Сумерки людей

Страна милостивых[6]

Когда я подкатил, смотритель на автостоянке дремал — толстый, вялый тип в черно-белом атласном трико. Сам я был в алом — как раз под настроение. Выйдя из машины, я подошел к нему вплотную.

— Стоянка или хранение? — автоматически спросил он, оглядываясь по сторонам. И тут он понял, кто я такой, и моментально спрятал глаза.

— Ни то, ни другое, — ответил я.

Как раз за его спиной маячил открытый проем ремонтного гаража. Я прихватил с полки паяльную лампу и вернулся к машине. Затем раскочегарил горелку и поставил ее как раз напротив колеса. Резина завоняла и зашипела, стекая на мостовую. Смотритель безмолвствовал.

Там я его и оставил, насладившись напоследок зрелищем черной вонючей лужи на вылизанном до блеска бетоне.

Машина тоже была ничего себе; впрочем, я в любое время мог раздобыть себе другую. И захотелось мне прогуляться. И пошел я по извилистой дороге, заснувшей под предзакатным солнцем, по роскошной дороге, изрезанной тенями и овеянной благоухающей прохладой, под сенью листвы. А вокруг — никого. И жилья — никакого. Все укрыто дерном и кустарником. Это мне и нужно было. Я явился сюда вовсе не для того, чтобы полюбоваться жизнью и бытом местных кретинов.

Я наугад свернул и пересек холмистую лужайку, миновал вторую живую изгородь — боярышник в цвету — и вышел к большому теннисному корту.

Разделенные натянутой сеткой, там играли две пары — в охотку, не особенно потея, — все четверо молодые, примерно вдвое моложе меня. Среди них — одна девушка, блондинка. Славно играли они, весело убивая время.

Я понаблюдал с минутку. Но вскорости ближайшая парочка почуяла, что я рядом. Я выступил на корт, как раз когда блондинка собралась подавать. Застыв на цыпочках по ту сторону сетки, она бросила на меня ледяной взгляд. Остальные тоже замерли.

— Все, — сказал я. — Собираем пешки.

Потом я смотрел им вслед, особенное внимание уделяя блондинке. Двигалась она не спеша, зажав ракетку под мышкой, — несколько вперевалку, но достаточно грациозно. Затем легкое оцепенение прошло, блондинка прибавила шагу и поспешила с корта вслед за тремя остальными.

Я шел сзади, выслеживая их по голосам, доносившимся из-за поворота тропы, что исчезала в сиреневых кущах, — я шел, вдыхая сладкий аромат, пока не дошел до того, что резало мне глаза далеким солнечным зайчиком. Площадка с солнечными часами и купальня для птиц, а вокруг на траве разостланы полотенца. Первую пару — тех, что с волосами потемнее, — я по-прежнему различал впереди на тропинке. Вторая пара исчезла.

Рычаг в траве я отыскал без труда. Механизм сработал, и продолговатый кусок дерна поднялся. Там оказалась лесенка, а не эскалатор, но мне было без разницы. Я сбежал вниз по ступенькам, зашел в первую попавшуюся дверь и оказался в овальной комнате отдыха на верхнем этаже. Мебель шикарная, самая что ни на есть буржуйская — расползшаяся, безобразная, на полу ворсистый ковер, а в воздухе аромат свежих цветов.

Блондинка сидела в ближнем углу комнаты спиной ко мне, рассматривая клавиатуру повара-автомата. Она уже почти избавилась от своего теннисного костюма. Стянув все остальное, она выступила из упавшей одежды, а затем обернулась и увидела меня.

Она снова удивилась — видно, у нее и в мыслях не было, что я смогу ее выследить.

Прежде чем ей пришло в голову двинуться с места, я уже подобрался ближе; а потом было слишком поздно: блондинка поняла, что ей от меня никуда не деться; закрыв глаза, она прижалась к стене, слегка побледнев. Губы ее напряглись, а золотые брови нахмурились.

Я оглядел ее с головы до ног и отпустил пару-другую сомнительных комплиментов. Она задрожала, но не ответила. Поддавшись порыву, я наклонился и набрал на клавиатуре автоповара «горячий сырный соус». Я отключил предохранительное устройство и повернул указатель количества на максимум. Заодно я набрал «миску» и «чашу для пунша».

Дымящийся паром соус начал булькать в миске примерно через минуту. Я принял у автоповара две штуки и окатил стену слева и справа от блондинки. Затем прибыли чаши для пунша, и работа пошла быстрее. Я заляпал этим вонючим соусом весь ковер; я пустил ручьи по всем стенам, загадил всю мебель, — в общем, натараканил везде, куда только смог дотянуться. Когда соус остынет, он станет твердым и липким — черта с два его потом отдерешь.

Очень хотелось размазать горячее варево по ее телу, но ей будет больно, а этого нам нельзя. Чаши для пунша с горячим соусом все еще выскакивали из автоповара, скапливаясь на конвейере. Я грохнул кулаком по кнопке «отмена», а потом заказал «сотерн» (сладкий, калифорнийский).

Он вышел хорошо охлажденный, в откупоренных бутылках. Я взял первую и уже занес было руку, чтобы плеснуть ей в грудь хорошую струю напитка, когда раздался голос за спиной:

— Осторожно, вино холодное.

Рука у меня дернулась, и жалкая струйка вина плеснула блондинке на бедра. Она уже успела открыть глаза и теперь только подпрыгнула.

Обезумев от ярости, я резко развернулся. Мужчина стоял совсем рядом. Загорелый, широкоплечий, с тонкими чертами лица и живыми голубыми глазами. Если бы не он, моя уловка наверняка бы сработала — блондинка вполне могла принять холодный «сотерн» за обжигающий соус.

Представляю себе этот вопль. О, как мне хотелось услышать его!

Я направился к парню, но поскользнулся на залитом соусом ковре и подвернул ногу. Встав, я почувствовал, что меня уже ничто не сдержит.

— Ах ты, гнида! — Повернувшись, я схватил одну из чаш с горячим соусом и занес ее над головой, ошпарив руки… И тут мой недуг вновь овладел мной — это проклятое жужжание в голове, все громче и громче, так, что ничего уже не слышно и не видно.

Когда я очнулся, их уже не было. Еле-еле, словно реанимированная крыса, дополз до ближайшего кресла. Весь измазанный остывающим соусом, точно блевотиной. Мне хотелось умереть. Хотелось провалиться навсегда в ту темную пушистую дыру, что вечно разверзалась передо мной и никогда меня не принимала; но в конце концов я заставил себя выбраться из кресла.

Спускаясь в лифте, я снова чуть не потерял сознание. Ни блондинки, ни парня не оказалось ни в одной из спален второго этажа. Убедившись в этом, я опустошил все платяные шкафы и комоды, запихнул все их барахло в ванну и включил воду.

Я пытался искать на третьем этаже — в комнатах технического обслуживания и кладовках. Там было пусто. Я врубил котел отопления и установил термостат на максимальную температуру. Затем отключил все системы безопасности и аварийную сигнализацию. Не забыл я и про холодильники, оставил их открытыми, чтобы как следует разморозились и потекли. Затем я пинком распахнул дверь на лестничную клетку и отправился на второй этаж.

Здесь я немного задержался, полюбовавшись, как вода ручьями разливается по полу, а затем напоследок обыскал верхний этаж. Я открыл катушки с микрофильмами и разбросал их по комнате; я бы еще что-нибудь отколотил, но сил уже не оставалось. Наконец, поднявшись по лестнице, я рухнул на газон возле солнечных часов — и темная пушистая дыра поглотила меня с головой.

А вода тем временем прибывала.

Размороженные продукты вместе с прочей грязью уже выносило в верхний коридор, к лестничному колодцу. Скоро их подземная халупа окончательно раскиснет от воды и разлетится вдребезги. Конец идиллии.

Так им и надо.

Правда, эти кретины могут построить еще один дом — строят они почище бобров. У них все еще наладится. Но не у меня.

Самое раннее мое воспоминание: какая-то женщина, вероятно моя доп-мать, смотрит на меня с выражением ужаса и отчаяния. И все. Я пытался вспомнить, что происходило до или после, но не смог. Только черная яма беспамятства, глубокая, уходящая вниз до самого момента появления на свет. А дальше — море покоя.

Все, что я могу вспомнить от пяти до пятнадцати лет, — это безмятежное плавание в мутном море беспамятства. Я был вял и мягок — я только плыл по течению. Пробуждение перетекало в сон.

Когда мне исполнилось пятнадцать, в игры моих ровесников вмешалась любовь. Появилась такая мода: разделяться на пары на несколько месяцев или дольше. «Верность» — так мы это называли. Родителям такие игры не нравились, но мы сами считали себя вполне взрослыми людьми, отвечающими за свои поступки.

Все — кроме меня.

Мою первую девушку звали Элен. У нее были светлые волосы — длинные-предлинные. И еще у нее были темные ресницы и прозрачные зеленые глаза. Поразительные глаза — они на тебя будто и не смотрели. Как у слепой.

Несколько раз она бросала на меня странные изумленные взгляды, выражавшие нечто среднее между испугом и гневом. Один раз — из-за того, что я слишком крепко обнял ее, в других случаях — вообще непонятно из-за чего.

В нашей группе пара, распадавшаяся раньше, чем через четыре недели, вызывала некоторое подозрение.

И вот ровно через четыре недели и один день после того, как мы с Элен составили пару, она заявила, что порывает со мной.

Раньше я думал, что окажусь к этому готов. Но сразу после ее слов я почувствовал, как комната поворачивается на полоборота, пока стена не наткнулась на мою ладонь и не замерла.

Это была комната досуга. Здесь находились мои коллекции. Помню, под рукой как раз оказался набор ножей из сверхпрочного пластика. Я машинально взял один из них, скорее всего для того, чтобы напугать ее.

И когда я направился к Элен, меня встретил взгляд, полный изумления и ненависти. Но вот что было странно: она смотрела не на нож. Она смотрела прямо мне в лицо.

Потом меня, всего залитого кровью, нашли взрослые и заперли в какой-то комнате. И когда я впервые в жизни осознал, на что способно человеческое существо, настала моя очередь испугаться. И страх настиг меня.

Ведь то, что я сделал с Элен, думал я, смогут сделать и со мной.

Но они не смогли. Они отпустили меня.

И именно тогда я понял, что я властитель этого мира…

Тем временем небо уже налилось фиолетовым светом, а от изгородей протянулись тени. Я стал спускаться с холма и заметил призрачно-голубое сияние фотоновых трубок неподалеку от опустевшего рынка. Я по привычке направился на свет.

Там выстраивалась длинная очередь, и все показывали на входе свои документики. Я протолкнулся сквозь эту организованную толпу — ошеломленные лица замаячили по сторонам, человеческая плоть тревожно вздрагивала и отшатывалась от меня — и в конце концов попал в раздевалку.

Ремешки, акваланги, маски и ласты — бери что хочешь. Я разделся, бросая одежду где попало, и облачился в экипировку для подводного плавания. Я прошагал в сторону бассейна, чудовищный, похожий на существо из другого мира. У бортика я приладил акваланг, натянул ласты и рухнул в воду.

Внизу все светилось кристально-голубым, а фигуры пловцов скользили в этой голубизне, будто бледные бесплотные ангелы. Стайки мелких рыбешек разлетались на моем пути. Сердце мое колотилось мучительно и радостно.

Внизу, глубоко внизу я заметил девушку, неторопливо изгибавшуюся в затейливом подводном танце вокруг бугристой колонны имитированного коралла. В руках у нее была охотничья острога, но девушка не охотилась — она просто танцевала у самого дна бассейна.

Я подплыл ближе. Она была молода и изящна. Как только девушка заметила мои неуклюжие попытки подражать ее танцу, глаза ее под маской засияли от удовольствия. Она отвесила мне шутливый поклон и медленно заскользила дальше, делая простые, подчеркнуто простые движения — как в детском балете.

Я подхватил. Я описывал пируэты вокруг девушки — вначале нескладно, но мало-помалу все-таки освоил ее замысловатый танец.

Я заметил, как глаза ее широко раскрылись от удивления. Затем она подстроила свой ритм к моему, и, то сплетаясь, то разъединяясь, мы совместными усилиями творили венок нашего танца. Наконец, утомленные, мы прижались друг к другу, укрытые от посторонних взоров, на самом дне, под мостом из искусственного коралла. Ее прохладное тело покоилось в моих объятиях; глаза ее за двухслойными стеклами — далекие, как другой мир! — были дружелюбны и ласковы.

Затем настал момент, когда мы — незнакомые друг с другом и все же составлявшие теперь как бы одну плоть — ощутили, как наши души разговаривают одна с другой сквозь эту бездну материи. Наше объятие оставалось несовершенным, ущербным — мы не могли целоваться, не могли разговаривать, но руки ее доверчиво лежали у меня на плечах, и взгляд мой тонул в ее глазах, полных неги и покоя.

Сердце мое трепетало от одной мысли, что это должно когда-то кончиться. Она указала рукой вверх и выскользнула из моих объятий. Я последовал за ней. После недавнего приступа моего недуга я чувствовал приятную усталость и едва ли не удовлетворение. Я думал… Трудно сказать, что я тогда думал.

Мы вскарабкались на бортик бассейна. Она повернулась ко мне, снимая маску — и улыбка замерла, а затем растаяла у нее на лице. Сморщив нос, она уставилась на меня с ужасом и отвращением.

— Пий! — воскликнула она и отшатнулась.

Не в силах отвести от нее глаз, я увидел, как она упала в объятия светловолосого мужчины, и услышал ее срывающийся, истерический голос.

— Ты что, забыла? — пробурчал мужчина. Он обернулся. — Хел, есть там в клубе копия?

В ответ послышалось бормотание, а несколько мгновений спустя показался молодой человек с тонкой брошюркой коричневого цвета в руках.

Я знал, что это за книжка. Я даже мог бы сказать, какую страницу открыл светловолосый; какие фразы читала девушка, пока я наблюдал за ними.

Я ждал. Сам не знаю почему. Я услышал, как она взвизгнула:

— Подумать только, что я позволила ему коснуться меня!

Светловолосый стал утешать ее, говорил он тихим, вкрадчивым баритоном, так что я не слышал ни слова. Я видел, как девушка гордо выпрямилась и бросила на меня косой взгляд… Всего несколько метров благоухающего, залитого голубым светом воздуха — и целый мир между нами… А затем смяла брошюру в комок, отшвырнула и резко повернулась ко мне спиной.

Брошюра приземлилась почти у моих ног. Я расправил ее и прочел на той самой странице, о которой думал:

И ниже:

Дальше слова перестали что-либо значить, как всегда случалось в этом месте. Дальше я ничего не хотел читать — все равно чепуха. Я был властителем мира.

Я встал и пошел прочь — в ночную тьму, даже не замечая кретинов, толпившихся в комнатах, через которые я проходил.

Через два квартала начиналась торговая зона. Я нашел вход в магазин и вошел туда. Я не обращал внимания на то, что выставлено в витринах, — там серяк, тряпки для нищих оборванцев. Я прошел мимо этих витрин к специальному отделу и обнаружил там достойный костюм, который смог бы носить: серебряный с голубым и строгая черная окантовка по краям. Любой кретин сказал бы, что это «очень мило». Я нажал кнопку рядом с костюмом. Шкаф-автомат поднял на меня тупой стеклянный глаз и проквакал:

— Вашу расчетную книжку, пожалуйста.

Я вполне мог бы предоставить ему расчетную книжку, если бы позаботился выйти на улицу и отобрать ее у первого встречного; но на такое у меня не хватило бы терпения. Вместо этого я вытащил из расположенного рядом бара одноногий столик, поднял его над головой и швырнул в дверцу шкафа. Раздался грохот, и на железке напротив запора образовалась вмятина. Я еще раз швырнул столик, целя в то же место, после чего дверца настежь распахнулась. Я набрал целую охапку одежды — все, что было нужно.

Там же я принял ванну и переоделся, а затем забрался в большой многоторг чуть дальше по авеню. Супермаркеты почти ничем не отличаются друг от друга. Я сразу отправился в отдел ножей и подобрал там три штуки разных размеров — самый маленький размером с ноготь. Теперь я мог рассчитывать только на удачу. Я, как и в прошлый раз, попытал счастья в мебельном отделе, где мне время от времени везло; но в этом году была мода на все металлическое. Мне же требовалось крепкое дерево.

Я знал, где имеется хорошая заначка вишневой древесины — в просторных блоках заброшенного торгового склада на севере, в местечке под названием Кутеней. Я мог бы захватить запас на несколько лет — но зачем, когда весь мир и так принадлежал мне?

Наконец в отделе товаров для мастерских я обнаружил кое-какие древности: столы и скамейки, все с деревянными крышками. Пока эти придурки толпились в дальнем углу магазина, притворяясь, что не замечают меня, я отпилил хороший кус от самой маленькой скамейки и сделал для него основание из другой.

Раз уж я туда забрался, лучшего места для работы искать вряд ли стоило, а есть и спать я мог наверху.

Я знал, что мне надо. Это должна была быть фигурка человека, сидящего со скрещенными ногами, откинутой назад головой и закрытыми глазами.

Вся работа заняла три дня. Получился не человек и не дерево я создал нечто новое, чего до сих пор просто, не существовало.

Красота. Было такое старинное слово.

Одна из рук фигуры как бы расслабленно свисала, а другая была сжата в кулак. Я взял самый маленький нож; тот, что использовал для шлифовки. Просверлив отверстие в деревянной руке фигурки — как раз между большим и указательным пальцами сжатого кулака, я воткнул туда нож; в маленькой руке он казался мечом.

Я зацементировал нож намертво. Затем выбрал клинок поострее и, надрезав большой палец, смазал кровью лезвие маленького ножа.

Остаток дня я провел в поисках и в конце концов нашел подходящее место — нишу в разломе скалы на маленьком треугольном клочке земли, почти нетронутом, у развилки двух дорог. Разумеется, в таком обществе, как наше, ничто не могло оставаться неизменным, когда каждый меняет свое жилище раз в пять лет или даже чаще, следуя веяниям моды.

Послание у меня уже было готово, из напечатанных еще в прошлом году. Бумага обработана специальным составом, чтобы ни дождь, ни солнце не нанесли ущерба тексту. У дальней стены в нише я припрятал маленькую фотокапсулу и провел контрольный провод в скобе у основания фигурки. Я водрузил фигурку на листок с посланием и в двух местах слегка смазал ее цементом. Делал я это не в первый раз и поэтому точно знал, сколько потребуется цемента, чтобы фигурка сдвинулась с места только тогда, когда кто-нибудь действительно захочет ее сдвинуть.

Затем я отошел немного, чтобы оценить свою работу, — и сила ее и трогательность заставили меня затаить дыхание; слезы выступили у меня на глазах.

Свет прерывисто мерцал на замазанном темными пятнами лезвии, торчавшем из деревянной руки. Фигурка одиноко сидела в своей нише, будто в склепе. Глаза ее были закрыты, а голова запрокинута, лицо обращено вверх, к солнцу.

Но над головой у нее — только камень. И не было для нее солнца.

Сгорбившись на голой холодной земле под перечным деревом, я смотрел через дорогу на затененную нишу, где сидела моя фигурка.

Здесь все было закончено. Меня больше ничто не держало — но уйти я не мог.

Время от времени мимо проходили люди — не слишком часто. Община, казалось, наполовину опустела, будто большинство населения отправилось на какую-нибудь бурную вечеринку или митинг или посмотреть, как роют новый дом взамен того, что я уничтожил… Лицо мне освежал легкий ветерок, притаившийся в листве.

По другую сторону впадины находилась терраса, и на ней с полчаса назад промелькнула голова мальчика в красной шапочке.

Поэтому я и задержался. Ведь мальчик вполне мог бы спуститься с террасы на дорогу и, проходя мимо маленького полудикого треугольника, заметить мою фигурку. К тому же он мог бы остановиться и подойти поближе, а подойдя ближе — поднять деревянного человечка и прочесть, что написано в лежащем под ним послании.

Я верил, что когда-нибудь это должно случиться. Изнывая от нетерпения, я жаждал этого момента.

Мои резные фигурки были разбросаны по всему миру — куда я только не забредал. Одна, грязно-черная, вырезанная из эбенового дерева, находилась в Конго-Сити; другая, из кости, на Кипре; еще одна, из раковины, в Нью-Бомбее; еще одна, из нефрита, в Шанхае.

Мои фигурки — словно семафоры в мире, не способном различать цвета. И только тот, кого я искал, поднимет одну из них и прочтет послание, которое сам я знал наизусть.

ТЕБЕ, ВИДЯЩЕМУ, говорилось там вначале, Я ПРЕДЛАГАЮ ЦЕЛЫЙ МИР…

Вверху, на террасе, снова мелькнуло красное пятно. Я застыл. Минутой позже оно появилось снова, в другом месте, — мальчик в остроконечной шапочке, напоминавшей голову дятла, спускался по склону.

Я затаил дыхание.

Он приближался ко мне. На фоне трепещущей листвы карандашики солнечного света разрисовали его в пестрые, меняющиеся цвета. Смуглое лицо мальчугана казалось необычно серьезным. Оттопыренные уши моментально загорались розовым, как только он поворачивался к солнцу спиной.

Наконец мальчик достиг развилки и выбрал дорогу, которая вела в мою сторону. Когда он подошел ближе, я совсем съежился: «Пусть он увидит фигурку, пусть он не заметит меня», — неистово проносилось в моей голове.

Пальцы мои тем временем судорожно сжимали камень.

Он подходил все ближе; руки в карманах, взгляд уткнулся под ноги.

Когда мальчик оказался почти напротив меня, я бросил камень.

Он прошуршал сквозь листву и упал рядом с нишей в скале. Мальчик повернул голову; затем остановился, присматриваясь. Думаю, он заметил фигурку. Уверен, что заметил.

Мальчик сделал шаг в сторону ниши.

— Риша! — донеслось с террасы. И он поднял глаза.

— Я здесь, — пропищал он в ответ.

Я увидел голову женщины — такую маленькую, высоко на террасе. Она что-то кричала, но слов нельзя было разобрать. Скрипя зубами от ярости, я уже готов был вскочить.

И тут ветер переменился. Теперь он задул за моей спиной. Мальчик резко обернулся, сделал большие глаза и зажал рукой нос.

— Ой, какая вонища! — заверещал он.

И повернулся, чтобы крикнуть: «Иду!» — и торопливо зашагал обратно по дороге.

Сорвалось! Я был уверен, что все получилось бы, если бы не та проклятая женщина и переменившийся ветер… Все, все против меня — ветер, люди и вообще Все на свете.

А фигурка так и сидела, уперев слепые глаза в каменное небо.

Я забрал фигурку из ниши, а вместе с ней и послание — и взобрался по склону. На вершине звенел прозрачный смех мальчика.

Вскоре я преодолел склон и неожиданно натолкнулся на мальчика, стоявшего на коленях на траве. Он играл с пятнистым щенком.

Мальчик взглянул на меня, и смех застыл у него в горле; Скверно, ветра совсем не было, и он вполне мог почувствовать запах. Но все же я подошел к нему, опустился на одно колено и поднес фигурку к его лицу. Почти вплотную.

— Посмотри… — сказал я.

Он рванулся прочь так поспешно, что и разглядеть ничего не успел, кроме приближавшегося к нему коричневого пятна.

Я бежал за ним, спотыкаясь и падая. В руке я держал фигурку, а вместе с ней и послание.

Дверь захлопнулась прямо перед моим носом. Я стучал по ней, пока случайно не попал по кнопке. Когда дверь открылась, я ворвался в дом с криком: «Погоди!» — и вскоре очутился на извилистой лестнице, освещенной жемчужно-серым светом. Я бежал наугад и попал не в ту дверь — в подземную оранжерею, горячую и влажную в желтом свете, где длинные ряды буйной растительности нависали над проходом. В ярости я ринулся по проходу, опрокидывая горшки, пока не добрался до лифта в вестибюле.

Вскоре я вышел на третий этаж, оказавшись в лабиринте комнат для гостей — гулких и пустых комнат. Здесь я услышал голоса.

Последняя дверь была прозрачной витриной, и я не торопился открывать ее, приглядываясь и прислушиваясь. За ней находились мальчик и женщина, его мать или сестра, и еще одна женщина, постарше. Она сидела в массивном кресле и держала в руках щенка.

Когда я ворвался внутрь, наступило общее замешательство, душное, будто одеяло, сквозь которое не мог пробиться мой голос. Я почувствовал, что должен кричать.

— Все, что они говорят тебе, — ложь! — крикнул я. — Посмотри сюда — вот где правда! — Я держал фигурку прямо у него перед глазами, но мальчик не видел.

— Риша, иди вниз, — тихо промолвила молодая женщина. Он послушно повернулся, проворный, как хорек, но я успел загородить ему дорогу.

— Останься, — сказал я, тяжело дыша. — Только взгляни…

— Помни, Риша, разговаривать нельзя, — предупредила женщина.

Больше терпеть я не мог. Не знаю, куда делся мальчик, я потерял его из виду. С фигуркой в одной руке и посланием в другой я бросился на женщину. Я почти успел — почти добрался до нее, но жужжание в голове остановило меня за каких-то полшага. Оно нарастало — все громче и громче, как в конце света.

Второй приступ за последнюю неделю. Я чудовищно ослаб и поначалу не мог даже сдвинуться с места.

В доме царило безмолвие. Все ушли… После моего визита дом считался оскверненным. Они уже никогда не станут здесь жить. Ничего, отстроятся в другом месте.

В глазах у меня стоял туман. Некоторое время спустя я поднялся и оглядел комнату. Конечно, можно было разодрать обои, переломать мебель, набить коврами и постельным бельем подземную кладовку… Но не лежала у меня к этому душа. Я слишком устал. Тридцать лет… Тридцать лет назад они уступили мне все царства мира сего — а значит, и славу. Куда больше того, что может выносить человек тридцать лет.

В конце концов я наклонился и подобрал фигурку, а вместе с нею и послание. Жалкий был вид у него — будто у письма, которое выбросили непрочитанным.

Я горько вздохнул.

А затем разгладил бумажку и еще раз прочел последнюю часть.

Любой. Кто-нибудь. Любой.