Сурикэ

ГЛАВА I. Как путешествовали по Канаде во время владычества французов

Около восьми часов вечера Мишель Белюмер вернулся в крепость.

Он только что произвел рекогносцировку с целью убедиться в том, что все проходы свободны.

Целых четыре часа он старательно обыскивал кусты и ничего не нашел, кроме прежних следов, которые шли от крепости; единственные свежие следы английских партизан направлялись точно так же от Канады к Виргинии.

В десять часов лесные охотники и индейские вожди собрались на великий совет.

Индейских начальников было пятеро: Тареа, старшина племени Бобров, Тигровая Кошка, Опоссум, Пекари и Черный Медведь. Четыре последних получили свое название во время войны; болтавшиеся на их поясах скальпы и бесчисленное количество волчьих хвостов, прикрепленных к мокасинам, подтверждали справедливость данных кличек; под начальством этих вождей было шестьдесят самых лучших избранных воинов; Сурикэ, Бесследный, Мишель Белюмер были здесь. Ожидали еще одного — Мрачного Взгляда, но он не приехал. Весь караван их состоял, кроме двух горничных, двух служителей, из семидесяти восьми краснокожих, охотников, дам и их прислуги.

Вожди медленно сошлись и сели вокруг огня, разведенного по приказанию Тареа.

Каждый занял место, смотря по званию и по положению в войске.

Пионеры, в числе которых было более чем половина индейцев, сели также у очага…

Сурикэ был общим голосом избран старшим вождем экспедиции.

Положение молодого человека было очень серьезно.

Он подвергался большой ответственности; но, как мы уже сказали, Шарль Лебо был воплощением самопожертвования.

Он не просил этой чести и на первое предложение взять на себя обязанности вождя положительно отказался, заявляя, что не обладает качествами, нужными для управления экспедицией.

Но граф Меренвиль и сам Монкальм так убедительно просили его, что он должен был согласиться и дать слово.

Дело шло о том, чтобы рискуя жизнью, помочь одному семейству, которое он не только глубоко уважал, но в котором принимал самое горячее участие.

Даже не принимая во внимание его личные чувства и интересы, он не имел права отказаться от должности вождя, что бы его ни ожидало.

Да, это было невозможно.

Он отлично понимал и, покорный голосу совести, принял предлагаемое.

Когда все вожди расселись вокруг огня, неизбежно разводимого при каждом заседании совета, один воин из племени гуронов, заменяя собой на этот раз гашесто, глашатая племени, взял калюмэ — громадную трубку мира, которая никогда не должна была касаться земли, и набил ее священным табаком, который курят только в самых важных случаях.

Зажженная трубка прежде всех была подана Тареа как старшине; он затянулся, выпустил дым на все четыре стороны и сделал знак воину, который тотчас же передал калюмэ начальнику экспедиции.

Сурикэ, затянувшись довольно сильно, передал ее своему соседу, и трубка, переходя из рук в руки, обошла три раза весь кружок.

Когда она дошла в четвертый раз до Тареа, он докурил ее до конца и высыпал пепел в огонь.

— Да благословит нас Бог Воконда, которому известны наши добрые намерения, — сказал вождь, — он знает, что на нашем сердце нет кожи, слова, исходящие из нашей груди, не вероломны, потому что наш язык чист и справедлив, мы хотим только добра. Воконда, видя все это, улыбается нам, потому что он так же безгранично добр, как могуществен; наш путь прямой, он будет нам покровительствовать; великий совет начался.

Тареа сел.

Воцарилось продолжительное молчание.

Каждый, казалось, размышлял о великих словах старшины, думал о трудностях и опасностях в предстоящей борьбе за осуществление предначертанной им цели.

Наконец Сурикэ встал, молча поклонился всему обществу и, чувствуя на себе с любовью и любопытством устремленные взгляды всего кружка, потому что его все знали и сильно любили, заговорил:

— Друзья мои и братья, — начал он, — вы знаете, зачем мы собрались на этот великий совет: дело идет о покровительстве и защите от всевозможных оскорблений семейства одного бледнолицего начальника, которого мы любим и глубоко уважаем; я считаю лишним восхвалять перед вами этого начальника, вы сами хорошо видите, как дружественно относился он ко всем, особенно к краснокожим; но это не относится к делу, вот в коротких словах вопрос нашего совета: мы приглашены конвоировать и сопровождать семейство бледнолицего вождя до плантации на берегу Миссисипи, до того большого каменного города, который французы назвали Новым Орлеаном. Как распределим мы наше путешествие и остановки? Поднимая вопрос о путешествии, мы должны задать вопрос о войне, который, естественно, для нас чрезвычайно важен. Говоря короче, как нам путешествовать? Отправимся ли мы одним караваном или же разделимся на несколько партий? Что лучше? Поедем ли мы водой или же сушей? Скажите выгоды и неудобства того и другого способа путешествия. Ехать ли нам день и ночь или же только ночь, а может быть, только день. Теперь — вопрос войны, который, по нашему мнению, самый серьезный: пойдем ли мы враждебно или дружественно? Как лучше или как приличнее для нас? Вот, братья вожди, вопросы, которые мой долг велит вам предложить и которые должны быть решены до нашего отъезда; вожди племени Бобров, я сказал все; хорошо ли я говорил, великие люди?

Сурикэ сел.

Глубокое молчание снова воцарилось в совете.

На этот раз оно было непродолжительно; предложенные вопросы были очень серьезны, всем хотелось говорить, только каждый боялся начать первым; наконец один молодой, но пользующийся громкой репутацией вождь встал и начал говорить.

Как только вождь заговорил, все спешили высказать свое мнение; Тареа встал после всех, он говорил долго, умно и осторожно, со всех сторон разбирая по очереди предложенные вопросы и давая каждому из них крайне умное решение. Когда все мнения были совершенно свободно высказаны, все замолчали. Речь Тареа имела большой успех; его доводы были убедительны или, по крайней мере, казались такими.

Один Сурикэ не высказывал своего мнения; когда дошла до него очередь, он говорил только о своем положении и средствах, необходимых для успеха предполагаемой экспедиции.

Тареа, окончив свою речь, сел. Сурикэ с улыбкой протянул ему трубку; это была великая милость с его стороны, которую ждали все присутствующие, что доказывал легкий шепот одобрения, пробежавший по всему кружку, разделявшему честь, оказанную охотником их вождю.

Сурикэ встал, продолжая улыбаться.

Подумав немного, он начал свою речь.

Он говорил долго, красноречиво, увлекая всех слушателей, жадно пожиравших его глазами и ловивших на лету каждое его слово.

Его речь была полным опровержением речи Тареа, он доказал им ясно, что все аргументы Тареа, великолепные в принципе, совсем не так хороши; закончив свою речь, он заявил, что все сказанное им было продолжением и подтверждением бесподобной речи старшины племени гуронов, что он соединил только в одно целое все гениальные аргументы вождя Тареа.

Сурикэ говорил, что река Прекрасная впадает в Миссисипи у Красной палки, плантации графа Меренвиля, следовательно, путешествие водой, как более быстрое, а главное не оставляющее никаких следов, что очень важно, имело все преимущества за собой.

Для этого будут приготовлены две пироги.

Одна большая, с багажом и четырьмя слугами отправится вперед для безопасности, чтобы осмотреть все кустарники и камыши, покрывающие берега реки.

За ней выйдет вторая пирога с дамами.

Сурикэ и Мишель Белюмер, с десятью избранными воинами под предводительством Пекари, будут охранять дам.

Эта вторая пирога должна постоянно держаться по крайней мере на 4 или 5 лье от первой.

Остальные же воины под начальством Бесследного и Тареа отправятся по берегу реки, чтобы наблюдать по крайней мере на расстоянии двух выстрелов, за безопасностью пирог, идя при этом так, чтобы видеть обе пироги разом; что касается англичан, которых они могли встретить на каждом шагу, то было решено избегать столкновения с ними насколько возможно, но, если будет необходимость, то вступать с ними в бой, стараясь не брать никого в плен во избежание дальнейших неприятностей.

Сурикэ смолк; все выражали ему горячее сочувствие. Тареа первый поздравил его с успехом блистательной речи; не было ни одного недовольного планом охотника.

Трубка опять пошла из рук в руки; когда ее выкурили, все встали и разошлись, чтобы приготовиться и в полночь уже отправиться в путь.

— Вождь, — сказал Сурикэ Тареа, уходя вместе с ним с совета. — Вождь, вы молоды еще, через несколько лет ваше красноречие достигнет своего полного развития, и вы будете величайшим и известнейшим вождем в нашем родном совете.

Вождь улыбнулся.

— Сурикэ добр, он что думает, то и говорит, его язык правдивый, он сам того не замечает; Тареа говорил слишком скоро, нетерпеливо, но не глупо. Сурикэ же — воплощенное красноречие, его слова метки и верны, это все понимают и все восхищаются им; вождь гуронов производит впечатление на глаз, Сурикэ — на ум и сердце; благодарю, Сурикэ, благодарю, бесконечно добрый, ты дал хороший урок своему другу, вождю Тареа, которым он непременно воспользуется.

И вождь горячо пожал протянутую руку молодого охотника; они расстались на несколько времени — час отъезда был близок.

Охотник взял на себя сообщить дамам о времени отъезда; для этого он должен был явиться в салон губернатора, у которого они были в обществе офицеров крепости.

Шарль Лебо убедительно просил дам не опаздывать, быть скромными, насколько возможно; багаж был уже готов, и солдаты взялись перенести его на одну из пирог, приготовленных предусмотрительным охотником.

В назначенный час Тареа и Бесследный вышли со своими воинами из крепости и скрылись в чаще девственных лесов, покрывавших берега Огио, Миссури и многих других речек и рек; в ту эпоху больше занимались междоусобными войнами, чем приведением в порядок своих владений; это продолжалось почти до войны за независимость, т.е. до тех пор, пока англичане и французы не были окончательно изгнаны из их дивных колоний третьим разбойником, которому, по всей вероятности, предстояла та же роковая участь.

Как только принесли багаж и сели слуги, пирога тотчас же отправилась, получив предварительные приказания не медлить; выйдя на середину реки, она быстро, без малейшего шума, пошла дальше.

В назначенный час дамы вышли от губернатора, а вместе с ними и офицеры, пожелавшие проводить их и пожелать счастливого пути, хотя и сомневались, чтобы они благополучно доехали до места.

Шарль Лебо выбрал для дам самую легкую и в то же время самую большую пирогу, так что в ней свободно могли поместиться десять человек; вся внутренность ее была обита по приказанию внимательного охотника пушистым, мягким мехом, на котором дамы расположились очень удобно; тут же были приготовлены шерстяные одеяла для защиты от сырости и ночного холода.

Общество распрощалось, пирога отчалила и скрылась из виду провожающих.

Ночь была безлунная; но совершенно чистое, темно-синее небо, покрытое миллионами ярко блестевших алмазных звезд, усиливало темноту, как бы превращая ее в какой-то таинственный полумрак, среди которого выделялись только высокие берега, принимая фантастически-сказочные формы.

Мертвая тишина царила над рекой и ее берегами, был слышен только шелест листьев да ночной шум, сопровождающий беспрерывную работу бесконечно малых организмов, населяющих полуденные страны.

Изредка издалека доносился крик совы, на который тотчас же откликался с середины реки водяной ястреб. Это были условные крики охотников и краснокожих, говоривших: «Все благополучно, ничего нового».

Ночь прошла совершенно спокойно, дамы отлично спали, уверенные в преданности и распорядительности охотников и воинов из племени гуронов.

Около пяти часов раздался последний условный оклик.

Все смолкло.

Пирога медленно пошла наискось к правому берегу и скоро остановилась.

Шарль Лебо, пробираясь с удивительной ловкостью между деревьями, так искусно спрятал пирогу между стволами гигантских великанов и под обвивающими их лианами, что невозможно было ее найти, даже подойдя к самому борту.

Положив доску с борта судна на пень, где от нее не могло остаться никакого следа, он помог сойти дамам на землю.

Они еще спали, когда пирога остановилась, и Шарль Лебо должен был разбудить их.

Они тотчас же вышли из пироги.

Справедливость требует сказать, что хотя эти дамы и принадлежали к высшему обществу и с достоинством держали себя при дворе в Версале, но живя постоянно на границе, они привыкли уже ко всевозможным опасностям; слабые на вид, они были тверды и мужественны; не падали в обморок при виде змеи или красного волка; не вскрикивали из-за пустяков; молча и смело встречали грозившую опасность, и только после, когда опасность проходила, натура вступала в свои права, и героини становились слабыми и боязливыми женщинами.

Путешествие в несколько сот лье, при самых скверных условиях, в стране беспрерывных, ужасных войн, где пленники скальпируются и зверски пытаются дикими, могло испугать и свести с ума не только дам, но простых женщин, европейских; они предпочли бы смерть подобным опасностям.

Но графиня Меренвиль, ее дочери и две другие дамы безропотно повиновались воле главы семейства; они знали, что граф сделал все от него зависящее для их безопасности, и смело, без лишних разговоров исполняли его приказания; так было нужно; необходимость требовала от них этой жертвы; к тому же они были уверены в преданности сопровождавших их людей, в их готовности защищать до последней капли крови, и они были спокойны, насколько это было возможно; видев уже немало опасностей, они твердо решились разделить предстоящую участь друзей и защитников.

Когда путешественники вышли на берег, только что еще начало светать, хотя все предметы были ясно видны.

Бесследный раскинул лагерь, выбрав очень удобную площадку, которые нередко встречаются в вековых лесах, а немного дальше, в дупле громадного дерева, устроил дамскую спальню; решено было провести весь день в этом укромном уголке. Дамы, заняв свою первобытную комнату, не выходили оттуда до тех пор, пока раздавшийся крик повара не возвестил им, что завтрак давно уже готов и ждет их.

Два костра, разведенные таким образом, чтобы не обратить на себя внимания, горели недалеко один от другого; первый предназначался для дам, второй — для охотников и краснокожих.

Когда завтрак был готов, появились и дамы; хорошо отдохнувшие и совершенно свежие, они с очаровательной улыбкой раскланялись с их спутниками.

Предупредительный Шарль Лебо не забыл захватить с собой несколько тарелок, ножей и вилок, чтобы не так чувствительно сказалась на дамах кочевая жизнь в пустыне.

Это, по-видимому, ничего не значащее внимание тронуло дам до слез.

Графиня, желая отблагодарить за внимание, убедительно просила охотников и вождей разделить с ней завтрак, но все просьбы ее были бессильны: мужчины не решались принять такой чести.

Шарль Лебо от имени своих друзей ответил, что им невозможно садиться вместе с дамами на том основании, что они едят урывками, на ходу, как только позволяет их трудная обязанность — следить за общей безопасностью, потому что иногда самая незначительная небрежность в исполнении своего долга ведет за собой очень серьезные последствия. В подтверждение своих слов охотник указал графине на незначительное количество людей, оставшихся у огня, другие же ушли для осмотра леса около лагеря.

Возражать было невозможно, и дамы согласились.

— В котором часу мы поедем дальше, Шарль? — спросила графиня.

— Если ничто не помешает, я думаю отправиться с наступлением ночи, то есть часов в 8 вечера.

— Много мы проехали? — продолжала графиня.

— Да, мы уже далеко от крепости Дюкен, но в следующую ночь мы пройдем гораздо больше, я рассчитываю, с Божьей помощью, через два дня попасть на Миссури.

— Почему мы едем водой? — спросила Марта.

— Потому, сударыня, — отвечал он, улыбаясь, — что, во-первых, мы водой доедем несравненно скорее и покойнее, чем на необъезженных лошадях по дурным дорогам, которые местами приходится самому прокладывать с топором в руках, а во-вторых, что важнее всего для меня, потому что на воде не остается никаких следов, тогда как в лесу, как бы осторожно ни шли, всегда будут заметны следы, которые выдадут нас, и через два-три часа целая шайка разбойников, как стая голодных волков, будет неотступно преследовать нас.

— Вы правы, Шарль, я сказала глупость, простите меня за нее, но я ничего этого не знала, — добавила она с улыбкой, от которой вся кровь бросилась ему в голову.

Не находя слов для ответа, он молчал, и это самое лучшее, что он мог сделать в присутствии этого демона-обольстителя, поклявшегося свести его с ума.

— Вам, должно быть, очень скучно, не правда ли? — продолжала она, смотря на него из-за стакана, который подносила к губам.

— Мне? Нисколько, — отвечал он, совершенно сконфуженный новой атакой неприятеля.

— Вы это говорите из любезности, — продолжала она, смеясь, — а я уверена, что вы предпочли бы идти на розыски с вашими товарищами, чем оставаться здесь.

— Позвольте вам заметить, что вы ошибаетесь.

— Я? Каким это образом?

— Потому что я дал слово графу не оставлять его семейства, беречь его и исполню, насколько могу, это дорогое для меня обещание.

— Благодарю вас, Шарль, от имени всех нас, — сказала графиня, — мы уверены, что с вами мы вне опасности.

— Я сделаю все, что могу.

— Пойдем, Марта, отдыхать, мне не нравятся твои придирки к нашему другу.

— О, месье, — вскричала девушка, складывая руки и делая невинную физиономию, — простите меня! Я больше не буду этого делать.

И она быстро убежала.

— Что за прелесть, я просто влюблен в нее! — прошептал охотник, следя взглядом за прыгающей, как молодой козленок, девушкой.

Дамы ушли в свою «комнату».

Шарль остался один, зорко следя за вверенным ему сокровищем.

Около шести часов Бесследный и Тареа с большинством своих воинов вернулись к Шарлю, оставив остальных в засаде для наблюдений в лесу.

Индейцы казались озабоченными.

Сурикэ, хотя и не показал вида, но заметил это с первого же взгляда, брошенного на товарищей.

В шесть часов пообедали точно так же, как завтракали утром.

Когда вожди съели по маленькому кусочку поданного обеда (во время походов краснокожие едят крайне мало, настолько, чтобы поддержать свои силы), вождь племени гуронов с важностью, к которой он всегда прибегал в серьезных случаях, обратился к Сурикэ:

— Не желает ли Сурикэ выкурить трубку мира на совете с его другом Тареа.

— Я буду курить калюмэ на совете с моими братьями Тареа и Бесследным, — отвечал охотник, кланяясь.

— Хорошо, — сказал вождь, — трех будет достаточно, есть серьезные открытия.

Все трое уселись поджавши ноги вокруг огня; Тареа знаком дал понять воинам, что будет обсуждаться серьезный вопрос, и никто не должен подходить близко, Шарль Лебо то же самое дал заметить своему другу Мишелю Белюмеру.

Дам уже не было: они тотчас же после обеда удалились к себе.

Передавая из рук в руки калюмэ, вождь гуронов и Бесследный рассказали в коротких словах о сделанных открытиях.

Дело было так.

Бесследный, делая объезд, наткнулся на следы, которые никто другой, менее опытный, никогда бы не заметил; пройдя довольно большое пространство по этим следам и внимательно изучив их, он вернулся к вождю гуронов и привел его к тому месту, откуда они начинались.

Следы эти шли от самого берега; краснокожие переехали на четырех больших пирогах; в каждой из них могло поместиться более десяти человек; не было никакого сомнения, что это индейцы шли с целью воевать с вождями; удивляла только многочисленность отряда, потому что, по их расчету, в нем было не менее 40 или 50 человек, направлявшихся от Канады к границам Луизианы; Бесследный в числе индейских следов видел ясные отпечатки ног Нигамона, с которым он и Тареа имели уже раз столкновение в окрестностях Бельвю.

Это открытие было очень серьезно, но, к счастью, прибывшие индейцы шли по одному направлению с гуронами и не подозревали даже, что их следы открыты.

Сурикэ озабоченно покачал головой.

— Эти люди должны умереть, — проговорил он, — от этого зависит безопасность дам, которых мы конвоируем.

— Мы с вождем об этом уже думали, но как сосчитать? Число их почти одинаково с нашим войском, с ними нет женщин, а главное, их вождь сильный и искусный, нам будет трудно с ними бороться.

— Может быть, дайте мне обдумать, завтра я найду средство.

— Хорошо, — сказал вождь. — Тареа подождет. Сурикэ умен, все знает и найдет средство.

— До завтра, — сказал канадец, — на ночь усильте караул.

— А пироги их? — спросил Шарль.

— Они, собаки, спрятали, мы не могли к ним подойти, может быть, они понадобятся нам?

— Совершенно верно! До завтра.

Через полчаса дамы были уже в пироге, которая поплыла дальше.

ГЛАВА II. Сурикэ начинает подозревать, что Марта де Прэль интересуется им

На следующее утро пирога причалила к берегу в то же время, как накануне, и так же благополучно; высадка на берег производилась таким же образом, как в первый раз, с той только разницей, что дамы провели день не в дупле дерева, а в прелестном гроте, которых так много в этой стране.

Они были очень довольны этим неожиданно открытым помещением, которое в сравнении с предыдущим, казалось дворцом.

Расположившись очень удобно в пещере, дамы целый день не выходили из нее.

Вожди по-прежнему продолжали бдительно охранять занятую местность.

Бесследный опять открыл следы, но они оказались не страшны, напротив, Шарль Лебо был в восторге, узнав, кому они принадлежат.

Это были следы Мрачного Взгляда, которого Шарль Лебо ожидал в крепости Дюкен, но который не приехал, потому что следил за партией ирокезов, выслеженной Бесследным; партию эту ему непременно хотелось настичь, потому что, судя по следам, в ней должен был быть белый.

Следы бледнолицего так резко отличались от следов краснокожих, что пионер ни на минуту не сомневался в своем предположении.

Мрачный Взгляд вел с собой двадцать смелых и опытных охотников из Канады, которые могли в случае надобности оказать большую помощь, особенно при столкновении с индейцами, что было неизбежно.

Кроме войска, Мрачный Взгляд привез большой запас новостей.

Он сообщил, что главнокомандующий французской армией, собрав все силы, направился к крепости Вильям Генри, которую он намеревался атаковать и взять окончательно. Экспедиция барона Диеско потерпела полное фиаско; Монкальм льстил себе надеждой, что ему удастся вознаградить своего предшественника.

Англичане, в свою очередь, во многих пунктах атакуют французов, словом, все данные были за то, что война будет жестокая.

Тареа тотчас же приказал одному индейскому охотнику пробраться к пироге, везущей багаж, и предупредить ее о соседстве ирокезов; пирога была немедленно спрятана; врагам был предоставлен совершенно свободный проезд; в этом отношении все шло как нельзя лучше.

Ирокезы проехали около самой спрятанной пироги, чуть не задевая ее бортов и не подозревая, что они делают такую ужасную ошибку. Нигамон, несмотря на всю свою проницательность, никак не предполагал, чтобы при начавшейся уже войне французы могли так далеко зайти от Канады.

Шарль Лебо был в восторге от приезда Мрачного Взгляда, потому что его присутствие давало полную уверенность в успехе путешествия.

Собравшиеся четыре вождя имели продолжительный совет, на котором составили хотя и очень смелый план действий, но который, при точном исполнении, должен иметь верный успех.

План этот состоял в следующем.

Мрачный Взгляд, никому не показываясь, пойдет стороной со своими канадцами, а более ловкие пионеры отправятся по следам ирокезов и будут наблюдать за каждым их движением, стараясь оставаться сами незамеченными.

В течение нескольких дней спокойное однообразие путешествия ничем не нарушалось, несмотря на то что выполнение его в эту эпоху постоянных всеобщих волнений представляло большие опасности.

Четыре дня уже пироги плыли по Миссури, еще несколько дней, и они выйдут в Мешакобе, известную под именем Миссисипи, данным французами.

Однажды утром Шарль Лебо, Тареа, Бесследный, Мишель Белюмер и Мрачный Взгляд составили тайный совет.

Рассуждения были очень продолжительны и оживленны, но, как и всегда бывает в подобных случаях, мнение Сурикэ имело больше всех значения и было всеми принято.

По окончании совета Сурикэ велел втащить пирогу на землю, а сам отправился к дамам, для которых была устроена палатка в несколько отделений.

Когда путешественники выехали из реки Прекрасной, им грозило меньше опасностей, им нечего было уже бояться, если только не считать опасного соседства Нигамона, намерения которого было невозможно угадать. Находясь в неприятельской стране, краснокожие не решились бы на открытое нападение, они сами боялись всего, что только могло открыть их присутствие, между тем как французы на границе Луизианы были дома.

Тем не менее таинственное путешествие Нигамона сильно беспокоило Сурикэ и вынудило его предупредить своего врага, помешав ему выполнить, по-видимому, давно уже задуманный план.

Что Нигамон скоро сбросит свою маску, в этом не было никакого сомнения.

Охотникам хотелось застичь врасплох этого ловкого обманщика, нанести ему удар раньше, чем он будет способен отразить его.

А беспечная самоуверенность Нигамона, подмеченная французами, давала им большую надежду на успех.

Нужно было только спешить, быстрее действовать, что и было решено на тайном совете.

Войдя в палатку, Шарль Лебо попросил позволения у графини переговорить об одном очень серьезном, не допускающем отлагательства деле.

Дамы были очень удивлены этой просьбой молодого человека, потому что он имел свободный доступ в их общество и, бывая у них, нисколько не стесняясь, болтал и смеялся; хотя и на этот раз, как всегда, он улыбался и был, по-видимому, беззаботно весел, но опытный глаз графини Меренвиль и Марты де Прэль, знавшей его лучше других, подметил, что он был далеко не так покоен, как казался. Они поняли сразу, что он хочет сообщить им что-то важное, и поэтому, приняв его крайне любезно, попросили сесть, приготовясь слушать, что он будет говорить.

Но Шарль отказался садиться, он молча поклонился, поставил ружье на пол и, облокотившись на него скрещенными руками, стал говорить.

Хотя он и был адвокатом, но не всегда отличался красноречием; в противоположность своим собратьям в парижском парламенте, он, вместо того чтобы запутывать предлагаемый вопрос, старался разъяснить его насколько возможно; он всегда прямо шел к цели.

Как видите, это был очень странный адвокат, которого бы парламентские адвокаты забраковали окончательно.

В ту эпоху адвокаты парижского парламента пользовались громкой репутацией самых красноречивых в целой Европе.

Я не знаю, каковы они теперь, но во всяком случае я не позволю себе резко выразиться по этому поводу, боясь ошибиться.

— Графиня, — сказал Сурикэ, еще раз почтительно кланяясь дамам, — мой долг предупредить вас о том, что значительная партия ирокезов едет почти вместе с нами чуть не от самой крепости Дюкен.

— Что вы говорите? — воскликнула графиня с ужасом.

— Это верно, но успокойтесь, если мы знаем об их близком присутствии, зато они и не подозревают о нашем; они едут на расстоянии нескольких выстрелов впереди нас.

— Но если это так, то нам и бояться нечего?

— Может быть, но эти краснокожие беспокоят меня, и я не понимаю их действий; я не могу догадаться, что они хотят, какова у них цель; они могут совершенно неожиданно повернуть назад, и тогда нам придется защищаться.

— Ну что ж, мы будем защищаться, вы этого боитесь?

— Конечно, потому что наша роль в борьбе будет худшая.

— Каким образом?

— По военной тактике, которая всегда строго соблюдается…

— Что вы говорите?..

— Я говорю, что роль защищающегося всегда хуже роли атакующего.

— Это возможно, даже больше, это верно, если только вы так думаете, но мне кажется, что эти индейцы такие же путешественники, как мы, что они совсем ничего не знают о нас и, следовательно, не имеют ничего против нас, не забывайте, что с вами женщины, что вы клялись защищать их и, по возможности, избегать всяких стычек с краснокожими, которые будут попадаться на дороге до тех пор, пока вас не вынудят к этому, не правда ли?

— Совершенно верно.

— Итак, — сказала графиня, улыбаясь, — что вы теперь скажете?

— Я скажу, — отвечал охотник, опуская голову, — что теперь, графиня, после сделанной вами чести отклонить меня от задуманного решения, я более прежнего считаю своим долгом немедленно атаковать ирокезов и уничтожить их всех, если только буду в силах.

— Я не понимаю вас, дорогой друг.

— Это так просто, графиня; если бы я имел дело с каким-нибудь другим племенем, я вступил бы с ним в переговоры и, может быть, избежал бы кровопролития.

— Почему же теперь не попробовать сделать того же?

— Я сделал бы, если бы и племя, и вождь были не те, что плывут впереди нас.

— Значит, он ужасен, если так пугает вас? — спросила графиня с легкой иронической улыбкой.

Но Сурикэ твердо выдержал этот меткий удар.

— Этот вождь меня не пугает, графиня, — ответил он спокойно, — но это тот самый вождь — как ни тяжело мне это говорить, но вы сами вынуждаете, — который вторгся в Бельвю и убил ваших слуг, похитил м-ль де Прэль и ограбил ваш дом; это тот самый Нигамон, который был ранен и бежал, бросив все награбленное не только у вас, но и на других разоренных и сожженных им плантациях. Он наш смертельный враг, краснокожие не прощают никогда.

Дамы побледнели от страха, Марта де Прэль тряслась, как лист во время бури. Наступило молчание. Сурикэ первый заговорил.

— Но это еще не все, графиня, у этого человека есть какой-то тайный план, которого я не могу отгадать, с ним есть белый, как видно по следам.

— Простите меня, если я оскорбила вас своими словами, вы так чистосердечны, преданны; я никогда не прощу себе, что позволила говорить так, если вы сами не простите меня, — добавила она с очаровательной улыбкой.

— Мне не за что вас прощать, графиня, потому что все это говорилось в минуту увлечения, минута прошла, и вы сами пожалели о сказанном.

— Это верно, и я очень счастлива, что вы поняли меня, итак, ваше намерение?..

— Как только можно скорее атаковать Нигамона, графиня. Вы знаете, как жалко мне проливать кровь. Но в данном случае, я обязан оборонять ваше спокойствие и всех дам; если бы этот человек только подозревал, что вы так близко, он давно бы напал на нас и жестоко отомстил бы нам.

— Это правда, мой друг, все попытки миролюбивых переговоров с этим человеком для нас — потерянное время, которым он воспользуется, чтобы нам же повредить.

— Поэтому-то я спешу застичь его неожиданно.

— Да, — вскричала нервно Марта, — убейте этого злодея, убейте его, Шарль!

— Постараюсь, — отвечал он, смеясь, — если ему удастся бежать, это будет уже не моя вина.

— Благодарю вас, теперь я спокойна.

— Глупый ребенок, — сказала, улыбаясь, графиня и, обращаясь к Шарлю Лебо, добавила: — Какова же будет наша роль в этой кровавой трагедии, Шарль?

— Позвольте мне еще одно слово сказать, графиня.

— Говорите, дорогой друг.

— Я хотел бы знать, сознаете ли вы теперь необходимость нападения?

— Да, совершенно, и вполне разделяю ваше мнение, что нельзя терять времени.

— Я могу теперь же действовать?

— Когда угодно.

— Это решено!

— Но вы мне не ответили на вопрос, Шарль.

— Я отвечу, что вам не придется принимать участия.

— Это нетрудно.

— Прежде всего вас нужно укрыть от всевозможных оскорблений.

— Но как?

— Есть два способа.

— Первый?

— Отвезти вас на тот остров, который вы видите.

— Одних?

— Избави Боже! Пятнадцать воинов из племени гуронов, под предводительством Эмервие и моего друга Мишеля Белюмера, будут при вас безотлучно.

— Другой способ?

— Он прост, графиня.

— Я слушаю.

— Остаться здесь.

— Я предпочитаю второй, — сказала графиня.

— И мы также, — повторили в один голос остальные дамы.

— Хорошо, мадам, оставайтесь, если вы этого желаете.

— Да, очень желаем…

— Между тем остров…

— Не говорите о нем, я ни за что на свете не соглашусь.

— Почему?

— Есть много причин.

— Сделайте честь сказать мне хоть одну, графиня.

— Вы непременно хотите?

— Очень, графиня.

— Прежде всего меня удивляет, что такой осторожный человек мог хоть на минуту допустить мысль о том, чтобы увезти нас на остров.

— Но, мне кажется…

— Вы ошиблись, вот и все.

— Каким образом, графиня?

— Очень просто.

— Вы не говорите?

— Нет, скажу.

— Я слушаю.

— Извольте; отправляя нас на остров, вы не подумали того, что неприятель может заметить нашу высадку туда, каким же образом вы хотите, чтобы пятнадцать человек, как бы смелы они не были, могли защитить нас, не имея возможности самим укрыться от выстрелов врага, особенно, если нападение будет с нескольких сторон разом; мало того, мы лишены будем помощи: вам неизвестно будет — атакованы мы или нет, наконец…

— Достаточно, графиня, я вижу, что я неверно рассчитал…

— Вы согласны?

— Почему же нет? Совершенно! Вы предпочитаете наш лагерь?

— Во сто раз!

— Потому что?

— Потому что здесь мы всегда будем иметь известие о вас через людей, которые останутся с нами и которым будет много легче защищаться… Им достаточно скрыться за деревьями, чтобы выдержать продолжительную атаку в ожидании помощи.

— Вы тысячу раз правы, и я не могу возражать против ваших логических доказательств; я побежден.

— В добрый час, ваша откровенность.

— Каждый должен уметь сознавать свою ошибку.

— Да, но очень немногие умеют это делать, подобно вам.

— Тем хуже для них, графиня.

— Когда же вы думаете атаковать ирокезов?

— Сегодня же.

— Так скоро?

— Не забудьте, что 27 дней мы плывем борт о борт, я удивляюсь, как они до сих пор не догадались о нашем близком присутствии.

— Как знать, быть может, они и знают!

— Нам было бы известно это.

— Действительно, это чудо! Итак, вы делаете нападение?

— Непременно.

— Сегодня ночью?

— Да, графиня, мы выждем, когда месяц скроется, и отправимся в путь.

— Да благословит вас Бог, добрый друг, мы будем молиться, чтобы не случилось с вами ничего дурного.

— Да, мы будем молиться за вас, Шарль, — сказала Марта.

— Благодарю вас, мадам, но будьте уверены, что мы победим.

— Дай Бог, — сказала графиня, поднимая глаза к небу.

Марта вышла в другую комнату проводить охотника, опустив при этом — нечаянно или умышленно, трудно сказать — занавеску дверей в ту комнату, где были остальные дамы, и осталась таким образом наедине с ним.

— Итак, — сказала она, заметно взволнованная, — сегодня ночью, которая уже так близка, вы будете рисковать жизнью за нас.

— Это мой долг, — ответил он коротко и просто.

— Но если вас убьют?

— Я умру на своем посту и буду жалеть только…

— О чем?

— Что не в состоянии буду больше защищать вас, Марта.

— В самом деле, — спросила она под влиянием той эгоистической любви, которая думает о себе, — вам больше не о чем жалеть?

— Не о чем; кроме вас, кому я нужен?

— У вас много друзей, которых вы совсем не знаете, — с жаром добавила она.

— Я догадываюсь, — сказал он, страстно смотря на нее.

— Хотите вы мне доставить удовольствие?

— Это было бы счастьем для меня, если бы только я мог это сделать.

— Это нетрудно!

— Обещайте мне исполнить мою просьбу.

— Клянусь, потому что уверен, что вы не попросите ничего такого, чего я не должен делать.

— В этом отношении вам нечего бояться.

— Говорите, я даю слово все исполнить.

— У меня есть только одна драгоценная вещь, которая, как уверяют, по наследству перешла от бабки к моей матери и от нее ко мне.

— А, — сказал он, краснея, — какая же это вещь?

— Она дорога только мне, для других — никакой цены не имеет.

— Понятно, если она принадлежала вашей матери.

— Это крест, который, как говорят, еще во время Крестовых походов был принесен из Палестины одним из моих предков.

— А!

— Да, частица настоящего креста врезана в середину его.

И она подала ему античную золотую вещь в виде византийского креста. Шарль взял ее, с любопытством рассматривая.

— Это дивная вещь, работа прелестная, — добавил он, возвращая ее девушке.

Но она отодвинула его руку.

— Возьмите эту святыню, она спасет вас.

— Я не могу ее взять, это единственное воспоминание о вашей матери, которой вы даже не знали.

— Да, и поэтому я так прошу вас взять ее и надеть на шею.

— Но я не знаю…

— Вы дали мне слово.

— Да, но я не мог предвидеть.

— Вы клялись.

— Да.

— Сдержите же вашу клятву.

Шарль Лебо задумался, вдруг лицо его озарилось улыбкой.

— Я слушаю вас, беру эту вещь, которая меня осчастливит, но с условием.

— С условием? — с удивлением спросила она. — А если я откажусь?

— Нет, вы не откажетесь, я в этом уверен.

— Допустим; ваше условие?

— Вот оно: моя бедная, обожавшая меня мать, умирая, дала мне обручальное кольцо; с этим кольцом я ни на минуту не расставался с тяжелого для меня дня смерти ее; возьмите его, умоляю вас, вы сделаете меня счастливейшим в мире.

Молодая девушка радостно улыбнулась.

— Я — не вы, — сказала она шаловливо, — я смело, без всякого ложного стыда, беру предлагаемое вами, оно заменит мне крест, который я имела честь предложить вам.

Молодая девушка взяла кольцо и повесила его на шею, то же самое сделал Шарль Лебо с крестом.

— Теперь, — весело заговорила она, — я покойна, с вами не случится ничего дурного во время экспедиции.

Она грациозно поклонилась смущенному молодому человеку и, прыгнув, как выпущенная на волю лань, скрылась за дверью.

Он остался совершенно ошеломленный, ничего не понимая.

Затем, покачав головой, он задумчиво вышел.

Все обаяние сцены, бывшей между молодыми людьми, состояло в том, что наивный и неисправимо застенчивый Шарль Лебо положительно ничего не понимал и не догадывался о настоящих чувствах Марты де Прэль.

Ему и в голову не приходила мысль о том, что сделанный ими обмен дорогих вещей связывал их, делал женихом и невестой, он воображал в наивной простоте своей, что Марта де Прэль, давая ему дорогой как память матери крест, хотела выразить свою благодарность за оказанные им много раз услуги; что она, пользуясь предстоящими в эту ночь опасностями, хотела показать ему свое внимание и сочувствие. Он же, не желая оставаться в долгу у молодой девушки, предложил ей совершенно искренне и недолго думая обручальное кольцо матери, вещь, которая была для него дороже всего в мире.

Что касается Марты де Прэль, мы уверены, что она отлично понимала все происходившее; она превосходно знала любимого ею человека и сознавала, как нужно было с ним действовать.

Самые наивные и самые неопытные молодые девушки бывают так хитры в любви, что превосходят самых искусных кокеток.

— Да, — бормотал сквозь зубы Шарль Лебо, идя к своим товарищам, — я положительно ошибся насчет Марты де Прэль; вижу теперь, что она вместо равнодушия чувствует ко мне большую симпатию; что за божественная девушка! О, если бы она могла полюбить меня! Но увы, напрасно я стараюсь ей понравиться!.. Она смотрит на меня, может быть, как на друга, не больше, — закончил он, глубоко вздыхая.

Вот каков был наш герой; он не только не понимал женщин, но боялся их, что почти всегда бывает с людьми, жившими только в мужском обществе. Как бы умны и сильны они не были, они в присутствии женщины совершенно теряются, становятся тупыми и трусливыми.

Женщины не ошибаются, предпочитая подобных людей всем остальным более смелым и твердым; женщины, прежде всего, хотят повелевать и протежировать; в этом и заключается тайна их предпочтения подобных людей, тайна, которой сильно удивляются все, не понимающие ее.

Когда все еще озадаченный Шарль Лебо подошел к товарищам, было уже совершенно темно, обед был готов, но все ели крайне плохо, исключая самого Шарля Лебо, который ел с большим аппетитом, может быть, для подкрепления сил ввиду предстоящего столкновения с неприятелем, а может быть, и вследствие продолжительного разговора с Мартой де Прэль.

Продолжая есть совершенно машинально, Шарль внимательно выслушивал донесения пионеров, разъезжавших по его приказанию по всем возможным направлениям.

Донесения их были приятны; ирокезы по-прежнему не подозревали близости опасного присутствия канадцев и гуронов, не говоря уже об ужасных пионерах.

Тем не менее ирокезы были крайне осторожны, боясь, чтобы не напал неожиданно неприятель в этой враждебной им стране; но они знали также, что война была объявлена и что большая часть населения мужского пола была на границе Луизианы, чтобы не допустить разбойничьих отрядов до грабежа пограничных плантаций.

Ирокезы, вполне уверенные, что нападения с тыла быть не может, сосредоточили все свое внимание на том, чтобы следить за безопасностью лежащего перед ними пути.

Сведения, сообщенные об ирокезах, были утешительны.

Тотчас же после обеда дамы скромно удалились в палатку, чтобы не мешать приготовлению вождей к экспедиции.

Сурикэ созвал всех вождей, объяснил им еще раз свои намерения, назначил каждому пост и посоветовал им лечь отдохнуть; до отъезда оставалось еще несколько часов.

Краснокожие не заставили повторять последнего совета; через пять минут все крепко спали, до отъезда их оставалось еще три часа.

Мысль о предстоящем сражении не нарушает спокойного сна дикарей, они всегда одинаково едят, спят и курят.

Говоря откровенно, их мирная жизнь мало отличается от жизни в военное время, они только больше спят, предоставляя женам исполнять все домашние работы, которые они считают унизительными для себя, их дело заниматься охотой да воинственными подвигами.

Убив дичь, индеец приносит ее жене, которая обязана подать ее уже приготовленной своему главе.

Сурикэ сидел со своими друзьями у ночного огня, молча куря свой калюмэ и поджидая с нетерпением, искусно скрытым под индейской беспечностью, когда скроется луна и можно будет, наконец, отправиться.

ГЛАВА III. Нигамон думает, что ему удалось устроить выгодное предприятие

Наконец луна исчезла за горизонтом.

Небо было покрыто черными, тяжелыми тучами, предвещавшими близкую грозу.

Было так темно, что нельзя было ничего рассмотреть в двух шагах перед собой.

Это была та непроглядная темнота, про которую говорят: ни зги не видно.

И нужно быть краснокожим или пионером, чтобы рискнуть идти в эту ночь по непроходимым девственным лесам.

Им не нужен свет, чтобы найти себе дорогу куда угодно среди самой густой темноты.

У этих людей, сроднившихся с жизнью в лугах и на высоких саваннах, пальцы заменяют глаза; чуть коснувшись ногой земли, они уже знают точно, где они и какова дорога; а там, где бессильна нога, оказывает ту же помощь рука.

И кроме того, отправляясь на войну, они идут гуськом, один за другим, индейскими рядами: все затруднения пути падают на плечи первого, остальные идут смело по его следам. Еще до захода луны поднявшийся легкий ветер, усиливаясь с каждой минутой, превратился в сильный ураган, крупные капли дождя, падая на раскаленную за день солнцем землю, быстро высыхали.

Ночь грозила быть ужасной.

Все шансы в предстоящей экскурсии были на стороне индейцев; их численность, темнота, налетавший уже ураган, слепая уверенность ирокезов в их безопасности и полнейшее незнание готовящегося им так искусно обдуманного нападения значительно облегчали выполнение плана Шарля Лебо.

Он разделил свое войско на шесть отрядов.

Первый, состоящий из 15 избранных воинов под предводительством Мишеля Белюмера, должен был наблюдать за неприятелем и оберегать дом.

Четыре следующих, содержащих каждый по 15 человек, должны были атаковать краснокожих разом с двух флангов.

Мрачный же Взгляд должен был остаться в резерве и быть готовым явиться всюду, где только будут нуждаться в его помощи.

Передовая эскадра была выслана навстречу врагу с целью обмануть его, сосредоточить на себе все его внимание для того, чтобы остальное войско, пользуясь этим, могло напасть на него с противоположной, ничем не защищенной стороны.

Начальники отрядов, прибыв на место назначения, должны были дать Сурикэ условный сигнал; никто не имел права нападать раньше приказания главного вождя — приступ должен был начаться разом со всех сторон.

Шарль Лебо особенно настоятельно требовал послушания в этом отношении, потому что от него зависел успех экспедиции.

Все поклялись ему в беспрекословном повиновении.

Охотник знал их и вполне верил их клятве.

Условным сигналом был назначен крик лося.

Когда все было решено и приготовлено, отряды один за другим стали отправляться к месту своего назначения.

Проводив всех, кроме последнего отряда Мишеля Белюмера, Шарль Лебо еще раз дал строгое приказание своему другу быть настороже и, пожав горячо на прощанье его руку, поехал вслед за отплывшими воинами.

Прежде чем продолжать, мы должны объяснить положение ирокезов и средства защиты, которыми они располагали в случае нападения.

Нигамон, вождь ирокезов, с которым мы познакомились на первых страницах романа, был не только заклятый враг французов, доказывая это при каждом удобном случае, но дерзкий разбойник, больше — закоренелый бандит, не щадящий ни врага, ни друга и признающий одно только право — сильного. Одинаково ненавидя французов и англичан, он грабил и обирал их безжалостно, как только предоставлялась к тому возможность.

Различие национальности для него не существовало: довольно быть белым, чтобы сделаться его злейшим врагом, которому он вечно будет мстить за смерть и скальпы своих братьев краснокожих.

В то время как завязалась ожесточенная война французов с англичанами, унося тысячи жертв, Нигамон с удивительной для дикого ловкостью воспользовался отсутствием правительственных войск, чтобы нападать на колонистов, уничтожать их плантации, расхищать и поджигать их дома, захватывать мужчин, женщин и детей и, притащив за собой как триумф победы в свой лагерь, мучить их, терзать, скальпировать и даже жечь живыми, лишь бы только уничтожать как-нибудь это ненавистное ему племя, причинившее так много зла красной расе.

Он набрал под свое покровительство пятьдесят таких же смелых, зверски жестоких, беспощадных разбойников, каким был сам.

Собрав их на великий совет, он объявил им план действий.

Ирокезы были в восторге от него и клялись идти за ним всюду.

Переговорив с воинами и приготовившись к походу, Нигамон направился прежде всего к Виргинии как ближе лежащей на его пути.

Эта колония была выбрана его друзьями.

Нужно отдать справедливость удивительной ловкости Нигамона в выполнении задуманного плана.

Он предварительно отправил несколько человек из своего отряда к колонистам, чтобы научиться их языку и подготовить путь вторжения.

К несчастью, сведения, собранные шпионами, были печальны.

Хотя регулярные войска и шли, но колонисты-земледельцы были настороже, они сформировали из себя правильные отряды взамен ушедших на поле битвы и, вооруженные с ног до головы, могли отразить всевозможное нападение, с какой бы стороны оно ни было.

Расчет оказался верен, и ловко составленные комбинации вождя потерпели фиаско.

Нигамон был взбешен тем, что так далеко проехал напрасно.

Неужели и на этот раз с ним случится то же, что раньше бывало? Неужели, несмотря на все свои хитрости и уловки, он должен будет вернуться домой, ничего не сделав и не принеся с собою ни одного скальпа?

Он не знал, какого демона призвать себе на помощь, как совершенно неожиданно, в ту минуту, когда он меньше всего на это рассчитывал, помог случай.

Однажды утром, когда он собирался дать сигнал к отъезду обратно в Канаду, два пионера, по-видимому канадцы, пробрались в числе его воинов в лагерь и попросили позволения переговорить с вождем.

Их отвели к Нигамону.

Он подозрительно осмотрел их.

Это были люди высокого роста, крепкого телосложения, с безобразными лицами, имеющие что-то ужасное и мрачное во всей своей наружности, одетые в костюмы охотников за бизонами и вооруженные с головы до пят: длинноствольные ружья, топоры, пистолеты — все было при них.

— Кто вы и что вам нужно? — резко спросил их Нигамон.

— Охотники за бизонами, — ответил старший. Одному из них едва исполнилось 22 года, тогда как старшему, отвечавшему за себя и за товарища, было уже около сорока.

— Я спрашиваю, что вам нужно от меня? — все так же грубо повторил вождь ирокезов.

— Оказать вам услугу, — коротко и ясно ответил охотник.

— Вы?! — презрительно усмехнулся Нигамон.

— Почему бы и нет? — спросил охотник, пожимая плечами.

— Какую же услугу вы можете мне оказать?

— Очень серьезную при вашем затрудненном положении.

— Что это значит! — вскричал он, берясь за топор.

— Бесполезно браться за топор: при малейшем насилии я раздроблю вам череп, как собаке, — сказал, дико улыбаясь, охотник.

— Вы можете в этом быть уверены, — добавил второй, ни слова еще не сказавший.

Нигамон задумался.

— Извините меня, — заговорил он, помолчав, с самым любезным видом, — меня так беспокоят некоторые неприятности.

— Я понимаю вас, ваше положение неприятное, — отвечал охотник.

Вождь вздрогнул, но тотчас же оправился.

— Друзья мои выкурят трубку мира в лагере Нигамона?

Нигамон указал жестом на черепа буйволов, заменяющие кресла, и все трое уселись, храня глубокое молчание, среди которого медленно из рук в руки переходил калюмэ.

Когда трубка потухла, вождь набил ее священным табаком и сам зажег углем, взятым специально для этого приготовленной палочкой.

Охотники, подражая вождю, стали тоже зажигать табак и, когда он загорелся, принялись курить с самым беспечным видом.

Но молчание царило по-прежнему.

Наконец оно стало тяготить их, и вождь ирокезов первый заговорил, предварительно сильно затянувшись.

— Мой друг, Великий Дуб, предлагает мне свои услуги?

— Разве я так сказал? — отозвался охотник, которого вождь называл Великим Дубом. — Я хотел предложить вождю принять участие в одном деле.

— Брат мой говорил про услугу, но все равно, — отвечал Нигамон, — я предпочитаю услуге принять участие в деле.

— Конечно, это избавляет от благодарности, — сказал охотник с иронической улыбкой.

— Да, — продолжал вождь, — пусть уста брата моего произносят слова, уши вождя для них открыты.

— Через три дня после вашего отъезда я приехал в вашу деревню.

— Брат мой приехал из этой деревни?

— Совершенно верно; когда я сказал Великому Калюмэ, что хочу вас видеть, он сказал мне, что вы уехали.

— Великий Калюмэ очень умный вождь, как мог он сказать, куда уехал Нигамон?

— Потому что я друг Великого Калюмэ и ирокезов племени Большой Черепахи.

— Друг Великого Калюмэ всегда будет дорогим гостем у меня.

И, повернувшись ко второму, продолжавшему молчать, он добавил очень любезно:

— Мой брат — друг Великого Дуба?

— Нет, — отвечал первый охотник, — я не знаю этого товарища, он за два дня до меня пришел в деревню; я проводил его сюда, я не знаю ни его, ни его имени, не знаю, что ему нужно от вождя.

— Это правда, — подтвердил второй гость.

— Что же хочет охотник от своего друга? — спросил вождь.

— Это ожерелье скажет вам, вождь, — отвечал молодой человек, вынимая сверток из своей охотничьей сумки.

Поданный пакет состоял из тоненьких разноцветных шнурков, покрытых узлами и заменяющих безграмотным индейцам нашу письменность.

Благодаря этим шнурочкам, краснокожие сохраняют воспоминание о самых отдаленных событиях, совершавшихся в глубокой древности.

Посланные в форме письма, эти шнурки называются ожерельем.

Именно такое ожерелье привез охотник Нигамону.

Вождь быстро схватил его и с невероятной скоростью стал перебирать пальцами узелки.

Затем повесил шнурки на пояс и, повернувшись к незнакомцу, сказал:

— Будь дорогим гостем, Нигамон брат Плакучей Ивы. Тот, к которому относились эти слова, молча поклонился.

— По какому делу хочет мой отец, великий вождь, говорить со мной? — спросил Нигамон.

— Это его дела, — коротко ответил охотник.

— Если мое присутствие стесняет вас, — сказал второй гость по-французски, — я могу удалиться, я не хочу делать вам неприятное, вы для меня были дорогим спутником и оказали большую услугу.

— Вы этим сделаете мне большое удовольствие.

— Я пойду на улицу курить мой калюмэ; когда вы кончите — я вернусь.

— Хорошо.

Оставшись наедине с вождем, охотник за бизонами сказал, что ему хорошо известно положение Нигамона; но у него есть 20 подобных ему охотников, знающих все проходы и все богатые плантации на границе Луизианы,

и он предлагает Нигамону принять его в свой лагерь с правом получать третью часть добытого, но чтобы эта треть выдавалась аккуратно после каждого грабежа.

Дело было серьезное, положение Нигамона было самое плачевное, он ни разу еще не мог перейти границу Луизианы; в первый раз в жизни зашел он так далеко, и возвращаться, ничего не сделав, ему было стыдно, и вдруг ему предлагает помощь человек, знающий французский язык и всю сторону; неужели ему отказаться, когда он может сделать очень выгодное дело; тем более что его союзник не особенно требовательный; а сам Нигамон всегда может вовремя остановиться и разойтись со своим помощником.

Новые союзники выкурили священный калюмэ, и союз их был заключен окончательно.

— Где ваши товарищи? — спросил вождь.

— Десять из них в миле отсюда.

— Остальные?

— Идут в четырех или пяти лье сзади, чтобы не возбудить подозрения.

— Мой брат осторожен, — улыбнулся вождь.

— В таком серьезном деле, как это, — нравоучительным тоном ответил гость, — еще мало быть осторожным.

— Мой брат говорит умно, — прервал Нигамон. — Итак, Великий Дуб знает отлично эту большую французскую страну.

— Луизиану? Да, я рожден в ней.

— Вероятно, очень далеко.

— Не особенно, на Миссисипи.

— А знаешь, Великий Дуб, Мать вод?

— Эта страна как нельзя больше мне знакома, здесь прошло мое детство.

— Есть плантации на берегах большой реки?

— Много, и самые богатые.

— Отлично, а знает Великий Дуб их названия?

— Да, очень многих, вождь.

— Знает ли мой брат плантацию, называемую Красная Палка?

— Как?! — воскликнул охотник, сверкнув глазами, но тотчас оправился и принял спокойный вид.

— Я спрашиваю моего брата, — возразил вождь, — знает ли он на берегу Матери вод плантацию по имени Красная Палка?

— Странно! — ответил охотник.

— Что странно? — спросил вождь.

— Что вы спрашиваете о названии этой плантации раньше всех остальных.

— Значит, вы знаете ее?

— Я думаю, что знаю, я там вырос.

— Вы?

— Да, моя мать служила у хозяина этой плантации.

— Как зовут этого владельца?

— Право, вы хотите от меня слишком много, вождь, я никогда не знал его имени.

— Его зовут Меренвиль.

— Может быть, для меня это безразлично.

— Знает брат мой дорогу?

— Какую?

— В эту плантацию.

— Черт возьми, я с завязанными глазами найду ее, потому что, повторяю вам, я там вырос.

— Далеко это?

— Не особенно, но путь тяжел.

— Ого!

— Не беспокойтесь, эти препятствия для нас очень полезны, зная их, никто не подумает искать нас с этой стороны.

— Великий Дуб приведет своего друга?

— Конечно, если мы союзники — это мой прямой интерес.

— Мой брат не обманет?

— Клянусь, что нет, я презираю лжецов.

— Нигамон также! — сказал вождь.

«Да, — проговорил охотник сам себе, — будем верить, достойный ирокез считает меня положительно дураком; тем лучше, придет время, и я докажу ему, что он ошибся, и вволю посмеюсь».

— О чем думает мой брат? — спросил вождь.

— Я удивлен вашими познаниями, вождь.

— Великий вождь должен все знать, — отвечал гордо Нигамон.

— Это верно, но я не понимаю, как вы узнали название плантации, хотя она и из самых богатых в этой стране.

— Великий Калюмэ сам сообщил это название в присланном с Плакучей Ивой пакете.

— А, тем лучше; значит, Великий Калюмэ знает это название?

— Нет, по словам Плакучей Ивы, речь идет о коммерческом деле.

— Я не любопытствую, не имею привычки мешаться в чужие дела, — это лучшее средство быть со всеми в хороших отношениях, — добавил он, смеясь.

— Мой брат очень умный воин.

— К чему мешаться в чужие дела, когда своих много.

— Брат мой сказал, что хорошо знает страну?

— Как свои пять пальцев, вождь.

— Отлично. Великий Дуб проведет моих неопытных воинов?

— Да, вождь, их проведут самым лучшим образом.

— Можем мы сегодня отправиться?

— Очень легко, только я должен сперва взять тех десять воинов, которые в миле отсюда, и предупредить остальных, чтобы они шли следом за нами.

— Отлично, пусть берет мой брат воинов, мы будем рады им.

— Приготовьтесь же к отъезду, через два часа я вернусь.

— Превосходно, мои воины будут готовы. Охотник вышел и уехал из лагеря.

Вождь позвал тогда другого охотника, которого он называл Плакучая Ива, очень долго говорил с ним и, по-видимому, остался доволен этим разговором.

Но в разговоре своем Нигамон не намекнул даже о плантации Красная Палка, потому что все необходимые сведения о ней он получил не от Великого Дуба, а от Великого Калюмэ.

В назначенный час Великий Дуб вернулся в лагерь Нигамона в сопровождении десяти воинов или, вернее, охотников за бизонами, такого же страшного вида, как он, и также с головы до ног вооруженных.

Был дан сигнал к отправлению, и толпа двинулась.

Великий Дуб сказал правду, что он великолепно знает дорогу и всю страну; все скалы, леса, пещеры, тропинки — все он указывал с поразительной верностью; Нигамон был в восторге от такой дорогой находки, не переставая в то же время быть готовым на все и собирать разные сведения о новом помощнике.

Великий Дуб и Плакучая Ива почти не говорили между собой; ничего дружественного не проглядывало в их отношениях; характеры их были совершенно противоположны: насколько Великий Дуб был весел, приветлив и общителен, как малый ребенок, настолько же Плакучая Ива был мрачен, суров, сдержан и молчалив.

Никто не любил его, канадцы и краснокожие одинаково сторонились его, держась на приличной дистанции.

Однажды вечером, выбрав удобное место в лесу, войска расположились лагерем, предполагая остаться тут дня два; Великий Дуб, пользуясь таким продолжительным отдыхом, предложил Нигамону осмотреть на некотором расстоянии лес, чтобы удостовериться, нет ли чьих-нибудь следов, а главное, узнать, что случилось с оставленными в арьергарде десятью воинами.

Нигамон, сам думавший об этом, очень обрадовался предложению охотника.

Тотчас же были собраны канадцы, и Великий Дуб уехал из лагеря.

Через час после его отъезда Плакучая Ива точно так же выехал из лагеря, но не для разведок и исследований, а просто ради моциона, думая объехать стоянку. Но с ним случилось то, что всегда бывает, когда идешь совершенно один, углубляясь в свои мысли, не замечая расстояния, а вспоминаешь о возвращении слишком поздно, потеряв дорогу обратно.

Плакучая Ива заблудился и, чем больше старался он попасть на свой след, тем хуже путался; хотя он и носил костюм охотников за бизонами, умеющих всегда и везде найти себе дорогу, но, по-видимому, совсем был неопытен; он до того растерялся, что не мог даже определить, где он был и что ему делать; вдруг, к его величайшей радости, мелькнули между деревьями высокие, крепкие фигуры охотников за бизонами.

Он радостно вздохнул.

— А, — вскричал, заметивши его, охотник, — что вы делаете так далеко от лагеря?

— Я заблудился и, если бы не встретил вас, я не знаю, что со мной было.

— Гм, — сказал охотник, — нам нужно наедине поговорить.

— Нам?

— Да, мы должны объясниться!

— Я вас не понимаю, милостивый государь!

— Но я понимаю; друзья, — сказал он, обращаясь к канадцам, — окружите нас — меня и этого господина.

Канадцы моментально образовали тесный кружок.

— Наш разговор будет короток.

— Что вам угодно, милостивый государь?

— Сейчас увидите.

— С удовольствием.

— Не думаю. Скоро два месяца, как вам в Квебеке у одного золотых дел мастера Жака Дусе было назначено свидание графом Рене де Витре, капитаном кораблей ее величества и командующим фрегатом «Слава», не правда ли?

— Да, но…

— Подождите. Правда ли, что вам предложили быть посредником в переговорах с известным вам племенем ирокезов за определенную сумму, часть которой была тут же вами получена?

— Никогда…

— Отлично, перейдем дальше, речь шла о том, чтобы, сговорившись с ирокезами, привести их в Луизиану…

— Милостивый государь…

— Извините, я не договорил, — добавил охотник насмешливо.

— Но это, конечно…

— Позвольте, вы еще успеете оправдаться, если сумеете.

— Напасть на плантацию Красная Палка и убить всех женщин, находящихся там.

— Это низкая ложь, никогда такой ужасной мысли…

— Возьмите этого негодяя и обыщите его! — хладнокровно приказал охотник.

— Нет, нет, — вскричал с ужасом осужденный, — я все расскажу сам, меня бесполезно обыскивать, ничего не найдете при мне, бедность меня вынудила на это. Простите, простите, умоляю вас!

— Обыщите его, — повторил охотник.

Приказание было моментально исполнено.

Карманы негодяя оказались набитыми золотом, а в одном, на самом низу, в бумажнике, лежала вчетверо свернутая бумажка, на которой собственной рукой графа Витре были написаны необходимые, но самые подробные инструкции; желая, чтобы дикие лучше поняли его требования, он подробно, до мелочи, объяснял, что он от них ожидает и что дает в награду за исполнение его предписаний.

— Вот это хорошо, — сказал охотник ледяным тоном, свертывая и оставляя у себя бумажку, — а золото положите обратно этому негодяю; вы заслуживаете смерти, милостивый государь.

— Не убивайте меня! — вскричал он с мольбой. — Я был сумасшедший, я сам не знал, что делал.

— Вы заслуживаете смерти, — повторил охотник, — но я предоставляю вам возможность избежать ее, мы вас не тронем, никто не захочет марать руки, мы честные люди.

— Но что же вы хотите со мной делать, скажите ради неба? — вскричал он дрожащим голосом.

— Я хочу вас только наказать, как вы этого стоите: отберите у него весь порох, пули, оружие, оставьте только один заряженный пистолет, чтобы он мог сам положить конец своей нищете, если только он не побоится убить себя.

— Вот это дело, — сказал один из канадцев.

— Хорошо, теперь слушайте, мы вернемся в лагерь, вы же, если только найдете выход отсюда, — а я хотел бы, чтобы вы нашли его, — вы пойдете куда вам угодно, только не в Луизиану, понимаете?

— Увы! Неужели вы так безжалостны!

— Вы не отвечаете?

— Боже мой, я сделаю все, что вы прикажете!

— Теперь вы сядете у этого дерева спиной к нам.

— Хорошо.

— И не повернетесь, пока не услышите вой красного волка.

— Хорошо.

— Если вы повернетесь или даже пошевелитесь раньше, вам пустят пулю в лоб.

— Я не шевельнусь! — испуганно вскричал он.

— Может быть, ошибетесь.

— Как, что вы хотите сказать?

— То, что думал.

— Что же еще?

— Довольно и этого; до свидания, да спасет вас Бог! И по данному знаку охотника канадцы ушли.

— Поверьте мне, лучше убейте себя, — сказал безжалостно охотник.

— Я? Зачем, я еще молод.

— Как угодно, до свидания! — И он ушел.

Почти через месяц охотник, проезжая тем самым лесом, где был брошен молодой человек, наткнулся на его труп, местами еще покрытый уцелевшими клочками полотна и сукна; оставленный при нем пистолет валялся тут же, он был еще не разряжен.

Какая ужасная драма разыгралась в этой пустыне, осталось никому неизвестным.

Недаром говорят индейцы, что легче пробить каменную стену, чем стену девственного леса.

И они правы.

ГЛАВА IV. Ужасные четверть часа для Нигамона и его войска

Фанатические сектанты-пуритане, которые в царствование Карла I и Карла II ушли из Англии в американские пустыни, надеясь там на свободе исповедовать свою строгую религию, точно придерживались священного писания, принесли с собой ужасный древнеиудейский закон: око за око, зуб за зуб; они первые ввели его в этой новой стране, где ни закона, ни общества еще не существовало и каждый должен был сам себя защищать: этот закон как нельзя лучше привился на свежей девственной почве, где он царит и в настоящую минуту во всей своей силе под именем закона Линча, но не в пустынях уже и не среди диких, а в самых больших образованных городах республики, среди бела дня, на глазах всего общества, не встречая ни малейшего протеста.

Это доказывает только, как слаба еще и несовершенна так называемая цивилизация, которой гордятся граждане великой республики: нас обмануть нелегко, мы слишком хорошо знаем цену обманчивой внешности.

Совершив хладнокровно и с полным сознанием выполнения своей обязанности закон возмездия над несчастным, который за несколько золотых монет стал соучастником краснокожих в убийстве беззащитных женщин, охотник поехал обратно в лагерь ирокезов.

Какая-то невидимая сила руководила только что совершившимся в лесу; охотник, давно уже знавший все низости Плакучей Ивы, нисколько не искал столкновения с ним, но он сам, точно сознавая, что его последний час настал, поехал за ним и радостно кинулся навстречу, завидев его между деревьями.

Строго выполняя жестокий закон, охотник сумел в одно время быть справедливым и не обагрить своих рук такой грязной кровью; подлость этого негодяя была ему так отвратительна, что он, даже рискуя дать ему, хотя и слабую, возможность избежать заслуженного наказания, оставил его на волю Божию в лесу и был совершенно покоен, сознавая, что исполнил свой долг.

Еще ночь не наступила, когда охотники вернулись в лагерь.

Вождь ирокезов спросил охотника, не встречал ли он Плакучую Иву, который еще утром уехал и до сих пор не возвращался.

Охотник коротко ответил, что никого не встречал, и тут же предложил в случае, если молодой человек ночью не вернется, поехать со своими друзьями на поиски.

Вождь принял предложение и любезно поблагодарил, добавив:

— Если он заблудился, тем хуже для него, для нас же невелика потеря, если он не вернется; Нигамону он больше не нужен; с него достаточно ожерелья Великого Калюмэ.

На следующий день, как обещал, охотник отправился на поиски за невернувшимся молодым человеком.

Понятно, что поиски эти были безуспешны, он вернулся один; прошло два-три дня, и никто уже не вспоминал больше об этом негодяе, бывшем совершенно чужим и никем не любимым среди деятельных людей лагеря ирокезов.

Путешествие Нигамона совершалось очень быстро под руководством охотника, опытность и верный глаз которого приводили всех в восторг.

Таким образом прошло две недели.

Однажды утром охотник, или Великий Дуб, как называл его Нигамон, подойдя к нему во время завтрака, бесцеремонно сел с ним рядом.

— Отлично, — сказал очень любезно вождь ирокезов, — Великий Дуб всегда дорогой гость для его брата, особенно, если он хочет разделить с ним его кашу.

— Благодарю, вождь, я ел уже, — откровенно отвечал охотник, — я пришел поболтать с вождем и предложить ему несколько капель водки, чтобы вождь был весь день весел.

И он подал тыквенную бутылку, висевшую у него через плечо, наполненную великолепным французским коньяком.

— Водка хороша для краснокожих, — сказал нравоучительно вождь, — но они не упорны злоупотреблять ею потому, что эта огненная жидкость туманит их головы и делает их сумасшедшими.

— Это верно, — возразил, смеясь, охотник, — но можно привыкнуть, как привык я; я пью ее, как ребенок молоко.

— Бледнолицые пьют ее с колыбели, но краснокожие — почти никогда.

— Вы правы, вождь, я удивляюсь вашей воздержанности, вы выпили несколько капель.

— Вождь должен быть во всем примером для подчиненных, — заметил Нигамон, возвращая наполовину опорожненную бутылку.

Охотник слегка улыбнулся.

— Брат мой говорит, — начал вождь, — что мы скоро придем на место.

— Я пришел об этом поговорить.

— Мои уши открыты, брат может говорить.

— Теперь уже второй день последней четверти месяца, к новолунию мы будем на месте.

— Отлично.

— Сегодня вечером, до заката солнца, мы вступим на берега Матери вод; нужно удвоить осторожность, французы не такие враги, чтобы презирать их, особенно в их же владениях.

— Отлично. Мы их заставим выйти из нор.

— Я надеюсь, и чем скорее это будет, тем больше буду я рад.

— Мой брат канадец и не любит французов? — удивился вождь.

— Потому-то я их и не люблю, что я сам из Канады, разве любят рабы своих владельцев.

— Мой брат хорошо говорит, слова его справедливы, пусть же он продолжает, его друг слушает.

— Сегодня вечером мы придем в очень удобное место, где можно будет устроить крепость, не возбуждая подозрения, и где мы можем отлично спрятаться сами и сложить свою добычу. Расположившись там лагерем, мы будем оттуда ходить куда вздумается и будем видеть и знать все, что происходит в тех пунктах, которые нас интересуют, о месте же нашей стоянки никто никогда и не догадается, так трудно туда пробраться не знающему в совершенстве этой местности.

— Мой брат — великий вождь, его ум велик, как у бледнолицего, я буду всегда следовать его советам.

— И отлично сделаете, вождь, вы скоро вполне убедитесь, что я вам только добра желаю, — сказал охотник, загадочно улыбаясь.

— Я и теперь знаю, — отвечал заметно опьяневший Нигамон, — у моего брата язык правдив; он будет делать со мной все, что ему вздумается.

— Я не прошу так много, — смеясь, заметил охотник, — я хочу только быть вам полезным; если вы мне поверите, мы укрепим свой лагерь по образцу бледнолицых.

— Охотно, только не знаю как.

— Я беру это на себя, вождь, и в два дня все будет готово.

— И мы устроим крепость подобно белым? -Да.

— Благодарю, брат мой, великий вождь Нигамон — его друг.

— Благодарю, вождь, сегодня вечером мы поговорим об этом, осматривая выбранную мною местность. Теперь же самое лучшее — идти, путь наш долог.

— Отлично, раньше чем через десять минут, выступим.

Предстоящий переход был длинен, дорога отвратительная.

— Мы на пограничной земле, — говорил охотник вождю, когда тот начинал жаловаться на всевозможные неудобства и неприятности, встречавшиеся на каждом шагу.

Наконец, около семи часов вечера, войско остановилось. Это была не временная остановка. Ирокезы предполагали тут сложить всю предстоящую им добычу.

Дикое место как нельзя более соответствовало предполагавшемуся назначению.

Представьте себе среди равнины, окруженной лесом, довольно высокий холм в виде усеченного конуса, на площадке которого можно легко устроить неприступную крепость. Внутри этого страшного холма была громадная пещера, разделенная самой природой на несколько больших, высоких отделений, походивших на комнаты и коридоры, кончавшиеся тремя выходами с разных сторон горы.

Как ни хитер был Нигамон, но охотник, на которого он смотрел свысока, считая себя выше, обманул его, как глупого ребенка.

Подобную хорошо защищенную крепость одна только измена могла победить.

Спешившее, утомленное длинным переходом, войско старалось только прикрыть холм нарубленным хворостом и сухими ветвями на ночь; этого было вполне достаточно для их безопасности, утром же они предполагали встать с восходом солнца, чтобы приняться за постройку настоящей крепости.

Но на завтра им предстояла более спешная работа, продолжавшаяся несколько дней.

Да они и сами не спешили приниматься за укрепление, находя, что вполне достаточно нескольких часов для того, чтобы приготовиться и отразить неприятеля, как бы ни был он многочислен и силен.

Охотник, очень довольный этим мнением, старался поддержать его, доказывая удобства места, многочисленность и смелость войска. Крайне ленивые краснокожие, не переносившие утомительного труда и не понимавшие, каким образом могут бледнолицые работать из-за жалованья, когда можно ничего не делать, великолепно спать на солнце, спрятав одну голову в тень, были рады избавиться от работы.

Стремление и способность к труду служит мерилом умственного развития.

Однажды утром Нигамон подошел к охотнику.

— Моя молодежь отдохнула.

— Они хотят за границу? Да?

— Да, они знают, что французы богаты.

— Отлично, когда же вождю угодно отправиться? Завтра?

— Завтра? Не скоро ли это?

— Почему? Я всегда готов, от меня задержки не может быть.

— Мой брат знает и понимает все.

— Так завтра?

— Да.

— Великолепно! Я пойду предупредить моих охотников, оставленных в лесу, они нам будут нужны в экспедиции.

— Брат мой вернется поздно?

— Очень может быть, я не знаю сам, где они теперь находятся, мне, по всей вероятности, придется искать их, а на это нужно время; во всяком случае, я постараюсь вернуться как можно скорее.

— Отлично, брат мой приведет своих друзей, я буду им так же рад, как и первым, которые пришли с ним раньше.

— Благодарю, вождь, я сейчас же отправлюсь и оставлю вам своих друзей, мне никого не нужно, я пойду один, только попрошу, вождь, оказать мне небольшую услугу.

— Что желает охотник?

— Мои друзья честные и смелые охотники, но они любят сильно водку.

— Водка — великое лекарство! — воскликнул вождь, глаза которого при слове «водка» заблестели.

— Может быть, вождь, но я боюсь, что мои друзья злоупотребляют ею.

— Мой брат имеет водку?

— Да, у меня есть маленький бочонок коньяку, бутылок в 50, который я очень берегу, потому что не знаю, когда успеется возобновить запас.

— Что же хочет брат мой? — полюбопытствовал вождь.

— Я хочу просить вас спрятать у себя этот бочонок до моего возвращения, я боюсь его оставлять друзьям — они выпьют; отдав его вам, я совершенно спокоен.

Глаза вождя сверкнули молнией.

— Вождь сбережет, — сказал он.

— Вы обещаете, вождь?

— Нигамон обещает.

— В таком случае я принесу бочонок.

— Отлично, что брат мой принесет водку.

Через несколько минут бочонок был в руках Нигамона.

— Теперь я уезжаю и вернусь, как только будет возможно.

— О, я не тороплю брата, он может не спешить.

— Благодарю, до свидания, вождь!

— До свидания, мой брат пусть не спешит. Охотник вышел и уехал из лагеря.

Уезжая, он смеялся про себя над простотой Нигамона.

— Ручаюсь головой, что через час все эти плуты перепьются; моя водка окажет большую услугу в задуманном нами.

Не было никакого сомнения, что тотчас же после отъезда охотника вверенная Нигамону водка вся будет выпита ирокезами, которые, напившись вместе с вождем, не замедлят поссориться, а затем и подраться.

Охотник, в котором читатель, конечно, узнал Мрачный Взгляд, именно на это рассчитывал, хорошо зная страсть индейцев к вину.

Он не ошибся. Краснокожие все поголовно были пьяны в ту минуту, когда Сурикэ отдал приказ двинуться на неприятеля.

Несмотря на то что все шло как нельзя лучше, Шарль Лебо против обыкновения был непокоен; его мучила мысль об опасном положении оставленных дам.

Ему казалось, что какое-то несчастье грозит дорогой ему девушке Марте де Прэль, хотя бы даже его люди, которым было строго приказано беречь дам, не открыли ни малейшего подозрительного следа.

Продолжая продвигаться вперед со своими товарищами, он не переставал думать о том, что был не прав, оставляя дам, которых он клялся ни на минуту не оставлять.

Эта неотступная мысль так его мучила, что наконец он не выдержал и разом остановился.

— Пора покончить, — проговорил он сквозь зубы. Он дал условный сигнал.

Моментально вожди остановили ход своих пирог и собрались около него.

— Господа, — сказал он, — нам предстоит не битва, а резня, потому что перепившиеся ирокезы не в состоянии сопротивляться, они будут спокойнее баранов на бойне.

— Более чем вероятно, — заметил Бесследный.

— Конечно, — подтвердил Мрачный Взгляд.

— Тем лучше, нам дешевле обойдется, — заключил Тареа.

— Я должен сознаться, что меня крайне беспокоит мысль о том, что я оставил дам, которых клялся не покидать и защищать, на руках нескольких человек, в совершенно открытом лагере, не защищенном от неожиданного нападения. Хотя я и уверен, что нам не грозит никакой опасности, но вы сами должны сознаться, что при настоящих условиях лишняя предосторожность не повредит.

— К тому же, — сказал Мрачный Взгляд, — нас больше, чем нужно для того, чтобы справиться с пьяными, бессильными ирокезами.

— Водка их усмирила; и 15 человек больше или меньше с нашей стороны — ровно ничего не составляет.

— Я тоже так думаю, — возразил Сурикэ, — поэтому, отобрав себе и канадцев, и гуронов человек пятнадцать, я поспешу туда, откуда не должен был ни на минуту уходить. Вы же с Мрачным Взглядом отправляйтесь дальше.

— Осторожность не испортит дела, — сказал Бесследный.

— Если там случилось несчастье, которого, благодаря Бога, кажется, нельзя было ожидать, я никогда не прощу себе своей ошибки, — продолжал Сурикэ.

— Я понимаю вас, — сказал, улыбаясь, Мрачный Взгляд, — вам противна эта атака, потому что вместо битвы там будет резня, вас возмущает даже мысль о необходимости кровопролития.

— Вы поняли меня, друзья мои, это настоящая причина, заставляющая меня возвратиться в лагерь, вместо того чтобы сопровождать вас.

— Вы правы, — поддержал Бесследный, — неизвестно еще, что может случиться. Сурикэ ловкий и осторожный воин, ему необходимо вернуться туда.

Мрачный Взгляд тотчас же выбрал 8 человек из числа своих канадцев, к которым Тареа добавил еще семь самых лучших воинов, и Сурикэ отправился обратно с этой маленькой армией.

— Как только кончите, тотчас же возвращайтесь, — сказал молодой человек своим друзьям.

— Будьте покойны, ни минуты не промедлим, — отвечали вожди.

Они расстались.

Одни пошли вперед к ирокезам, другие, число которых было так незначительно, возвращались к лагерю, где, как известно, оставалось только 15 человек под начальством Мишеля Белюмера.

Отъезд Сурикэ нисколько не нарушил порядка отправившейся экспедиции и не поколебал уверенности вождей в успехе.

Благодаря Мрачному Взгляду, который привел с собой двадцать канадцев, число смелых и ловких воинов доходило до внушительной цифры 70, а этого было даже много, чтобы победить 50 ирокезов:

Если бы ирокезы даже не были пьяны, их сопротивление было бы бесполезно.

Подходя ближе к лагерю ирокезов, французы стали еще осторожнее, боясь, чтобы их не заметили.

Но в лагере царила мертвая тишина; ни малейшего огонька не было видно в темноте.

— Они спят, — сказал Мрачный Взгляд, — займем свои места и проберемся незаметно в лагерь. Помните, что мы нападаем неожиданно и воинственных криков не должно быть.

— Всех убивать? — спросил Бесследный.

— Всех без разбора, — глухим голосом отвечал Мрачный Взгляд, — не забывайте, что мы имеем дело с разбойниками и нашими злейшими врагами.

— Они все должны погибнуть, — коротко заметил Тареа.

— Вперед, — скомандовал Мрачный Взгляд. — Усыпим их непробудным сном.

И все войско ползком, как куча змей, без малейшего шума добралось до хвороста, которым ирокезы обвалили свой холм в ожидании будущего укрепления.

Мрачный Взгляд пробрался в один из подземных коридоров, о которых мы говорили раньше.

После его отъезда из лагеря произошло то, что он предполагал. Ирокезы сперва выпили дюжину бутылок водки, оставленной охотником на хранение вождю вместе с бочонком.

Но, не довольствуясь этим, Нигамон просверлил самый бочонок, и началась отвратительная попойка с ее ужасной развязкой.

Сначала все шло прилично, дикие пили, как пьют животные, чтобы только пить.

Но вино делало свое, головы их разгорячились, дикая, ничем не сдерживаемая натура проявлялась во всей своей наготе.

Чем больше пили, тем больше хотели пить.

Выпивши немного, они уже начали спорить, браниться, стараясь найти предлог для открытой ссоры и драки.

Предлог было найти нетрудно, и ножи, топоры пошли в дело; завязалась общая свалка.

Драка эта, без всякой причины, была самая ужасная, они не разбирали ни друзей, ни врагов, ни вождей, как бешеные звери, кидались друг на друга.

Они дрались ради только того, чтобы драться, убивать без причины и без цели.

Восемь или десять были убиты, но множество тяжело ранено.

Они дрались и в то же время пили до тех пор, пока не опорожнили совершенно бочонок.

Нигамон давно уже лежал неподвижно, пьяный.

Глубокая тишина стояла над лагерем, в котором не было ни одного человека, чтобы даже предупредить об угрожавшей опасности.

Французы пробрались в лагерь, не встретив ни малейшего сопротивления.

Заняв ранее назначенные посты, они оцепили таким образом ирокезов, которые, если бы и были в состоянии защищаться, не могли бы прорвать окружавшее их железное кольцо.

По приказанию Мрачного Взгляда хворост, заменявший ирокезам стены крепости, был подожжен кругом, охватившее его пламя ярко разлилось по холму, озарив ужасную, возмутительную картину.

— Смерть собакам, разбойникам! — вскричали канадцы.

— Смерть! — повторили гуроны.

Несмотря на сделанное предостережение, гуроны не выдержали, завидев неприятеля, дико закричали и, потрясая оружием, бросились дружно вперед.

На их крик приподнялись несколько отяжелевших голов с полузакрытыми, сонными глазами и тотчас же опустились на прежнее место.

Началась ужасная, зверская резня; несчастных, неподвижно лежавших ирокезов били, как быков на бойне.

Мрачный Взгляд и канадцы стояли, загородив выход, ни один из них не принимал участия в возмущавшем их кровопролитии.

Зато гуроны, которым дали полную свободу, вполне отдались своим кровожадным инстинктам.

Ирокезы все до одного были оскальпированы, убиты; для полного ощущения победы гуроны оскальпировали даже раньше убитых ирокезов.

Тареа выбрал себе Нигамона и других пятерых вождей, чтобы, насладившись их пытками, сжечь живыми.

Между тем Нигамон и вожди, напившиеся раньше других, начали отрезвляться.

Хотя картина, представшая перед их глазами в минуту

пробуждения, могла их опьянить больше вина, но они не могли не осознать своей ошибки; они вполне понимали весь ужас своего положения, но это сомнение было поздно; сожаление о сделанном — напрасно.

Они видели, что им готовится.

И, приготовившись смело встретить все, что бы ни изобрел их беспощадный враг, они были готовы к смерти.

Вожди могли сказать наперед, что их ожидает, они сами не раз поступали точно так же со своими врагами.

Для них все это было самая обыкновенная вещь.

Они играли, проиграли и были готовы расплатиться.

По приказанию Тареа среди лагеря было крепко вбито шесть столбов; к каждому из них привязали по вождю и обложили ветвями и хворостом.

Нигамон, вместе со своими сотоварищами, запел песнь войны.

Но едва раздался голос Нигамона, остальные вожди смолкли, слушая его.

Эта предсмертная песнь — прославление умирающего воина и его громких подвигов.

Нигамон пел исключительно о своих храбрых воинах, которых собаки гуроны из страха опоили перед битвой и перебили их всех, пользуясь сном.

— Но племя ирокезов, — продолжал вождь, — могущественно, оно отомстит за своих так подло убитых воинов, отомстит жестоко, убивая за каждого ирокеза по десяти гуронов, этих французских собак, которые подло и трусливо лижут бьющую их руку.

Цель песни Нигамона была оскорбить гуронов.

Но Тареа и его воины были крайне сдержанны.

Ни одного проклятья, ни одного дурного слова не произнесли они в ответ на оскорбления побежденных; они слушали их, не прерывали поток обидных слов, дав полную свободу высказаться.

Наконец разложили огонь.

В этот момент Тареа, как тигр, перепрыгнул через пламя с ножом в руке и моментально оскальпировал привязанных вождей, безжалостно стегая их по лицу их же волосами. Окончив эту возмутительную операцию, он перескочил обратно, потрясая кровавыми трофеями и напевая песнь войны, которой дружно, с увлечением вторили гуроны.

Но, несмотря на ужасные пытки, вожди ирокезов продолжали свою предсмертную песнь, которой они не прерывали даже в минуту самого ужасного в мире для них оскорбления, когда Тареа их скальпировал.

Пламя поднималось все выше; вожди едва были видны среди огня и дыма.

В это время прибежал Бесследный, уходивший на разведку местности. Лицо его было расстроено, сам он был сильно взволнован.

— Что с вами? — спросил Мрачный Взгляд. — Вам, как и мне, отвратительна эта резня?

— Нет, — отвечал нервно Бесследный, — не то, я так много видел подобных сцен мести, что совершенно спокойно могу смотреть на них.

— Что же случилось?

— Я спешил видеть вас.

— Говорите, если так спешно.

— Да, спешно, если не ошибся.

— Говорите же скорее.

— Выйдя посмотреть, все ли кругом безопасно, я, как мне показалось, слышал выстрел со стороны нашего лагеря.

— Уверены ли в этом?! — вскричал, вздрогнув, Мрачный Взгляд.

— Я не могу уверять, — возразил Бесследный, — вы сами хорошо знаете, что ночью звуки обманчивы — их трудно определить.

— Это так, но залп… то есть несколько выстрелов сразу…

— Понимаю, но мы ведь почти на две мили от лагеря.

— Да, но вы были ближе, когда слышали выстрел?

— Действительно, на полмили ближе.

— Гм! Это много значит.

— Может быть, но, повторяю, я сомневаюсь.

— Скажите мне, вы человек неглупый, при настоящих условиях, когда все против нас, когда враги точно из земли вырастают, чтобы подшутить над нами…

— Ну?

— Что бы вы сделали, сомневаясь так, как я в настоящую минуту?

— При данных условиях я пошел бы на выстрел, будь он действительный или призрачный, и я ничего бы этим не потерял.

— Тем более что здесь нечего больше делать; предупредите, пожалуйста, Тареа, что мы уходим, а я пока пошлю на разведку следопытов.

— Великолепно!

Тареа в эту минуту, облокотившись на дуло ружья, слушал вместе с гуронами песнь вождей, которая все еще не прекращалась.

Бесследный подошел к нему.

— Мы уходим, — сказал он.

— Уже? — спросил вождь.

— Неожиданное открытие заставляет нас отправиться немедленно.

— Что за открытие?

— Ничего определенного пока.

— Тареа пойдет с друзьями, — сказал вождь, завязывая свой пояс.

— Разве вы не убьете этих негодяев?

— Порох дорог, зачем же я буду тратить шесть выстрелов. Эти паршивые собаки и без меня умрут отлично; не стоит труда о них думать, — безжалостно закончил Тареа, который, несмотря на видимую невозмутимость и равнодушие во время продолжительной песни вождей, был страшно рассержен их проклятиями и оскорблениями.

Через пять минут гуроны и охотники быстро возвращались в свой лагерь, освещенные зловещим пламенем громадных костров, разведенных у столбов вождей на холме.

Вожди, старавшиеся скрыть свое беспокойство, шли впереди всех.

Вдруг все разом остановились.

Звук, возбудивший подозрение Бесследного, повторился.

— Господи, — вскричал Мрачный Взгляд, — теперь уже нельзя сомневаться, это выстрелы! Вперед, вперед, друзья, и дадим знать, что мы идем на помощь.

Вся толпа, громко и дико вскрикнув, сделала залп, чтобы друзья не сомневались, что помощь близка, и двинулись вперед гигантскими индейскими шагами.

ГЛАВА V. Как граф Рене де Витре встретил Сурикэ и что из этого произошло

Мишель Белюмер был старый, опытный охотник, который в свое время пользовался громкой репутацией, вполне заслуженной им. Удалившись давно уже в Квебек на отдых, он приехал только ради Шарля Лебо, звавшего на помощь.

Вернувшись в пустыню, он был крайне удивлен, что его имя до сих пор еще не забыто и по-прежнему наводит панический страх на ирокезов.

Белюмер был крайне польщен постом, который предложил ему друг; зная хорошо, какое горячее участие принимает Шарль Лебо в дамах Меренвиль, особенно в Марте, он решил оправдать оказанное ему доверие, призвав всю ловкость и опытность своего военного искусства.

А знание и тактика его в этом отношении были необходимы. Сурикэ оставил ему слишком мало помощников, хотя в случае опасности он и мог рассчитывать на скорую помощь и был уверен, что на десять лье вокруг лагеря не было ни малейшего постороннего следа.

Но Белюмер был слишком опытен и слишком хорошо знал пустыню, чтобы довериться обманчивой тишине и безопасности.

Опытность научила его в самое покойное, по-видимому, время и при самом безопасном положении зорко следить за всем происходящим вокруг и быть готовым ко всевозможным случайностям.

— Не доверяйся никогда, — говорил он обыкновенно сквозь зубы — окружающей тишине; это затишье — предвестник бури.

И более всего было странно то, что он ни разу не ошибался в этом отношении.

Не желая беспокоить дам, он никогда не высказывал им своего мнения об их опасном положении; между тем отобрав более ловких двенадцать человек, отправил их караулить, обходя и осматривая окрестности лагеря, а трех оставил при себе, чтобы иметь возможность немедленно появиться там, где будет грозить опасность.

Ночь была совершенно темная; охотник велел потушить все огни, чтобы не привлечь чье-нибудь внимание.

Все было тихо и спокойно; так прошло более половины ночи; вдруг чуткий слух Белюмера был неприятно поражен резким криком голубой совы.

Это был условный знак его товарищей, извещавший о неожиданном открытии.

Этот ловко придуманный сигнал был понятен только им, оставаясь совершенно незамеченным другими, потому что голубая сова — одна из тех, которые кричат всю ночь, особенно перед рассветом.

Белюмер готовился идти на зов.

Для опытных следопытов ночи не существует, они так же хорошо видят среди самого глубокого мрака, как днем; благодаря этой драгоценной способности они никогда не ошибутся дорогой и найдут друг друга где бы то ни было.

Раздался второй крик, много ближе прежнего.

Белюмер дал знак товарищам, и все четверо, растянувшись как змеи, поползли без малейшего шума, очень быстро в ту сторону, откуда был сигнал.

Добравшись до чащи столетних гигантов красного дерева, они поднялись и засели, спрятавшись.

Едва они сели с палкой в руках, потому что до последней крайности они не хотели прибегать к огнестрельному оружию, как увидали трех человек, идущих по-индейски, гуськом, на очень близком расстоянии один от другого и озираясь во все стороны.

Не успели еще шпионы поравняться с сидящими в засаде, как три удара, быстрее молнии и сильнее тяжелого молота, разбили им головы.

Они свалились не крикнув; охотники подняли трупы, взвалили на плечи и, отойдя немного в сторону, бросили их в чащу леса; шпионы были ирокезы, по крайней мере, судя по костюму; осмотрев трупы, охотники вернулись к тому месту, откуда вышли шпионы, и заняли его, став также один за другим. Но почти одновременно с ними из-за деревьев явилась высокая фигура индейца, став перед самым лицом Белюмера.

— Что это за шум был сейчас? — спросил он на наречии ирокезов.

Белюмер, зная этот язык, как родной, отвечал, не шевелясь:

— Я запнулся за лиану, упал, вот и все.

Они говорили шепотом, и ошибиться в голосе было легко.

— Отлично, брат мой, будь внимательнее, чтобы не падать больше.

— Постараюсь, — коротко ответил охотник.

Ирокез повернулся, чтобы идти обратно, но моментально все четверо бросились на него, схватили за горло, повалили и, связав, закутали в одеяло.

Это нападение было так неожиданно, так быстро, что ирокез, он же и вождь, ничего не понимавший, не успел опомниться, как ему заткнули рот, не дав произнести ни слова.

Расправившись с четверыми, охотники успокоились, думая, что им уже больше не придется иметь дела с ирокезами; неприятеля было не видно и не слышно, по всей вероятности, четверо были шпионы, посланные подсмотреть, что делается в лагере и хорошо ли он защищен.

Но Белюмер, зная хорошо нравы и привычки краснокожих, нисколько не радовался неожиданно удачной расправе с ирокезами; он чувствовал, что ему предстоит еще много работы и не больше как через час он встретится с неприятелем; он предвидел, что неприятель, не дождавшись возвращения шпионов, которые должны доставить необходимые сведения, не рискнет идти прямо на лагерь, а если и пойдет, то выждет известное время.

Приказав отвести пленника в шалаш, служивший ему квартирой, Белюмер пошел вслед за ним; он сам освободил его, развязал его, вынул платок изо рта и пригласил сесть рядом с собой.

— Ну, — спросил охотник, зло смеясь, — кто это к нам попался? Если не ошибаюсь, мы, кажется, немного знакомы.

Индеец стоял неподвижно, как будто ничего не слыхал.

— Отлично! Вы все тот же, господин вождь, — продолжал «^иронической улыбкой охотник, — вы, как девушки вашей страны, говорите только по приказанию, я знаю вас давно и хорошо, господин вождь, я сумею заставить вас говорить лучше всякой старухи; пока выпейте этот рог водки, она приведет вас в чувство.

И он подал ему рог буйвола, до половины наполненный водкой.

Глаза воина ирокеза незаметно сверкнули, он взял рог и разом опорожнил его.

— Как вы находите ее, друг Серый Медведь?

— Отлично, — отвечал индеец, которому водка развязала язык, — что хочет Белюмер от своего брата?

— Поболтать несколько минут о делах.

— Серый Медведь — вождь, — сказал важно индеец.

— Так и быть должно, Серый Медведь — великий вождь и любит водку.

— Водка — молоко индейцев, — ответил пленник.

— Да, если бы вам дать волю, вы пили бы его и днем, и ночью, — сказал, смеясь, охотник, — но если вы так любите ее, пейте еще, это вас оживит.

И он подал снова рог, на этот раз уже полный. Индеец не заставил себя просить, он взял его и, как в первый раз, не отнимая от губ, выпил до дна.

— Ловко пьет, должно быть, у этого черта горло луженое, — тихо говорил охотник.

— Скажите, — продолжал он, обращаясь к ирокезу, — зачем вы пришли сюда и каким образом? Если скажете, получите еще рог водки.

Серый Медведь уже и так опьянел от выпитого, мысли его начали путаться, в голове шумело, он не сознавал, что с ним делается, и не мог вспомнить, откуда и зачем он пришел.

— Это не трудно сказать, — начал вождь, уже заплетая языком, — если вы желаете знать, я вам скажу, но с условием, если вы мне еще дадите водки.

— Обещаю, вы знаете, что данное слово я всегда держу.

— Отлично, я знаю; я не заставлю вас дожидаться, это недолго, я не думаю, чтобы это интересовало вас.

— Говорите, это мое дело.

— Верно, это не мое дело, но я вождь, мой язык не лжет.

— Знаю, говорите, мои уши открыты.

— Отлично, слушайте: месяц тому назад один великий бледнолицый вождь, француз, приехал к нашему вождю с богатыми подарками; за несколько дней до приезда этого вождя приезжал другой француз, предупредив о приезде второго, первый уехал с Нигамоном для грабежа на французской границе по берегам Матери вод; а великий белый вождь, отправляясь в колонию, купленную янки у голландцев, хотел взять мое племя к себе в конвой для охраны.

— Вы говорите про Новую Англию или Нью-Йорк?

— Да мне все равно; мне кажется, что этот великий вождь хочет превратиться в янки и не любит свою нацию.

— Дальше, — сухо заметил Белюмер.

— Проходя один девственный лес, лежащий на расстоянии трех дней ходьбы отсюда, мы нашли труп первого француза. Великий вождь был страшно рассержен, топал ногами и что-то громко кричал на своем языке, которого мы не понимаем; у мертвого во всех карманах было золото; вождь взял его и роздал нам, говоря, что он не хочет уже идти к янки, а вернется к французам, чтобы догнать Нигамона, и он свернул в эту сторону, где, как он сообщил нам, хотел поговорить со своими охотниками, ехавшими с ним в одном направлении.

— И вы послушались его?

— Он был щедр и давал водку.

— Вот убедительный аргумент; за водку они продадут черту душу, если только она не принадлежит уже ему со дня рождения. Когда же вы отыскали лагерь, — спросил он Серого Медведя.

— Только сегодня, при закате солнца.

— Отлично, это все?

— Да, я все сказал; а водки?

— Еще вопрос — вас много?

— Да, достаточно.

— Сколько же?

— Двадцать пять.

— Отлично, а великий белый вождь?

— С ним трое очень послушных людей; они отлично вооружены и с топорами за поясом.

— Отлично, это матросы, у графа Витре есть фрегат; 25 и 4 будет 29, 5 отбросить, останется 24, это еще много больше пятнадцати, но мы посмотрим, черт не всегда им покровительствует.

— Что говорит мой брат Серому Медведю?

— Ничего интересного для вас, вождь.

— А водки?

— Вот это другое дело, — сказал канадец.

Белюмер встал, выбрал самый большой рог и, наполнив его до краев, подал вождю ирокезов, который пил по-прежнему без передышки.

Дотянув до дна, он вместе с рогом растянулся и тотчас же заснул, как мертвый.

— Он проспит по крайней мере сутки, — сказал охотник, — нужно только его получше спрятать, он пригодится еще; а мы тем временем примем предосторожности: вы, Маленький Жан, отправляйтесь тотчас же, не медля ни минуты, к Сурикэ и предупредите его о том, что случилось и что нам нужна немедленная помощь.

— Я скоро вернусь, не беспокойтесь.

— Ступайте, желаю успеха.

Маленький Жан тотчас же выехал из лагеря, а Белюмер с остальными товарищами перенесли Серого Медведя в глубокую яму, откуда он не мог выбраться сам и где его невозможно было найти незнающему.

Оставив его в яме, Белюмер тотчас же рассказал товарищам обо всем, что узнал, и просил их удвоить бдительность.

Он хотел также предупредить дам об угрожавшем нападении, но, обдумав, решил оставить их в полном неведении, не желая прежде времени беспокоить, тем более, что это нападение могло не состояться; его люди были настороже, помощь не замедлит, может быть, даже предупредить нападение, если только ирокезы действительно думают нападать.

В силу этих, а может быть, многих других причин, которые не желал высказывать старый охотник, он не хотел пугать напрасно дам, которых должен был защищать.

В то время как Белюмер приготовился храбро отразить грозившее нападение ирокезов, Сурикэ, уже расставшись с товарищами, задумчиво возвращался в лагерь.

Шарль Лебо был настоящий сын XVIII века, но вместе с тем он был слишком развит и умен, чтобы разделять мысли и верования той эпохи. Я не хочу совсем этим сказать, что мы, сыны гигантов, победивших целый мир, были бы избавлены от этих глупых сказок нянек и идиотских суеверий, нет, нисколько.

Как бы там ни было, Шарль Лебо в первый раз еще был очень скучен, его томило какое-то мрачное, неопределенное предчувствие.

— О! — говорил молодой человек, спеша к лагерю. — Как это глупо! Мое сердце болит, мне скучно, как изнеженной даме, страдающей нервными припадками. Со мной никогда еще ничего подобного не бывало!.. Но это состояние ненормально — должна же быть какая-нибудь причина? Я не знаю ее, но все-таки беспокоюсь…

Разговаривая таким образом шепотом, охотник незаметно подошел близко к лагерю.

На расстоянии двух выстрелов от лагеря он остановился.

Шарль Лебо был вполне уверен в предусмотрительности и опытности своего друга, которому доверил дам, он знал его лучше, чем кто-либо, живя вместе несколько лет, он мог изучить его, его характер, привычки настолько, что, доверив ему даже такой серьезный пост, был покоен в том отношении, что никакой ошибки или неосторожности произойти не может. Смелый до дерзости при известных условиях, Белюмер никогда не рисковал, не будучи уверен в себе и своих силах.

Остановясь около лагеря, молодой человек не хотел показываться Белюмеру, пока тот не позовет на помощь; поступая иначе, он мог сильно оскорбить своего старого друга, что никогда бы он не простил себе.

Осмотрев бегло местность, Шарль Лебо послал несколько человек на разведку подальше, а сам остался на месте.

Холод был ужасный; охотник быстро ходил, чтобы согреться.

На восточном горизонте показалась уже светлая полоска — предвестница рассвета, ночь прошла, мрак был не так густ.

Пернатое население леса стало понемногу просыпаться, чувствуя приближение дня, лес оживал, наполняясь утренним шумом.

Охотник, продолжая по-прежнему ходить взад и вперед на небольшом расстоянии, неожиданно натолкнулся на посланного к ним Маленького Жана.

Охотники Сурикэ, зная хорошо в чем дело, не позволили посланному уйти, не переговорив лично с вождем.

Посланному именно этого и нужно было; расспросив,

где Сурикэ, он поспешил к нему, обрадованный, что нашел так скоро того, которого хотел так далеко идти искать.

— А, это вы, Маленький Жан? — спросил удивленный охотник. — Что вы тут делаете, осматриваете местность?

— Нет, я послан к вам Белюмером.

— Ого! Какого черта ему от меня нужно? — рассмеялся Шарль Лебо.

— Он послал просить вашей помощи.

— Помощи! — вскричал, бледнея, охотник. — Разве грозит опасность?

— Вы сами увидите, друг Сурикэ, — возразил Маленький Жан.

— Да не бойтесь, говорите все, не скрывайте, я должен все знать.

Маленький Жан, не заставляя повторять вопроса, рассказал все, что случилось в лагере и что сделал Белюмер.

— Он постоянно преувеличивает, — сказал, смеясь, Сурикэ. — Неприятель уже потерял пятерых, следовательно, осталось 24, нас же 32, вас шестнадцать, да у меня 15 человек, а этого вполне достаточно, чтобы дать хороший урок ирокезам; а вы, мой друг, поезжайте скорее к нашим товарищам, они, вероятно, уже возвращаются теперь домой, и зовите их с собой, понимаете, друг Жан.

— Я остальным вождям скажу то же, что говорил вам, Сурикэ.

— Конечно, мой друг, попросите их поспешить, следует проучить ирокезов и отбить у них охоту надоедать нам; побьем раз хорошо, так будет покойней.

— Да, особенно, если вы их убьете.

— Как! Вы здесь еще?

— Иду! До скорого свидания!

— Оказывается, то, что я считал болезнью, было просто — предчувствие; это странная способность, которой мы обладаем, сами того не сознавая… Чего ради я начинаю философствовать в такой ужасный холод, ожидая каждую минуту встречи с неприятелем… но это все равно, теперь я вижу, что это было предчувствие, о котором я могу теперь говорить и рассуждать с философской точки зрения.

Счастливый тем, что сумел определить свое грустное настроение, он захохотал как сумасшедший.

Мы говорили уже, что много было еще детского в этом замечательном человеке, оригинальный и самобытный характер которого представлял странную смесь самых разнообразных и причудливых чувств.

Сурикэ собрал товарищей и направился к лагерю, но и. на этот раз не показался Белюмеру, и он остановился на расстоянии пистолетного выстрела.

Остановившись, он отправил своих людей на розыски. А сам, приняв все необходимые предосторожности, стал ; ждать, когда придет ему время действовать.

Пока он хотел предоставить старому другу полную свободу действий, зная хорошо, что он ничем не скомпрометирует себя.

Кроме того, Шарль Лебо совершенно основательно думал, что нужно не нападать, а, выждав удобную минуту, неожиданно появиться с тылу и, отрезав пути отступления неприятелю, поставить его таким образом между двух огней.

Это был очень простой и в то же время очень практичный план. Нужно было только хорошо его выполнить.

Шарль Лебо решил строго держаться созданного им плана, как только завидит нападение.

Ирокезы не медлили; гордые и зверски жестокие, они, узнав об исчезновении своих шпионов, готовы были скорее броситься вперед на верную гибель, чем уйти обратно, не пролив капли крови своего врага.

День уже наступил.

Вставшее в тумане солнце предвещало большую грозу, которую ожидали еще с вечера.

Наконец явился один из ходивших выслеживать неприятеля и сообщил, что ирокезы продвигаются к лагерю крайне осторожно.

Шарль Лебо тотчас же отправился в указанное место, чтобы издали следить за ходом врага, стараясь при этом остаться незамеченным.

Ирокезы шли гуськом, внимательно осматривая кустарники и чащу леса; но видно было, что они шли не обыкновенной твердой походкой, а какой-то нерешительной, несмелой.

Не было сомнения, что они подчинялись только влиянию графа Витре; дай он им свободу, они охотнее вернулись бы назад, чем идти приступом на неприятеля, который не обещал ничего хорошего.

По временам они приостанавливались, прислушиваясь, а где деревья были гуще, тесно сдвигались, образуя сплошной ряд.

Они наткнулись на трупы своих товарищей, посланных шпионами в лагерь, которых так безжалостно оскальпировали охотники гуроны, и опять приостановились.

В эту минуту раздался залп, почти в упор, и повалил нескольких ирокезов.

Краснокожие, надеясь напасть на врага неожиданно, были страшно взбешены такой встречей и бросились вперед с громким воинственным криком, на который дружно отозвались гуроны.

Между тем граф Витре, предоставив ирокезам полную свободу драться и мстить, пробрался со своими матросами с другой стороны в лагерь.

Белюмер, уходя, оставил пять лучших охотников около палатки дам.

— Вперед, нет пощады врагам! — вскричал граф Витре, потрясая шпагой.

Матросы кинулись за своим начальником.

Схватка была жестокая, их было четверо против пяти таких же смелых и сильных, решившихся ни перед чем не отступать.

Они дрались беспощадно с невыразимым бешенством. Один матрос уже был убит; другой сильно ранен, третий получил легкую царапину.

Из защищавших палатку было двое убито, трое ранено.

Между тем шум с поля битвы стал приближаться, становясь ясней.

Сурикэ напал на ирокезов с тылу и гнал их вперед, прицеливаясь в спину.

Когда отступление было отрезано, ирокезы, против воли, попали в лагерь, спасаясь и ища выхода.

Победители и побежденные, перепутавшись, шли вместе.

В эту минуту дверь палатки откинулась, и на пороге появилась женщина, держа в каждой руке по пистолету; опустив за собой дверь, она с решительным, вызывающим видом встала, загораживая собой вход в палатку.

Эта женщина была Свет Лесов.

Она походила на львицу.

Ее большие черные глаза сверкали как молнии, бледное лицо дышало непримиримой ненавистью, рот слегка раскрылся от дикой улыбки, а длинные чудные волосы, рассыпавшись по плечам, закрывали ее, как плащом.

Появление ее сперва сильно изумило и даже испугало своей неожиданностью графа, но он быстро оправился, вынул пистолет из-за пояса и, прицеливаясь в нее, сказал невозмутимо глухим голосом:

— Дорогу!

— Стреляй, низкий убийца, — отвечала с презрением Свет Лесов.

— В последний раз — дорогу! — сердито вскричал граф, топая ногами.

— Вот мой ответ, — дьявольски захохотала женщина. Вытянув быстро пистолеты, она спустила курки. Граф упал, но, падая, он успел еще выстрелить в нее, хотя и промахнулся.

Все это произошло так быстро, что никто не успел помешать их поединку.

Когда граф уже лежал, прибежали охотники под предводительством Мрачного Взгляда, а за ними Тареа, Бесследный и другие воины.

Окруженные со всех сторон, ирокезы попали все до одного в руки неприятеля, ни одному не удалось бежать, хотя правда, что из 30 человек, составлявших их партию до атаки, осталось только двенадцать, и все более или менее раненые.

Да, невидимые зрители сражения, происходившего перед палаткой, выказали удивительное мужество и хладнокровие.

Они не только не испугались, но ни разу не вскрикнули.

Они держали себя, как настоящие жительницы пограничной местности.

Свет Лесов, заслышав голос графа около палатки, вся вздрогнула, в ней снова проснулась вся ненависть к нему; ни слова не говоря остальным дамам, она схватила бывшие тут, вероятно, забытые Сурикэ, пистолеты, не помня себя от злобы и жажды мести, выскочила, повторяя: «Смерть животному, смерть ехидне, я убью тебя, презренный».

И она действительно выполнила свое намерение.

Остальное известно.

Явившись, Сурикэ стал распоряжаться.

Он отдал приказание немедленно расстрелять ирокезов; выпустить их живыми было бы глупо: через несколько дней они вернулись бы в сопровождении большой толпы, чтобы отомстить за убитых; безопасность дам требовала этой быстрой расправы с ними. Все хорошо понимали и были довольны распорядительностью вождя.

Гуроны, оскальпировав раньше убитых, ожидали с нетерпением последних.

Сурикэ, исполнив свой долг, который возмущал его, как всякое кровопролитие, подошел к графу Витре и велел его поднять.

Свет Лесов не убила своего врага; обе ее пули, разорвав ткани мускулов, не задели ни одного внутреннего органа, и обморок его был просто от сильной потери крови.

Раненый был приведен в чувство.

Открыв глаза, он иронически улыбнулся.

— Зачем лечить мои раны, — сказал он, — убейте меня поскорей, и делу конец.

Сурикэ покачал головой.

— Мы не убьем вас, — холодно ответил он.

— А, понимаю, вы не убьете меня, чтобы насладиться моими пытками, чтобы мучить меня? — возразил он, задыхаясь от бешенства.

— Нет, милостивый государь.

— Что же вы хотите со мной сделать? — удивился граф.

— Ничего.

— Но тогда?

— Вы свободны.

— Вы меня освобождаете или, вернее, даете свободу?

— Да, милостивый государь, — спокойно ответил охотник.

— Берегитесь, сударь.

— Чего?

— Я вам прямо говорю, как только выздоровею, я найду вас.

— Сомневаюсь.

— Вы даете мне свободу, зная, что я буду непременно мстить вам?

— Да.

Наступило короткое молчание.

— В таком случае, должны быть причины такого снисхождения ко мне с вашей стороны.

— Да, есть, и очень уважительные.

— О, я не сомневался, что за этим наружным великодушием скрывается какая-нибудь измена.

— Ошибаетесь, милостивый государь, вам возвратят ваше оружие, и вы уйдете, и никто не станет следить за вами.

— Но что заставляет вас так поступать?

— Я вам сказал — уважительные причины.

— Что это за причины?

— Вы желаете знать?

— Да, милостивый государь, я этого требую, если только имею на это право, — добавил он с той же иронической улыбкой.

— Извольте, ваше желание будет исполнено. Есть люди, до которых не смеет пальцем коснуться ни один порядочный человек, потому что они составляют собственность палача, вы, милостивый государь, из числа их, мы не унизимся до того, чтобы присвоить себе право палача, благодаря только этому вы уйдете отсюда целы и невредимы.

— О, негодяй! — вскричал граф, сверкая глазами. — Я отомщу, клянусь, я отомщу!..

— Позвольте дать совет?

— Совет? — с презрением спросил граф, но тотчас же оправился. — Что это за совет?

— Если я встречу вас еще раз на своей дороге, это будет уже последний, — сказал холодно Шарль Лебо.

— Вы убьете меня? — зло рассмеялся граф.

— Нет, милостивый государь, я отдам вас краснокожим; послушайте меня, присоединитесь лучше к вашим друзьям англичанам, как это вы желали сделать, измена завершит вашу постыдную эпопею.

Граф опустил голову, стыд и бессильная злоба не давали ему говорить.

— Довольно, если я свободен, отпустите меня.

— Я не держу вас, напротив, вы даже можете взять с собой двух матросов, ваших помощников во всех подлостях.

Граф встал; ему подали оружие, и он среди общего молчания вышел из лагеря в сопровождении дух матросов.

— Вы поступили великолепно, — сказал Мрачный Взгляд, когда граф скрылся вдали, — я восхищаюсь вами, но вы сделали ошибку.

— Может быть, — отвечал, улыбаясь Сурикэ, — пусть судит Бог.

— Аминь, — рассмеялся в ответ Бесследный.

— А Серый Медведь? Что вы с ним будете делать, — спросил Тареа, заранее радуясь новому скальпу.

— Серый Медведь пьяница, но он оказал большую услугу в этом деле, я освобожу его, когда он будет не опасен нам.

— У Серого Медведя прелестные волосы, — сказал, вздыхая, вождь.

Сурикэ весело рассмеялся над ним.

ГЛАВА VI. Как Сурикэ был приятно поражен, узнав о желании г-жи Меренвиль вернуться обратно в Канаду

Собравшаяся еще с вечера гроза наконец разразилась с неслыханной и с непонятной для нас, северян, силой.

Дождь лил как из ведра, молния поминутно сверкала, страшные раскаты грома не прекращались; ветер рвал и крутил, как ураган, пригибая вековые деревья, вырывая их и далеко унося с невообразимым шумом и треском, раскаленный воздух был переполнен удушливым запахом серы, дышать было невозможно.

Палатку, где были дамы, пришлось укреплять, вбивая новые столбы и приваливая тяжелые камни, чтобы предохранить ее от печальной участи, постигшей легонькие шалаши и избушки, выстроенные для охотников.

Сплетенные из ветвей и прикрытые хворостом, Они, при первых же порывах бури были разбросаны, все ветки далеко раскиданы, так что не осталось и следа от бывших жилищ.

Было уже около девяти часов утра; буря началась еще тогда, когда охотники хоронили убитых, вырыв для них большой глубокий ров, чтобы скрыть от дам некрасивую картину мертвых тел.

Идти дальше не было никакой возможности, дороги превратились в ручьи и реки, приходилось ждать под дождем и ветром еще несколько часов, пока буря не утихнет и дороги не станут возможными для прохода.

Охотники, канадцы и гуроны, давно уже привыкшие ко всевозможным переменам погоды, стоически выдерживали обливавшие их потоки дождя, как истые философы, они не придавали им никакого значения, напротив, этот теплый ливень при невыносимой жаре казался очень приятным и даже полезным душем.

— Ба, — говорил, смеясь, Мишель Белюмер, — вода смывает кровь, через несколько минут не останется и малейшего следа бывшей битвы, нам же лучше.

— Да, — добавил, также смеясь, Сурикэ, — буря позаботилась о чистоте в нашем лагере, она не лишняя после минувшей ночи.

— Это доказывает, — заговорил Бесследный, выпуская большое облако дыма, — что пословица верна.

— Какая пословица? — спросил Белюмер.

— Нет худа без добра.

— Да, это правда, — сказал Сурикэ, смеясь. Поднялся общий смех.

Сильные летние бури вообще непродолжительны. А настоящая, поражающая своей силой, была еще короче: она продолжалась не больше двух часов.

К полудню дождь перестал, ветер стих, небо прояснилось, солнце ярко светило, воздух освежился.

Погода была восхитительная.

Еще два-три часа, и вода окончательно впитается в землю, можно будет не только на лошади, но даже пешком смело пуститься в дорогу, если только можно так назвать небольшие тропинки, проложенные дикарями с топором в руках.

Меньше чем через три часа Сурикэ вошел в палатку, где сидели дамы, занимаясь своим восхитительным женским рукоделием, в котором они так искусны.

— Очень рада, месье Лебо, — сказала графиня, весело улыбаясь при его появлении, — что вы нашли, что нового?

— Ничего, насколько мне известно, — отвечал он, — я хотел узнать о вашем здоровье и спросить, не беспокоила ли вас буря.

— Нет, благодаря вашему вниманию, нас предохранили от грозившей опасности, мы этим обязаны только вам.

— Я исполнил свой долг, вам не за что меня благодарить.

— Но вы сами, должно быть, ужасно страдали, оставаясь под открытым небом среди урагана.

— Я видал много более сильных ураганов, а этот был непродолжителен, и к тому же теперь лето, так что ни я, ни мои друзья нисколько не пострадали от этой бури; если бы только мы не беспокоились за вас, мадам, мы были бы рады грозе.

— Вот настоящая философия, — заметила, улыбаясь, графиня.

— И философия великого вождя, — добавила весело Марта де Прэль.

— Наша обязанность, — отвечал ей в тон охотник, — приучает к терпению и философии. Что бы с нами было без этих дорогих качеств?

— Правда — ужасная обязанность.

— Я не согласен с вами, — перебил Шарль Лебо, качая головой, — жизнь пионера имеет свои особенные прелести, она мне нравится; может быть, именно опасности и неудобства делают ее еще заманчивей и привлекательней.

— Все вы, господа пионеры, одинаковы, — сказала графиня Меренвиль, — вас не переспоришь.

— Может быть, потому, что мы одни вполне испытали неизвестные для других прелести этой странной жизни, графиня.

Марта во время этого разговора молча улыбалась и исподлобья посматривала на говоривших.

— Извините, мадам, я пришел сюда сказать вам еще, что погода стала прелестна, дороги настолько сносны, что идти можно, и мы совершенно готовы хоть сейчас отправиться.

— Сегодня уже поздно, — сказала графиня.

— Еще только три часа, мы успеем пройти несколько миль до заката солнца.

— Зачем спешить? — настаивала графиня.

— Ваше желание, графиня, для меня закон.

— Благодарю вас, я хочу немного отдохнуть сегодня.

— В таком случае мы отправимся завтра?

— Да, завтра.

— В котором часу?

— Когда угодно!

— Отлично, мне только остается пожелать вам всего хорошего и уйти, чтобы не помешать отдыхать.

Он поклонился и поднял дверь палатки.

— Месье Лебо! — сказала графиня.

— Что угодно?

— Еще одно слово, если позволите.

— К вашим услугам.

— Мне хотелось бы спросить вас?

— Если только знаю…

— О, конечно!

— Извольте.

— Можете вы сказать, далеко мы от плантации Меренвиль?

— Могу.

— Скажите же.

— Мы в 66 милях от Красной Палки, вы, вероятно, про нее спрашиваете?

— Да, вы говорите, в 66 милях от Красной Палки?

— Да, графиня.

— Хорошо, сколько же это нужно дней, чтобы доехать?

— Если водой, как мы едем, самое большее — дней семь.

— Благодарю.

— Еще что не желаете ли сказать?

— Да, если позволите.

— О, графиня, я весь к вашим услугам, распоряжайтесь мной.

— Вы наш друг, — сказала графиня, протягивая ему руку.

— О, это много чести, графиня, — продолжал Шарль Лебо, почтительно целуя протянутую руку, — вы еще что-нибудь желаете знать?

— Да, конечно!

— Я слушаю, графиня.

— Я хотела узнать, далеко ли мы от Карильона?

— О, нет, мы не дальше 50 миль от крепости.

— Так близко?

— Не больше, графиня.

— Вы уверены?

— Да, убежден; я хорошо знаю эту дорогу, ошибиться трудно.

— Значит, путешествие отсюда в крепость много короче, чем отсюда в Красную Палку.

— Нет, напротив.

— Каким образом?

— Очень просто.

— Ничего не понимаю.

— Обратите внимание на дорогу: чтобы вернуться в крепость, придется ехать сушей, а не водой.

— Что же из этого?

— Очень многое, графиня.

— Я ровно ничего не знаю, объясните мне, пожалуйста, Лебо.

— Это так просто: водой мы легко делаем десять и даже двенадцать миль вдень.

— А сухим путем?

— Едва шесть миль в день, то есть ровно вполовину, если не меньше.

— Боже мой, отчего же такая громадная разница?

— Потому что у нас нет еще дорог, приходится идти едва заметной тропинкой, рискуя на каждом шагу иметь неприятную встречу или прокладывать самому дорогу топором и огнем, что не безопасно.

— Но до Дюкенса мы можем ехать водой?

— Желая попасть в Карильон, вы еще продлите путь, возвращаясь в Дюкенс.

— Почему это?

— Потому что ради личных интересов мы должны идти прямо к тому месту, куда едем, заезжая в Дюкенс, мы сделаем крюк, а это много значит.

— В таком случае, чтобы попасть в Карильон, нужно около 10 дней. На целую треть больше, чем на Красную Палку.

— Да, я объяснил почему, графиня.

— Да, да, только мне это очень неприятно.

— Вы желали вернуться в Карильон?

— Да, это мое страстное желание.

— Если бы я мог сделать замечание…

— Я знаю, что вы скажете, ясама себе тоже сто раз повторяла.

— И вы не отказываетесь от своего желания?

— Больше чем когда-либо, у меня есть уважительная причина, которая и вас заставит согласиться с моим мнением.

— О, графиня, я и без этого всюду пойду за вами.

— Знаю, мой друг, но я считаю своим долгом сказать вам, что меня заставляет непременно вернуться к мужу.

— Ради Бога, графиня…

— Нет, нет, — вскричала она быстро, — я слишком дорожу вашим мнением и не хочу, чтобы вы считали меня непостоянной, ветреной женщиной, которая сама не знает, чего хочет.

— О, графиня, подобной мысли никогда быть не может у меня.

— Знаю, но выслушайте меня.

— Вы этого хотите?

— Да, требую.

— Я покоряюсь.

— Хорошо, почему граф хотел, чтобы мы оставили Бельвю и уехали в Красную Палку?

— Очень ясно, графиня, потому что граф, обязанный по службе уезжать ежегодно на несколько месяцев, должен был оставлять вас одну без всякой защиты в глуши, где трудно рассчитывать на чью-нибудь помощь в случае нападения.

— Видите, вы сами то же говорите.

— Потому что это правда, графиня.

— Чья же измена и лицемерие больше всего пугают графа?

— Графа Витре, человека, не имеющего ни совести, ни чести, для которого цель оправдывает все средства.

— Вы знаете, что еще сегодня утром Витре грозил нам?

— Да, но теперь, когда его важные бумаги попали к нам в руки, он не так страшен.

— Вы думаете, что после всего случившегося он не осмелится появиться в Канаде?

— От него можно ожидать всего. Он способен от всего отказаться и, имея хорошую поддержку при дворе в Версале, он сумеет дело поставить так, что легко победит врагов.

— Вы думаете?

— Убежден, графиня.

— Но это ужасно!

— И в то же время верно.

— Вы думаете, что этот человек еще имеет силу?

— Нет, я говорю, что его нужно бояться; не имея до сих пор ни в чем удачи, он постарается жестоко отплатить за все его оскорбления и унижения, для этого он не остановится ни перед чем. Но в настоящую минуту он в ужасном положении: у него нет ничего, все планы расстроены, он должен сперва собраться с силами и средствами для того, чтобы гордо вернуться в Канаду.

— Ну, это трудно, — с иронией заметила графиня.

— Вы ошибаетесь, графиня. У него не много друзей, нет, люди, подобные графу Витре, могут иметь не друзей, а соучастников, которые имеют много данных на то, чтобы помогать ему, и…

— О, неужели в Канаде есть подобные люди? Вы ошибаетесь.

— Увы, нет! Графиня, я, к несчастью, не ошибаюсь, все, что я говорю вам, истина; в Канаде очень много флибустьеров; если бы их вздумали вешать, колония опустела бы совершенно.

— Итак, — говорила графиня, вся погруженная в свои мысли, — вы не согласны с моим желанием вернуться поскорее в крепость.

— Извините, графиня, я мог только высказать некоторые замечания, которые я считал необходимыми.

— Вы правы, я согласна.

— Между тем, если глубоко обдумать, вы более правы, вы должны вернуться к графу Меренвилю.

— Я вас окончательно перестала понимать, мой друг, — сказала, улыбаясь, графиня.

— Вы думаете, что я переменил свое мнение, не так ли?

— Да, мне кажется…

— Нет, графиня, есть данные, в которых вы скоро сами убедитесь, на то, чтобы я желал вашего присутствия в крепости.

— Вы говорите загадками, Лебо.

— Потому что я не могу говорить прямо.

— Хорошо, я согласна, мы едем.

— В Красную Палку?

— Нет, — живо перебила графиня, — в Карильон.

— Когда вы желаете выехать?

— Завтра, если можно.

— Очень возможно, завтра, с восходом солнца, мы отправляемся.

— Великолепно, но вы, кажется, говорили…

— Да, графиня, у нас есть восемь превосходных лошадей.

— Откуда вы их взяли, друг мой?

— Графиня, — отвечал он по обыкновению неохотно, — я конфисковал их у графа Витре, они все были верхами, а за ними шли навьюченные мулы.

— Дорого же он поплатился, бедный граф! — засмеялась графиня.

— Не правда ли? — поддержал Сурикэ, также смеясь. — Я не коснулся пальцем его багажа, в этом можете быть уверены, но я весь перебрал его, думал найти какие-нибудь нужные и полезные бумаги, но ошибся.

— Это жаль!

— О, у нас есть уже, что нужно; как видите, у нас ни в чем нет недостатка, и мы можем совершенно спокойно ехать.

— Мы не будем проезжать около Дюкенса?

— Нет, он останется совершенно в стороне.

— Это досадно, там мы могли бы получить необходимые сведения.

— Как знать, графиня, во всяком случае, мы будем иметь необходимые сведения; не забудьте только, что завтра мы едем с восходом солнца.

— Мы будем готовы, — отвечали все дамы.

Отговаривая графиню возвращаться в Карильон, охотник имел уважительные причины, чтобы убедить ее и довести до того, чтобы она сама отказалась от желания вернуться в Канаду.

Но причины эти были совсем не те, которые он говорил ей, и, может быть, он был не прав, не сказав ей откровенно то, что думал.

Он знал хорошо, что граф Витре был пойман; изменив и приняв сторону индейцев ирокезов, заклятых врагов французов, и из покровительства и протекции у англичан, он не посмеет открыто появиться ни в Квебеке, ни в каком другом городе Новой Франции; даже друзья его не посмеют его принять или защищать, несмотря на его большие связи при дворе.

Сам Биго не задумается отвернуться от него, потому, убедясь, что его слава померкла, граф был никому уже не страшен.

Графиня не ошиблась, предполагая, что у охотника есть причины, которых он не хотел сказать, желать путешествия в Красную Палку; а причины эти были следующие.

Начинавшаяся война была неслыханно ожесточенной; англичане собрали многочисленные войска; партизаны и солдаты заняли все дороги и проходы в Карильон, около которого предполагалась встреча двух армий.

Если генерал Монкальм имел планы, которые он непременно хотел выполнить, то у англичан были свои собственные, к осуществлению которых они также стремились.

Обойти эти армии было немыслимо даже и думать.

Не солдаты были страшны; регулярные войска, двигаясь сплошной массой, подчинялись строгой дисциплине и не имели права ни под каким предлогом отделиться от строя.

Совсем иное представляли одичавшие партизаны, превосходившие своей жестокостью индейцев, война для них — нажива, разбой, грабеж.

Наконец не следует забывать еще краснокожих.

Они вместе с партизанами массами, как саранча, бродили по лесам, грабя, сжигая, убивая и разрушая все в окрестности; пройти через эти ряды демонов было неслыханное чудо.

Между тем приходилось идти им навстречу и спасти во что бы то ни стало этих несчастных женщин, которые, упорно держась своего мнения, шли, ничего не замечая, в эту бездну.

Шарль очень боялся за удачный исход путешествия.

Дождавшись наступления ночи, когда дамы ушли в палатку отдохнуть, он пригласил всех вождей на великий совет. Вожди были те же: Тареа, Бесследный, Белюмер, Мрачный Взгляд и сам Шарль Лебо.

Около одиннадцати часов все приглашенные вожди собрались в шалаш, который только что был вновь выстроен по приказанию Шарля Лебо.

Ввиду серьезного и важного значения предстоящего совета охотник не хотел, чтобы кто-либо из гуронов или охотников-канадцев мог слышать или видеть, что будет происходить между вождями.

Совет продолжался несколько часов; вожди долго горячились, спорили и наконец пришли к одному общему решению.

Они все согласились, что чуть не сделали великой глупости, от которой могло их только чудо избавить. Затем заявили, что, хотя шансов на успех мало — один против десяти, — но их честь не позволит им оставить друга Сурикэ в подобную минуту, тем более что он идет на опасность не ради личных интересов, а преданности семейству Меренвиль, защищать и охранять которое он клялся.

Решившись идти дальше, вожди составили план действия, по которому гуроны и охотники, разделенные на несколько отрядов, должны идти не разом все, а частями, на довольно значительном расстоянии один от другого; отрядам этим позволено было незаметно проникать в ряды англичан.

План был смел до дерзости, мог испугать самого храброго человека.

Сурикэ был смелее всех.

— Не беда, если мы ляжем на месте, лишь бы дамы были спасены, — говорил он в заключение.

Эта простая короткая фраза дышала безграничным самопожертвованием, объяснявшим вполне его героизм.

На следующий день в назначенный час дамы были совершенно готовы.

Все отправились.

В течение десяти дней путешествие было крайне благополучно, все шло как нельзя лучше, никаких приключений не было.

Они встретили индейца Онеида, который сообщил им обо всем, что происходило на границе со дня их отъезда в Дюкенс.

По его словам, англичане, испугавшись вновь одержанных французами побед, скрылись совершенно.

Нужно заметить, что Онеид, бывший в числе сторонников англичан, сам ровно ничего не знал о том, что делалось на границах.

В действительности было не так.

В июне маркиз Монкальм окончил все приготовления для предполагаемой осады крепости Вильям Генри, той самой, которую в предыдущем году хотели взять приступом Риго Водрейль и Лангель; собрав войско из 1400 человек, они выступили в феврале в поход, несмотря на холод и снег; марта были у стен Вильям Генри, сделав по глубокому снегу на лыжах 60 миль и поборов невероятные затруднения.

План Риго был — взять приступом крепость, рассчитывая напасть неожиданно на англичан; но расчеты его оказались неверны: англичане, приготовленные к нападению, отразили его; тогда Риго сжег все бывшие за стенами крепости магазины, дровяные дворы, строевой лес, разбил до основания 300 барок, 6 фрегатов, уничтожил всю амуницию и провизию войск, чем нанес непоправимые убытки англичанам.

Сделав это, он преспокойно пошел обратно.

Убитых и раненых вместе у него было только 27 человек.

Теперь же Монкальм хотел закончить начатое Риго; крепость Вильям Генри, находясь у самого озера Сан-Сакраменто, позволяла англичанам совершенно неожиданно для французов нападать на форты Сан-Фредерик и Карильон, бывшие самыми главными пунктами защиты на границе, поэтому необходимо было отнять у англичан этот важный пункт, которым они насильно овладели, поместив там армию в 3000 человек во главе с полковником Моором.

Французская армия, выступившая 30 июня, состояла из 7500 человек; а 4 августа Бурламак уже рыл траншеи перед стенами Вильям Генри (хотя эта крепость и была обнесена деревянной стеной, но отличалась прочностью постройки, неизвестной в Европе), 9 августа англичане сдались на капитуляцию; было взято 43 артиллерийских орудия, 35835 фунтов пороху, бомбы, провиант и 29 военных кораблей.

Со стороны французов потери были незначительны: раненых и увеченных было 58 человек; между тем как англичан было взято в плен 2296 человек, но, не имея провианта и удобного места для их помещения, Монкальм отпустил их с условием не вступать в ряды английских войск в течение 10 месяцев; утром 10 августа англичане вышли из крепости, надеясь соединиться с авангардом и не дожидаясь даже конвоя для защиты от индейцев.

Дорогой они, несмотря на предостережения французских генералов, угостили ромом встретившихся краснокожих, которые, опьянев, на них же напали и разбили весь багаж. Англичане едва отстояли свое оружие, с которым постыдно бежали в беспорядке, испугавшись разъяренной толпы; индейцы, рассерженные трусостью беглецов, били их без сожаления и хватали в плен; более 20 человек было убито и около 600 человек взято в плен. Услышав из крепости шум и выстрелы, французы поспешили со всеми военными силами; им с большим трудом удалось усмирить диких и отобрать от них 400 пленников; индейцы, защищаясь, убили одного французского солдата и ранили трех гренадеров.

Освобожденные 400 человек .оправились и под конвоем отправились к войскам генерала Веба, командовавшего

пограничной армией, остальные 200 пленников были позже выкуплены за очень большую сумму г-ном Водрейлем и присоединены к той же армии.

Содержание рассказа о взятии крепости Вильям Генри заимствовано без малейшего изменения из статьи, озаглавленной «Канада под владычеством французов», составленной по архивным запискам профессором истории императорской школы в Сен-Сир Дюссие.

ГЛАВА VII. Сурикэ делает приятный сюрприз графине Меренвиль

Заняв крепость, французы не только ее разорили, но окончательно разрушили так, что невозможно было ее восстановить, несмотря на приказания главнокомандующего.

Монкальм, поощренный своей победой, направился было к крепости Эдуард, надеясь взять ее, сделаться хозяином на этой границе, но, к несчастью, у его союзников, диких, появилась оспа.

Грабя взятую крепость Вильям Генри, индейцы заразились, захватив вместе с добычей ужасную эпидемию, которая сильно опустошила их ряды.

Французы вынуждены были расстаться со своими союзниками, чтобы предохранить себя от неизбежной гибели.

Недовольный, скрепя сердце главнокомандующий должен был отказаться от заманчивого плана приобрести еще один важный пункт и вернуться в Карильон

Через три дня после ухода французов из Вильям Генри наши путешественники приехали к берегам Сан-Сакраменто.

Кругом было пусто и тихо, даже бродяги, являющиеся на поле битвы обирать убитых, ушли далеко.

Леса были положительно переполнены дикими, но эти краснокожие, будучи союзниками французов, составляли арьергард французской армии.

Путешественникам не грозило никакой опасности, потому что ирокезы, как это они обыкновенно делают после поражения, все разбежались, спеша укрыться в своих деревеньках и хижинах.

Англичане, занимавшие крепость Эдуард, не выходили даже за стены ее; генерал Веб, счастливый тем, что избавился от атаки французов, не смел показаться из крепости. Путешественники, напугав своей многочисленностью бродяг и пограничных разбойников, которые никогда не нападают на большие партии, остановились отдохнуть. Опасность миновала, и они могли не спеша располагать отдыхом и остановками.

Сурикэ был в восторге от такой неожиданной развязки.

Было уже не рано, день клонился к вечеру, солнце почти совсем опустилось; Шарль Лебо приказал раскинуть палатки и расположился лагерем на месте разрушенной крепости.

Отпустив от себя индейца Онеида, сообщившего ему о победе маркиза Мокальма, Сурикэ отвел в сторону Мишеля Белюмера и несколько минут тихо говорил с ним; поговорив, они разошлись. Старый охотник быстро отправился в лес, а Шарль Лебо также поспешно подошел к графине Меренвиль, которая показывала ему знаками, что хочет с ним говорить.

Она хотела знать, что ему сказал краснокожий, с которым он так долго говорил.

Охотник, вполне понимая нетерпение графини узнать результат разговора, с нескрываемой радостью стал рассказывать приятные новости, сообщенные индейцем.

Графиня с чувством поблагодарила охотника, добавив:

— Скоро вы намерены приготовить нам палатку, мы очень устали, теперь спешить нужды нет, мы можем отдохнуть, не правда ли?

— Совершенно верно, графиня!

— Признаюсь, мы были бы очень рады этому отдыху, если только вы ничего не боитесь.

— Все опасности миновали и, надеюсь, надолго, графиня; неприятель слишком занят своими делами, чтобы еще думать о нас, к тому же мы окружены французами, страх теперь лишний.

— Я очень рада, если вы, такой осторожный и недоверчивый, находите, что опасность миновала, то мы можем быть вполне покойны.

— Я осторожен потому, что охраняю слишком драгоценное сокровище и подвергаюсь большой ответственности, — отвечал, улыбаясь, Шарль Лебо.

— Нам остается только восхищаться вами и благодарить вас.

— Я счастлив тем, что мне дали такой пост, но еще более счастлив, что вы мной довольны.

— Где мы остановимся?

— В развалинах крепости Вильям Генри.

— На поле битвы, как победители, — рассмеялась графиня.

— Да, я предполагаю простоять тут два и даже три дня, чтобы лошади вполне могли отдохнуть и поправиться от тяжелой дороги.

— Вы отлично придумали, они совершенно истощены, измучены.

— Я заметил это и потому даю им отдохнуть; погода превосходная, солнце не так уже жжет, как прежде, наконец, эта небольшая остановка необходима для людей.

— Вы правы, я охотно подчиняюсь вашим желаниям, даже если бы вы нашли нужным еще более продлить наш отдых.

— Я думаю, что трех дней вполне достаточно, но если понадобится еще хотя бы один день для окончательного поправления сил, я буду иметь честь предупредить вас.

— Хорошо.

Сурикэ ушел, потирая руки; какая-то странная улыбка играла в углах его рта.

Если бы графиня могла его видеть в эту минуту, она была бы очень заинтересована, желая узнать, чему так радуется этот обыкновенно бесстрастный, спокойный человек.

— Эге, — говорил между тем охотник, уходя от Меренвилей, — графиня первая заговорила об остановке, она предупредила, и это во многих отношениях для меня очень хорошо.

И он тотчас же распорядился об устройстве лагеря, который через два часа был уже готов.

— Лошади очень устали, — говорил он с легкой усмешкой и искоса поглядывая на дом в ответ на вопросы вождей.

В течение целых трех дней ничем не нарушалось спокойствие в их тихой, ровной жизни.

Однажды утром графиня, зная о тесной дружбе старого охотника с молодым, спросила Сурикэ, почему она не видит Белюмера, куда он скрылся с первого же дня остановки.

— Мой друг был бы очень счастлив, узнав, что вы интересуетесь им, графиня.

— Ваш друг Белюмер, — отвечала графиня, — оказал нам большую услугу во время нападения ирокезов.

— Да, спасая вас от дерзости графа Витре.

— Я совсем забыла этого человека, ваш друг творил чудеса ловкости и мужества.

— Он настоящий пионер, графиня, это лучшая похвала для него.

— Но где же он? Я уже третий день его не вижу.

— Хотя мы и покойны, но осторожность никогда не лишняя, в самое тихое время мы зорко следим за безопасностью дороги, которой идем, а теперь тем более мы должны это делать; он же, как более опытный, отправился разузнать, что творится у неприятеля, чтобы сообщить нам; крепость Эдуард, занимаемая генералом Вебом, всего только в шести милях от Вильям Генри.

— Неужели так близко?

— Да, графиня, теперь вы понимаете, как осторожны должны мы быть.

— А Мишель Белюмер?

— Охраняет нашу безопасность, графиня, во главе двенадцати краснокожих, следя за каждым движением неприятеля, о котором он тотчас же нас предупредит, если заметит что-нибудь подозрительное.

— Благодарю вас, что вы мне разъяснили, в чем дело, я так беспокоилась об этом храбром охотнике.

— Я ему скажу это, графиня.

— Вы мне доставите удовольствие.

Графиня дала заметить, что разговор кончился.

— Мой друг и не подозревает, как я на него лгу, — говорил, уходя, Сурикэ.

На четвертый день, около семи часов утра, когда путешественники, сняв лагерь, готовились уже пуститься в дорогу, совершенно неожиданно, Бог весть откуда, шагах в 200 от развалин Вильям Генри, появилось многочисленное войско канадских ратников, которых сразу можно было узнать по их костюму и по присутствию полусотни воинов гуронов.

Дамы радостно воскликнули, заметив нескольких верховых офицеров во главе длинного ряда солдат.

Когда эти офицеры подвинулись ближе, дамы узнали в числе их маркиза Монкальма, кавалера Леви и графа Меренвиля.

Белюмер шел совершенно свободно в ряду наездников, держась по правую сторону от главнокомандующего, с которым он о чем-то оживленно разговаривал.

Сурикэ исподтишка посмеивался над дамами, которых так легко удалось обмануть, уверив, что Белюмер в окрестностях Эдуарда следил за генералом Вебом, который как милости просил у неба, чтобы французы оставили его в покое.

Взяв Вильям Генри, армия шла медленно, чтобы не отставали утомленные солдаты.

Поэтому Мишелю Белюмеру, знавшему как свои пять пальцев местность, изъезженную им вдоль и поперек, ничего не стоило догнать французов через несколько часов, тем более что он шел, как ходят только краснокожие, прямым путем, оставляя в стороне едва проложенные тропинки.

Он нагнал французскую армию в то время, когда утомленные дневным переходом солдаты, раскинув лагерь и разведя ночные костры, готовили себе ужин.

Спросив, где палатка графа Меренвиля, Белюмер отправился прямо туда.

Но он ошибся, рассчитывая на встречу с графом; Меренвиль был у главнокомандующего, откуда, по словам его слуги, он должен был вернуться очень поздно.

Это было неприятно Белюмеру, но он не смутился и, узнав, где палатка главнокомандующего, быстро пошел к нему.

Главнокомандующий принимал охотно всех желавших с ним говорить, особенно охотников, зная по опыту, как много хорошего и полезного можно от них узнать.

Мишель Белюмер был тотчас введен к нему.

Маркиз Монкальм сидел за столом вместе с графом Меренвилем и кавалером Леви.

— А, — вскричал главнокомандующий, — это наш друг Белюмер!

— К вашим услугам, генерал, — отвечал, кланяясь, охотник.

— Разве вы не были вместе с вашим другом Сурикэ? — с беспокойством спросил граф.

— По дороге на Луизиану.

— Да разве случилось какое несчастье с…

— Успокойтесь, граф, ничего дурного не случилось, напротив, все идет отлично.

— Графиня Меренвиль уже в Красной Палке?

— Нет, мы вернулись обратно.

— Как так?

— О, это длинная история.

— Да? — сказал граф.

— Обедал ты?

— Я так спешил догнать вас, что не ел ничего с самого утра, как только вышел из лагеря.

— Садись и ешь, — сказал генерал, — ты, вероятно, умираешь от голода, мой бедный мальчик.

— Правда, генерал, я голоден, как волк.

— Ивон, скорее еще прибор, — приказал главнокомандующий.

— Однако, позвольте, генерал, я не знаю, должен ли я…

— Ты должен слушаться меня.

— В таком случае, извольте…

— За обедом ты расскажешь свои новости.

— Да, их очень много и самые разнообразные.

— Кто тебя послал ко мне?

— Никто, генерал. Да, никто! Я позволил себе явиться сюда, рассчитывая на встречу с графом, что, к счастью моему, мне удалось.

— Следовательно, ты послан к графу?

— Да, генерал.

— Кем же?

— Сурикэ, генерал, — отвечал охотник, набив полон рот изобильным обедом, который он буквально пожирал, отвечая в то же время на все предлагаемые вопросы.

— Если вас послал Шарль Лебо, значит, дело серьезное.

— Я так же думаю, генерал, — отвечал граф.

— Сами увидите, — рассмеялся охотник.

— Еще вопрос, — сказал генерал.

— Хоть сто, если вам угодно, мой генерал.

— Хороши ли приведенные новости?

— Очень приятные и очень интересные, генерал.

— Когда он пообедает, уведите его к себе, граф.

— Зачем, — прервал граф, — от вас нет тайн.

— Я уверен, — продолжал Белюмер, — что пославший меня Сурикэ не делает никакого различия между вамиобоими.

— Почему ты так думаешь?

— Я знаю хорошо моего Сурикэ, просто это его причуда устроить приятный сюрприз графине и сообщить в то же время вам обо всем, что было во время путешествия.

— Вероятно, так, — сказал граф.

— Очень может быть, — поддержал главнокомандующий.

— Я же убежден в этом, прожив четыре года с Сурикэ, я отлично изучил его.

— Мне кажется, Белюмер прав, как вы находите?

— Я уже сказал, что эти новости для вас не должны быть секретом, и вы, Леви, не уходите, останьтесь с нами, — сказал граф, кланяясь кавалеру.

— Граф, — отвечал последний, — я очень тронут вашей любезностью, но, к сожалению, мне невозможно…

— Та, та, та, — сказал главнокомандующий, смеясь, — вы теперь совершенно свободны и сделаете большое удовольствие, если останетесь с нами.

— Я вас прошу не уходить, — говорил граф.

— Мне остается только уступить вам, господа.

— И отлично, — обрадовался главнокомандующий.

— Вы меня огорчили бы, если бы ушли, — добавил граф.

— Ты можешь есть и говорить?

— А также и пить, — рассмеялся охотник.

— Конечно, пожалуйста, не стесняйся, мой мальчик, около тебя две бутылки.

— Я ими уже давно любуюсь, генерал.

— Ну, говори же свои новости, мы ждем.

— Да поскорее только.

— О, если вы хотите скорее все узнать, я готов, — он налил стакан вина. — За ваше здоровье, господа!

Присутствующие поклонились.

Выпив разом весь стакан, он поставил его на стол, говоря:

— Я начинаю, генерал.

— Мы слушаем, мальчик.

— Да, мы все ждем с нетерпением.

Граф, несмотря на уверения Белюмера, был очень непокоен.

Охотник, не заставляя повторять приглашения, начал свой рассказ. — Его необработанная, простая, но крайне образная, дышавшая неподдельным чувством речь увлекла слушателей.

Не отрывая глаз от его губ, они буквально превратились в слух; а он, не забывая ни малейших пустяков, подробно рассказывал все, что только было с минуты отъезда из Дюкенса; когда он заговорил о графе Витре, присутствующие заметно нахмурились, глубоко возмущенные его низкими поступками и подлой изменой.

— Негодяй, — вскричал главнокомандующий, полный негодования и презрения, — это французский офицер! Дворянин, находящийся в родстве с лучшими семействами Франции; он позорит собой все французское дворянство.

— Я это предвидел, — с отвращением сказал граф.

— Ему остается только продаться англичанам, — с убийственным презрением заметил Леви.

— Это бы меня нисколько не удивило, — отвечал охотник, качая головой, — уходя из лагеря, он искал пристанища в колонии Нью-Йорк.

— Ты знаешь наверное? — спросил главнокомандующий.

— Он это сам говорил всем нам и сделал, как сказал.

— Почему ты знаешь?

— Мне казалось это невероятным, я думал, что он говорит это в минуту злобы.

— Ну?

— Я захотел убедиться и пошел за ним следом и проводил его до самой английской границы.

— О! — вскрикнули одновременно все слушатели. Наступило молчание.

— Это очень серьезное дело, — сказал главнокомандующий, — у него есть и государственный корабль, если не ошибаюсь.

— Да, он командует фрегатом «Слава», одним из лучших военных судов Франции.

— В настоящее время, — сказал Леви, — фрегат «Слава» должен стоять на якоре у Луисбурга.

— Нужно, что бы это ни стоило, помешать ему продать этот фрегат англичанам.

— Неужели вы думаете, он забудется до такой степени, что решится на… — вскричал граф Меренвиль.

— На продажу фрегата англичанам, в этом нет сомнения. Англичане, хотя и самые ловкие в мире коммерсанты, но ничего не купят, не посмотревши, но есть две уважительные причины, ради которых они с радостью примут предложение графа Витре и даже дорого заплатят изменнику, не осмотрев корабля.

— Он продаст фрегат вполне уже готовый.

— Да, англичане будут рады, отняв у нас отлично вооруженный и снабженный всем необходимым фрегат; но это не главное, одним фрегатом больше или меньше даже у такой сильной морской державы, как Англия, ровно ничего не значит.

— Да, но вы сами же говорили, что есть две уважительные причины, ради которых англичане войдут в сделку с этим негодяем Витре, — сказал граф Меренвиль.

— Да, я говорил и повторяю, что этот вопрос близко касается англичан, так близко, что если Витре назначит самую бешеную цену, они дадут, не колеблясь.

— Я не понимаю вас.

— Нет?

— Совершенно!

— Это странно, а вы, Леви?

— Признаюсь, что и я не меньше графа теряюсь в догадках.

— О, это не так трудно отгадать, — сказал Мишель Белюмер.

— О, о! Посмотрим, — сказал главнокомандующий с лукавым видом, — что ты угадал?

— Если позволите, генерал, я с разрешения всей компании скажу, но я повторяю только слова других и не хочу, чтобы меня считали догадливее и умнее, чем я в действительности; нормандцы — честный народ.

— Посмотрим, говори или уж замолчи, болтун, неужели ты думаешь, что мы до завтра будем тебя слушать.

— Я не думаю этого, — смеясь, отвечал охотник, — я хочу только сказать вам то, что слышал от Водрейля, брата губернатора Новой Франции, и капитана корабля французской армии. Не зная о моем присутствии, они, не стесняясь, разговаривали с одним из друзей Дореля, которого вы, генерал, должны знать.

— Да, я его знаю и глубоко уважаю, он крайне честный и неподкупный человек, — однако, продолжай.

— На вопрос Дореля, которого я не слыхал, Водрейль отвечал так: Канаду до сих пор спасал лишь залив Св. Лаврентия, по которому немыслима навигация для людей, не знающих его в совершенстве, и несообразительность англичан, не подозревающих, что есть реки, по которым легко и удобно можно проникнуть внутрь Канады; эти реки знают пока только французские начальники военных судов; но предположите, а в этой несчастной стране можно и даже должно всего ожидать, предположите, повторяю, что один из этих начальников по какой бы то ни было причине продает англичанам свой секрет, а вместе с ним и судно с лоцманами, что тогда ожидает французов?

— Это невозможно, — вскричал Дорель, — подобная измена — подлость, во Франции нет дворян, способных на такую неслыханную низость.

Барон Водрейль пожал плечами и добавил:

— В Канаде все возможно.

— И ужаснее всего то, что изменник может свободно действовать по своему желанию, не рискуя подвергнуться ответственности.

— О! Это немыслимо! — вскричал Дорель.

— Вы ошибаетесь. Представьте себе, что судно преследуется неприятелем, от которого оно спасается бегством; но враг не отстает; командир, не видя другого выхода, направляет судно по реке, надеясь укрыться от преследования (это совершенно естественно), но неприятель упорно идет за ним, внимательно следя за всеми маневрами французского корабля; командир — не изменник, он не хотел выдавать своего секрета, но только спасал свой фрегат, был несчастлив, и военный суд оправдает его, хваля его действия, мало того — ему дадут повышение, подобный финал не редкость во Франции, как в морском ведомстве, так и в администрации и магистратуре. Маленькие рыбки всегда остаются в сети, в то время как большие незаметно перегрызают петли невода и уходят в море. Я повторяю слово в слово разговор, который я давно еще слышал.

— Барон Водрейль знает больное место; теперь вы понимаете, господа?

— Вполне! — сказал граф.

— Это ужасно! — воскликнул Леви.

— Господин Белюмер, будьте готовы к трем часам, чтобы вернуться в Вильям Генри.

— Слушаю, генерал. Он встал и ушел.

— Граф, соберите 500 человек ратников и 50 гуронов, и вы, Леви, поедете с нами.

— Куда прикажете, генерал!

— Мы вернемся в Вильям Генри? — спросил граф Меренвиль.

— Да, я пойду с вами, я хочу видеть Шарля Лебо, поговорить с ним и уверен, что он ждет меня.

— Очень возможно, — сказал Леви, по обыкновению с видом ничего не знающего человека, — я не видал еще никого хитрее его.

— Поэтому именно я и хочу его видеть как можно скорее; будьте так добры, граф, по дороге зайдите в палатку Бурламака, попросите его немедленно явиться в общий зал.

— Хорошо, генерал.

— Я оставлю под его начальством войска и прикажу ему идти не спеша. Спокойной ночи, господа, уже девять часов, в четыре мы выступаем, не забудьте; вы успеете отлично выспаться.

— Не беспокойтесь, генерал, будем готовы, — отвечали оба офицера.

Они встали из-за стола и ушли.

Ровно в четыре часа, как приказывал главнокомандующий, полк выступил по старой дороге к крепости Вильям Генри.

Переход был сделан быстро, через сутки они были уже у крепости.

Главнокомандующий ехал с графом Меренвилем.

Если дамы были счастливы, узнав графа, то сам граф был в восторге от этой встречи.

Графиня бросилась к мужу, но, увидев Шарля Лебо, остановилась и, протянув ему руку, произнесла дрогнувшим голосом одно только слово, но которое осчастливило молодого человека и вполне вознаградило за все труды и неудобства совершенного путешествия.

— Благодарю.

— Да, благодарю, Лебо, — сказала Марта де Прэль, улыбаясь.

Она лукаво погрозила ему пальцем и, заливаясь серебристым смехом, убежала, оставив своего нерешительного поклонника в полном недоумении.

Армия отдыхала недолго в Вильям Генри; около полудня, разделившись на два отряда, солдаты выступили обратно, спеша вернуться в Карильон.

Сурикэ, освобожденный приехавшим графом Меренвилем от неприятной обязанности командующего войсками, поспешил к маркизу Монкальму, от которого не отходил ни на шаг до самой крепости.

ГЛАВА VIII. Два типа дворян негодяев

Оставим маркиза Монкальма с его друзьями продолжать их путешествие в Карильон и перенесемся в Квебек к Жаку Дусе, исполняющему зараз роль шпиона у Биго, интенданта Канады, и роль модного ювелира.

Был ненастный дождливый вечер, недавно пробило восемь часов; порывистый сильный ветер жалобно завывал в длинных коридорах дома; дождь безостановочно хлестал по окнам; ярко-багровые молнии поминутно сверкали, освещая тяжелые тучи, нависшие над самой землей; гром, затихая на несколько минут, разражался с такой потрясающей силой, что все здания дрожали; воздух был пропитан едким запахом серы.

Вечер был ужасный.

Жак Дусе сидел у ярко разведенного камина, машинально следя глазами за фантастическими формами пылавшего огня.

Ювелир мечтал, но мечты его, как видно, были невеселыми.

Подобно всем одиноко живущим людям, Жак Дусе имел привычку разговаривать сам с собой, произнося очень длинные монологи.

Но в этот вечер, вследствие бури, раздражавшей его нервы, он был скучнее, задумчивее и недовольнее обыкновенного.

— Когда только кончится эта несносная жизнь здесь, — говорил он не громко и не тихо. — Неужели я не увижу больше моей дорогой Бретани? Неужели мне суждено умереть в этой проклятой стране, где каждому ежеминут но грозит смерть? Встретив графа Вилена, я думал, что я спасусь от этого ада, что он поможет мне выбраться. Но где он теперь? Что он теперь делает, что с ним? Я положительно ничего не знаю; в письмах он ни слова о себе не говорит, только наводит справки, разузнает через меня о том, что его интересует, и тем ограничивается. Он враг графа Витре. Но за что эта ненависть, вражда, зачем она? Я опять ничего не знаю; он мне не говорит, ничего мне не доверяет.

Жак на минуту остановился, мешая уголья в камине, и затем продолжал совсем уже в ином духе:

— Вместо того чтобы стихать, буря все усиливается, вероятно, до рассвета не перестанет, а может быть, и еще дольше; закат солнца был красный, а это верный признак ненастья, по улицам уже текут настоящие реки от противного дождя; ни пройти, ни проехать немыслимо; обещавшие быть у меня, конечно, не придут, если не пришли раньше, когда еще было возможно; теперь и ждать нельзя.

Он опять ненадолго смолк.

— По-видимому, они хотят поговорить о чем-то важном, о пустяках они могли бы и в своих чертогах говорить, но, убедившись, что стены дворца имеют глаза и уши, мешающие им откровенно болтать, они предпочитают мой скромный уголок для своих политических собраний; здесь они смело могут говорить; разве я не раб их? Да, я раб, но я мог бы все слышать и видеть, несмотря на запрещение их, — зло засмеялся ювелир, — как знать, может быть, я и узнал бы много полезного для моего хозяина?

Часы, стоявшие на камине, пробили девять.

— Уже девять! Поздно… не придут!

В эту минуту раздался тихий, чуть слышный звонок.

— Вот они; ясно, не будь очень важного дела, они не пошли бы в такую грозу.

Он встал, зажег свечу, потому что раньше сидел без огня, открыл дверь и стал спускаться по лестнице.

Отворив наружные двери, он увидел перед собой фигуру, завернутую в плащ, с которого ручьем текла вода, точно он сейчас только вышел из реки.

Войдя в комнату, гость поспешил сбросить промокшее платье.

— Граф Витре? — спросил ювелир.

— Я, господин Жак Дусе.

— В такую отвратительную погоду, граф?

— Да, погода плоха, меня чуть два раза не унесло течением потоков, бегущих с гор; хорошо еще, что я надел высокие сапоги, без них не дошел бы; мне все время приходилось идти по колено в воде. А Биго не пришел? — спросил он, осматриваясь кругом. — Я думал, что он давно уже здесь, ему ведь всего несколько шагов пройти; уж не буря ли его испугала?

— Эта адская гроза хоть кого запугает.

— Да, буря ужасная; придет ли он, как вы думаете?

— Я уверен, что придет; сегодня получил записку от интенданта, где он пишет, что, окончив дела, придет, несмотря ни на какую погоду.

— В таком случае он только опоздал. Я знаю, он держит слово.

Болтая с гостем, ювелир подложил дров в камин, стряхнув плащ и выжав шляпу, повесил сушить; затем зажег несколько свечей.

Граф подошел и сел у самого огня, чтобы высушить, если только это было возможно, промокшие насквозь сапоги.

— Инструкции мои исполнены, Жак Дусе?

— Пунктуально, граф; в столовой, смежной с этой комнатой, холодный ужин давно уже ждет вас.

— Отлично, а вина не забыли?

— Вино и ликер — будете довольны.

— Вот за издержки, — и граф протянул кошелек, набитый золотом, который, едва коснувшись необыкновенно ловких рук шпиона, моментально исчез.

— Наш разговор будет продолжителен, мы останемся здесь далеко за полночь, а может быть, и до зари, если буря не стихнет.

— Вы здесь дома, граф!

— Да, но кстати, я имел к вам просьбу, и очень серьезную, предупреждаю вас.

— Для вас я сделаю все, — говорил хозяин заискивающим тоном и низко кланяясь.

— Когда придет Биго и мы перейдем в другую комнату, вы должны уйти совсем.

— Слушаю, граф.

— Не забывайте, что я ненавижу, когда подсматривают или подслушивают.

— Понимаю, граф.

— Если мы останемся целую ночь в вашей норе, то это потому, что нам нужно говорить об очень важных делах.

— Понимаю, граф, вы боитесь нескромности с моей стороны, но здесь вы в полнейшей безопасности.

— Я хотел бы этого, поэтому предупреждаю; если только увижу длинные уши там, где их не должно быть, я обрублю их совсем.

Угроза эта была произнесена таким тоном, что шпион невольно вздрогнул.

— Вы мной всегда будете довольны, граф.

— Я говорю для вашей же пользы, потому что, если вы вздумаете шпионить, я рассчитаюсь по-своему.

— Ничего не боюсь, граф, вы должны меня знать, моя репутация известна, я никогда не интересуюсь чужими делами.

— И отлично делаете, это единственное средство избежать неприятностей.

Раздался второй, такой же тихий, замирающий звонок.

— Вот и интендант, — сказал шпион, — он один только может прийти через эту дверь.

Жак взял свечу и пошел навстречу.

Почти в ту же минуту Биго появился на пороге той комнаты, где сидел Витре.

Союзники крепко пожали друг другу руки.

Интендант Канады был в таком же виде, как Витре в первую минуту появления в доме ювелира; он быстро снял плащ и шляпу, которые шпион подхватил, проделывая с ними то же, что и с первой парой.

Биго, по-видимому, был сильно рассержен.

— Что за проклятая погода! — вскричал он. — Нужно быть совсем дураком, чтобы выходить на улицу в такую грозу, ни одной собаки туда не выгонишь.

Граф засмеялся.

— Держу пари, что вы играли и проиграли.

— Черт возьми! Вот уже месяц, как я проигрываю; сегодня меньше чем за час я спустил 200 000 франков из-за этого дурака Мосэ.

— 200 000 — куш большой! — еще громче засмеялся граф.

— Это не считая того, что я проиграл за весь месяц.

— Гм! — не переставал смеяться граф. — Вы знаете пословицу, мой дорогой Биго?

— Какую пословицу? Признаюсь, я плохо знаю пословицы; про которую вы говорите?

— Несчастлив в игре, счастлив в любви.

— О, черт возьми! — вскричал насмешливо Биго. — Как раз кстати эта дурацкая поговорка! Я никогда еще не был так несчастлив у женщин, как последние три недели.

— В таком случае нужно покориться своей участи, это, несомненно, дьявольское наваждение.

— Хуже — гибель, падение!

— Да, не все Монкальмы, только он один везде и всюду одерживает победы.

— Не будем касаться политики до ужина, — сказал интендант Канады, прикладывая палец к губам, — это портит аппетит.

— Правда! К тому же мы не для политики сошлись.

— Понятно! Жак Дусе, — сказал он, обращаясь к шпиону, — сделайте одолжение, я сумею отблагодарить, — он особенно подчеркнул последние слова.

— Я очень счастлив, если могу быть полезным, — отвечал шпион, — даже без вознаграждения, я и так вам многим обязан.

— Я ничего не знаю; я заплачу тебе 500 луидоров.

— Гм! Это хорошая сумма! — вскричал шпион, глаза которого забегали от радости.

Биго улыбнулся.

— Кстати, откуда ты?

— Вы не знаете? Я имел уже честь говорить вам, что я нормандец, уроженец Квебека.

— Да, я забыл, но это не беда! Я принес письмо, довольно серьезное, но оно написано по-английски, и я не могу прочесть, переведи его, пожалуйста, пока мы будем ужинать; ты его кончишь в четверть часа, вот оно, а с ним я обещаю 500 луидоров.

Он подал шпиону письмо и кошелек.

— Я не доверяю моим секретарям.

Жак Дусе взял письмо, попробовал читать, но тотчас же сказал с печальной физиономией:

— Увы, сеньор, я не понимаю по-английски, хотя и говорят, что английский язык — тот же французский, только с плохим произношением, но я положительно ничего не могу разобрать; я так хотел бы быть вам полезен.

— Разве ты не говоришь по-английски?

— Нет, я только немного болтаю по-испански и по-немецки.

— Но не отчаивайся, мой друг, возьми это золото, оно тебя успокоит.

— О, вы слишком добры!

— Ба! Ты зато будешь служить за ужином.

— Как угодно.

Биго лгал, говоря, что не знает по-английски; шпион, в свою очередь, также соврал, назвав себя нормандцем, когда был бретонцем из самого центра Бретани, где говорят на чистом гельском наречии.

Жак Дусе лгал без всякой цели, просто по привычке.

Он совсем не ожидал, что может выйти из его лжи.

— Черт возьми, вы правы, мой дорогой Биго, я хотел отправить его спать, но лучше, если он останется при нас за ужином, понимаете, Жак Дусе.

— К вашим услугам, господа!

Было уже около одиннадцати часов; буря как будто затихла.

Гости встали и перешли в столовую.

Ужин был готов.

В камине горел ярко разведенный огонь, в комнате было тепло.

— Вот, отлично, — сказал Биго, хваля Жака Дусе.

— Всегда к вашим услугам!

— А умеете вы приготовить кофе, Жак Дусе? — спросил граф.

— Да, граф.

— Есть оно у вас?

— Превосходное!

— Браво, приготовьте же нам его!

— Это хорошая мысль, — сказал интендант, — итак, решено, вы нам готовите кофе.

— Прикажите, и все будет сделано!

— Отлично.

Биго наклонился к уху друга и сказал совершенно тихо:

— Мы будем говорить по-английски, и, чтобы быть вполне покойным, что нас не поймут, говорите на гельском наречии, мы оба его отлично знаем.

— Хорошо, — сказал граф, — но счастье наше, что Жак нормандец, будь он бретонец — мы могли попасться.

— Я нарочно спросил, откуда он, я знал хорошо, что он нормандец, да забыл.

И они оба стали говорить на гельском наречии.

Шпион был сильно удивлен, услышав родной язык, на котором разговаривали между собой его гости; он понимал все лучше их самих.

Это доказывает только то, что, хотя осторожность и добродетельна, но, когда ею злоупотребляют, она становится хуже порока.

Скрыв свое удивление и радость, Жак прислуживал друзьям с видом ничего не понимающего.

Между тем как они, вполне убежденные, что их никто не слышит, болтали, нисколько не стесняясь, он знал хорошо, что природные англичане даже не знают этого наречия, потому что оно совсем заброшено, им говорят только истые бретонцы.

Интендант первый начал разговор о политике.

— Есть что-нибудь новое? — спросил он, разрезая великолепный страсбургский пирог, который в то время был в большой моде как новинка.

— Очень много, — отвечал граф, подставляя тарелку.

— Посмотрим, в чем дело?

— Сперва у вас нужно спросить, — отвечал граф, — я лежал раненый, меня два месяца не было в Канаде, я ровно ничего не знаю е том, что здесь творится. Расскажите мне в коротких словах.

— Это нелегко, мой дорогой граф, хотя попытаюсь.

— Начинайте, я слушаю. Ваше здоровье.

— И ваше. Положение с каждым днем становится затруднительней: тяжелые условия, которые маркиза Помпадур заставила меня подписать, погубят всю колонию.

— Ого! Вот как!

— Да!

— И нет средства поправить?

— Ни малейшего; я все пробовал, все пытал; колонисты умирают с голоду, нищета ужасная, срок расплаты приближается, а у нас нет ничего; повторяю, колония погибла, и мы вместе с ней.

— Мне кажется, вы стараетесь все представить хуже, чем на самом деле.

— Вы думаете?

— Конечно!

— Нет, мой дорогой друг, я говорил гораздо меньше, чем бы следовало говорить; если бы вы знали, в какую бездну мы обрушились, — вы устрашились бы. Все крадут, начиная с губернатора и меня и кончая смелыми мелкими людишками.

— О! Будь я на вашем месте, я знал бы, что делать!

— И ничего бы не сделали, мой друг, повторяю, нет средства спасти; все приемы ваших моряков хороши только на ваших кораблях, а в нашем бюро никуда не годятся; я завишу от всех этих дураков, они сумели взять меня в руки и крепко держат, сознавая отлично свою силу, и заставляют меня делать по-своему.

— Гм!

— Мои враги сумели пробраться в мое бюро и распоряжаться там, как дома; вы помните письмо к вам, подписанное мною, где мой почерк до того верно был скопирован, что я сам не мог отличить подделку.

— Да, я помню это дело, оно еще до сих пор невесело отзывается.

— Я положительно не мог отыскать фабриканта; я могу сказать только одно: или мои самые секретные бумаги были украдены, или же почерк подделан; но что я могу сделать, в Версале мои враги на все лады кричат против меня.

— Об этом не стоит думать, вы знаете, что маркиза за вас.

И он нервно засмеялся.

— Маркиза мне предана, это правда…

— Вот видите, вы сами сознаетесь?..

— Да, она предана и останется такой до тех пор, пока я могу отсрочить уплату наших долгов или покрыть их, но, если я этого не сделаю, она отвернется от меня тотчас же.

— О, вы ошибаетесь, мой друг, маркиза…

— Она сама мне это писала, своей собственной рукой, мой друг! — вскричал интендант. — Вот оно, читайте…

— Это невероятно, — вскричал граф, — уверены ли вы, что это письмо от нее?

— О, зачем вы задеваете больное место мне, я сам готов сомневаться, что…

— Ну?

— Ну, мой друг, письмо от маркизы, она сама его писала при бароне Водрейле, которому и передали доставить мне лично.

— Действительно, она угрожает вам, но совсем неосновательно, сама не зная почему.

— Извините, это письмо — ответ на мое, я писал маркизе, открывая насколько возможно свое положение.

— И она вам ответила этим письмом?

— Да.

— Вас очернили в ее глазах. Интендант пожал плечами.

— Ошибаетесь, мой друг, вы не знаете маркизы: это древняя гетера, куртизанка с самой обворожительной наружностью, а сердце у нее черствое. Это прекрасная статуя, которую ни один Пигмалион не мог одушевить. Холодная, эгоистичная, скупая, ненавистная, она ищет только одного золота. Что она будет делать с кучами этого золота? Ничего… Она собирает его, копит… Попробуйте пересчитать богатства этой женщины, которая не имела ровно ничего, когда появилась при дворе. Я знаю ее уже давно. Она считает, и считает лучше всякого купца; ни один фермер не выдержит состязания с ней… О, это бездонная пропасть! Она поглотила богатства целой Канады… А что она с ними сделала? Никто не сумеет ответить. Настанет день — и вы убедитесь, что я не преувеличивал, говорил только то, что было.

— Неужели у вас ничего не осталось от собранных несметных богатств?

— Ничего. Мне едва останется десять миллионов.

— Черт возьми! Многие пожелали бы такой бедности.

— Вы рассуждаете по-юношески: эти деньги не мои, а детские.

— Положим… Но на вашем месте я бы пожертвовал частью их, чтобы получить еще.

— Я думал это сделать…

— Почему же вы не сделали?

— Потому что все мои деньги в Европе. Я их очень выгодно поместил.

— У вас их отберут?

— Ну, едва ли. Они в Англии.

— Поздравляю вас, мой друг. Вы очень умны и догадливы!

— Не чувствуя под собой твердой почвы, я должен был принять меры предосторожности…

— Черт возьми! Это очень уж осторожно.

— А вы принимаете участие в наших делах?

— Зачем же бы я был здесь…

— Это верно. Но что вы сделали?

— Боюсь, что ничего; может быть, потому, что слишком много просил.

— Расскажите.

— Извольте.

— Видели вы генерала Вольфа?

— Ровно три раза.

— Как он вас принял?

— Для того, кому знакомы сдержанность и презрительное высокомерие англичан, его прием хорош.

— Гм… Это уже много значит.

— Он пригласил меня сесть, спросил, что я хочу от него. Я ему сказал, что ради личных выгод я предлагаю ему показать удобный проход в залив Св. Лаврентия, что я берусь провести английскую эскадру до Квебека и даже до Монреаля. Он мне сказал на это: «Квебек ближе, но Монреаль богаче… Я буду тут и там». Тогда я подал ему раньше написанную бумагу. Есть вещи, о которых не любят говорить.

— Да, есть обстоятельства, при которых разговор бывает неприятен.

— Я понял это тогда же.

— Что же было в этой бумаге?

— Кроме изложенных мною вам условий, там было так: генерал Вольф обязывается отправить на кораблях войска со всем их багажом и сира Биго, интенданта Канады, в Англию, в Голландию, в Гамбург, в Ганзу или в какую-нибудь гавань. То же самое было написано и графу Витре, командиру фрегата «Слава», но с оговоркой, что генерал Вольф обязан объявить адмиралу Букегевену, командующему английской эскадрой, что фрегат «Слава» был взят силой, что граф Витре защищался до последней возможности. Наконец, в этой бумаге было обязательство генерала внести вперед 200 000 фунтов стерлингов за то, что ему покажут путь в залив Св. Лаврентия и такую же сумму за фрегат «Слава».

— Я нахожу, что это еще не дорого.

— Вы думаете?

— Конечно… Ведь вы продаете всю Канаду.

— Действительно, я и не подумал об этом.

— Поздравляю вас от всего сердца, ваша бумага бесподобна…

— Несмотря на это, я не получил ответа.

— А вам обещали?

— Да, он обязался.

— А сколько вы мне дадите?

— Два миллиона, как я обещал. Вы знаете, я всегда держу свое слово.

— Очень рад.

— А вы помните, что мне обещали, мой дорогой Биго?

— Я не забыл; я верну вам эти бумаги, но только получив предварительно от вас деньги.

— Отлично. Я боюсь только, чтобы наши мечты не разлетелись.

— Не думаю; англичане не так глупы, чтобы упустить такой удобный случай — получить несколько миллиардов фунтов стерлингов. Что составляет шесть миллионов для такой богатой нации, как англичане?

— Все это верно, я с вами согласен; но я пока ничего не вижу.

— Вы быстро хотите… Разве вы не знаете, какие англичане формалисты? Они часто очень долго колеблются, но обыкновенно всегда соглашаются, особенно, если сумеешь вести с ними дело. Какой адрес для ответа вы дали генералу?

— Ваш! Какой другой я мог дать?

— Правда. Это дело очень трудное и крайне щекотливое.

— Еще бы, черт возьми!

— Ну, мой друг, в четыре часа, как раз после обеда, мне принес письмо какой-то метр Кайман из Луисбурга.

— Он сказал верно!

— Вы знаете этого человека?

— Да. Он содержит гостиницу для матросов.

— Он и мне так сказал.

— А письмо?

— Как видно, он ждет большого вознаграждения за него.

— Это меня не удивляет. Метр Кайман из-за пустяков не будет себя беспокоить; его надо щедро вознаградить.

— Я уже думал об этом.

— А письмо? Разве его нет с вами? Надеюсь, вы его не оставили в управлении? В таком случае мы оба погибли.

— Не беспокойтесь, я слишком хорошо знаю моих служащих, чтобы сделать такую неосторожность.

— Значит, оно с вами?

— Еще бы! Да за кого же вы меня считаете?

Он вынул большой бумажник, набитый бумагами, порылся в них, подал одну, говоря:

— Вот оно! — И, обернувшись к шпиону, спросил: — Кофе готов?

— Уже давно.

— А письмо длинно, граф?

— Несколько строк.

— От кого же оно?

— От генерала Вольфа.

— А! Что он вам пишет?

— Слушайте.

«Генерал Вольф свидетельствует почтение графу де Витре и очень желает переговорить с ним в самом непродолжительном времени; генерал Вольф будет иметь честь ожидать графа в продолжение двух недель в Нью-Йорке». И подписано, — сказал граф, — «Вольф, главнокомандующий британской армией на границах Канады». Что вы об этом думаете?

— Я думаю, что был прав и что наша партия выиграна. Когда вы отправитесь в Нью-Йорк?

— Завтра с восходом солнца.

— Браво!

— Итак, вы спасены.

— И вы также.

— И получите кругленькую сумму.

— А вы? Шесть миллионов.

— Но у меня столько нужд!

— А у меня?

— Одним словом, надо признаться, что англичане умеют обделывать дела.

— Это верно!

Собеседники взглянули друг на друга и расхохотались, точно римские авгуры.

Гроза между тем стихла, они взяли шляпы, накинули плащи и, выйдя из дома ювелира, пошли по разным направлениям.

Жак Дусе не проронил ни одного слова из этой продолжительной беседы.

Он бросился в кресло, чувствуя, что близок к сумасшествию, не будучи в состоянии дать себе отчета: наяву он или во сне, во власти ли ужасного кошмара; ему казалось, что голова его лопнет, что его мозг не в силах переварить весь этот цинизм, бесстыдство, низость, перешедшие за границу возможного.

Жак Дусе уже по своему ремеслу шпиона не мог отличаться неприступной добродетелью, не мог назваться пуританином, тем не менее он был возмущен — возмущен до глубины души.

— Нет, — воскликнул он, быстро вскакивая с кресла, — я не позволю этим негодяям совершить их чудовищную измену; но надо торопиться, не терять ни минуты; он, вероятно, в форте Карильон; если я его там не застану, мне, по крайней мере, скажут, где его найти; не хочу, не хочу быть участником такого гнусного дела! И эти мошенники называют себя дворянами!!! Бегу!

Жак Дусе завернулся в плащ, оставил коротенькую записку своему смотрителю работ и торопливо вышел из дома.

ГЛАВА IX. О том, как двадцать тысяч англичан атаковали форт Карильон и были, к их стыду, отбиты тремя тысячами пятьюдесятью восемью французами

Переход к форту Карильон совершился без всяких замечательных эпизодов; но главнокомандующий, сознавая, что может рассчитывать только на самого себя и больше ни на кого, по прибытии в крепость немедленно разослал по всем направлениям лазутчиков, поручив разузнать планы неприятеля и следить за всеми его движениями.

Монкальм сделал из форта Карильон настоящую крепость, почти неприступную, конечно, с точки зрения тех специальных условий, при которых обыкновенно велась война в Америке.

Форт Карильон обратился в настоящее время в довольно значительный город — Тикондерога; он расположен на высоком и крутом плато, в очень живописной местности, при слиянии двух рек — Шюта и Св. Фридриха.

Для защиты Карильона с фронта были выведены на пространстве 800 сажен ретраншементы, сооруженные из толстых древесных стволов, положенных один на другой.

Перед ними были еще навалены большие, толстые деревья, острые сучья которых должны были играть роль рогаток.

С остальных сторон позиция была защищена реками и фортом Карильоном, так что неприятель непременно должен был начать со штурма описанных нами укреплений.

Монкальм, Леви и Бурламак имели в своем распоряжении 3058 человек, включая четыреста канадцев под начальством графа де Меренвиля. Монкальм предчувствовал, что неприятель не заставит себя долго ждать, и поэтому не двигался из форта Карильон.

Теперь скажем несколько слов о том, в каком положении находилась тогда колония; материалом послужат нам выдержки из официальных донесений на имя военного министерства.

«Голод усиливается, — читаем мы в письме г-на Дореля от 26 февраля, — народ гибнет от нищеты.

Канадские беглецы скоро четыре месяца не видят ничего, кроме конины и сухой трески. Из них уже умерло более трехсот…»

«На каждого из жителей полагается четверть фунта хлеба в сутки… фунт конины стоит тридцать сантимов; употребление ее обязательно… Солдат получает на сутки полфунта хлеба; на неделю ему выдается: три фунта конины, два фунта трески. С первого апреля, вследствие возрастающего недостатка в съестных припасах, жители получают не более двух унций хлеба в сутки».

«На все страшная дороговизна; фунт пороха стоит четыре ливра. С мая месяца уже почти вовсе нет ни хлеба, ни мяса; фунт говядины стоит двадцать пять сантимов, фунт муки — столько же; тем не менее, — говорит г-н Дорель в письме от 26 февраля, — жители терпеливо переносят все бедствия».

В это время у интенданта Биго праздновали масленицу до самой середины великого поста и вели безумную игру.

Интендант проигрывал по двести тысяч ливров в trente et quarante.

Играли не только в Квебеке у интенданта Биго, играли также в Монреале у Водрейля.

Азартные игры были запрещены королевским указом, но это распоряжение нарушалось, несмотря на увещевания маркиза де Монкальма, который сильно возмущался этими скандалами и не без основания боялся, что все денежные средства его офицеров уйдут на картежную игру, принявшую такие опасные размеры.

По счастью, в это время прибыли в Квебек несколько судов, нагруженных мукой и съестными припасами; им удалось избежать преследования бесчисленных английских каперов.

Благодаря этому счастливому событию, жители стали несколько меньше страдать от голода.

Вот каково было внутреннее состояние колонии.

Теперь мы дадим отчет о положении обеих воюющих сторон, причем будем опять давать извлечения из официальных документов военного архива; весьма полезно, чтобы публика наконец ознакомилась со всеми этими фактами, о которых она, к сожалению, слишком долго не имела понятия.

«При открытии кампании французская армия в Канаде состояла из 5780 человек.

Чтобы раздавить эту горсть солдат, Питт дал сэру Аберкромби, новому генералу, отправляемому в Америку, 22 тысячи регулярного войска и 28 тысяч милиции и, кроме того, приказал организовать резервный милиционный тридцатитысячный корпус.

При таком количестве войска победа казалась обеспеченной за Англией».

Поэтому лорд Уэстерфилд писал своему сыну 8 февраля:

«Нет сомнения, что мы достаточно сильны в Америке, чтобы проглотить живыми всех французов, как в Квебеке, так и в Луисбурге; надо только распоряжаться этими силами с умением и энергией…»

Несмотря на голод, на недостаток в боевых запасах и непропорциональность сил, Канада еще не отчаивалась в благоприятном исходе борьбы.

«Мы будем биться, — писал Монкальм, — мы погребем себя под развалинами колонии».

Англия готовилась напасть на Канаду с трех пунктов: 16 тысяч должны были действовать против Луисбурга; 20 тысяч атаковать форт Карильон; 9 тысяч — форт Дюкенс.

Все вместе составляло 45 тысяч человек, которым предстояло раздавить не более шести тысяч неприятельского войска; Карильон, против которого высылалось 20 тысяч войска, располагал для своей защиты только 3058 регулярного войска.

Прибавим, что английская армия была в изобилии снабжена всем необходимым, между тем как французы во всем терпели недостаток.

«Военные действия должны были начаться осадой Луисбурга, который считался ключом Канады; как скоро неприятелю удалось бы взять Луисбург, наше сообщение с Францией было бы прервано, неприятель мог закрыть нам все внешние пути сообщения.

Ясно, как важно было для нас сохранить этот пункт».

Таково было политическое и военное положение воюющих сторон при открытии кампании.

Однажды утром Мрачный Взгляд, который, как большинство лесных охотников, предпочитал проводить ночи на воздухе, вместо того чтобы ночевать в форте, разводил огонь, собираясь заняться приготовлением своего скромного завтрака, как вдруг услыхал лошадиный топот.

Охотник подвинул к себе ружье и после этой предосторожности стал продолжать приготовление завтрака.

Лошадиный топот быстро приближался; вскоре всадник на довольно хорошей, дорогой лошади въехал на лужайку, которая служила охотнику бивуаком; она была расположена на берегу реки, прозрачные, чистые воды которой, весело журча, бежали по каменистому дну.

— Доброе утро, охотник! — сказал новоприбывший, останавливая лошадь.

Охотник вздрогнул: голос показался ему знакомым; он быстро обернулся.

— Ивон! — вскричал он с удивлением.

— Г-н де Вилен! — вскричал в свою очередь всадник.

— Ей-богу, — сказал, смеясь, охотник, — вот странная встреча! Где тебя носил черт?

— Видите, граф, я не пропал.

— Зови меня Мрачный Взгляд, ты этим мне доставишь удовольствие — мы в пустыне.

— Как вам угодно, граф.

— Как?

— Извините, опять забыл.

— Что ты хотел сказать?

Но в эту минуту, как Жак Дусе, которого читатель, конечно, узнал, собирался отвечать, поблизости раздались выстрелы в разных направлениях; кусты без шума раздвинулись, и в двух шагах от всадника показался раскрашенный и вооруженный индеец.

— О! — воскликнул Жак Дусе, испугавшись, хотя Ивон, как мы уже говорили, не был трусом.

— Не обращай внимания, — сказал Мрачный Взгляд, — это не враг, а друг.

— Тем лучше, — возразил Жак.

— Добро пожаловать, — обратился охотник к индейцу, — садитесь к огню, и ты также; надеюсь, ты не торопишься?

— Нет, — отвечал всадник.

С этими словами он слез с коня, спутал ему ноги, разнуздал и задал корму; в ту же минуту с двух сторон в лощине показались два лесных охотника; это были Сурикэ и Бесследный, первый нес на плече убитую лань, второй — застреленного дикого гуся.

Они сбросили сваю добычу на землю у ног Мрачного Взгляда и дружески пожали ему руку, потом сели к огню рядом с индейцем.

— О! Мы отлично позавтракаем, — сказал, смеясь, Мрачный Взгляд, — у самого главнокомандующего не будет такого завтрака.

— Очень может быть, — сказал Сурикэ.

— Однако помогите же мне, лентяи, — продолжал со смехом Мрачный Взгляд, — иначе мы никогда не кончим, у меня есть отличный картофель, бутылка коньяку и немного «пеммикану», это говядина в порошке.

Здесь следует упомянуть, что картофель, тогда еще не известный во Франции, уже давно вошел в употребление в Америке и пользовался особенным предпочтением у лесных охотников.

— А у меня, — сказал Жак Дусе, которого Мрачный Взгляд представил под именем Ивона, — у меня есть морские сухари, отличный кофе, английский сыр и мех с вином.

— Так это уже не завтрак, а настоящий Валтасаров пир, — воскликнул Мрачный Взгляд, смеясь.

— Настоящий пир, — подтвердил Сурикэ, улыбаясь. Не прошло и часа, как приготовления были окончены и все сели за стол, т.е. каждый сел на траву, взял тарелку в одну руку, вилку в другую, и таким образом стол оказался накрытым.

Все ели с тем прекрасным аппетитом, который приобретается в пустыне; мех переходил из рук в руки, всякий считал долгом к нему приложиться, за исключением Тареа, который никогда не брал в рот спиртных напитков.

Когда голод был утолен, пирующие зажгли трубки и принялись за кофе.

Еще задолго до Людовика XV охотники Нового Света привыкли прибавлять коньяк к кофе, с той только разницей, что они его не зажигали и не называли «глория».

Когда густое облако табачного дыма окутало охотников, разговор сделался живее.

— Что нового? — спросил Мрачный Взгляд.

— Ничего не знаю, — сказал Сурикэ.

— Я ничего не видал, — сказал Бесследный.

— Где же Белюмер? — спросил Сурикэ.

— Старик пожелал остаться в Эдуарде, — сказал индейский вождь.

— У него на это есть свои причины, — возразил Сурикэ, — не будем ему мешать.

— Итак, все спокойно?

— Слишком спокойно, прислушайся, все молчит, — сказал Тареа.

— Вождь прав, это та тишина, которая предшествует буре.

— И я так думаю, — заметил Сурикэ.

— Так и должно быть, — прибавил Бесследный.

— Гм! — пробормотал Мрачный Взгляд, обращаясь к Жаку Дусе. — Кстати, товарищ, вы еще мне не рассказали, почему я вас встречаю так далеко от Квебека.

Бретонец медлил с ответом и оглядывался кругом.

— Вы не только можете ответить на этот вопрос, но и сообщить мне величайшие тайны в присутствии моих друзей, у нас нет тайн друг от друга, они мне преданы, я им отвечаю тем же; ни одно слово из того, что вы скажете, не выйдет отсюда без вашего позволения.

— Это другое дело.

— Что же нового в Квебеке?

— Есть и кое-что новое.

— Гм! А почему вы так удалились от места вашей деятельности?

— Я все бросил, чтобы исполнить то, что считаю своей обязанностью.

— Это еще мне не объясняет…

— Зачем я здесь?

— Именно.

— Я разыскиваю вас.

— Ну, вы ведь меня нашли.

— Теперь нашел, но не далее как два часа тому назад, я ехал в форт Карильон, чтобы узнать, где вас можно найти.

— Судьба поступила весьма умно, натолкнув вас на меня.

— Судьба всегда умнее, чем о ней думают.

— Вы, вероятно, имеете сообщить мне нечто весьма важное, если решились предпринять такое путешествие.

— Да, нечто важное, очень важное.

— Говорите же, мы вас слушаем.

Шпион, не заставляя себя более просить, рассказал подробно все, что произошло в его доме между Биго и графом де Витре.

— Как! — воскликнул Мрачный Взгляд, услыхав имя графа. — Этот проклятый граф жив еще?

— Уверяю вас, что он пользуется превосходным здоровьем.

— Хорошо, оставим это; продолжай, Ивон.

Шпион продолжал свой рассказ; когда он стал описывать удивление, которое испытал, убедившись, что понимает и может говорить по-английски, тогда как прежде, если в его присутствии говорили на этом языке, он не понимал ни слова, Мрачный Взгляд расхохотался.

— Отлично! — вскричал он. — Славную сыграл ты с ними шутку; их погубил излишек предосторожностей; теперь вижу, есть еще Бог, который хранит честных людей.

— Все это прекрасно, — сказал Ивон, — но чем вы объясните то, что я вдруг стал понимать и говорить по-английски, между тем как до сих пор не знал этого языка.

— Очень просто, мой друг.

— Интересно узнать, как.

— Дело в том, что не ты начал понимать по-английски, а они говорили по-бретонски.

— Как так?

— В Англии есть провинция, называемая Валлис, в которой говорят на чистом гельском наречии, которым говорим и мы на нашей родине, в Бретани. Понял теперь?

— Отлично понял, — сказал Ивон, смеясь. — Они захотели всех перехитрить, да и попались.

— Совершенно верно. Но теперь, когда разъяснилось, продолжай.

Шпион вернулся к своему повествованию, которого больше никто не прерывал. Кончив, он прибавил:

— Я счел своей обязанностью бросить все дела и разыскать вас, чтобы спросить, что я должен делать.

Охотники пришли в страшное негодование; это низкое предательство возбуждало в их душах сильнейший гнев, стыд, презрение к дворянам, аристократам, которые решались так постыдно продать свое отечество неприятелю.

— Что я должен делать? — еще раз спросил Ивон.

— Не теряя ни минуты, мы отведем тебя к главнокомандующему, и ты слово в слово повторишь в его присутствии все, что нам сейчас рассказал.

— О! Будьте покойны, я ничего не забуду.

— Руку, Ивон, я вижу, что ты способен еще на хорошие чувства, твой теперешний поступок искупает многое, ты ведь понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, — отвечал Жак с сильным волнением, почтительно дотрагиваясь до руки, которую ему протягивал Мрачный Взгляд, — ваши слова возвращают мне уважение к самому себе; с этого момента я становлюсь другим человеком, и никогда больше, клянусь, вам не придется упрекнуть меня в чем бы то ни было.

— Хорошо, я верю тебе, Ивон, а теперь в путь; мы и так уже слишком запоздали.

Бивуак был брошен, все охотники отправились в форт Карильон, от которого их отделяло небольшое расстояние.

Главнокомандующий был занят, он по ландкартам усердно изучал топографию местности, желая в случае атаки воспользоваться всеми выгодами, которые предоставляло ее физическое строение.

Дверь комнаты, где сидел Монкальм, отворилась; на пороге показался сержант Ларутин.

— Что тебе надо? — спросил главнокомандующий.

— Ваше превосходительство, Сурикэ желает вас видеть.

— Разве ты не знаешь, что он может входить без доклада?

— Знаю, ваше превосходительство, но с ним два неизвестных человека, один из которых одет не по-военному.

— Ничего, впусти Сурикэ и его спутников обоих: и штатского, и военного.

В комнату вошли трое.

— Я отыскал письмо вашего отца, любезный Шарль, вы видите, мой друг, что оно не затерялось.

И он передал ему довольно полновесный пакет.

— Благодарю вас, генерал, — отвечал охотник, пряча письмо в карман.

— Что вам угодно?

— Переговорить с вами об одном весьма важном деле. Но прежде позвольте воспользоваться случаем представить вам моего друга, о котором я уже вам говорил. Я надеюсь, что вы не лишите его вашего расположения; он — француз; мы зовем его Мрачный Взгляд, но он носит другую фамилию и может сообщить ее вам только с глазу на глаз.

— Пока с меня довольно вашего прозвища, — сказал генерал, протягивая ему руку, — прошу вас считать меня в числе ваших друзей.

— Вы слишком добры, генерал, — отвечал Мрачный Взгляд с чувством, пожимая руку главнокомандующему.

— Нисколько: друзья Шарля Лебо — мои друзья, я его высоко ценю; друзья его должны быть на него похожи.

— Благодарю вас, генерал, — сказал Шарль Лебо, — вы благородно держите ваше слово; кстати, Мрачный Взгляд пришел к вам не с пустыми руками; послушайте, что он вам расскажет.

— Вы принесли хорошее известие? — с живостью спросил главнокомандующий.

— Увы! Нет, генерал, — возразил Мрачный Взгляд, — но важно, чтобы вы его узнали как можно скорее; говори, Ивон, расскажи все генералу.

Экс-шпион повторил свой рассказ; генерал слушал, бледнея и хмурясь.

— Это ужасно! — воскликнул он, когда Ивон кончил. — Дворяне, офицеры! — И прибавил голосом, прерывающимся от волнения: — Бедная Франция!

Все молчали; генерал отер со лба холодный пот, потом закрыл лицо руками: он плакал.

Эта благородная, великая печаль обожаемого начальника произвела на присутствующих тяжелое впечатление.

Наконец генералу удалось справиться со своим горем.

— Господа, — сказал он голосом, еще дрожащим от волнения, — ни слова никому об этой ужасной измене; я постараюсь принять меры как можно скорее. Ваше известие разбило мне сердце; тем не менее благодарю вас за то, что вы не остановились перед этой тяжелой обязанностью, благодарю вас, господа, вы можете рассчитывать на меня везде и всегда. — И он сделал жест, которым как будто хотел показать, что желает остаться один; в это

время отворилась дверь, и на пороге появился Мишель Белюмер, измученный, запыхавшийся, с головы до ног покрытый пылью.

— Откуда вы в таком виде? — спросил главнокомандующий. — Вы совсем измучены.

— Да, я сделал немалый путь, немудрено устать, я из форта Эдуарда.

— А! — воскликнул главнокомандующий, и глаза его засверкали. — Какие известия о неприятеле?

— Отличные, генерал.

— Бой?

— Да, генерал, и бой будет жестокий.

— Тем лучше — тем больше славы победителю. Имеете вы сведения?

— Да, генерал, и достоверные, ручаюсь вам.

— Я знаю вас, Белюмер, и знаю вам цену, говорите.

— Генерал… — начал Сурикэ.

— Нет, останьтесь, господа, вы мои дорогие друзья; я желаю, чтоб вы остались.

Охотники и Жак Дусе ответили почтительным поклоном.

— Мы ждем вас, Белюмер.

— Сейчас, генерал; мой рассказ будет короток; у англичан двадцать тысяч великолепного войска; при них — громадный обоз, масса пороху, пушек, всевозможного оружия; никогда не видал я войска, которое могло бы внушить такой страх; у них есть один полк, отличающийся тем, что у солдат панталоны заменены юбками; в этом полку все солдаты наперечет — гиганты. Англичане покрыли страну точно саранча; настроение у них самое веселое; они говорят, что без труда могут разом проглотить всех здешних французов.

— Это еще посмотрим, — сказал генерал, улыбаясь, — знаете ли фамилию их главнокомандующего?

— Знаю, генерал, его прислали из Англии специально для того, чтобы всех нас побросать в море; его фамилия, сию минуту, генерал, у него такая чертовская фамилия, а, вспомнил! Его фамилия — Аберкромби, лорд Аберкромби; он друг английского министра-президента; солдаты говорят, что он отличный полководец, что он ненавидит французов, поэтому выбор и пал на него.

— Что касается меня, я ни к кому не чувствую ненависти; люблю мое отечество, моего короля, и этого довольно для того, чтобы я исполнял мой долг; когда же появится эта страшная армия? — прибавил он тоном, в котором слышалась тонкая ирония.

— Они идут, генерал, и будут здесь завтра с восходом солнца, вот почему я так устал; я должен был торопиться.

— Отлично! Какой дорогой идет неприятель?

— На судах, по реке, генерал; им невозможно было бы двигаться сухим путем с их громадным обозом.

— Верно; вы кончили, Белюмер?

— Да, генерал; надеюсь, что сказанного с вас достаточно.

— Совершенно, друг мой; и я постараюсь воспользоваться вашими сообщениями. Благодарю вас, Белюмер, вы не из тех людей, которых можно вознаградить деньгами, обнимите меня, я могу сказать, что еще никогда более честное сердце не билось в груди гражданина.

И он обнял и прижал к груди охотника. Белюмер плакал от радости.

— Я буду негодяем, если завтра не дам себя убить, — сказал охотник, смеясь и плача в одно и то же время.

— Запрещаю вам это! — воскликнул генерал, улыбаясь. — Теперь, господа, ступайте отдохните; завтра будет жаркое дело. Лебо, приходите ко мне обедать; вы будете моим секретарем на военном совете, который я созову сегодня вечером.

— К вашим услугам, генерал.

— Я в этом уверен, — сказал генерал, смеясь. — Мое почтение, господа; завтра мы увидимся в пороховом дыму.

Генерал остался один; он написал письмо, потом велел позвать полковника Бугенвиля. Полковник сейчас же явился.

— Полковник, — сказал генерал, — завтра мы должны ждать неприятеля.

— Тем лучше, — сказал полковник, потирая руки.

— Я не хочу лишать вас возможности присутствовать в сражении, это было бы для вас большим огорчением.

— От всего сердца благодарю вас, генерал! — воскликнул полковник Бугенвиль.

— Это письмо вы передадите Дорелю; затем дайте мне слово, что по окончании сражения вы немедленно отправитесь в Квебек.

— Клянусь, что исполню ваше приказание, генерал.

— Хорошо, будьте как можно бдительнее и постарайтесь разузнать, что там делается.

— Будьте покойны, генерал; я знаю, насколько важно, чтобы вы имели все необходимые сведения.

— В том-то и дело. До свидания, увидимся сегодня вечером на военном совете.

— Солдаты и офицеры уже знают, что неприятель близко, и все в восторге.

— Тем лучше, я не боюсь за них, я знаю, что каждый исполнит свой долг.

— Они боятся только одного: как бы неприятель не изменил своего намерения и не повернул назад.

— Этого нечего опасаться, англичане слишком уверены в своих силах и не отступят.

— Дай Бог.

— До вечера, полковник.

Генерал и полковник протянули друг другу руки и разошлись.

На другой день, согласно предсказанию Белюмера, с восходом солнца появился неприятель, и его действительно можно было сравнить с тучей саранчи.

Река Шют буквально покрылась всевозможными судами, которые в общем представляли зрелище живописное, но вместе с тем и грозное.

Неприятелю была приготовлена жаркая встреча.

Англичане не имели ни малейшего понятия о местности, на которой готовились оперировать, пренебрегли самыми обыкновенными предосторожностями, настолько была велика у них уверенность в победе.

Весь маленький гарнизон Карильона собрался за ретраншементами, защищенными с фронта глубокими болотами.

Воюющие стороны посвятили все утро окончанию военных приготовлений.

Около полудня Аберкромби наконец двинулся к французским ретраншементам с быстротою, достойной великой армии.

Английское войско было разделено на четыре колонны, между которыми помещались легковооруженные отряды.

Французы без выстрела подпустили неприятеля на расстояние сорока пяти шагов и тогда открыли сильнейший и губительный огонь.

Отряд, состоящий из сотни лесных охотников и краснокожих под начальством Шарля Лебо, нанес англичанам громадные потерпи; появляясь беспрестанно там, где их не ожидали, охотники исчезали, осыпая неприятеля градом пуль.

В продолжение шести часов английские колонны с ожесточением нападали на ретраншементы; они сделали шесть последовательных атак; их упорство разбилось о стойкость французов.

Англичане, которых множество было убито, в десяти-двенадцати шагах от ретраншемента не могли его взять.

Наконец королевский шотландский полк, став во главе колонны, двинулся на приступ; колонна шла решительно и хладнокровно, сохраняя порядок, как на смотру.

Французы, воодушевленные геройской храбростью Монкальма, бились радостно и весело при криках: «Да здравствует король и наш главнокомандующий!»

Французский огонь производил в рядах англичан страшные опустошения; шевалье Леви произвел мастерскую атаку на левый неприятельский фланг; пушки с высоты форта отогнали и рассеяли английскую эскадру на реке Шют.

Когда королевский шотландский полк выстроился, главнокомандующий, смеясь, сказал:

— Дети, неприятель делает последнее усилие; сражение выиграно; примем же этих добрых людей, как они того стоят.

— Да здравствует король и наш главнокомандующий! — было ему ответом.

— Не будем торопиться; не стреляйте без моего приказания.

Королевский полк приближался спокойно, гордо, решительно.

Когда они были в двадцать пяти шагах от ретраншемента, полковник их крикнул, маша саблей:

— Вперед! На приступ! На приступ! Редут замер.

Солдаты молча стояли с взведенными курками.

— Стреляй! — крикнул Монкальм твердым и звучным голосом.

Раздался страшный залп.

Шотландцы на минуту попятились, потом бросились вперед.

Четыре раза пробовали они взобраться на редут; четыре раза были отбиты.

Менее чем в десять минут полк храбрецов и красавцев потерял до 950 человек.

Это равнялось поражению.

Наконец Аберкромби признал себя побежденным и отступил.

Описанная битва была одной из самых ожесточенных и упорных. Неприятель потерял 6 тысяч человек, более четверти своей наличности; почти все офицеры были перебиты или ранены; генерал Гой погиб одним из первых.

Французы со своей стороны потеряли 377 солдат убитыми и ранеными и 37 офицеров. Шевалье Леви, командовавший правым флангом, не получил ни одной раны, хотя его плащ и мундир были во многих местах пробиты пулями. Бугенвиль, менее счастливый, получил рану в голову.

Аберкромби воспользовался темнотой ночи, чтобы прикрыть свое более чем поспешное отступление.

Он посадил войско на суда на озере Сан-Сакраменто и вернулся беспрепятственно в форт Эдуард.

Французский главнокомандующий не располагал достаточными силами, и войско его было слишком утомлено, чтобы преследовать неприятеля.

Закончим описание этого сражения извлечением из письма Монкальма на имя маршала де Бель-Исль, тогдашнего военного министра; письмо было написано через два дня после описанной нами блестящей победы.

«…Для себя я попрошу вас исходатайствовать мне у короля позволение вернуться во Францию; здоровье мое слабеет; кошелек истощается; к концу года мой долг казначею колонии дойдет до 10 000 экю; прибавьте к этому постоянные неприятности и противоречия, невозможность приносить пользу и помешать злоупотреблениям — все это вместе заставляет меня горячо умолять его величество оказать мне эту милость, единственную, которой я домогаюсь.

Остаюсь и пр.»

ГЛАВА X. О том, как в доброе старое время умели веселиться дворяне, когда были в хорошем расположении духа

По приказанию Монкальма в форте Карильон были устроены импровизированные госпитали для раненых. К несчастью, оказался полный недостаток в медиках, хирургах и медикаментах.

Некоторые хирурги получили от солдат название мясников и действительно не заслуживали другого имени; что касается медикаментов, то они были в весьма небольшом количестве и крайне дурного качества.

Вот каковы были все учреждения этой несчастной страны, в которой преобладающим деятелем являлось интендантство, занимавшееся бесконтрольным грабительством. Поэтому солдаты говорили, что они предпочитают быть убитыми наповал, нежели попасть в руки этих мясников, так как в этом случае после нескольких месяцев мучений все-таки приходилось умереть.

К концу сражения, во время последней атаки королевских шотландцев, пуля попала в Сурикэ, и он повалился, как сноп.

Мрачный Взгляд в сопровождении Бесследного и Мишеля Белюмера бросился к нему под градом пуль; он поднял молодого человека с помощью своих друзей, взвалил его к себе на плечи и перенес в форт Карильон. Раненый не обнаруживал признаков жизни.

Многие дамы приняли на себя обязанности сестер милосердия; они ходили за больными солдатами и своей добротой, заботливостью, умением, ежеминутным самопожертвованием значительно облегчали страдания несчастных, потерпевших от неприятельских пуль.

Отступление или, скорее, бегство английской армии было так поспешно, что неприятель побросал своих раненых на поле сражения.

Главнокомандующий распорядился, чтобы несчастные, покинутые своими соотечественниками, были перенесены в форт Карильон; это произвело в крепости страшную тесноту, так как потери англичан были громадны: число их раненых было в пятнадцать раз больше.

Монкальм требовал, чтобы не делалось никакой разницы между французами и англичанами.

К сожалению, английские генералы — и это, конечно, не может быть поставлено им в заслугу — не выказали подобной деликатности. Во избежание скопления раненых они с полным равнодушием и, как бы по принципу, оставляли французских раненых на поле битвы, где несчастные добивались" и скальпировались индейцами при молчаливом соучастии английских офицеров, в присутствии которых обыкновенно совершались эти чудовищные убийства. Такие гнусные действия следует предавать огласке для того, чтобы они подвергались осуждению истории; мы основываем наши сообщения на официальных, данных.

Когда наши охотники достигли форта, неся на руках своего друга, они были встречены у ворот Мартой де Прэль и другими дамами.

— Кого вы несете, друзья мои? — с волнением спросила Марта у Белюмера.

— Одного из наших товарищей, он ранен, — грустно отвечал лесной охотник.

— Кого же? — продолжала девушка.

— Сурикэ, — сухо отвечал Белюмер; его сердили все эти вопросы, так как он был сердечно огорчен положением своего друга.

— Ах! Боже мой! — с грустью вскричала молодая девушка. — Г-на Лебо, не правда ли, господа?

— Увы, да! — отвечал Мрачный Взгляд.

— Проходите здесь, господа, пожалуйста, скорее. О! — прибавила она тихо. — Недаром у меня было тяжелое предчувствие; что, он опасно ранен?

— Не знаю, м-ль Марта, он без сознания.

— Ах! Боже мой! Идите, идите, господа.

Молодая девушка провела охотников в здание, предназначенное исключительно для офицеров. Раненого понесли в помещение Меренвиля; Марта шла впереди; пройдя несколько комнат, она отворила дверь и ввела охотников в прелестную комнату, очевидно, спальню молодой девушки.

— Здесь ему будет хорошо, — сказала она, — я ему уступаю мою комнату и буду сама за ним ходить; не беспокойтесь, уход у него будет хороший, — прибавила она, стараясь удержать слезы.

— Да благословит вас Бог за вашу доброту, — сказал Мрачный Взгляд, — мы знаем, насколько вы добры и потому уверены, что наш бедный друг не будет иметь недостатка в заботливости.

— О! Конечно, — сказала она печально.

— Я немножко доктор, позвольте мне хорошенько исследовать вашего больного.

Молодая девушка поспешила удалиться. Через четверть часа Мрачный Взгляд снова ее позвал. Раненый лежал в постели.

— Ну? — спросила она с тревогой.

— Успокойтесь, — отвечал охотник, — рана не настолько опасна, насколько я предполагал в первую минуту; в него попало две пули, но они не коснулись важных органов, не проникли глубоко; при хорошем уходе больной поправится, и выздоровление его даже пойдет очень быстро.

— Дай Бог! В уходе он, конечно, не будет иметь недостатка.

— В этом я уверен.

— Но меня беспокоит его обморок.

— Он придет в себя; а пока оставьте его, природа — лучший доктор; она сделала уже свое дело, обморок остановил кровь; я перевязал ему раны, не трогайте перевязок до завтра, я сам приду их возобновить.

— А какие лекарства?..

— Сохрани вас Бог давать ему лекарства; они сделают больше вреда, чем пользы, — с живостью прервал он молодую девушку. — Я приведу завтра индейского вождя, он будет его лечить теми средствами, которые мы обыкновенно употребляем в пустыне.

— И вы не боитесь?

— Я боюсь только одного, — сказал он, смеясь.

— Чего же?

— Я боюсь, чтобы вы не прибегли к этим мясникам, которые имеют бесстыдство называть себя медиками.

— Я буду делать только то, что вы предпишете.

— Тогда дело пойдет отлично, и я вам обещаю, что через десять или, самое большее, через двенадцать дней наш друг будет на ногах; конечно, только при условии, чтобы вы пунктуально исполняли мои предписания.

— Даю вам слово.

— В таком случае мне только остается проститься с вами до завтрашнего утра.

— Я буду ожидать вас с нетерпением. Охотники простились с м-ль де Прэль и удалились.

— Ну, — проворчал Мрачный Взгляд, — я не беспокоюсь о моем бедном Сурикэ, за ним будут ходить лучше, чем за самим главнокомандующим, если бы он очутился на его месте. О! Любовь чудесный доктор!

Молодая девушка села у изголовья раненого и не сводила с него глаз.

Скоро она начала замечать симптомы близкого возвращения сознания: дыхание стало порывистее, из груди вырвались слабые вздохи, наконец глаза полуоткрылись, но еще не различали ясно окружающие предметы, мысли были вразброд, больной не узнавал самого себя, он снова закрыл глаза, бормоча едва слышным, слабым голосом:

— Марта, милая Марта!

И заснул спокойным сном.

Как ни тихо прошептал больной имя Марты, молодая девушка расслышала его и затрепетала от радости.

— Он меня любит, теперь я уверена. Боже мой! Как я счастлива! Без этого случая я никогда бы не узнала о его любви.

Когда настал час обеда, молодая девушка встала, позвала горничную, на преданность которой вполне могла рассчитывать, посадила ее на свое место и отправилась в квартиру главнокомандующего, где всегда обедало семейство Меренвиля; особым коридором помещение графа сообщалось с квартирой главнокомандующего.

Во время сражения Меренвиль был постоянно впереди; его плащ был во многих местах пробит пулями, но тем не менее он отделался небольшой царапиной на лбу.

Графиня настояла на том, чтобы он позволил перевязать ему эту царапину; и с завязанным лбом он, по мнению маркиза де Монкальма, необыкновенно походил на амура, маленького шаловливого бога, как выражались в ту эпоху.

Появление м-ль де Прэль произвело сенсацию.

Каждый считал долгом подразнить ее по поводу раненого незнакомца, весьма интересовавшего все общество; но, прибавлялось при этом, м-ль де Прэль должна была еще сильнее им интересоваться, если она даже решилась уступить ему свою комнату.

Марта смеялась на все поддразнивания.

— Прибавьте, генерал, — сказала она с лукавой улыбкой, — что я даже уложила его на свою кровать.

— О, это венец всего! — сказал главнокомандующий.

— Однако счастливому юноше везет, — сказал, смеясь, де Леви.

— Я бы желал быть на его месте, — сказал барон де Водрейль.

— Как! Все это правда? — воскликнула графиня.

— Да, милая мама, — отвечала девушка с шаловливой улыбкой, — и вы на моем месте сделали бы то же самое.

— А! — воскликнула графиня.

— Что за тайна, — протянул нараспев де Леви на мотив из оперы, которая тогда была в большом ходу в Версале.

— Кто же этот счастливый страдалец? — спросил главнокомандующий.

— Вы, господа, любопытнее женщин, — возразила молодая девушка со смехом.

— Пусть будет так, — отвечал ей в тон главнокомандующий.

— Вам непременно хочется знать, кто он?

— Непременно, — отвечал генерал.

— Да, да! — закричали все присутствующие. — Мы сгораем от нетерпения.

— Ну, господа, я не хочу вас больше томить: раненый, о котором идет речь, вам давно знаком, вы все его любите и уважаете, несмотря на то, что он простой охотник.

— Шарль Лебо! — вскричал генерал с испугом.

— Он самый.

Настроение общества мгновенно изменилось: смех и

шутки прекратились, уступив место сильнейшей тревоге.

Тогда молодая девушка, отбросив ложный стыд, рассказала просто и искренне все, что произошло; она прибавила, что сочла своей обязанностью поступить именно так в отношении человека, которому семейство Меренвиля многим обязано.

Графиня обняла ее и сказала растроганным голосом:

— Дочь моя, ты хорошо поступила.

— Благодарю вас, милая Марта, — с чувством сказал ей граф.

— Бог благословит вас за то, что вы сделали, м-ль Марта, — обратился к ней главнокомандующий. — Примите благодарность от меня и от наших друзей, мы все в долгу у Шарля Лебо.

Молодая девушка плакала от радости, слыша, какого все были высокого мнения о человеке, которого она любила.

Каждый пожелал его навестить, главнокомандующий вызвался первым.

Но Марта энергично воспротивилась этому намерению; она объяснила, что состояние больного не позволяло ему видеть кого бы то ни было ранее как через два-три дня. Допущены могут быть одни дамы. И она прибавила:

— Дамы будут за ним ходить, между тем как мужчины только вызовут его на разговор, а это замедлит выздоровление.

Общество преклонилось перед таким энергическим заявлением своей воли со стороны молодой особы и примирилось с необходимостью подождать два дня.

Марта, не дожидаясь десерта, извинилась и встала из-за стола — она спешила к своему больному.

Раненый продолжал спать тем спокойным сном, который удивительно восстанавливает силы.

Марта села у его изголовья.

Горничная ушла, она еще не обедала, и, кроме того, ей нужно было приготовить для барышни другую комнату.

Марта приказала постлать себе постель в соседней комнате, которая служила ей уборной.

В восемь часов явился Белюмер с тем, чтобы провести ночь у больного; охотники сговорились по очереди исполнять эту обязанность.

Первое дежурство выпало на долю Белюмера, за ним следовал Бесследный, потом Ивон и, наконец, Мрачный Взгляд.

Молодая девушка не позволила себе отказаться от дружеской помощи, она знала, что больной от этого ничего не потеряет, но поставила условием, на которое Белюмер согласился, чтобы в случае какого-нибудь опасного симптома он разбудил ее, постучавшись к ней в дверь.

Выслушав и приняв все условия, Белюмер с видимым удовольствием приступил к своему дежурству.

Ночь прошла отлично, больной ни разу не проснулся.

В восемь часов утра Марта сменила Белюмера, обменявшись с ним несколькими словами.

Минут через десять после его ухода пришел Мрачный Взгляд в сопровождении Тареа.

Молодая девушка знала индейца и приняла его с улыбкой. Вслед за этим она вышла из комнаты, чтобы они могли заняться перевязкой.

Через четверть часа Мрачный Взгляд опять отворил дверь к ней в комнату.

— Как вы его находите? — с тревогой спросила она охотника.

— Лучше, чем я ожидал; увидите сами. Марта поспешила войти в комнату больного. Сурикэ уже сидел, обложенный подушками; бледность его несколько уменьшилась.

— Марта, — пробормотал раненый, увидев молодую девушку, — как вы добры и как я вас лю… благодарю, — поправился он.

Марта улыбнулась.

Голос раненого был тверд; глаза яснее и светлее, одним словом, состояние его было настолько хорошо, насколько могло быть при данных условиях. Марта чувствовала себя счастливой.

— Что надо делать? — спросила она индейца.

— Любить Сурикэ хорошо, ходить за ним хорошо, — улыбаясь, отвечал Тареа на своем оригинальном наречии.

Марта сначала покраснела от этих слов, потом оправилась.

— Не трогать пластыря; давать есть, пить, если хочет есть и пить; нужны силы, чтобы выздороветь.

— А что ему давать есть, если он попросит?

— Давать охотничью пищу, вина, если хочет — привык, кофе не надо. Тареа приходит всякий день утром!

— Отлично, Тареа.

— Хорошо! Не говорить много, спать очень хорошо, оставаться один, друзей не надо: они говорят.

— Будьте покойны, никто не войдет сюда без вашего г позволения.

— Очень хорошо!

— А что, его раны не скоро заживут?

— Надо четверть луны.

— Неделю, — перевел Мрачный Взгляд.

— Так скоро! — воскликнула она с удивлением.

— Наши индейские доктора не похожи на других; если он сказал через неделю, так и будет; попадись Сурикэ в руки вашего медика, лечение продлилось бы месяца три, даже четыре; но мы, дикари, — прибавил он, смеясь, — мы признаем только медицину, основанную на природе, и употребляем одни простые средства.

Мрачный Взгляд и индейский вождь приходили навещать больного всякий день в один и тот же час. Выздоровление Сурикэ шло быстрыми шагами; через пять дней он уже встал с постели и мог немного пройтись по комнате.

Тареа позволил допускать к нему посетителей; у больного постоянно сидело несколько человек, чаще всех главнокомандующий и граф де Меренвиль; Марта была недовольна этими постоянными посещениями, но не могла им помешать; она сожалела о первых днях болезни Сурикэ, которые они проводили с глазу на глаз, тогда никто им не мешал открывать друг другу сердце, и время проходило в сладких признаниях. Дело в том, что теперь между ними более не было недоразумений: в лихорадочном бреду молодой человек высказал тайну, которую так долго скрывал. С тех пор они стали жить только друг для друга; кроме их любви, для них ничего и никого не существовало.

Во все времена и на всем земном шаре влюбленные неудержимо предавались и предаются мечтам; поэтому и наша парочка строила множество воздушных замков, на которые стоило дунуть, чтобы они рассыпались, но они ни о чем не думали, ничем не тревожились, все им улыбалось, ведь они любили друг друга! Что на это ответить? Ничего.

Через неделю Сурикэ совершенно оправился от ран и мог бы возобновить свои странствования по саваннам, но Марта попросила его поберечься еще несколько дней и, конечно, ему и в голову не пришло отказать ей; согласие само слетело у него с губ без того, чтобы сознание принимало в этом какое-нибудь участие.

Не говорит ли это решительно в пользу того, что человеческими действиями управляет не ум, а сердце, так как всюду, где замешивается чувство, сердце действует, не ожидая решения мысли.

Вечером того дня, когда Сурикэ дал Марте обещание остаться еще несколько дней на положении выздоравливающего, при нем дежурил или, скорее, с ним беседовал Мрачный Взгляд.

Марта с час тому назад ушла спать. Друзья уже переменили не один предмет разговора, и наконец весь материал, служивший им для обмена мыслей, истощился. Шарль Лебо был очень весел и оживлен.

— Кстати, как говорит наш главнокомандующий, он передал вам письмо вашего отца, которое, кажется, чуть было не затерялось?

— Передал.

— Вы его прочли?

— Нет еще; сознаюсь откровенно, что о нем забыл; мне так много приходится думать о более важных предметах.

— Так; но вам все-таки следует его прочесть.

— Это правда, но когда? Мне все некогда.

— Кажется, в данную минуту вы свободны.

— Правда; мне это и в голову не пришло.

— Следовательно, пользуйтесь случаем, другой, может быть, не скоро представится.

— Я очень рад.

— Где ваше письмо?

— Если не ошибаюсь, оно заперто в моем портфеле.

— А где ваш портфель?

— В кармане моего сюртука, во внутреннем левом кармане; если при таких подробных указаниях вы его не сумеете найти, это будет означать с вашей стороны злой умысел.

— Увидим, может быть, вы его и потеряли: с вас станется.

— Как! Вы позволяете себе предполагать, что я могу потерять отцовское письмо!

— Вы сегодня что-то очень веселы.

— Сам не знаю отчего, я все вижу в розовом свете сегодня.

— Это бывает, вот письмо.

— Гм? Мой достойный батюшка написал мне не письмо, а целую книгу; о чем это он мне так широко вещает?

— Читайте — узнаете.

— Правда, начинаю.

Молодой человек распечатал письмо и расположился его читать, покойно лежа в постели.

Мы передадим своими словами содержание письма, принадлежавшего перу капитана, командира роты ста швейцарцев его величества Людовика XV, постараясь очистить его от всех стилистических украшений, которые затрудняли молодого человека на каждой фразе.

У капитана была младшая сестра; он ее чрезвычайно любил и воспитал с отеческой нежностью.

Вдруг сестра эта исчезла неизвестно куда. С тех пор имя ее не произносилось более в семействе; она умерла для своих; тайна эта хранилась так тщательно, что жена и дети капитана и не подозревали, что у него когда-нибудь была сестра. Но с этого исчезновения характер капитана существенно изменился: веселость и беззаботность уступили место настроению мрачному, печальному, желчному; самые искренние друзья его не могли понять причину такой необыкновенной перемены.

Сестре капитана было шестнадцать лет, и она слыла красавицей; в квартале, где жил капитан, ее прозвали прекрасной швейцаркой; Луизу, так звали молодую девушку, полюбил один из близких друзей капитана, чистокровный аристократ, молодой человек, которому она платила взаимностью.

Капитан в то время еще не был женат; занятый службой, он мало бывал дома, и Луиза часто оставалась одна. Брат хорошо понимал, что такая обстановка не совсем удобна и безопасна для шестнадцатилетней девочки, поэтому он очень обрадовался, когда молодой человек стал у него просить руки его сестры.

Луиза его любила; оба имели хорошие средства; молодой человек мог вполне располагать собой, следовательно, не предвиделось никаких препятствий.

Свадьба была назначена через месяц.

Накануне свадьбы молодой человек просидел у невесты весь вечер до тех пор, пока сам капитан не отправился в Версаль по делам службы.

Луиза осталась одна на попечении старой служанки, у которой на руках она родилась.

Что произошло в эту ночь?

Допросили служанку, она ничего не знала: ее нашли в кровати, связанную, с завязанным ртом и страшно перепуганную.

Часов в одиннадцать вечера, когда служанка и барышня спали, неизвестные люди взломали двери, проникли в их дом, схватили молодую девушку, не позволив ей даже одеться, и унесли ее, не обращая внимание на ее слезы и крики.

В четвертом часу похитители привели ее назад, бросили на кровать и ушли, заперев дверь.

Соседи, разбуженные в одиннадцать часов вечера непривычным шумом, видели только, что группа дворян, состоявшая человек из двенадцати, вышла в очень веселом настроении из трактира «Ноев Ковчег», который помещался как раз напротив дома капитана; они, не стесняясь, громко разговаривали.

Из их разговора расслышали следующее:

— Рауль скрытничает. Ему, чистокровному аристократу, не может, конечно, ни на минуту прийти в голову мысль жениться на простолюдинке, как бы она ни была красива; отбить у него любовницу — богоугодное дело; прекрасная швейцарка слишком хороша, она должна нам принадлежать.

— Да, — сказал другой, — Раулю надо дать урок, в другой раз не будет над нами насмехаться; к тому же я держал пари с Гастоном на десять тысяч луидоров и вовсе не желаю их проиграть; последнее время мне страшно не везет в карты; эти деньги поправят мои обстоятельства.

Слова его были покрыты взрывом хохота.

Вслед за тем дверь была взломана, молодая девушка похищена и отнесена в трактир, где и оставалась до четырех часов утра. Все время из трактира доносился женский крик, покрывавшийся смехом и пением; последнее делалось, конечно, для того, чтобы заглушить крики невинной жертвы.

В четыре часа утра ее отнесли домой; соседи заметили, что, пока ее несли из трактира до дому, она не сделала ни одного движения, не произнесла ни одного звука.

От трактирщика не добились никаких разъяснений, на все вопросы он отвечал:

— Я не понимаю, что вы хотите сказать.

Надо полагать, что ему хорошо заплатили и обязали молчать под угрозой смерти.

На одной из ступеней лестницы капитан нашел печать с вырезанным на ней гербом.

Он показал ее жениху, и оба решили умолчать пока об этой находке и искать других доказательств; найденная печать должна была, по их мнению, значительно облегчить эту задачу.

Затем оба отправились в Версаль; капитан подал королю жалобу, которую энергично поддержал его нареченный зять.

Король отнесся к жалобе довольно легко, обещал принять меры к разысканию и наказанию виновных, но скоро забыл об этом деле: у него была новая любовница, которую он обожал, насколько был к тому способен; при таких обстоятельствах мог ли он помнить о несчастье, постигшем капитана его швейцарской роты.

Капитан и молодой человек поняли, что они должны рассчитывать только на себя.

Молодая девушка опасно заболела, но выздоровела, благодаря тщательному уходу; рассудок к ней вернулся, только, как это часто бывает, она ничего не помнила о страшном позоре, который перенесла. Доктор, ее лечивший, сообщил капитану, что она беременна.

Когда молодой человек узнал об этом, он объявил, что желает обвенчаться как можно скорее.

Желание молодого человека было исполнено; несчастное положение Луизы заставило его привязаться к ней еще сильнее; он стал относиться к ней не как к жене, а как к обожаемому ребенку.

Прямо из церкви молодые люди простились с друзьями и отправились в Бретань, в поместье, в котором родился ее муж.

Графиня, так как теперь Луиза стала графиней, произвела на свет девочку. Когда она оправилась, муж уехал в Париж, а оттуда в Версаль; там он отправился к графу Рене де Витре; граф был морским офицером, и только благодаря счастливой случайности оскорбленному мужу удалось застать его дома.

— Милостивый государь, — сказал он графу де Витре, — объявляю вам, что жена моя, которую вы имели низость обесчестить, родила дочь. Как вы думаете теперь поступить?

— Вы сошли с ума, милостивый государь, я не понимаю ни слова из того, что вы говорите.

— Вы лжете; вот ваша печать, я ее нашел на лестнице дома, куда вы ворвались, как ночной грабитель.

— Милостивый государь, — отвечал граф, — вы хотите мне предложить вызов? Так? Очень хорошо; я к вашим услугам, не потому, что я был действительно виновен в легкомысленном поступке, который вы мне приписываете, а потому, что вы оскорбили меня в моем собственном доме.

— Мне все равно, я желаю только вас убить.

— Это мы еще увидим.

Они спустились в сад, окружавший отель графа и взялись за шпаги.

Граф получил очень опасную рану.

— Когда вы выздоровеете, мы будем продолжать, — сказал молодой человек.

— Очень хорошо, — холодно сказал офицер. Враги расстались.

Когда муж Луизы вернулся в замок, он не нашел своей жены, она исчезла; никто не мог объяснить ему — как и куда.

— Это месть графа Витре, — сказал он.

Ребенок в это время жил у своей кормилицы; молодой граф поручил одному из своих друзей отвезти девочку в дом другого друга, где она должна была воспитываться на правах дочери.

Граф счел нужным действовать очень осторожно и сбить с толку своих врагов, поэтому девочку увезли из Европы.

Прошло два года, в течение которых он не переставал искать свою жену по всей Европе, но поиски его были тщетны.

Наконец ему удалось получить указания, по-видимому, довольно основательные, которые заставили его отправиться в Голландию; там в игорном доме, пользующемся весьма дурной репутацией, он встретился с графом де Витре.

По капризу случая они очутились лицом к лицу; между двумя врагами завязалась сильнейшая борьба, сначала счастье благоприятствовало графу де Витре, затем, когда оно начало ему изменять, он не задумался прибегнуть к крапленым картам; противник его проиграл уже около миллиона ливров, когда заметил, что моряк шулерничал, он бросил ему карты в лицо и назвал его шулером в присутствии всех игроков.

Игроки также заметили плутовство моряка; они заставили его возвратить выигранные деньги и изгнали его из академии, так назывались тогда эти притоны.

Граф де Витре, взбешенный донельзя, ожидал своего противника в нескольких шагах от игорного дома и предложил ему вызов; дуэль была назначена на следующий же день.

Граф обещал привести с собой секундантов, так как его противник не знал ни одной души в Амстердаме.

Враги сошлись, обе стороны дрались с ожесточением.

На этот раз граф Витре опасно ранил своего противника, который упал, потеряв сознание.

Он не знал, сколько времени продлился его обморок, но, когда пришел в чувство, увидел себя на голландском судне, отправлявшемся в Батавию, где он и высадился после семимесячного путешествия.

Несчастный молодой человек провел в Батавии целый год без денег, среди людей, говоривших на незнакомом ему языке и относившихся к нему самым бесчеловечным образом. Наконец ему удалось выбраться из Батавии, благодаря доброте капитана одного французского судна, который сжалился над ним и отвез в Луизиану. Здесь он прежде всего решился написать капитану Лебо, рассказать ему все, что с ним случилось, и описать ему свое жалкое положение; капитан французского судна взялся доставить письмо, и действительно капитан Лебо получил его через несколько месяцев. Он тотчас же отправил своему зятю значительную сумму, которой тот не получил; участь денег оставалась неизвестной: быть может, они затерялись в пустыне.

Капитан Лебо между тем не оставил мысли о мести; напротив, желание это все больше и больше в нем укреплялось; но он понял, что у него были могущественные враги, которые не замедлят его раздавить, если только он обнаружит признаки жизни; капитан притаился, целых пятнадцать лет посвятил он невидимой подземной работе крота, приведшей, однако, к результатам, ужасным для его врагов. Об этом деле давно забыли все, кроме капитана, который продолжал подкапываться под своих противников. Благодаря терпению, хитрости и деньгам, капитану удалось собрать все малейшие подробности о гнусном преступлении, в котором принимали участие пятеро молодых людей, принадлежащих к известнейшим французским дворянским фамилиям. Все они уже умерли таинственной, необъяснимой смертью, после того как схоронили жен и детей, умерших также от каких-то недугов, неизвестных в медицине; можно было подумать, что над ними тяготеет неумолимый рок.

Но самый виновный из всех, граф Витре, еще оставался в живых; что в этом случае руководило капитаном Лебо, мог объяснить только он один. Когда он, с характеризующим его терпением, закончил собирание данных по этому несчастному делу, он сыграл комедию с «lettre de cachet», чтобы спровадить сына в Канаду.

Капитан обожал своего сына, однако же имел достаточно силы воли, чтобы выказать гнев и ненависть, которых совершенно не было в его сердце, и перед отъездом не сделал сына поверенным своих планов; он знал, что бессознательные сообщники — самые лучшие.

Теперь наконец настал час мести — ужасной мести.

Граф Витре ухаживал за прелестной молодой девушкой, аристократкой по происхождению; он любил ее до обожания и уже получил согласие на брак, но свадьба была отложена до его переселения во Францию и, было ли это влияние какого-то бессознательного предчувствия, только граф пожелал венчаться в Гамбурге, где его должны были ожидать невеста и ее родители; медовый месяц молодые собирались провести на берегу озера Леман, в замке, недавно купленном графом.

Все эти планы были в подробности известны капитану.

То длинное письмо оканчивалось следующим лаконичным предложением:

— Сговорись, милый сын, с Мрачным Взглядом; я заранее одобряю ваши общие действия; не забывай, что я подготовлял это мщение целые пятнадцать лет.

ГЛАВА XI. О том, как в нашей несчастной колонии горизонт становился час от часу мрачнее

Когда Шарль Лебо окончил чтение этого странного документа, он опустил голову, полузакрыл глаза и глубоко задумался.

Молодой человек был бледен как мертвец; им овладело невыразимое волнение, капли холодного пота выступили у него на лбу, зубы были крепко сжаты, все тело дрожало от нервного озноба.

Мрачный Взгляд исподтишка наблюдал за ним с молчаливым сочувствием; несмотря на напускное спокойствие, легко было заметить, что он чувствует к другу сильнейшее сострадание.

— Это ужасно! — пробормотал молодой человек, задыхаясь от рыданий.

— Да, — отвечал Мрачный Взгляд, — действительно ужасно.

Вслед за тем оба замолчали.

Наконец молодой человек вскочил, широко раскрытые глаза его горели, в его благородной и сильной натуре совершилась реакция; он несколько раз провел рукой по лбу, влажному от холодного пота.

— Я думал, что умру, — сказал он глухим голосом и прибавил после короткой паузы: — Теперь прошло, лучше поскорее все кончить, я невыразимо страдал.

— Да, — отвечал Мрачный Взгляд, — я понял, что вы

должны были испытывать, но молчал; что же мне оставалось делать? Сожалеть о вас и молчать.

— Благодарю вас, любезный друг, — отвечал Шарль, протягивая ему руку.

— Я только должен сообщить вам еще кое-какие разъяснения, но, может быть, лучше…

— Нет, друг, лучше все узнать сразу.

— Хорошо, вы отчасти правы, к тому же я не буду многословен.

— Говорите.

— Граф Рене де Витре не оставался в бездействии в то время, как ваш отец вел свою подпольную работу с отличающим его терпением и упорством. Граф де Витре, в свою очередь, усердно разузнавал об участи того несчастного, которого он вывез в пустыни Луизианы и Канады и бросил там без всяких средств. Он не жалел денег и, благодаря золоту, не только узнал, что его жертвы живы, но и ознакомился с их местопребыванием и образом жизни.

— Но чем вы объясните эту свирепость хищного зверя относительно несчастных, которые, по своему ничтожеству, ни в коем случае не могли угрожать местью, чего он мог от них опасаться?

— Он боялся, а теперь боится более, чем когда-нибудь, чтобы через этих людей не распространились компрометирующие его слухи. Граф собирается жениться на молодой особе из такого семейства, где честь и безупречное поведение всегда ценились выше всего. Такие семьи с каждым днем встречаются реже, но их все-таки больше, чем обыкновенно думают. Семейство, войти в которое стремится граф, занимает очень высокое место среди дворянства, и через него граф может подняться на какую угодно высоту; поэтому он ежеминутно боится, чтобы чья-нибудь нескромность или откровенность не разрушила его карточного замка. Как ни далеко зашло у них дело, но достаточно малейшего пятна на репутацию графа, чтобы родители невесты взяли свое слово назад. Он понимает, в каком он двусмысленном и опасном положении, единственное средство заставить врагов молчать…

— …закрыть им рот кинжалом.

— Верно, в нашей жизни все тесно сплетается, первое преступление влечет за собой второе, необходимое для того, чтобы его скрыть, и, таким образом, преступник на-

конец стоит по колено в крови; но вы знаете, рано или поздно все раскрывается.

— Да, время лучше всех умеет раскрывать тайны.

— Но что же он будет делать, если его позорные преступления выйдут на свет Божий?

— Он пожмет плечами — что ему за дело? Вероятно, он рассуждает так и довольно логично: моя новая семья защитит меня и скроет мой позор хотя бы для того, чтобы спасти честь своего имени. Но он ошибается, семья эта с презрением выбросит его из своей среды. Впрочем, зачем заглядывать так далеко! Будущность, о которой мечтает граф де Витре, уже не существует для него; его предательство убивает его нравственно, через несколько дней, может быть, все будет для него кончено.

— Дай Бог, — сказал молодой человек с чувством злобы, — но вот чего я не понимаю.

— Чего же?

— Этого предательства.

— Граф почти разорен; измена поправит позолоту его герба.

— Какой низкий расчет!

— Бесспорно, но, к несчастью, у графа нет другого исхода, почва ускользает у него из-под ног; он хватается за соломинку, чтобы спастись; между тем погибель близка; тогда он поступает, как игрок, ставит все на карту, рискует всем своим будущим.

— Он негодяй, он должен понести наказание и понесет его, если Бог нам поможет; наше дело правое, мы страдаем невинно.

— Следовательно, вы согласны со мной и с вашим отцом; вы желаете наказания этому злодею?

— Да, но в известных пределах.

— Не понимаю.

— Я объяснюсь откровенно и ясно, чтобы между нами не осталось ни малейшего недоразумения.

— Пожалуйста, любезный друг.

— Но я еще не знаю, почему вы принимаете участие в этом деле.

— Скоро, любезный Шарль, вы все узнаете.

— Так, пока оставим этот вопрос и сговоримся относительно остального.

— Хорошо.

— Друг мой, — начал молодой человек серьезным голосом, — средние века прошли, мы пережили ту эпоху, когда отцы, умирая, передавали сыновьям продолжение начатого ими мщения и тем делали из них бессознательных палачей; все это было хорошо во времена романсеро; наше поколение — не буду задаваться вопросом, лучше это или хуже, — наше поколение рассуждает и только по зрелом размышлении может решиться на участие в деле, подобном тому, которое требует теперь нашего сообщества, мы хотим не мести, а справедливого возмездия виновному.

— Вы совершенно правы.

— Но, для того чтобы наказание было справедливо, оно не должно карать невинного.

— Конечно.

— Если мы будем слушаться только чувства мести, повиноваться только голосу страсти, мы можем сделаться столь же виновны, как и тот, кого мы собираемся карать; последняя фраза в письме моего отца привела меня в ужас.

— Почему?

— Прочтите эту фразу, мой друг, она ужасна.

И он подал ему письмо, молча указав на то место, которое следовало читать.

— Да! — воскликнул Мрачный Взгляд дрожащим голосом, сильно побледнев. — Возможно ли, чтобы страсть дошла до такого безумия? Ваш отец — человек холодный, строгий, но не изменявший принципам чести ни при каких, самых критических обстоятельствах, решается думать и писать подобные вещи!

— Не значит ли это мстить за гнусное преступление еще более гнусным? В пользу этих несчастных до известной степени говорит то, что они были пьяны, действовали в бессознательном состоянии! Но мой отец!.. Так вернемся к Моисееву закону: око за око, зуб за зуб? Разве мы краснокожие?.. Трудно поверить.

— Благодарю вас за то, что вы во мне не сомневались; клянусь, что никогда подобная мысль не приходила мне в голову, даже в самые тяжелые минуты моей жизни; а между тем никто не имеет такого права мстить ему, как я. Вычеркните эту фразу, чтобы от нее не осталось и следа, ради нашей общей чести.

— Хорошо, друг мой, — сказал молодой человек. — Мы должны быть только судьями, судьями неумолимыми, но справедливыми, даже и относительно этого злодея.

Шарль взял перо и вычеркнул слова, которые их так тяжело взволновали.

— Теперь вы видите, любезный друг, — начал Мрачный Взгляд, — насколько для вас было важно ознакомиться с содержанием этого письма.

— Теперь вижу, но я вам уже говорил, что большинство писем моего отца не заключали в себе ничего, кроме упреков. Самое удивительное в этом деле то, что отец умел так хорошо скрывать существование моей тетки; никто из семьи никогда не слыхал о ней ни слова и не подозревал, что она была когда-нибудь в числе смертных.

— Осторожность требовала этой тайны, не следовало возбуждать подозрительности врагов.

— Я готов ехать, когда вы назначите: в форте Карильон нам больше нечего делать, между тем есть место, где присутствие наше необходимо.

— Хотите? Выедем с восходом солнца.

— Немыслимо, милый друг; не можем же мы уехать из форта, не простившись, по крайней мере, с главнокомандующим.

— Правда, я об этом не подумал.

— На рассвете мы простимся с главнокомандующим и отправимся в путь.

Поговорив еще несколько минут, оба охотника заснули. С рассветом они были на ногах.

Марта де Прэль показалась на пороге своей комнаты, свежая, розовая, цветущая.

Мрачный Взгляд улыбнулся ей и добродушно отошел в сторону, чтобы не мешать прощанию влюбленных.

— Вы уезжаете, г-н Шарль? — спросила молодая девушка.

— Я должен ехать, — печально отвечал молодой человек, — я и так пробыл здесь слишком долго; о, если б я слушался только моего сердца, я бы остался еще. Вы не знаете, как мне тяжело расстаться с вами.

— Я могу судить по тому, что чувствую сама, — отвечала она с грустной улыбкой, — но долг не позволяет вам оставаться, надо ему повиноваться. Куда вы едете, мой друг?

— В Квебек, м-ль Марта.

— Слава Богу! Значит, наша разлука будет непродолжительна: мы также через несколько дней отправимся в Квебек. Зайдете ли вы к нам в отель?

— Можете ли вы в этом сомневаться?

— Нет, я знаю: не бойтесь ничего, приходите смело, я переговорю с моим опекуном, вы будете приняты как следует, понимаете?

— Вы ангел.

— Нет, я только девушка, которая вас любит.

— Благодарю вас, Марта; никогда, никто не будет вас так любить, как я.

— Я знаю, и эта уверенность составляет мое счастье, будьте покойны, у меня есть основание предполагать, что мой опекун не откажет вам в моей руке.

— Вы возвращаете мне бодрость, Марта, я уже падал духом, но я вам верю, я уезжаю почти счастливым, ваши слова помогут мне терпеливо ожидать нашего свидания.

— Пора ехать, — сказал, улыбаясь, Мрачный Взгляд.

— Правда, — отвечала Марта, — поезжайте, мой друг, мой жених, и не сомневайтесь ни в чем.

— О, могу ли я сомневаться, — отвечал он с порывом. Молодая девушка протянула ему руку, он взял ее и страстно поцеловал.

— До свидания! — крикнула ему Марта, порхнула как птичка и заперлась в своей спальне.

— Едем! — сказал Мрачный Взгляд.

— Хорошо, — отвечал он печально.

— Будьте мужчиной, — возразил охотник, — ваше чувство святое, вы будете счастливы, ваша любовь вызывает улыбку у самих ангелов.

— Она так добра и так прекрасна! — пробормотал Шарль Лебо.

— Да, и вы стоите ее любви, ну, едем?

— Да, — сказал Шарль, точно просыпаясь ото сна, — я был так счастлив с ней. Едем!

Он быстрыми шагами вышел из комнаты, как будто желая вырваться из этой атмосферы, опьянявшей его своими нежными испарениями.

Охотники приказали доложить о себе генералу.

— Вы уезжаете, господа? — спросил он.

— Да, генерал, — отвечал Сурикэ, — важные дела, не терпящие отлагательства, требуют нашего присутствия в Квебеке.

— Через несколько дней и я там буду, кругом полное разложение, отечество погибает, нам остается только похоронить себя под развалинами нашей прекрасной колонии.

— Как, генерал, — сказал Шарль с волнением, — вы отчаиваетесь после блестящей победы при Карильоне?

Генерал с горечью улыбнулся.

— В то время как я побеждал и обращал в бегство англичан, они овладели Луисбургом и отняли у нас море, сообщение с Луизианой отрезано; мы пленники в своей собственной колонии, вот в каком положении дела; англичане теснят нас со всех сторон, они располагают шестьюдесятью тысячами войска, мы же можем выставить не более шести тысяч для своей обороны.

— Но в таком случае все погибло! — с отчаянием вскричал Шарль Лебо.

— Почти; изменники достигли своей цели, но я им не доставлю возможности порадоваться капитуляции своих соотечественников, я буду защищаться, мы падем, но после того как встретим врага лицом к лицу.

— Вся Канада встанет на свою защиту.

— Надеюсь! Все, что мы можем — это бороться до последнего издыхания и заставить неприятеля купить дорогой ценой наше поражение. Я рассчитываю на вас и всех ваших друзей, господа.

— Мы будем при вас до последнего выстрела, генерал.

— Знаю и благодарю вас, господа. О! Эти негодяи — Биго и граф де Витре!1

— Что касается графа де Витре, — сказал с мрачной энергией Сурикэ, — то предоставьте его нам.

— Хорошо, поручаю его вам, никогда еще не совершалось более постыдной измены.

— Получили вы какие-нибудь известия, генерал?

— Да, и ужасные; судите сами, у меня от вас нет тайн, к тому же скоро и все о них узнают. Граф Рене, Денис де Витре, один из знатнейших французских аристократов, капитан морской службы, командир фрегата «Слава», лучшего судна во всей эскадре, был атакован англичанами; после весьма вялой обороны он позволил неприятелю овладеть фрегатом, тогда как его обязанность было взорвать его на воздух.

— И он сдался?

— Да, как трус; английское судно, атаковавшее «Славу», было гораздо меньше и слабее; это настолько верно, что когда англичане отправятся вверх по реке, чтобы атаковать Квебек и Монреаль, знаете ли, какое судно будет во главе? Фрегат графа Рене, Дениса де Витре.

— Французский дворянин, осыпанный королевскими милостями! Какая низость! — воскликнул Мрачный Взгляд.

— Мы берем на себя обязанность наказать его, генерал; мы уже это обещали и исполним наше обещание.

— Теперь это трудно, если не невозможно; он будет соблюдать осторожность.

— Если, — с горечью заметил Сурикэ, — нам придется отбивать его у англичан, мы все-таки его захватим.

— Клянусь вам, — прибавил Мрачный Взгляд с чувством.

— Я убежден, господа, что вы сделаете все возможное; если вам удастся овладеть графом, вы окажете громадную услугу отечеству; это послужит для всех страшным уроком.

— Во Франции у него много друзей и защитников, благодаря которым он может избегнуть наказания; поэтому он должен быть судим и казнен здесь, в колонии, в присутствии всего населения Канады и вблизи английской армии, — сказал Сурикэ с лихорадочным жаром.

— Так и будет, — подчеркнул Мрачный Взгляд.

— Хорошо, может быть, это и будет лучше; когда вы едете в Квебек?

— Как только вы нас отпустите, генерал.

— Я приеду в Квебек почти в одно время с вами, и вы мне будете нужны.

— Мы во всякое время к вашим услугам, генерал.

— В таком случае, я вас не задерживаю; вы едете одни?

— Одни, с вашими друзьями, генерал.

— С Белюмером и другими, да? Хорошо, — сказал, улыбаясь, генерал, — вы счастливцы, господа; вы свободны как ветер и ни от кого не зависите. Доставите мне удовольствие?

— Что вам угодно, генерал?

— Позавтракайте со мной по-семейному; часом раньше, часом позже — разница невелика.

— Дело в том… — начал Шарль Лебо, смотря на своего друга.

Мрачный Взгляд улыбнулся.

— Я не задержу вас, — добродушно настаивал генерал.

— Соглашайтесь, — сказал Мрачный Взгляд, — а я воспользуюсь этим временем и займусь одним важным делом, которое совершенно упустил из виду.

— Как! Вы отказываетесь от моего приглашения?

— Прошу извинить меня, генерал.

— Нет, нет, я непременно хочу видеть вас у себя за завтраком.

— Простите, генерал, мне трудно согласиться, но если вы так любезно настаиваете… я не знаю, что мне делать; в котором часу будет завтрак?

— Через три четверти часа, самое большое через час.

— В таком случае, я принимаю ваше любезное приглашение и благодарю вас за внимание.

— Полноте! Что за церемонии между солдатами? Итак, решено.

— Решено, генерал.

— Отлично, до свидания. Охотники вышли.

Это приглашение было любезностью со стороны генерала, которой он хотел доставить Шарлю Лебо возможность еще раз повидаться с Мартой де Прэль и провести с ней лишний час перед отъездом.

Со своей стороны, Сурикэ принял приглашение только потому, что надеялся еще раз увидеть любимую девушку, оба руководствовались одной и той же мыслью.

Раны, полученные Сурикэ при атаке форта, сделали для его романа гораздо больше, чем шесть месяцев, проведенных хотя и вблизи Марты, но при обыкновенных, нормальных условиях; доказательством может служить то, что во время поездки в Луизиану, имея полную возможность говорить с молодой девушкой с глазу на глаз, он не решился признаться ей в любви; его проклятая робость сковывала ему губы.

Если теперь дело так быстро подвинулось вперед, то это потому, что Марта, убедившись в любви молодого человека, сама сделала первые шаги.

У женщин есть какое-то ясновидение, благодаря которому они, как бы ни были наивны и целомудренны, чувствуют, что любимы.

Слабые зачатки взаимного понимания получили быстрое развитие во время болезни молодого человека, что весьма естественно; молодая девушка повела дело так искусно, что Шарль Лебо наконец ободрился, собрался с духом и… объяснился.

С этой минуты все пошло отлично; Шарль Лебо перешел через Рубикон, отделавшись от своей робости, дни проходили как одна минута в разговорах о любви, в спряжении прелестного глагола «любить»; кто из нас реже или чаще не спрягал его в счастливые дни юности, юности, которая продолжается так безумно, в это благословенное время думается только о настоящем; будущее не существует. Таков нерушимый закон природы.

О юность!..

Когда завтрак был подан, г-жа Меренвиль, уже предупрежденная главнокомандующим, вошла в спальню Марты и нашла ее всю в слезах.

Графиня улыбнулась, отерла ей глаза своим платком и сказал на ухо:

— Он еще не уехал, он будет с нами завтракать. Молодая девушка быстро вскочила, обвилась руками вокруг шеи графини, расцеловала ее и, спрятав лицо у нее на груди, прошептала:

— Мама, милая мама!

— Перестаньте же плакать! — сказала графиня с доброй улыбкой.

— Я плачу от радости, мама, — сказала она, смеясь и плача одновременно.

— Поскорее оботри глаза, дитя, и пойдем, нас ждут. Через пять минут молодая девушка вошла в столовую в сопровождении графини де Меренвиль.

Молодые люди исподтишка обменялись восторженными взглядами, замеченными, впрочем, всеми присутствующими.

Влюбленные, как бы они ни были осторожны, умеют скрывать свое счастье не более пяти-шести дней; занятые только друг другом и не замечая никого из окружающих, они, сами того не сознавая, делают неосторожности, которые их выдают.

Так и случилось с нашими молодыми людьми.

Завтрак прошел не особенно весело; общество было слишком тяжело настроено; но каждый старался по возможности скрывать свое настроение, чтобы не опечалить остальных и, благодаря общим усилиям, все участвующие вынесли из этого завтрака приятное впечатление.

Наконец настал час отъезда.

Медлить больше было невозможно, надо было ехать.

Генерал дал Шарлю Лебо письмо с поручением лично передать его Дорелю, с которым он был в очень близких отношениях.

Потом началось прощание.

Оно продолжалось недолго.

Все знали, что скоро увидятся в Квебеке.

Охотники простились со всеми присутствующими и вышли из столовой.

Судьба пожелала — судьба всегда на стороне влюбленных, — чтобы в коридоре Шарль Лебо еще раз встретился с Мартой де Прэль.

О чем они говорили?

Ни тот ни другой не могли бы ответить — о чем.

Но они провели пять счастливых минут.

Стук отворяющейся двери заставил прелестную птичку упорхнуть и унести с собой столько счастья, что его бы стало на месяц.

Друзья наших охотников ожидали их. Их было трое: Белюмер, Бесследный и Тареа, последний собирался совершить вместе с ними только часть пути.

Вождь спешил в свое селение, чтобы собрать воинов, которых он отпустил домой после битвы при Карильоне; сам же он оставался в форте до полного излечения своего пациента Сурикэ.

Жак Дусе уехал несколько дней тому назад в Квебек, куда его призывали неотложные дела.

Как ни сильно он доверял своим рабочим, тем не менее его постоянным и весьма основательным правилом было оказывать полное доверие только своему хозяйскому глазу; кроме того, он желал узнать, что поделывают его патроны: Биго и граф Рене де Витре.

При данных обстоятельствах эти два изменника должны были хлопотать особенно деятельно о том, чтобы сохранить вид невиновности и, как принято выражаться в просторечии, выйти сухими из воды.

Путешествие совершилось без всяких препятствий и при самых счастливых условиях.

Война еще не коснулась этой части Канады; все усилия неприятеля были направлены против Квебека и Монреаля; в верхней Канаде было так тихо и покойно, как в мирное время.

На восьмой день пути Тареа расстался с друзьями и отправился в свое селение, обещая им скорое свидание.

Охотники направились к реке Св. Лаврентия и через несколько дней достигли окрестности Бельвю.

Прелестная дача была заперта и пуста; Сурикэ со вздохом проехал мимо и начал разыскивать пирогу, которой обыкновенно пользовался, когда заезжал в эти места и которую спрятал перед отъездом в Луизиану.

Он ее так хорошо укрыл от нескромных глаз, что сам мог разыскать только с большим трудом.

Затем, взвалив ее на плечо, он отнес пирогу на берег и спустил на реку; охотники поплыли вниз по течению.

При въезде в Квебек они увидели Бурламака, занятого возведением укреплений на берегу реки.

Путешественники отправились в дом Белюмера; старый охотник всем им предложил гостеприимство.

Мрачный Взгляд имел квартиру в Квебеке, но, по желанию Сурикэ, согласился поселиться вместе с ним.

Обстоятельства требовали, чтобы они постоянно были вместе.

Переодевшись, оба охотника отправились в дом ювелира — они спешили увидаться и переговорить с ним.

Увидев посетителей, Жак Дусе бросился к ним навстречу.

— Приехали?

— Час тому назад.

— И прежде всего ко мне?

— Конечно.

— Пойдемте, я отведу вас в отдельное помещение.

— Разве есть новости?

— Увидите.

Он позвал подмастерье, приказал ему сидеть в лавке и ни в коем случае его не беспокоить, потом пригласил друзей следовать за ним в комнату, уже знакомую читателю по некоторым разыгравшимся там сценам, не лишенным интереса.

Дусе заботливо запер все двери, пододвинул гостям кресла и сел сам.

— Что же нового? — спросил Мрачный Взгляд.

— Много: два друга не далее как вчера оказали мне честь по обыкновению явиться сюда для своих деловых переговоров; но от переговоров они скоро перешли к брани и наконец к обоюдному оскорблению действием: словом, схватили друг друга за горло, как пьяные извозчики.

— Как! Такие неразлучные друзья! — сказал Мрачный Взгляд.

— В том-то и дело, — возразил Дусе.

— Прямо сознаюсь, что ничего не понимаю, — сказал Сурикэ.

— И я также; недурно, если бы вы объяснились толковее.

— Сейчас выведу вас из лабиринта, — смеясь, сказал Ивон, — вот что произошло… Вы, конечно, не забыли, господа, что граф де Витре, по его собственному выражению, предложил англичанам «оказать им содействие».

— Оказать содействие, это прелестно! — воскликнул Сурикэ.

— Да, это действительно весьма удачное смягчение слова «измена», — прибавил Мрачный Взгляд.

— Итак, граф де Витре намерен был оказать свое содействие за кругленькую сумму — десять миллионов; Бито нашел, что он продешевил.

— Об этих условиях вы нам уже сообщили, — сказал Сурикэ, — из десяти миллионов два предназначались Биго.

— Верно.

— Ну?

— По-видимому, возражения Биго показались основательными графу де Витре и заставили его призадуматься; словом, вместо того чтобы продать себя и свой фрегат со всеми боевыми запасами и орудиями за десять миллионов, он потребовал двенадцать миллионов французских ливров и, кроме того, два миллиона за исполнение каких-то морских технических специальных условий, которые нисколько не касались г-на Биго.

— Черт возьми! Славный коммерческий расчет! Славная цифра, я поздравлю с этими условиями г-на де Витре, когда буду иметь честь с ним встретиться, — сказал Мрачный Взгляд с едкой иронией.

— Г-н Биго пожелал получить четыре миллиона вместо двух первоначальных.

— Интендант знает свое дело.

— Черт возьми! Что сказал граф?

— Он отказал безусловно.

— Само собою разумеется, — насмешливо заметил Сурикэ.

— Тогда они начали ругаться и в конце концов схватили друг друга за горло, однако через несколько минут перестали драться; граф предложил мировую сделку.

— Какую?

— Граф соглашался прибавить к двум выговоренным миллионам еще один, но с условием.

— С каким?

— Тут я ничего не понял.

— Ничего, все-таки продолжай, — сказал Мрачный Взгляд с оттенком горечи, — вероятно, мы поймем, в чем дело.

— Право, не знаю, господа.

— Продолжай, говорят тебе.

— Извольте. Граф вдруг сказал Биго: вы знаете Фулонскую бухту.

— Конечно, — отвечал интендант, — она с четверть версты повыше Квебека.

— Верно.

— Но с какой стати вы мне говорите об этой бухте? Что мне за дело до вашей бухты?

— Она вас близко касается.

— Так объяснитесь.

— Сейчас.

— Бухта охраняется?

— Да.

— Отрядом?

— В триста человек.

— Солдат?

— Двадцать человек солдат, остальные милиционеры.

— Отлично; кто командует постом?

— Вергор де Шамбон, флотский капитан.

— Ваш друг, если не ошибаюсь?

— Может быть.

— Этот капитан, не правда ли, тот самый Вергор де Шамбон, который, будучи комендантом форта Босежур, сдал его без боя англичанам?

— Он самый.

— Отлично! Так это сделается само собой.

— Что сделается само собой?

Граф де Витре расхохотался.

— Не разыгрывайте невинности, вы меня отлично поняли.

— Может быть, я и пойму вас, если перейдем к вопросу о тех деньгах, знаете?

— Прекрасно! Я только что собирался вернуться к этому вопросу.

— Возвращайтесь к нему скорей, дело будет лучше.

— Хорошо, — возразил граф, — туда вы и должны явиться за получением миллиона, о котором идет речь.

— Это глупая шутка, — сказал Биго, пожимая плечами.

— Я не имею привычки шутить, когда говорю о деле, — сухо возразил граф.

— Наконец, вы смеетесь надо мной! — с гневом сказал интендант.

— Нисколько, — сказал граф ледяным тоном.

— Вы говорите серьезно?

— Как нельзя более серьезно.

— Гм! — промычал он, колеблясь.

— Хотите берите, хотите нет.

— Хорошо, я согласен, — сказал он угрюмо.

— И вы не забудете моих требований?

— Я понял.

— Я хорошо знал, что мы в конце концов сговоримся.

— Вы так действуете…

— На что вы жалуетесь? За маленькую поездку и свидание с дорогим другом вы получите три миллиона ливров; другие на вашем месте не заставили бы себя так долго просить, — сказал граф со смехом.

— Хорошо, не будем больше об этом говорить; могу ли я теперь рассчитывать на вашу аккуратность?

— Даю вам честное слово офицера и дворянина.

— Право, этот граф де Витре достоин кисти художника, — иронически заметил Мрачный Взгляд.

— И этот человек осмеливается говорить о чести! — сказал Сурикэ. — Да он сумасшедший, которого надо посадить на цепь, понимает он, что такое честь!

— Что ответил г-н Биго?

— Хорошо, я вам верю, — ответил Биго.

— Не забудьте, что я вам сказал.

— Ничего не забуду.

— Так будьте покойны.

— Когда я должен явиться к Фулонской бухте за получением денег?

Граф задумался на несколько минут.

— В ночь с 12-го на 13-е сентября, в 11 часов вечера.

— Почему так поздно?

— Я думаю, вы сами знаете.

— Правда, я дурак.

— Сами себя так назвали, — возразил граф со смехом, — кстати, не забудьте захватить зажженный фонарь.

— Вместо сигнала? Очень хорошо, будет сделано, ничем не надо пренебрегать.

— Все? — спросил Сурикэ.

— Да, больше они не сказали друг другу ни слова, интендант поклонился графу, который холодно отдал ему поклон, и вышел; через некоторое время и граф последовал за своим сообщником, с тех пор я их не видал.

— Как, граф де Витре рискнул показаться на улице в Квебеке?

— Ему нечего было бояться, он был переодет флотским офицером и совершенно неузнаваем.

— Благодарю вас, — сказал Сурикэ.

— Поняли вы последнюю часть разговора?

— Не совсем, — улыбаясь, ответил Сурикэ.

— Я так и знал, — сказал бретонец.

— Хорошенько разузнавай обо всем, Ивон, — сказал Мрачный Взгляд, — положение дел серьезное.

— Я знаю.

— Как только что-нибудь услышишь, приди нам сказать; мы живем в доме Белюмера.

— Будьте покойны, обо всем вам сообщу.

— Хорошо, теперь спасибо и до свидания.

Охотники вышли, но, чтобы не привлекать к себе внимания, избегали больших улиц, выбирая глухие переулки.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил Мрачный Взгляд, когда они вышли на улицу.

— То же самое, что вы! Вероятно, тут опять скрывается какое-то гнусное дело.

— Да, это подозрительное число… Фулонская бухта…

— Этот фонарь, зажженный в качестве сигнала… все вместе сильно пахнет изменой, любезный друг; эти два человека великие негодяи, а капитан, которого они хотят завербовать в свою тайну, знаете вы его?

— О! Что касается капитана, он не заставит себя долго убеждать; доказательством служит его деятельность во время командования фортом Босежур, — сказал со смехом Мрачный Взгляд. — Я думаю, нам следует уведомить об этом деле главнокомандующего.

— Я имел уже это намерение, любезный друг; но не надо действовать необдуманно, мы должны сообщить главнокомандующему только самые положительные и точные сведения.

— Конечно.

— Прежде всего следует сменить командира Фулонской бухты.

— Да, это очень важно.

— А если бы мы могли захватить г-на Биго в тот момент, когда он запустит руку в мешок, вот было бы славно! — сказал Мрачный Взгляд.

— Да, но не забудьте, что Биго имеет поддержку в лице Водрейля.

— Значит, они оба равно виновны.

— Вот почему, если даже они будут пойманы на месте преступления, главнокомандующий не осмелится применить к ним закон во всей строгости.

— К несчастью, это верно, вот до чего мы дошли.

— Мы с вами бессильны против зла, нам остается опустить голову и грызть наши удила.

— Да, изменники высоко держат голову, а честные люди принуждены молчать и преклониться перед горстью бандитов, поддерживаемых в Версале фавориткой короля.

— О женщина!.. Что будем делать?

— Совершим сначала прогулку к Фулонской бухте и, когда соберем достаточно сведений, отправимся к главнокомандующему и все ему расскажем.

— Он нам поверит?

— Конечно, он нас знает.

Вспомнив, что они на улице и их могут подслушать, друзья замолчали и молча дошли до квартиры.

ГЛАВА XII. О том, как Биго совершил прогулку, принесшую ему три миллиона, но тем не менее остался ею неудовлетворенным

Кампания в 1759 году по своему плану ничем не отличалась от других подобных кампаний, т.е. и на этот раз англичане напали на Канаду сразу с трех различных пунктов.

Генерал Вольф во главе одиннадцатитысячной армии должен был из Луисбурга, уже принадлежавшего англичанам, идти на Квебек с флотом, состоящим из двадцати больших судов, десяти фрегатов и восемнадцати судов меньшего размера, с экипажем в 18 тысяч человек.

Генерал Амгерст, преемник Аберкромби, получил приказание спуститься к Монреалю по озеру Шампленьи и реке Ришелье с отрядом в 1200 человек и соединиться с армией Вольфа.

Генерал Придо с той же армией, с которой удалось взять форт Дюкенс, должен был подвинуться к озерам, занять Ниагару, отрезать сообщение с Луизианой, спуститься по озеру Онтарио и реке Св. Лаврентия и присоединиться к двум другим армиям; здесь они намеревались окружить и истребить всю французскую армию. Против выступало 40 000 человек, которые могли рассчитывать на поддержку 20 000 резерва.

Французы, кроме милиции и незначительного числа краснокожих, могли выставить 5500 человек регулярного войска.

Индейцы, видя, что дела французов идут плохо, отказывались им помогать, несмотря на заключенные союзы; только индейцы-католики остались им верны до конца.

Таким образом, в обороне тяжкая роль предназначалась милиции.

Водрейль призвал к оружию все мужское население страны в возрасте от 16 до 60 лет.

Духовенство приглашало всех граждан принять участие в общей молитве о даровании победы отечеству; храбрые канадцы отнеслись с таким энтузиазмом к делу обороны своей страны от чужеземных завоевателей, что за оружие брались двенадцатилетние мальчики рядом с восьмидесятилетними стариками; дома остались одни женщины и дети.

Таким образом, собрались под ружьем до 15 000 человек, весьма годных для предстоящей оборонительной войны; почти все были искусными стрелками.

Население Канады заключало в себе тогда 82 000 душ; почти этой же цифре равнялась и неприятельская армия, наводнившая нашу колонию.

С самого начала война эта приняла характер грандиозной эпопеи, напоминая гомеровские поэмы.

Факт беспримерный в истории, что армия, численно равная населению страны, должна была употребить для ее завоевания не менее двух лет.

Французские силы были расположены следующим образом.

Правую позицию занимал капитан Понто, посланный к Ниагаре с отрядом в 3000 человек, и де Корбиер, которому было поручено окончание укреплений в Фонтене.

Делакорн во главе 1200 человек защищал озеро Онтарио.

В центре, у озер Сен-Сакраменто и Тамплиен, находился Бурламак, имея в своем распоряжении 2600 человек.

Левая позиция была занята Монкальмом, де Леви и Бугенвилем, у них было 14 000 человек, 1600 присланных из Франции, 600 туземного войска, 1400 канадцев, 918 индейцев и 200 человек кавалерии.2

Эти генералы намеревались с описанными силами защищать Квебек против армии Вольфа.

Местом сбора всех армий в случае поражения был Монреаль.

Джемс Вольф, генерал-майор британской армии, был еще молодой человек; ему было тридцать два года, он рано начал заниматься науками, которым предался с огромным рвением, и вел всегда строгий, серьезный образ жизни.

Он выказал такую неустрашимость и даровитость при взятии Луисбурга, что генерал Амгерст, донося о победе министру, приписывал ее целиком храбрости молодого генерала.

Питт произвел его в генерал-майоры и думал, что в этом пылком полководце, обожаемом солдатами, нашел наконец ту личность, которая была необходима для счастливого окончания слишком затянувшейся войны.

Действительно, трудно было противопоставить Монкальму более достойного соперника .

В то время как на всех пунктах территории совершалось приготовление к началу военных действий, из Квебека выехали два всадника, никем не замеченные, и весело и беззаботно пустились в путь.

Они были очень довольны, что им удалось выехать из Квебека, не возбудив ничьего любопытства.

Эти два охотника были Сурикэ и Мрачный Взгляд.

Расстилавшаяся перед ними обширная равнина давала возможность видеть далеко вперед, но кругом нельзя было заметить ни души.

Всадники разговаривали шепотом, что было скорее делом привычки, нежели предосторожности, так как они хорошо знали, что некому их подслушивать.

— Итак, — сказал Мрачный Взгляд, — мы едем?..

— Посетить Фулонскую бухту, да, друг мой, — прервал Сурикэ.

— Вы совершенно неожиданно решились предпринять эту… не прогулку, а скорее, рекогносцировку.

— Верно, мы именно сделаем рекогносцировку, и вы правы, говоря, что я пришел к этому решению совершенно внезапно.

— Конечно, час тому назад вы об этом и не думали.

— Правда.

— Что же вас заставило вдруг переменить намерение? Вы вообще не из тех людей, которые, как флюгер, вертятся, куда подует ветер.

— Совершенно верно, любезный друг, если я изменил мое намерение, причиной была встреча с одним лицом.

— Хорошо, с кем же?

— С Биго, главным интендантом; я столкнулся с ним нос к носу, выходя из отеля главнокомандующего, которого, прибавлю в скобках, не застал дома.

— Он очень занят?

— Да.

— Но почему же встреча с Биго заставила вас сегодня же отправиться к Фулонской бухте?

— Я еще не сказал вам, что многоуважаемый интендант был на лошади, тогда как он никогда не ездит верхом.

— И это вас заинтересовало?

— Признаюсь.

— Было из-за чего хлопотать.

— Боже мой! Мне захотелось узнать, куда направляется этот достойный муж верхом на коне.

— Так он нас опередил?

— Нет, он еще заехал к Водрейлю.

— Вот тоже личность, к которой я не чувствую симпатии.

— Понятно; но, скажите, вы не боитесь, что, увидав нас, многоуважаемый интендант махнет назад в Квебек?

— Это мы предупредим; вон в той чаще можно будет спрятаться.

— Разумеется, там много дичи, а мы ведь выехали на охоту.

Направо от дороги довольно большое пространство поросло густым лесом; столетние деревья были окружены кустарниками, образовавшими почти непроходимую чащу; тут же по каменистому руслу бежал прозрачный ручей, вытекавший из группы беспорядочно нагроможденных утесов.

Осторожные охотники углубились в эту чащу и спрятались так искусно, что их нельзя было увидеть, даже подойдя к ним очень близко.

— Зачем все эти предосторожности? — спросил Мрачный Взгляд.

— Не знаю, — отвечал, улыбаясь, Сурикэ. — Бог знает, что может случиться.

— Черт возьми! Вы к чему-то готовитесь?

— Друг мой, — возразил Сурикэ, — с таким человеком, как интендант, нужно быть ко всему готовым.

— Мне кажется, вы преувеличиваете.

— Может быть, но я так уверен в необходимости предосторожностей, что положил две пули в мой патронташ.

— Ну, так вы знаете что-нибудь такое, чего мне не сообщаете.

— Уверяю вас, нет, любезный друг, — сказал Сурикэ. — Разве у нас есть секреты друг от друга?

— Извините, но ваше поведение так странно, что я ничего ровно не понимаю.

— И я также; но у меня есть какое-то необъяснимое, ни на чем не основанное предчувствие.

— Что бы то ни было, — отвечал, смеясь, Мрачный Взгляд, — но вот показался предмет наших желаний, и мы скоро узнаем, что нас ожидает.

— Если он проедет прямо, тогда нечего и говорить, но если он здесь остановится, это будет подозрительно, как вы думаете?

— Я думаю, вы правы; ваш вывод настолько логичен, что против него ничего нельзя возразить.

— Посмотрите, он, наверное, свернет се^е шею, если будет продолжать беспрестанно оборачиваться назад; что за черт! Почему он так вертится?

— Или он боится, что за ним следят, или ждет кого-нибудь, — захохотал Сурикэ.

— Очевидно, так, — пробормотал Мрачный Взгляд, — я начинаю тоже думать, что дело нечисто.

— Терпение… Он от нас на расстоянии выстрела, и мы сейчас узнаем, в чем дело.

В это время послышался особенного рода свисток; показался человек, бросился в лес, потом обернулся к интенданту, поднял правую руку, очевидно в виде сигнала, и исчез в чаще очень близко от того места, где сидели наши охотники недвижимо и притаив дыхание.

Положение становилось критическим.

Но лица их оставались спокойны, ни один мускул не дрогнул; для этих людей всякая опасность была своего рода развлечением.

Прошло несколько минут; кругом царствовала полная тишина.

Наконец послышался лошадиный топот, интендант остановился у опушки леса и сошел с лошади.

Незнакомец, который его там ожидал, вышел из чащи, взял лошадь интенданта за повод, увел в глубь леса, потом привязал, разнуздав предварительно, для того чтобы она могла пастись свободно, и возвратился к интенданту.

— Давно вы приехали?

— Сию минуту.

— Одни?

— Один, мне никого не нужно, — отвечал незнакомец с сильным английским акцентом, — разве я не старинный лесной охотник, я знаю все тропинки отсюда до Нью-Йорка.

— Кто вас ко мне послал?

— Вы сами знаете.

— Может быть, я знаю, но желаю все-таки слышать от вас; я вас не знаю, надо быть осторожным, если меня здесь застигнут, я пропал.

— Правда.

— Но, кстати, осмотрели вы хорошенько лес?

— Нет, не осматривал.

— Какая неосторожность!

— Не было времени.

— Хорошо, но если кто-нибудь спрятался в кустах.

— By god! Кто здесь спрячется? Французам есть и без того, за кем гоняться, да вы никого не видали, когда ехали. И я также.

— Гм, — пробормотал интендант, по-видимому, мало успокоившись, — но осторожность никогда не лишняя.

— Позвольте вам заметить: если бы, вместо того чтобы препираться неизвестно о чем, мы приступили к делу, все было бы давно кончено.

— Вы отчасти правы.

— Я думаю, by god! Я послан к вам от лорда де Витре по приказанию генерала Вольфа, которому служу.

— Хорошо, что вы мне скажете?

— Ничего; я только должен передать вам письмо и довольно тяжелую связку бумаг, очень драгоценную, по словам лорда де Витре; поэтому я обращался с ней чрезвычайно бережно.

— Граф, следовательно, не явится на назначенное им свидание?

— Ничего не знаю; я только послан, чтобы передать вам бумаги, и очень тороплюсь; меня ждут в другом месте по крайне важному делу; вы все узнаете из письма; лорд де Витре приказал мне получить с вас расписку в получении письма и пакета, которые я вам вручил.

С этими словами он открыл патронташ и вынул три связки банковских чеков, связанных вместе.

— Лорд де Витре говорит, что эти бумаги — деньги и составляют значительную сумму.

— Действительно, — сказал интендант, задрожав от радости, — но как нам написать расписку, у меня нет с собой ни пера, ни бумаги, вы не согласитесь вернуться со мной в Квебек?

— Ни за что на свете, by god! Французы меня задушат! Но не беспокойтесь, в моей сумке есть все, что нужно.

— Э! Да вы человек осторожный.

— Это необходимо, — отвечал тот, пожав плечами.

— Письмо я прочту позже, когда успокоюсь, а теперь пересчитаю чеки.

— Как хотите.

Биго написал расписку в получении письма, которую лесной охотник спрятал в грязный кошелек и положил в карман; интендант принялся считать чеки.

— Верно! — радостно воскликнул он.

— Теперь мне надо идти.

— Сейчас.

Он положил связки около себя на траву, написал расписку и подал ее охотнику, который ее опустил в карман.

Но когда Биго протянул руку за связками чеков, он с ужасом увидал, что они исчезли.

Он машинально обернулся: перед ним стоял человек в маске, с пистолетами в обеих руках.

Интендантом овладел такой ужас, что он потерял сознание.

Захваченный врасплох охотник был в одну секунду повален на землю и связан.

— Славно сыграно, — сказал он со смехом, — по-моему мнению, вы отлично сделали; старикашка, который там обмер, был прав, говоря об осторожности, теперь вы, вероятно, пустите мне пулю в лоб?

— Ошибаетесь, мы знаем, что вы расположены к французам и спасли нескольких от смерти.

— Конечно, делаешь, что можешь, мой прадед был француз, эмигрировавший после отмены нантского эдикта; так вы меня не убьете?

— Напротив, через пять минут вы будете свободны, идите себе на все четыре стороны.

— На каких условиях?

— На одном!

— Говорите.

— Отдайте нам ваши депеши. Охотник покачал головой.

— Вы требуете, чтобы я изменил чести; после такого поступка я не решусь показаться на глаза генералу; лучше умереть.

Охотники обменялись вопросительными взглядами.

— Вижу, — добродушно сказал Сурикэ, — вы честный человек; оставьте у себя ваши депеши, но отдайте нам обе расписки.

— А я вам дам вместо них тоже расписку, которая поставит вас вне всяких подозрений, — добавил Мрачный Взгляд.

— Правда?

— Даю вам слово.

— Хорошо, я согласен; до этих денег мне нет никакого дела, но я не хочу, чтобы меня подозревали в обмане.

Франциска, так звали незнакомца, немедленно развязали, и он отдал обе расписки Сурикэ.

— Теперь моя очередь, — сказал Мрачный Взгляд и в несколько минут написал следующий документ:

«Я, нижеподписавшийся, объявляю, что Франциск, лесной охотник, находящийся на службе у генерала Вольфа, передал г-ну Биго, интенданту Канады, три связки банковских чеков, по миллиону каждая, что г-н Биго выдал ему расписку в получении от графа Рене де Витре письма и трех миллионов ливров, составляющих его вознаграждение за участие в позорной измене упомянутого графа де Витре. Прибавляю для полного оправдания Франциска, что я пожелал силой отнять у Биго письмо и три миллиона ливров.

Подпись.

Подписавшийся имел честь ужинать в Луисбурге с упомянутым графом де Витре. 9 сентября 1759.

Расписка дана в окрестностях Квебека, где я из засады напал на Франциска и г-на Биго, который от страха потерял сознание».

— Вот ваша расписка, — сказал Мрачный Взгляд, передавая ее Франциску.

Охотник прочитал этот странный документ. Гм, — заметил он, — славно вытянется нос у негодяя, когда я передам ему эту записку. И он от души расхохотался.

— Уверяю вас, что он не будет смеяться. Доброго пути!

— До свидания, благодарю вас. Сделав несколько шагов, он вернулся.

— Еще одно слово, — сказал он.

— Говорите, друг.

— Ведь нельзя ручаться за то, что может случиться? Правда?

— Верю; что вы хотите сказать?

— Я не видел вашего лица и, следовательно, не буду в состоянии вас узнать.

— Да, это было бы трудно.

— Но мы можем же когда-нибудь встретиться.

— Вполне возможно.

— Ну, если я вам понадоблюсь и, конечно, буду в состоянии вас расслышать, вам стоит только закричать: «В лесу, под Квебеком!» — этого довольно.

— Спасибо, друг; не забудем.

— А теперь дайте мне руку и прощайте.

— Счастливого пути!

На этот раз охотник ушел не оборачиваясь. Через пять минут он исчез из виду.

— Что нам делать с Биго? — спросил Мрачный Взгляд.

— Оставим его здесь пока, на обратном пути мы его захватим.

— Если еще найдем здесь.

— Надо торопиться, — сказал Мрачный Взгляд, — мы и так запоздали; Белюмер и Бесследный, вероятно, сильно беспокоятся о нашем исчезновении.

— Вы правы, поскачем, к тому же мы уж близко от бухты.

Охотники уехали, совершенно не заботясь об участи интенданта.

Через десять минут они были в Фулонской бухте. Там их ждали Белюмер и Бесследный.

— Вы очень опоздали, — сказал Белюмер.

— Нас задержали по дороге, — отвечал Сурикэ.

— После вам все расскажу, — весело заметил Мрачный Взгляд.

— Кто вас задержал и зачем? — продолжал Белюмер.

— Здесь не место об этом говорить, — сказал Сурикэ, — имейте немного терпения.

— Да вы ничего не потеряете, если подождете, — подтвердил Мрачный Взгляд таинственным тоном.

— А! — с удивлением воскликнул Белюмер.

— Это верно, — продолжал Мрачный Взгляд.

— Хорошо, подождем, — смеясь, отвечал Белюмер.

— Самое лучшее, что вы можете сделать.

Бесследный не произнес ни слова; он был вообще молчалив и обладал еще другим превосходным качеством — отсутствием любопытства.

— Раз уж мы здесь, осмотрим местность.

— Местность убийственная, — сказал Белюмер, — солдаты умирают от скуки; они здесь только и делают, что едят, пьют и курят.

— Гм, — заметил Мрачный Взгляд, — отличная жизнь; я желал бы быть на их месте, им прекрасно живется.

— Все-таки осмотрим местность, она меня интересует; до солдат мне нет никакого дела — хотят скучают, хотят веселятся.

— Вы правы, — сказал Белюмер.

В эпоху, о которой у нас идет речь, пункт, обозначенный на карте под именем Фулонской бухты, был совершенно неизвестен даже жителям Квебека, вблизи которого находилась бухта.

Фулонская бухта представляла собой маленький заливчик, очень извилистый, неглубокий, окаймленный скалистыми берегами и настолько закрытый со всех сторон, что его почти невозможно было заметить со стороны реки.

Сурикэ нахмурил брови.

— Гм, — пробормотал он сквозь зубы, — место как раз подходит для тайной высадки.

— Что вы об этом думаете? — спросил Мрачный Взгляд.

— А вы? — спросил Сурикэ.

— Мы, вероятно, думаем одно и то же.

— Что именно?

— Я нахожу, что выбор пункта превосходный.

— Для ночной высадки, не правда ли?

— Да.

— Но нужно хорошо знать залив и иметь хорошего лоцмана.

— Де Витре укажет им дорогу.

— Да, этого надо бояться.

— Наверно; если бы у нас была пирога…

— У меня есть, — сказал Белюмер.

— Давайте ее сюда, и едем как можно скорее. Сурикэ заметил, что нигде не было караульных; можно было свободно ходить всюду, не натолкнувшись ни на одного часового.

Охотники сели в лодку под предлогом рыбной ловли; никто не обратил на них внимания.

Биго выбрал комендантом этого поста лицо, с которым был давно знаком.

Как только Сурикэ очутился в лодке, он начал снимать план бухты со всеми ее извилинами, потом измерил глубину; глубина везде была достаточная для того, чтобы поднять фрегат среднего размера.

— Я так и подозревал, — сказал Сурикэ.

Рыба была всюду в изобилии, охотники наловили ее столько, что нельзя было предположить, что они занимались чем-нибудь, кроме рыбной ловли.

Сурикэ положил план в карман, намереваясь докончить его по возвращении в Квебек.

Высаживаясь на берег, они встретились с комендантом поста.

Он расхаживал по берегу, отталкивая ногой попадавшиеся валуны с меланхолическим и скучающим видом.

Увидав охотников, он пошел к ним навстречу и раскланялся.

— Удачная была ловля? — спросил капитан.

— Чудесная, — отвечал Сурикэ.

— Уступите мне немного рыбы?

— Мы не торгуем рыбой, г-н комендант, — отвечал Сурикэ, — мы занялись ловлей отчасти для развлечения, отчасти для того, чтобы запастись провизией, которая в Квебеке чрезвычайно дорога.

— Очень жаль, что вы не можете уступить мне штуки две-три; я жду к обеду одного знакомого и не знаю, чем его покормить.

— Ничего не значит, г-н комендант, мы не торгуем рыбой, но с большим удовольствием можем предложить вам выбрать для себя те экземпляры, которые вам понравятся.

— Что же вы обо мне подумаете, если я приму ваш подарок?

— Мы подумаем, что нам удалось вывести из затруднения порядочного человека; и я, и мои друзья будем очень рады.

— Не отказывайтесь, г-н комендант, у нас рыбы больше, чем мы можем съесть при всем желании, как она ни вкусна.

— Господа, вы так любезно предлагаете мне ваш подарок, что я боюсь оскорбить вас отказом.

— Давно бы так, — со смехом заметил Белюмер.

— Далеко вы отсюда живете? — спросил Сурикэ.

— В двух шагах; видите вон ту избушку, немного в стороне от других.

— Так мы отнесем вам рыбу на дом.

— Это слишком любезно, господа, и я только с одним условием могу согласиться принять еще это одолжение.

— С каким условием, г-н комендант?

— Мы выпьем за наше общее здоровье стакан коньяку.

— За ваше здоровье и за посрамление англичан, — сказал Мрачный Взгляд.

Капитан сделал гримасу, но любезно прибавил:

— Как вам угодно.

Охотники в сопровождении коменданта дошли до хижины; ее внутреннее убранство было роскошно и со вкусом.

Капитан усадил охотников и позвал вестового.

Вестовой прибежал на зов.

— Луи! Подайте нам того коньяку, знаете?

— Знаю, капитан, — отвечал солдат.

— Когда подадите коньяк, выберите несколько рыб из невода.

— А главное, не церемоньтесь, Луи, — сказал вестовому Белюмер, — и не бойтесь, смело выбирайте самые лучшие.

— Слушаюсь, — отвечал солдат.

Бутылка не замедлила явиться, капитан наполнил стаканы.

Чокнулись.

— Господа, благодарю вас за любезность и пью за ваше здоровье.

— И за посрамление негодяев англичан, — сказал Белюмер, — я гонюсь именно за этим тостом.

— Вы правы, — сказал капитан с улыбкой, скорее напоминающей гримасу, — не знаю, как я о нем забыл. За посрамление англичан!

— И да здравствует Монкальм! — воскликнул Белюмер с энтузиазмом.

Сурикэ поставил стакан на стол и встал. Товарищи последовали его примеру. В это время появился вестовой, он нес четыре чудесных рыбы.

— Г-н комендант, — сказал Сурикэ, — мы не хотим долго злоупотреблять вашим любезным гостеприимством, позвольте вас поблагодарить и проститься с вами: нас ждут в Квебеке.

— Жалею, что вы так торопитесь, господа, но долг — прежде всего; если вам надо, уезжайте; еще раз благодарю вас.

Охотники простились и ушли.

— У него славный коньяк, — сказал Белюмер.

— Да, — заметил Мрачный Взгляд, — но он ему, вероятно, показался горьким после тоста за посрамление англичан.

— В самом деле, он скорчил странную гримасу, — сказал старый охотник, хохоча, — тем хуже для него; зачем он так благоволит к англичанам.

— Дай Бог, чтобы и англичане, и капитан получили должное возмездие! — сказал Мрачный Взгляд.

— Аминь, — от всего сердца прибавил Сурикэ. Охотники расхохотались.

Затем Сурикэ рассказал друзьям о своей встрече с Биго и о том, что между ними произошло. Смех возобновился.

— Что с ним теперь сталось? — спросил Бесследный.

— Это меня вовсе не касается, — сказал Мрачный Взгляд.

— Ба! Да он, может быть, еще там, — сказал Белюмер.

— Где?

— Да в лесу.

— Не думаю, — возразил Бесследный, — прошло столько времени.

— Это правда, — сказал Сурикэ, — однако же я надеюсь найти его там, где мы его оставили.

— Нет! Нет! — закричали охотники.

— Мне кажется, я прав, — возразил Сурикэ, — я хорошо знаю Биго; он, как все воры, малодушен и труслив; он, как заяц в басне Лафонтена, боится тени своих собственных ушей.

— Вероятно, он попросил какого-нибудь прохожего развязать его.

— Гм! — воскликнул Белюмер. — Если даже он остался там, где вы его оставили, надеюсь, вы ему не покажетесь.

— Зачем же я буду прятаться? — спросил Сурикэ.

— С вашей стороны это было бы большой неосторожностью.

— Да он меня не видел, я был в маске.

— И мы старались изменить наши голоса, — прибавил Мрачный Взгляд.

— Все равно будьте осторожны.

— Хорошо! Уж предоставьте мне действовать; я вас попрошу только об одном.

— В чем дело?

— Вы должны подтверждать и одобрять все, что я буду делать и говорить. Согласны?

— Ей-богу, я согласен! — воскликнул Белюмер.

— Была не была! Рискую! — сказал Бесследный.

— Вы сообразите, ведь это факт, что мы приезжали сюда и ловили рыбу; в случае надобности мы можем опереться на свидетельство самого коменданта здешнего военного поста.

— Верно! — сказал со смехом Белюмер.

— И потом, ведь нас четверо?

— Тогда как Биго имел дело только с двумя.

— Значит, дело чисто, и нам, кажется, нечего бояться, — сказал Бесследный, хохоча от души, — это будет презабавно.

— Не правда ли?

— Еще бы.

— Будет отличная комедия, — заметил Мрачный Взгляд.

— Но прежде чем продолжить наши подвиги, дайте мне прочесть письмо графа де Витре; оно, может быть, заключает в себе разрешение той загадки, над которой я уже давно бьюсь.

Сурикэ пошарил в своей охотничьей сумке и вынул оттуда письмо.

Биго еще не успел его распечатать, охотник не без церемоний сделал это за него. Он подозвал своего спутника, и оба, отойдя немного в сторону, принялись читать.

Письмо было следующего содержания:

«Любезный Биго.

Посылаю вам это письмо с доверенным человеком, его зовут Франциск; он лесной охотник и находится на службе у генерала Вольфа.

Свидание, которое я вам назначил в ночь с 12 на 13 сентября, не может состояться; надеюсь, вы довольны, вы ведь такой трус. В эту ночь я буду у Фулонской бухты, меня там ждут дела более важные, чем беседа с вами; тем не менее, так как для того, чтобы сохранить хорошие отношения с друзьями, необходимо с ними аккуратно рассчитываться, я посылаю вам с охотником Франциском три связки банковских чеков, по миллиону каждая; теперь я вам ничего более не должен; потрудитесь вручить подателю расписку в получении письма и, главное, трех миллионов.

Главнокомандующий, которому я передал ваше желание выехать отсюда на его корабле, буквально отвечал мне в следующих выражениях:

«Скажите г-ну Биго, что он вор, изменник и негодяй, если он осмелится ступить на палубу моего корабля, я без суда и расправы, прикажу его повесить на мачте».

Что вы об этом думаете? Англичане не отличаются вежливостью; это — пробел в их воспитании, которое в остальных отношениях не оставляет ничего желать; но они ужасно любят высказывать правду в слишком резкой форме.

Прощайте, любезный Биго, очень вероятно, что мы более не увидимся.

Свидетельствую вам мое почтение, насколько вы его заслуживаете.

Прощайте.

Граф Рене, Денис де Витре и капитан французского флота.

Луисбург. 9 сентября 1759».

— Что вы скажете об этом послании? — спросил Мрачный Взгляд.

— Я скажу, что нельзя быть более дерзким и более насмешливым.

— Самое странное, — возразил Мрачный Взгляд, — что в своем восторге от того, что ему представилась возможность издеваться над своим другом, он совершенно упустил из виду, что все оскорбления, которыми он его осыпает, с двойной тяжестью падают на его же голову; граф, по-видимому, этого совсем не замечает.

— Тут нет ничего необыкновенного, разве когда-нибудь бывает иное? Из этого вы можете заключить, насколько неполна наша организация.

— К несчастью, — подтвердил Мрачный Взгляд, пожимая плечами.

— Теперь возвратимся к нашим товарищам.

— Кстати, вы нашли решение загадки?

— Конечно, а вы?

— Я — нет.

— Значит, вы умышленно закрыли глаза, любезный друг; оно так и сквозит во всем письме с начала до конца.

— Вы шутите.

— Нисколько! Припомните-ка параграф.

— Какой?

— «В ту ночь я буду у Фулонской бухты, у меня там будут дела более важные, чем беседы с вами». Теперь поняли?

— Ей-богу, не знаю, как я ухитрился не понять этого места, поразительного по своей ясности; наше предположение оправдывается, т.е. англичане сделают попытку высадиться у Фулонской бухты.

— Теперь более нельзя сомневаться, и сам граф будет служить им лоцманом.

— Очевидно, этот негодяй проникся непримиримой враждой к своему отечеству, которое к тому же осыпало его милостями; за свои позорные деяния он уже давно бы должен был сгнить в одном из казематов Бастилии.

— У нас всегда так, все зависит от протекции и личного благоволения.

— А вон и лес! Там ли еще наш пленник?

Они поехали быстрее, болтая о разных пустяках. Подходя к лесу, они услышали жалобный голос, который звал их к себе.

— Ну, что я вам говорил? — сказал шепотом Сурикэ. — О, я знаю подлую душу этого человека.

— Кто там? — закричал Мрачный Взгляд.

— Несчастный, умоляющий вас о помощи.

— Поглядим, — сказал Сурикэ.

— Берегитесь, — сказал Мрачный Взгляд, — может быть, это ловушка; наши враги так хитры.

— Не бойтесь ничего, — продолжал жалобный голос, — я один и не могу сделать никакого движения.

Охотники вошли в лес.

Биго сидел на траве, он весь посинел и дрожал; глаза его блуждали, язык отказывался служить.

— Боже мой! Я, кажется, не ошибаюсь! — воскликнул Мрачный Взгляд с отлично разыгранным удивлением. — Вы — г-н Биго, главный интендант?

— Увы, да! — отвечал он томным голосом. — Вы не ошиблись.

— Но что же с вами случилось? Надеюсь, вы не рассердитесь на этот вопрос.

— Со мною случилось нечто ужасное, я сделался жертвой искусно расставленной ловушки.

— Как, средь бела дня и почти под самым городом? — спокойно спросил Сурикэ.

— Увы, да, милостивый государь.

— Как вы рискнули без провожатого отправиться за город, когда в стране так неспокойно?

— Конечно, я поступил неосторожно, но мог ли я ожидать, что подвергнусь нападению злодеев?

— Без сомнения, вы этого не могли предвидеть.

— Я отправился верхом за город, чтобы подышать свежим воздухом, я чувствовал в этом потребность.

— Потребность совершенно естественная, — иронически заметил Мрачный Взгляд.

Интендант посмотрел на говорившего: охотник добродушно улыбался.

Биго подумал, что он ошибся, и продолжал рассказ.

— Я задумался и ехал, не смотря по сторонам, как вдруг моя лошадь остановилась, я поднял голову: человек в маске держал мою лошадь за повод; я осмотрелся кругом и увидел несколько вооруженных и замаскированных человек, которые молча меня окружили; не могу вам сказать, сколько их было; я протянул руку, чтобы выхватить пистолет, но был в ту же минуту схвачен и отнесен сюда.

— Вот странное происшествие, — серьезным голосом заметил Сурикэ.

— Действительно, очень странное; злодеи меня ограбили дочиста и не оставили мне даже и зубочистки.

— Извините, милостивый государь, но мне кажется, ваш галстук заколот булавкой с дорогим бриллиантом, а на указательном пальце у вас ценный солитер.

Интендант покраснел, что-то пробормотал, но тотчас же оправился.

— Разбойники их не заметили, а может быть, и не знали цены этим вещам, — отвечал он уже совершенно хладнокровно.

— Возможное дело, — сказал Белюмер.

— Они поступили честно по незнанию, — сказал Мрачный Взгляд, — вы не должны ставить им это в вину.

— Как же все это произошло? — с любопытством спросил Сурикэ.

— Когда они отняли у меня деньги, один из них ударил меня прикладом по голове, я упал, потерял сознание; когда я пришел в себя, вокруг меня никого не было.

— Вы не рассмотрели, кто были ваши грабители?

— Во-первых, они были в масках, а во-вторых, сознаюсь вам, что я был так поражен, что ничего не видел и не слыхал.

— Жаль, — сказал Сурикэ, сохраняя полное хладнокровие, — таким образом, вы не можете надеяться отплатить вашим злодеям.

— Это правда, но я уже рад, что негодяи оставили меня живым.

Видно было, что интендант Биго не стеснялся подкрашивать истину, когда считал это нужным.

Наступила маленькая пауза.

Охотники задумались.

Интендант исподтишка с беспокойством наблюдал за ними; он боялся, чтобы они не бросили его в лесу.

— Теперь, когда мы выслушали ваш «рассказ», — сказал Сурикэ, подчеркивая слово рассказ, — говорите, что вам от нас нужно.

— Они мне не верят, — пробормотал сквозь зубы интендант, — и они правы. Я хотел произвести впечатление, да и заврался, как дурак.

Облегчив себя этим диалогом с самим собой, он ответил:

— Я прошу вас проводить меня до Квебека.

— Мы к вашим услугам, г-н интендант, но можете ли вы держаться в седле?

— Кажется, могу, если вы мне поможете влезть на лошадь.

— С удовольствием.

Мрачный Взгляд пошел за лошадью.

— Нет, эти разбойники были добрые люди, — сказал он со смехом.

— Почему? — спросил интендант.

— Потому что, вместо того чтобы увести вашу лошадь, они ее крепко-накрепко привязали, чтобы она не могла оторваться.

— Они, конечно, поняли, что лошадь понадобится своему хозяину, когда он захочет вернуться в Квебек.

Охотники хохотали не стесняясь.

Интендант чувствовал себя все менее и менее ловко; он понимал, что над ним смеются.

Бесследный и Белюмер подняли его, посадили на седло и всю дорогу поддерживали, один — справа, другой — слева, иначе он, наверное, не удержался бы в седле. Его моральное и физическое состояние было самое жалкое: трудно отнестись равнодушно к потере трех миллионов; самый твердый человек не мог бы перенести такого удара без сильнейшего волнения.

Ехали шагом и достигли Квебека перед самым заходом солнца.

Охотники пожелали проводить интенданта до его отеля, так как он был не в состоянии доехать один.

Там они сдали его с рук на руки прислуге и, отказавшись от всех предложений интенданта, поспешили домой.

— Какой негодяй! — с отвращением произнес Мрачный Взгляд.

— Меня особенно возмущает его подлая трусость, — сказал Сурикэ. — Вы пойдете со мной?

— Куда?

— К главнокомандующему. Должны же мы дать ему отчет о нашей экспедиции.

— Обязаны. Я пойду с вами; к тому же мне интересно узнать, что скажет Монкальм.

ГЛАВА XIII. О том, каким образом генерал Вольф, несмотря на превосходство своих сил, проиграл сражение при Монморанси

В начале девятого часа Сурикэ и Мрачный Взгляд, согласно своему намерению, подошли к отелю главнокомандующего.

Дверь была заперта; Сурикэ постучал, швейцар отворил.

— Вы к г-ну главнокомандующему? — спросил швейцар, который знал посетителей.

— Да, — отвечал Сурикэ, — мы желаем его видеть.

— Вы знаете, г-н Лебо, генерал готов принять вас во всякое время, но сегодня — невозможно.

— Разве есть что-нибудь новое?

— Да, новостей достаточно, господа, но дело не в этом.

— А в чем?

— Генерала нет дома.

— А! Но он скоро вернется?

— Не могу вам сказать; знаю только, что последние десять дней генерал не бывает дома, он надзирает за постройкой укреплений.

— Так что же ты не сказал нам этого с самого начала? — воскликнул Мрачный Взгляд.

— Да вы об этом не спрашивали!

В то же время сержант Ларутин подошел к двери отеля.

— Ей-богу! Господа, — весело воскликнул он, — генерал не может вас принять ввиду того,что его нетдома.

— Знаете вы, где он?

— Его превосходительство будет очень счастлив вас видеть, потому что он очень огорчен, что так долго вас не видел.

— Вы опять пойдете к главнокомандующему?

— Неукоснительно, г-н Лебо.

— Далеко это?

— С помощью компаса вы употребите на ходьбу не более двадцати минут, как раз столько времени, сколько нужно, чтобы выкурить добрую трубку.

— Если это так близко, мы пойдем с вами. Надеюсь, мы вам не помешаем? Нам непременно нужно видеть генерала как можно скорее.

— Ах! Черт побери! Как вы можете мне помешать. Мне это чувствительно приятно, несказанно, как кружка водки в горле.

— Идем.

— В путь. Тем не менее, однако, мы не долго проходим, даю вам в этом расписку.

С этими словами охотники в сопровождении сержанта быстрым шагом отправились по направлению к городским укреплениям.

— Однако, — с удивлением воскликнул Мрачный Взгляд, — что это за чучело, которое говорит на каком-то непонятном наречии?

— Которого он и сам не понимает.

— Этот достойный муж — отличный солдат, всей душой преданный генералу, несмотря на свою эксцентричность (слово это считается новым, но оно уже было известно в колониях и заимствовано от англичан, которые давно его ввели в употребление), он совсем не глуп, но, к сожалению, ему пришлось провести полтора года в Версале, в гарнизоне; с тех пор он усвоил себе этот язык и убежден, что так именно говорят при дворе.

— Забавный субъект.

— Когда генерал в хорошем расположении духа, он по целым часам забавляется его разговором.

— Да и стоит.

Сержант сказал правду — через двадцать минут они достигли реки. На берегу кипела усиленная деятельность, солдаты, под руководством офицеров, работали со сверхъестественным рвением.

Ларутин очень искусно провел охотников через лабиринт строящихся укреплений; найти здесь дорогу было нелегко.

Сержант остановился перед хижиной, построенной из досок и древесных ветвей; это был род шалаша, вроде тех, которые себе строят дикари.

— Здесь, — сказал сержант. Он слегка постучал в дверь.

— Войдите, — послышался звучный голос генерала. Посетители вошли в шалаш.

— Вот славный сюрприз! — вскричал генерал, увидев охотников. — Добро пожаловать, господа! Где вы столько времени пропадали?

Сурикэ хотел отвечать.

— Подождите, — перебил он с живостью, — держу пари, что вы трудились для меня.

— Ей-богу, так, генерал, — сказал Сурикэ, — мы работали для вас и можем вас порадовать сюрпризом.

Генерал засмеялся; он был не один, охотники увидели Дореля.

Дорель ласково поздоровался с Шарлем Лебо, которого очень любил.

— Обедали вы, господа?

— А вы, генерал? — улыбаясь, спросил Мрачный Взгляд.

— Нет еще, не было времени.

— Так мы вместе пообедаем, и за десертом я расскажу, что мы сделали.

— Отлично, мы прекрасно проведем вечер.

— Надеюсь, — заметил Сурикэ с тонкой улыбкой. — Но над чем это вы так деятельно трудитесь?

— Водрейль, — отвечал генерал, — упустил из виду пустую вещь: он забыл возвести на берегу реки траншементы и батареи.

— Чем он оправдывается?

— Тем, что у него не было денег в кассе; но и у меня нет денег, однако я соорудил отлично укрепленный лагерь; и меня очень стесняет недостаток средств; не знаю, как обернуться, чтобы закончить укрепления, но я надеюсь на провидение.

— И не без основания, генерал: мы вам принесли денег.

— Вы?

— Мы.

— Да, каких-нибудь сто или пятьдесят тысяч ливров, и то не знаю, как вы их добыли; вы только богаты сердцем, друг мой, а мне нужно, по крайней мере…

— Ну сколько, генерал?

— По крайней мере, миллион.

— В таком случае успокойтесь, генерал, мы вам принесли три миллиона.

— Три миллиона! Вы бредите?

— Нет, генерал, вы скоро в этом сами убедитесь.

— Но как вы?..

— Нет, генерал, не лишайте мой рассказ его главного интереса; я обещал все рассказать за десертом, и, право, мое повествование стоит того, чтобы его подождать.

— Хорошо, я потерплю, — отвечал генерал, смеясь.

— Ваше превосходительство! — сказал сержант, появляясь на пороге.

— Велите подавать.

— Ваше превосходительство, извольте только садиться за стол: обед подан.

— Господа, идемте в столовую, я умираю с голоду.

— И от любопытства, — прибавил Дорель с тонкой улыбкой.

— Я не отрицаю. Помните, любезный Дорель, что я вам говорил не далее как нынче: когда придет Лебо, все изменится, он мне приносит счастье.

— Верно, — отвечал Дорель.

— Господа, пощадите, — хохотал Сурикэ. Когда подали кофе, генерал обратился к Сурикэ.

— Уф! Теперь я доволен! — смеялся он. — Да и голоден же я был.

— Вы можете сказать: мы были голодны, потому что мы все набросились на еду, как несчастные, потерпевшие кораблекрушение.

Общий хохот был ответом на эту остроту.

— Возьмите сигару, милый Шарль, рекомендую — настоящие гаванские; да помните, что за вами рассказ.

— Да, генерал, — отвечал молодой человек, — давши слово, держись; я готов начинать, к тому же рассказ не длинен.

— Очень жаль, лучше, если б он был длинен; после хорошего обеда — кофе, хорошая сигара, занимательный рассказ; что же может лучше быть для пищеварения? Правда?

— Правда, вы только забыли о дружеской компании, — отвечал Дорель и засмеялся.

— Верно, я виноват, прошу извинить, начинайте, Шарль, мы ждем.

— Сию минуту, — сказал молодой человек.

Чтобы сделать свой рассказ понятнее для генерала и Дореля, Шарль начал издалека, т.е. с разговора между Биго и графом де Витре, который был подслушан Жаком Дусе в тот вечер, когда, чтобы скрыть от шпиона смысл своей беседы, они прибегли к валлийскому или, лучше сказать, гельскому наречию, не подозревая, что Жак Дусе был чистокровный бретонец; последний понял весь их разговор от слова до слова.

Этот комический эпизод сильно насмешил аудиторию.

Когда хохот стих, молодой человек продолжал свой рассказ, он пересыпал его такими остротами, рисовал все такими яркими красками, что возбудил в слушателях сильнейший интерес и веселость; при этом он не забыл ни одной подробности, передавая все случившееся с буквальной точностью. Он кончил, все смолкли.

— Вот странное сплетение обстоятельств, — сказал наконец генерал, потирая руки. — Восхитительно! Все устроилось как нельзя лучше.

— Да, признаюсь, — сказал Дорель, — желал бы я видеть, какую плачевную рожу скорчил Биго.

— Вы не можете представить, как он был хорош, просто достоин кисти художника, в особенности, когда нам рассказывал — а мы знали отлично, как все произошло, — о ловушке, в которую нечаянно попал, и о своей храбрости.

— Что мы будем делать с этими деньгами? Как вы думаете, Дорель?

— Оставим их у себя, они ни в каком случае не должны быть возвращены интенданту. Не забудьте, что эти миллионы — награда за участие в измене; сомневаться в том, что это английские деньги — невозможно, в доказательство у нас есть расписки.

— Вот они, — сказал Сурикэ, подавая генералу расписки, — а вот и связки денег, — прибавил он, выкладывая чеки на стол.

— Не доводите щепетильность до крайности, друг мой; дело это законное и честное, у вас нет средств для ведения войны и организации обороны. Биго и Водрейль на ваши справедливые требования отвечают только «у нас нет денег»; наконец, сами англичане приносят нам гораздо больше вреда своими деньгами, нежели войском; они подкупают изменников, чтобы таким образом нанести нам поражение, мы захватили эти деньги — награду за предательство — и конфискуем их в свою пользу; это не наше право, это наш долг, мы не должны поступать иначе. Войну нельзя вести на ореховые скорлупки, нужны деньги, воспользуемся же английским золотом, чтобы одолеть врага, не будем простаками.

— Я согласен, любезный друг, — отвечал главнокомандующий, — вы меня убедили; когда в этом случае говорит такой человек, как вы, т.е. воплощенная честность, он не может не быть правым, я соглашаюсь с вашим мнением; деньги, предназначенные в уплату за измену, пойдут на издержки по укреплениям, которые, клянусь вам, не удастся взять англичанам.3

— Давно бы так! Теперь вы говорите, как настоящий воин; да, друг мой, сам Бог спасает вас в данную минуту.

— Правда, — сказал генерал.

— Шарль Лебо, неподкупная честность которого нам давно известна, — прибавил Дорель, — конечно, не поступил бы так, если бы хоть минуту сомневался в законности своего поступка.

— Я был не прав, друг мой, сознаюсь; вы и Шарль правы; не будем больше об этом говорить; дело решено, спрячьте только эти расписки, которые впоследствии могут понадобиться.

— Чтобы оформить дело, вы дадите Лебо квитанцию, подробно мотивированную; он передаст ее мне, а я ему выдам расписку для его обеспечения, ведь так, кажется, следует сделать, Шарль?

— Совершенно так, генерал, — с поклоном отвечал молодой человек.

Генерал позвал сержанта и приказал ему принести все нужное для письма.

— Не забудьте выписать прописью сумму три миллиона и изложить исторические обстоятельства, при которых деньги эти были конфискованы.

— Будьте покойны, любезный друг, я ничего не забуду.

— Чем я могу отблагодарить вас, любезный Шарль?

— За то, что я исполнил мой долг? — отвечал тот, улыбаясь.

— Нет, за все услуги, которые вы продолжаете мне оказывать.

— О! — сказал Мрачный Взгляд. — Я знаю, чего он желает.

— Чего же? — с любопытством спросил генерал.

— А это дело очень щекотливое; вы, кажется, ему нечто обещали?

Сурикэ покраснел, как помидор, и не знал куда деться от смущения.

— Вспомнил! Дорель, вы не знаете, Меренвиль в Квебеке?

— Разве вы забыли, что его командировали в помощь Буганвилю?

— Так, так, опять забыл! Я вам дам письмо к моему двоюродному брату, если увидите его раньше меня.

— Хорошо, — сказал Дорель.

Молодой человек горячо пожал руку генералу, который ответил ему улыбкой.

— Прощайте, мой друг, и извините, что я так долго забывал о моем обещании.

— О, генерал! Извиняться передо мной? Кстати, — сказал он, чтобы переменить предмет разговора, — по поводу Буганвиля, который, кажется, маневрирует немного выше Квебека; по моему мнению, вам следует предупредить его, чтобы он обратил внимание на Фулонскую бухту; там, кажется, можно ожидать английского десанта, т.е. я даже этого наверное ожидаю.

— И вы правы, благодарю вас, я уведомлю Буганвиля, чтобы он принял меры. Дорель, пошлите ему письмо с нарочным.

— Будьте покойны, я ничего не забуду, все сделается хорошо и вовремя. Теперь позвольте с вами проститься, поздно, а у меня еще много дела; вы все мне сказали, ничего не забыли?

— Нет, любезный друг.

— В таком случае потрудитесь приказать, чтобы мне подали лошадь.

— Извините, г-н Дорель, я забыл передать вам нечто, — сказал Сурикэ.

— Что именно?

— Снятый мной план Фулонской бухты.

— О, да. Это весьма важно.

— К счастью, я вспомнил вовремя, вот он, — прибавил он, подавая план.

— Благодарю вас, — сказал Дорель, — завтра он будет передан Буганвилю.

— Позвольте мне и моему другу проводить вас до дому.

— С величайшим удовольствием, господа.

— Нет, стойте, — живо перебил их генерал. — Пришли сюда, сами виноваты; я вас арестую, мне нужно рассказать и показать вам массу интересных вещей, друзья мои; я вас не выпущу, ночуйте у меня, здесь есть все, что нужно, не беспокойтесь.

— Нам всегда хорошо у вас, генерал.

— Как любезно вы выражаетесь, точно в Версале, — смеялся генерал, — но все-таки не так изысканно, как Ларутин.

— Да, — сказал Дорель, — это — совсем особый жанр.

— Он очень интересен, — заметил Мрачный Взгляд, — я никогда не видал ничего подобного.

— Да, его фразеология настоящая, я очень люблю этого чудака, он меня развлекает, когда на меня находят порывы отчаяния. Эй, Ларутин, где вы? — закричал генерал.

— Здесь, неукоснительно, ваше превосходительство, я осмелился смиренно ожидать отъезда г-на Дореля; лошадь стоит спокойно, хотя она очень горячего нрава.

— Я говорю вам, что это перл, теперь таких не делают.

— Жаль, — сказал Мрачный Взгляд с насмешливой улыбкой.

— Все готово, — сказал Дорель, — пора ехать.

— Увижу ли я вас завтра?

— Не знаю, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы у вас побывать; не приду — значит, не мог; разумеется, если случится что-нибудь очень важное, я брошу все дела и прибегу.

— Согласен.

— До свидания, господа, покойной ночи.

— И вам также, — отвечали охотники.

Пожав всем руку, Дорель вышел, сел на лошадь и ускакал.

— Что за чудесный человек и какой преданный друг, право, если бы я не встретил еще две-три такие же благородные личности, я бы умер с горя в этой ужасной стране, где одни дикари и бесстыдные воры.

— Вы слишком строги, генерал.

— Нет, куда бы я не обернулся, везде одни мошенники. После этого разговора охотники отправились спать. На другой день Монкальм сам разбудил их рано утром; они поспешно вскочили и вмиг были одеты.

Генерал желал вместе с ними осмотреть земляные работы.

Они отправились.

Мы уже говорили выше, что Водрейль ничего не сделал для укрепления Квебека на случай атаки; вал оставался недоконченным, город был совсем не подготовлен к обороне.

Как ни поздно познакомился главнокомандующий с этим положением вещей, он успел прикрыть город укрепленным лагерем, для которого выбрал отличную позицию.

Река Св. Лаврентия защищала его ретраншементы с фронта.

Слева они опирались на реку Монморанси, протекавшую по дну глубокого оврага.

Справа ретраншементы сообщались с Квебеком посредством моста через реку Сен-Шарль.

Для усиления позиции построено было несколько редутов.

Укрепленный лагерь был назван по имени деревни Бонор, расположенной в его центре.

Охотники были в восторге; они не могли понять, каким образом удалось генералу при полном отсутствии денежных средств возвести такие чудесные сооружения в такой короткий срок.

По их мнению, это был баснословный подвиг.

— Много можно достичь, — сказал, улыбаясь, генерал, — опираясь на походный патриотизм и любовь солдат; теперь, если только неприятель даст мне время, я, благодаря вам, милый Шарль, сделаю и многое другое; пойдемте завтракать.

— Скоро вы ожидаете атаки?

— Удивляюсь, что генерал Вольф еще не появился; мои лазутчики уже давно известили меня, что англичане располагают огромными силами и все готово к выступлению.

— Черт бы их побрал! — воскликнул Мрачный Взгляд.

— Беда невелика, — возразил Сурикэ, — вы также готовы.

— Постараюсь приготовить им хорошую встречу, — сказал, улыбаясь, генерал. — Если англичане не появятся сегодня, то завтра они уже будут здесь наверняка; не знаю почему, мне все кажется, что я увижу их сегодня же.

— Предчувствие! — шутливо заметил Шарль Лебо.

— Ничего больше, — отвечал ему в тон главнокомандующий.

Этот несвязный разговор велся во время завтрака. Собеседники допивали кофе, когда в комнату вбежал Ларутин, очевидно, очень взволнованный.

— Эге! — воскликнул генерал, подливая коньяку в чашки своих гостей. — Что с вами, сержант? Говорите короче.

— Слушаю, ваше превосходительство! Англичане прибыли, вся река покрыта их судами.

— Вы не ошиблись, сержант?

— Нет, ваше превосходительство, они идут в боевом порядке.

— Ну, что я вам сию минуту говорил? — сказал, улыбаясь, главнокомандующий.

— Вы были правы, генерал, — отвечал Шарль Лебо.

— Допьем кофе и пойдем поздравим их с приездом, — сказал генерал, сверкая глазами.

Согласно своему первоначальному плану, генерал Вольф начал военные действия со стороны реки Св. Лаврентия.

Сержант Ларутин не ошибся: из города уже можно было рассмотреть длинные ряды английской армии и их многочисленные суда.

Силы их состояли из двадцати судов, двадцати фрегатов, на которых было до двадцати тысяч экипажа и более десяти тысяч сухопутного войска.

Граф Рене де Витре, разыгравший давно подготовленный фарс, который состоял в том, что англичане после фиктивного сражения овладели его фрегатом, указывал путь грозной эскадре.

Мы уже говорили выше, что англичане не торговались

с этим негодяем и щедро заплатили за его измену отечеству.

Французский фрегат графа де Витре был во главе эскадры, за ним, немного поодаль, тянулись английские корабли.

Прежде чем открыть военные действия, генерал Вольф обратился к французам с воззванием, предлагая им сдаться.

Тон воззвания был дерзким и довольно неизящным.

«Его величество король, мой повелитель, справедливо раздраженный против Франции, вознамерившись нанести удар ее гордости и отомстить за все оскорбления, причиненные английским колониям, решился отправить в Канаду огромные военные силы… Цель его — лишить Францию значительных владений, которыми она пользуется на севере Америки».

Читая текст этой прокламации, нетрудно представить себе, какие она возбудила чувства в рядах французской армии и среди населения; разумеется, она не имела никакого успеха.

Во втором манифесте генерал Вольф жалуется на то, что население Канады «не отнеслось с должным вниманием» к его воззванию.

Он прибавлял, что теперь намерен применить к ним законы войны в самой суровой форме и что войска его получили приказание не щадить ни жизни, ни имущества жителей.

Вообще и прежде англичане в войне с нами отдавали предпочтение способу ведения войны, принятому дикарями и флибустьерами, в котором главную роль играла измена; в случае надобности они даже подсылали к нашим офицерам убийц4.

Сначала генерал Вольф пытался различными уловками заставить Монкальма выйти из-за его ретраншементов, но все усилия были напрасны. Тогда он высадился у мыса Леви и, установив батареи, начал бомбардировать Квебек, разрушил почти до основания нижний город и беспощадно опустошил окрестности.

Тысяча четыреста домов были сожжены.

Монкальм не двигался со своей позиции.

Генерал Вольф выходил из себя, но это не подвигало дело.

По плану, составленному главнокомандующим, генерал Амгерст должен был соединиться с генералом Вольфом под стенами Квебека, но он был задержан на пути.

В ожидании прибытия вспомогательных сил генерал Вольф расположился лагерем налево от реки Монморанси, рядом с селением, носившим странное название «Ангел Хранитель», окопался кругом и решился наконец действовать.

31-го июля он двинул войска, 118 пушек загремели против французов.

Часть английского войска начала сильную атаку против лагеря Бонор со стороны реки Монморанси, а генерал Вольф с главными силами пробовал овладеть ретраншементами со стороны реки Св. Лаврентия.

Но Монкальм не спал. Даже не пуская в ход всего своего войска, французский генерал действовал так удачно, что англичане были отбиты по всей линии.

Кавалер Леви делал чудеса и оказывал громадные услуги делу французов, которые не могли противопоставить и десяти орудий ста восемнадцати английским пушкам.

Но солдаты не теряли мужества, они бились, весело подшучивая над англичанами.

Как и в Карильоне, Сурикэ стал здесь во главе приблизительно двухсот лесных охотников.

Эти храбрецы перебили из ружей всех артиллеристов, находящихся при орудиях.

Генерал Вольф, потерпев последнее поражение от горстки охотников и понеся большие потери, был принужден со стыдом отступить в свой лагерь.

К довершению беды, он тогда же получил известие, что генерал Амгерст не может с ним соединиться, будучи остановлен на пути полковником Бурламаком.

Генерал Вольф приходил в бешенство; несмотря на свое самомнение и гордость, английский главнокомандующий был вынужден сознаться, что эти французы, которых он, по-видимому, презирал, задавали ему немалую работу и что при подавляющем превосходстве своих сил он до сих пор еще нанес весьма незначительный вред маркизу Монкальму.

— Ну, — сказал Дорель, — г-да англичане побиты?

— Надеюсь, не в последний раз, — отвечал главнокомандующий.

— И я на то же надеюсь, а грозная у них была артиллерия!

— Сто восемнадцать орудий.

— Ау нас?

— Десять.

— И генерал Вольф потерпел поражение?

— Полнейшее.

— Воображаю, как он взбесился.

— Говорят, он все бесится.

— И есть из-за чего, не правда ли?

— Разумеется.

— Каким образом сладили вы с этой страшной артиллерией?

— За это взялся Шарль Лебо со своими охотниками, ружейными выстрелами они перебили всех артиллеристов, которые были при орудиях.

— Славно!

— А вот и мой друг Шарль! — весело вскричал генерал.

— Позвольте поздравить, генерал, — радостно начал Сурикэ.

— Позвольте поздравить вас, господ охотников, — перебил главнокомандующий, — англичане разбиты, благодаря вам и шевалье Леви. Вы привели в удивление и восторг всю армию вашей невероятно искусной стрельбой ихладнокровием.

Сурикэ пришел в сопровождении тех четверых друзей, с которыми редко расставался.

Это были — Белюмер, Бесследный, Мрачный Взгляд и индейский вождь Тареа.

— Вы пришли ко мне с просьбой?

— Да, генерал.

— Хорошо, в чем дело?

— Отпустите нас.

— Как? Но…

— Извините, генерал, только на несколько дней.

— У вас опять какие-нибудь коварные замыслы?

— Точно так, генерал.

— Вчем дело?

— Мы хотим захватить друга Биго.

— А! Графа де Витре, не правда ли?

— Да, генерал.

— Но вы уже упустили зверя, друг мой.

— Почему вы так думаете, генерал?

— Потому что кампания 1759 года окончена; граф де Витре будет себе спокойно сидеть со своими друзьями англичанами и не сойдет на берег.

— Если бы я смел, генерал, я бы мог многое вам на это возразить.

— Говорите, говорите, любезный друг, я всегда готов вас выслушать.

— Так как вы позволяете, я вам скажу, что, хотя мы, французы, считаем кампанию законченной нашей славной победой, генерал Вольф думает иначе, не позже как послезавтра он попытается вытеснить вас из вашей неприступной позиции.

— Может быть, но…

— Извините, генерал, еще одно слово. Несмотря на поражение, генерал Вольф, благодаря своему флоту, — полный хозяин наших рек; он поднимется вверх по реке, повыше Квебека, и вы не будете в состоянии ему помешать; затем, когда он убедится в безуспешности всех попыток вытеснить вас из лагеря, он займется исследованием берегов и найдет один пункт, весьма удобный для высадки; может быть, место это уже и найдено при помощи графа де Витре.

— Ваши выводы вполне логичны, — задумчиво сказал главнокомандующий, — и тогда…

— Мы подкараулим графа де Витре и захватим его в плен.

Генерал задумался, устремив глаза вдаль.

— Поезжайте, мой друг, — прервал наконец свое молчание главнокомандующий, — может быть, вам удастся захватить этого негодяя.

— Я сделаю все возможное, генерал.

— Что касается того, что вы мне сказали относительно Вольфа, так, вероятно, и будет; но я не просплю, не беспокойтесь; к тому же Буганвиль получил инструкции; он не дастся в обман англичанам, как бы они ни были хитры или как бы ни старались казаться такими.

— Дай Бог, — сказал Шарль.

— Не знаю почему, но я вдруг почувствовал приступ сильнейшей тоски — мне кажется, я вас больше не увижу.

— Что вы говорите, генерал? — воскликнул Сурикэ с принужденным смехом.

— Простите меня, любезный друг, поезжайте и, главное, возвращайтесь скорее: я буду тосковать и беспокоиться, пока вы не вернетесь.

И, махнув рукой в знак прощания, генерал торопливо вышел в другую комнату.

Присутствующие были поражены.

— Судьба! — пробормотал охотник и горестно вздохнул.

Оставшись без свидетелей, генерал бросился на кровать и зарыдал. Он страдал ужасно, ему казалось, что у него что-то порвалось внутри.

ГЛАВА XIV. Смерть маркиза Монкальма, битва при Квебеке

Генерал Вольф, взбешенный поражениями, которые ему нанес Монкальм, несмотря на превосходство его сил, хотел во что бы то ни стало блистательно отплатить ему.

К несчастью, все атаки на лагерь при Боноре были тщетны; английский генерал послал за графом де Витре и заперся с ним вдвоем.

Несколько часов длился разговор между генералом и изменником; наконец дверь квартиры главнокомандующего отворилась, и граф вышел, сияющий.

Негодяй дополнил свое предательство, указав англичанам тот пункт на берегу, немного выше Квебека, где они могли высадиться без всякого риска.

Еще раз англичане должны были одержать жалкую победу благодаря своему золоту.

Пункт для высадки, на который указал граф де Витре, была Фулонская бухта, где французский ренегат уже давно все подготовил так искусно, что англичанам оставалось только беспрепятственно высадиться и идти на Квебек.

Окончив разговор с изменником, Вольф приказал приготовить эскадру к бою.

Мы уже говорили, что английский флот не мог встретить сопротивления.

У французов было только несколько военных кораблей, которые оставались в Монреале, не смея выйти из этого убежища, так как им неминуемо грозила опасность попасть в руки англичан без всякой пользы для своих соотечественников.

В различных перипетиях этой войны, неоднократно пятнавшей себя изменой, французский флот играл довольно загадочную роль; за немногим исключением, он оказался ниже своего призвания, по неумелости или по какой-нибудь другой причине, но он не выполнил своей задачи и обманул всеобщие ожидания.

Человек, решившийся продать англичанам прекрасную французскую колонию, был капитаном флота его королевского величества.

Было десять часов вечера 12 сентября 1859 года; луна светила как днем.

Два человека с меланхолическим видом расхаживали по берегу у того места, где высокие утесы защищают доступ в Фулонскую бухту, и пристально наблюдали за движениями английского флота.

Один из наблюдавших был во флотском капитанском мундире; это был капитан Верюр-Дюшамбон, комендант поста.

Второй был помощник интенданта, присланный Биго.

— Итак, — сказал капитан, — сегодня ночью?

— Да, — отвечал помощник интенданта, — чтобы в этом убедиться, стоит только проследить, что делают англичане.

— Скажу вам откровенно, что я совсем не понимаю их движений.

— Между тем это так просто.

— Вы думаете? — насмешливо спросил капитан.

— Конечно, — отвечал тот с апломбом, характеризующим людей, ничего не понимающих в военном деле. — Но, — прибавил он, — мне пора вернуться к г-ну Биго; приняли вы все необходимые меры? Нужно избегать всяких недоразумений, которые могли бы неожиданно усложнить дело.

— Все готово. Я выбрал четырех часовых, на них можно положиться, они будут глухи и слепы.

— Это значит, что они не увидят англичан и, главное, ничего не услышат.

— Они окликнут англичан, когда уже будет слишком поздно, и удовлетворятся всяким-паролем.

— Отлично, а остальные солдаты?

— Они пьяны и проспят.

— Наконец — вы?

— Я лягу сейчас же после вашего отъезда, меня захватят в постели.

— Отличная идея! Но меня все-таки беспокоят ваши часовые.

— Не беспокойтесь, англичане их просто перестреляют. Надо, — прибавил он гаерским тоном, — чтобы и г-н Биго, и я были вне подозрения; для этого приходится прибегнуть к крайним мерам, но что делать? Честь — прежде всего.

Негодяи пожали друг другу руки и спустились с крутизны.

Помощник интенданта сел на лошадь и ускакал по направлению к Квебеку.

Что касается капитана, он исполнил свое обещание и действительно лег в постель.

Через пять минут он спал богатырским сном.

Говорите после этого о сне невинности!

Помощника интенданта ожидало нечто другое.

Едва он пустил лошадь галопом, как из-за утеса вышел человек, схватил его лошадь за повод и сшиб его с седла.

К счастью для себя, он не упал, а прямо стал на ноги, не будучи трусом, он выхватил пистолет и спустил курок.

Выстрел был дурно направлен: пуля не убила того, кому предназначалась, незнакомец отделался царапиной.

Помощник интенданта схватился за другой пистолет, но противник сдавил ему руку, отнял у него оружие и, взяв его дуло, нанес ему страшный удар по черепу.

— Изменнику — изменническая смерть! — воскликнул незнакомец голосом, в котором слышались ненависть и презрение.

Интендантский чиновник упал с раздробленным черепом, не издав ни одного звука. Он умер на месте.

Из темноты выступило вперед несколько человек.

— Ну!

— Скончался.

— Царство небесное.

— Аминь, — повторили остальные сдавленным голосом.

— Бросьте труп этого негодяя в ров, уберите лошадь — она нам, вероятно, понадобится.

Оба приказания были немедленно исполнены.

— Теперь вернемся на место.

— Идем, — отвечали остальные.

Все четверо — их было четверо, и все они уже знакомы читателю — отправились в засаду, где не только ночью, но и среди бела дня невозможно было открыть их присутствие.

— Вы грустите, друг мой, — сказал один из них, обращаясь к своему соседу.

— Я чую измену, — отвечал тот, качая головой.

— Но ведь Буганвиль получил предостережение.

— Да, я его предупреждал, но знаете, что он мне ответил? Не вмешивайтесь не в свое дело; я сам знаю, как поступать.

— Как, он сказал это вам, Шарлю Лебо?

— Да, любезный друг.

— Странно.

— Нет, вполне логично; сохрани меня Бог сомневаться в честности и патриотизме Буганвиля.

— Это правда; он благородный, достойный человек, но я не могу понять, почему он вам так грубо ответил.

— Поразмыслите — поймете, любезный друг.

— Однако же…

— Друг мой, — прервал он его, улыбнувшись странной улыбкой, — Буганвиль, подобно другим, имеет некоторые слабости, он честолюбив, кичится своим аристократическим происхождением и поэтому не может постичь, каким образом простой охотник, проходимец, извините за выражение, сделался другом маркиза Монкальма, который слушает его советов; словом, я стал ему поперек дороги.

— Как? Он способен на такую мелочность?

— Разве, — резко ответил Шарль, — вы не знаете, что дворяне сотворены из другого, лучшего материала, чем мы, простые смертные? Поверьте, Буганвиль собирается совершить какую-то непроходимую глупость; выражение резко, но подходит к делу.

— Я сильно этого боюсь, — сказал Мрачный Взгляд. — Однако чем же мы можем помочь?

— Ничем; мы не должны выходить за пределы нашей роли; мы здесь для того, чтобы захватить графа де Витре, остальное нас не касается.

— Правда: всякий знай свое дело.

— Тем более что наше дело само по себе довольно трудно.

— Совершенно верно.

— Посмотрите кругом, не кажется ли вам, что мы в пустыне?

— Да, в этой тишине и неподвижности есть что-то страшное.

— Потому что с одной стороны нас окружает измена, а с другой — неуверенность в своих силах, невежество, неспособность, самомнение; наше дело безвозвратно проиграно. Неспособные и те люди, о которых я вам только что говорил, приносят нам гораздо более вреда, нежели изменники; изменники, раз с них сорвана личина, перестают быть опасными; между тем как невежды и честолюбцы никогда не остановятся; они ничего не понимают, ничего не хотят слушать и идут все вперед, сами не зная куда. Но вот мы и пришли, больше ни слова, будем ждать сигнала.

Все, что говорил Сурикэ, было верно.

Монкальм дал в распоряжение Буганвиля отряд в три тысячи человек, поручив ему наблюдать за движениями неприятеля. Но Буганвиль не сумел разгадать планы английского генерала, он обнаружил недостаток дальновидности и бдительности и позволил английскому генералу обойти себя; неприятель очень искусно обманул его относительно настоящих целей своих движений.

Между тем Дорель и Шарль Лебо вовремя успели предостеречь Буганвиля и даже указали ему на Фулонскую бухту, как на предполагаемое место высадки неприятеля.

Буганвиль сделал следующий вывод: эти господа имеют сведения, слишком подробные для того, чтобы они могли быть верны.

И, совершенно забыв о полученных предостережениях, он надеялся поразить всех неожиданным удачным шагом. Чтобы ввести в заблуждение Буганвиля, генерал Вольф поднялся по реке Св. Лаврентия до мыса Красного, в трех лье от Квебека.

— Я этого ожидал, — сказал Буганвиль, потирая руки. И приказал отряду разбить лагерь на предстоящую ночь.

В эту самую ночь, ночь на 12-е сентября, английский генерал, утомив французов беспрестанными движениями взад и вперед, поплыл вниз по реке и спустил на воду шлюпки, предназначенные для десанта войска на неприятельскую территорию.

Де Витре в качестве проводника находился в первой шлюпке.

Но тут случилось странное событие.

Граф де Витре ступил на берег, он махал шпагой, приглашая англичан следовать за собой.

Луна зашла минут десять тому назад, мрак был полный, англичане ринулись на крутизну, но предводителя уже не было с ними.

Звучный голос графа, раздававшийся минуту тому назад, внезапно смолк. Англичане думали, что он впереди, и бросились за ним.

Вот как произошло дело.

В тот момент, когда граф де Витре обернулся, чтобы ободрить солдат, чьи-то руки неожиданно его схватили, зажали ему рот и столкнули в углубление, образовавшееся в соседней скале.

Все это произошло так быстро, что никто ничего не заметил.

Граф, которого схватили за горло, не успел произнести ни одного звука; его моментально связали, заклепали рот и обернули в плащ.

Мрачный Взгляд навьючил его себе на плечи, и все четыре охотника бегом пустились по направлению к Квебеку.

Пробежав полдороги, они остановились отдохнуть против того леса, с которым читатель уже знаком; по сигналу, данному Сурикэ, человек тридцать индейцев выбежали из леса и окружили охотников.

— Изменник схвачен! — вскричал вождь Тареа.

— Мы вам принесли его, вождь.

— Хорошо! А трудно было с ним справиться?

— Напротив, очень легко, — сказал Сурикэ.

И он рассказал вождю, каким образом совершилось похищение.

— Хорошо! Верно, бог белых его не хочет больше знать.

— Вероятно; человек этот совершил слишком много преступлений, чтобы рассчитывать на милосердие.

— Злодей! Он продал своих друзей и братьев, как медведей или бобров; он стоит индейской казни.

— Да, и он ее не избегнет, клянусь вам; вы не забыли о наших условиях?

— Тареа не обмануть.

— Я верю вашему слову, вождь, знаю, что вы честно его сдержите, но вы могли предположить, что, быть может, я изменю свое решение, не бойтесь, мое решение непоколебимо, что бы ни случилось.

— Хорошо! Брат мой говорит, как умный человек, что он говорит, то и делает, хорошо! Время идет!

— Вы правы, вождь, уносите этого негодяя, мы скоро будем в вашем селении.

— Хорошо! Мы уходим, скоро увидимся.

В несколько минут индейцы соорудили род носилок, бросили на них пленника, потом вытянулись гуськом по обычаю индейцев и двинулись почти бегом по направлению к стране Великих Озер.

Минут через пять индейцы исчезли из виду.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Белюмер.

— Отправляйтесь как можно скорее к главнокомандующему, передайте ему, что случилось, и скажите, что мы захватили изменника.

— А вы? — спросил Мрачный Взгляд.

— Я отправляюсь к Буганвилю.

— Несмотря на то, что между вами произошло?

— Друг мой, в такие ужасные моменты всякий патриот обязан забыть обо всех мелочах и думать только о спасении отечества.

— Вы, как всегда, правы, любезный друг, ступайте с Богом; от души желаю вам успеха; наше положение почти безвыходно.

— Не надо терять надежду до конца; мы не знаем, что нас может ожидать в будущем. До свидания, пожалуйста, не мешкайте.

— До свидания, мы не будем терять ни секунды. Друзья пожали друг другу руки. Охотники скорым шагом направились в Квебек.

Сурикэ проводил их глазами, потом вздохнул и в свою очередь пустился в путь; он спешил к мысу Красному, где Буганвиль расположился лагерем на ночь.

Теперь вернемся к англичанам и расскажем, что произошло у Фулонской бухты.

Англичане взобрались на скалистый берег, столь удобный для обороны, и натолкнулись только на четырех часовых, которых закололи штыками и сбросили в море.

Не будь измены, французы могли без особого труда не допустить английской высадки.

Комендант поста был найден в постели и взят в плен вместе со всеми солдатами.

Верюр-Дюшамбону не было до этого никакого дела; он получил деньги за сдачу Фулонской бухты, положил их в карман и сдержал слово, данное англичанам.

13-го сентября утром английские колонны показались у высот Авраама, у самых ворот Квебека.

Несмотря на быстроту, с которой охотники принесли во французский лагерь известие о высадке англичан, оно явилось слишком поздно.

Монкальм, рассчитывая на прикрытие Буганвиля, никак не ожидал атаки со стороны Квебека.

После победы при Монморанси большая часть канадских милиционеров разошлась по домам и занялась жатвой, таким образом, армия Монкальма значительно уменьшилась.

Кроме того, восемьсот человек было отдано в распоряжение кавалерии де Леви и три тысячи сопровождало Буганвиля.

Вследствие этого главнокомандующий мог выставить против неприятеля не более четырех тысяч пятисот человек, с которыми он и решился атаковать пять тысяч англичан, уже выстроившихся в боевые порядки с орудиями впереди. Благоразумие требовало подождать возвращения Буганвиля. Буганвиль был в четырех лье от Квебека, когда он в девять часов утра узнал от Сурикэ, что англичане высадились у Фулонской бухты.

Свидание этих двух людей было весьма типично, как бы выразились в наше время.

— Г-н Лебо, — сказал Буганвиль, протягивая ему руку, — простите меня, в этом деле я вел себя как дурак, как настоящий болван! Вы же были правы; о, если бы я не был ослеплен.

— Вы себя слишком утруждаете, г-н Буганвиль, — отвечал Сурикэ, с чувством пожимая протянутую руку, — мое появление здесь уже доказывает, что я все забыл и думаю об одном — о спасении колонии.

— Только об этом мы и должны думать. Я сейчас ускоренным маршем отправляюсь с моими солдатами на помощь главнокомандующему, еще не все потеряно.

— Дай Бог, чтобы это было так.

Через пять минут Буганвиль двинулся ускоренным маршем на помощь главнокомандующему.

Враги маркиза Монкальма, т.е. Биго, главный интендант, Водрейль, губернатор колонии, и все приказные строки, которым так от него доставалось всякий раз, как они попадались к нему под руку, единогласно обвинили его в том, что он поторопился атаковать неприятеля, не подождав Буганвиля, спешившего к нему с подкреплением.

Монкальм был слишком искусный и, главное, слишком опытный боевой командир, чтобы совершить такую грубую ошибку; только ненависть его врагов могла возвести на него подобное обвинение.

Но истина не замедлила обнаружиться, и действия каждого были оценены по достоинству.

Поспешная атака не только не была ошибкой со стороны главнокомандующего, но необходимо вызывалась обстоятельствами.

Англичане, заняв высоты Авраама, приобрели возможность господствовать над всеми окрестностями Квебека.

С лихорадочной поспешностью начали они окапываться и укрепляться на этих высотах.

Нужно было не более двух часов, чтобы успеть сделать неприступной эту позицию, очень сильную уже по своим природным свойствам; Монкальм не должен был этого допускать.

Буганвиль получил известие о высадке англичан в девять часов утра и, как бы он ни торопился, ему было физически невозможно прибыть на поле сражения ранее одиннадцати или даже половины двенадцатого.

Ждать два часа — значило дать англичанам возможность собрать все свои силы и прочно укрепиться на занятой позиции.

Необходимо было немедленно выбить их из позиции и оттеснить к подошве горы.

Но задача эта была крайне трудна для французов: им приходилось взбираться по склонам плоскогорья под убийственным огнем неприятеля, от которого некуда было укрыться.

Монкальм не колебался: он дал знак начинать бой и стал во главе передовой колонны.

Первая встреча воюющих сторон была ужасна: бой сейчас же перешел в рукопашную, началась работа штыков.

Атака и оборона заслуживали удивления.

Французы были вынуждены отступить.

Монкальм, уже раненый, решился попытать новую атаку; войско выстроилось и начало взбираться по склону плоскогорья под страшным огнем.

Неожиданно Монкальм упал, пораженный насмерть; он был весь изранен; обожавшие его солдаты поспешили его поднять и унесли, чтобы он не попался в руки неприятеля.

Войска пришли в невообразимое смятение и обратились в бегство; под влиянием какого-то панического ужаса солдаты, не помня себя, расстроили ряды и, заботясь только о своем спасении, не слушая никого, бежали куда попало.

Не участвовали в бегстве только те храбрецы, которые несли главнокомандующего, прикрывая его своими телами, как щитом.

Англичане не двинулись со своей позиции.

Это позволило солдатам, несшим генерала, донести его до отеля в Квебеке.

Все собравшиеся горько оплакивали кончину великого полководца, отличавшегося беспримерной добротой, простотой и преданностью долгу.

Хирург осмотрел раны генерала и объявил, что не понимает, как еще можно было жить при таких ужасных ранах.

— Я с радостью умираю, — сказал генерал, обращаясь к своему двоюродному брату, полковнику Меренвилю, который, также сильно раненый, забыл о своих страданиях и оплакивал непоправимую потерю, понесенную Францией. — По крайней мере, — прибавил главнокомандующий, — я не увижу англичан в Квебеке.

Ночь прошла довольно спокойно. Шарль Лебо прибыл вместе с отрядом Буганвиля; он имел длинный и интересный разговор с главнокомандующим.

На другой день, на рассвете, генерал скончался, по-видимому, без особых страданий.

Лицо его приняло спокойное и улыбающееся выражение.

Солдаты опустили его тело в яму, пробуравленную бомбой; могила эта, достойная войны, казалось нарочно вырытой по размерам трупа генерала.

Но почему англичане оставались за своими окопами и не спешили воспользоваться победой?

Произошел странный факт, факт почти единственный

в истории, оба главнокомандующие — французский и английский — были убиты во время атаки.

В ту минуту, когда генерал Монкальм упал смертельно раненый, один из лесных охотников, сопровождавших генерала, не кто иной, как Мрачный Взгляд, решился отомстить за его смерть.

Генерал Вольф с высоты рентраншементов отдавал приказания солдатам; Мрачный Взгляд увидел его, зло улыбнулся, схватился за карабин, раздался выстрел: английский главнокомандующий упал, пораженный насмерть.

Сбежавшиеся офицеры и солдаты бросились к нему, подняли и поспешно отнесли его в палатку.

Он уже потерял сознание.

Обморок продолжался долго; наконец генерал раскрыл глаза.

— Как наши дела? — спросил он слабым голосом.

— Генерал, — отвечал генерал Амгерст, который не отходил от умирающего, — мы победили, французы бежали.

— Ну, я умираю счастливым, — сказал он с чудной улыбкой, повернулся на правый бок и закрыл глаза.

Он умер.

Смерть генерала Вольфа была для англичан таким же несчастьем, как для французов смерть генерала Монкальма.

Шарлю Лебо и Мрачному Взгляду нечего было больше делать в Квебеке; смерть Монкальма возвращала им свободу действий; они решились как можно скорее покинуть город.

В доме Меренвиля сильно были огорчены смертью Монкальма, которого все обожали. Когда Шарль Лебо приказал о себе доложить, его немедленно приняли.

Граф Меренвиль полулежал в качалке, окруженный членами своего семейства; разговор шел о недавно понесенной потере; говорили о том, кем заменить покойного.

Раны графа де Меренвиля, за исключением одной, были не опасны; самая серьезная из них уже начинала заживать; выздоровление составляло только вопрос времени и требовало известной доли терпения.

Марта вышла поздороваться с охотником; Шарль ей сказал несколько слов, доставивших, по-видимому, большое удовольствие молодой девушке.

— Скоро увидимся, не правда ли, г-н Шарль? — спросила она.

— Да, м-ль Марта, вам об этом говорил ваш опекун?

— Да, но он мне ровно ничего не объяснил, — возразила она с прелестной улыбкой.

— А! — сказал он, чтобы что-нибудь ответить.

— Не будете ли вы словоохотливее, г-н Шарль, — нарочно настаивала Марта.

— Увы! Я бы очень желал, м-ль Марта, удовлетворить ваше любопытство, к несчастью, это невозможно.

— Невозможно? Почему же?

— По очень простой причине, м-ль Марта.

— Позвольте ее узнать.

— Я сам ничего не знаю.

Марта сделала самую лукавую мину.

— Вы смеетесь надо мной, г-н Шарль?

— О! М-ль Марта, как вы можете предполагать?..

— Я не предполагаю, я уверена в том, что говорю.

— Вы жестоки, м-ль Марта, вы злоупотребляете выгодами вашего положения.

— Не разыгрывайте невинность; извольте мне отвечать.

— На что, м-ль Марта?

— На вопросы, которые я вам буду предлагать.

— Предлагайте.

— Не обращайте внимания на то, что она говорит, — сказал, смеясь, граф Меренвиль, — остерегайтесь ее, она вас околдует.

— О! — вскричала Марта. — Такое оскорбление требует примерной кары.

— Вы слишком любопытны, Марта, — продолжал тем же тоном граф, — молодая девушка должна быть сдержаннее.

— Если вы будете меня бранить, я расплачусь, и вы будете виноваты.

— Когда мы вас должны ждать, граф? — спросил Сурикэ.

— Дня через четыре, через пять, т.е. в конце этой недели.

— Опять секреты, — вскричала молодая девушка, нетерпеливо топнув ногой.

— Нет, м-ль Марта, я в отчаянии от того, как складываются обстоятельства; дело, которое нас занимает, совсем не то, что вы думаете; мне необходимо ваше присутствие; я на него надеялся, думал в нем почерпнуть хоть немного мужества, а вас не будет.

— Что вы говорите, г-н Шарль? Могу ли я не быть там, где я вам нужна; вы этого не должны думать, — с волнением проговорила она.

— Вы правы, я этого и не думаю, но ваше любопытство приводит меня в отчаяние.

— Хорошо, г-н Лебо, — вскричала молодая девушка, вдруг переменив шутливый тон на серьезный, — я не буду стараться узнать вашу интересную тайну, поеду куда хотите, не говоря ни слова, не позволяя себе ни малейшего возражения.

— Это уже слишком, м-ль Марта, вы идете из одной крайности в другую.

— Я хочу, чтобы вы меня простили.

— Что я буду вам прощать? Вы знаете, вы для меня все; я вас люблю больше всего на свете.

— Правда? — вскричала она, вся сияющая.

— Вы сомневаетесь?

— Нет, — сказала она с прелестной улыбкой, — я скорее буду сомневаться в себе самой.

— Слава Богу! Теперь я вас узнаю, м-ль Марта.

— Вы слишком снисходительны к этому лукавому бесенку, — смеясь, сказал граф де Меренвиль.

— У, злой опекун, — вскричала она, смеясь и целуя его.

— Вот она всегда так делает, — жаловался граф, — как тут устоять?

— Я уж не пробую сопротивляться, м-ль Марта, — тем же тоном отвечал юноша.

— Однако поздно, уходите.

— Это верно; гоните меня, а то я буду сидеть.

Обменявшись еще несколькими словами, охотник простился, Марта проводила его до двери и при расставании, после любовного «до свидания», подставила ему лоб, который он почтительно поцеловал.

ГЛАВА XV. В которой каждый получает вознаграждение по заслугам

Прошло три недели после несчастного сражения при Квебеке, война возобновилась и велась со стороны французов с мрачной решимостью, со стороны англичан — с озлобленностью; они негодовали на то, что называли упорством французов.

Но уже несколько дней зимние холода принудили воюющие стороны остановить важные операции и занять зимние квартиры.

Несколько всадников эскортировали повозку, запряженную двумя мулами: один спереди, другой сзади.

Человек двадцать милиционеров служили конвоем путешественникам.

Несмотря на прекращение военных операций, а может быть, именно но этой причине, толпы бродяг, не принадлежащих ни к какой национальности, ни к какой партии, разбойничали по дорогам, нападая на одиноких путешественников.

Но этому каравану нечего было бояться, их было слишком много, чтобы разбойники отважились на нападение.

Был сильнейший мороз, о котором мы, французы, не имеем понятия, но который составляет особенность Канады, мороз, прохватывающий холодом до мозга костей.

Путешественники, видимо, спешили к месту своего назначения; к сожалению, дорога была отвратительная, а местами даже непроходимая.

Тем не менее незадолго до захода солнца путешественники увидели лачужки, составляющие индейское селение; еще прежде, чем его увидеть, их обоняние известило их о близости жилищ краснокожих, вследствие обычая последних оставлять разлагаться на свежем воздухе трупы некоторых любимых вождей; тела в этом случае кладутся на особые, нарочно устраиваемые подмостки.

— Кажется, мы не ошиблись дорогой, — сказал один из всадников, по-видимому, предводительствующий караваном.

— Как, вы в этом не уверены, любезный граф? — сказал всадник, ехавший по левую сторону.

— Извините, я дурно выразился, — продолжал граф, — я отлично знаком с этой местностью и бывал здесь, может быть, сотню раз, но всегда летом; вот почему теперь я с трудом узнаю эти места.

— Постарайтесь, однако, не заблудиться; это для нас крайне важно, граф, — возразил другой всадник, привскочив на седле, — видите, нам угрожает метель: если она нас застигнет, мы погибли.

— Может быть, — сказал граф со смехом, — но успокойтесь, ничего подобного с нами не случится.

— На этот раз вы уверены, любезный граф.

— Стоит взглянуть вперед, чтобы убедиться в справедливости моих слов, — весело возразил граф.

— Взглянуть куда, говорите вы?

— Разве вы не видите, вон толпа индейцев с Сурикэ во главе; они едут нам навстречу; смотрите сюда, — сказал он, указывая рукой в сторону, противоположную той, куда продолжал смотреть его товарищ.

Действительно, довольно значительное число индейцев приближалось к путешественникам, которым готовилась почетная встреча.

Подъехав на довольно близкое расстояние, они огласили воздух криками радости и исполнили род музыкальной фантазии.

— Хорошо ли вы доехали, граф?

— Превосходно; кажется, мой нарочный приехал вовремя.

— Да, граф, вчера, до восхода солнца.

— Это доказывает, что он ничем не развлекался по дороге.

— Слишком холодно.

— Это правда.

— Есть новости?

— Много.

— Какие?

— Вы не знаете?

— Откуда же я узнаю?

— Вам ничего не говорили в Квебеке?

— Вы знаете, что я уже давно в холодных отношениях с господами интендантами.

— Я говорю не о них, граф, имеете ли вы понятие о Жаке Дусе, ювелире?

— Я с ним познакомился в Карильоне, откуда он уехал по делам в Квебек, с тех пор я его больше не видал.

— В таком случае, я ошибся.

— Жак Дусе здесь?

— Разве он вам сказал?

— Ничего, граф, я его об этом не расспрашивал.

— Ну, так что ж?

— Я думал, вы знаете…

— Что? Объясните, мой друг.

В это время они подъехали к селению.

— Посмотрите направо, — сказал Сурикэ. Граф посмотрел.

— Ваш отец, — вскричал он с величайшим удивлением, — здесь! Это странно!

— Не правда ли? Со времени ужасного несчастья, постигшего его сестру, он жил только для мщения, теперь он не выдержал, подал в отставку и отправился в Канаду. Он приехал через Новый Орлеан, имел уже несколько свиданий со своей сестрой, представил меня ей; с его приездом бедная женщина ужасно упала духом, не знаю, что между ними произошло.

— Мой друг, ваш отец человек крутой; трудно на него иметь влияние.

— К несчастью, это совершенно верно; скажите, что делать?

— Надо действовать осторожно и надеяться на успех.

— Я совсем потерял надежду. Отец привез с собой одного знакомого, который, несколько лет тому назад, сыграл со мной шутку, довольно дурно его рекомендующую. Фамилия его Лефериль, он отставной капитан, служил когда-то в Пуату; он было по-прежнему повел со мной речь, желая узнать, такой ли я простак и так ли наивен, как прежде, но я его сразу вывел из этого заблуждения, и он расстался со мной страшно взбешенный.

— Хорошо сделали.

— Но человек этот предан отцу телом и душой.

— Что из этого? Вы теперь не мальчик, имеете свои интересы и убеждения, которые нельзя не принимать в расчет.

— Вы совершенно правы; я не позволю обращаться с собой, как с ребенком.

Путешественники остановились перед большим «калли», построенным под наблюдением Сурикэ; он состоял из двенадцати комнат, хорошо расположенных, непроходных, все комнаты были отдельные, меблированные со вкусом и, главное, хорошо вытоплены; будущие обитатели этого калли легко могли себе представить, что они в Квебеке; дело в том, что в числе прибывших была Марта, и молодой человек желал, чтобы после такого ужасного путешествия она имела весь необходимый комфорт.

Молодую девушку проводили прямо в ее комнату, где ее ожидала Свет Лесов.

— Вы уже знакомы, — с волнением сказал Марте молодой человек. — Это сестра моего отца и, следовательно, моя тетка; она очень несчастная женщина; поговорите с ней, м-ль Марта, вы, наверное, ее полюбите за ее доброту, а ваше расположение будет для нее большим счастьем.

— Мы уже знакомы, — отвечала молодая девушка. — Я полюбила вас с первого взгляда, — прибавила она, обращаясь к несколько сконфуженной женщине и, подойдя к ней, крепко ее поцеловала.

— Вы ангел, — сказал Шарль, целуя руку Марты.

— Да, — отвечала она, смеясь, — сегодня я ангел, а в ваше последнее посещение я была бесенок.

— Это говорил ваш опекун, я ему не верил, — со смехом отвечал Шарль.

Затем он раскланялся и ушел.

Тареа отлично справлялся со своей ролью гостеприимного хозяина относительно бледнолицых; он выказывал врожденную деликатность, удивлявшую приезжих.

Кавалер Леви, новый главнокомандующий, пожелал непременно сопровождать графа Меренвиля.

— Это посещение индейского племени будет нам полезно, — сказал он.

Генерал и граф имели каждый отдельную комнату; хижина, служившая им помещением, вся из дерева, представляла в своем роде чудо искусства; при каждой комнате была отдельная ванная; все было устроено с величайшим вкусом и роскошью, недоступною в пустыне; в этом-то и заключалось чудо; строители, по-видимому, облекли в действительность волшебные грезы тысячи и одной ночи.

К хижине примыкала зала совета, построенная на пятьсот человек с лишком.

Был уже довольно поздний вечер; генерал принимал главных индейских вождей, которых ему представлял Тареа.

Он обошелся с ними ласково, много расспрашивал, и вожди ушли, очарованные его обращением; генерал предложил им присутствовать на суде, чтобы ознакомиться с правосудием белых.

В то же самое время, в той же хижине происходила другая сцена: возобновление знакомства между сыном и отцом после долгой разлуки.

По-видимому, свидание это было таким, каким ему следовало быть, но на самом деле оно имело крайне холодный характер.

Капитан Лебо не узнавал сына; ему казалось, что сын его сильно вырос физически и еще более нравственно; он предчувствовал, что найдет в Шарле скорее противника, нежели союзника, когда граф де Витре сядет на скамью подсудимых.

Напрасно старался капитан расспрашивать сына насчет его намерений; он потерпел такое же поражение, какое уже испытал от Мрачного Взгляда, которого несколько раз принимался допрашивать, т.е. ровно ничего не узнал.

— Понимаете ли, — сказал капитан, оставшись наедине с обычным поверенным всех своих тайн, — понимаете, я ничего не могу добиться ни от сестры, ни от графа де Вилена; они не высказываются, но я чувствую, что они враждебно отнесутся к моим планам.

— Может быть, вы ошибаетесь, мой друг; они поразмыслят и согласятся с вами; ведь, в сущности, чего вы от них ожидаете? Чтобы они помогли привести в исполнение ваш план мщения?

— Больше ничего.

— Все устроится, увидите.

— Я этого очень желаю, но больше всего меня озабочивает мой сын; он сделался хладнокровен, методичен, неузнаваем; прежде, когда с ним говорили о делах, глаза его начинали беспокойно бегать и моргать, и это выводило из терпения всех, кто имел с ним дело, теперь глаза его приняли выражение твердости, проницательности, они полны огня; словом, Шарль смотрится человеком, который знает себе цену и всегда сумеет настоять на своем, вы согласны со мной?

— Друг мой, я хотел возобновить с ним знакомство, но сразу увидал, что теперь он сильнее меня, и, черт меня побери, если я когда-нибудь опять с ним заговорю.

— Ага! Он вас отделал?

— Да.

— Хорошо, но со мной не может быть ничего подобного, он мой сын, и я сумею…

— Позвольте мне сделать вам небольшое возражение.

— Говорите, мой друг, я знаю, что вы дадите мне хороший совет.

— Припомните, что вам говорили о вашем сыне в Квебеке; припомните, как его осыпали похвалами, даже враги отдают ему справедливость и уважают его; он оказал громадные услуги колонии, был очень близок к покойному Монкальму, который, говорят, смотрел на все его глазами; он любим и опирается на покровительство всех, кто пользуется значением в колонии; даже дикари его друзья и исполняют все его желания, теперь ваш сын — человек в полном смысле слова, не ссорьтесь с ним, поверьте мне; к тому же он больше всех способствовал вашему мщению, он захватил графа де Витре среди английской армии. Вы нападаете на него, тогда как обязаны ему благодарностью; к тому же вы жестоко с ним поступили, пожертвовав им в интересах вашей ненависти. Повторяю, если вы вступите с ним в борьбу, это будет столкновение глиняного горшка с железным котлом, которое не принесет вам чести; он одним словом заставит вас замолчать.

— В том, что вы говорите, много правды, но…

— Извините, — прервал его Лефериль, — еще одно слово, если позволите.

— Говорите, друг мой.

— Заметьте, г-н Лебо, что ваша сестра, г-жа де Вилен, и ваш сын пришли к одинаковому мнению без всякого предварительного соглашения и что я также разделяю их взгляд. Как бы месть ни была законна, она теряет все свои преимущества, когда является подражанием позорным деяниям врага, на которого она направлена, Моисеев закон не признается ни одним цивилизованным народом.

— Может быть, вы и правы, но мое решение непоколебимо, я не хочу. Как!.. После того как я похитил эту женщину и отвез ее в Новый Орлеан, я попросту отпущу ее и скажу: я ошибся, уезжайте, до приятного свидания; полноте, это было бы пошло.

— Будущее покажет, кто из нас прав.

— Будь, что будет: клянусь вам, я не отступлю ни на одну пядь.

— И дурно сделаете; вы раскаетесь, но слишком поздно. Впрочем, как хотите; я вас предупредил, исполнил свой долг, теперь мое дело сторона, я умываю руки.

Лефериль встал, пожал капитану руку, и друзья разошлись по спальням.

На другой день с восходом солнца все население деревни было на ногах.

Судом председательствовал кавалер Леви, главнокомандующий французской армией.

Когда сержанту, которого новый главнокомандующий взял к себе на службу, удалось восстановить тишину, генерал встал.

— Господа, — сказал он, — все мы, собравшиеся здесь, знакомы с языком наших союзников; исключение составляют только двое, о дамах я не говорю; они не будут присутствовать на этом заседании, цель которого наградить достойных и покарать виновного. Я счастлив, что принужден покарать только одно лицо, а наградить четверых. Эти четверо вполне заслужили почетные отличия, которые им, по своей неизреченной справедливости, дарует его величество, наш всемилостивейший король, Людовик XV. Первый из награжденных — Тареа, великий сагамор гуронов. Подойдите, вождь!

Вождь встал и подошел к генералу.

— Сагамор племени гуронов, вы всегда были честны, храбры и верны нашему королю; через мое посредство он дарует вам пятьсот ружей, пятьсот фунтов пороху, пятьсот шерстяных одеял и столько же ножей для скальпирования; ваш великий белый отец этим не ограничивается, его подарки будут, конечно, драгоценны для ваших воинов, но ваш великий белый отец предлагает вам еще почетную награду для ношения.

Нагнувшись к вождю, сохранявшему во все продолжение речи полную неподвижность, он произнес:

— Король делает вас кавалером ордена святого Людовика, — и надел ему на шею ленту с крестом св. Людовика.

Вождь поклонился, поцеловал крест и отвечал:

— Отец, ты знаешь, что мы, красные люди, не так умны, как вы, белые, но в наших жилах течет красная кровь. — Голос вождя немного дрожал вследствие усилий, с которыми он старался преодолеть волнение и сохранить в присутствии своих воинов напускное бесстрастие. — Гуроны любят своего великого белого отца, что бы ни случилось, гуронские воины останутся ему верны, пока наш белый отец им не скажет: ступайте в ваши селения, мне вас больше не нужно; я отвечаю за свой народ, ты знаешь, отец, что слова, которые испускает моя грудь, идут прямо от моего сердца; мой язык не лжет. Благодарю, отец, благодарю за себя, благодарю за моих воинов.

Генерал дружески пожал вождю руку и сказал:

— Вождь, вы во всякое время можете получить от меня подарки, которые ваш великий белый отец поручил мне вам передать.

— Благодарю моего отца; как только кончится военный совет, я пришлю за этими драгоценными подарками.

— Когда хотите, вождь, все готово. Тареа поклонился и вернулся на место. Краснокожие не могли налюбоваться на своего вождя; они с восторгом и гордостью рассматривали его крест.

— Г-н Лебо, лесной охотник, прозванный Сурикэ. Молодой человек стал напротив генерала.

— Г-н Лебо, честь имею вам объявить, что в силу покорнейших просьб, с которыми обратились к его величеству, нашему всемилостивейшему королю г-да де Монкальм, Дорель, барон де Водрейль и многие другие, его величество жалует вас кавалером ордена св. Людовика и 4000 ливрами ежегодной пенсии с правом для вас после смерти передать ее детям.

Из всех присутствующих один капитан Лебо позеленел от злости: он оставил службу, не получив этого отличия, которого добивался всю жизнь.

Генерал повесил крест на петлю мундира молодого человека, не скрывая, что это доставляет ему большое удовольствие: как и все, кто знал Шарля Лебо, он его искренне любил и не менее других настаивал на том, чтобы он получил вполне заслуженную награду. Молодой человек хотел удалиться на свое место.

— Подождите минуту, прошу вас; у меня есть к вам два письма, вот они:, одно от Академии надписей и изящной словесности, в котором вас уведомляют, что вы назначены членом-корреспондентом этой академии; второе — от Главного Президента Парижского парламента с уведомлением, что ваше имя опять внесено в список адвокатов, и просьбой как можно скорее возвращаться в Париж, где вас ожидают с величайшим нетерпением.

— Благодарю вас, генерал, за ваши приятные известия, но долг и признательность удерживают меня здесь; с вашего позволения, генерал, я останусь в Канаде, конечно, если не произойдет вдруг какой-нибудь важной перемены и не будет заключен мир с англичанами.

— Благодарю вас за ваше благородное намерение; я знал ваш ответ заранее и очень счастлив, что не обманулся.

Молодой человек вернулся на свое место.

Потом генерал вызвал Бесследного.

Храбрый охотник был этим немало удивлен: он предполагал, что все его геройские поступки были очень обыкновенными.

Он получил крест св. Людовика и 4000 ливров пенсии, переходящей к его детям.

Бесследный буквально обезумел от радости.

Восторг его был тем сильнее, что он совсем не ожидал такого сюрприза.

Генерал встал и сказал:

— Теперь очередь Мишеля Белюмера, но он отправлен с поручением величайшей важности и, конечно, еще не успел вернуться.

— Здесь, генерал, — раздался звучный голос с едва заметным оттенком насмешки, — к вашим услугам, генерал.

— Как, вы уже вернулись? — с удивлением вскричал генерал, увидав, что Белюмер выходит из толпы.

— Когда знаешь, что предстоит сделать доброе дело и спасти невинного, ноги идут необыкновенно быстро и не страшно никакое препятствие; я слетал туда и назад менее чем в месяц; правда, я шел прямой дорогой, как ходят индейцы; ехал на лошадях, когда представлялась возможность, опускался по рекам в пирогах; таким образом я беспрепятственно и без всяких приключений прибыл в Новый Орлеан; вернулся я на контрабандном судне, которое высадило меня в Квебеке.

— Значит, все благополучно?

— Все кончилось благополучно, генерал, и согласно вашему желанию.

— Дайте мне отчет в нескольких словах.

— Слушаю, генерал: по приказанию правительства Луизианы молодая девушка была похищена с корабля, на котором ее держали как пленницу, и передана в руки правительства; к ней отнеслись с величайшим почтением; на другой день должен был сняться с якоря один бременский корабль; его наняло для себя знатное семейство графа Рошмора, состоящее из отца, матери и дочери; все они ехали в Дьепп; правительство обратилось к Рошмору, отцу, с ходатайством о молодой девушке; как только граф Рошмор узнал фамилию прелестного ребенка — ей только восемнадцать лет, — граф, говорю я, не только согласился взять ее на свой корабль, но и обязался отвезти прямо к родным. Молодая девушка плакала от радости и благодарила меня, как будто я сделал что-нибудь необыкновенное; она было хотела всунуть мне в карман сверток золота, но вы понимаете, генерал, я, конечно, отказался; тогда она меня поцеловала, как отца; и это имело на меня такое действие, что я разревелся, как теленок; вот и все, генерал; а! нет! простите; губернатор передал мне письмо для вручения вам; вот оно, теперь уж все, генерал.

— Благодарю вас, Белюмер; вы спасли честного и храброго воина, которого я не хочу называть; движимый страстью — безумной страстью мщения, — он без вас стал бы преступником; надеюсь, теперь он поймет, что за преступление нельзя мстить еще худшим преступлением, притом направленным на существо ни в чем не повинное.

— Я тут ни при чем, генерал, я ничего не сделал.

— Да, — отвечал, улыбаясь, генерал, — я знаю, вы все так привыкли поступать хорошо и благородно, что потеряли счет своим подвигам. А теперь, когда мы уже порешили, что вы не имеете права на награду, я объявляю вам, что его величество жалует вам крест св. Людовика и

3000 ливров пенсиона, которые будут выдаваться и вашим детям.

— Как?! — вскричал пораженный охотник. — Я, простой охотник, получаю офицерскую награду?! Наверное, я этим обязан Сурикэ!

И он расхохотался, радостно потирая руки.

Генерал надел на него крест.

Все охотники наперебой поздравляли своего старого друга; они от души радовались, что почетное отличие выпало на долю этого достойного человека, вполне и давно его заслужившего.

Под конец этой сцены капитан Лебо, видя, что все так долго им лелеянные планы разом рушились в тот самый момент, когда он уже считал успех обеспеченным, почувствовал, что он близок к сумасшествию; сердце его раздиралось безумными страстями; с лицом, искаженным злобой и ненавистью, он вышел незамеченным из зала заседания.

По знаку генерала сержант Ларутин начал восстанавливать спокойствие в публике и после неимоверных усилий достиг своей цели.

Генерал встал.

— Господа, — сказал он, — теперь я исполнил приятную часть моей обязанности: я от имени короля наградил людей, которые хорошо служили его величеству королю Франции; теперь, также от имени короля, я приступаю к суду.

И, обращаясь к сержанту Ларутину, он сказал:

— Велите ввести графа де Витре. Сержант Ларутин вышел.

Глубокое молчание водворилось в собрании, заключавшем в себе по крайней мере пятьсот человек.

Все взоры обратились к двери, через которую должен был войти граф де Витре.

Вскоре послышались мерные и тяжелые шаги, дверь отворилась.

Ропот пробежал по тесным рядам присутствующих, потом снова водворилось молчание, глубокое и мрачное.

Граф де Витре был окружен взводом, состоявшим из флотских солдат, милиционеров и гуронских воинов.

В сопровождении этой свиты он подошел и стал против генерала; по приказанию своего начальника солдаты немного отошли и образовали полукруг по обеим сторонам преступника.

Лицо графа было мертвенно-бледно, но осанка по-прежнему высокомерна, выражение лица насмешливо; глаза сверкали; он скрестил руки на груди и ждал с презрительной улыбкой на губах.

— Вы, — начал главнокомандующий, — граф Рене, Денис де Витре, барон де Кастель-Моруа, капитан флота его величества короля Франции и кавалер ордена св. Духа, отвечайте.

— Все это верно, но для чего вся эта комедия? — сказал он, презрительно пожимая плечами.

Генерал сделал вид, что не слыхал дерзкого ответа, и продолжал с невозмутимым хладнокровием.

— Вы обвиняетесь в измене: во-первых, дознано, что вы провели неприятельскую эскадру через незнакомые извилины и мели фарватера реки Св. Лаврентия; во-вторых, вы указали им пункт для десанта на нашу территорию и служили сами проводником при высадке англичан у Фулонской бухты; вы были арестованы при совершении последнего преступления; военный совет имеет все доказательства вашей двукратной измены. Что вы скажете в свое оправдание?

— Ничего, я тем упрощу вам задачу, — отвечал он со смехом.

Генерал продолжал спокойно, невозмутимо:

— Военный совет, заседавший в Бопорте, приговорил вас к повешению.

— К повешению?! — запальчиво закричал граф. — К повешению?! Меня, дворянина?!

— Вы более не дворянин; дворянство выбросило вас из своей среды как лицо, недостойное принадлежать в этому сословию.

Граф сделал движение как бы для того, чтобы рвануться вперед, глаза сверкали магнетическим блеском, густая пена выступила по углам рта, все его тело дрожало и конвульсивно вздрагивало; им овладело невыразимое бешенство; но, вероятно, рассудив, что сила не на его стороне, он остановился.

— Делайте что хотите, — гордо произнес он, — за вами право сильного.

— Введите профоса, — холодно сказал генерал. Вошел профос.

— Совершите обряд лишения дворянства над подсудимым, — сказал главнокомандующий.

Граф де Меренвиль сорвал с графа офицерский крест св. Людовика и орден св. Духа и передал их генералу.

Тогда профос приступил к церемонии лишения дворянства: ударом топора он разбил щит с гербом подсудимого, изготовленный нарочно для этого случая, и куски щита были немедленно сожжены, двумя ударами молота он разбил его шпоры.

Совершая это, профос говорил громким голосом:

— Щит этот носит герб изменника; шпоры эти принадлежат изменнику, этот жалкий изменник в данную минуту не более как преступный простолюдин, и с ним будет поступлено, как с простолюдином; французское дворянство, обесчещенное им, изгоняет его из своей среды именем его величества короля, первого из дворян и главы французского дворянства.

Затем профос отошел назад.

— Позовите одного из тех храбрых моряков, которые были так бессовестно проданы неприятелю.

Вошел флотский солдат.

— Этот мужественный солдат, — начал дрожащим голосом генерал, — находился на фрегате «Слава», которым командовал изменник; он и многие другие бросились за борт, рискуя погибнуть в волнах, предпочитая лучше умереть, нежели содействовать измене своего начальника; тем, кто не последовал их примеру, достались плен и оковы. Ваше имя, достойный воин!

— Бутондор, генерал.

— Бутондор, разжалуйте подсудимого; он более не достоин носить военный мундир.

— Благодарю вас, генерал, за себя и за моих товарищей.

Бутондор через голову снял с графа офицерскую шпагу, ударил его шпагой по бедрам и переломил клинок; потом сорвал эполеты и ударил ими преступника по щекам.

Негодяй испустил крик ярости.

— Вот шпага изменника, — говорил солдат, — вот эполеты изменника.

Срывая с него одну пуговицу за другой, он продолжал повторять те же слова.

Дошла очередь до шляпы; моряк сорвал кокарду, опять ударив ею графа по щекам, потом ударом приклада по бедрам заставил его упасть на колени и сказал:

— Армия по примеру дворянства выбрасывает из своей среды этого жалкого изменника.

— Готовьтесь отправиться в Квебек, где вас повесят в присутствии всей армии и всего населения, которое вы так бессовестно продали.

Тареа и Шарль Лебо встали и просили права слова.

— Говорите, господа, — сказал генерал.

— Генерал, — сказал Шарль Лебо, — сагамор гуронов и я имеем обратиться к вам с одной и той же просьбой, позволите ли вы мне говорить за себя и за моего друга?

— Конечно, — отвечал генерал, — я даже думаю, что так будет лучше; прошу вас, говорите, г-н Лебо, я вас слушаю.

— Генерал, — сказал Сурикэ, — в Канаде существует обычай, по которому всякий пленник составляет собственность того, кто его захватил в плен; обычай этот прочно установился и касается, главным образом, всех краснокожих и лесных охотников; до сих пор их привилегии еще никогда не были нарушены.

— Они не будут нарушены и теперь, г-н Лебо, — любезно отвечал генерал.

— Знаю, генерал.

— Так вы требуете выполнения одной из этих привилегий?

— Так точно, генерал.

— Потрудитесь мне напомнить, в чем дело.

— Подсудимый был арестован в ночь с 12-го на 13-е сентября, посреди неприятельской армии.

— Это мне известно.

— Но, может быть, вы забыли или не знаете, кому удалось арестовать изменника.

— Постойте, не вам ли, г-н Лебо?

— Да, генерал, но я был не один; меня сопровождали три известных вам лесных охотника, они здесь, и человек двадцать гуронских воинов под начальством сагамора Тареа.

— Все это совершенно верно; следовательно, вы требуете исполнения вашей привилегии.

— Да, генерал, — отвечал охотник. Генерал, по-видимому, был в раздумье.

— Человек этот приговорен к смерти военным советом.

— Он будет казнен сегодня же, генерал.

— И ничего не выиграет от перемены, — сказал Мишель Белюмер, который любил всюду немного сунуть свой нос, — краснокожие страшно против него настроены и намерены обойтись с ним по его заслугам.

— Мне необходимо тотчас же отправиться в Квебек.

— Приговор будет немедленно приведен в исполнение, — возразил охотник. — В чем должна состоять казнь, я не знаю; краснокожим принадлежит право определить ее.

— Он в хороших руках, — прибавил со смехом Белюмер.

— Я не могу нарушить ваши привилегии, г-н Лебо; делайте с этим человеком что хотите.

Тареа дал знак; четыре воина схватили экс-графа и связали его.

— Я приговорен к повешению, — кричал несчастный, — никто не имеет права изменять род казни.

— Негодяй — трус, как все шпионы, — с отвращением произнес генерал, — он испугался физических мук.

Несмотря на крики и проклятия изменника, гуроны потащили его за собой, и долго еще слышались его яростные вопли.

Генерал принял приглашение на обед, с которым к нему обратился граф де Меренвиль.

Марта не могла скрыть сильнейшей радости при виде своего жениха, украшенного крестом св. Людовика.

— Ну, поцелуй же его, — добродушно сказал граф, — и поблагодари генерала.

— О! С величайшим удовольствием, — сказала она, подставив лоб главнокомандующему, до которого тот коснулся губами.

Потом она бросилась в объятия жениха, смеясь и плача в одно и то же время. Сели за стол.

— Признаюсь, — сказал генерал Шарлю Лебо, — я вам весьма благодарен: вы избавили меня от крайне тяжелой обязанности.

— Я подумал, генерал, что вам будет неприятно, чтобы не сказать больше, везти этого человека в Квебек и вешать его в присутствии всего населения и армии; всегда следует избегать подобных зрелищ для народа; разумеется, вы ничего не имеете против того, чтобы избавиться от исполнения такого тяжелого служебного долга.

— Без сомнения, я думал об этом почти с ужасом.

— Я перебрал все мои адвокатские ресурсы, ища, чем бы вам помочь, и наконец нашел, но благодаря Тареа.

— Я вижу, вы будете моим другом, как были другом покойного генерала, о котором мы не перестаем сожалеть.

— Верьте в мою давнишнюю преданность, генерал.

— Благодарю вас, — отвечал генерал, пожимая ему руку, — надеюсь, вы скоро вернетесь в Квебек; вы так необходимы.

— Как только мы окончим дело, которое нас здесь задерживает, мы опять к вашим услугам, генерал.

— Хорошо; помните, вы дали слово, — сказал главнокомандующий.

— Вы можете положиться на мое слово, генерал. Через час главнокомандующий выехал из селения, где оставлял одних друзей; Тареа дал ему проводниками четырех надежных воинов.

Незадолго до полудня в зале совета собралось многочисленное общество.

На этот раз присутствовали две дамы: Свет Лесов и Марта де Прэль; они сели поодаль. Напротив них поместились Мрачный Взгляд, капитан Лебо и Жак Дусе.

Капитан Лебо так изменился, что его трудно было узнать: в один час он постарел на двадцать лет; он выходил из себя от отчаяния, видя, что его жертва ускользнула из его когтей.

Шарль Лебо председательствовал на собрании, по правую руку его сидел Тареа, по левую — Бесследный, потом Мишель Белюмер и, наконец, по праву старшинства и заслугам главные гуронские вожди, составлявшие великий совет гуронского племени; они расположились кругом специально выкопанной ямы, посреди которой горел священный огонь совета.

Тареа встал и вежливо поклонился охотникам,

— Приветствую моих братьев, посетивших наше селение; они будут присутствовать при великом и справедливом суде; мы будем судить бледнолицего, и, для того чтобы наш суд не был пристрастен, приглашаю вас, бледнолицые братья, призываем вас соединиться с нами в этом совете; мы предложили разделить с нами председательство Сурикэ, самому любимому и самому справедливому из всех бледнолицых, населяющих высокие и низкие страны. Хорошо ли я говорил, могущественные наши гости?

Тареа поклонился и сел на свое место. Согласно индейскому этикету, Сурикэ подождал несколько минут, потом встал и отвечал следующее:

— Сагамор и главный вождь грозного племени гуронов, благодарю вас от себя и от имени моих братьев; пленник этот принадлежит вам; но по своему беспристрастию вы поняли, что справедливость требует, чтобы этот бледнолицый, отвергнутый своим народом, судился нами, так как мы должны покарать его за несколько преступлений, до которых нет дела белым судьям.

Произнеся эту речь, Сурикэ вернулся на свое место.

Через минуту сагамор сделал знак гашесто, публичному глашатаю гуронского племени.

Глашатай подал вождю большую «трубку мира» и уголек, чтобы ее зажечь.

Вождь совершил все предписываемые его религией обряды в честь Ваконды, имеющие целью умилостивить бога; затем «трубка мира» два раза обошла всех присутствующих.

По окончании этой церемонии водворилось довольно продолжительное молчание; наконец вождь сделал знак гашесто; тот поклонился и вышел из зала.

Вожди и охотники зажгли трубки и молча курили.

В зале царило тяжелое молчание.

Отворилась дверь, и в комнату вошел преступник, крепко связанный, только ноги его были оставлены для того, чтобы он имел возможность их передвигать.

Десять воинов сопровождали подсудимого.

Странно было смотреть на экс-графа: он потерял человеческий облик; судорожно подергивающееся лицо выражало отвратительную трусость и малодушие; глаза горели мрачным огнем; широко раскрытый рот вздрагивал; все тело дрожало; голос стал беззвучным и не повиновался ему.

— Я желаю быть повешенным, — сказал он тем однозвучным тоном, которым говорят сумасшедшие.

— Если подсудимый будет продолжать говорить, когда его не спрашивают, ему завяжут рот, — холодно прервал его Сурикэ.

Несчастный замолчал.

— Кто здесь является обвинителем этого человека? — спросил Сурикэ.

— Я, Лебо, капитан роты ста швейцарцев его величества.

— И я, — сказал, вставая, Мрачный Взгляд, — я граф де Вилен.

— И я, — в свою очередь, заявил ювелир, — прошу считать меня свидетелем: меня зовут Ивон, — сказал Жак Дусе.

— За вами право слова, капитан Лебо, — сказал Сурикэ. Мы не будем повторять тот тяжелый рассказ, который уже подробно передали из предыдущих глав.

Дамы рыдали и содрогались от ужаса по мере того, как перед ними развертывался целый ряд позорных преступлений.

Граф Меренвиль, сидевший между ними, старался насколько возможно их утешить и ободрить.

Подсудимый, казалось, не слыхал ничего из того, что говорилось; он опустил голову на грудь и стоял мрачный и угрюмый, не протестуя ни одним словом на все накоплявшиеся против него обвинения. Один раз он подал голос: это было тогда, когда граф де Вилен стал читать некоторые секретные бумаги подсудимого, и в особенности, когда граф де Вилен объявил, что экс-граф де Витре заплатил миллион ливров одному авантюристу за убийство шести человек, от которых пожелал отделаться.

Изменник вдруг выпрямился, глаза его налились кровью, у рта показалась пена.

— Это ложь, — вскричал он, — клянусь, что этот человек солгал!..

Граф де Вилен улыбнулся, подошел к подсудимому и уставил на него пристальный взгляд.

— А! — сказал он грозным голосом. — А! Мое обвинение — ложь, ты клянешься, что я солгал.

— Да, да, — бормотал тот глухим голосом, точно во сне.

— А! — возразил граф. — Хорошо! Так ты забыл Луисбург, дом Каймана и Матье, с которым ужинал.

— Теперь я нашел тебя, проклятый демон, ищущий моей погибели! — И он сделал движение, чтобы броситься на графа, но потерял равновесие и упал на руки солдат, которые его поддержали. Я хочу его убить! — продолжал он кричать. — Это демон, я хочу его убить.

Между тем граф де Вилен взял обеих женщин за руки.

— Вот м-м Луиза Лебо, которую ты обесчестил и на которой я женился, чтобы покрыть ее позор; вот твоя дочь, которую я назвал своей; ты желал ее похитить, как похитил мою бедную Луизу. Она обязана своим спасением графу де Меренвилю; ты сам заплатил мне за то, чтобы я убил его, этих двух женщин, Сурикэ и еще нескольких ни в чем не повинных лиц; но я следил за тобой, несчастный, и Господь, олицетворение добра и справедливости, тебя покинул: умри же как собака, умри обесчещенным и презираемым всеми, кто тебя знал.

Обе женщины, рыдая, бросились в объятия графа де Вилена.

Преступник казался оглушенным неожиданностью; но вдруг он выпрямился, лицо его прояснилось, и он расхохотался каким-то металлическим смехом, тяжело отозвавшимся на нервах присутствующих.

Он потерял рассудок.

Дело принимало неожиданный и крайне серьезный оборот: сумасшедшие очень уважаются индейцами; Шарль Лебо бросил тревожный взгляд на Тареа.

Но вождь сейчас же сообразил, в чем дело, и одним словом вывел всех из затруднения.

— На костер этого жалкого труса! Он притворяется безумным и думает, что ему удастся нас обмануть; пусть же он умрет в муках!

Преступника тотчас же схватили и привязали к столбу; припадок безумия, на минуту его охвативший, прошел, к несчастью для него, потому что в течение девяти часов он подвергался жесточайшим пыткам.

Но граф умер так, как жил, не выразив ничем раскаяния в своей преступной жизни, умер как собака, согласно предсказанию Жоржа де Вилена.

Несмотря на многие выгоды своего положения, дело англичан медленно продвигалось вперед; им понадобилось еще два года для того, чтобы наконец отнять у французов Канаду.

В течение этих двух лет французы вели себя героически; уступая требованиям де Водрейля, генерал де Леви был вынужден сложить оружие и распустить милицию; англичане старались всеми возможными средствами привлечь на свою сторону население, и потому милиционеры остались собственниками своих домов.

Но все эти любезности принесли англичанам мало пользы.

Бесследный и Мишель Белюмер сговорились с другими лесными охотниками и рабочими, и в одно прекрасное утро дома их оказались покинутыми своими обитателями, унесшими с собой двери, окна, всю мебель и всю домашнюю утварь.

Остались только те, кого удерживали дома слишком значительные интересы.

Таким образом, первоначально осталась четвертая часть промышленного населения, но впоследствии выселилось и еще значительное число рабочих: им было трудно ужиться с англичанами, последние слишком давали им чувствовать тяжесть своего владычества.

Со временем из смешения французских эмигрантов и индейцев образовалось то энергическое племя, которое после продолжительной войны свергло английское иго и основало республику Красной Реки, принудивши англичан признать самостоятельность новорожденного государства.

Меренвиль продал за бесценок все свои земли в Канаде и переселился со своим семейством в Луизиану, куда за ним последовали граф де Вилен с женой и приемной дочерью и оба Лебо.

В самом непродолжительном времени была весело отпразднована свадьба Шарля и Марты де Вилен. Все их родные и друзья душевно радовались этому событию, которое пришлось тем более кстати, что все они нуждались в душевном отдыхе после стольких потрясений.

Через несколько дней капитан Лебо отправился во Францию — он хотел провести остаток дней в Марлоке, своем родном городе.

— Мне не нужно большого состояния, — сказал он сыну, — возьми эти шестьсот тысяч ливров, я не знаю, что с ними делать, и прости меня за все зло, которое я тебе сделал; я сознаю наконец, что был не прав относительно тебя и себя самого; ненависть — дурная советчица, сын мой, а месть всегда обещает больше, чем она может дать.

Он вздохнул со слезами, обнял сына и уехал в сопровождении своего друга Лефериля.

Через два года Шарль Лебо узнал о смерти отца от нотариуса, который сообщал ему также о семистах тысячах ливров, завещанных в его пользу покойным.

Герои нашего рассказа были наконец настолько счастливы, насколько это допускается человеческим разумом.

Шарль Лебо несколько раз ездил в Париж и жил там по нескольку лет; тогда-то написал он свои записки, посвященные, если не ошибаюсь, великому герцогу Курляндии. Записки эти составляют два маленьких тома, украшенных гравюрами; в настоящее время они представляют библиографическую редкость.