Сундучки

^{_{Рисунок А. Орлова}}

Теперь сундучки не в моде, их знают разве что по книгам или кинофильмам.

Старый матрос открывал пузатую крышку и долго смотрел на картинки и фотокарточки, приклеенные с ее обратной, вогнутой стороны… Щеку матроса бороздила слеза. Он вспоминал отчий дом, семью. Его сундучок был не простое вместилище барахлишка. Это был привет с родины, почта, которая приходит всегда вовремя, в самый нужный момент.

Сундучок пирата.

Он открывался медленно, со скрипом, и оттуда, из темного нутра рука в татуировке извлекала подзорную трубу, абордажный пистолет, наконец — сложенную вчетверо пожелтевшую от времени карту острова.

Сундучки, о которых пойдет речь, были попроще. Но я ими заинтересовался сразу. То есть я просто к ним прилип, когда они появились в нашем доме, в полутемной прихожей, и стояли там, как два настороженных зверя.

В конце концов я пришел им на помощь и перетащил в большую светлую комнату. Там-то и удалось как следует их разглядеть.

Один был бордовый, приземистый, с толстыми стенками. Изнутри его когда-то оклеили бумагой в розовых цветочках, но потом ее всю поободрали. Он, видимо, и чувствовал себя оборванцем, потому что зло скрипел крышкой, когда его открывали, ударял в нос запахом лежалой картошки и лука и старался быстрее захлопнуться — крышка сама падала.

Зато сидеть на нем было хоть куда. Бордовый пришелся как раз по моему росту. Я сидел на нем, доставая до пола ногами.

Второй оказался повыше, для сидения вовсе неудобный — с двумя выпирающими на крышке ребрами, железной окантовкой по углам и вдобавок с шестью барашками, которыми привинчивалась крышка.

Он был окрашен зеленой краской, такой же, как военные самолеты или грузовики-полуторки. И пахло от него военным — скрипучей кожей, ружейным маслом и слегка табаком.

Целый вечер мы разбирали наши теплые вещи, пересыпали нафталином, укладывали в сундучки.

Больше всего оказалось, конечно, папиных вещей: унты и бурки, меховой комбинезон и рукавицы с крагами, плотные свитера, кожаные шлемы, маски из шелковистых кротовых шкурок с прорезями для глаз… Тогда летчикам без всего этого было невозможно, потому что самолеты не отапливались, а на некоторых старых самолетах кабины вообще не закрывались колпаком, и даже летом холодный ветер хлестал там и свистел, как Соловей-разбойник.

Для меня процедура укладывания превратилась и в игру и в праздник. Я залезал в просторный комбинезон и становился медведем, примерял шлем с наушниками, воображая себя в кабине самолета, напяливал даже парадную саржевую гимнастерку…

Набили мы сундучки доверху. Крышки, пружиня, придавили наше богатство, и мы заперли их на замки. У бордового оказался внутренний замок, у зеленого — висячий. Зато у него были, как я уже говорил, прекрасные барашки. Я затянул их, сколько мог, но папа поднатужился и сделал еще по четыре оборота.

А потом началась война.

Папа уехал сразу. То есть он еще накануне был на полетах и дома так и не появился. Он только позвонил по телефону и сказал, чтобы мы никуда не отлучались, так как за нами в любую минуту может приехать машина и увезти за город в Бароники.

Через несколько дней нас увезли, но не в Бароники, где летом устраивали лагеря, а дальше, как считали, совсем в безопасное место. Но прошло еще немного времени, и мы вместе с другими беженцами уехали на восток, в тыл, куда уже, и правда, не могли долетать фашистские самолеты.

Сундучки остались в пустой квартире. Отец забыл о них, когда проезжал по горящим улицам, и вдруг шальная, мысль ударила его: «Заскочить?»

— Сверни на Воровского, — сказал он шоферу.

Тот покосился на майора, это был крюк, а на окраине города уже рвались снаряды немецких танков.

— Успеем, Витя, не волнуйся, — успокоил майор.

Одним духом он взбежал на четвертый этаж и открыл дверь.

Быстро прошел по комнатам.

Все стояло на своих местах.

В детской бросилась в глаза раскрытая книга — «Сказки дядюшки Римуса». В прихожей на вешалке поблескивал старый реглан. Майор снял его, перебросил на руку.

Показался в дверях шофер.

— А эти что — тоже в поход собрались? — он показал на сундучки, которые стояли один на другом. — Может, прихватим, товарищ майор?

— Зачем? — пожал плечами отец.

— Чего же зазря пропадать? Места в машине хватит, — сказал Виктор, пробуя сундучки на вес.

Майор секунду колебался, потом вместе с Виктором взялся за ручки зеленого…

В конце улицы Воровского майор оглянулся и только теперь увидел, что одно из крыльев дома охвачено пожаром.

Полуторка пробиралась на восток в сторону Днепра, то обгоняя армейские повозки и пехотинцев, то вместе с другими машинами застревая в пробках.

Шофер старался не попадать колесами в колдобины, чтобы меньше трясло, поглядывал на майора и думал о том, что тот с самого начала войны спит вот только так, урывками, в машине. Сколько они исколесили за это время?!

Красноармеец в кузове переднего грузовика замахал руками, забарабанил по кабине. Виктор понял — воздух! Он тряхнул за плечо майора, вылез на подножку. Низко над горизонтом к шоссе шли самолеты.

Люди выпрыгивали из машин и бросались в стороны.

Три «юнкерса», ревя, штурмовали колонну.

Майор лежал в придорожном кювете и в бессильной злобе смотрел, как нагло утюжат колонну фашисты. А он, начальник связи авиационной бригады, лежал, как уж, в траве и лишь молил, чтобы бомба не угодила в его единственную радиостанцию.

И бомба в нее не попала. Она упала впереди, разнеся вдребезги тот грузовик, на котором он ехал.

Среди обломков, взметнувшихся вверх, были и оба сундучка. Он видел, как они описали в воздухе дугу, один за другим упали на землю, воткнулись углами в мягкую пашню и даже не треснули.

— Опять мне не везет, — чуть не плача, сказал Виктор, когда немцы отбомбились и ушли. — Третью машину уродуют.

— Не везет? — засмеялся шофер с другого грузовика. — Скажи спасибо, что жив остался.

— Кому говорить-то? — насупился Виктор, но вдруг повеселел. — Товарищ майор, а сундучки-то — целы! Надо их забрать. Разрешите, товарищ майор?

Майор махнул рукой. Ему было все равно.

А Виктор, довольный, вместе со связистом запихнул оба сундучка в кузов другой полуторки.

В один прекрасный день мы получили бумагу — мама сначала ничего не поняла, а потом с двумя санками, взятыми у соседей, мы поспешили на вокзал, в багажное отделение, забирать эти сундучки.

Воистину это был один из самых прекрасных дней всей нашей четырехлетней эвакуационной жизни. И уж точно — самый прекрасный в тот холодный и голодный февраль.

Их внесли в нашу маленькую, как вагонное купе, комнату. Бордовый был здорово обшарпан, а зеленый выглядел молодцом, будто новенький.

Я это сразу подметил. Так оно и должно было произойти. Гражданский сундучок, конечно, все выдержал, что досталось на его долю, но — измотался, устал. А военному все было нипочем, его зеленое обмундирование почти не пострадало; он готов был хоть сейчас вновь ринуться во фронтовые передряги.

Меня охватила сумасшедшая радость. Все, все самое главное из нашей прошлой жизни возвращалось. А этим главным в моем представлении было прежде всего то, что касалось отца и его военной летной службы.

Мама, то улыбаясь и торопясь, то вдруг медля, с влажными глазами, складывала наше богатство на полу.

Она, очевидно, сразу прикидывала, что можно будет носить, а что придется перешить, продать или обменять на продукты…

На следующий день я выкатился во двор в меховых собачьих унтах, кожаном шлеме и меховых рукавицах с крагами. Моего бравого вида не могла подпортить даже зимняя кацавейка, сшитая мамой из какого-то линялого драпа. Кацавейка меркла, терялась, ее никто не замечал. Все смотрели на мое летное обмундирование. Еще бы — в нашем дворе ничего подобного никогда не видели!

— Дай померить, — сказал, а не приказал (по обыкновению) Валька, потянувшись к рукавицам.

Я дал. Он натянул их, похлопал, повертел и уважительно вернул.

— Это для чего? — спросил Вовка, дотрагиваясь до кожаных штрипок с кнопками на шлеме.

— Для очков, — пояснил я, — чтобы не сваливались.

— Очки у тебя тоже есть? — спросил Ремка.

— А ты думал!

— Покажешь?

— После, — важно кивнул я, чувствуя, что становлюсь хозяином положения.

После этого я стал главным авторитетом в дворовой компании по всем авиационным вопросам. Для меня, впрочем, ничего удивительного в этом не было. Я-то знал назубок летные данные не только, например, наших ястребков «И-15» или «И-16», но и каких-нибудь там английских «харрикейнов» и даже польского «Пэзээль».

Верой и правдой служили нам сундучки.

Они были неисчерпаемы. Правда, бордовый скоро опустел, и его приспособили под картошку, зато зеленый, как хороший солдат, вновь и вновь приходил на помощь.

Когда не хватало еды, шли в ход резервы зеленого. Когда в безвыходном положении оказалась моя тетушка, ей была сшита шуба из мехового комбинезона. Когда собирали теплые вещи для фронта, мы с гордостью принесли вязаную фуфайку, свитер, шерстяное белье, носки, подшлемник, две пары шерстяных перчаток.

Всю войну они были с нами — бордовый, с выпуклой крышкой, на которой было удобно сидеть, и зеленый, окованный железом, с барашками. Он и поныне стоит, готовый отправиться, куда ему прикажут, и выдержать любой удар судьбы.