Сука или Враг по крови

Алексей Курилко

Сука или

враг по крови

(Посвящается моему угрюмому

деду – Николаеву М.С. – рассказавшему

многое из того, о чём рассказывать или писать

в эпоху Советского Союза было нельзя)

Свора псов, ты со стаей моей не вяжись,

В равной схватке – за нами удача!

Волки мы – хороша наша волчья жизнь,

Вы собаки – и смерть вам собачья.

Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу,

Псам ещё не намылены холки!

Но на татуированном кровью снегу

Наша роспись: мы больше не волки…

(В. Высоцкий)

В тысяча девятьсот тридцать восьмом году довелось мне сидеть в питерских Крестах в одной камере с легендарным Александром Пивоваровым. Для определенной категории людей он уже тогда – до войны – был уважаемым, лихим и знаменитым человеком, а уж после войны…

Мы были похожи и легко сдружились. Нам обоим светил третий срок. Мы были молоды и полны сил. Мне едва исполнилось тридцать, а он был старше меня всего на пару лет. Мы много шутили и балагурили. И не подозревали, что и в дальнейшем наши жизненные пути хоть и разойдутся, но будут поразительно схожи.

Из лагеря мы попадём на фронт. Оба! Оба заслужим уважение среди солдат и внимательного отношения от наших командиров. Неоднократно будем представлены к наградам. Останемся в живых. А после нас захлестнёт другая война. И в той братоубийственной войне мы будем далеко не рядовыми участниками, а Пивоваров даже заслужит неофициальное звание Главного Героя Всех Сук Советского Союза.

А потом его убьют… А меня Судьба не убережет и заслуженным покоем не одарит. Хотя я в какой-то момент буду мечтать о смерти, бога просить о смерти буду, но… Дохлый номер, просить у Бога поскорее бы сдохнуть… Бог не глуп, но он глух, если слух принимает молитвы о смерти, Он за это наказывает ещё сильней утяжеляя жизнь. Но, лады, об этом чуть попозже… Меня, короче, тогда не опять не укокошили, представь себе! Нет, со мной Судьба поступит ещё более жестоко…

…Жаль, что я не писатель. Хотя литературу люблю. С раннего детства любил читать. Читал запоем всё подряд, помню… Да… Но выразить на бумаге историю своей жизни я не смогу. Не, смогу, чтоб я сдох, не смогу, говорю, потому что не раз уже пробовал!.. Однажды всю ночь кропал, исписал два десятка листов… Утром вырубился. Днём проснулся, давай эту муть читать… Мама дорогая! Гоголь-моголь, хрен проссышь! Всё как-то коряво, путано-запутано… всё сжёг, к чертям! Нет уж! Рождены ползать и так далее! Лучше так! Я просто буду наговаривать, а затем какой-нибудь хороший литератор , может даже ты, мало ли… приведёт мои «душевные шепоты» в порядок. Подчистит, отредактирует… Лады?..

…

Война ничего у меня, кроме жизни, отнять не могла. А выживать я умел. Порода такая, и воспитание соответствующее. Да и Бог хранил – не без этого. Когда в атаку бежишь, тут уж как пофартит: кому клифт с дырой, кому земли сырой. Выбирать-то не приходилось. Тут как в «стосе»! Что раздали, тем играй. Смерть одинаково со всех сторон караулила. Под ногами мины, сверху снаряды; впереди гансы, позади заградотряд… Кроешь матом вместо «ура» и Родину, и Сталина, и комбата, и мать их всех!.. И не слышишь собственного крика… А ну не дрейфь, штрафня, немец сам боится! Вперёд, подельнички, только вперёд!.. Но до немецких траншей добегают немногие. Этим счастливчикам выпадает честь отомстить за погибших, за свой страх и отчаянье и выместить накопившуюся злобу на живых людях или наконец умереть самому. Ты стреляешь, колешь, бьёшь… До той поры, пока последняя вражина не испустит дух. Потом наступает относительная тишина. И ты сидишь, посасывая самокрутку, весьма довольный тем, что выжил. В том бою… В этом… А в следующем?..

Три года… Чего только не случалось. В таких переделках бывал – вспоминать стрёмно. Тем не менее в итоге за три года – всё ништяк, не единой царапины.

…

Война, к сожалению, кончилась. Я растерялся. К мирному времени оказался совсем не готов. Ни дома, ни семьи, ни работы… Что делать? Как дальше жить? Идти на завод и вкалывать за копейки с утра до ночи? С какой такой печали и для какой такой радости?

Короче – не сразу, но всё же довольно скоро – я вернулся к прежней жизни. В ней всё ясно! Кто ты, зачем, чего хочешь… И замелькали поезда, города, малины… Скок да скок… Хрусты песком сквозь пальцы – в кабаках и борделях. Там стиры, водка, бабы… И снова я на мели – и всё опять по новой. Жил настоящим: сегодня о завтрашнем дне ещё не задумывался, а о вчерашнем уже забывал. Иначе было нельзя. Не получалось иначе. Такие дела, браток, такие дела…

…

Прошло чуть больше года, я погорел. Замели меня. Повязали. Чему я даже был несколько рад. За последнее время порядком устал. Ничего, думаю, отдохну на киче; поваляюсь на нарах, отдышусь… Я старался не думать о том, что впереди меня ждут ещё более страшные испытания, чем те, которые я прошёл на фронте. На воле гулял душок о разгорающейся в лагерях так называемой сучьей войне.

Дело в том, что все блатные, соблазнившиеся зачётом «год за три» (а то и шансом вообще быть представленными к снятию судимости как искупившие кровью) или по другим каким мотивам ушедшие на фронт, были не только исключены из касты честных воров, но и переведены в позорную касту сук, то есть стукачей, крыс и предателей, завязавших с преступным прошлым и активно работающих «на досрочное освобождение». Естественно, большинство бывших воров, не в силах мириться с лишением привилегий и авторитета, восстало против вчерашних товарищей; восстало с твёрдым намерением либо вернуть себе утраченные права, либо совсем уничтожить десятки лет существующий порядок. Воры приняли вызов и, уверенные в своём превосходстве, заочно приговорили всех сук к смерти. Так начинались сучья война и полный беспредел, нередко подогреваемые лагерной администрацией… Властям это было выгодно втройне!

…

- Загружайся, – сказал вертухай и подтолкнул меня в спину.

В камере было, как у Христа за пазухой: душно, сыро и темно.

- Масть? – спросили меня.

- День добрый, граждане отдыхающие! Загораем?

- Масть? – упрямо переспросил скрипучий голос из полутьмы.

- Вор, – ответил я по старой памяти.

Тут обитатели хаты пришли в движение. Я почти физически ощутил, как угроза выползает из всех щелей и неотвратимо ползёт в мою сторону. Меня бросило в пот.

Тени обступили меня, и в камере стало совершенно тесно.

Это финиш, подумал я, отбегался.

Но вдруг…

- Какой же ты вор, ротный? Спокойно, братва! Этот пассажир мне хорошо знаком.

Я старался рассмотреть говорившего.

– Спрячь заточку, Щука! Перед тобой, едрёна вошь, орденоносец!

Говоривший приблизился вплотную:

- Здравия желаю…

- Пархоменко! Ты?!

- Так точно. Я.

Мы обнялись. Затем прошли в дальний угол камеры. Тот, кого Порох назвал Щукой, – бритоголовый паренёк – присоединился к нам. Расселись. Закурили…

- Как ты сюда?

- Гниль-дело. По наколке брали кассу с Тишей… Тишу знаешь? Ну не важно! Тут – вот вам - раз! – целое кодло ментов!.. Эх, ма… Тишу жалко – пуля в лоб, он даже удивиться не успел. Менты ведь нас ждали, было чему удивляться.

- Кто наводчик?

- В том-то и дело, Тиша его знал. Какой-то поляк… Стравинский или Стервинский…

- Знакомьтесь! – спохватился Порох. – Степан Угрюмый. А это Щука. Тоже, кстати, фронтовик.

- А те двое?

Пархоменко брезгливо сморщил лицо.

- Старый – Жоржик. Клюквенник. Второй – ещё хуже – стукачок. Полонский. Второй год его тут прячут. Я б его сам удушил, легавый буду.

- Что мешает? – Щука хитровато прищурился.

- Дак, сам знаешь… В одной упряжке бежим, - Порох тяжело вздохнул. – Для воров мы теперь все суки.

- Да, - говорю. – Невесело. И как так вышло-то?

Вопрос мой был чисто риторическим, но Порох вспыхнул:

- Сами виноваты! Знали же, о чём договорились на большом сходняке…

- Ты там был? – спросил Щука.

- Так все были в курсе…

- Все говорят, а кого не спросишь – все только знают. Кто ж там был? Хан говорил, его там не было! – Щука стал загибать пальцы. - Хана не было, Ухтымского не было!.. Там даже Дмитрия Ильича не было!

- Большой сходняк был, - настаивал Порох. – Все были в курсе.

- Мнения разделились и там, - возразил я.

- Дак это… окончательное решение принимается большинством.

- Плевать мне на большинство! – заявил вдруг Щука. – У меня своя башка на плечах!..

- Да ты что? – криво усмехнулся Пархоменко. – Твоя башка только для вшей, и те не держатся.

- Что ж, по-твоему, мы не правы? По-твоему, мы в натуре ссучились, когда воевать пошли?

- Закон гласит: никогда ни в какое сотрудничество с властями не вступать.

Щука с равнодушным видом полез наверх, буркнув напоследок:

- Я сам себе хозяин.

- Ага, – согласился Порох. – Всяк хозяин собственной смерти. – Он помолчал. – Большинство всё-таки было право. У настоящего вора ни флага, ни родины. Защищать ему нечего. Какая разница – монархисты, коммунисты, нацисты, фашисты, капиталисты… Нам всё едино… У воров свой закон… Разве нет?

- Что ж ты на фронт попросился тогда?

Пархоменко хмыкнул, пожал плечами и неуверенно так ответил:

- Дак это… Ты понимаешь… Весна была…

Лицо его приняло какое-то наивно-детское выражение. Он помолчал задумчиво и повторил:

- Весна была, сам понимаешь…

Я вроде как кивнул: понимаю, мол. Что уж тут непонятного. Весной сидеть особенно не хочется. Лето-осень-зима, понятно, а вот как весна только приходит, процент попыток побега умножается вдвое, как минимум.

С верхних нар Щука негромко запел:

«Никому я сиротство не ставлю в вину,

Ну и что – что родителей нет!

Напишу я товарищу Сталину,

Пусть пришлёт мне домашних котлет»…

- Завыл, мля, – проворчал Порох.

…«Перед тем, как меня поведут на расстрел,

Что б прервать жизнь мою неудачную»…

- Слышь ты, Утёсов! – Порох постучал кулаком по верхней шконке. – Не рви душу! Дело к ночи, пора дохнуть.

- Башкой стучи! – шутливо огрызнулся Щука. – В ней всё равно пусто.

- Зубы жмут? – спросил Порох. – Могу подправить.

Щука рассмеялся:

- А скажи, Порох, у тебя что, во время шмона рога не отобрали?

- Предупреждаю, перед смертью вредно так много говорить.

- Вредно одним воздухом с тобой дышать: кислород тыришь, а что не стыришь – портишь.

- Потерпи, тебе недолго осталось.

И пошла пикировка остротами. Одна из любимых забав уркаганов. Каждый из участников изгаляется в мастерстве поддеть другого, красиво подшутить, и хлёстко что б, и коротко и быстро… Тут и реакция ума, и фантазия, и своеобразный артистизм в подаче остроты…Тут не просто перепалка словесная, тут уже состязание мастерства… Одновременно словесная джигитовка и турнир!

Порох и Щука были не самыми лучшими мастерами этого тюремного жанра, но слышно было, что вкладывают душу в перепалку. Рисуются и любуются своим умением поддеть другого. Получают удовольствие. Причём удовольствие получают как участники, так и слушатели. Но я не слушал…

…

Да, весна… Действительно, была весна… Выгнали нас ранним утром, построили… И щуплый старлей заученно объявил:

- Граждане заключённые! Советским правительством принят закон о предоставлении осуждённым уникальной возможности кровью искупить свою вину за совершённые преступления!..

- Надо же! – воскликнул знаменитый налётчик Алексеев. – Не справляются без нас!

- Не удивительно, – заметил ему инженер-вредитель совершенно безобидной наружности. – На свободе почти никого не осталось.

- Цыц, вражья твоя морда! Ты, говорят, Родину не любишь? Я про тебя Усатому напишу, через газету.

- А вы что, писать умеете?

- Не бурей, кадык вырву! – уже всерьёз пригрозил Алексеев. – Я тя так попишу – не рад будешь.

Потянуло дымком – кто-то втихаря закурил.

- Может, записаться, а по дороге ноги сделать? – спросил меня карманник Толя Чураев.

У него были золотые руки. А пальцы – Паганини отдыхает. Талант! Чураев снял котлы с руки следака прямо во время допроса. Виртуоз! Он хватал следователя за руки, убеждая в том, что невиновен. А следак только когда Толика увели, понял, что часов нет. Тю-тю часики…

Я искоса глянул на Толю:

- На то и ноги, чтоб бежать…

Спустя полгода осколок немецкого снаряда оторвёт ему правую руку. Он, как ребёнок, будет плакать и нервно всхлипывать:

- Лучше б меня убили. Господи, лучше б убили… Как же я без руки работать буду? Господи, лучше б меня убили…

Ох, Толя, нельзя о таком Бога просить…

Я, помню, тогда прикрикнул на Толю, а он всё твердил: «лучше б меня убили»…

Бог услышит парня. Он умрёт по пути в госпиталь…

- Немец зачэм пришёл? – спросил стоявший позади меня Вагиз. – По нашей зимле хадить? Наш хлэб кушать? Наших дэвушек брать? – Он поцокал языком. – Что с таким немцем дэлать? Его рэзать нада!..

- Помните о законе, босяки, - тихо, но твёрдо проговорил авторитетный вор по кличке Палёный.

- Мы помним, - покорно ответили стоящие рядом воры.

- Говорят, по новой инструкции охране разрешается применять оружие без предупреждения при отказе зэка работать. И блатных касается.

- Да ты что? – спрашиваю.

- Вот тебе и «ты что»!

- Быть такого не может!

- Говорят! По закону военного времени.

- Нэт, - решил Вагиз, - я работать не пайду. Я пайду немца рэзать.

Финал его жизни подведёт немецкий снайпер за две недели до конца войны. Мы не услышим выстрела. Вагиз просто резко упадёт на землю. Упадёт с простреленным черепом чуток пониже каски, и всё.

- Маша, просись на фронт, – предложил Алексеев одному педерасту. – Станешь медсестричкой.

- Нетушки, я пожить хочу.

- С кем, подстилка?

…В добывании «языка» Алексеев будет незаменим…

Старлей всё говорил, призывал, а зэки тихо переговаривались… Фразы пересекались… Чувствовалось оживление и волнение…

- Пойти, что ли, повоевать? Скучно тут…

- Солдат должны хорошо кормить… - у кого-то, кто это шепнул, в голосе проскальзывают мечтательные нотки.

- Да, кормят там… прямо скажем… на убой.

- Однако, братья, отсиживаться тут тоже как-то не по-мужски… - сказал старый медвежатник Коран.

- Помните о законе, - повторил Палённый.

- Мы помним…

- Закон для людей, - говорю, - а не люди для закона.

- Не мути народ, Угрюм.

- А я так мыслю, - вновь подал голос Коран, - наваляем немчуре и опять будем жить, как прежде.

А старлей продолжал говорить.

Сверху давила беременная грозой туча…

Когда старший лейтенант сказал: «Добровольцы, три шага вперёд!» - ударил гром, и туча разродилась нешуточным ливнем.

Не помню, о чём я думал, да и думал ли, когда неожиданно для себя взял да и шагнул из строя вперёд.

Я был честный вор. Меня Люди уважали. А я шагнул вперёд…

Палённый буравил взглядом спину.

Но я его не боялся. Тогда мне казалось, я вообще никого и ничего не боялся. Молодой ещё, дерзкий…

Воровской кодекс чести я знал. Вор, гласил наш закон, ни при каких обстоятельствах не должен сотрудничать с властями, ни-ког-да…

Только не надо мне заливать про всякий там патриотизм! Чтобы идти воевать за Родину, её надо было любить, а я её даже не знал, у меня её давно отняли!

И государство защищать желания не было. Государством руководили настоящие преступники!

Я ведь как тогда историю понимал? В семнадцатом, значит, году дали под зад проклятому царизму! К власти пришли разные политические банды, которые раньше власти не имели. Прогнав царя, стали грызться между собой за эту самую власть! После кровавой междоусобицы, в которую эти банды втянули почти весь народ, власть досталась тем, кто был жёстче, страшнее, кровавее всех – банде большивиков. У них свой закон. Марксизм, мля, ленинизм, какой-то, короче, интеллектуально-нравственный онанизм вприсядку! А они сами кто? Те же блатные, только политические. Кто не с ними, тот вне закона. А кто вне закона, у того никаких прав и привилегий.

Тёмный лес! А мы – птицы вольные! Нам по нему не блуждать!

Всё со стороны просто! Такую же систему имели и блатные! Сталин – пахан в коммунистической банде, в банде есть элита – блатные, остальные мечтают попасть в элиту, а мужики как пахали, так и будут пахать! Всё!

В общем, у них там свои законы, а у нас, у тех кто живёт вне их закона, свои законы… Жить вообще без каких-либо законов нельзя. Так только какие-то уж совсем звери могут, да и они не могут, и у них ведь тоже свои законы и правила – звериные, там…

Итак! Родины нет, дома нет, семьи нет, на Сталина и всю его шайку – плевать, что такое нацизм – слабо представляю, войну знаю только по книжкам, а вот на тебе – выхожу из строя!

Вместе со мной ещё шагнули несколько человек. Немного. Человек десять. Но некоторые из вышедших шагнули именно вслед за мной… Я это точно знаю. Я это понимаю. Если бы не я, они бы не решились покинуть строй. Я был честный вор. Люди меня уважали…

Точно, была весна… Но разве в этом главная причина?..

…

Когда я вынырнул из глубины своих воспоминаний, словесная дуэль между Порохом и Щукой уже разгорелась не на шутку. По-моему, она больше не забавляла её участников. Остроты потеряли лёгкость и очарование; они затупились и били по противнику тяжело и грубо.

- Короче, Щука, ты задрал!

- Я тебя ещё не драл. Если б я тебя драл, ты б человеком был.

- Рот закрой, дерьмом воняет.

- От дерьма слышу.

- От сучара бритая!

- Чё сказал?

- А ты что, в ушки балуешься?

- Что?!

Щука рывком спрыгнул вниз. В руке уже блестела финка. Порох тоже вскочил.

Хотя это было не в моих правилах, я рванулся к ним и едва успел втиснуться между.

- Стоп, стоп, орлы, стоп!.. Харэ, сказал! Щука, спокойно! Порох, внимание!! Сам же говорил, в одной упряжке бежим…

Порох угрюмо кивнул и, пробурчав что-то невнятное, вернулся на своё место. Неохотно полез к себе Щука. Все улеглись.

Жоржик – церковный вор - долго ворочался с боку на бок. Видно, грехи не давали покоя. Полонский, засыпая, скрипел зубами.

И вдруг Щука добродушно заявил:

- А знаешь, Порох, тебя очень-очень давно выдумали китайцы.

Эта фраза была столь неуместна, что я не сдержался и хохотнул. И Щука засмеялся. И Порох тоже. А через минуту, как полоумные, мы ржали всей камерой. Нас охватил острый приступ беспричинного веселья. Это, должно быть, нервное. У меня аж живот заболел, так долго и неудержимо я смеялся.

…

- А ты на чём погорел? – спросил я Пороха. - Опять сморило?

Я усмехнулся, вспомнив подробности той истории, которая когда-то с ним приключилась.

Порох молчал. Его та история совсем не радовала. Хотя он и понимал, что история та забавная. Вот если б она ещё и произошла не с ним, он бы и с нами разделил наше веселие.

Было дело перед самой войной, Порох залез в квартиру одного крупного политработника. Хозяева уехали на курорт, ему это было известно, и он чувствовал себя совершенно расслабленно и свободно. Не торопясь он нашёл деньги и драгоценности, затем упаковал в чемодан понравившиеся вещи. Напоследок заглянул на кухню, где из остатков спецпайка для работников Центрального Комитета тут же устроил себе шикарный ужин.

Хорошо иногда бездомному бродяге и неудачнику почувствовать себя хозяином роскошного дома и красивой жизни!

На подоконнике стояла початая бутылка коньяка.

Порох особенно сильно спиртными напитками не увлекался. Выпивал так, от случая к случаю. Под настроение!

Именно в тот поздний вечер у него было настроение выпить! Почему бы не отметить удачное дельце?

Как потом оказалось, хозяин квартиры страдал бессонницей. В бутылке содержалась какая-то чудодейственная настойка (на спирту, конечно). Хозяин принимал её по пятьдесят грамм на ночь. А Порох за раз хлопнул полный стакан, хорошенько поел, хлопнул ещё стакан и… уснул. Он успел почувствовать, что его как-то уж сильно клонит в сон. Это его насторожило! Он боролся с охватившей дремотой, начал собираться, но веки тяжелели, ноги не слушались, голова наполнялась туманом… Он тряс башкой, но туман в голове не рассеивался, а густел и клонил голову к мягкой подушке… Он хотел влепить себе пару пощёчин, но руки ослабли… И он решил, ничего страшного. Покемарю полчасика. Видимо, подумал он засыпая, он чуток опьянел с непривычки. Да и сытный ужин сморил, наверное… Словом, уснул! Да так крепко, что не услышал ни пришедшую утром домработницу, ни вызванных ею мусоров.

Разбудить его оказалось делом не из лёгких. До его сознания слабо доходили громкие крики, грубые толчки и удары, но проснуться он не мог и сквозь сон лишь невнятно и добродушно посылал всех к такой-то матери.

Его погрузили в воронок спящим. Проснулся он уже в камере. И долго не мог понять, где он. Ему казалось, это просто страшный сон.

Поэтому я его и спросил: «Ты на чём погорел? Опять сморило?»

Порох же, помолчав, поведал мне шёпотом, что был вынужден сменить профессию. На одной квартире он нашёл целую пачку ордеров на обыск и арест, уже с печатями, со всеми делами. Может, это была квартира прокурора какого… Порох не знал. Он выбрал её наобум. По вдохновению. Окна вечером манили чернотой, на звонки в дверь никто не реагировал.

Найдя двух единомышленников, Порох приступил к делу. В послепобедное время зажиточных людей, разжиревших во время войны и благодаря ей, было немало.

Они приходили к ним по ночам. Конфисковав все имеющиеся в доме деньги и золото, они возили по городу арестованного и задавали какие-то дурацкие вопросы наподобие «Что вам известно о секретной организации «Возрождение Отечества»?». Арестованный, естественно, божился, что ничего. Когда к утру его отпускали домой, предварительно взяв подписку о неразглашении того, что с ним произошло, арестованный был на седьмом небе от счастья. Ни у кого из них и в мыслях не было обратиться в милицию. Отпустили - и то слава Богу. Не до жиру, быть бы живу. Чёрт с ним, с добром, ещё наживём.

- Но ты тут! Как? Почему? За что?

- Дак в том-то и дело, что ни за что! По пянки вломил одному так, что у него голова в трусы упала. Говорят, он выжил, слава те Господи! Так что, надеюсь, всё обойдётся. Правда, он секретарь комсомола.

- Нет, Порох, за комсюка они впаяют тебе по полной! Могут даже политику припаять.

- Типун тебе на язык!

- А про твои махинации, значит, они и не подозревают?

- Выйду, ещё поработаю. Там ордеров десятка два… Если подельники не рванут…

- А я вижу другую проблему.

- Какую?

- Тебе, Порох, категорически противопоказано пить! Как ни выпьешь – тюрьма! Что ни рюмка – срок!

- Дак я и не люблю это дело особо… Так, иногда, за компанию или по настроение…

…

Следствие тянулось недолго. Следак вообще вызывал меня только дважды. Забавный такой… Лицо и плешь усеяны веснушками… Но хоть и с лысиной, но молодой ещё. Совсем сопляк. В первый раз он поинтересовался биографией, а потом рассказал несмешной анекдот и сам долго, аж до слёз, хохотал. Я вежливо усмехнулся. На второй встрече он сперва рассказал анекдот и уж затем, отсмеявшись, задал пару вопросов.

- Давно работали с Ерофеевым?

- Никогда не работал. А кто это?

- Антон Ерофеев по кличке Тиша.

- А, Тиша! Друг детства. Школьный товарищ. Недавно встретились случайно. Он и подбил меня на это преступление. Я ведь лично давно отошёл от дел. Но острая нужда в деньгах, да и Тише хотелось помочь по старой дружбе… Он сказал, у него мать при смерти, а лекарства, сами знаете, дороже похорон. И вот результат. Скоро предстану перед судом, а Тиша – бедный Тиша! – предстанет пред Страшным Судом…

Я с ним совсем уже «в дурочку» играл. А он – никак я понять не мог – не то подыгрывал, не то не замечал, не то сам был не себе или себе на уме… Хрен разберёшь! Такой мутный мент пошёл – ай-яй-яй… Никогда таких до войны не встречал! Раньше мне следаки матёрые попадались! Где вы, родненькие? Неужели и вас фронт призвал, а назад не вернул? Хотя Швидько воевать бы не пошёл, он только в кабинете был отчаянным храбрецом… А вот Афанасий Григорьевич Седов мог уйти добровольцем. Но если угрозыск такими кадрами жертвовал, то теперь их будет трудно пополнить.

- То есть организатором вашей банды был, как я понимаю, именно Тиша?.. Антон Ерофеев, так?

- Какая банда? Пара неудачников. По глупости…

- Ну, вам-то повезло.

- .?!

- Живым взяли.

- Взяли… Разве это повезло?

Следак мягко погладил себя по лысине.

- Где взяли оружие?

- Оружие Тишки. Ему какой-то поляк подсуетил. То ли Стравинский, то ли что-то в этом роде… Так мне Тишка говорил.

Пусть, думаю, попрыгает, гнида ползучая… Впрочем, раз эта падла нас заложила, то поверят ему, а не мне.

- Имеешь что-нибудь сказать ещё?

- Всегда.

- Слушаю.

- Искренне сожалею по поводу своего рождения.

- ..?

- Сделали меня папка с мамкой без моего на то письменного согласия. Дали они мне, так сказать, путёвку в жизнь, а зачем… Жизнь – штука тяжёлая, гнусная, несправедливая…

- Ты это к чему?

- Разрешите вопрос?

- Ну.

- Вы не в курсе, у Форда сын есть?

Следак растерянно похлопал своими ржавыми ресницами:

- Вроде… есть…

Я понизил голос до полушёпота и грустно спросил:

- Почему не я?..

Как перед фотокамерой, следователь замер и молчал. Даже моргать прекратил. То ли ждал, чего я ещё ему скажу, то ли думал над моими словами; думал-соображал, боясь спугнуть незнакомые мысли.

Мне это всё уже надоело. Я хотел обратно в камеру. С моим прошлым мне всё равно воли долго теперь не увидеть. Это я понимал.

- Знаете ли вы, гражданин начальник, что такое судьба?

- Судьба? – переспросил одними губами.

- Именно, судьба.

Следователь ожил:

- Ваша судьба в ваших руках, Угрюмый.

- Это да, - соглашаюсь, - только вяжете вы мои руки, вяжете…

В зарешечённое окно заглянуло солнце. Тепло коснулось лучами лица. Ослепило.

Хорошо там, на улице…

…

А в камере целыми днями препирались между собой неугомонные Щука и Порох. Это тоже уже утомляло.

- Думаешь, Порох, ты умный?

- Не глупее некоторых.

- Меня имеешь в виду? Будь скромнее, лапоть! Я в сравнении с тобой Ломоносов!

- Хуесосов!

- Хуесосов на Руси было много, да и теперь встречаются, а вот Ломоносов был один. Звали его Михайло. Ты, конечно, ничего о нём не слышал, но…

- Борзеешь, сучонок…

- Прекрати, Порох! Ты же знаешь, я не люблю, когда ты сам с собой разговариваешь!

- Ну всё, хорош уже, баклан! Поиграй в немого!

- Подожди, ещё один вопрос!

- Отстань! Все мозги заплевал.

- Вот ты считаешь, что мы нарушили закон…

- Дак не я считаю! Пойми ты, дурья башка! Законы наши не с кондачка принимали. На то были основания. Ты был вором, так? Но надев форму и приняв оружие из рук власти, ты стал солдатом. А что должен делать солдат?

- Воевать.

- Нет, солдат должен выполнять приказы своего командира. А если командир прикажет стрелять в твоего брата – вора?

- При чём тут вор? Я с фашистами бился…

- Ништяк! Пойдём другим путём. Тебя поставили охранять военный объект. Ты будешь выполнять приказ своего командира?

- Военный объект… Да, буду… от врагов…

- А этот объект оказывается продовольственным складом для бойцов доблестной Красной Армии, и туда сунулись люди – твои братья. Ты ведь шмалять начнёшь… Как иначе? Должен! Обязан! Приказ… Ты предал воровской Закон, Щука… Ты – сука, и с этим нужно смириться.

…

Через месяц у меня был суд.

Прокурор – крыса тыловая – долго и сонно что-то бубнил, а в заключение назвал меня паразитом на теле общества и попросил для меня десяти лет. У меня даже икота прошла. Защитник вяло возражал. В конце концов суд учёл мои боевые заслуги и приговорил к пяти годам отсидки.

Это мне ещё повезло. Буквально через несколько дней вышел знаменитый драконовский указ «четыре шестых» «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». По нему за моё преступление мне грозило б от десяти до двадцати пяти лет.

Ни фига себе, срок – двадцать пять лет! Плюс к моим тридцати восьми! Да честные люди столько не живут. Четвертак… Ничего себе… Четвертак! Да это пожизненное, если вдуматься.

Прошло не больше месяца, и по всем лагерям, в ответ на указ и ужесточение наказаний, мрачно и слезливо запели урки:

«Идут на Север срока огромные,

Кого ни спросишь – у всех указ.

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз».

…

А Щуке – его судили в тот же день – дали двушку. Срок, как говорится, детский – на одной ноге простоять можно. Если дадут… Могут ведь и подсократить основательно срок… отпущенный Богом. Это я понял ещё до этапа…

А уж сам этап… для очень многих оказался последним. Две дюжины трупов за несколько суток пути. Правда, в нашем вагоне обошлось без эксцессов.

Воров было восемь штук, нас семеро. Они заняли один конец вагона, мы, соответственно, другой. Между нами расположились мужики и политические. Трогать нас воры не решались, да и мы на рожон не лезли. Мы даже старались не реагировать на их злобное тявканье в нашу сторону.

- Эй, сучня! – кричал кто-то из них. – Попросите своих так не гнать, нас укачивает!

Или там:

- Чё молчите? Соскучились по командирским приказам?.. А медали вам ещё дадут? Вы ж так старательно выполняете приказ «сидеть».

Или ещё:

- Жалко ваших сыновей, если они родятся. Их по праву будут называть «сукины дети»!

После каждой брошенной в наш конец вагона реплики они начинали неестественно громко ржать.

Щука не выдержал:

- Голос не сорви, свинья! Чтобы погромче визжать, когда я тебя резать буду!

- Кого ты хочешь в этом убедить, сучонок, себя или дружков своих?

Тут здоровяк Дыба встрял в перепалку:

- Мы тебя плохо слышим, может, подойдёшь?

- Это ты, Дыба? Бугай тупорылый! Насколько я помню, слышишь ты хорошо, соображаешь туго!

- Помнишь? Заодно вспомни, кто тебе кость бросал!

- Не знаю, что ты там бросал, но точно знаю, что ты скоро отбросишь!

Дыба шевелил губами, точно пробуя на вкус слова, которые собирался выкрикнуть.

- Оно вам надо, Дыба? – сказал я. – Берегите силы, они нам ещё понадобятся.

- Зло берёт!.. Если б нас всех собрали вместе, а то ж раскидывают по разным местам, и блатари душат нас по одному под лозунгом СС.

- Чё за лозунг?

- СС? Смерть сукам!

- Обидно, в натуре, - прогундосил кто-то. - Такое прошёл, чтоб в конце подохнуть от руки труса.

- Лично я так просто не дамся, - заявил Дыба. - За свою жизнь я возьму три жизни, минимум. Попомните мои слова.

Дыба в злобе кривил рот, под насупленными лохматыми бровями расширялись и бегали глазки, точно выискивая врага. Он был страшен и вполне убедителен. В такие моменты его опасался даже Щука, который обычно над ним с нескрываемым удовольствием подтрунивал.

…

За эти дни все наши разговоры так или иначе в конце концов сводились к тому, что же нас ожидает в будущем. Оно беспокоило нас. Мы подбадривали друг друга, но для того, чтоб успокоить себя.

- Я слышал, есть лагеря, где воров совсем нет, – говорил Щука.

- Как так? Куда ж они подевались?

- Рассадили по другим лагерям.

- Быть того не может!

- Сукой буду!

- Что значит – будешь?

- Ну, клянусь, мне один персоныш рассказывал. Он тянул в таком.

- Брешешь ты всё! – сказал Дыба.

- Брешут псы, менты, радио и ты, - спокойно ответил Щука.

- Не, ментам шо, делать нечего? Им наоборот выгодно, если мы перегрызём друг друга.

- А калымить кто будет? Кто будет стране давать лес, уголь, рыжьё?

- Мужики, фраера, контрики… Воры всё равно не работают. Да и ты не привык, стахановец из тебя не получится… Ты ведь, согласись, в жизни ничего тяжелее члена не поднимал.

- Дыба, если хотите встретить рассвет живым – дышите тише, а то я вам вообще кислород перекрою.

- Напугал ежа голой жопой.

- Братцы, - обратился Щука к нам, указывая пальцем на Дыбу. - Братцы, он что, весь свой страх в парашу спустил?

- Я и тебя могу следом спустить.

- Ага. Лаяла собака, обещая драку, а когда попалась, сразу обосралась.

- Пушкин, да? Лермонтов? Договоришься у меня, как и они!

- Друзья! – Щука вновь обращался к нам, на этот раз плаксиво так, жалостно. – Друзья, товарищ Дыба угрожает, если я правильно его понял, физической расправой. Друзья, его надо изолировать. Он бандит какой-то. Уголовник.

…

По вечерам вызывали романиста.

- Валентин Самуилович, ходите до нас! Тисните роман, чтоб слаще спалось.

Враг народа Губерман, расправив худые, сутулые плечи, спешил к нам: знал, что мы, в отличие от воров, щедро отблагодарим махрой или хавкой какой.

- Та ну его! – бурчал Дыба. – Культуру не хаваю!

- Ты тёмный, как негр! – говорил ему Щука. – Не хочешь – не слушай. Гнидником уши прикрой и дохни. Давайте, Валентин Самуилович, мы – ваши.

- Что господа каторжане желают послушать?

- О графе Монтекристе! – просил Щука.

- Надоело, - кричал другой, - давай про Стеньку Разина!

- Давай про Горбатого! Как там?.. Собор Богоматери.

- Посовременней. Про шпионов каких…Интре…Интригующее.

- Та ну! Там вон треть вагона шпионов, хиляй к ним – они тебя заинтригуют.

- А чё ты скалишься? Чё скалишься? Сам-то чего хочешь?

- Я-то? Я Робин Гуда хочу.

- Да? А Робин Гуд тебя хочет?

- Давай-ка, дядя, про Калиостро, он такие афёры прокручивал.

- Ну вот ещё! Следователь про мои афёры протоколов на три тома накатал. Хоть сейчас издавать можно. Нет, пусть что-нибудь душевное расскажет…Дубровский там… Как усадьбу с мусорами подожгли, как медведя натравили… Про шёпот в ночи: «Не бойся, Маша, я Дубровский»…

- Какая Маша с Уралмаша! Говорю, про Горбатого!

Терпеливо пережидал Губерман этот бурный прилив предложений и пререканий.

- А не желают ли господа каторжане прослушать роман в стихах?

- Роман в стихах? Шо ты заливаешь?

- Ну, валяй в стихах!

Губерман довольно потирал сухонькие ладошки.

- Ну так слушайте ушами, господа каторжане!

«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог»…

…

…Мне уже приходилось слышать «Евгения Онегина», правда, не в классической версии, а как рассказывают обычно – доступным языком и в довольно вольной трактовке. Звучало сие примерно так:

«… и вот, получив от Татьяны маляву, в которой та предлагала: дескать, я ваша, милостивый государь, берите меня без обёртки, он встретился с ней и сказал: «Поверьте честному слову, девушка вы что надо! И любой другой наверняка воспользовался б вашей невинной влюблённостью, не глядя на то, что вы ещё фря несовершеннолетняя. Но я не пакостник. Я человек благородный. Дворянин, в законе. И, как дядя, самых честных правил. Так что утрите сопли и ступайте к няне, от греха подальше, а то я за себя не ручаюсь». Так сказал ей благородный Онегин и поплёлся к её сестре Ольге, которая, да будет вам известно, прошла уже втихаря от родителей и Крым, и Рым, и медные трубы. Ленский как узнал об этом, засадил две бутылки чернил, заполировал это дело по дороге пивасиком и пьяный, как падла, явился к Онегину. «Что ж ты, морда, делаешь?! – заорал он с порога. – Мы ж кореша с тобой! Однокорытники! Зачем ты путался с Олькой?!» Онегин, само собой, в полный отказ: «Да ты что, старичок! Она даже не нравится мне». «Врёшь! – кричит Ленский. – Она всем нравится!» «Окстись, дружище! Кто кроме тебя позарится на неё? Она же, право слово, страшнее жизни. Прыщавая, грудь плоская, ноги кривые…» «Врёшь, - орёт Ленский, - не кривые!» «Не спорь, - говорит Онегин, - раз не знаешь! Ноги такие, будто она ездила до Киева и обратно верхом на цистерне». Тут Ленский как звезданёт Онегина по роже. А тот в ответ холодно так, а главное, не теряя достоинства: «Это что, бля, вызов?» А Ленский ехидно так: «Да, бля, вызов! Завтра ровно в шесть, а то я сейчас настолько пьян, что даже в висок себе не попаду»…

По утряне встретились. У Чёрной речки. Секунданты суетятся… Лепила местный подтянулся на карете «Скорой помощи». У Ленского, само собой, похмелье. Морда опухшая, сушняк, клешни трясутся… А Евгений Онегин как огурчик. Костюмчик на нём с иголочки, кепчонка новая… Достал он дуру и шмальнул, не целясь даже. Все ахнули. Ворошиловский стрелок. Снайпер-самоучка. Пуля прямо в лобешник - и всех делов. Убит поэт и всё такое…»

…

Через полчаса спали все кроме меня, Щуки и, как ни странно, Дыбы. Мы слушали сиплый голос старика, заворожённые, лишь изредка прерывая его каким-нибудь замечанием.

- Духи, гребёнки, пилочки!.. – повторил за Губерманом Дыба. – По три часа проводил перед зеркалом… - Дыба брезгливо поморщился. – Какой-то он немножко…

- Интеллигент, - объяснил я.

- Цаца, - добавил Щука.

После того, как Онегин встретился с Татьяной по поводу её письма, Дыба пробормотал:

- Ишь ты! Другой повалил бы её прямо там, за домом… и весь разговор.

- Интеллигент, - повторил я, зевая.

- Цаца…

Валентин же Самуилович, весьма довольный собой и нашим вниманием, продолжал…

«В тоске сердечных угрызений,

Рукою стиснув пистолет,

Глядит на Ленского Евгений»…

А Дыба опять:

- Во, гад! Завалил кореша и давай страдатушки пускать…

- Интеллигент, бля…

- Цаца…

…

Самое обидное, что Валентина Самуиловича нашли утром мёртвым. Его удавили. Вязанным шарфиком.

- Не бздите, фраера, - уговаривал Щука. – Скажите, кто это сделал? Кого видели? Не молчите, овцы!

Но соседи Губермана уверяли, что ничего не слышали, не видели, спали…

- Дело ясное, что дело тёмное, - сказал Валет.

Нам было понятно: Губерману не простили того, что он ходил к нам, а не к ворам. В натуре, твари.

Вечером того же дня Валет предложил:

- Хотите, я вам жизненный роман тисну? Про легендарного жигана Владимира Дубровского.

- Это который мишку косолапого завалил?

- Ну.

- Мишку завалил, а Машку не сумел?

- Ну.

- Та ну его!

Мы все согласились: ну его, этого Дубровского…

Жалко было старика. То есть не жалко, конечно… а как-то…обидно, что ли… Типа рашпилем по душе, у кого она осталась.

Ничего не попишешь. Лес рубят – щепки летят.

…

А на Хабаровской пересылке сразу после помывки меня дёрнули к куму. Ничего хорошего это обычно не предвещало.

Разговор наш был примерно следующего содержания.

- Проходи, Угрюмый, садись… Чайку не желаешь?

Раньше бы я отказался, а теперь мне совместное распитие чая с начальником оперчасти ничем не грозит. Я больше не вор.

- Можно, - говорю, - и чайку!

Кум – подтянутый, бравый офицер лет сорока – представился:

- Подполковник Прохоров. Андрей Степанович. Не помнишь меня?

- Не обессудьте, – я развёл руками. – Вы для нас, гражданин начальник, все на одно лицо.

- Да и вы, бандюги, друг на друга похожи, – добродушно улыбнулся подполковник. – Но я тебя запомнил. В тридцать девятом я ваш побег сорвал. Помнишь? Два ребра тебе сломал. Получил капитана…

- Не благодарите. Был рад услужить!

- Ты дурака-то не валяй!

- Гражданин начальник, не обращайте внимание. Это у меня такая манера говорить. Это я так шучу. А морда каменная при этом. Меня оттого и прозвали Угрюмым.

Он кивнул. Помолчали. Подумали.

- Ну, и как жизнь? – спрашивает.

- Проходит, - отвечаю.

- Понимаю… Зачем позвал, знаешь?

- Конечно. Извиниться хотите за рёбра – совесть замучила.

Кум заразительно рассмеялся.

- Смешно, смешно… Да… У меня есть к тебе предложение. Сейчас основываются несколько специальных команд или, скажем так, спецбригад из бывших воров, вставших , так сказать, на путь исправления. В основном, конечно, фронтовики.

- В основном?

- Большей частью, так сказать! Люди надёжные…

- И?

- Вот, думаю, достоин ли ты, как говориться… Хочешь в команду Алексеева? Вы ведь, кажется, знакомы?

- Да и вы, кажется, тоже. Мы же с ним вместе тогда бежали.

- Да, да…

- А что делать?

Но подполковника, видать, не отпускали воспоминания золотых денёчков:

- Как он тогда выжил - ума не приложу. Впрочем, это к лучшему, как выяснилось. Так что насчёт моего предложения? Алексеев за тебя поручился.

- Вот те раз, - удивился я, - на жопе глаз!

- Ты помозгуй! Это ответственное задание! Я не всем такие предложения делаю. Избранным, так сказать. Шанс даю!

- Как шанс?

- Единственный шанс! Не только выжить, но и, так сказать, проявить себя на поприще… и доказать… искупить…

- Искупить?

- Ну, это я широко и образно…

- Так а что мы должны будем делать?

- Ничего особенного. Вас откомандируют в лагерь, где вы будете, скажем так, вести идеологическую работу среди несознательных элементов. Работа в принципе не пыльная с реальной перспективой досрочного освобождения. Улавливаешь ход моих мыслей? Это я далеко не каждому такое предложение делаю! Потом ещё благодарить будешь! Хотя, не буду скрывать, это и тяжело, и опасно, но в то же самое время, ответственно… Тут понимать надо! Ну?

Я молчал.

Кум вздохнул.

- Угрюмый, думать особо не о чем. Пойми! Нет, поверь! Это шанс. Если откажешься, тебе придётся не сладко. А вдруг попадёшь туда, где верх держат воры? Сам понимаешь, что тебя ждёт там. В лучшем случае, быстрая смерть! Я подчёркиваю, в лучшем! Ну так как?

Я продолжал хранить молчание.

- Ну смотри… Тебя никто не принуждает. Желающих много. Сам понимаешь! Могу проводить отбор! Не поверишь, очень много желающих! Есть такие отпетые… То есть, идейные, рвутся в бой, так сказать…

- А Щуку можно тоже… с нами… И Дыбу… Если они захотят…

Я бы и за Пороха попросил… Но где он Порох?

- Щуку знаю… - сказал Прохоров и нахмурился. – Вообще-то в бригаде Алексеева опытные бойцы, большей частью разведчики… Но если ты ручаешься… А про Дыбу я мало чего знаю… Говорил тут… Мне кажется, в спецбригаде должны быть люди сообразительные… А он какой-то малость вроде того… Контуженный вроде, нет? А сам-то он захочет?

- Я поговорю с ним.

- Добро. Зачислим. Под твою ответственность, так сказать.

- Он не подведёт.

- Кто из них?

- Оба! Я за них ручаюсь!

- Вот уже учись! Ни за кого в наше время ручаться нельзя! И доверять никому нельзя! Странно мне, что такого рецидивиста как ты этому учить приходится.

- А мне на передовой пришлось учиться доверять товарищам.

- Ну, знаешь, сравнил тоже… Хотя, тут скоро может и погорячее будет, чем на передовой… Так, значит, согласен?

Конечно, я согласился. Да и Щука с Дыбой тоже согласились. Недолго думали. Потому что все мы хотели жить, даже ценой чужих жизней…

Я осуждений не страшусь! Я уже был не раз осужденным. Самим собой, в первую очередь!

…

Прохоров не обманул. Работа та и вправду была не пыльной, но весьма опасной и нервной.

О щекотливости наших заданий и говорить не стану. Правых и виноватых не было. Были мы и они. Всё!

Нас привозили в лагерь. Выделяли отдельный барак. Ночью в назначенное время команда из полтораста рыл разделялась на группы, и каждая группа отправлялась на заранее выбранный объект.

Особенно мне запомнилась первая наша операция. Я был в группе Алексеева. Мы взяли на себя БУР, куда накануне поместили самых авторитетных воров.

По условному сигналу нас пустили внутрь.

- Подымайтесь, воры, – сказал Алексеев. – Остальные для своего же блага сохраняйте спокойствие и горизонтальное положение.

- А вы кто такие будете, твари? – грубо спросил, чуть приподнявшись, какой-то бугай.

Алексеев резко махнул рукой. Бугай захрипел и, дёрнувшись всем телом, завалился на бок: финка вошла ему в горло по самую рукоятку.

- Запомните, – цедил сквозь зубы Алексеев. – Блатовать никто больше не будет. Повторяю: всем ворам подняться и выйти на середину.

Воры сгрудились в том месте, на которое указал Алексеев.

- Их только семеро, – шепнул я.

- Где ещё один?

Я громко повторил вопрос Алексеева:

- Где ещё один?

- Вон лежит с твоим пером в глотке, - ответили нам.

- Ясно. А где Кремень?

Алексеев прищурил глаза.

От воров отделился низкорослый, крепко сбитый старик.

- Тута я.

- Здравствуй, Кремень. В Бога всё ещё веришь?

- А ты всё ещё нет?

- Послушай, старик, – мягко сказал Алексеев, – я всегда тебя уважал… Ты учил меня жизни…

- Плохо, вижу, учил.

- Я не в обиде, Кремень. – Он выжидающе помолчал, затем тихо спросил. - Мойка есть?

- Есть, – старик обернулся. – Дикарь, дай.

Взяв протянутую бритву, он вновь обернулся к нам.

- Ты можешь уйти сам, – просто сказал ему Алексеев. – Токо давай без эксцессов. Ладно? И без лишних слов.

Кремень кивнул. Постоял с минуту, закрыв глаза, потом, набрав в лёгкие побольше воздуха, поднял руку и полоснул себя бритвой по шее. Брызнула кровь. Мы чуть отступили.

Ноги старика подкосились. Он грохнулся на колени, но голову продолжал держать прямо. Казалось, он упёрся взглядом обезумевших глаз в лицо Алексеева, но потом взгляд надломился, и Кремень упал. По телу прошла последняя судорога. И он затих.

Очень подходящая была у старика кликуха. Действительно Кремень.

Алексеев обратился к оставшимся:

- Вам таких поблажек больше никому не будет. Кто хочет жить и кто осознал, что жить так дальше нельзя, может отречься от своего прошлого и пойти с нами. Остальные умрут мучительной смертью. В том, что она будет мучительной, даже не думайте сомневаться. Вопросы?

- Только один. Как тебя, пса, без намордника держат?

Я глянул на Алексеева. Почудилось, будто он усмехнулся. Вряд ли, конечно… Показалось, наверно…

В этот момент вбежал Щука:

- Бугор, в четвёртом бараке блатные забаррикадировались – не прорваться, гадом буду!

- Сколько их там?

- Да Бог его знает. Десятка три, не меньше.

- И что теперь?

- Не знаем, чё делать…

- Что делать? - переспросил Алексеев. – А поджечь его к чёртовой бабушке, чтоб не думали, что…

Договорить ему не дали. Воры бросились на нас. Дрались они отчаянно… Ей-богу. Но силы были не равны. Абсолютно.

И четвёртый барак пришлось поджечь – блатные не шли на переговоры, а время уже поджимало.

Я тихо, чтобы никто из наших не слышал, сказал Алексееву:

- Дружище, это будет перебор.

- Прикажешь приступом брать? Нам надо показать, что мы силы, иначе с нами не станут считаться.

- Там же люди…

- Там те, кто порежет нас на ремни при первом же удобном случае… Мы для них как раз уже не люди! Так что – не дави мне жалость, Угрюмый.

- Можно в другой раз вернутся.

- Я уже отдал приказ.

- Мы же не фашисты…

Алексеев схватил меня цепко за горло и зашипел мне в лицо:

- Не строй из себя… - слова тонули в злобном шипении. – Сш-ш-шай, мне-надо-сохранить-моих людей…ш-с-ш-сшшш… а эти ш-с-шш…гниды меня не…ш-ш…мои люди…

Он был прав. Мы должны были думать о себе и своих… В конце концов, не мы эту войну затеяли… Мы выжили в той войне, глупо было погибнуть в этой, подлой, ничтожной, жалкой, совсем уж бессмысленной…

Мы в ту ночь потеряли немного - человек десять.

Однако так было далеко не всегда…

…

Судьба-злодейка хотела поменять роли! В Анийском лагпункте после очередной резни мы отдыхали в бараке, зализывали раны, набирались сил. Ничто не предвещало беды. И вдруг раздался взрыв. Барак мгновенно наполнился дымом, матом и криками уцелевших, стонами раненых. Спасаясь от огня, мы бросились к выходу. Дверь оказалась закрытой. Её подпёрли толстенной балкой с той стороны. Многих охватила паника. Но в конце концов мы разнесли двери в щепки. Кто-то споткнулся, по нему затопали остальные.

Как потом выяснилось, оставшиеся в живых после нашей чистки воры раздобыли где-то динамит и подложили под стену нашего барака, решив подорвать нас всех скопом. У них другого выхода не было! В ближайшие дни их ждала незавидная участь погибших товарищей. Изменять закону воры не хотели. Чтобы выжить и не запятнать своей воровской чести, им нужно было покончить с нами разом.

Хозяин объявил общий сбор. Тут же обнаружился побег. Естественно, воровской. Шесть человек ушли в тайгу. К вечеру следующего дня уже покойных, их вернули назад.

Этот взрыв навсегда вывел из нашего строя двадцать восемь человек. А нам просто крупно повезло.

…

На Южном убили Щуку.

- Кто бы мог подумать…- сказал он перед тем, как его голубые глаза остекленели.

Он уже умер, а из кровавой раны на животе ещё шёл пар.

Валет присел перед телом на корточки, провёл ладонью по лицу, закрывая Щуке глаза. Старый медвежатник Беляев Михал Андреич, обнажив клочки седых волос, медленно стянул с головы своей шапку:

- Душевно пел хлопец…

- Душевно – не то слово, - грустно подтвердил Привоз.

Подошёл Алексеев с Малышом, взявшим на себя с недавних пор роль телохранителя.

- Ох и урожай соберут по утряне! – забасил Малыш. – Ты токо глянь, скока жмуриков понараскидано… Красота!

Малыш был двухметрового роста. Большой и волосатый, как медведь. Руки при ходьбе держал так, словно нёс арбузы. Человек-гора. Рядом с ним даже Дыба выглядел подростком.

- Что вы тут столпились? Валите к остальным, скоро разабутреет. Наше время только до четырёх! – Алексеев указал на вышку. – А то вон попка устанет делать вид, что нас не видит, да как шмальнёт длинной очередью – мало не покажется.

Он развернулся и зашагал прочь. За ним Малыш. Мы двинулись следом.

Утром придут солдаты, с помощью доходяг соберут трупы и оттарабанят всех скопом – и сук, и воров, и остальных, кто имел неосторожность погибнуть, – на лагерное кладбище. И вполне возможно, Щуке лежать рядом со своими убийцами или с теми, кого сам отправил на тот свет с Божьей помощью.

Хороший был парень. Сильный, но больше духом, чем телом. Всегда независимый в своих поступках и суждениях. Рисковый, смелый… Всё это, правда, немного рисованно. На показуху! Как бы для зрителей. Впрочем, смелость обычно выглядит рисованной. Со стороны особенно.

Что означали его предсмертные слова? «Кто бы мог подумать...» Подумать – что? Что сегодня будет его последний день? То есть ночь… Или что это вообще когда-нибудь будет?

Я заметил: о смерти меньше всего задумываются или те, кто никогда всерьёз с ней не сталкивался, или же те, кто, как мы, давно привык к её постоянному присутствию.

Смерть для нас стала тем, чем она, должно быть, и была всегда на самом деле – неотъемлемой частью жизни.

Столько лет… мы убивали… нас…

Мы уже слабо реагировали на чью-то очередную смерть. Она не являлась для нас событием. Разве только если она была какой-то неестественной для нашего окружения, чуждой нашему образу жизни – от сердечного приступа, например.

А так смерть не могла нас удивить, или там огорчить, или… Ну если только…собственная.

Но ведь Щука всё-таки не был ни удивлён, ни огорчён… Скорее в словах его, так уж мне показалось, мелькнула тень… досады, что ли… Дескать, кто бы мог подумать…

…

А вот на Широком блатарей кто-то предупредил…(Без предательства, как всегда, не обошлось. Аж зло берёт, честное слово!) Основательно подготовившись, они собрались и неожиданно напали на нас первыми.

(Для них это было самое лучшее из того, что они могли бы предпринять. Иначе им всем пришлось бы пройти через «перековку». Так мы называли довольно неприятную процедуру, после которой вор гарантированно становился либо сукой, либо мёртвым вором. Причём второе давалось не так уж легко. К смерти вёл долгий и мучительный путь. В любой момент вор, конечно, мог прекратить пытку, для чего вполне достаточно было, встав на колени, громко произнести короткую фразу: «Я больше не вор». И всё. Такова была плата за жизнь. Высокая, низкая – каждый решал для себя сам. Как и то, платить ли ему… или расплачиваться. Мы-то считали их трусами. Были те, кто подтверждал такое наше мнение о них, но были и те, что достойно умирали ворами…)

Резня была страшной…

Горячая чёрная кровь покрывала мёртвых и опьяняла живых…

Поднявшаяся буча скоро охватила почти весь лагерь. Каждый нашёл себе врага. Одни сводили старые счёты, другие обнаруживали затаённые обиды, третьи просто боролись за свою жизнь, иногда за чужую… Страшная резня… Ледовое побоище!.. Наверняка, как обычно бывает в подобных ситуациях, находились и такие, которые наносили смертельные удары, уже не видя в кровавом азарте, кто именно стоит перед ним – враг ли, товарищ ли, свой – чужой… Было уже не важно! Главное было вот что – либо ты его, либо он тебя!.. Бородино! В стороне оставалась только охрана. Солдаты открывали огонь только в тех редких случаях, когда кто-то из заключённых приближался к заборам или к административным зданиям.

Ох, и туго же нам пришлось. Очень туго. Поначалу особенно. К ворам, непонятно почему, примкнули бандеровцы. А последние, как известно, если заведутся – народ боевой. И дрались они тогда так, точно от этого зависело – быть «незалежной» их неньке Украине или не быть.

Я слышал, Беляев орал им:

- Уйдите, хлопцы, это не ваша война!

А хлопцы теснили нас, гады…

- Уйдите, ради Христа, не будите во мне зверя!

Но вольнолюбивые «браткы» с хмурым молчанием продолжали отсылать наших – одного за другим – к чертям за спичками.

- Ах, вы так! – задыхался Михал Андреич. – Ну держитесь, мать вашу за ногу! Фашистские прихвостни! Свиноеды проклятые!..

Тут ему проломили голову, и он умолк.

…

Мы потеряли три четверти команды, включая Алексеева. Как он погиб, я не видел. Я был занят спасением собственной шкуры. И таки спас её, малость подпорченную…

- Скажи, бугор, – спросил я Алексеева накануне, – тебе не надоело всё это?

- Что – всё это? Не будьте маланцем, Угрюмый! Подбросьте в костёр нашей беседы сухое полено конкретики, иначе меня не греет.

- Я имею в виду, жизнь такая – не надоела?

Алексеев внимательно посмотрел на меня, видимо проверяя, серьёзно ли я…

- Мне, Стёпа, жизнь давно надоела. Но не такая, а вообще.

Он тряхнул головой, как лошадь, отгоняющая мух, и повторил:

- Не такая. Вообще…

Я спросил­:

- Отчего?

Он в ответ, не подумав:

- От всего.

- Кстати, давно хотел тебя спросить. Зачем ты тогда бежал с нами? Ведь тебе пару месяцев сидеть оставалось.

Алексеев, усмехаясь, ответил:

- Через пару месяцев они б меня освободили… Они б отпустили меня, понимаешь? А так я сам ушёл.

- Мы ушли.

- Славно прогулялись, – согласился Алексеев.

- К сожалению, нас скоро вернули.

- Да…

- Троих шлёпнули… Тебя подстрелили… А мне сука чуть горло не перегрызла… Её Герда звали. Я помню, её тот щенок желторотый хвалил потом: «Герда, хорошо, молодец, Герда»… Про тебя говорили, что ты и дня не протянешь. Я думал, из пятерых я один в живых остался. Думал, пофартило. Думал, счастливчик. А в меня не стреляли, потому что сука та за мной бросилась. Задеть боялись. Жалели суку. А то б меня тоже шлёпнули… Её Герда звали. На всю жизнь запомнил. А потом меня всего в крови притащили в лагерь, бросили как кусок мяса, вышел Прохоров в начищенных до блеска «прохорях», он специально уходил переобуваться, и как давай меня пинать, сука такая… Ребра сломал… Я кровью харкал… Хрипел, а он с размашисто так… Тебя не били. Ты валялся в трёх шагах от меня, мы все думали, что он тебя насмерть, а ты выжил…Но лежал ты белый, не дышал, все решили, что мёртвый… Мёртвых не бьют обычно… Но Прохоров напоследок и тебя пнул на радостях, а ты от того удара возьми и оживи…

- Да, славно прогулялись, славно… Теперь не то… Скучно…

…

Сколько раз это самое «скучно» я слышал от него на фронте.

Нашего комбата он там прямо до белого каления доводил. Комбат был старым, нервным… Человек он, скорее всего, был добродушный, хотя с нашим контингентом старался держаться строго. Строго, но справедливо, чтобы не получить во время атаки пулю в спину.

Бывало, обычно в самый неподходящий момент, перед ним возникал Алексеев и по-свойски так просил:

- Что-то скучно, Иваныч, пустил бы ты нас на разведку.

В комбате возмущение боролось с растерянностью.

- Что такое? Какой я вам Иваныч? Рядовой... (ему подсказывали: Алексеев) Отставить, рядовой Алексеев!.. Распустились совсем! Привыкли, понимаешь, у себя там на… этой… (ему подсказывали: на «малине») На мали… Что такое? Какая ещё малина? На гражданке! Привыкли, понимаешь… Отвыкайте! Вы теперь боец, а не босяк.

Алексеев вяло и неубедительно становился «смирно»:

- Так точно, боец! – и тут же его тело само возвращалось в положение «вольно». – Вот я и говорю, может, провести разведку боем?

- С ума вы, что ли, сошли? – казалось, комбат сейчас расплачется. – Да поймите же вы, мы отступаем. Наш батальон в срочном порядке должен пере… – Тут он, спохватившись, переходил на крик. – Прекратить! Рядовой Алексеев!

- Ну, может, в Клюевку? Тут, говорят, деревня Клюевка неподалёку.

Комбат терялся совершенно.

- Какая Клюевка? Ничего не понимаю. Там же немцы…

- Так точно, немцы, – широко и весело улыбался Алексеев. Радость его в эту минуту, казалось, не знала предела. – Вот я и предлагаю разведку боем. Я и ещё три-четыре хуеплётчика устроим фрицам прощальный ужин со свечами. А что? Шугнём их маленько и сожжём Клюевку к чёртовой бабушке.

- Два наряда вне очереди!

- То есть, я так понимаю, моё предложение не прошло?

- Три наряда!

- Есть, – он переминался с ноги на ногу, медлил с уходом. – Скучно, ей-богу.

- Вон! – орал комбат. – Вон отсюда!

…

Мы нашли Алексеева утром. За баней, среди дюжины трупов. На теле его было десятка два ран, и каждая вторая явно смертельная. Рядом с бугром как верный, преданный пёс у ног хозяина, лежал Малыш. И на его большом сильном теле приютилось множество ран, но самое удивительное - он ещё дышал. Силился что-то сказать. Вернее, он говорил, но очень тихо, невнятно. Я склонился над ним, услышал:

- Ворьё нас надолго запомнит… Знай наших…

- Ты особо не болтай. Береги силы.

Но Малыш, напротив, собрав эти самые силы, на последнем издыхании завернул крутой, высшей сложности, большой матерый загиб и только тогда, довольный собой, окончательно успокоился.

Прихрамывая, подошёл Валет, тронул меня за плечо.

- Беда, Угрюм.

- Что ещё?

- Пришёл этап. Воровской. Их как минимум втрое больше нас.

- Говори.

- Их у ворот держат. Хозяин сказал, в БУРе нас спрячет. До завтра.

- А потом что? – спрашиваю.

- Выделит сопровождение. В ИТК Червонец пойдём. Там суки верх взяли.

- Откуда знаешь?

- Хозяин сказал. Там такая буза поднялась. Два дня бушевала. Админ за голову взялся – две сотни трупов.

- Так и тут у нас не меньше…

- Да…

- Ладно, собирай всех, идём в БУР…

…

Первые удары по подвешенной рельсе означают для зэков «подьём». Затем рельса приглашает сидельцев в столовую на завтрак. В третий раз по ней колошматят, созывая заключённых на развод.

После того как фраеров, мужиков и всякую криминальную перхоть увели на работу, нас вывели из БУРа и под усиленной охраной проводили за вахту. За вахтой нас усадили на землю у забора и приказали ждать. Видимо, старшой конвоя так и не получил точного распоряжения – куда же нас, собственно, этапировать.

Мы достали папиросы. Вдруг мне почудилось какое-то движение по ту сторону забора. Я невольно прислушался. Какие-то шорохи, шёпот… Ну точно!

- Алё! Кто там, - спрашиваю, - шорхается?

Оттуда в ответ крикнули с приблатнённым прононсом:

- Блядзи, вы ещё здеся?

Это были вновь прибывшие воры. Воры, как известно, не работают. Добраться до нас они уже были не в силах, но проигнорировать наше близкое присутствие честняги не могли, да и не хотели. Их тянуло к нам, как быков к тореадорам. Своим риторическим вопросом они приглашали нас к блатному лаю – эдакому безобидному выбросу энергии. Естественно, мы незамедлительно ответили.

Они:

- Блядзи, вы ещё здеся?

Мы:

- Вынюхали, шакалы? Слыхали, скоко мы ваших уделали?

Они:

- А с нами остаться бздите?

Мы:

- Мыльте жопы, мы скоро вернёмся!

Они:

- Не торопитесь, мужики должны успеть вам могилы вырыть!

Мы:

- Пусть роют, в них и ляжете!

Они:

- А пыль глотать не устанете, суки?

Мы:

- А вы землю жрать?

Они. Мы. Они, мы… Мы, они…

Возвращается старшой, мы поднимаемся, становимся в строй, но крики ни с той, ни с нашей стороны не утихают…

- Не умывайтесь пока, мы вас кровью умоем!

- А вы чтоб жили членососами!

- Чтоб вы срали колючей проволкой!

- Чтоб вы всю жизнь быков доили!

- Чтоб вы дерьмо без соли кушали!

Нас уводили в Червонец, а оттуда мы должны были отправиться в Девятку…

…

Около двух лет путешествовали мы по лагерям. Широка страна моя родная… Много в ней колоний, лагерей…

С каждым днём мы всё больше зверели… Оставляя за собой горы трупов… Своих и чужих…

Мы привыкли к запаху крови… Своей и чужой…

Мы зверели до такой степени, что часто бросались друг на друга. И убивали друг друга…

Мы забыли для чего мы живём… мы привыкли, что мы живём для убийства… мы забыли, что начали убивать, чтобы остаться в живых…

Господь, если он был, для нас уже умер… И мы для Него умерли навеки вечные…

Мы стали тем, за кого нас держали – бешенными суками! А ведь среди нас такие люди были…

Мы убили в себе всё человеческое…

Затем нас отозвали обратно.

За это время Прохоров ничуть не изменился. Только, может, стал выглядеть несколько уставшим. Встретил меня, как старого доброго знакомца.

- Вы молодцы. Не всё, правда, шло гладко, так сказать… Но в общем и в целом… Ты чего?

- Ничего. Жду дальнейших указаний.

- Да перестань! Ну что ты в самом деле, а? Давай поговорим, так сказать, по-человечески…

- А вы умеете?

Было заметно, что Прохорова задели мои слова, но он постарался не подать виду.

- Ну хорошо, – сказал подполковник. – Тогда по делу. Гастролей больше не будет. Теперь, наоборот, воров – самых отъявленных – со всех лагерей начнут этапировать небольшими группами в особый лагерь, где их уже будут ждать ваши. Но ты ещё какое-то время понадобишься мне тут. Доберёшь подходящих людей. Займёте новый барак… Задача проста. Чем меньше воров и подобного им отребья взойдёт на пароход, покидающий материк, тем лучше… А то, понимаешь, режут вашего брата. Беспощадно режут. Ценные кадры уничтожаются сотнями, да… Странно всё-таки… Вы в войну уцелели, такой ад прошли, а с какими-то босяками справиться не можете. Просто удивительно. Мы оказываем вам помощь, создаём все условия… А ворьё окончательно не уничтожено! Блатари, правда, хитрые, в свои ряды принимают теперь легче и быстрее… И ведь находятся те, кто становятся блатными… Но и сук стало больше, из бывших воров перебегают… Какой-то нескончаемый поток, так сказать… Почему не прекращается эта резня окончательным упразднением той, отжившей уже, системы… И у вас потери большие, и у Пивоварова… И тут и там, и везде… Не можете справиться, значит? Или что? Позавчера в Ванинском порту двенадцать сук уделали.

Я вяло развёл руками:

- Блатных поддерживают, гражданин начальник. Многие зэки на их стороне.

- Но почему?! Не понимаю!

- Одни боятся их закона, другие жалеют их…

- Кого?! – Прохоров был поражён. – Ведь вы… То есть они всё время паразитировали на остальных… За людей не держали. Например, каждый должен был треть передачи отдавать блатным.

- Это справедливо, – говорю. – Блатному ведь передачи не шлют, некому о нём позаботиться.

- Но ведь их все ненавидели. Они не работали, всех притесняли, вели себя как какие-то… аристократы! Я же знаю настроения основного контингента. Их всегда все ненавидели!

- Нас ненавидят ещё сильней.

- За что?

Я пожал плечами:

- Из-за вас, наверно…

Прохоров тоже пожал плечами и ещё изобразил на лице что-то вроде «ни черта я с вами понять не могу». Затем произнёс:

- Ничего-ничего, мы им ещё покажем. Ты, главное, людей подбери надёжных, стойких…

- И оловянных.

- Что?

- Ничего. Мне всё ясно. Сделаем.

- Без огонька, без энтузиазма как-то… А зря… В твоё дело внесена особая благодарность. А также отмечено примерное поведение и высокая трудовая дисциплина. Так что свобода близко.

- Она всегда близко… – я вздохнул. – Рукой подать.

- Я говорю о досрочном освобождении. Чёрт, ты рад хоть?

- Рад.

- По тебе не скажешь. – Прохоров вроде как обиделся на меня.

- Что ж мне, на ушах ходить?

- Нет, почему… Но всё-таки… Свобода ведь…

- Где, – спрашиваю, – свобода? Там?

- То есть как это – где? Ты язык-то прикуси, а то дошутишься!

Я махнул рукой и не сдержал ухмылки:

- Да это я так. К слову. Не обращайте внимания. И вообще, пойду я, гражданин начальник.

Прохоров кивнул, потом вдруг дёрнулся из-за стола и неожиданно предложил:

- Хряпнуть, кстати, хочешь?

Он подошёл к сейфу и похлопал по массивной двери. – У меня тут коньячок… Закипит скоро. Чёрт!.. – он порылся в карманах галифе, затем стал шарить в ящиках стола. – Чёрт!.. Куда ж я ключи сунул?.. Может, стащил кто? Я тут с некоторыми твоими беседовал… Чёрт, ну что вы за народ? Ну как так можно себя…э… не контролировать… так сказать… Я же сгною того, кто это сделал!

- Да ладно, – говорю. – Я этого медведя хорошо знаю. - Вытащив из-за голенища сапога заточку и прихватив со стола скрепку, я направился к сейфу. – Англичанин, начало века… Встречались мы с ним…

- Ты, однако… – только и пробормотал подполковник, отступая в сторону.

- Наклони-ка его чуток на меня, – попросил я, неосознанно перейдя на «ты».

Должно быть, теперь я себя вроде как не контролировал.

Прохоров послушно исполнил.

- Ещё чуток.

- Ага.

Прошло полминуты. Не больше.

- Ну что? – спросил Прохоров, почему-то шёпотом.

- Сейчас… сейчас… – я был сосредоточен, поэтому говорил очень медленно. – Не торопись… Быстро только кошки родятся, да и то слепыми.

И наконец…

- Готово! – сказал я, открывая дверь сейфа и с интересом заглядывая внутрь.

Только тут Прохоров пришёл в себя. Оттеснил меня от «медведя», достал бутылку и стакан. Плеснул себе щедро, выпил. Скривился. Снова наполнил стакан до половины и протянул мне.

Я с удовольствием выпил. В желудке приятно потеплело. Мы закурили. Помолчали, закутавшись в дым… Ещё дёрнули, на этот раз с тостом.

- Давай за Родину! – предложил подполковник.

- Горький писал, где тепло - там и родина.

- Вот те раз! Ты ж воевал за неё.

Я сказал:

- Гражданин начальник, у каждого человека должна быть родина, где ему тепло, спокойно и радостно, где он свой среди своих, где он любит, где он любим… Родина… Наверное… Я воевал не за неё, а во имя неё… Она должна быть – родина… Место, где тебя ждут, где тебе всегда рады…

- Место, где тебя жду и рады тебе – тюрьма! Давай, тогда за неё!

- Не, - говорю я, слегка охмелев. – Место, где тебя любят… Такого каков ты есть… За то, что ты это ты, и никто другой… А просто Родина, которая даже и не мать, а в общем даже и не мачеха, а так – чужая тётя, живущая с чужими дядями… Это не то!

Прохоров не стал поддерживать разговор на эту скользкую тему, его потянуло на лирику:

- Есть у меня в Калининграде одна знакомая циркачка. Видел бы ты, что она в койке вытворяет! Такие позы принимает – голова кружится! Хочешь, дам тебе её адресок? Авось пригодится…

Становилось скучно…

Я вспомнил Алексеева…

…

Сильным человеком был Алексеев. Твёрдый такой, что твой шанкр.

Я спросил его как-то:

- Тебе бывает страшно?

- Бывает, слава те Господи.

- .?!

- Именно так, Угрюмый. Без страха задохнуться можно. От тоски-то.

Да, Алексеев шёл на риск добровольно. С большой охотой шёл.

Меня-то страх преследовал. Всю мою сознательно несознательную жизнь.

По молодости-то я дерзким парнем был. Но как и Щука, скорее кичился перед самим собой. И такое тоже бывает. Но… Да, точно говорю! Себя тоже можно обмануть, а какой смысл? Я, признаюсь, не шибко храбр. Точнее, вовсе не храбр. Трус, откровенно говоря коротко. Не скажу, что считаю, будто это плохо. Страх порождает осторожность, ну а уж осторожность нашему брату порой ох как необходима. И на работе, и так, по жизни.

Но вот на фронте… Там был особенный страх. Он не помогал. Он душил тебя. Он давил на тебя. Он раздавливал… Страх тот надо было перебороть. Страшно было не в бою, нет. Когда шёл бой, я уже не боялся. Потому как некогда. Многим, наверное, страшно не во время опасности, а до. Да-да-да, страшно всегда было до… Вот скоро в атаку. Десять минут до неё… Девять, восемь, семь… Артиллерия лупит вовсю… Шесть, пять… Летят снаряды в ту сторону, в которую, покинув окоп, придётся бежать и тебе через каких-то там… Четыре, три… Господи, Господи, спаси и сохрани… Две… Сейчас всё стихнет… Одна… И полезет комбат из окопа, встанет во весь свой рост… Ой, мамочка моя родная…

- Батальо-о-о-он! За мно-о-о-о!..

Ах, чтоб тебя!.. Вот он – момент истины.

Шевелись, пехота!

А каждое движение помогает помаленьку, по крупицам, стряхнуть с себя надоевший страх…

Бежишь. Ближе к смерти, дальше от страха. Бежишь, вдруг слева кто-то падает, словно натолкнулся на что-то невидимое. И промелькнёт в голове мысль, без злорадства, но всё-таки с ощутимой долей некоторого облегчения: «Убит!.. Не я!.. Другой!..» Потом справа кто-то споткнётся смертельно, потом впереди – перед тобой, и снова справа… А ты всё своё: «Не меня – другого!.. Не меня…»

В эту ночь ты не ляжешь спать. Ты провалишься в сон. К слову сказать, никаких снов – ни плохих, ни хороших – ты не увидишь. Свалишься как подкошенный, сытый и выпивший, в ржавой от крови гимнастёрке, и будет тебе не холодно и не жарко. Ты отключишься. Потому что ты выжил, но очень-очень устал.

…

Ну что тут скажешь? Что тут скажешь нового? На войне, как на войне.

Острых ощущений лично мне и без войны хватало. Такова наша «жисть», как говаривал Коля Хриплый с красноречивой фамилией Лягайшвыденько. Такова наша жисть, - говорил он, - фраера в штиблетах по персидским коврам шлёпают, а босяки резонно по лезвию бритвы ступают.

Хриплый любил жить красиво. На широкую ногу. В дорогом костюме, на собственном автомобиле, ехал он из козырной гостиницы завтракать в лучший ресторан города. Поев и обеспечив безбедное будущее официантке своими чаевыми, спешил на ипподром. Испытав в паре заездов судьбу, он с товарищем брал двух проституток и отправлялся за город, загрузив по дороге машину шампанским и всякими деликатесами. Иногда, если находил, тянул за собой живую музыку – каких-нибудь местных лабухов или цыган. Таким образом за два-три дня он прожигал огромные, бешеные суммы. Затем автомобиль уходил в уплату неожиданно появившихся долгов, мятый и грязный костюм выбрасывался, а их хозяин, отоспавшись и слегка похмелившись, но всё равно хмурый и злой, отправлялся за тяжёлым рублём.

Лягайшвыденько был краснушником. Товарные вагоны с особо ценным грузом, государственной собственностью, выкрашивали тогда в красный цвет. Вот эти самые вогончики Хриплый с напарником и грабили. На полном ходу, естественно. Как иначе? Поезда с такими вагонами охранялись и на станциях лишней минуты не задерживались. Так что только на ходу. В пути.

Краснушники, работая, рисковали не столько свободой, сколько самой жизнью. Ночью на каком-нибудь крутом повороте или разъезде, когда поезд притормаживал, снижал скорость, они ловко взбирались на крышу вагона. Снаряжены, что твои альпинисты – ну разве без этого… как его?.. без альпенштока. Они дожидались, когда поезд вновь разгонится, и приступали к своему очередному безымянному подвигу на самой бессмысленной войне за денежные знаки. Один страховал другого, который спускался по верёвке вниз, взламывал замки и, забравшись внутрь вагона, выбрасывал из него пакеты, или коробки, или тюки с товаром. Следом, собравшись с духом, прыгали они.

Это самая рискованная часть их работы. Поезд мчит на всех парах. Ветер, свища в ушах, бьёт в лицо, сбивает дыхание. Необходимо точно рассчитать, улучить момент, чтобы удачно прыгнуть в сторону хода поезда между проносящимися мимо столбами, которые сменяют друг друга с пугающей быстротой и едва различимы в ночи.

И только потом, если всё прошло гладко, если тебя не расплющило об столб, если тебя не затянуло под чугунные колёса, если ты не свернул при падении шею или не разбил башку о случайный булыжник, можно спокойно хромать назад и собирать по пути награбленное добро, свою добычу. Ювелирные изделия. Цветной металл. Ткань. Мех. Кожа. Просто деньги. У краснушников всегда самая крупная добыча. И сроки тоже самые крупные.

Лягайшвыденько был краснушником. Тут ключевое слово «был»… Жизнь у него была красивой и короткой.

К чему я о нём вспомнил? Точно сказать не смогу. Так… вспомнил просто…

…

- О Пивоварове слышал? – спросил Прохоров.

Ну кто ж, думаю, не слышал о Главном Герое Всех Сук Советского Союза.

- Я даже сидел с ним в одной камере, - говорю, - в Питере ещё до войны.

Пивоваров первый предложил идею создания боевых групп, так называемых «летучих отрядов» сук. (К слову сказать, такие же отряды, в противовес сучьим, были созданы и из воров.) И сучья война перестала быть стихийной кровавой бойней, а стала неким, управляемым правоохранительными органами, процессом.

Группа Пивоварова три года наводила ужас на воров и их приближённых. И в отличие от, например, «ребровцев» или «кравцовцев» (их ещё незаслуженно называли кровопийцами) «пивоваровцы» не просто резали блатных, они их беспощадно «трюмили». Такую же политику проповедовал и Алексеев. Но размаха Пивоварова мы никогда не достигали. К тому же мы хотели только одного по большому счёту - спокойно жить дальше. Другое дело Пивоваров. Он хотел, чтобы все привилегии, принадлежавшие по закону ворам, перешли к сукам. Все представители других мастей – мужики, фраера, контрики, воры и прочие – должны были признать их власть и беспрекословно покориться.

Но скоро в лагерях появилась ещё одна реальная сила. Автоматчики. Так их называли. Или солдатня. После войны они постепенно начали составлять наибольшую часть заключённых. В неё входили бойцы Красной Армии, побывавшие в немецком плену. Их было великое множество. Они воевали, прошли плен. А ведь попасть в плен - это ещё не значит проявить трусость. В плен, как известно, попадали целыми полками, армиями… Они не были столь кровожадны, как другие, но если начиналась крупная кровавая разборка, то финал её часто зависел от того, на чью сторону встанут автоматчики. И хотя они старались не ввязываться (их больше интересовала собственная ненависть к власовцам, которые, как и они, были в плену, но затем взяли оружие из немецких рук), но время от времени они брали под свою защиту представителей той или иной группировки. Как ни парадоксально, чаще они защищали именно воров. Во-первых, как правило, нам оказывал помощь админ, а это не может не раздражать, а во-вторых, воры явно проигрывали, особенно поначалу, а русский человек добр, широк душой и в ней всегда найдётся место для сочувствия и сострадания к униженным и оскорблённым.

Кстати, сучья война родила ещё одну масть. Точнее, пополнила её. Беспредельщиков. Коротко - бесов. Те не признавали никаких законов - ни воровских, ни сучьих, ни даже общечеловеческих. Как бешеные псы, они ненавидели всех: и сук, и воров, и ментов, и автоматчиков, всех… Они воевали со всеми и против всех! Резали и сук, и воров, а те в свою очередь резали их.

- Нет его больше, - сказал Прохоров.

- Что?

- Мне сообщили, вчера в коридоре пересылочной тюрьмы он был зарезан. – Кум помолчал. – Недоглядели.

- Пивоваров мёртв?

- Весьма ценные кадры теряем…

…

Я вернулся в барак. Встал на пороге и медленно прошёлся по мрачному помещению хмельным взглядом. Со стороны мои головорезы выглядели безобидными, как дети.

На параше безуспешно боролся с запором Семёныч. Хрящ бодяжил чифир. Рыл пятнадцать дремало на нарах. Трое шпилили в терса. Остальные расположились вокруг Косого, который вновь по своему обыкновению заворачивал очередную легендарную историю из своего героического прошлого. К слушателям присоединился Хрящ, и по кругу пошла дышащая паром кружка с чифиром.

Заинтересованный, я двинулся к ним.

- …и вот я сарю, - рассказывал Косой, - я сарю, а в живых, эх-ма , никого. Ну, кроме, конечно, меня и старшины Величко. А крепость та хоть и старинная, но сделанная на славу. На неё хоть атомную бомбу сбрось – ничего не будет, то есть, ничего ей не сделается. Да… Так вот. И тут я сарю, немцы на нас попёрли по дороге такой булыжной, а другого подхода к крепости нет. Ну, старшина Величко и грит мне… Давай, грит, Косой! Будем, эх-ма, держать оборону! А там, грит, либо наши подойдут, либо сложим туточки свои буйные головы. Двое суток мы отбивали атаки. Не жрамши, не спамши… На завтрак – бой, на обед тоже, на ужин… и на этот… на полдник, м-да, перестрелочка… Меня контузило… У старшины плечо прострелено… Но крепость не сдаём! Короче, когда наши пришли, у них глаза из этих… из орбит повылазили. Когда трупы фрицев пересчитали, оказалось полторы тыщи жмуриков. Почти два батальона. Хотели даже меня представить к званию Героя Советского Союза. Но я в медсанбате одну медсестричку чуть не снасильничал… - Косой тяжело вздохнул. – Подлые последствия контузии, эх-ма…

- Так ты ещё и насильник? – спросил кто-то.

- Я же объяснил, - оправдывался Косой, - меня контузило!

- Да это видно!

- Как же так, - удивился Валет, - с двумя батальонами фашистов справился, а с бабой не смог?

- Так ведь с бабой он один был, - смеётся Лапа, - без старшины Величко.

- Уничтожить два батальона - это вам не цацки-пецки, - хитровато усмехаясь, сказал одессит Гриша Привоз. – Слушайте, Косой, а это не вы со старшиной Величко устроили ту заварушку в сорок третьем на Курской дуге?

Неожиданно взвыла сирена. Зэки оборвали смех и почему-то взглянули на меня.

- Шо за кипеш? – спросил Привоз.

Пожатием плеч я дал понять, что и сам не в курсе.

- Побег, - предположил Косой.

- Может, сходить разнюхать, бугор? – спросил Валет.

Ответить я не успел. От удара ногой резко распахнулась дверь, и в барак ворвался какой-то зэк с автоматом в руках. Его перекошенное от ненависти лицо было в крови, но я узнал его: вор по кличке Обойдёшься.

- Молитесь, суки! – крикнул он и стал поливать из автомата справа налево и наоборот.

Мы бросились врассыпную. Я нырнул под нары и пополз вперёд. Автоматная очередь тем временем косила беспощадно моих менее расторопных товарищей.

Одним из первых Обойдёшься убил Косого. Пули прострочили тому грудь. Он свалился замертво, и тут же его накрыло уже бездыханное тело Хряща. Под них, спасаясь от пуль, ужом подлез хитрый Привоз и затих до лучших времён. Укрытий в бараке было не так уж и много. Собственно, их совсем не было. Наиболее разумные просто попадали на пол, остальные метались из угла в угол, как крысы в клетке. Впрочем, погибали и те, кто замер внизу, и те, кто метался по бараку, потому как в слабых руках Обойдёшься автомат гулял во все стороны.

Нас спас Семёныч. Вломившись к нам, Обойдёшься не заметил того на параше, и Семёныч недолго думая, как был, с голой жопой бросился на вора и повалил на пол. На подмогу Семёнычу рвануло человек пять-шесть, с матами-перематами… Я видел потом труп Обойдёшься – от разрыва мины и то выглядят целее; его попросту растерзали, как бешеного пса бешеные волки.

Девять человек убитых, тринадцать раненых…

- Ну что я вам скажу, - заявил Семёныч, - дал нам этот козёл просраться.

Кроме Привоза, никто не улыбнулся.

…

Время шло…

Мы старались делать своё дело. И не оттого, что это было кому-то выгодно. Выхода у нас уже другого не имелось. Мы уже не могли уйти в сторону. Сучья война разгорелась, пылала… Она захватила все тюрьмы и лагеря нашей большой необъятной страны.

Лагерные начальники и руководители из центра схватились за головы. Число жертв достигло катастрофической цифры. В спешном порядке начали создавать отдельно воровские и сучьи зоны, а потом и отдельные прииски.

Я выжил и в этой войне…

Для чего меня Бог уберёг, для каких таких дел?..

Спустя три месяца я освободился.

Комиссия по досрочному освобождению состояла из трёх человек. Председатель комиссии минут пять изучал моё личное дело, даже не взглянув на меня. Затем, подняв на меня глаза и опустив очочки на кончик своего хищного шнобеля, он спросил:

- За что вы получили Орден Красной Звезды?

- Это имеет какое-то отношение к делу?

- Ни малейшего, - ответил он. – Мне просто интересно.

- Вы фронтовик?

- Вопросы здесь задаём мы, - властно напомнил худощавый мужчина, сидящий по левую руку от председателя.

- Я воевал, - спокойно ответил последний.

- Наш батальон, - сообщил я, - в течение трёх суток удерживал высоту в районе посёлка Младятый. Из семисот пятидесяти гавриков в живых осталось пятеро. Всех наградили. В том числе и меня.

- Ясно. Идите. Следующий!

На волю я вышел вместе с Привозом. Гриша рвался в Одессу, у него там было неотложное дело, какой-то должок нужно было вернуть. Он звал меня с собой, но в конце концов договорились встретиться в Киеве у Пархоменко.

Перво-наперво я разыскал Стравинского и тёмным вечерком сунул этой падле шабер в печень. И шепнул ему, падающему на асфальт: «Вспомни, Тишу, сука… Это тебе за него!»

Вообще-то по закону брать у него ничего не полагалось. Акт возмездия… Но мне нужны были деньги. Я обыскал труп. И обнаружил во внутреннем кармане пиджака целую пачку. Тридцать тысяч.

Потом дня на три я ушёл в глубокий и безрадостный загул. Деньги таяли быстро. Что неудивительно. Во-первых, бутылка водки на базаре стоила четыреста рублей и выше, а во-вторых, желающих выпить на дармовщинку или, как говорят босяки, «на халатон» всегда находилось больше, чем требовалось мне для компании. Я пил в какой-то сапожной будке; пил, закусывал, отключался, приходил в себя, посылал хозяина будки за водкой, снова пил, закусывал иногда и вновь отключался. Вместо снов меня посещали какие-то воспоминания то ли из детства, то ли вообще из другой жизни…

……

В Питере на Лиговке, в доме номер тринадцать, в маленькой комнатушке коммунальной квартиры ютились мы с мамой и сестрёнкой Наташей. А над нами в отдельной квартире жила симпатичная девочка моих лет по имени Настя. Папа её был комбриг Тарасов - величественный, статный мужчина с тяжёлым взглядом из-под вечно нахмуренных бровей. Его жена - тихая, незаметная… Я даже довольно долгое время полагал, что Настина мама - это тётя Люба, полная, пышущая здоровьем баба, их домработница.

Насте не разрешали заводить ни собаку, ни кошку. А нам мама принесла как-то маленький рыжий комочек. Мы назвали его Рыжик, хотя со временем выяснилось, что это девочка.

Каждый день после школы Настя тайно приходила к нам с гостинцем для котёнка. Она повязывала Рыжику шею своим бантом и целовала его в нос, а тот в ответ крутил головой и чихал. Она смеялась. Она прямо заливалась смехом. Звонким таким смехом. Я, делая вид, что хочу рассмотреть ближе, как чихает котёнок, становился позади неё и склонялся над ними. Её волосы щекотали моё лицо. Я вдыхал её запах. Она пахла малиной.

Давно это было… Было ли…

…

Я прибыл в Киев в конце мая. Часов в пять-шесть. На мне были кожаные туфли, шикарный, чёрный в тонкую полоску, костюм и чёрная же шляпа. В руке я нёс небольшой «уголок», в котором, правда, кроме белого плаща, ни черта не было. А во внутреннем кармане пиджака лежали вполне надёжные ксивы на имя Давида Самуиловича Ваттенберга. Русские документы были на восемьсот рублей дороже, поэтому я, исключительно в целях экономии, стал евреем. К тому же мне это показалось забавным. Дальнейшие события лишь убедили меня в правильности этого решения.

На подъезде к Киеву в купе зашёл молоденький мусорок и, чётко козырнув, попросил предъявить документы. Позади него маячил ещё один представитель власти, по возрасту старше, по званию младше. Внимательно изучая мой паспорт, мусорёнок спросил:

- Что в багаже?

- Аб чём вы говорите? Какой багаж, когда я еду туда? – ответил я, взяв знакомую интонацию. – Багаж будет, когда я поеду оттудова.

- Цель приезда в Киев?

- Слава Богу, исключительно коммерческая. Мине нужен шёлк, а знающие люди сообщили, шо в Киеве он продаётся совершенно свободно.

- Шёлк?

- Конечно. Четыре года весь шёлк уходил на парашюты, но война с тех пор давно кончилась, и прыгать из самолётов в таком количестве, как раньше, теперь таки не обязательно. А значит, нам – скромным работникам швейной машинки – самое время подумать, я извиняюсь, о нижнем белье для дам.

Парень ещё секунд десять, не меньше, изучал мою штрафную будку. Где-то в районе копчика он, видимо, чувствовал какое-то сомнение, но понять это чувство, а тем паче безоглядно поверить ему он не мог. Совсем ещё щенок, чутьё ищейки пока не развито.

Он смотрел на меня, и его бирюзовые глаза словно бы вопрошали: «Неужели ты портной?» Я выдержал его пристальный взгляд со спокойной улыбкой, говоря про себя: «Портной, портной… Не знаю, как скроить, а вот пришить смогу, не сомневайся».

Наконец он вернул документы, снова лихо отдал честь и, чуть ли не щёлкнув на прощание каблуками, удалился вместе со своим молчаливым напарником.

Погода стояла чудесная: вечерняя прохлада вдохнула приятную свежесть в дневную душную атмосферу города.

На весь вокзал бряцал бравый марш.

Я находился в отличном расположении духа. Жизнь казалась прекрасной и – мать её так! – удивительной. Для полного счастья не хватало сытного ужина. (В поезде, на котором я прибыл, ресторан не работал. Причину никто объяснить не мог.) Я решил перекусить в ресторане вокзала. Не хотелось заявляться к Пархоменко голодным. Да и мало ли, может, у него в доме «хоть шаром покати».

В привокзальном шалмане было накурено и шумно.

От двери по левую сторону тянулась барная стойка. В другом конце зала, на возвышении, относительно стройно играли лабухи. Народу было полно, но свободный маленький столик нашёлся - в углу, в тени липовой пальмы.

- Что желаете?

- Водочки сто пятьдесят. Суп харчо. Бутерброд с колбаской. Тарелку плова. Томатный сок. Пока всё.

Ожидая заказ, я закурил. А кругом разношерстная публика, обрывки пьяных фраз…

- Гена, я талант! Говорю без ложной скромности!

- Миша, не буянь. Пора домой.

- Не тронь меня, Гена! Пойми, я талант!

- Слышь ты, талант, не зарывайся. Пора домой…

- Люся, я при всех прошу твоей руки!

- А взамен что?

- А взамен, Люся, даю тебе свою!

И тут я услышал знакомую интонацию:

- Ба, кого я вижу! Секи, Таран, это же Угрюмый. Ну вот мы и встретились с тобой, сука…

Это, кажись, мне говорят…

Я медленно, нехотя так, обернулся…

Как же мне всё это надоело…

- Ну, вставай, - сказали мне. – Пойдём.

- Куда? – спросил я.

- Сам знаешь. Умирать.

- Это можно.

А у самого глаза слипаются. Спать охота… Это не страх меня сковывает, а какая-то хроническая усталость, смертельная уталость…

Эти двое присели за мой столик.

- Если не пойдёшь, – пообещал один из них,- мы тебя прямо тут кончим. Надеюсь, ты мне веришь?

На руке у него синела татуировка из четырёх букв: С Л О Н.

- Ты не похож на слона, - сообщил я ему, хотя прекрасно знал, что эта аббревиатура означает «суки любят острый нож».

- Ну?

- Может, выпьете? За упокой моей души.

- Не тяни, Угрюмый. Будь мужчиной.

- Ладно, не учи, - я вздохнул и поднялся. – Идём. Хотя стой. – Я присел обратно, незаметно сунул вилку в карман. – Расплатиться надо.

Я подозвал своего официанта:

- Объявляй, дружище, приговор!

- Вот, господа, прошу, - официант бережно опустил на столик расписанную страничку блокнота.

Я взял счёт в руки, сделал вид, что внимательно его изучаю. Признаюсь, рука мелко, еле заметно подрагивала.

Ну что, думаю, Стёпа. Цыганочку с выходом?

В общем, собрался я, точно рысь магаданская, и как гаркну на весь зал:

- Это чё за байда?!

Встаю во весь рост, трясу перед офигевшим официантом счётом.

– Ты что, лось, за коня меня медного держишь?!

Воры напряглись, но сидели на месте, пытаясь понять, что происходит.

А у перепуганного официанта шнифты, как чайные блюдца.

- Что? Я извиняюсь… Что?

- Ты кого обсчитываешь, вражина?! – Я ору и весь трясусь от возмущения. – Меня, фронтовика?

В шалмане все притихли, на нас всё общее внимание.

В такой обстановочке, думаю, эти уроды шмалять не станут. Ни за что на свете не станут.

Официант отступает на шаг.

- Товарищи, клянусь…

- Тамбовский волк тебе товарищ! Администратора ко мне! Бегом!

Хотя краем глаза вижу - тот уже сам спешит в нашу сторону.

- В чём дело, товарищи?

- В чём дело? Вы спрашиваете, в чём дело?! Дело в следующем! Я проливал кровь! Я в танке горел под Сталинградом! У меня два осколка в спине! А меня, советского офицера, нагло обсчитывают! Это как?! Это как называется!! Граждане! Будьте свидетелями!

- Вы успокойтесь…

- Вы меня не успокаивайте! Я вам не девочка из квартиры напротив! Я боевой офицер! Я фронтовик! Герой Советского Союза! Мне Рокоссовский лично руку жал! Я до Кенигсберга дошёл! А меня тут жульё ресторанное обсчитывает! Вы меня не знаете! Я Симонову напишу! Рокоссовский мне руку жал, по плечу похлопал! Ты, говорит, герой!..

Администратор мягко взял меня за руку, которую, по моим словам, пожимал легендарный маршал, и попросил:

- Давайте пройдём ко мне в кабинет и попытаемся всё уладить.

К удивлению окружающих, я довольно легко дал себя увести администратору. Официант последовал за нами. Мы направились к барной стойке, за которой - в углу - оказалась дверь. Войдя в неё, мы прошли мимо кухни и очутились перед дубовой дверью с табличкой «Директор». Тут я остановился.

- Вот что, друзья, думаю, конфликт исчерпан, - я достал всю имеющуюся у меня наличность и, не считая, две трети всех купюр протянул им. – Возможно, я и погорячился, но и вы хороши… Вот вам за причинённое беспокойство. Банкет отменяется! Не пересчитывайте! Тут в три раза больше, чем я должен. Договорились?! Превосходно! Где здесь запасной выход?

…

Выйдя на улицу через чёрный ход, я услышал в темноте слева быстро приближающиеся шаги. Должно быть, эти придурки оказались не полными идиотами и догадались, что я попробую уйти по-английски.

Я кинулся вперёд, к проезжей части; игнорируя автомобили, перебежал на другую сторону и попытался скрыться в тёмном парке. Топот оставался за спиной. Я пробежал метров триста. Преследователи не отставали. Они тут на воле жиром ещё не заплыли, а я после стольких лет лагерной пайки к чемпионату по бегу на длинные дистанции был точно не готов. Воры явно сокращали расстояние между нами. Я ещё чуток, уже нарочно, сбросил темп, на ходу достав из «скулы» брюк ресторанную вилку. Потом, резко остановившись, развернулся и выбросил руку вперёд, навстречу ближнему. Вилка на треть вошла ему в горло. Второй, обладатель татуировки «СЛОН», прилично отстал, был шагах в десяти. Я видел лишь силуэт. Он тоже остановился. Поднял руку… Раздался выстрел. Пуля просвистела у самого уха. Я снова побежал. Погони больше не было. Прогремел ещё один выстрел, а вдогонку ему Слон крикнул:

- Угрюмый, сука буду, я тебя достану!

- Будешь сукой, - пробормотал я, продолжая бежать.

Бегу, бегу…

Ох ты, жизнь воровская! Чёрно-белая. То вниз, то вверх; то густо, то пусто… Сегодня здесь, завтра там… Но где бы ты ни был, ты не живёшь, а борешься за жизнь; не смотришь, а высматриваешь; не отдыхаешь, а лишь набираешься сил… И ты всегда настороже! Расслабляться нельзя ни на минуту! Это состояние боевой готовности входит в привычку. Это уже в крови. Внешне спокойное и даже отчасти ленивое поведение лишь скрывает постоянную внутреннюю собранность и готовность сорваться, бежать, отразить или нанести коварный удар.

Воровская жизнь в натуре начисто лишена какой бы то ни было романтики. Всё до грустного обыденно и прозаично.

Хотя справедливости ради должен признать, в молодости я находил в ней своё очарование. А что ныне? Всё та же, но уже опостылевшая воровская жизнь… Другой я не знаю, не представляю себе другой…

Вот какие странные мысли посетили мой не отягощённый излишней образованностью мозг. Что наша жизнь, если вдуматься? Бег! Да, да, именно, сплошной, непрекращающийся бег! У одних за, у других от. Потом наоборот. Бегают люди: кто за бабами, кто за благами и наградами; бегут за удачей, за счастьем и за начальством и наконец - за нами, грешными… А мы… Мы бежим и от них, и от себя, бежим от гражданских обязательств, от бремени семейной жизни, от проблем и неудач, от коротких неприятных встреч и длинных утомительных сроков.

Бег по жизни… От и до…

Мысли странные, конечно, однако ничем не хуже, чем у великих. И уж совсем «несвоевременные».

В библиотеке мариупольского СИЗО было всего сорок две книги. За четыре месяца я прочёл их все от «Как закалялась сталь» до критических статей Белинского. Так вот, там была книга ещё дореволюционного издания «Изречения великих людей». Был в ней раздел о жизни. С чем её только не сравнивают! И со сном, и с полётом, и даже с нижним женским бельём.

Впрочем, точнее всего, по-моему, выразился Джек Лондон: «Жизнь – это игра, из которой человек никогда не выходит победителем». А буревестник революции сказал, что жизнь тасует нас, как карты, и все мы лишь иногда, и только случайно – и то не надолго – попадаем на свое место.

Да, весёлого мало.

Мрачно. Но жить тем не менее хочется.

Или нет? Возможно, всё дело в привычке? Да, мать её так! Жизнь – одна из самых вредных привычек.

Кстати, о вредных привычках! Я было испугался, что забыл пачку папирос на столе в ресторане. Но прохлопав себя по карманам, я успокоился, убедившись, что папиросы со мной.

И я, едва лишь успев перевести дыхание, с наслаждением закурил.

……

Пархоменко жил в конце Сталинского проспекта, в маленьком уютном частном доме. Я гостил у него один раз, ещё до войны. Он жил с матерью, между прочим, солисткой ансамбля «Красные звёзды». У него была ещё младшая сестра, но она слишком рано выскочила замуж за какого-то лётчика и покинула отчий дом семнадцати лет от роду. Я видел её фотокарточку. Красивая.

До Сталинки я добрался на трамвае. Дальше минут десять пешкодралом. Дорогу я помнил. Уж если я где побывал, то вернуться обратно смогу даже многие годы спустя, несмотря на все изменения, какие приносят местности время, или люди, или то и другое.

Было около десяти, однако в доме уже все спали, во всяком случае, свет в окнах не горел.

Я приблизился к двери, осмотрелся и постучал.

В ответ ни звука. Я выждал какое-то время и постучал громче.

- Кто там? – спросил женский голос.

- Открывайте, мамаша. Я друг вашего сына. Однополчанин.

- Вы к Сергею? Его нет.

- Вот те раз! А где он?

- Он в экспедиции.

Что за чёрт! Какая экспедиция? Может, это юмор такой? Но было не похоже, что она шутит. Смутило меня и то, что голос казался молодым. Правда, мать его певица и всё такое…

- Послушайте, - говорю, - я приехал из другого города. В гостиницу устроиться не так-то легко…

Молчание.

- Ладно, - сказал я, - извините… Я вас прекрасно понимаю… Ну что ж, что-нибудь придумаю…

Я развернулся и уже двинулся в сторону калитки.

- Подождите, - попросил голос.

Щёлкнул замок. Я замер и обернулся. Дверь отворилась. В проёме нарисовался хрупкий женский силуэт.

Да, всё-таки никакая сила на свете не способна искоренить доброту и жалость в душе русской женщины.

………

Вскоре за чашкой чая из продолжительной беседы с Татьяной я для себя уяснил следующее. Порох сейчас где-то на очередных гастролях. Он около месяца-двух живёт дома, месяц – плюс-минус неделя – гастролирует. Танин муж – лётчик – был сбит ещё в сорок первом, если верить похоронке. В сорок четвёртом Серёгина мамаша заболела, дочь переехала к ней. Через год, накануне победы, мать умерла.

Ничего этого я не знал, хотя парились мы с Порохом в одной камере больше месяца. Сам он о семье своей не распространялся, а я лишних вопросов не задавал. Картина, в общем, для нашего брата обычная. Годами трёмся бок о бок, а по сути ни черта друг о друге не знаем.

О двойной жизни Серёги сестричка не ведала или делала вид, что не ведает. Но всё-таки было похоже, что даже не подозревает.

- У Серёжи, - рассказывала она, - задолго до войны было две судимости, одна ещё по малолетству. Но затем он остепенился, взялся за голову, познакомился с профессором Тимофеевым. Окончил в Москве институт, стал геологом. О начале войны узнал в экспедиции, сразу ушёл добровольцем на фронт.

Ну Порох, ну фантазёр! Ведь мы из одного лагеря на фронт отправились. Получили такую возможность благодаря Указу Президиума Верховного Совета СССР от 24 ноября 1941 года. Причём воевали мы сначала в обычной воинской части: штрафные роты были созданы несколько позже. Героическими бойцами легендарной 332-ой отдельной армейской штрафной роты мы стали аж осенью сорок второго, после того как всковырнули продовольственный склад в поисках спиртного.

Ай да Порох! Зная его, могу предположить: ни к какому институту он и близко не подходил, там красть нечего. И никакой профессор Тимофеев рядом с ним не валялся. Разве только если тоже сидел. Мало ли профессоров пересажали.

Слушая Таню, я ловил себя на том, что невольно любуюсь ею. Пепельные волосы, каштановые глаза, на щёчках ямочки… Никакой косметики. Одета просто: синий свитерок и чёрная юбка.

Татьяна о чём-то спросила.

- Что?

- Кто вы по профессии? – повторила Татьяна вопрос.

Я мгновенно перебрал в уме все профессии, при которых можно было разъезжать и жить где захочется и при этом хотя бы с виду ничего не делать. Таких профессий оказалось не так уж много, во всяком случае, понятных мне.

- Я писатель.

Вот ляпнул! Дурак! Тоже, мля, писатель нашёлся! Граф Толстой! А у самого шесть классов образования! Ну да ладно. Ляпнул и ляпнул. Что уж теперь… Итак, очень приятно, я писатель.

- Кто? – её бровки взметнулись вверх, словно чайка крыльями взмахнула.

- Писатель. Пока никому не известный. Но кто знает…

- О чём же вы пишете?

Хороший вопрос. О чём?

- О войне.

- А о любви там есть? – она улыбнулась.

Я покачал головой.

- Какая любовь на войне?

- Настоящая.

- Настоящая. Но недолгая.

- Почему недолгая?

- Ну а как иначе? Война…

…

Дни следующей недели прошли тихо и спокойно и были невероятно похожи друг на друга.

Я поднимался около девяти. Татьяны уже не было. Она работала в школе. Учительницей.

Я завтракал. И заваливался на диван читать. В доме Пархоменко была собрана огромнейшая библиотека. За девять дней я проглотил «Преступление и наказание», сборник рассказов Джека Лондона и ещё какую-то муру какого-то Александра Колесниченко.

Днём, бывало, выходил прогуляться. Просто так, без дела, пошляться-пройтись по улице.

Однажды смотрю - белокурая девочка лет шести (одета в длинное, не по росту драное пальто, шерстяные чулки, на голове солдатская пилотка) тянет за собой на верёвке щенка. Щенок ещё не привык идти на поводу, поэтому то спокойно рядом чапает, то вдруг бросится вперёд, но, почувствовав, что несвободен, останавливается и, упираясь всеми четырьмя лапками, как завертит башкой из стороны в сторону, пытаясь сбросить с себя удавку. Девочка, делая вид, будто не замечает усилий щенка, гордо шагает дальше и несколько шагов практически тащит щенка волоком. Тот, осознав наконец бесполезность своих усилий, прекращает борьбу и какое-то время семенит рядом, но через пару метров всё повторяется снова.

Очень меня позабавила эта девочка. Крайне серьёзная, гордая и непреклонная в воспитании своего питомца.

Правда, больно было смотреть, в какие лохмотья одето это чудо. Ей бы топать в белоснежном платьице, с бантиками в косичках… А рядом чтоб мамка да папка…

Пробегавший мимо пацан (тоже, видать, беспризорный, но старше девочки вдвое) крикнул ей на ходу:

- Настюха, бросай своего блохастика! Айда на речку!

Настя не обратила на пацана ни малейшего внимания.

И вдруг я вспомнил, кого эта девочка напоминала мне с первой секунды, как я её увидел. Ту девчонку с малиновым запахом из детства. И надо же, тоже Настя.

Я вернулся домой. Попробовал почитать, но как ни пытался сосредоточиться, терял смысл только что прочитанного. Я отложил книгу, прикрыл глаза и неожиданно уснул.

Мне снова приснилась война. Мне уже долгое время ничего, кроме войны, не снилось.

И вновь командир поднимает нас в атаку… И мы идём в прорыв…

…

Итак, она звалась Татьяной.

Она возвращалась домой около шести. В восемь мы садились ужинать.

Я расспрашивал её о работе, она рассказывала. О детях, о коллегах… Я слушал её тихий голос… Светила лампа под зелёным абажуром… Было тепло, тихо… Хорошо и спокойно…

Но я всё не мог до конца поверить и привыкнуть к тому, что я в полной безопасности и не надо никуда уходить.

- Ты любила своего мужа? – спросил я однажды.

- Да, наверное, - ответила она. – Его любить было легко. Офицер. Молодой, красивый, умный…

- Да, - согласился я, - такого любить легко.

Я почувствовал острый укол ревности. И очень этому удивился. А потом разозлился. На неё разозлился, на погибшего… И тут же на себя самого.

Какого чёрта, подумал я. Она была совсем юной девчонкой, он казался ей настоящим героем! А ты никто! И был, и есть, и будешь. Ты вообще не из этой жизни. Ты не вписываешься…

- Как ваш роман? – спросила она.

- Какой роман? – испугался я.

- Ну, а что вы пишете?

- Да… роман мой зашёл в тупик.

- Что так?

- Да вот герой мой… кажется, немного того… влюбился…

- А как же война?

- А что война? Война войной. К тому же война кончилась.

- Значит, всё хорошо. Они будут вместе.

- Вряд ли. Дело в том… Дело в том, что мой герой - далеко не герой. И вообще они разные. У неё дом, работа, друзья… Словом, простая советская жизнь. А он преступник. То есть не то чтобы… Из бывших… Короче говоря, глухой тупик.

- Не расстраивайтесь. Из бывших - это не страшно. Главное, чтоб он человек был хороший. Ведь он хороший?

- Обыкновенный.

- Тогда, возможно, она ответит взаимностью.

Вот такой вот разговор.

……

На следующий день я снова увидел малышку Настю.

Щенок был с ней. На этот раз он послушно вышагивал на верёвке рядышком.

Не до конца понимая, зачем, я пошёл за Настей и почти сразу нагнал её у какой-то задрипанной закусочной.

- Настя! – позвал я, остановившись.

Она обернулась и вопросительно уставилась на меня.

Я шагнул к ней и сказал:

- Ну, здравствуй, Настя.

- Здравствуйте…

С нескрываемым удивлением на чумазом личике Настя глядела на меня и хлопала ресницами.

- Куда идёшь? – спросил я, не зная, что сказать.

- На рынок. Одна тётя обещала ошмётки для Шарика дать.

- Ты сама-то есть хочешь? – Я осмотрелся. – А ну-ка, пойдём!

Я направился в закусочную. Настя, взяв щенка на руки, послушно двинулась за мной. Там было сумрачно и пусто. За высокой грязной стойкой скучала костлявая баба лет пятидесяти.

- С животиной нельзя, - ожила она.

- Вот что, красавица, - попросил я дружелюбно, продемонстрировав самую обаятельную из своих улыбок. – Принеси-ка нам парочку бутербродов и два компота.

Обращение «красавица» явно озадачило тётку. Она постояла в глубоком раздумье, затем, вздохнув, покорно отправилась на кухню или что там у них было.

В помещении было четыре прикрученных к полу высоких круглых столика.

Я принёс деревянный ящик, один из тех, что были выстроены в углу.

- Становись, - говорю, - на ящик, а то до еды не дотянешься. Давай мне щенка.

- Это Шарик, - объяснила она, протягивая мне собаку.

- Да, я знаю.

- Ты всё обо мне знаешь?

- Нет, не всё. Но многое. Где твоя мамка?

- Мама умерла. Зимой ещё. Меня хотели забрать… в этот… в детский дом… А я убежала…

- Почему?

- Там плохо. Мне рассказывали.

- Но ведь там хоть кормят.

- Не знаю, - пожала плечиками Настя. – Одна девочка – её Лена звали – сказала мне, давай убежим. В какую-то область, к её бабушке. Я говорю, ну давай. Мы убежали. А Лену на путях поезд задавил.

Вот так вот просто и обыденно.

Вернулась костлявая. Выставила на стойку два стакана компота и тарелку бутербродов с колбасой.

- Забирайте!

Я пошёл к стойке. Поблагодарил костлявую, не преминул опять ввернуть своё дурацкое «красавица». Красавица же, промолчав, нахмурилась.

Плохо, думаю. Растерял я по тюрьмам своё природное обаяние. Или его никогда у меня не было? Ну и хрен с ним!

- Я знаю, откуда ты всё про меня знаешь, - заявила Настя, когда я вернулся.

- Да?

- Да. Я даже знаю, кто ты. – На еду она даже не взглянула.

Лицо её было напряжённым, глаза ловили мой взгляд.

Какое-то тревожное чувство охватило меня. Даже стало душно. Душе.

Представьте себе, стало душно душе.

- Кто? – спросил я.

- Ты… - голос её дрожал. – Ты мой папа.

О Господи ты Боже!

Широко открытыми глазами смотрела Настя мне в лицо, стараясь понять, правильна ли озарившая её догадка или она ошиблась, приняв желаемое за действительное. Смотрела жадно впившись взглядом в моё лицо! Она ждала ответа, ждала и надеялась…

- Ты мой папа? – повторила она, на этот раз с заметной вопросительной интонацией. – Правда, да?

А глаза не мигая глядели…

У меня было два выхода. Либо обмануть, либо… обмануть её ожидания.

Я неуверенно кивнул.

Она с облегчением прикрыла веки, из-под ресниц выкатилась слеза.

- Папа, да?

- Да, - сказал я очень тихо, - я твой папа.

Настя спрыгнула с ящика и бросилась ко мне. Я присел, она обвила ручками мою шею. Шарик стал повизгивать, словно ощутил драматичность ситуации.

- Здравствуй, папочка! – зашептала она горячо. – Папочка, здравствуй, родненький папочка…

- Здравствуй… дочка!

Сердце моё, множество раз битое ударами судьбы, болезненно сжалось, а босяцкая душа подступила и встала комом в горле.

Господь Всемогущий! Клянусь Тебе всем святым, что было у меня в жизни, грехами своими клянусь себя не пожалеть ради счастья этого маленького ангелочка.

- Мама ждала тебя с войны, ждала-ждала, а ты всё не ехал-не ехал…И я тебя тоже ждала очень-очень, а ты всё не ехал…

- Прости, родная, прости…

- Ты был на войне?

- Да…

- А потом ты долго лежал в госпитале?

- Да…

- Папочка мой…

Настя плакала и всё говорила что-то, говорила, глотая слова… Я и сам находился на грани слёз. А может, и плакал, не знаю… А сердце выбивалось из груди, а с другой стороны в грудь бешенно стучало её трепетное сердце…

Что же я наделал? Имею ли я право?!

Без дома, без семьи, без денег и профессии, я взвалил на себя тяжёлый, а скорее всего, совершенно неподъёмный крест.

……………

Уложив выкупанную, сытую и блаженно-счастливую Настю спать, мы с Татьяной сели пить чай.

Я хотел объяснить ей, как получилось так, что девочка считает меня своим отцом, но вышло, что рассказал ей всё. О себе. Всю правду. Абсолютно всё.

- В общем, Таня, - закончил я свой полуторачасовой рассказ, - вот такие вот пирожки. Я вор. Точнее сказать, бывший вор.

Сидя напротив меня вполоборота, Татьяна глядела в окно, хотя за ним было черно, как на душе эсэсовца.

- Что скажешь?

Однако Татьяна упорно молчала и смотрела в окно.

Я рассматривал её профиль и думал о том, что в моей жизни было не так уж много женщин. А уж таких, как Таня, не было вовсе.

- Что скажешь?

Не поворачивая головы, она поинтересовалась:

- Ты собираешься воспитывать эту девочку?

- Я… Я готов о ней заботиться… Но если честно, я в полной растерянности… Я не в том положении, чтобы усыновлять… ну… удочерять… Короче, ты понимаешь…

- Конечно, - медленно проговорила она, - я понимаю.

Мы помолчали - то ли каждый о своём, то ли вдвоём об одном и том же.

Проснулся сверчок и затянул, бездарь, свою неизменную, привычную, однообразную…

- Что же делать? – нарушил я первым затянувшееся молчание.

- Ничего не делать. Спать. - Она встала. – Если хочешь, я постелю тебе у себя.

Удары моего сердца участились.

- Не могу гарантировать тебе, что не стану приставать.

Она улыбнулась. Грустно так улыбнулась.

- А я и не прошу таких гарантий. Мы же взрослые люди. Позади война, полжизни ею загублено, некогда в романы играть…