Сухэ-Батор

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Армия «многими возведенного» делилась на две части: на столичную, которая размещалась в Урге и ее окрестностях, и на худонскую — удельную. Еще маньчжуры установили, что все мужское население (кроме лам) в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет должно считаться находящимся на военной службе. Вся Монголия была разделена на войсковые соединения — хошуны. Монгольские войска представляли собой конницу. Во главе десятка аратских хозяйств стоял дарга — начальник. Пятнадцать десятков составляли сомон, которым командовал «сомон у зангин» — командир эскадрона. Пять-шесть сомонов сводились в полк. Хошуны объединялись в аймаки. В мирное время войсковые командиры выполняли обязанности обычных чиновников, наблюдали за тем, как араты выполняют распоряжения властей.

Если цирикам столичного гарнизона еще полагалось жалованье и обмундирование, то расходы на содержание худонцев целиком возлагались на хошунные управления. Изредка худонским цирикам поставляли мясо «тощих коз», в остальное время они сами добывали себе пропитание. Регулярного обучения худонцев не существовало. Это была не армия, а пестрый сброд, без крепкой дисциплины, без современного вооружения, без грамотных в военном отношении начальников. Все это сборище могло разбежаться в разные стороны при первом же серьезном натиске противника.

Были два человека, которые ратовали за создание монгольской регулярной армии по типу заграничных, в частности русской, — это Максаржаб и Дамдинсурун. Дальновидные полководцы, они понимали, что существующее войско нельзя считать боеспособным. Нужны реформы, иностранные военные инструкторы, которые помогут перестроить армию на современный лад и обучить ее, нужно вооружение: пушки, пулеметы, винтовки. Максаржаб и Дамдинсурун посылали на имя богдо памятные письма с требованием реформ и критикой существующих порядков в армии. Письма раздражали хана и его свиту — слишком уж резок был тон посланий. И хотя Максаржаба поддерживали люди с государственным умом — Ханда-Дорджи и Намнан-Сурун, реорганизация армии все откладывалась на отдаленные времена.

— Я знаю этого мятежника Максаржаба, — выкрикивал пьяный богдо, — он метит в военные министры! А потом и до меня доберется. Смуту среди аратов сеет, ругает новые порядки. Мои войска пойдут на смерть, защищая меня.

Максаржаб и Дамдинсурун были высланы из столицы на запад, в далекий Кобдо. Послали туда их не без тайного умысла. До сих пор в неприступной Кобдоской крепости отсиживался со своим гарнизоном последний маньчжурский губернатор. Продовольствия в крепости могло хватить на несколько лет. Амбань не терял надежды на помощь из Китая. Ему даже удалось послать в Синьцзян верных людей с донесением. Он требовал военной поддержки и уверял, что из Кобдо можно будет начать широкое наступление на Ургу.

Донесение было получено, и по приказу Юань Ши-кая со стороны Синьцзяна двинулись в Кобдо китайские полки. Они катились лавиной по горным дорогам, разоряли по пути стойбища, угоняли скот, вырезали население. Пощады не было ни старому, ни малому. Уцелевшие поспешно откочевывали в глухие ущелья Монгольского Алтая, другие вливались

в боевые отряды Максаржаба. Но силы были далеко не равные. Над Монголией нависла смертельная опасность. А богдо-гэгэн в это время продолжал проводить время в праздности, закатывал пиры, а напившись, зло смеялся:

— Дурак считает себя выше неба! Наш доблестный Максаржаб попал в ловушку: с одной стороны — маньчжурский амбань, с другой стороны — китайцы. Пусть отведает бамбуковых палок, для него это будет полезно.

Министр иностранных дел Ханда-Дорджи, глубоко презиравший богдо-гэгэна за его беззаботность и равнодушие к судьбам Монголии, решил действовать самостоятельно. Он поспешно обратился за помощью к России. Только Россия сейчас могла спасти монголов. Русское правительство сразу же откликнулось на эту просьбу, послало ноту в Пекин. Нота была резкая, полная угроз. Перепуганный Юань Ши-кай приказал китайским войскам отступить в Синьцзян. А кобдоский губернатор так и остался в крепости за глинобитными стенами.

И вот в августе 1912 года всех потрясла невероятная весть: монгольские войска под командой Максаржаба и Дамдинсуруна ворвались в Кобдоскую крепость, перебили маньчжуров, разгромили лавки и склады купцов, сожгли долговые книги.

Последний оплот маньчжуров пал. Весть о победе умилила даже «солнечно-светлого»; он распорядился проводить в храмах с утра до ночи торжественные богослужения по случаю блистательной победы. Имена Максаржаба и Дамдинсуруна были у всех на устах. Они стали национальными героями.

— Они как древние богатыри! — восклицал Сухэ.

Известие о взятии монголами неприступной крепости сильно взволновало его. Значит, еще не умер в народе воинственный дух. Монголы вместе с тувинцами побили строптивого губернатора. Однажды командир эскадрона застал Сухэ за странным занятием: тот чертил что-то палочкой на песке.

Командир эскадрона заинтересовался. Сухэ пояснил:

— Это крепость. Здесь река Буянту. Восточнее — озеро Хара-Ус-нур. Я думаю, доблестный Максаржаб должен был построить боевые порядки так…

Командир эскадрона расхохотался:

— Ты забыл, великий батыр, нарисовать арыки, огороды и бахчи. В Кобдо выращивают огромные дыни и арбузы. Никогда не ел дыню? То-то! А я бывал там и ел.

Сухэ не обиделся.

— Если вы бывали там, то, наверное, встречались с самим Максаржабом? — спросил он. — Расскажите…

— Встречаться не приходилось. Но говорят о нем много. Неустрашимый, хитрый. Прежде чем напасть на крепость, он захватил кое-кого из приближенных амбаня, выведал у них планы маньчжуров, а потом с каждым цириком толковал о том, как за родину воевать нужно. Цирики его любят и по первому его слову бросаются под пули, не щадя себя. Знаешь, что он говорит? «Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком».

— Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком… — тихо повторил Сухэ.

С этого дня он стал мечтать о встрече с Максаржабом. Его сердце стремилось к этому необыкновенному человеку. Под вечер он взбирался на сопку и вглядывался в багровую даль. Где-то там, чуть ли не на самой границе Монголии, был Максаржаб, новый богатырь, о котором уже сложили красивые легенды.

Герой Аюши, булатный богатырь Максаржаб…

Сухэ был всего-навсего строевым цириком. Он еще не совершил ничего, достойного уважения народа. Неужели так вся молодость, вся жизнь пройдет в Худжирбулане? Где они, битвы, схватки с коварным врагом? И разве «солнечно-светлый» и его приближенные не самые коварные, заклятые враги страдающего аратства?.. Чиновник ссылается на закон, лама — на Будду, а вор — на волка. А где правда?..

Сухэ думал о судьбах своего народа. Еще клокотала на востоке восставшая Барга. Туда были посланы монгольские войска для оказания помощи повстанцам. Правительство богдо-гэгэна вело нескончаемые переговоры с царским правительством, выторговывая для себя разного рода уступки. Но царизм категорически отказывался признать Монголию не зависимым от Китая государством, а также присоединить к ней Внутреннюю Монголию и Баргу, он не хотел ссориться с Японией и избегал всего, что могло бы ухудшить отношения с ней. Он категорически требовал вывести монгольские войска из Барги. Только автономия!

Автономия… В Петербург снова выехала миссия во главе опять с тем же Ханда-Дорджи. Он был ярым сторонником дружбы с Россией, его поддерживали князья. За короткое время Ханда-Дорджи нажил лютых врагов в лице высших лам, которые требовали установления связи с Японией.

А в это время приближенные богдо-гэгэна, высшие ламы, стали уговаривать «живого бога» порвать с Россией всякие отношения, просить помощи у Японии или самостоятельно пойти на сговор с Юань Шикаем.

Не раздумывая долго, богдо-гэгэн тайно направил в Японию своего министра да-ламу Церен-Чимида с письмом, предлагавшим императору связь и дружбу.

Эта поездка не увенчалась успехом. Японцы, также не желавшие портить отношения с Россией, не пропустили да-ламу дальше Хайлара, и посланец вынужден был вернуться ни с чем.

Оставалась только Россия. Ханда-Дорджи все еще вел переговоры в Петербурге. В результате переговоров царизм согласился на присоединение к автономной Монголии Кобдоского округа, решительно отклонив все остальные территориальные притязания. Было подписано соглашение, по которому монгольское правительство обязано было сформировать бригаду в 1 900 человек, организованных в два конных полка с пулеметами и пушками, и пригласить для обучения русских инструкторов. Царское правительство также давало Монголии заем в два миллиона рублей.

А Сухэ продолжал тянуть служебную лямку. Он ощущал избыток сил и не знал, куда их приложить. Служба, сидение в Худжирбулане, атака всё одной и той же сопки, изо дня в день ругань дарг, мучения солдат — все казалось бессмысленным и ненужным. Если бы послали в Баргу… Большие события шумели где-то в стороне.

Не мог знать строевой цирик Сухэ, что пройдет не так уж много лет и бесстрашный богатырь Максаржаб, и герой Аюши, и еще много-много лучших сынов Монголии станут его верными помощниками, назовут его своим вождем и учителем. Не знал он и того, что в этом году из керуленского монастыря бежал семнадцатилетний юноша по имени Чойбалсан. Проделав пешком почти тысячеверстный переход, Чойбалсан и его товарищ прибыли в Ургу. Не имея знакомых, опасаясь преследования, они ночевали в развалинах на базарной площади. Днем помогали караванщикам, нанимались носильщиками, таскали воду. Заработок был случайным, и друзья жестоко голодали. Но Чойбалсан был привычен к нужде и голоду. Он родился в семье бедной крестьянки Хорло. Еще в детстве он начал помогать матери, пас чужой скот, собирал в степи аргал. А когда Чойбалсану исполнилось тринадцать лет, набожная мать отдала его в монастырь. В монастыре за малейшее непослушание бил учитель-лама. Монастырские порядки угнетали Чойбалсана, один вид свитков с тибетскими молитвами вызывал отвращение.

— Народ сражается, а мы читаем молитвы, — говорил он товарищам. — Нужно бежать из этой тарбаганьей норы. Может быть, возьмут в солдаты.

В солдаты его не взяли. Может быть, Чойбалсан и Сухэ не раз встречались случайно на базарной площади или в других местах, может быть, рядом толкались в толпе. Но час их близкого знакомства ещё не настал, и жизненные дороги на первых порах увели их далеко друг от друга.

Случилось так, что оборванного, высохшего от постоянного недоедания Чойбалсана заприметил политический эмигрант из России Данчинов, бывший в то время преподавателем в школе переводчиков. Живой, сметливый юноша понравился Данчинову. Учителя поразила память молодого монгола: он легко схватывал русские слова и сразу же запоминал их. Судьба Чойбалсана была решена: он стал учеником в школе переводчиков. Счастье ему сопутствовало. Вскоре для завершения образования Чойбалсана, как одного из способнейших, направили в Россию. Весной 1914 года он поступил в высшее начальное училище при Иркутском учительском институте.

Но день встречи Сухэ и Чойбалсана еще был скрыт в тумане будущего.

Сухэ служил. Пока он мог только сочувствовать страданиям народа, но помочь ничем не мог. Впереди были долгие годы боевой учебы, битвы с врагами автономной Монголии. Героев рождает борьба, а борьба была еще впереди.

С некоторых пор жизнь в Худжирбулане переменилась. Сюда стали прибывать русские военные инструкторы. Началась перестройка войск. Сухэ видел, что русские офицеры — это вовсе не сказочные батыры в сверкающих доспехах. Они так же, как и монгольские дарги, нещадно избивали цириков, пьянствовали и развратничали, играли в карты и проигрывали, стрелялись от тяжелой скуки и безысходности. Но эти люди помогали перестраивать армию, стремились из необученной орды сделать боеспособное войско. И в этом заключалось главное. Начиналась совершенно новая жизнь. Теперь строевые занятия проводились каждый день, был оборудован специальный полигон для тренировок, стрельбище. Тупицы и лентяи трепетали: их забивали до полусмерти. Это была жестокая учеба. Некоторым цирикам жизнь до приезда русских инструкторов казалась теперь райским блаженством. Такие предпочитали сразу же дезертировать.

— Я из вас выбью вековую лень, грязные бараны! — кричал высокий штабс-капитан со зверскими глазами. — За ослушание — пороть! За лень и нерадивость — пороть! За самовольные отлучки и появление в нетрезвом виде — пороть! Пойманных дезертиров пропускать сквозь строй!

Сухэ иногда казалось, что в этих людей в белых перчатках вселились дьяволы. Они были суровы и беспощадны. Пороли за пьянство, а сами в один присест могли выпить неимоверное количество водки. Все они были лихие кавалеристы и отчаянные рубаки. Им, казалось, неведом был страх. На старого усатого поручика напали собаки-людоеды. Поручик, израсходовав все патроны, задушил собственными руками самого большого черного пса. Собаки, считались священными, и поступок поручика вызвал недовольство. Поручик только посмеивался.

Но Сухэ сразу же понял, что появились настоящие учителя. Каждое их слово на занятиях стало величайшей драгоценностью. Прилежность Сухэ вскоре была замечена. Русские офицеры теперь ставили его всем в пример.

— Редкостный монгол! — восхищались они. — Из такого парня мог бы получиться превосходный унтер-офицер. Схватывает все на лету. Выдержка поразительная. Дисциплинирован, исполнителен. Прирожденный джигит. Этот еще покажет себя!..

В русских Сухэ многое нравилось. Большинство офицеров с уважением относилось к монгольским обычаям, не гнушались бедняков, заходили к ним в юрты, были щедры на подарки, не брезгливы. После служебного дня они превращались в обыкновенных людей, добродушных, словоохотливых, не лишенных сострадания. Пожилой унтер-офицер привез с собой гармонь. Когда он под вечер растягивал малиновые мехи, то со всех юрт собирался народ. Был свой лекарь, и он часто, кляня монголов и свою «зряшную» жизнь, отправлялся на коне в дальнее стойбище, чтобы помочь заболевшему ребенку. Лекаря боялись, отказывались от его помощи, ламы его проклинали и засыпали его следы, а он, бесцеремонно растолкав всех, склонялся к больному. Он не ждал, пока его позовут, а всегда являлся сам, сверкая огромными очками.

— Черт бы вас побрал! — ругал он неизвестно кого. — Вот уж воистину номады. В Урге ни одной клиники! Благо хоть при консульстве наконец-то появился фельдшер.

В 1913 году клинику все-таки открыли. Это была первая в стране больница. Русская клиника. Несмотря на проклятия лам и дикие суеверия, число пациентов в ней за год доходило до семи тысяч.

Русские офицеры весьма почтительно относились к памяти Чингис-хана. Они называли его великим полководцем, а потом с усмешкой добавляли:

— Куда только все девалось!..

Сухэ стремился понять всех этих людей. Но главное, чего он хотел, — это овладеть военным делом, сравняться по знаниям с ними. Наконец-то в Худжирбулан стали прибывать длинные ящики с винтовками, пушками, пулеметами. Правда, белый царь был не особенно щедр. Ни один монгол не умел стрелять из пулемета или из пушки, и Сухэ раздумывал, кому доверят эти сложные машины. Князья не проявляли особого желания учиться. Им больше нравилось гарцевать на лошадях и пить кумыс. К войне они не готовились.

А война опять назревала. Пекинское правительство вновь стало готовить нападение на Монголию со стороны Синьцзяна. Юань Ши-кай жаждал разделаться с мятежной Монголией.

— Они послали свои войска в Баргу и Внутреннюю Монголию, а я должен смотреть на все сквозь пальцы! — ярился он.

Юань Ши-кай стягивал силы у границ Монголии, грозился стереть с лица земли Кобдо.

Все это не могло пройти мимо ушей русских дипломатов. Ханда-Дорджи вновь забил тревогу.

Летом 1913 года русские войска перешли границу и спешно заняли Кобдо. Против силы встала сила. Юань Ши-кай скрипел зубами от злобы. Выступать против России он не мог, да и вряд ли такой поход мог закончиться удачно. Ссориться с Россией сейчас, когда в тылу была своя китайская революционная оппозиция, пока еще не раздавленная полностью, не имело смысла. Пришлось отозвать войска от границ Монголии. Так еще раз Внешняя Монголия была спасена Россией.

В конце года русские инструкторы устроили смотр войскам. Сухэ к этому времени в совершенстве овладел винтовкой, стрелял лучше всех, лихо преодолевал все препятствия, умел, извиваясь, словно змея, переползать от лощины к лощине. Он даже научился крутить на турнике «солнце», а этим искусством владели всего лишь два русских офицера. В джигитовке во всем Худжирбулане не было ему равных. После смотра сам командир полка наградил его джинсом пятой степени — шариком на головной убор.

— Гоймин (ловкий)! — сказал он.

Успехи Сухэ были так велики, что за них его назначили командиром взвода. Для сына простого арата, вчерашнего истопника и рядового цирика, это было большое повышение по службе. Из «черной кости» Сухэ, словно по волшебству, превратился в командира, самостоятельного человека. Ему даже разрешили поставить в Худжирбулане отдельную юрту. Янжима ликовала. А Сухэ лишь улыбался. Отец Янжимы больше не противился браку дочери с Сухэ.

— Светлая голова у моего зятя! — говорил он знакомым. — Не лежебока, а настоящий дарга. Справедливо сказано, что лучше изнашивать чепрак, чем подушку…

Янжима перешла жить в юрту Сухэ. Но жизнь не баловала молодоженов. Сухэ получал мало, и его заработка не хватало даже на то, чтобы как-нибудь свести концы с концами. Радость семейной жизни сразу же была омрачена жестокой нуждой. Янжима не сидела без дела. Она оказалась искусной мастерицей: шила одежду, гутулы, доила коров, которых держали русские инструкторы.

Недолго был Сухэ командиром взвода. Однажды его вызвали в штаб. Узкое костлявое лицо командира полка было торжественно сурово, но глаза весело поблескивали. Здесь уже находились еще несколько дарг.

— Все вы направляетесь на курсы пулеметчиков! — сказал командир полка. — Будете пулеметчиками. Русский офицер обучать станет. А тебя, Сухэ, пока назначаю старшим команды.

Курсы пулеметчиков!.. Сердце Сухэ забилось сильнее. Он будет изучать пулемет, стрелять из него. О пулемете слыхал уже не раз. Это была удивительная машина: она могла выпускать без перерыва сотни пуль. Намечалась большая перемена в жизни, в нее входило что-то небывалое, интересное.

Курсы организовали недавно. Порядки здесь были совсем другие, чем в эскадроне. Прежде всего Сухэ и его товарищей переодели в военное обмундирование — в гимнастерки и шаровары, выдали сапоги.

Занятия проводились в просторном, светлом классе. Здесь посредине стоял длинный черный стол. У окна — столик поменьше, за ним сидел руководитель. Курсанты размещались за длинным столом. Затаив дыхание они ждали прихода инструктора — русского подпоручика. Переводчик и один из курсантов вкатили в класс пулемет.

— Его зовут «максим»! — сказал переводчик, похлопывая пулемет по кожуху. Переводчик был из бурятов, веселый остроглазый парень.

— Когда зайдет русский дарга, все должны встать, — предупредил он. — Сургагчи любит порядок.

Наконец в дверях показался русский офицер; его сопровождали группа дарг и даже сам командир полка. По команде переводчика курсанты поднялись. Переводчик доложил, русский офицер небрежно махнул рукой. Все сели.

Подпоручик был тонкий, длинноногий, в перчатках. Он не снимал эти перчатки, даже когда подкручивал белокурый ус. Сидел он, небрежно развалившись, закинув ногу на колено, курил ароматные папиросы. Его совсем недавно прислали из Иркутска. Подпоручик был молод, не лишен романтики, начитался Пржевальского и Козлова и еще в Иркутске решил, что свое пребывание в Монголии использует на благо науки. Лавры русских исследователей, выходцев из военной среды, не давали ему покоя.

Сейчас он с любопытством оглядел своих курсантов и сказал переводчику:

— Передайте им, что мы будем изучать пулемет, гранату и другое оружие. Требую строжайшей дисциплины.

После этого предисловия он сразу же перешел к предмету. Говорил коротко, не вдаваясь в подробности, недовольно морщился, когда переводчик слишком долго объяснял. Сухэ не терпелось потрогать пулемет. И когда подпоручик разрешил всем подойти к пулемету, Сухэ первым сорвался с места и кинулся к машине, едва не сбив с ног инструктора. Но тот, казалось, не заметил этого. Наоборот, улыбнулся Сухэ и сказал:

— Держи!

Взял ленту, набитую патронами, и перекинул через плечо Сухэ. Подпоручик считал, что обучать нужно показом, а потому к помощи переводчика прибегал редко. Он сам произвел неполную разборку пулемета и, как фокусник, поднимая каждую часть над головой, вертел ее в руках и затем ловким движением вставлял на место. Это были всего лишь ознакомительные занятия: подпоручик стремился выяснить степень сообразительности своих учеников. В первый же день он отметил Сухэ. Этот молодой красивый монгол с сильно развитыми мускулами, собранный, энергичный сразу же произвел впечатление на инструктора. Сам того не замечая, он каждый раз обращался именно к Сухэ, словно ища его поддержки. Подпоручик хоть и напускал на себя небрежно-равнодушный вид, все же волновался в этот первый день. Он сразу отметил, что монголы уж не такие дикари — номады, какими они представлялись раньше. Они его понимали. И не только понимали, но проявляли живое любопытство и, по сути, ничем не отличались от. русских младших офицеров, с которыми подпоручику приходилось иметь дело до этого.

Через неделю подпоручик уже перестал считать себя этаким культуртрегером, призванным обучать дикарей. Среди курсантов тупиц и лентяев не оказалось. Особенно отличался этот Сухэ. Он прямо-таки угадывал мысли подпоручика. Сухэ иногда задавал такие вопросы, что инструктор становился в тупик. Его интересовало все: и кто изобрел пулемет, и почему он называется «максим», и как его лучше приспособить к монгольскому седлу. Все свободное время Сухэ проводил у пулемета — и никто не побуждал его к этому. Сухэ раньше всех освоил гранату и бросал ее дальше всех. Нигде так не ценится сила и ловкость, как на военной службе.

У Сухэ все были друзьями, со всеми он был ровен, никого не выделял, никого не обижал, а если подшучивал, то не зло.

Подпоручик не раз ловил себя на мысли, что испытывает невольное уважение к этому монголу. На Сухэ нельзя было накричать, нельзя было относиться к нему покровительственно. К нему можно было относиться только как к равному.

Первое время, чтобы понять характер Сухэ, подпоручик старался к нему придираться, вывести из равновесия, задавал нелепые вопросы, не относящиеся к занятиям. Но Сухэ был невозмутим. Спокойно отвечал, с улыбкой выслушивал обидные шутки, — его темные глаза были непроницаемы. И в то же время за этой нарочитой покорностью угадывались свободолюбивый дух, выдержка, дисциплина. Этого молодого монгола невозможно было унизить. Подпоручику нравилось лицо Сухэ. Приветливое дружелюбное лицо, но непокорное. Иногда на губах едва приметная снисходительная усмешка. Когда на него кричат, он не теряет самообладания, не суетится, не стремится угодить. Отвечает спокойно, вразумительно, не горячится. При нем нельзя ни с кем из курсантов обращаться грубо. Даже с командиром полка он разговаривает как с равным и даже с некоторым чувством собственного превосходства, и это воспринимается как само собой разумеющееся. Неизвестно почему, но Сухэ напоминал не лишенному романтики подпоручику дремлющего барса. Несомненно, он был намного развитее своих товарищей. Однажды подпоручик застал его за чтением какой-то монгольской книги. Книжка была потрепанная, засаленная.

— Что это такое? — спросил подпоручик.

— Сказки, — коротко ответил С'ухэ.

— Расскажите!

Сухэ удивленно вскинул глаза, помолчал и сказал:

— Здесь много сказок. Не знаю, какая лучше. Вот «Улигер о кошке, мышке и собачке».

— Хорошо. Давайте о собачке.

Подпоручику показалось, что в глазах монгола мелькнула лукавая усмешка. Сухэ начал юрол. Когда он закончил, инструктор сказал переводчику:

— Говорите.

Переводчик замялся. Юрол в резких словах разоблачал жадность и тупость лам и князей, взяточничество чиновников, делались намеки, что дармоедов стало больше, чем трудовых людей. Когда юрол все же был переведен, подпоручик улыбнулся:

— У нас в России за чтение подобных книг сажают за решетку. Советую с такими книжками не попадаться на глаза начальству. Так-то, гоймин!..

Голос был дружеский, непривычно ласковый. И это удивило Сухэ. Подпоручик предостерегал его.

Сухэ молча закрыл книгу и отложил в сторону. Он снова развернул книгу лишь тогда, когда подпоручик удалился. Подсел приятель Мигмар, попросил:

— Почитай что-нибудь, Сухэ.

Сухэ задумался:

— В этой книжке нет сургала Тойбогин-гэгэна, но я помню его наизусть. Послушай:

«Как плохи князья! Завидуют богатым подданным, разоряют их, не думают об их благополучии. От таких князей нет спасения…»

Мигмар сидел с открытым ртом/ Нет, еще никто не рассказывал ему такого сургала! Он даже не подозревал, что- к этому нравоучению, по сути, защищающему лам, Сухэ присочинил много своего. По всему выходило: пока не прогонишь князей, народ не вздохнет свободно. Когда Сухэ умолк, Мигмар спросил:

— А какая твоя самая любимая сказка?

Сухэ взглянул на приятеля, усмехнулся, ответил загадочно:

— Та, которую сочиним мы с тобой и с другими. Когда я был маленький, мать рассказывала мне одну сказку. Я и теперь люблю ее, а называется она «Не для себя человек родится». Послушай-ка! У одного арата было три сына: два умных, а третьего, Давадоржи, глупым считали. Обронил проезжий кошелек с деньгами, нашел Давадоржи, до заката скакал, чтобы отдать кошель хозяину. Братья смеются: «Дурак! Ему счастье привалило, а он лошадь загнал, чтобы от удачи избавиться!» Забрела к юрте чужая овца — Давадоржи отвел ее хозяину. Братья сердятся: «Дурак! Нужно было зарезать овцу».

В конце концов прогнали братья Давадоржи, и пошел он по свету. И всюду для незнакомых людей старался. У водяного хана побывал. Водяной хан в жены ему дочь давал, юрту шестистенную, табун морских коней. Да не остался Давадоржи у водяного хана — на земле у него много забот было. Много еще добрых дел сделал для бедных людей. Сказано же: не для себя человек родится, а чтобы другим от него ладно было. Думай о других, и тебе хорошо будет!..

Это было какое-то особое время в жизни Сухэ. Заботиться о пропитании не приходилось. Занятия, муштровка не утомляли. Обучение давалось легко. Сухэ изучил пулемет, пушку, гранату, винтовку. Стрелял он на удивление метко. Сейчас он, пожалуй, запросто получил бы высокое звание стрелка-мэргэна на степном празднике Надоме. Он был гордостью Худжирбулана. Его поощряли, назначили старшиной группы. Даже начальство знало о нем и на инспекторских поверках в первую очередь выставляло его. Русский подпоручик больше не придирался. Однажды даже попросил Сухэ сопровождать себя в небольшой прогулке в горы Богдо-ула. Это была странная прогулка. Подпоручик не восхищался природой, даже не смотрел по сторонам. Они ехали медленно и с помощью переводчика-бурята вели разговор. Подпоручик расспрашивал о детстве Сухэ, о родителях. Узнав, что отец Сухэ бедняк из бедняков, русский офицер задумался. Потом неожиданно сказал:

— А мои родители далеко… в Петербурге. Нева у нас — река такая… и белые ночи.

— Ваш отец, наверное, большой нойон? — полюбопытствовал Сухэ.

Офицер невесело рассмеялся:

— Мой отец — учитель в гимназии. А мать — бывшая белошвейка. Да не понять тебе всего этого. Они считают, что я в люди выбился. Армейский офицер. Упорством взял. Вот так, как ты… У нас говорят: из грязи да в князи. А нужда собачья осталась. Загнали вот сюда. Служу царю и отечеству да еще вашего хана…

Он не договорил и махнул рукой.

— Мы Монголию защищаем… — тихо произнес Сухэ. — А ханы, как я слышал, всюду одинаковы: им до народной нужды нет дела. А когда у вас в 1905 году революция была, вы где находились?

На губах офицера показалась слабая улыбка:

— В Петербурге был.

— А правда, что белый царь приказал стрелять в народ?

Глаза подпоручика и Сухэ встретились.

— Правда! А ты, оказывается, разбираешься кое в чем. О Ленском расстреле слыхал? Смотри, Сухэ, побереги голову… Политика, она до добра не доводит. Я вот вроде как бы в ссылке. А все из-за брата. Ни для кого не секрет. Студентом он был. Сходки, маевки. А потом замели — и в Нарымский край. Хотели меня отчислить, а потом смилостивились: сперва в Иркутск, а теперь вот сюда. Тоскливо у вас тут. А впрочем, заболтались мы с тобой… Пора обратно.

Подпоручик тосковал по своему Петербургу, по той жизни, о которой Сухэ не имел ни малейшего представления. На обратном пути они заехали в юрту Сухэ, и здесь Янжима угостила их бараниной, чаем.

— Хорошая у тебя жена, красивая… — похвалил подпоручик. — А я сегодня письмо получил. Девушка у меня в Петербурге осталась. Невеста…

На прощанье он сказал:

— Договорим в другой раз. Поглядел я на вашу жизнь. Выходит так: белый хан, желтый хан — все равно хан…

— Белая собака, желтая собака — все равно собака, — рассмеялся Сухэ.

Сухэ хотел учиться для того, чтобы стать сильным. Он подавлял в себе все, что кипело в груди. Он верил в то, что час расплаты придет. В Монголии было, все то же, как и при маньчжурах. За последние годы ничто не переменилось. Обездоленный народ стонал. Между светскими и духовными феодалами разгоралась борьба. Заговоры сделались обычным явлением.

А правитель великой Монголии богдо-гэгэн меньше всего думал о том, что творится в государстве: он пировал. Оргия сменялась оргией. Все дела вершили высшие ламы, «живой бог» был лишь игрушкой в их руках. Его причислили к лику святых «лам-спасителей», называли «духовным учителем», солнечно-светлым, десятитысячелетним богдо Эдзенханом. На содержание богдо-гэгэна и его жены ежегодно выделялось тридцать шесть тысяч лан. Каждый год во время летних праздников ему преподносили подарок в десять тысяч лан, которые взимались с населения халхасских аймаков. Ему также отдельно от каждого аймака и монастыря подносили мандал в сто тысяч лан. Богдо и его свита имели в своем распоряжении по нескольку сот личных слуг. Личный бюджет «живого бога» доходил иногда чуть ли не до миллиона лан. Но этого было мало, и богдо ежегодно брал займы где только мог. Царская Россия уже дважды ссужала правительство Джебдзундамбы. Первый заем был в сумме сто тысяч золотых рублей, второй — два миллиона рублей. Правителя не смущали кабальные условия, на которых предоставлялись эти займы. Он мало заботился о завтрашнем дне.

Сухэ еще раз довелось повидать «живого бога». Это случилось осенью 1913 года. 5 ноября была подписана русско-китайская декларация, признававшая Внешнюю Монголию автономной, территорию последней — частью территории Китая, а правительство Китая — сюзереном автономной Монголии. Под давлением России Юань Ши-кай вынужден был пойти на уступки.

«Признавая исключительное право монголов Внешней Монголии самим ведать внутренним управлением автономной Монголии и решать все касающиеся этой страны вопросы, относящиеся к торговой и промышленной областям, — говорилось в декларации, — Китай обязуется не вмешиваться в эти дела и посему не будет посылать войск во Внешнюю Монголию, не будет содержать там никаких гражданских или военных властей и будет воздерживаться от всякой колонизации этой страны… Россия, с своей стороны, обязуется не содержать войск во Внешней Монголии, за исключением консульских конвоев, не вмешиваться в какую-либо отрасль управления этой страны и воздерживаться от ее колонизации…»

Юань Ши-кай согласился с тем, что автономная Монголия будет состоять из четырех халхасских аймаков и Кобдоского округа.

Эта декларация, подписанная без участия монгольского правительства, вызвала бурю возмущения в Урге. Мечты о великой Монголии приходилось похоронить. Царское правительство опять настоятельно требовало отозвать монгольские войска из Барги и Внутренней Монголии. Даже ко всему равнодушный богдо-гэгэн был взбешен. Он плакал пьяными слезами и вопил:

— Великая Монголия… Великая Монголия…

В Петербург срочно была послана новая миссия, теперь уже во главе с новым премьер-министром Сайн-нойон-ханом Намнан-Суруном. Разъяренный Намнан-Сурун вручил русскому министру иностранных дел ноту, в которой говорилось, что Монголия никогда не признает своей зависимости от Китая и требует присоединения к Внешней Монголии Барги и Внутренней Монголии.

А в это время в Урге появился узколицый всегда улыбающийся японский чиновник Кодама. Этот чиновник был искушен в дипломатических делах и приехал с особым поручением якобы от самого императора. Он поселился в покоях министра иностранных дел Ханда-Дорджи. Он привез богатые подарки богдо-гэгэну и самому министру иностранных дел. Не забыл он прихватить с собой и ящик лучших японских вин. На глаза «живому богу» он показываться не решался, а вел переговоры с Ханда-Дорджи.

— Наш великий император готов помочь вам объединить Внешнюю и Внутреннюю Монголию в одно государство, независимое государство, — говорил он, и его узкие глаза превращались в две щелочки. — Вы зря надеетесь на белого царя. Мы — люди желтой расы, и белому царю не понять наших общих чаяний. Джунгария, Барга, Внешняя Монголия, Внутренняя Монголия — это ваши исконные земли. А правительство русского царя спит к видит, как бы прибрать Монголию к рукам и диктовать ей свою волю, превратить ее в свою колонию. Китай или Россия — не все ли равно? Русские купцы и фабриканты не лучше китайских. А мы вам поможем, как братьям. И за эту помощь просим представить Японии некоторые торговые и территориальные права и льготы.

Ханда-Дорджи хмурился.

— Хан уже предлагал вам однажды связь и дружбу, — отвечал он, — но вы не пустили нашего посла министра внутренних дел да-ламу дальше Хай-лара. Чем это объяснить?

Японец жмурился, улыбался, говорил:

— Времена меняются. Вам ли не знать, что политика подобна колеснице, то взбирающейся на крутую гору, то срывающейся с откоса. Тогда было рано, а завтра будет поздно.

Но столь туманные объяснения не удовлетворяли министра. Он совещался с князьями, а японскому посланнику не отвечал ни «да», ни «нет». Все зависело от переговоров делегации Сайн-нойон-хана в Петербурге. Кроме того, Ханда-Дорджи не верил японцам, считал их злейшими врагами монголов и по-прежнему возлагал надежды лишь на Россию. Дальновидный Ханда-Дорджи по-прежнему ждал помощи от России. Сейчас ему приходилось трудно, так как Кодама был сочувственно встречен высшими ламами и некоторыми князьями. Даже сам богдо склонялся на сторону Японии.

— Только Россия, только Россия… — цедил сквозь зубы Ханда-Дорджи. — Японцы — это смерть автономии, смерть Монголии.

Наконец миссия Сайн-нойон-хана вернулась в Ургу. В результате переговоров царское правительство обязалось дать богдо-гэгэну заем в три миллиона рублей. За это монголы должны были отозвать все свои войска с китайской территории и отказаться от идеи Великого Монгольского государства. Чтобы контролировать, как расходуется новый заем, царское правительство назначало в Ургу своего финансового советника, который должен будет руководить всей экономической политикой монгольского правительства.

По случаю этого соглашения во всех храмах начались богослужения. На всех перекрестках глашатаи кричали:

— Пусть процветает автономия! Пусть вечно здравствует солнечно-светлый, слава ему!..

Кодама поспешно покинул Ургу. Японскому императору от имени богдо было послано письмо с выражением сожаления по поводу того, что прежние попытки установить связь и дружбу не увенчались успехом, и с выражением надежды на то, что японский император в будущем согласится помочь «доброму делу» объединения всех монголов. Это письмо попало в руки агентов царской России.

— Погодите, грязные скоты! — шипел в ярости Кодами. — Мы вас еще скрутим!.. Сегодня сорвалось— завтра не сорвется…

В эти дни богдо-гэгэн посетил свои верные войска, чтобы благословить их. Его несли на паланкине через весь город, а потом до самого Худжирбулана он ехал в экипаже. Завывали трубы, гремели медные тарелки и бубны. В казармах начался переполох. Всех выстроили на плацу для встречи «живого бога». Вот показался паланкин. Носильщики остановились посредине плаца, опустили паланкин. Джебдзундамба степенно сошел на землю; подслеповатыми глазами окинул ряды солдат. После короткой молитвы он в сопровождении начальства направился вдоль строя. Солдаты склоняли головы, богдо совал им руку для поцелуя. И на этот раз он был изрядно навеселе. Вот богдо поравнялся с Сухэ. Командир полка подобострастно зашептал:

— Лучший пулеметчик святой армии солнечно-светлого!..

Богдо посмотрел на курсанта с интересом. Тот стоял спокойно, не опуская глаз. Лицо было худое, с плотными желваками, на полных губах едва приметная снисходительная улыбка. «Дерзкий!» — отметил про себя богдо и сунул курсанту руку для поцелуя. Сухэ нагнулся, как это делали все, но нагнулся очень низко, и рука великого ламы скользнула по голове пулеметчика. Богдо ничего не оставалось, как благословить Сухэ. И никто, кроме самого богдо-гэгэна, не заметил этой маленькой уловки хитрого пулеметчика. «Нужно его запомнить…» — решил «живой бог», но вскоре понял, что это невозможно — представляли и других пулеметчиков, и все лица казались великому ламе одинаковыми. Когда церемония закончилась, богдо сразу же сел в экипаж и в дурном расположении духа покинул Худжирбулан.

Мигмар, который стоял рядом с Сухэ, восхищался:

— Отчаянный ты! Смотри, как бы бурханы не прогневались на тебя за такое святотатство…

— Погоди: будет время — доберемся и до этого пьянчужки! — отвечал Сухэ шепотом.