Суровый берег

Глава первая

Уже третий день на валку деревьев выходили только первый и второй взводы. Остальных Комаров поставил убирать валежник, резать из фанерных щитов лопаты. Люди обессилели, шесть человек цынготных лежали в землянке.

Комаров приказал повару заваривать хвойный настой и выдавать всем бойцам по стакану перед обедом, а лежавших заставлял сам выпивать зеленоватую жидкость два раза в день. Иногда посылал проследить за выполнением приказа Рахимбекова или политрука, и они должны были, где бы Комаров ни находился, разыскать его и доложить о состоянии больных.

Лес тянулся непроходимой стеной, казалось, не было ему конца и края. Изредка попадались болота, замерзшие летние трясины, придавленные глубоким снегом, но они утомляли людей не меньше — по ним приходилось прокладывать гати.

Ни тракторов, ни экскаваторов в роте не было. Лес пилили вручную, огромные стволы сосен надпиливали у самых корней, гниль и бурелом оттаскивали в сторону на руках. Резкий ветер и стужа, доходившая до сорока градусов, зыбучий снег отнимали все силы. Люди до сих пор еще не имели зимнего обмундирования. Нельзя было даже погреться у огня — дым костров мог привлечь внимание вражеских бомбардировщиков.

Комаров приказал разрезать несколько запасных палаток, кусками брезента обернуть ботинки. А потом, махнув рукой на запрещение, разрешил сложить костры. Командиры взводов должны были лишь следить за тем, чтобы люди жгли исключительно сухой валежник, во избежание густого дыма.

Продовольствие выдавалось еще по тыловой норме. Отчасти выручала капуста, вывезенная Степанченко из-под Коккарево. Запасливый сержант сберег ее даже во время шторма.

Большую часть дня Комаров проводил в головном отряде. Он собрал самых здоровых бойцов, распределил, по сменам, назначил каждому звену его участок работы. С топором в руках, подоткнув под ремень пояса длинные полы шинели, он пробирался вперед, делая затесы на тех деревьях, которые нужно было свалить, затем, погрев руки, еще раз сверялся с картой и брел по метровому снегу обратно.

В лесу ветер не казался таким резким, но от мороза трещали стволы сосен, и звон пил был особенно тонким, напоминающим о страшной стуже. Инструмента нехватало. Первая смена подпиливала сосны только до половины, их подрубали топорами бойцы второй смены, затем люди менялись, делая перекурку через каждый час. За ними шли бойцы третьей смены, они расчищали просеку.

Работу начинали в предрассветных сумерках. Озябшие, не согревавшиеся за ночь бойцы молча выстраивались у землянок, молча брали инструмент и, проваливаясь по пояс в снегу, тащились к концу просеки. Часто пилили лежа, задыхаясь от изнеможения, шатаясь переходили от одного дерева к другому. Иной раз столетнее дерево не поддавалось пиле, над ним мучились всем взводом. Когда наступал перерыв, долго сидели тут же на снегу, дрожавшие пальцы не могли свернуть цыгарку.

Комаров тоже ослабел. Ноги его поправились — тогда на Зеленце он раздобыл себе валенки, но изнурительная работа, беспокойство и нервное перенапряжение давали себя знать.

Бывали моменты, когда он, не замечая холода, садился на какой-нибудь поваленный ветром ствол вдали от просеки и чувствовал, что не может двинуться дальше.

Один раз из такого полуоцепенения его вывел лось. Огромный лесной житель, потревоженный враждебными звуками, уходил в глубь леса. Проваливаясь по брюхо в снегу, усталый, тяжело дыша, он остановился на бугорке. Ветер дул со стороны зверя, и он не чуял человека. Заиндевелая пасть лося была раскрыта, из нее вырывался пар, оседая инеем на большущих побелевших рогах. Из-под длинных, тоже запушенных снегом ресниц глядели испуганные прекрасные глаза. Комаров невольно шевельнулся. Зверь вздрогнул, качнул рогами и, шарахнувшись в сторону, ломая кусты и сухостой, быстро исчез в чащобе.

Эта встреча неожиданно напомнила Комарову его северные скитания, жестокую борьбу, которая осталась уже позади, потом первые пройденные трудности здесь, и он невольно подумал о героизме и выносливости русских людей, об упорстве и вере в лучшее будущее.

Он вспомнил недавние еще осенние бои у Вырицы и Кингисеппа, когда бойцы на веревках выволакивали из болот танки, чтобы еще раз попытаться задержать врага, хотя остановить немецкие полчища там было уже невозможно.

Он давно уже не думал ни о сыне, ни о Ленинграде, ни о двух днях, проведенных в палатке на озере. Единственное, что занимало его мысли, — измученные, ослабевшие бойцы, которые вот-вот остановятся, и он не сможет их поднять, ничем не сможет им помочь. А дорога на Ленинград не ждет. Но о своих переживаниях он не говорил никому, старался держаться как всегда, спокойно, несколько раз заставил себя пошутить. И только однажды, когда политрук, урывавший время для бесед с людьми, начал говорить о стойкости, он не выдержал, отозвал Сафронова в землянку и с запальчивостью сказал:

— Вы, наверное, знаете, что отлично вооруженные, оснащенные, обутые и с набитыми брюхами армии Европы бросили оружие после первых стычек и покорно подставили свои головы Гитлеру. А вот такие, как они, не дадут ему пройти дальше… — Он сердито бросил фуражку на топчан и указал за дверь жилья. — Их не надо агитировать. Они сами знают, что в Ленинграде воюют даже дети. Если бы у меня были слезы, я бы заплакал…

Комаров вернулся к бойцам и приказал Степанченко выдать всем по пятьдесят граммов водки из неприкосновенного запаса, о котором знали только он и сержант.

— В счет будущей победы, — сказал он расстроенному такой щедростью Степанченко.

Рахимбеков и политрук видели командира роты только во время обеда. Асаф похудел еще больше, глаза его ввалились, длинный нос обвис, но после поездки в Коккарево старший лейтенант словно переменился. Он видел, как шумно и тепло встретили его бойцы, те самые, которые, казалось ему, ненавидели его там, на лесной станции, и которых он заставил проделать нечеловеческую работу. Даже двое цынготных, лежавших в землянке, попробовали улыбнуться, и он узнал в них красноармейцев, которые были с ним тогда у горящей цистерны.

— Эй вы, лежебоки! — сказал он шутливо, хотя ему хотелось заплакать. — Понимаешь, в какое время отдыхать придумали? Завтра я вами займусь…

Взволнованный, радуясь своему возвращению, словно вернулся, наконец, домой, он обегал все участки работы, настиг где-то в лесу Комарова, доложил о своем прибытии, затем крепко пожал ему руку и, уронив шапку, долго качал головой, разглядывая осунувшееся лицо товарища.

— Хорошо, что вернулся, Асаф, — сказал Комаров озабоченно. — Десять дней теперь большой срок.

Он расспросил о поездке, выругался по поводу зря потраченных дней и очень оживился, когда узнал, что произошла смена начальства и что Медведько, о котором он слышал в Смольном, уже начал наводить порядки. Главное же, обрадовался тому, что через озеро регулярно пошли машины. Рахимбеков заметил, что даже щеки его порозовели.

— Вся страна, — сказал он, сбивая прутиком снег с еловой ветки, — думает о нас, тревожится. Каждый вечер, как только садится солнце, над самым лесом цепочкой идут «дугласы» в Ленинград. Они прорываются через фронт, чтобы хоть чем-нибудь помочь городу.

Они обошли вместе всю просеку, пока еще незначительную, и Рахимбеков видел, что люди работают из последних сил. О положении дел здесь он деликатно не расспрашивал. Он обладал достаточным опытом и понимал, что задание было выше человеческих сил и что все равно его надо выполнить.

Вечером он сказал об этом политруку. Сафронов щипнул свои усы, поглядел на темный, засыпанный снегом лес и, раздумывая, ответил:

— Видишь… Боюсь, что может не справиться Комаров…

Однако политрук ни одним жестом не выдавал своего беспокойства. Только лишний раз зашел в землянку цынготных и долго рассказывал им о Ладожском озере, возле которого теперь они работали.

Он говорил спокойно и неторопливо о том, что в давние времена Русь общалась через это озеро с варягами, что в маленьком забытом городке — Старой Ладоге — по ту сторону озера до сих пор сохранились следы Рюрикова городища. Для защиты с моря при выходе Невы из Ладожского озера русские построили крепость Орешек, позже переименованную Петром в Шлиссельбург. Петр же прорыл и канал по берегу озера, чтобы в бурные недели и месяцы проводить по нему суда до самого Волхова. Железные дороги заменили древний путь, обветшали селения, вернулись в дрему топкие берега, и только незадолго до войны огласили их свистки пароходов Беломорско-Балтийского канала.

— А после войны мы опять его откроем, — говорил Сафронов спокойно и уверенно, и никто из бойцов не догадывался, как болело у старого политрука сердце.

И вот наступил предел. Люди не закончили и половины задания, никто не пошел обедать. Бойцы молча улеглись на нары.

— Плохо, товарищ командир роты, — сказал отделенный Харитонов, скуластый низкорослый сержант, трогая шатавшиеся от цынги зубы, — заряд кончился.

— Пополним! — резко ответил немного озадаченный Комаров.

— Без агитации и пропаганды, товарищ начальник. Нечем.

Харитонов взял горсть снега, приложил его к своим кровоточившим деснам и отошел. Он сам видел, как командир роты намечал деревья, которые нужно было срубить, пальцами вымерял стволы, стараясь миновать самые толстые, и долго, задумчиво ходил по лесу. Яркая луна озаряла просеку, синие тени лежали на снежных перекатах, и все дальше и дальше слышался негромкий стук топора. Такой командир должен понимать всё…

Утром Комаров направился к первому взводу. Вчера по ответу Харитонова — энтузиаста, смелого и всегда неунывающего, он понял, что положение почти безнадежно. Первый взвод был самым стойким, на нем держалась рота. Если там опустили руки — больше рассчитывать не на кого. Ночью он ворочался на своем узком топчане, мысленно высчитывая, сколько еще нужно повалить деревьев, расчистить снега, сколько осталось продуктов, мучился и не находил выхода. Старался разозлить себя и доказать, что ответ Харитонова просто дерзкая выходка. Не надолго задремал, затем поднялся и осторожно, чтобы не разбудить политрука и Асафа, вышел из блиндажика и долго бродил по поляне. Только перед самой побудкой Комаров отправился к землянке первого взвода. Он еще не знал, что именно предпримет, но чувствовал, что от этого посещения будет зависеть дальнейшая его судьба. Не выполнить задания он не мог.

Отстранив легонько дневального и дав ему знак оставаться на месте, Комаров вошел в жилье. Было темно и сыро. На низких нарах, сооруженных из жердей и веток, вповалку, в шинелях и ватных куртках лежали бойцы. Некоторые из них сняли ботинки и обмотки, другие даже не разулись. Желтый фитилек коптилки еле мерцал в спертом воздухе. Люди спали беспокойно и тяжело, многие стонали и бормотали во сне.

Комаров подозвал дневального и приказал не будить бойцов. До подъема оставалось всего несколько минут, но капитан решил ждать, пока люди сами проснутся. Так будет лучше.

Он прислонился к столбу, поддерживавшему крышу землянки, закрыл глаза. Он был настолько измучен, что еле держался, и было настоящей пыткой глядеть на спавших людей. Он бы отдал сейчас полжизни, чтобы лечь и заснуть.

Выпрямившись, худой и бледный, Комаров сидел не двигаясь и напряженно ждал.

Первым проснулся повозочный Кузин. Самый хлипкий и маленький во взводе, он был самым выносливым и аккуратным. Ощутив необычную тишину, а затем разглядев сидевшего возле коптилки командира роты, Кузин поспешно и молча стал наматывать непросохшие за ночь портянки. Вслед за ним поднялось еще несколько человек и тоже, увидев Комарова, быстро начали обуваться. Никто ничего не говорил. В небольшое оконце брезжил рассвет, побудки не было, а кроме того, присутствие командира заставило людей встревожиться. Спустя минуты три весь взвод был уже на ногах. Не дожидаясь команды, бойцы выстроились в шеренгу.

Комаров медленно поднялся, вышел на середину землянки, обвел взглядом весь строй, вернее, шеренгу изнуренных, вялых людей, выстроившихся только в силу привычки. И также по привычке кто-то крикнул: «Смирно!»

Комаров минуту помедлил.

— Где командир? — спросил он громко, не подавая команды «вольно». Ему показалось, что он нашел, как расшевелить людей.

— Я, — ответил Харитонов, выступая вперед. Он выглядел еще хуже других. — Старший сержант Харитонов.

— Рапорт!

Харитонов четко подошел к Комарову, но слова рапорта произнес невнятно. Видно было, что ему трудно говорить.

— Повторите, — приказал Комаров.

Харитонов глянул на него, видимо, хотел что-то ответить иное, но перед строем сдержался и повторил.

Комаров выслушал рапорт до конца и, все еще не подавая новой команды, молча прошелся вдоль шеренги. Теперь он заметил, что бойцы подтянулись и стоят настороженно и ровно. Самое главное — не проявить сейчас ни тени жалости.

— Тысячи людей доверили нам свою жизнь… — только и сказал он. — Напра-во! За мной!

Шеренга повернулась, и бойцы, как один, ровно, в ногу вышли из землянки.

В этот день первый взвод неполным своим составом срубил деревьев больше, чем за два последних дня.

— С характером парень, — сказал Рахимбекову политрук.

Рахимбеков вздохнул и промолчал. Он знал, что все равно без помощи извне сил надолго нехватит.

О том, что делается сейчас на озере и на его берегах, никто ничего не знал. Сюда, в лесной лагерь, долетали только приглушенные звуки артиллерийской стрельбы, да изредка над лесом проходили самолеты. Но к буханью пушек давно привыкли, а самолеты шли так высоко, что трудно было определить, свои это или чужие.

Однажды заглянул в лагерь лесник. Он появился на поляне перед вечером и, угрюмый, костистый, зажав в кулак сивую бороду, некоторое время смотрел на поваленные могучие стволы сосен, может быть, еще ровесниц Петра. Потом подошел к подпиленному и брошенному дереву, снегом залепил прорез и молча присел у костра.

Был час перекурки. Старик долго разглядывал изможденных, в одних шинелишках и ботинках бойцов, их потрескавшиеся огрубелые руки, затем поднялся, неторопливо снял свой просторный кожух, подошел к длинному посиневшему красноармейцу третьего взвода, озябшему так, что он не в состоянии был даже прикурить от уголька самокрутку.

— Надень, — сказал лесник, передавая ему полушубок. — Стужа.

Вернувшись на свое место, он перепоясал ремнем оставшийся на нем ватник, поднял берданку.

— Бог нам послал мороз, — произнес он все так же медленно, почти торжественно. — Двадцать зим не переезжали озеро. Теперь погляди. День и ночь, день и ночь едут.

Он ушел, даже не взяв взамен шинелишки, предложенной ему оторопевшим красноармейцем.

Узнав об этом, Комаров отправился искать лесника, чтобы поблагодарить его и расспросить подробнее о Ладоге. Недавно он видел издали какую-то избушку, возможно, это и было жилище лесного сторожа.

Уже наступила ночь, но в лесу было светло, почти как днем. Ветер утих, неподвижно стояли сосны и ели, отяжелевшие от снега, синели сугробы, замерзшие, дочерченные четкими тенями, яркая, высоко вверху висела луна. И неожиданный огонек между деревьями показался Комарову чужим в этом мертвом царстве.

Комаров шел довольно быстро. Окаменевший, словно облитый глазурью снег скрипел под лыжами, они скользили легко и плавно, и капитан вскоре очутился возле рубленой избушки, величиной с деревенскую баню. И, как это ни показалось Комарову диким, окно было открыто, возле него сидела женщина в платочке и о чем-то, как видно, думала. В глубине жилья топилась печь.

Комаров снял лыжи, толкнул дверь. Морозное облако ворвалось вслед за ним в избу. Когда оно растаяло, капитан удивился, пожалуй, не меньше, чем в первый раз. Почти третью часть избушки занимала печь. Стены жилья выбелены, но ни единого признака украшения, убранства, зеркала или какой-либо вещи, указывающей на присутствие женщины, не было. Только возле ситцевой занавески, отделявшей дальний угол, висела на стене свежесрезанная большая ветка сосны. С нее еще капала вода от растаявшего снега. Возле печи стоял топчан. На нем спал лесник. А женщина у окна оказалась совсем молодой девушкой, почти подростком, темноголовой, короткостриженой. И окно было вовсе не открыто. Чистое большое стекло, вправленное в невидную раму, обмануло Комарова.

— Гость пришел, дед, — сказала девушка, чуть повернув голову в сторону двери. — Я уже давно слышу.

Лесник поднялся. На нем была длинная белая рубаха, подпоясанная ремешком, поверх нее накинут ватник. Редкие седые волосы свисали на лоб. Прищурившись, старик некоторое время глядел на неожиданного посетителя, затем указал на лавку.

— Это из леса, Маша. Тот, что дорогу строит, — сказал он, обернувшись к девушке.

Сидевшая у окна подняла голову, и Комаров увидел, что глаза ее спокойны и безжизненны. Девушка была слепая.

Заметив растерянность гостя, старик нахмурился, подошел к печи, поправил торчавшую головешку.

— Два года назад, в эту самую пору… — сказал он вдруг угрюмо, — финские бандиты на парашютах в наш лес попали, на нее напоролись, спрашивали дорогу… Потом из пистолета… Доктора спасли, а только осталась вот…

Маше, как видно, этот разговор был неприятен. Она опустила голову и отвернулась. Наступило молчание. Чтобы прервать его, Комаров поспешил объяснить цель своего прихода.

Лесник на слова благодарности только махнул рукой, а относительно озера пояснил, что вчера вернулся с берега и, если бы не был там сам, не поверил бы. Машины идут день и ночь, сквозь пургу и темень, не потушив огней, и он только раз в жизни видел столько их, когда прошлую зиму побывал в Ленинграде. Потом умолк и покрутил головой.

— Зарево стоит над городом, — сказал он немного спустя. — Вся земля наша о нем думает.

Девушка участия в разговоре не принимала. Комаров заметил, что она и не слушала, сидела попрежнему у окна и думала о чем-то своем. Но когда старик опять умолк и занялся печкой, Маша вдруг повернулась к капитану и спросила его тихо и взволнованно:

— Сколько нужно дней, чтобы прогнать немцев?

— До весны… — серьезно ответил Комаров. Он уже перестал удивляться. — Надо собрать силы, построить дорогу, подвезти продовольствие, снаряды… Ленинграда мы не отдадим.

— Нет, — торопливо перебила его девушка. — Нет, не от Ленинграда только отогнать, а со всей земли? Чтобы война совсем кончилась?

— Года два.

Маша вздохнула и притихла.

— Мне доктор сказал, что после войны операцию сделает, опять видеть буду, — сказала она, наконец, неуверенно.

Комаров обрадовался, когда Маша так же неожиданно замолчала, поднялась и, легко дотронувшись рукой до стола, подошла к делу, вынимавшему из золы печеную картошку. Ему трудно было найти слова утешения.

Он хотел попрощаться, но старик усадил его за стол, поставил миску с капустой, моченую бруснику, хлеб, холодную зайчатину.

— В лесу живем, — сказал он, извиняясь. — Не побрезгуй.

Перед собой он положил только несколько картофелин.

Маша тоже ела мало, и Комаров понял, что угощение поставлено для него, и от всего сердца. Стесняясь и краснея, он съел почти всё.

Попрощавшись и поблагодарив еще раз лесника, он ушел из избушки. Окно светилось попрежнему и снова казалось открытым прямо в лес. Но женского профиля уже не было видно. Маша ушла к себе за перегородку.

На другой день к шестерым больным еще прибавилось двое. Правда, хвойный настой не давал развиваться болезни, однако прекратить ее тоже был не в состоянии. Люди могли поправиться лишь от усиленного питания, от овощей. Оставшиеся у Степанченко несколько кочанов капусты Комаров приказал расходовать только для больных, но этого было мало. Вялые, апатичные бойцы лежали в землянке и отказывались от пищи.

По опыту северных странствий Комаров знал, что цынготных больных нужно во что бы то ни стало стараться вывести из состояния апатии, и заставить двигаться. Он приказал поднимать заболевших три раза в день, якобы на работу, и придумал им эту работу. Они топтали в снегу дорожку, которую назавтра же заметало. Падая, спотыкаясь, брела они друг за дружкой каждый день по часу или полтора, затем ложились снова. Но все это были полумеры.

Тогда Комаров вызвал Рахимбекова и велел ему отправиться в штаб, к генералу Климову. Подробный рапорт он написал на четырех больших страницах.

— Найти генерала, где бы он ни был, — заявил он, глаз не поднимая от усталости. — Долго они не выдержат.

Глава вторая

Уже больше месяца Ирина не была в Ленинграде. Теперь, подъезжая к городу (ее вызвали в Гидрометеорологическую службу штаба фронта), она с волнением глядела на засыпанные снегом руины предместий, выгоревшие коробки заводских корпусов, на собор Смольного на той стороне Невы, окутанный морозной мглой.

Надвигались сумерки, но до темноты было еще далеко, а между тем ни одной живой души не попадалось на дороге. Лишь встретилось несколько порожних машин с заиндевелыми бортами, дребезжа проскочивших мимо. Только проезжая Охту, Ирина заметила женскую фигуру, медленно идущую по узенькой тропинке в стороне от шоссе. Женщина волочила доску с остатками дранки, очевидно, подобранную где-нибудь на развалинах. На ступеньках охтенской церкви лежали трупы. Многие из них были завернуты в простыни или в одеяла и напоминали древние мумии.

Ирина содрогнулась, побледнела, крепко стиснула обшлага рукавов полушубка. На глазах ее выступили слезы, но она не заплакала, а потрясенная, взволнованная, глядела в окно кабины. Она не представляла себе еще город таким — рассказы, услышанные на берегу, были отрывочны, бессвязны — и только теперь начала понимать всю силу обрушившегося бедствия.

Шофер тоже давно не был в городе. Чтобы скрыть волнение, он пытался закурить, однако папироса не держалась во рту — дрожали губы.

Когда переехали мост, Ирина увидела длинные цепочки людей, спускавшихся к самой реке. Закутанные во что попало, женщины и подростки доставали из проруби воду. Многие несли ее в чайниках, кувшинах, двое мужчин везли на детских саночках синее эмалированное ведро.

Литейный напоминал занесенный снегом деревенский тракт. Люди шли по середине улицы, у домов лежали непотревоженные сугробы. Шли, главным образом, навстречу, к Финляндскому вокзалу. Зашитые в мешковину вещи везли с собой на саночках. Из Ленинграда возобновилась эвакуация.

Недалеко от Невского горел шестиэтажный дом. Он горел уже, повидимому, давно, пламя вырывалось из окон, трещали и падали балки, светлый дым медленно поднимался в небо. А мимо шли люди, спокойные, привычные, и никто не глядел в сторону пожара, даже те, что стояли в очереди наискосок у булочной.

— А не пустят!.. — сказал вдруг шофер и, резко затормозив машину, повернулся к Ирине. — Не пустят они сюда немца!

Его серые, воспаленные от бессонницы глаза заблестели в полумраке кабинки. Так же неожиданно он распахнул дверцу, вырвал из-под сидения измазанный вещевой мешок, распутал завязки и, выхватив полбуханки хлеба — свой трехдневный паек, побежал к очереди, сунул хлеб первой попавшейся женщине. Затем бегом вернулся в машину, дал газ и всю остальную дорогу молчал.

Молчала и Ирина. Великое непоказное мужество стояло за всем виденным, и она ощущала его так же, как и там, на озере.

Ночевала Ирина в автобате. В штаб было поздно являться, а из ее квартиры соседи, очевидно, все выехали, — там холодно и темно. Кроме того, шофер обещал подвезти ее утром на завод, куда Ирина должна была доставить небольшой мешок с картофелем по просьбе одного из командиров автомобильной бригады. Он купил картофель за озером и посылал своему другу — начальнику цеха, оставшемуся работать в Ленинграде.

— Морозов его фамилия. Высокий, с черной бородой. Он там сейчас в роли директора, — сказал командир, запыхавшись от усилий получше устроить мешок в кузове.

Командира Ирина не знала, но охотно взялась выполнить поручение. Она видела, как все, едущие в Ленинград, везли сумки и свертки, и не было случая, чтобы кто-нибудь отказался взять посылку. Людям хотелось хоть чем-нибудь помочь ленинградцам.

Ночью в городе было очень тихо. Даже с окраин, там, где пролегала линия фронта, не доносилось ни одного звука. Гудели только обледенелые, заброшенные провода, да ветер шуршал сорванными со столбов афишами. Однако время от времени из репродукторов раздавался стук метронома, четкий и отрывистый, словно колотушка сторожа.

На завод Ирина отправилась, даже не позавтракав. Она хотела скорее передать посылку и во-время явиться в штаб. Было очень рано. По улицам двигалось много людей прямо по мостовой. Ирина удивилась такому количеству людей, а потом поняла, и снова теплота прихлынула к ее сердцу. Несмотря ни на что, учреждения продолжали работу, служащие выходили из дома пораньше, стараясь не опоздать.

Грузовик миновал центральные улицы, свернул на Международный проспект, и, когда уже проехали половину дороги, воющий звук снаряда где-то над головой заставил Ирину съежиться в кабине. Через секунду раздался взрыв. Машину шатнуло, но она продолжала двигаться, а следующий разрыв вырвал часть крыши на одном из домов. Пыль и дым медленно поползли в сторону. Потом снаряд разорвался посередине улицы, и упало несколько человек, спешивших укрыться в подворотне.

— Обстрел! — крикнул водитель и перевел рычаг. — Держитесь!

Ирина испуганно ухватилась за его рукав. Артиллерийского огня она откровенно боялась и до сих пор не могла к нему привыкнуть. Закрыв глаза, она цепко держалась за шофера, мешая ему править. Скоро огневой налет передвинулся, снаряды прошли выше. Грузовик проскочил опасное место.

— Фу-ты… — пробормотал водитель, растерянно улыбаясь, и осторожно повернулся, чтобы освободить руку. — За вас боялся.

Ирина выпустила рукав.

— Спасибо, — сказала она, сердясь на себя за свой испуг. — Ничего не могу поделать. Очень уж неожиданно они появляются. Бомбу по крайней мере слышишь.

За заставой проверяли документы. Здесь начинался передний край обороны города. Огромные доты по краям улицы, противотанковые ежи, объиндевелые бетонные надолбы. Несколько разбомбленных домов с провалами стен уходили в чистое снежное поле. Там были окопы и батареи, а дальше — «ничейная земля», болото и кочки, за которыми начинались немецкие траншеи. Фронт был рядом, но немцы уже не могли одолеть это узкое пространство.

Заводские корпуса тоже были наполовину разрушены. Весь двор изрыт воронками. Но в проходной сидел сторож — тощая темнолицая женщина в гигантском для нее тулупе. Когда женщина поднималась, чтобы выйти на улицу, тулуп она оставляла — нехватало сил удержать его на плечах. Весь завод эвакуировался на Урал, остался единственный цех, и он изготовлял снаряды прямо на переднем крае.

Ирина взяла свой мешок с картофелем и, проплутав по чуть приметным тропкам, нашла, наконец, нужную дверь. В конторе не было никого. Холодные, покрытые пылью, лежали счеты, папки с бумагами, в углу на денежном сундуке стояла железная печка с давно остывшей золой. Видно было, что люди держались здесь до последнего. В кабинете директора тоже было пусто. Через разбитое окно намело снег, лопнула бутылка с чернилами, и лиловый комок льда лежал между стеклянными осколками. А возле окна, у заводского знамени, висел фанерный щит с короткой надписью: «Они не пройдут!» На смятой, грязной подушке, лежавшей в изголовье дивана, еще сохранились следы крови.

— Там наш комсорг жил. У знамени… — объяснил Ирине высокий бледный старик в ватнике и стеганых брюках, когда она добралась до цеха. — Там его ранило осколком. Умер позавчера…

Ирина с трудом могла поверить, что перед ней тот самый инженер Морозов, теперешний директор завода, о котором рассказывал ей командир, вручивший посылку. Инженер казался шестидесятилетним. И борода была серая, почти до пояса. Но, приглядевшись, Ирина заметила, что первое ее впечатление ошибочно. Бывший начальник цеха двигался и говорил быстро, ничто не ускользало от его живых карих глаз. Несколько раз во время разговора он прерывал беседу, прислушивался к гуденью моторов, а затем продолжал говорить. Однако видно было, что это спокойствие и деловитость даются ему с большим душевным напряжением. И еще заметила Ирина, что в цехе стужа и большая часть стекол выбита, но возле каждого станка видны люди, и очень многие из них примостили к стенкам ящики и стоят на них, чтобы достать до управления резцом.

— Здесь мой молодой рабочий класс трудится, — сказал Морозов с неожиданной мягкостью. — Ремесленники. Приезжают на работу на коньках. В остальных корпусах — старики. Там холоднее… Ничего не поделаешь. На переднем крае находимся. Каждый день немец крошит стены. А всё же мы понемножку расширяемся. Недавно только «на выстрел» работали. За ночь сработаем, за день расстреляют… А теперь вот ждем — Ладога совсем нас выручит…

Он повел Ирину в темную каморку, где топилась маленькая печь, зажег коптилку и долго расспрашивал о Ладожской трассе, о жизни на том берегу, рассказал, что в городе работают не только его цехи, что на многих больших заводах рабочие-пенсионеры собрали из оставшегося после эвакуации хлама нужные детали, отремонтировали негодные станки и точат снаряды, мины, собирают танки, а на кораблестроительном даже строят новый корабль и изобрели непробиваемую броню.

— Передайте там, что Ленинград воюет… — заявил он, и исхудалое лицо его оживилось, помолодело. — И мы на вас надеемся. Без вас мы просто умрем, сражаясь…

Он вдруг вспомнил о посылке, несколько секунд смотрел на принесенное богатство, затем задумался, высыпал картошку на стол и принялся раскладывать ее по счету на отдельные кучки. Вышло по четыре картофелины в каждой.

— Спасибо вам, — поблагодарил он участливо наблюдавшую за ним Ирину. — Это для моей молодежи поддержка. А главное, что оттуда, с Большой земли. Реальное воплощение надежды… Говорят, что пришли уже первые транспорты. И знаете… — Он возбужденно улыбнулся. — На соседний завод вернулись из эвакуации двое инженеров. Прилетели на «дугласе». Собираются строить новый цех. Увидите, прилетят и к нам.

Он крепко пожал Ирине руку и принялся заворачивать в куски газеты по четыре картофелины. Себе он оставил две.

Ирина вышла из цеха еще больше взволнованная, чем вчера, при виде израненного Ленинграда. Сейчас, как никогда, она понимала, как важна городу «Дорога жизни», маленькую роль на которой играла и она. Шофер подвез ее до штаба, и лишь там, в холодной, но тихой комнате Гидрометеослужбы, за делами, ради которых она сюда приехала, она немного успокоилась. Ее начальник — сухонький, с наголо обритым черепом и черными нависшими бровями, тоже расспрашивал про Ладогу, затем часа два инструктировал и знакомил с новыми правилами, проверил все сводки, похвалил за промеры льда, обругал за задержку сведений во время шторма, наконец отпустил ее и разрешил остаться до завтрашнего утра.

— Наверное, мамаша или бабушка, или кто другой остались в городе, — буркнул он добродушно, глядя из-под своих косматых бровей. — Порадуйте старушек и побольше расскажите про дорогу. Для них Ладожское озеро теперь — святыня.

Ирина сказала, что живет одна, но благодарит за разрешение и останется до завтра. У нее есть небольшие поручения от друзей. Говоря так, она покраснела. Она думала только о поручении Комарова, о его просьбе подробней узнать о сыне.

К Монаховой Ирина отправилась перед вечером. Она шла с неприятным чувством. За вчерашний и нынешний дни она видела столько тяжелого и героического, что не хотелось заслонять их зрелищем сытого быта этой подозрительной женщины. Но она обещала Комарову узнать адрес и не могла не выполнить обещания. Только ради Комарова она идет в этот дом.

Решив держаться независимо и по-деловому, Ирина вошла во двор, поднялась по темной лестнице, миновала несколько пустых квартир и, подойдя к Галининой комнате, принялась основательно барабанить в дверь. На стук никто не отозвался. Когда девушка снова пустила в ход кулаки, отворилась дверь второй Галининой комнаты и оттуда выглянула незнакомая старая женщина в платке и переднике, повязанном поверх ватника.

— Не стучите, а то сорвете печать, — сказала она, вглядываясь в посетительницу. — Управхоз повесил. Оттуда все выехали, а может, арестованы, не знаю.

Присмотревшись однако к Ирине, к ее военному полушубку и шапке со звездой, старуха пригласила войти в комнату.

— Вы с фронта, наверное, — высказала она предположение. — Письмо привезли, может?

— Нет, — ответила Ирина, снимая шапку и озабоченно размышляя, где же теперь ей искать сестру Комарова. — Я хотела узнать у Монаховой адрес.

Только сейчас она заметила, что находится в той комнате, где когда-то Галина валялась целые дни на диване. Вернее, узнала печку. Все остальное было вынесено, тяжелые шторы сняты, на оконном стекле отражался слабый луч заходящего солнца. Комната стала просторной и светлой, правда, было в ней довольно холодно.

— Топлю через день, — сказала женщина, словно угадав мысли девушки. — Мои с работы приходят три раза в неделю, а то там и ночуют. Далеко ходить. Нас из разбомбленного, дома сюда поселили… Они на заводе могли бы на казарменном положении остаться, да не хотят меня одну покинуть. Вместе, говорят, легкую жизнь жили, вместе будем и трудную… — объяснила старуха, и ее умные, окруженные морщинами глаза глядели устало и строго.

Узнав, ради чего зашла сюда Ирина, она вдруг оставила стеклянную банку, в которой находилось не больше двух рюмок пшена и из которой она собиралась отсыпать половину в кастрюлю с водой, минуту подумала, а затем, подойдя к комоду, достала из-под какой-то коробки вчетверо сложенную записку.

— Синельникова? — переспросила старуха. — Она самая.

Она передала бумажку Ирине и сказала, что недели две назад сюда приходила какая-то женщина, очень хотела видеть Монахову и оставила на всякий случай свой адрес.

— Высокая, видать молодая еще, в ушах зеленые серьги. Только тощая очень, чуть на ногах держалась.

Значит, сестра Комарова никуда не уехала и, возможно, мальчик тоже остался в городе! Выходит, Комарову что-то не то сказали… А может быть, это не она?.. Обеспокоенная и встревоженная, Ирина объяснила хозяйке в чем дело и, взяв записку, отправилась по указанному адресу. Сейчас она выяснит все до конца.

Улица, на которой жила Синельникова, находилась рядом, и Ирина сразу разыскала ее. Но улица была малопроезжей, здания похожи одно на другое, и пока Ирина нашла нужный дом, стало уже темно. Все же она приметила выщербленную вывеску домоуправления и над ней надписанный мелом номер — всё, как указано было в записке, и смело пошла наверх по лестнице.

Квартира помещалась во втором этаже, и Ирина быстро ее нашла. Зато стучать пришлось долго и кулаками и каблуком, пока кто-то молча открыл дверь и, не спрашивая, пропустил в прихожую.

— Синельникова дома? — спросила Ирина.

— Не знаю. Я только что с фронта, — ответил расстроенный голос из темноты. — Никого не могу найти… Посмотрите сами. Первая дверь направо, возле кухни.

Ирина зажгла спичку и двинулась по коридору. Комната Евгении находилась почти в самом конце, дверь была не заперта. Ирина постучала, но ей никто не ответил, и тогда она вошла в комнату. Может быть, хозяйка спит. В темноте размеренно тикали стенные часы, шуршала маскировочная штора, чувствовался основательный холод.

Ирина снова зажгла спичку. Слабый огонек озарил часть комнаты, потухшую печку, кровать.

Но в комнате никого не было. Раздумывая, Ирина немного постояла, потом пошла искать кого-нибудь из жильцов.

На этот раз ей посчастливилось. Проходя по коридору, она услышала за дверью разговор и, когда вошла в комнату, узнала, что Евгения умерла несколько дней назад, а мальчика соседи взяли к себе. Ирина увидела и Борю. Он был очень худ и выглядел совсем слабым.

Соседи отдали Ирине мальчика. Она сказала, что ребенка увезет к отцу. Она заявила об этом, еще точно не представляя, что будет делать дальше, не знала, что мальчика теперь не оставит. Может быть, удастся устроить его в Кабонах, где она сумеет навещать его через день… Все время перед нею были удивленные глаза ребенка.

Домой она почти бежала. Мальчик был так легок что она не ощущала его на руках и боялась, что не успеет донести.

Дома она сразу же затопила печку, раздела мальчика, накормила с ложечки разогретым концентратом. Глотая слезы и улыбаясь, они смотрела, как он сдержанно ел, маленький человечек, привыкший к большим лишениям. Он был такой худенький и тихий, что Ирина не выдержала и разревелась.

Потом, когда мальчик уснул, она еще долго всхлипывала, подбрасывая в печку бумаги и старые папки, оставшиеся после отца, умершего задолго до войны.

Маленькая, рыжеволосая, она так, не раздеваясь, и переночевала возле печки.

Прибыв в Коккарево, Ирина не решилась ехать ночью с Борей через озеро. Мальчик чувствовал себя лучше, но был еще слишком слаб. Устроив его в теплой землянке дорожников, она пошла посмотреть на Ладогу.

Сразу же за бугром открылось невиданное зрелище. Темная снеговая пустыня замерзшего озера была прорезана сотнями световых точек, движущихся от самого горизонта и образующих огромную дугу. Некоторые были близко от берега, и можно было разглядеть расчищенную широкую дорогу с маленькими ацетиленовыми мигалками, указатели, белую будку и шлагбаум заставы.

Быстро приближаясь, огни рассеивали мрак. Казалось, гигантский проспект протянулся в глубину страны, и никакие морозы, метели, снаряды и бомбы не остановят этого надвигающегося света.

Четыре дня назад Ирина ехала здесь днем, была метель, десятки машин торчали в снегу… А нынче утром читала мужественное и простое письмо Андрея Александровича Жданова к дорожникам и поняла, что́ произошло за эти дни.

…— Двухрейсовики пошли… — донесся голос из темноты. Очевидно, Ирина не одна наблюдала за происходившим на озере.

— После такого письма по два рейса в сутки делают, без отдыха, через леса и болота… — снова раздался тот же голос. — Сам заместитель начальника Политуправления фронта комиссаром сюда назначен. Рассказывал про Ленинград. «Каждая машина груза поможет десяткам тысяч людей», заявил он на собрании… Вчера сержант Маслов, когда провалился его «зис» за Зеленцом, в одиночку разгрузил в ледяной воде свою машину и три часа мокрый, полузамерзший охранял муку… У шофера Федорова лопнул отстойник и загорелся бензин, а он вез боеприпасы. Он голыми руками закрыл доступ горючего и сбивал огонь. Пальцы обгорели, но снаряды спас… А когда метель? Ладога не жалует нас погодою…

Голос умолк, потом раздался опять, но Ирина уже слушала. Новая картина привлекла ее внимание.

Было уже очень поздно, не меньше двух часов ночи, разросшийся за последнее время поселок гудел и копошился в темноте. Подходя к берегу, машины гасили фары и при свете мигалок поднимались по спуску к складам, расположенным в лесу. У маленькой платформы шипели два паровоза, ругались грузчики, фыркали машины, отблескивали стекла двух классных вагонов. В одном из них топилась печка, поставленная на полу между скамейками.

А над позициями стояла тишина. Немцы еще не составили ночного графика и попрежнему точно начинали стрельбу с восходом солнца и кончали ее, когда спускались сумерки. Еще не появились их ночные самолеты, не била наша зенитная артиллерия, опоясавшая берег, но люди знали, что каждую минуту тишина может лопнуть и сотни снарядов и бомб разорвутся на льду.

Нескончаемое движение грузовых машин, освещенная дорога на озере, теплые вагоны — всё предназначалось для города…

Так же, как и в Ленинграде, Ирина вдруг почувствовала, что сильнее ее Родины ничего не было и не будет. Она вернулась в землянку почти счастливая, укутала Борю и долго лежала, думая о виденном за эти несколько дней, о мальчике, о Комарове.

Глава третья

Рахимбеков прибыл в Новую Ладогу утром. Стоял трескучий мороз, деревья объиндевели, белое мохнатое кружево висело над заборами, прямыми струями полз в небо дым изо всех поселковых труб. Снег завалил реку и улицы, местами сугробы поднимались до самых крыш. Но шоссе было расчищено, по краям его желтели новенькие дорожные знаки и указатели. И оно выглядело таким аккуратным и строгим, что Рахимбеков невольно откинул на плечи свой оледенелый башлык, поправил шапку, сорвал с воротника сосульки. Генерал, как видно, находился в поселке.

Чтобы добраться сюда, старший лейтенант прошел много километров на лыжах, часть пути проделал на дровнях. Снега везде было великое множество, и представлялось, что никакой дороги не существует и что никому сейчас нет дела до комаровского отряда. Правда, подвозившая Рахимбекова колхозница говорила, что она слышала, будто машины идут день и ночь, скрежещут тракторы, но сама она не видела. Да и среди глубочайшего снежного безмолвия, казалось, окутавшего весь мир, не верилось таким рассказам.

Мимо Рахимбекова промчалось несколько машин, обдав его искристой снежной пылью. Навстречу им показалась колонна крытых брезентами грузовиков, направлявшихся в сторону озера. На одном из них стоял небольшой подъемный кран и по борту виднелась надпись: «Эпрон».

Только теперь начал доходить до сознания Рахимбекова размах работ и движения, и он понял, что за те дни, которые он провел в лесу, здесь тоже не отдыхали ни одной минуты.

— Такая сила!..

Он почмокал губами, восторженно вздохнул и, содрав льдинки с бровей и ресниц, пошел разыскивать генерала. Тощий, в мятом, подгоревшем полушубке, старший лейтенант выглядел чумазой фигурой на этой гладкой, подметенной белизне.

Встретившийся красноармеец сказал, что генерал здесь, домик его возле школы.

Подходя к центру поселка, Рахимбеков вдруг заметил легковую машину, стоявшую посередине дороги, и возле нее небольшую группу военных. Дальше виднелись три крытых фургона, заполненных каким-то имуществом и людьми. Очевидно, переезжал какой-нибудь штаб или один из отделов Управления. Рахимбеков направился было к машине, но вдруг остановился и отошел в сторону.

У легковой машины, опершись одной ногой на подножку, стоял подполковник Медведько в том же самом белом, разорванном пулею полушубке, сдвинутой набок ушанке. Из-за пазухи попрежнему торчала рукоятка маузера, наган висел на поясе. Подполковник держал в одной руке кусок хлеба, в другой селедку и торопливо рвал ее зубами.

Рахимбеков узнал и военного, стоявшего впереди других перед командиром бригады. Это был капитан, помощник начальника штаба, который приютил тогда его в Коккарево.

Рахимбеков очень расстроился, услышав от капитана, что генерал находится на том берегу и пробудет там дня два. Предполагалась одна операция, о которой капитан не хотел сказать.

— Секретная, — заявил он Рахимбекову. — Не могу говорить. Знаю только, что генерал приехал вчера и останется до послезавтра… Да, кстати. Помните Петю, адъютанта нашего строгого? Справьтесь о его состоянии. Несколько дней назад его тяжело ранило ночью на льду.

Рахимбеков решил ехать на западный берег. Если отправиться сейчас, еще сегодня можно увидать Климова. Он попрощался с капитаном, обещал обязательно узнать о Пете и торопливо пошел к контрольному посту на краю поселка, где останавливались машины.

Ждать пришлось довольно долго. Машины проходили часто, груженные продовольствием и боеприпасами, — садись в любую, но молоденький сержант, проверявший документы, хотел устроить Рахимбекова в кабину к водителю и, не торопясь, пропускал грузовики.

— Намучаетесь, — говорил он певуче Рахимбекову. — На озере стужа, аж моторы глохнут. Погрейтесь покудова.

Наконец он остановил трехтонку, груженную чем-то тяжелым, невидимым из-за бортов, и, открыв дверцу, сказал водителю:

— Довезешь их до Коккарева.

Затем, позвав Рахимбекова, помог усесться на свободное место возле шофера, захлопнул дверцу.

— Ну давай.

Машина шла хорошо. Ровно гудел мотор, в кабинке было тепло, разбитое ветровое стекло тщательно заделано слюдой. Только старик-водитель выглядел усталым и нахмуренным и даже не повернул головы, когда Рахимбеков уселся рядом.

Выехали на озеро. Ровная белая пелена встала перед глазами, кое-где впереди маячили темные движущиеся точки. Свет был яркий и резкий, широкая полоса дороги почти сливалась с окружающей снежной равниной.

Сразу после спуска на лед шофер отцепил какую-то веревочку, и над его головой забренчал, раскачиваясь, алюминиевый котелок с находившейся в нем ложкой.

— Чтобы не заснуть, — ответил водитель, когда Рахимбеков спросил, для чего это.

Асаф вспомнил рассказы сержанта на заставе о том, как многие шоферы не спят по-трое суток подряд и что уже были случаи, когда водители засыпали в пути. Он с особым чувством уважения посмотрел на своего соседа, не сводившего глаз с дороги, обветренного, морщинистого. Такими обычно изображают художники старых питерских рабочих.

Внезапно водитель потянул веревочку, быстро замотал ее. Котелок умолк. Рахимбеков заметил, что шедшие впереди машины вдруг разъехались в стороны и возле них поднялся водяной фонтан. Вслед за этим сразу же раздался гул разрыва.

— Стреляют! — сказал Рахимбеков, повернувшись к водителю. — Обстрел!

Но тот ничего не ответил, а лишь, уменьшив скорость, продолжал внимательно глядеть в окно. В ту же минуту Рахимбеков услышал рев приближавшегося самолета и даже отпрянул от окна — так близко и почти над самой дорогой прошел вражеский истребитель. Видно было, как завихрилась снежная пыль, потом вокруг передних машин вскинулись метелочки распоротого пулями наста.

— Из пулемета, собака… — сказал тяжело водитель и, сняв рукавицу, остановил машину. — У меня в кузове двадцать ящиков с детонаторами, — проговорил он, глядя на Рахимбекова. — Две пули — и останется дырка… Слезайте. Проеду — подожду, не проеду — кто-нибудь подвезет другой.

Рахимбеков видел его усталое лицо, запавшие под густыми бровями глаза, вязаную теплую косынку на жилистой шее и решительно покачал головой. Старик потом будет презирать его всю жизнь.

— Давай, понимаешь! — крикнул он сердито, и в первый раз за многие годы опять почувствовал себя молодым и сильным. Позже об этом случае он не рассказывал никому.

Водитель больше не произнес ни слова. Но по его быстрым, точным движениям Асаф понял, что тот остался доволен его ответом.

Истребитель снова обстрелял колонну, и на этот раз одна из машин отстала. Из кабины вывалился человек и упал на дорогу, под ним медленно расходилось кровавое пятно. Неуправляемый грузовик вильнул в сторону и зарылся в снег, вздрагивая и стуча мотором.

Ободренный успехом, немец сделал новый круг и опять настиг колонну. Тогда водитель на полной скорости погнал свою трехтонку, рассчитывая до очередного захода обогнать колонну.

Однако немецкий летчик развернулся раньше, и не успела машина пройти половины пути, истребитель с ревом обрушился прямо на нее. Видны были плоскости, кабина, темное брюхо, словно падающее сзади на кузов. И в эту минуту Рахимбеков стукнулся головой о верхнюю дужку, мелькнули миллионы искр… Водитель резко застопорил машину, и самолет проскочил дальше, выпустив очереди изо всех своих пулеметов на сотню метров впереди цели.

Через десять минут трехтонка обогнала колонну, а затем отстал и истребитель.

— Скоро обещают зенитки поставить, — сказал водитель, когда опасность окончательно миновала. — Трудно по снегу лавировать.

Это всё, чем он отметил происшествие, словно оно случалось с ним каждый день. Рахимбеков подумал, что, пожалуй, так оно и было. На берегу они расстались. Асаф торопился на розыски генерала, а водитель вез свой груз дальше. Прощаясь, шофер обернулся и сказал, неожиданно усмехаясь:

— Яйца там у меня были для ленинградских детишек. Жалко, если бы побил немец… А трусливых пассажиров не люблю… Ну, прощай!

Разыскивая машину, которая могла бы его подвезти в Осиновец, Рахимбеков вышел к маленькой, недавно сооруженной железнодорожной платформе. Сюда прибывали поезда из Ленинграда. Один такой состав с несколькими пассажирскими вагонами стоял у платформы, готовясь в обратный путь.

Генерал, действительно, находился в Осиновце. Когда Рахимбеков добрался туда в конце концов, начальник дороги осматривал только что проложенный дощатый настил берегового спуска. Несколько грузовых машин и саней, запряженных цугом, стояли на дороге, а за ними Рахимбеков увидел танки. Только они выглядели очень странно: плоские и низкие, словно большие железные транспортеры.

Подойдя ближе, Асаф догадался в чем дело и понял, какую операцию проводил здесь Климов. Генерал собирался переправить танки по льду и для облегчения веса приказал снять башни. Тяжелые стальные купола должны перевозиться отдельно на специальных санях.

После всего виденного и пережитого за этот день Рахимбеков уже ничему не удивлялся, ни в чем не сомневался. Он видел своими глазами, чего стоит каждый день сопротивления, как неизмеримо трудно людям, и знал, что все равно они будут стоять до конца. И все же сильное волнение охватило его, когда он понял, что происходит здесь, на берегу. Мало того, что город, наполовину окоченев, продолжает сражаться, там еще делают танки и посылают их на подмогу другим фронтам. Это — как те дивизии, что недавно переходили Ладогу, падая от истощения, и с марша шли в бой за Тихвин…

Рахимбеков забыл о комаровском поручении. Он видел мокрых, копошившихся у спуска людей, группу бойцов, с неимоверным усилием передвигавших башню на сани, чувствовал напряженность и остроту события и, не выдержав, бросил на снег башлык и кинулся к генералу. Он хотел предложить свою помощь.

Но генерал остановил его на полуслове и даже не удивился, увидев здесь.

— Не мешай, — сказал он, думая о своем и продолжая разглядывать озеро в бинокль.

Затем вдруг снял свой черный полушубок, кинул его на радиатор «эмки» и, оставшись в одной меховой безрукавке, широкоплечий, полный, направился к спуску. Там, взяв у кого-то длинную палку, он быстро пошел по ледяной дороге.

Прошло полчаса, может быть, больше, пока, медленно простукивая лед, Климов вернулся на берег. По неподвижному, словно окаменевшему лицу видно было, что генерал принял решение. С палкой в руке он не спеша подошел к столпившимся у переднего танки водителям.

— Вот что, хлопцы, — заявил он откровенно. — Лед может выдержать и может не выдержать. Первая машина покажет… Ну, кто хочет?

Он стоял и тихонько ударял палкой по мерзлому песку. Группа водителей затихла, а затем вдруг высокий чернобровый танкист с лицом мальчика выскочил вперед, сорвал шлем, кинул его в машину.

— Попробую! — сказал он весело и улыбнулся пухлыми губами.

— Фамилия? — спросил генерал.

— Старший сержант Катай, товарищ генерал.

Забравшись в машину, он уверенно дал газ и повел танк к спуску.

Рахимбеков вбежал на пригорок и увидел, как танк, громыхнув на досках, спустился на лед, затем медленно, метр за метром, пополз и пополз по дороге. Оглянувшись внезапно на генерала, Асаф заметил, что тот согнул в руках палку, как лук, и по мере того как танк продвигался дальше, он все больше и больше ослаблял палку. Потом вдруг выпрямил ее и швырнул с обрыва.

— Давай, Катай! — засмеялся он отрывисто. — Пошел!

Танки шли до вечера, соблюдая километровый интервал, вслед за ними отправили башни. Климов уехал последним. Он взял с собой и Рахимбекова.

— Довезу до острова, а там доберешься.

В дороге Рахимбеков, наконец, рассказал генералу обо всем, зачем прибыл сюда, и просил немедленной помощи. Сейчас ему казалось, что он и так упустил много времени. Но, к его удивлению, Климов выслушал спокойно.

— Подумаем, друг, подумаем.

Затем, когда уже подъезжали к островку, генерал вдруг, не оборачиваясь, спросил:

— А ты знаешь, сколько людей в городе терпеливо ждут нашей помощи?.. И все же скоро нам будет легче.

Не выслушав ответа, он поднял воротник полушубка прислонился к подушке. Рахимбекову показалось, что он уснул.

Глава четвертая

От островка до места работы комаровского отряда было значительно ближе по озеру, нежели берегом, и Рахимбеков решил не возвращаться прежней дорогой. Он одолжил у связистов лыжи и, отказавшись от чая, предложенного старшиной, вышел на лед.

Скоро должна была взойти луна, на краю неба разрастался красноватый свет, словно от далекого зарева, мерцал в темноте снег. Рахимбеков шел не спеша, рассчитывая ускорить шаг, когда станет светлее, и думая о том, почему так спокойно генерал отнесся к положению дел у них на строительстве лесной дороги. Неужели он подумал, что Рахимбеков преувеличивает, а трудностей вокруг столько, что и не определить сразу, которая из них самая неотложная. Все же ему было легче после разговора с начальником дороги, и уже одно то, что Климов не обругал его за специальную к нему поездку, предвещало удачу. Он знал генерала не первый день.

На озере дул легкий ветер, но он был попутный, снег покрылся плотною корою наста, и если бы исправные лыжи, итти не составляло бы никакого труда. Но уже спустя полчаса Рахимбеков убедился, что с лыжами неблагополучно. Правая все время уходила в сторону и дребезжала, словно треснула. Он прошел еще с полкилометра и вдруг, врезавшись в длинную, невидную в темноте застругу, почувствовал, что лыжа раскололась до половины.

Положение стало незавидным. На одной лыже никуда не уйдешь, в лучшем случае можно как-нибудь дотащиться обратно до островка или завернуть в палатку, которую он видел недавно, примерно в километре отсюда. Он решил пробраться к палатке. Луна уже поднялась над горизонтом, медный диск ее становился все ярче, можно было хорошо ориентироваться.

Почти через час он достиг, наконец, темневшего на снегу жилья. Это была палатка метеостанции. Еще издали Рахимбеков приметил вышку, высокую стену из снега, сложенную Тимофеем Ивановичем для защиты от ветра, увидел и самого Тимофея Ивановича. С длинным шестом в руке сторож стоял у стены и наблюдал за приближающимся путником.

— Лыжи не конь, — заявил он в ответ на приветствие. — Заходи, погрейся.

Рахимбеков заметил, что старик обрадовался его приходу, и с удовольствием вошел с ним в палатку.

Топившаяся печка освещала жилье. У печки сидела Ирина, она, видимо, была чем-то расстроена и, орудуя железной палкой, заменяющей кочергу, со стуком ворочала поленья. Рахимбеков заметил золотые косы, свисавшие с плеч, пятна сажи на руках и на коленях, обтянутых желтыми шерстяными чулками. Увидел, что Тимофей Иванович, вошедший вслед за ним, сразу же отошел к противоположному углу, завешенному простыней, и нагнулся над койкой.

— Здравствуйте, — поздоровался Рахимбеков немного смущенно. Ему показалось, что сидевшая у печки девушка недовольна именно его приходом. — Лыжи подвели, понимаешь.

Ирина обернулась, и Рахимбеков увидел, что и подбородок и лоб у нее тоже в пятнах сажи, и это придавало ей милый и смешной вид, несмотря на то, что глаза все еще смотрели сердито. Асаф вдруг улыбнулся и, сняв шапку, пригладил свой мокрый хохолок.

— Вы в сажу запачкались, — сказал он добродушно и, придвинув полевую сумку, вынул оттуда свой единственный, завернутый в полотенце белоснежный носовой платок.

Ирина провела рукой по лбу.

— Спасибо, — сказала она машинально, зато Асаф приметил, как посмотрела она на старика, топтавшегося с виноватым видом в сторонке.

Рахимбеков понял, что перед его приходом произошла ссора, она еще не кончилась, и девушка сдерживается в присутствии постороннего человека. Чтобы нарушить неприятное молчание, он начал рассказывать о своих злоключениях с лыжами. Но слушал его главным образом Тимофей Иванович и энергично поддакивал, видно, обрадовавшись и собираясь рассказать свою, подобную этой, историю. Ирина отошла к столу.

— Видишь ты, какая история… — начал было Тимофей Иванович, когда Асаф на минуту умолк, но Ирина вдруг строго остановила его.

— Фонарь заправил, Тимофей Иванович?

Сторож быстро поднялся, пошевелил в печке дрова и выскользнул из палатки.

— Как вас зовут? — спросила неожиданно девушка, останавливаясь перед Рахимбековым. Асаф видел, что она еще продолжает нервничать.

— Старший лейтенант Рахимбеков, Асаф Асафович, — ответил он, стараясь по возможности говорить шутливей.

— А меня зовут Ириной…

Она хотела еще что-то сказать, но вдруг удивленно глянула на Рахимбекова и торопливо переспросила:

— Рахимбеков? Из подразделения Комарова?

— Да.

Ирина присела на место старика. Удивленный в свою очередь, Асаф отложил кочергу, которой собирался пошуровать в печке, поднял голову.

— Откуда вы знаете?

Но девушка не обратила внимания на его вопрос.

— Он вам ничего не рассказывал обо мне, о нашем знакомстве в Ленинграде?

Рахимбеков смущенно поднял плечи.

— Нет… Ничего.

— Хорошо… — Ирина немного покраснела. Она оценила деликатность Комарова. — Тогда я вам расскажу. Собственно говоря, не обо мне речь…

Она коротко и немного сбивчиво рассказала о встрече с Комаровым у своей случайной знакомой Галины Монаховой, о сборище спекулянтов, среди которых она случайно очутилась, о главном из них, большелицем, который, очевидно, скупает ворованные продукты и возит их в Ленинград. Затем рассказала про свою недавнюю поездку в город, про всё, что видела и что ее потрясло.

На некоторое время Ирина замолчала. В печи догорали поленья, становилось свежо. Лунный свет, проникавший сквозь щель входного полога, оставлял на полу бледную полосу. Через это же отверстие виднелась залитая неживым блеском снежная равнина, скованная усиливающейся стужей.

Неожиданно Ирина взяла Рахимбекова за руку и, сдвинув свои мягкие широкие брови, снова заговорила, на этот раз горячо и стремительно.

— Как это нелепо и страшно! Вокруг нас совершаются такие дела, каких еще не было в мире, тысячам людей за одну эту дорогу нужно было бы поставить памятники, а тут гнусные и грязные люди, словно клякса на чистом листе бумаги…

Рахимбеков уже давно с жалостью и волнением смотрел на ее почти прозрачное худенькое лицо, на выбившиеся из-под воротника полушубка короткие, как у девочки, косы. Он ясно представлял себе всё, о чем рассказывала девушка, и переживал вместе с нею.

— И вот после этого, — сказала она, вздрагивая и кутаясь, словно в ознобе, — сегодня, когда я делала промеры льда, сюда явился этот Букалов, и мой Тимофей Иванович пустил его, словно к себе домой. Спекулянт, не стесняясь, пересчитывал при нем золотые часы и вещи, вымененные за кусок хлеба в Ленинграде… Только час назад он ушел.

Девушка вдруг поднялась.

— Помогите его задержать! Я не могу отлучиться до утра, а Тимофей Иванович слишком стар. Этот большелицый направился к трассе, может быть, он еще ждет машины.

Рахимбеков вскочил, застегнул полушубок, надел шапку.

— Дайте лыжи. Понимаешь! Моя сломалась.

— А Комарову скажите… Вы его скоро увидите… — Ирина нагнулась к печке. — Сестра его умерла. А мальчик…

— Синельникова? А как же… видел ее на станции… — Рахимбеков заволновался. — Наверное, Борю везла…

— Мальчик здесь. Я нашла его возле мертвой и взяла с собой… Скажите Комарову, пусть не беспокоится. Я буду о нем заботиться. У меня никого нет, и…

Ей, видимо, хотелось что-то объяснить, но она постеснялась и, чтобы скрыть смущение, подошла к завешенному углу и осторожно подняла простыню.

— Спит, — сказала она вдруг озабоченно. — Тише!

Растроганный и удивленный Рахимбеков на цыпочках подошел к постели и несколько минут, не отрываясь, глядел на мальчика, спавшего под двумя одеялами. Тимофей Иванович сшил ему из своей нижней рубахи сорочку, но шея его была не толще детской руки, резко выделялась на подушке худенькая темная головка. Мальчик что-то бормотал во сне, чмокал, а в правой руке был крепко зажат винтовочный патрон — его игрушка.

— У, бу-бу… — сказал вдруг Рахимбеков шопотом и пошевелил пальцами над спавшим мальчиком. — Большой какой, понимаешь!

Он отвернулся, смахнул слезу, затем, торопливо пожав девушке руку, выскочил из жилья. Ирина пошла его проводить.

— Спасибо, — сказала она сердечно. — С острова дайте о себе знать. И приезжайте навестить Борю. Мы будем о вас думать.

— Приеду! — крикнул он уже издалека. — Обязательно. Теперь очень скоро…

А утром Тимофей Иванович нашел Асафа на снегу, совсем недалеко от вышки. Он лежал в луже замерзшей крови, без сознания и почти не дышал. Грудь была пробита несколькими выстрелами. Немного в стороне валялась шапка и поломанные лыжи Букалова. Очевидно, при попытке задержать его, большелицый разрядил свой пистолет в Рахимбекова и, захватив его лыжи, ушел с озера.

Глава пятая

К вечеру после отъезда Рахимбекова один из цынготных умер. Комаров приказал похоронить его у начала просеки и отрядил Степанченко с несколькими бойцами вырыть могилу и сделать гроб. Степанченко втихомолку сколотил и второй. Очень ненадежна была почти половина больных.

Хоронили на рассвете, молчаливо, сдержанно, а затем бойцы поспешили разойтись по своим местам. И когда они проходили мимо Комарова, капитан видел, что люди старались держаться бодрее, словно этим хотели выказать ему свое сочувствие.

Но Комаров также видел, что сами люди иссякают с каждым часом, появляются апатия и равнодушие, многие водят пилой, не замечая, что она давно затуплена, вяло и глухо стучат топоры.

К вечеру одно событие подняло настроение роты. Несколько дней назад со стороны озера проследовал гигантский «дуглас», очевидно, летевший из Ленинграда, а по сторонам и сзади его охраняли четыре истребителя. Грузовой самолет шел очень низко, от воздушной струи качались вершины сосен. А потом, вслед за этой пятеркой, с громким тарахтеньем вынырнул откуда-то связной «У-2», и он был так мал и тихоходен, что невольно вызвал у всех улыбки. Летчик перегнулся через борт и помахал большущей черной рукавицей.

Комаров приказал бойцам скрыться в лесу. Немецкие самолеты могли появиться каждую минуту и обнаружить работы, но «мессершмитты» не показывались. Зато сегодня, когда повеселевшие после собрания красноармейцы углубляли просеку, нараставший рев мотора возвестил о появлении вражеского самолета. Немец прошел невысоко над лесом, взмыл вверх, затем снова повернул обратно. Похоже было, что он обнаружил просеку или гонится за невидимым снизу противником. Спустя несколько минут отчаянное стрекотанье показало, что второе предположение справедливо. Опять со стороны озера показался тот же самый «У-2», очевидно, обнаруженный мощным противником и старавшийся уйти от его пулеметов.

— Собьет! Собьет, гад, птицу… — послышались возгласы притаившихся за поваленными стволами бойцов. — Эх, зенитку бы!

«Мессершмитт» догонял. Мощность его моторов превышала в десятки раз силы «У-2», и результат мог быть один. Связист понимал это и старался выжать из своего самолета все возможное. Прошла минута, две… Рев мотора заглушил тарахтенье… А потом съежившиеся как перед ударом бойцы увидели вдруг, что «птица» замедлила ход, круто легла в вираж, и грохочущий, сверкающий вспышками трассирующих пуль «мессершмитт» пронесся мимо. Стремительность его была такова, что он далеко ушел вперед.

— Ай да птица!

— Ах ты ж, комар!

— Видели, видели, как он вильнул!..

Забыв про холод и маскировку, бойцы восхищенно переговаривались, многие вылезли из своих укрытий. Но гул возвращающегося истребителя снова заставил всех притихнуть. Ясно было, что теперь связисту не уйти. Обманутый и обозленный немец уже не допустит второго такого выпада. Знал это и отчаянный летчик. Казалось, он понял всю безвыходность положения и хотел сесть на озере. Он выключил мотор и стал снижаться у начала просеки. Но как только торжествующий немец кинулся на него сверху, связист неожиданно включил мотор, нырнул вниз и, дерзко скользнув в просеку, пошел между соснами, почти касаясь колесами трассы. Малый размах плоскостей позволил ему этот необыкновенный маневр. А немец не успел выровнять рули. Не упуская ни на секунду увертливого противника, он повторил его маневр и… врезался со всего маха в гущу сосен.

Когда подбежавшие бойцы во главе о Комаровым приблизились к месту аварии, самолет уже догорел вместе со всем экипажем. Плотный виток дыма поднимался над лесом. А «У-2» выбрался из просеки и, как ни в чем не бывало, ушел по своему курсу.

Это происшествие взбудоражило и еще больше подбодрило людей. Бойцы своими глазами видели гибель немецкого хищника, восхищались храбростью маленького безоружного самолета, ощутили вкус победы. Комаров застал даже в землянке больных оживление. Ротный фельдшер и Степанченко рассказывали им о случившемся, и неуклюжий в своей короткой шинельке поверх двух ватников Степанченко рассудительно дополнял упущенные лекпомом подробности.

На другой день в лагерь пришел лесник, принес ведро картошки и несколько легких отличных лопат. Старик сказал, что таких лопат заготовлено еще летом для железной дороги больше сотни и находятся они в лесном сарайчике недалеко отсюда.

— На пробу принес, — сказал он, кладя на снег лопаты. — Потребуются — укажу место.

— И овощь на пробу, отец? — пошутил Степанченко, сразу овладевая мешком и озабоченно щупая картофелины — не померзли ли дорогой.

Комаров угостил лесника чаем, достал из чемодана долго хранимую там плитку детского шоколада с изображением слона на обложке, разломал ее, положил на стол.

Вынимая шоколад, он нечаянно уронил фотографическую карточку, лежавшую поверх белья. Это был портрет Бори, вырезанный из общего снимка. Секунду Комаров колебался, а затем положил карточку перед гостем.

— Сын, — сказал он с гордостью. — Вояка растет.

Потом быстро положил фотографию на место, закрыл чемодан, пихнул его под койку, стал наливать кипяток в кружки. Было заметно, как он повеселел.

Старик выпил кружку чистого кипятка (от заварки отказался), сладости не взял и скоро ушел. Комаров послал с ним двух бойцов, чтобы перенести лопаты.

На прощанье старик сказал:

— Третьего дня ночевали с той стороны леса двое. Видать, в деревню ехали, машина стала. Про дорогу другую говорили, железную. Только не понял я, к чему. Главные какие-то, оружие у них военное, красноармеец с ними… Не заезжали?

— Нет, — ответил Комаров, — никого не было.

— Ну, значит просто так…

Он попрощался и ушел.

Комаров не придал услышанному особого значения. Мало ли разъезжает сейчас всяких начальников.

А главное, раздумывать было некогда. Переноска лопат отнимет у двоих бойцов весь день, нужно перегруппировать силы. Он плотнее закрыл дверь в палатку, прислонил к ней ветку, означавшую, что в жилье никого нет (этот обычай он ввел по образцу охотников-северян), и направился к концу просеки.

Но удача, как и несчастье, редко приходит одна. Радуясь подмоге, хоть и незначительной, Комаров в ожидании лопат снял людей с расчистки снега, перевел на уборку валежника, а наиболее уставшим из первой смены поручил сложить несколько лишних костров. Сегодня мороз был крепче обычного, а к вечеру еще больше усилился. Сквозь оранжевый туман, заполнявший просветы между деревьями, видно было низкое холодное солнце, синел и вспыхивал искорками снег. И вот в этот студеный и сравнительно поздний час на фоне освещенной закатом лесной просеки показалась высокая грузовая машина и, буксуя и раскачиваясь, медленно пошла по новой дороге.

Комаров в это время находился впереди порубщиков, и когда ему сообщили о появлении неожиданной гостьи, машина уже остановилась возле палатки, где недавно происходило собрание.

— К нам, товарищ командир роты, определенно к нам, — запыхавшись, скороговоркой сообщил Комарову выбежавший ему навстречу повар, единственный, кто оставался в палатке.

А из кабинки уже вылез аккуратный, с седой подстриженной бородкой военный в зеленой бекеше времен первой мировой войны и, ладно козырнув, протянул пакет.

— Капитан Александров, от генерала Климова. Привез продовольствие и зимнее обмундирование. Прошу принять.

Покончив с официальной частью, он поглядел кругом, крякнул, щипнул свои седые усы-ежики.

— Вот где, Миша, весной тетеревочки токуют! — обернулся он к своему шоферу, сразу же уснувшему у руля, как только машина остановилась. — М-да-а…

И от домашнего голоска старика-капитана, который прорывался больше суток через дебри и стужу, и от помощи, которой он не ожидал так скоро, от того, что одиночества не существовало, что миллионы людей, которые, казалось, находились отсюда за тысячи километров, были рядом, неразрывно связанные друг с другом, Комаров вдруг почувствовал, что помимо воли у него на глаза навернулись слезы. Стыдясь и скрывая волнение, он быстро ушел в палатку.

Через десять минут вся рота уже знала о появлении машины из штаба, доставившей теплое обмундирование и продовольствие по фронтовым нормам. На радостях бойцы долго не расходились. Так же, как и Комаров, они увидели большее за этой помощью, догадывались, что где-то, может быть, еще далеко, начинался просвет.

Шофер им рассказал о работе ледовой трассы, о том, что новый комиссар дороги, генерал Климов и Медведько делают чудеса, что там теперь дорога, как на суше, и только страшны снежные заносы. Что проложено шесть «ниток» — четыре эксплоатационных и две запасных, и поток машин по всем этим «ниткам» не прерывается ни днем, ни ночью, и в городе уже прибавили норму хлеба. Сообщил, что завтра сюда подойдут еще трехтонки с инструментами и два трактора.

— В тысячу красноармейских сил каждый, — шутили бойцы.

Потом Комаров прочел им обращение Жданова к дорожникам, переданное генералом через Александрова. Оно напомнило о первых преодоленных трудностях и наполнило сердца горделивой радостью.

Читая, Комаров снова представил себе Смольный, притемненный свет настольной лампы, усталые и ласковые глаза Андрея Александровича, увидел взволнованно-строгие лица бойцов, сидевших на нарах вокруг коптилки, и подумал, что ничто в мире не разъединит этих людей…

Если бы Рахимбеков был здесь, он бы понял, почему генерал так легко отнесся к его сообщению тогда, по дороге из Осиновца.

Глава шестая

Только на рассвете Ирина с Тимофеем Ивановичем дотащили Рахимбекова до островка. Раненый не надолго приходил в сознание, что-то быстро бормотал, беспокойно звал Комарова, затем снова впадал в беспамятство. Санитарный инструктор роты, расквартированной на островке, испуганно оглядев раны и поправив наложенный Тимофеем Ивановичем бинт, сразу же снарядил носилки.

— Тут недалеко нам, — сказал он, стараясь помочь чем только возможно. — Я пойду с вами.

Беспокоясь за оставленную станцию, за мальчика, Ирина вернула Тимофея Ивановича домой, а сама с санинструктором и двумя бойцами, несшими раненого Асафа, поспешила на восточный берег.

Она ничего не сказала лейтенанту, коменданту островка, почти не говорила с Тимофеем Ивановичем и сейчас молча и торопливо шагала по пробитой тропе рядом с носилками. Не ответила и на робкий вопрос санинструктора:

— Из автомата?..

С той минуты, как сторож нашел в снегу Рахимбекова, она не произнесла и двадцати слов, не присела, не отдохнула и только крепко поцеловала испуганно глядевшего Борю. Мальчик проснулся и, ничего не понимая, худенький, бледный, сидел на койке. Тимофей Иванович подал Ирине шапку, а то она так и ушла бы с непокрытой головой, запихнув под воротник косы.

К рассвету поднялся ветер. Он затянул небо тучами, лунный свет померк, начинала вихрить поземка. До берега итти было недалеко, но тропу заметало и на переход пришлось потратить лишний час. До пункта первой помощи добрались, когда совсем рассвело.

— Затронут позвоночник, пробита печень… — сказала женщина-хирург, кончив осмотр Рахимбекова, и накрыла простыней его худое тело.

Она сдвинула на лоб очки, посмотрела на Ирину. Юное лицо докторши стало печальным и озабоченным.

— Очень плохая рана, — призналась она откровенно. — Состояние крайне тяжелое.

После перевязки Рахимбеков пришел в сознание. Он лежал на койке, укрытый до подбородка, и медленно перебирал пальцами складки одеяла. Видно было, что он очень страдал, тощий хохолок его прилип ко лбу, дрожали веки, но он улыбнулся Ирине и повернул голову.

— Спасибо, — сказал он как можно бодрее. — Вы очень хорошо сделали, что рассказали… Теперь он уже не будет больше ходить. Понимаешь!..

Он беспокойно ловил взгляд Ирины, стараясь угадать, понимает ли она его мысль. Как видно, его мучило сознание того, что Ирина могла считать себя виновницей случившегося.

— Поправлюсь, я его сам поймаю. И к вам приду в гости. С мальчиком играть буду… Хороший вырастет.

Заметив, что Ирина молчит и угрюмо смотрит в угол, он, превозмогая страдание, дотянулся рукой до ее плеча и неожиданно пошутил:

— А сажа на щеке опять… Понимаешь…

Ирина не выдержала, всхлипнула, но Рахимбеков опустил руку и, уже не в силах справиться с мучительной болью, снова лишился сознания.

Долго оставаться на берегу Ирина не могла. Нужно было скорее возвращаться на станцию, да и помощь ее здесь не нужна. Она написала коротенькую записку Комарову, просила докторшу постараться как-нибудь ее передать. Рота находилась где-то в этих краях. Может быть, Рахимбеков еще может указать место. Потом порывисто поцеловала раненого и вышла.

Ветер нес по дороге сухой и колючий снег, срывал верхушки сугробов, белесое курево заволакивало берег, пропадала тропа. Первые минуты Ирина не замечала разыгравшейся непогоды, не чувствовала холодной секущей вьюги. Случившееся несчастье отняло у нее способность замечать внешние явления, она все еще не могла опомниться и прийти в себя. Только в комендатуре, куда зашла сразу из ППМ заявить о происшествии, она несколько отошла и, прикусив золотую свою косицу, резко вытерла рукавом хлынувшие слезы.

В комендатуре она увидела первых эвакуированных из Ленинграда по ледовой дороге. Машина застряла в пути недалеко от берега, и люди дотащились сюда пешком. Несколько женщин с опухшими серыми лицами, закутанные в одеяла, сидели возле накаленной железной печи, на лавке лежал высохший, похожий на обтянутый землистой кожей скелет, мужчина. На груди у него, поверх пальто, была привязана детская сумочка с документами и вышитой голубыми нитками надписью: «Петя Липатов 6 лет».

Ирина вспомнила Борю и еще больше заторопилась. Но дежурный комендант долго говорил по телефону, несколько раз выбегал из домика, сам вытер на полу воду, когда одна из женщин расплескала ее, не в состоянии удержать тяжелую кружку. Он был озабочен, расстроен и плохо слушал Ирину.

— Хорошо, спасибо, — сказал он ей. — Примем меры.

Девушка видела, что он думает о другом. Столько было забот и столько всего пережито, что его трудно было чем-нибудь удивить.

От коменданта Ирине пришлось итти уже не кратчайшей тропой, а по дороге. Метель усиливалась, но дорога пока была заметна, и лишь местами глубокие переметы тянулись на несколько метров в ширину. Раза два встретились порожние грузовики с заглохшими моторами. Возле одного из них возился водитель, пробуя отогреть его горевшей паклей. Измученное, черное от копоти лицо шофера выражало злое упорство.

Часа через полтора Ирина достигла островка. Зато дальше, по крайней мере сегодня, итти было невозможно. На озере бушевала пурга, и ледяная пустыня тонула в свистевшей мути. Расстроенная, беспокоясь за станцию, за Борю, усталая и измученная, девушка вынуждена была здесь задержаться.

Казалось, дорога была как дорога. Лед окреп, надежная трасса пролегала через озеро из конца в конец, расчищено несколько параллельных путей, поставлены вехи, на поворотах дежурили регулировщики, белые гнезда зенитных орудий, обступили дорогу. И даже районы трещин, обстреливаемые вражеской артиллерией, стали менее опасными. Появилось много перекидных мостков, уничтоживших прежние заторы. Круглые сутки шли машины по озеру, ночью далеко было видно голубоватое зарево. Но те, кто трудились на этой дороге, знали, чего стоит их труд.

На голой снежной равнине негде было укрыться от ветра. Сорокаградусный мороз рвал радиаторы, снежные заносы становились для машин могилой, замерзали люди. Часто каждый рейс становился подвигом, многие водители делали их по два, три в сутки. Каждый вечер поезд доставлял эвакуируемых на берег озере, многие из них не в состоянии были сами взобраться на машину.

Ирина сидела в землянке коменданта островка, временно превращенной в обогревательный пункт. Несколько машин увязли в наметах недалеко отсюда, группа водителей добралась до жилья. Машины шли с западного берега порожняком — это был их третий рейс за сутки. Привалившись друг к другу, шоферы спали сидя, у самой двери. Только один из них, щуплый беловолосый паренек, негромко выкрикивал какое-то слово и резко двигал рукой, словно продолжал заводить стартер. При свете маленькой лампочки от аккумулятора Ирина видела, как напряглись вены на измазанном машинным маслом лбу паренька-водителя и как он, видимо, мучился даже во сне.

Она находилась в землянке уже давно. Комендант уступил ей свою койку, но Ирина не ложилась. Не могла уснуть. Так просидела она до темна, прислушиваясь к вою метели, наблюдая, как медленно нарастал у порога горбик снега, проникавшего в дверную щель.

Беловолосый паренек, наконец, угомонился и захрапел. В землянке стало спокойно. Ирине вдруг захотелось выйти из жилья, посмотреть, не утихает ли буря, может быть, удастся хотя бы утром вернуться домой. Но метель не утихала, ветер стал еще неистовей, трудно было даже открыть дверь. А через некоторое время возвратился проверявший посты комендант и сказал, что такой пурги он еще не видел, что она, пожалуй, не на один день.

— На озере чорт его знает что делается. Где небо, где лед, где воздух — не поймешь.

Он сорвал сосульки с воротника, с бровей, вытер наполовину смерзшиеся ресницы. Высоченный и скуластый, облапил топившуюся печку.

— У, сволочи! — буркнул он, глядя куда-то вверх. — Много вы нам за эту дорожку заплатите!

Затем, не отнимая рук от печки, обернулся к Ирине и сказал озабоченно:

— Сядьте у окна и слушайте внимательно. У вас слух хороший. На западной стороне я ракетчиков с винтовками выставил. Чуть заметят на дороге что — дадут сигнал. Три выстрела один за другим и две ракеты для ориентировки. Из Коккарево машины с эвакуированными вышли, и ни одна не вернулась… А то я, может, в то время на другой стороне буду.

Немного отогревшись и выпив без передышки кружку кипятка, он опять ушел на берег.

Ирина села у окна. Она обрадовалась поручению и старательно вслушивалась в посвист бури. Но земляные стены жилья заглушали звуки, в оконце виден был только шуршавший по стеклу снег. Разглядеть что-нибудь еще мешал огонек лампочки, служивший маяком для находившихся на берегу.

Выстрелов она так и не услышала. Больше часа провела она в мучительном ожидании и, когда раздались под окном голоса, не выдержала и бросилась к двери.

— Тише, тише, — остановил ее комендант, пролезая в землянку и осторожно кладя кого-то на нары. Комендант был весь обсыпан снегом и с трудом выпрямил свою широкую спину.

За ним два бойца внесли девушку в ватных штанах и защитной куртке. Темные волосы, подрезанные до плеч, запорошены снегом, обветренный лоб и щеки — в пятнах машинного масла, как у тех шоферов, что лежали на полу. Это была девушка-водитель, до последней минуты пытавшаяся пробиться со своей машиной с эвакуированными. Некоторых из них внесли в землянку.

— Разотрите снегом, вскипятите побольше чаю, — сказал он Ирине. — Там три машины.

Отряхнув шапку и даже не погревшись, он снова ушел. За ним двинулись и проснувшиеся водители. Такой продолжительный отдых был для них небывалой роскошью.

Ирина теперь уже не думала ни о чем своем. Как тогда в палатке, когда возилась с обмороженным Комаровым, она нетерпеливо принялась хлопотать возле двоих спасенных. Она долго и усердно растирала девушке-водителю сперва руки, затем худые, побелевшие ступни ног, раздела ее, укрыла своим полушубком. Девушка скоро очнулась, приподняла голову, хотела что-то, как видно, спросить, но вместо этого застенчиво улыбнулась и так, с полуоткрытым ртом, заснула.

Через некоторое время комендант и водители доставили еще несколько человек. Некоторые из них шли сами, троих вели под руки. Более крепких поместили в соседней землянке.

Ирина вспомнила недавнюю дорогу в Ленинград, Борю и с болью глядела, на бледных, почти невесомых людей, разместившихся на узелках и тючках и жадно жующих выданный им в Коккарево хлеб.

Глава седьмая

Два дня прошло с тех пор, как на лесной просеке появились машины, доставившие необходимую помощь, а весь участок работ значительно преобразился. Вместо редких недружных огней горели большие костры, сложенные из сухих ветвей и смоляных корневищ, лязгал гусеницами трактор, оттаскивая тяжелые поваленные стволы, звенели десятка два пил. Бойцы продвинулись настолько далеко вперед, что сразу за один день пришлось менять место стоянки.

Больных Комаров отправил с грузовиками, и то только четверых, двое попросились остаться и уже поднялись с нар. Капитан отправил их на кухню помогать повару. Одно только сознание того, что в трудную минуту их не забыли, подняло настроение во всем отряде, а увеличение пайка и теплая одежда понемногу восстанавливали силы.

Конец работы уже был недалеко. Лес становился реже, деревья тоньше, в одном месте встретилась широкая поляна, на которой нужно было лишь расчистить снег.

— Кончаем, Сафроныч, — сказал однажды, возвратившись из разведывательного похода, Комаров и, сняв валенки, с наслаждением протянул ноги к печке. — Прогрызли.

Находясь все время на ветру и стуже, недоедая и недосыпая, Комаров похудел, обветрился, отчего светлые глаза его стали глубже, тоньше лицо и весь он казался помолодевшим. Даже почти не сутулился, хотя усталость порой была так велика, что он усилием воли заставлял себя подняться. Брился он теперь через день, а отросшие волосы уже не торчали вверх, как у школьника, а падали темными прядями на лоб, прикрывая шрам.

— А честно признаться, я боялся… — продолжал Комаров, поворачивая перед огнем портянки. — Да и ты, Сафронов, тоже. Все было против нас: и математика, и голод, и холод.

Политрук не отвечал. Выбрав свободную минуту, он что-то записывал у себя в книжке.

Комаров был возбужден, ему хотелось поговорить, что случалось довольно редко, но Сафронов не слушал.

— Сафронов, — сказал наконец капитан, видя, что политрука не проймешь. — Я думаю, что в другой раз нельзя посылать Рахимбекова. Где он застрял? Опять его там кто-нибудь мобилизовал? Александров его не видел, шоферы тоже.

Сафронов поднял голову.

— Я тоже, Комаров, не понимаю, — сказал он серьезно и сразу же, словно продолжая начатый разговор. — У Асафа сердце горячее, но он знает, что нам тут туго. Видимо, генерал задержал.

Это предположение было наиболее правдоподобным, потому что, зная Рахимбекова, ничем обычным его затянувшееся отсутствие Комаров объяснить не мог.

— Пожалуй, что так, — согласился он усмехаясь. — Наверное, генерал приедет сюда вместе с ним. Асаф, чего доброго, сегодня еще его притащит. Ну, уж дам ему… Александров говорил, что Климов должен вот-вот явиться. Нужно встречать, Сафронов.

Он намотал невысохшие портянки, обулся и, забыв об отдыхе и желании поговорить, пошел с политруком проверить работы и осмотреть жилье. Начальство всегда найдет какой-нибудь непорядок. А Климов крутой на этот счет генерал.

До самого обеда они ходили по просеке, заглядывали в шалаши и палатки, кое-где Комаров приказал побольше раскидать снег. С половины дня начинало метелить, протянулись сыпучие снеговые косы.

К вечеру действительно прибыла машина. Но не генеральская легковая, а трехтонка, доставившая горючее для трактора и несколько ящиков с консервами. Пока снимали груз, шофер передал Комарову сложенное треугольником письмо. Это была записка Ирины.

Комаров и Степанченко сидели у койки Асафа. Пасмурный день угасал, но пурга намела сугробы до самых окон, и в избе, превращенной в госпиталь, было еще светло от яркого чистого снега. Метель бушевала более суток, и только сегодня Комаров и сержант сумели попасть в поселок, где умирал Рахимбеков.

Политрук остался замещать Комарова, Степанченко поехал делегатом от роты — об этом просили бойцы. Они молча проводили машину, молча вернулись к работе. Вслед за ними понуро ушел Сафронов. Комаров понял, что все они любили Асафа.

Рахимбеков бредил. Он что-то бормотал на своем родном языке горячо и быстро, потом затихал и некоторое время лежал неподвижно. Подобие улыбки блуждало на его запавших губах, блестели глаза. Степанченко, снявший шинельку и свои два ватника, поднимался со стула, подавал Комарову мокрое полотенце.

— Мы тут, Асаф, — меняя компресс, шептал капитан осторожно. — Мы тут.

Проходили минуты, часы. Докторша сказала, что раненый не доживет до половины дня, но близился вечер, а Рахимбеков все еще боролся со смертью.

Эти три дня он ждал Комарова (докторша сказала ему о посланной записке), в бреду называл фамилии бойцов своей роты, далекие, забытые имена детства. Но время от времени, когда боль немного утихала, он приподнимал голову и с надеждой смотрел на дверь.

Появление Комарова и Степанченко дало ему силы на лишних полдня. Он расспрашивал о роте, радовался, что просека близилась к концу, что генерал прислал подмогу, потом опять забывался и уже многое путал. Он даже не сумел рассказать ничего о себе, что-то говорил про палатку, затем возвращался к временам детства. Не сказал он ничего и о мальчике, только временами называл его имя, видимо забывая, что так ничего и не сообщил Комарову. Говорить ему уже было тяжело.

В комнате становилось все темней и темней, сумерки заполняли углы, лишь возле окна, где стояла койка Рахимбекова, еще было достаточно светло. Неожиданно он перестал бормотать, поднял веки и сказал раздельно и внятно:

— Видишь, не получается… Скоро умру… Боря большой будет. Она очень хорошая, она настоящая. А я уже не увижу…

Степанченко беспокойно привстал, но Комаров сделал ему знак рукой, и тот снова сел на место.

— Будешь жить, Асаф. Куда тебе торопиться? Мы еще после войны с тобой гидростанцию строить поедем… — Он отвернулся и не мог продолжать.

Рахимбеков повернул голову. Черные глаза его были ясны и печальны.

— Спасибо, Николай Петрович. Спасибо и тебе, Степанченко. Всей роте спасибо… Я уже знаю. Понимаешь! Только у меня теперь две просьбы…

Он говорил негромко, с заметным усилием. Щеки его порозовели, из груди вырывался легкий хрип.

— Спой, Степанченко, немного. Один раз бойцы пели, когда я вернулся. Такая простая песня.

Степанченко забеспокоился, посмотрел на Комарова, а затем, придерживая рукой свои большие казацкие усы, высоко и резко, как поют в деревне, затянул неизвестно где подхваченную красноармейцами песню:

Голоса у Степанченко не было, обычно он только подтягивал, и то отдельные слова, но сейчас он старался петь, как умел.

Отвернув лицо к окну, Рахимбеков глядел на затянутые морозными узорами стекла, окрашенные последним закатным светом.

Степанченко кончил песню. На минуту стало тихо, а потом Рахимбеков опустил голову на подушку и чуть слышно сказал:

— Солнце заходит на одну ночь и утром опять поднимается… Человек уже не поднимается… Очень трудно умирать. Понимаешь!..

Комаров молча погладил его руку, лежавшую поверх одеяла. Что он мог сказать?

— Видишь, — зашептал вдруг Асаф все быстрее и быстрее, словно торопился высказаться, — мне часто снился сон, что стою я на высоком, очень высоком камне, а внизу темно, а потом оттуда свет, и все становится видно далеко, до самого края неба, и что идет туда много людей, и мне хочется итти с ними. А потом я просыпался среди своих камней, было очень холодно, и я весь день стучал молотком и думал о своем сне. Я всегда был один… Потом ты показал мне жизнь. Понимаешь!.. Разве плохо ее любить?

Он беспокойно зашевелил руками, словно хотел приподняться. Затем, отказавшись от бесплодных усилий, продолжал еще тише и торопливей:

— Слушай… Я очень хотел много сделать на войне. И очень старался защищать Ленинград. А когда будет наша победа, хотел получить орден и поехать по своим местам. Может быть, жив еще кто-нибудь, у кого я просил штаны и папаху, чтобы сходить на праздник…

Голос его теперь был еле слышен. Дыхание становилось затрудненным и прерывистым. Несколько раз он тревожно искал пальцами руку Комарова, словно желая убедиться, тут ли друг. Голову он уже повернуть не мог.

— Доктора, — шопотом приказал Комаров сержанту. — Быстро!

— Роте отдай мои личные вещи… — продолжал говорить Рахимбеков. — Пусть возьмут кто что хочет. Понимаешь… Тебе пускай часы. Там надпись есть. Сыну будут… — Он вдруг вспомнил всё, встрепенулся, судорожно ухватился за одеяло, хотел привстать, утешить друга и, не в силах преодолеть новый приступ боли, скорчился и потерял сознание.

Больше оно уже не возвращалось к нему. Через час он умер.

А немного позже Комарова остановил Степанченко, ходивший проведать машины. Сержант дрожал от неожиданности и возбуждения и сказал, что столкнулся на берегу с тем самым большелицым, который ранил Рахимбекова. Это известный спекулянт, и его уже здесь приметили. Сейчас он спешил на озеро.

Комаров кинулся по указанному направлению. После метели ночь была морозная, ясная, отсвечивал снег, и капитан действительно разглядел вдалеке темную удалявшуюся фигуру. Отметины ног на расчищенной дороге указывали, что человек хромал. Виден был неровный, вихляющий след, тянувшийся к островку.

Глава восьмая

Сразу, как только утихла пурга, Ирина вернулась в свою палатку. Метель нанесла сугробы, забила дорогу, но на открытом пространстве ветер сдул снег местами начисто, можно было итти даже без лыж. Тимофей Иванович уже откопал вход, расчистил тропу к метеорологической вышке, укрепил сорванную бурей трубу. Высоко, ровной струей тянулся сизый дымок.

Ирина около суток провела на островке. Комендант со своими бойцами разгрузил сбившиеся с пути машины — почти всех эвакуированных удалось спасти. Умерли только двое.

Уже был день, когда она приблизилась к палатке. Ей нетерпелось скорее увидеть мальчика, узнать, всё ли с ним благополучно. После пережитого ему мерещились разные беды и напасти. Но над жильем вился дым, кругом разметен снег, тихо и спокойно. А подойдя совсем близко, она услышала громкий голос Тимофея Ивановича и явственный детский смех, доносившиеся из палатки.

Поспешно откинув полог, Ирина сразу же остановилась. Возле печки, в вывернутом мехом наружу полушубке, мохнатой шапке с опущенными наушниками, на четвереньках стоял Тимофей Иванович и, изображая медведя, сердито рычал и перебирал руками-лапами. Боря прятался за койку и восторженно, захлебываясь, смеялся.

— Идет медведь, идет косач, идет носач… — пыжился старик, надвигаясь на Борю.

Увлеченные игрой, они не заметили Ирины.

Она дальше не стала смотреть, кинулась к мальчику, прижала его к себе и без слов закружилась с ним по палатке. От неожиданности сторож осел, чуть не свалил печку, затем вскочил и начал смущенно стаскивать свою овчину.

— Вернулась, — сказал он притворно строго, но видно было, что он очень рад возвращению «начальницы», сконфужен и не знает, что сказать.

А мальчик так обрадовался, что, забыв застенчивость, обнял Ирину за шею тоненькими своими ручками и уткнул лицо в полушубок.

Когда прошли первые минуты возбуждения, Тимофей Иванович скоренько поставил в печь котелок с водой, искрошил туда долго сберегаемую луковицу, насыпал пшена и сухарных крошек. Затем, вытянувшись и обдернув полы своего ватного одеяния, доложил о состоянии вышки, приборов, направлении ветра за предыдущую ночь.

— Норд-вест, с поправкой на норд-норд-вест, — казал он солидно. — А после восхода солнца чистый норд определился и упал. Вовсе тихо.

Ирина улыбнулась, заставила Борю раздеться и снова лечь в постель, а сама, не снимая полушубка, осмотрела приборы, проверила записи, составила сводку, как делала это всегда. Потом накормила мальчика, съела полкотелка супа и, так ничего не рассказав ожидающему новостей старику, улеглась на койку и заснула впервые за эти двое суток.

— Умучилась, — пробормотал Тимофей Иванович и накрыл девушку полушубком. — Откудова сила берется?

Огорченный, что ничего не узнал, но отчасти успокоенный — значит, всё обстоит благополучно, — сторож добавил в печку дров и направился раскидывать снежный вал, подступивший к самой палатке. В случае новой пурги такой сугроб мог обвалить тонкие стены.

— Где это видано в таком месте всю зиму жить, — ворчал он по привычке. — Как под зонтиком. У чукчей и то теперь домы построены.

После бури снежная равнина выглядела особенно тихой и широкой. Неяркое солнце подчеркивало белизну, сливающуюся на горизонте с небом, очень далекими казались пятно островка и линия берега. На озере не заметно было никакого движения.

Тимофей Иванович подумал, что, пожалуй, понадобится несколько дней, чтобы восстановить трассу, а метели еще только начинаются! Он вздохнул, сердито воткнул лопату в плотный, придавленный ветром снег и начал работать.

Увлеченный делом, он не заметил, как постепенно надвинулись сумерки и он довольно далеко отошел от палатки. Он вытер заиндевелые ресницы и брови и заторопился обратно. Печь, наверное, потухла, и стало холодно. Приблизившись к ледяной стене, он вдруг остановился. С другой стороны жилья, в направлении от островка кто-то быстро и уверенно двигал лыжами.

Тимофей Иванович почему-то подумал худое. Он быстро отступил за стенку и некоторое время наблюдал за приближающимся человеком. Потом охнул, опустился на снег и, стараясь остаться незамеченным, осторожно пополз назад. Он узнал Букалова.

Ирина проснулась от стука дров, которые кто-то колол почти у самого изголовья ее кровати. В палатке было темно и холодно. Очевидно, печка погасла, и теперь Тимофей Иванович пытается наспех развести огонь.

— Уже поздно, Тимофей Иванович? — спросила она, предполагая, что спала долго и что, наверное, теперь ночь.

Но ей никто не ответил. Коловший дрова застучал печной дверцей, затем чиркнул спичку, и вскоре пламя загудело в трубе.

— Который час? — переспросила Ирина, откидывая полушубок и садясь на кровати.

Но и на этот раз ей не ответили. Удивленная, она поглядела в сторону печи и, при свете пробивающегося сквозь неплотно прикрытую дверцу огня, увидела тяжелую фигуру Букалова, занятого растопкой. Большелицый хмуро колол лучину.

Невольный ужас охватил девушку. Сперва мелькнула мысль, что все это ей снится, но потрескивающие дрова в печи, щелканье откалываемых щепок, а главное угрюмый взгляд, когда Букалов поднял глаза, убедили ее в реальности происходившего. Она потянула к себе полушубок и, словно желая загородиться им, положила перед собой на койке.

Букалов заметил ее движение, но, как ни в чем не бывало, продолжал попрежнему работать ножом. Потом распахнул дверцу, просунул лучины, с силой подул, чтобы хорошенько разгорелись.

— Холодно, — сказал он наконец. — Зашел погреться. Старый дурак побежал на остров. Пока добежит — я уйду.

Он усмехнулся, но в его глазах Ирина заметила растерянность и страх. Большелицый напомнил ей хищника, который пока опередил преследователей, но след его уже найден. Однако девушка все еще не могла справиться с дрожью. Ненависть, омерзение, страх — все вместе испытывала она в эти минуты, красный отсвет огня печи на лице и руках Букалова напоминал кровь.

Некоторое время Букалов молчал, прислушивался, затем не выдержал, накинул на плечи лямки мешка, отвернул наушники. Хотел закурить папиросу, но руки не слушались.

— Ухожу, — заявил он, швыряя сломанную папиросу на пол. — Приходится удирать, как зайцу!

Укрепив мешок, большелицый выбрался из палатки.

Только тогда Ирина очнулась от своего столбняка. Лихорадочно шаря в темноте (свет некогда было зажигать, да и нельзя разбудить Борю), она натянула сапоги, взяла винтовку, кое-как застегнула полушубок и, не раздумывая, бросилась за Букаловым. Теперь она его не упустит!

Комаров подоспел на островок в тот самый момент, когда прибежал туда сторож. Пока комендант спрашивал старика и наряжал отряд для поимки большелицего, капитан, не задерживаясь, поспешил к метеостанции. Он надеялся, что удастся захватить Букалова врасплох. Больше всего он беспокоился за Ирину. Он понимал, какая опасность угрожает девушке.

Расстегнув кобуру, чтобы удобнее было выхватить револьвер, и не доходя метров пяти до жилья, он снял лыжи, прислушался, затем спокойной походкой приблизился к двери, открыл ее и быстро вошел.

В палатке никого не было. Комаров осветил электрическим фонарем углы, койку. Никаких следов борьбы, беспорядка или недавнего пребывания посторонних людей. Недоумевая, он погасил фонарик. Следы большелицего вели сюда. В чем же дело? Он еще раз пробежал электрическим лучом по жилью, хотел заглянуть за занавеску, которой раньше здесь не было, и в этот момент услышал винтовочные выстрелы. Один, два, три. Все пять, один за другим. Выстрелы звучали совсем недалеко, в той стороне, куда выходила ледяная стена.

Комаров выбежал из жилья. Глаза его немного привыкли к темноте, он увидел тропу, огибавшую палатку, рядом два глубоких лыжных следа (как видно, шел человек тяжелый) и по ним вдавлины ног, неровные, торопливые. Следы шли в направлении стрельбы.

Спрятав фонарь, капитан отыскал лыжи и быстро двинулся на звук. Мерцание снега позволяло различать дорогу, по которой только что прошли двое. Теперь уже Комаров не сомневался, что впереди Букалов.

Пройдя метров пятнадцать, Комаров остановился. На мутной белизне снега чернело какое-то пятно, издали похожее на человеческую фигуру. Человек, как видно, упал и лежал не двигаясь. «Ирина», мелькнуло в голове Комарова, и он быстро, уже не прячась, кинулся к тому месту, где, как он думал, произошло несчастье.

Это действительно была Ирина. Она лежала ничком на тропе, а рядом валялась винтовка.

Комаров одним движением опустился на колени, хотел приподнять девушку, но та вдруг повернулась и стремительно села на снег.

— Комаров! — вскрикнула она и несколько секунд не могла ничего выговорить. Лицо ее было бледно, шапка и волосы обсыпаны снегом.

— Вы не ранены?

— Нет. Это я… промазала. Он ушел.

Потом лицо ее исказилось, и она заплакала, вытирая кулаком слезы.

Комаров подождал немного, затем, взяв одну из толстых холодных косиц, выбившихся на воротник, легонько провел ею по лицу Ирины.

— Пошли домой, выдумщица, — сказал он грубовато, хотя ему хотелось прижать к себе ее мокрое от растаявшего снега и слез лицо. — Теперь уже он никуда не уйдет. Его ищут по всему озеру. Возьмите винтовку.

Ирина поднялась, отряхнула снег и послушно пошла вперед. Она все еще не могла успокоиться. Лишь у самого входа девушка глубоко вздохнула и, словно очнувшись, озабоченно спросила своего спутника:

— Вы не разбудили его?

— Кого? — не понял Комаров.

Но Ирина уже вошла в палатку, зажгла лампу и, заслоняя свет рукой, приблизилась к Бориному углу.

Недоумевая, Комаров наблюдал за ней.

— Вы разглядели его? — спросила девушка, удивленная и встревоженная непонятным равнодушием Комарова. — Узнали Борю?

Только теперь капитана осенила догадка. Вспомнились вдруг слова Асафа, которые он принял за бред, обещание Ирины… Он бросил на пол пояс, который только что расстегнул, и быстро подошел к постели. Мальчик был еще очень худенький, стриженая голова изменяла знакомые черты, но Комаров узнал сына. Глубоко взволнованный, стоял он перед спавшим мальчиком и растерянно перебирал пальцами занавеску. Он даже забыл поблагодарить Ирину.

Свет в лицо разбудил Борю. Он проснулся, сел на кровати. Затем, увидев незнакомого военного, быстро-быстро подтянулся к Ирине и крепко взял ее за рукав.

— Это твой папа, Боря, — сказала девушка, смущенная его порывом. — Узнал?

Мальчик повернул голову, недоверчиво и внимательно поглядел на Комарова. Потом на лице его появилась улыбка.

— Узнал, — ответил он, отпуская Ирину. — Ты уже пришел с войны?

Комаров взял его на руки, молча поцеловал в лоб. Говорить он не мог…

Ирина тихонько вышла из палатки. Над дальним берегом поднималась луна, огромная и золотая, искристая дорожка вела к ней через озеро. Кругом было пустынно и тихо, лишь из палатки доносился счастливый голос мальчика…

Часа два спустя Комаров возвращался в поселок. Неожиданная радость от встречи с сыном, глубокая благодарность девушке, беспокойство о дальнейшей судьбе Бори вытеснили на время все огорчения и заботы, но по мере приближения к берегу они снова овладели его мыслями, и капитан не заметил, как отклонился в сторону от островка. Он хотел повернуть обратно, чтобы сообщить коменданту о том, что узнал в палатке, и в этот момент увидел свежий след лыж бандита. Букалов, как видно, догадался о погоне и теперь спешил убраться подальше.

Вся ненависть, возникшая еще при первой встрече в Ленинграде, горе у постели умирающего Рахимбекова, а главное страх за оставшихся в палатке и опасение, что бандит может уйти, соединились теперь в одно желание: догнать Букалова во что бы то ни стало, даже если придется блуждать всю ночь. Укрепив лыжи и расстегнув полушубок, чтобы легче двигаться, он яростно налег на палки.

Примерно через час Комаров заметил Букалова. Тот шел наискосок к берегу. След его лыж был ровным, с тем же характерным нажимом здоровой ноги, но немного позже капитан убедился, что с лыжами большелицего не вполне благополучно. След часто прерывался и на остановках был взрыхлен. Становилось похожим на то, что хромоногий чинил крепления.

Это обстоятельство придало еще больше уверенности Комарову, и он решительно пошел наперерез. Но зато и большелицый, заметив погоню, теперь основательно убыстрил ход. Несколько минут расстояние не увеличивалось и не уменьшалось, потом Букалов остановился и на некоторое время пропал из вида. Вглядываясь в темноту, Комаров различил его за сугробом. Сидя на корточках, бандит чинил лыжу.

Если бы у Комарова была винтовка, он мог бы стрелять — так сократилось теперь расстояние, отделявшее его от Букалова. Наконец, тот поднялся и снова сделал попытку уйти. Видно было, как сгибалось и разгибалось его большое, грузное туловище. Но расстояние все укорачивалось, и большелицый в конце концов понял, что усилия его напрасны. Он вдруг круто затормозил и стал.

«Ну вот», подумал Комаров, чувствуя, как на секунду остановилось неистово колотившееся сердце.

Пятьдесят метров, тридцать, двадцать… Потом Букалов откинулся в сторону, взмахнул рукой, — и яркий блеск разорвавшейся гранаты ослепил Комарова.

…Когда он очнулся, то увидел, что лежит в снегу, а рядом, спиной к нему, Букалов привязывает его лыжи.

«Теперь не уйдет», очень четко и спокойно пронеслось в сознании Комарова, и он так же спокойно вынул револьвер. Ранен ли он, цел ли — он не думал и только чувствовал, что сейчас все будет кончено.

— Ну, сволочь, — сказал он громко и, когда ошеломленный бандит оглянулся (он думал, что Комаров мертв), выстрелил несколько раз подряд в его большое, мерцающее, как снег, лицо.

Глава девятая

Рота была выстроена на поляне. Кругом тянулся лес — красноствольные сосны и дремучие ели, засыпанные снегом, непроходимая гущина, сквозь которую пробили трассу. Высокий снежный вал пересекал поляну, за валом уже шли машины. Многокилометровая просека сократила дорогу к озеру вдвое и с завтрашнего дня вступала в эксплоатацию. Подполковник Медведько приехал проверить работу.

Рота уходила на другое задание.

— Нескоро зарастет тропка-то, а? — говорили в строю, и кто-то из бойцов, притопывая от холода, отвечал:

— А и зарастать незачем. После войны весь край этот дорогами порезать должны. Глухомань да болота кругом непройденные.

— Эх, куда кинул — после войны! У нас один Степанченко за зиму все их поделает. Гляди, половину ватников своих уже снял, жарко стало.

Но шутили слабо. Всего два дня назад вернулся Комаров, сообщил о смерти Рахимбекова и привез нового командира роты. С окончанием лесной дороги самого Комарова отзывали в Ленинград.

Несколько дней только об этих событиях и говорили в роте, жалели Асафа, но еще больше печалились об уходе Комарова. Рахимбекова не вернешь, а другого такого командира, как Комаров, пожалуй, у них уже не будет.

Они искренне рады были, когда Степанченко рассказал, что капитан нашел сына, желали ему всякой удачи.

— А то знаете… — говорил Степанченко, понижая голос. — Один раз эвакуированные на станции грузились, и женщина шапчонку детскую полосатую с кисточкой держала, так капитан прямо кинулся к ней, а потом враз повернулся и пошел так шибко, что насилу догнал его. Видно, сынишкина тоже такая была.

Подполковник Медведько, Комаров, политрук и новый командир роты — капитан инженерных войск, вышли из-за угла просеки. Снега кругом было столько, что деревья, казалось, утонули до половины и расчищенная дорога через поляну напоминала широкий противотанковый ров. Медведько первым перелез через снеговую наваль, пошел напрямик к стоявшим у опушки людям. Неуклюжий и громадный, в белом, перепоясанном ремнем полушубке, он вполне оправдывал свою фамилию. Остальные командиры еле догнали его уже возле самых землянок.

— Здравствуйте, лесовики, — громко сказал подполковник, подходя к выстроившейся роте.

Затем, выслушав рапорт помощника командира, он сразу же махнул рукой.

— Вольно!

Обойдя строй и внимательно вглядываясь в худые, но возбужденные лица, потемневшие от стужи и ветра, бородатые и бритые (половина бойцов успела соскоблить щетину и была выстроена в первой шеренге), Медведько насупился, отошел к середине линейки.

— Восемь лет сам солдатом был, — заявил он, обращаясь к людям. — Мерз в строю, когда приезжало начальство, на солнце парился. Не люблю парадов. А только сегодня хотел вас всех увидеть вместе.

Он вдруг шагнул вперед, прижал к животу стоявшего напротив него маленького красноармейца с поцарапанной щекой, затем выпустил его и сказал взволнованно, пересиливая одышку:

— Спасибо, друзья, за службу. От имени Военного Совета благодарю вас и от имени Родины. Будем мы живы или нет, а когда наступит победа, никто не забудет нашей дороги. И, может быть, вот тут, на этом самом лужку будет детский лагерь, и ленинградские огольцы слепят похожую на меня снежную бабу. И ты вот… — он шутливо ткнул пальцем все еще не оправившегося от смущения красноармейца, — приедешь сюда на собственной машине.

В строю засмеялись, а маленький боец фыркнул и закрыл ладонью рот.

— Разойтись! — приказал Медведько.

Поправив шапку и размахивая рукой, он направился к землянке, где оставил свои оба револьвера и палку.

— Тут пугать некого, — заявил он сразу по приезде. — Сам я лесной житель.

Командиры пошли за ним.

Напившись воды, он собрался ехать, чтобы засветло добраться до западного берега, где после метели всё никак не могли справиться с разгрузкой и благодаря этому возникали «пробки» из сотен машин.

— Девять регулировщиков замерзли, обогревательные пункты замело, — сказал подполковник, пристегивая к поясу кобуру. — Проложили новые «нитки», прежних не откопать. Семь машин до сих пор не нашли. А там были люди.

Гроза трассы — подполковник Медведько ссутулился, сунул за пазуху свой неизменный маузер (коробку от него разбило еще в ноябре осколком мины).

— Береги людей, — повернулся он к новому командиру роты, стоявшему возле стола. — В них и сила и надежда. Вот как Комаров или Рахимбеков. — В первый раз подполковник назвал сегодня имя Асафа, и Комаров заметил, что голос Медведько стал мягче и что обращался он не только к командиру роты, а говорил для всех. — В сводках иной раз пишут: «Наши потери пять человек убитых и столько-то пропавших без вести». Сообщают одной строчкой, и всё. А за каждым словом «человек» стоит, своя жизнь, своя судьба, радости, горе, у каждого из них родные и близкие. Сколько же катастрофы в такой строчке?

Он, наконец, укрепил свое снаряжение, взял палку и боком, сгибаясь, выбрался из землянки. Шел легкий снег, и машина скоро пропала в белой пороше.

— Он сам землю копал, — сказал вдруг командир роты и повернулся к Комарову, стоявшему рядом с ним на дороге. — Когда у нас во время налета двенадцать человек в блиндаже засыпало…

Комаров не ответил. Ему было трудно покидать людей, с которыми он сжился, столько вынес, которые стали для него родными и близкими. Тем более трудно теперь, когда он нашел сына, а они потеряли своего Асафа…

— Мы все равно встретимся, Комаров, — сказал ему политрук, когда они утром в последний раз вдвоем обходили просеку и Комаров крепко обнял его на прощанье. — На войне, а может, и в Берлине. У меня и план города с собой. В магазине на Литейном купил. Станет посвободней — с бойцами буду улицы изучать. Может, кому и придется побывать. По крайней мере, не надо у жителей спрашивать, а ходи себе и разглядывай. Как в Боровичах.

Потом он расстегнул планшетку, достал тщательно завернутый в бумагу небольшой блокнот, записал ленинградский адрес Комарова.

— Дома у меня восемь яблонь в саду есть и четыре улья. После войны посылку тебе пришлю…

Он, видимо, еще хотел что-нибудь сказать, хорошее, теплое, но постеснялся и отошел.

Приходил прощаться и лесник. Кто-то из бойцов встретил его недалеко за поляной и сообщил, что завтра рота покидает эти места. Старик завернул на просеку и долго сидел в землянке у Комарова.

Лесник был взволнован и по-необычному рассеян. Оказывается, те двое начальников, о которых он недавно говорил Комарову, действительно приезжали сюда не зря. Они прибыли наметить путь для новой железнодорожной ветки и, главное, требовали, чтобы для нужд строительства были отведены делянки, а не разрешалось рубить деревья где попало. Старик никак не мог понять логику вещей. Лес уничтожали снарядами и бомбами, жгли и калечили, немцы всё еще могли ворваться сюда, а тут лес берегли и намечали в нем порубку строго по плану.

— Выходит, войне скоро конец, — собирая свою сизую бороду в кулак, говорил он задумчиво. — Или уж силы у нас несметные. А что? Может то и быть.

Новость удивила и обрадовала. Она была незначительна и, может быть, случайна, но так хотелось верить в лучшее, что даже это маленькое событие показалось значительным и многообещающим. Сафронов подошел к карте, истертому листку географического атласа, наклеенному на фанерную обшивку жилья, и долго вымерял расстояние от Ленинграда до прусской границы. Казалось, что вот-вот войска вылезут из этих приладожских лесов, из-под Колпина, Мги, Любани, а дальше из-под Орла, Курска, Сталинграда, и пойдет двигаться траурная каемка на карте всё ниже, ниже, до заветных границ и черных кружочков чужих городов.

Комаров проводил гостя до конца просеки. Он рассказал ему, что нашел сына, что хочет устроить его где-нибудь здесь в деревне, чтобы мальчик окреп. Что пока он живет у знакомых людей на озере… Все эти дни Комарову не с кем было поговорить об Ирине… Но лесник молчал, думал о своем.

— Ты вот что скажи, — он вдруг остановился и несмело поглядел капитану в глаза. — Всё собирался спросить, да всё и боялся… А теперь вот уезжаешь, да война, может быть, и впрямь раньше кончится, чем думали… — Он смял и опять отпустил бороду и тревожный стоял перед спутником. — Маша… Вылечат ее доктора, как ты думаешь?

Комаров сразу не ответил. Он сам терял и нашел сына. Несчастья общие и несчастья личные тесно сплетены между собою. Если люди верили в спасение общего и начинали видеть победу, нельзя отнимать у них надежды на личное… Он только что говорил старику о радости.

В лесу было бело и тихо, потрескивали изредка от мороза сосны, а долетавшие издалека орудийные выстрелы только усиливали ощущение покоя и тишины.

— Вылечат, — сказал наконец Комаров. — Так и скажи ей. И будь спокоен.

В тот же вечер Комаров простился с ротой. Он поехал по новой дороге и на берегу пересел в попутную машину, направляющуюся с грузом через озеро. У него оставалось несколько свободных часов, чтобы заехать на метеостанцию. Было немного теплее, чем днем, серая мгла укрывала небо, отсвечивал снег. Сотни машин тянулись в двух направлениях, и зажженные фонари создавали впечатление людного, освещенного проспекта.

Комаров вспомнил свой первый переезд по льду и не узнал трассы. Укатанное полотно дороги, широкое, как улица, палатки регулировщиков, указатели, фанерные щиты с лозунгами, надписями, тяжелые грейдеры, стоявшие на разъездах, ремонтные машины, вехи и сигнальные фонари с зелеными и красными огнями. Вдалеке вспыхивали сиреневые зарницы автогенов — это сваривали рельсы узкоколейки, далеко протянувшейся по песчаной косе.

У водонаборной будки шофер остановил машину. Он сделал сегодня два рейса, торопился закончить третий и не успел на берегу пополнить радиатор.

— Теперь нетрудно, — сказал водитель, медленно, словно нехотя, вылезая из кабинки. — Раньше было тяжело.

Однако Комаров видел, что он долго и жадно пил воду, и лицо его, освещенное проносившимися мимо автомобильными фарами, было усталое и бледное, несмотря на копоть и пятна, и шел он слегка шатаясь.

Комаров знал, что значит «нетрудно», знал, каких нечеловеческих усилий стоил этот теперь сверкающий путь и будет стоить еще. Метели только начинались, к весне предстояли бои, нужно было накопить продовольствие и боеприпасы, вывезти десятки тысяч людей из города. Работа в лесу и последние события отдалили его от общих дел, сейчас он больше прежнего ощущал их напряженность.

На траверзе островка, там, где стояла палатка метеостанции, Комаров остановил машину. Через полчаса он будет на месте… Он волновался.

— Я не знаю, — сказала в последний раз на прощанье Ирина; она смотрела на него снизу вверх, милая и сосредоточенная: — жизнь складывается из пережитых дней или пережитые дни открывают жизнь?.. Но, мне кажется, нужно очень ее ценить. Я сберегу вам Борю…

Потом она вздохнула и улыбнулась.

Комаров поправил мешок, бросил недокуренную папиросу и быстро пошел по дороге к островку.

Глава десятая

Дул ветер. Теперь он был тихим и теплым, мягко шумели сосны на песчаном берегу. Незримо таял снег. Далеко над Ладогой стлался синий туман, набухал и покрывался водою лед. Днем уже раскисали дороги, тяжелые грузовики превращали их в густое месиво и часто не могли пробиться к озеру. На ледовой трассе вода доходила до радиатора, и снова усилились трещины, с десяток машин ушло на дно.

За мысом, в небольшой бухте стучали топоры, ухали «бабы», вбивая сваи, там строили пирсы для летней навигации. Ледовая переправа кончалась.

Временно приостанавливалась и эвакуация. Последние партии людей, переправившиеся через озеро, грузились в эшелоны и завтра покинут станцию. Греясь на солнце, у вагонов сидели уезжающие.

Часто стреляли зенитки, сторожа воздух. С ними перекликались гудки паровоза, маневрирующего на временных путях, а выше кричали гуси — милые странники, возвращающиеся домой из теплых стран. Ни гул войны, ни пожары не могли остановить их вечный порыв. С радостью смотрели на них из вагонов люди.

Комаров шел по берегу озера. Шумел в соснах ветер, прошлогодняя рыжая трава свисала над обрывом. Синее, почти летнее небо было глубоким и чистым. Где-то недалеко отсюда мысок, откуда он ходил на остров. За соснами его не видно. Палатки метеостанции уже нет, место, наверное, залито водой, сохранилась только могила Асафа, вырытая на краю поселка. Нет, не о смерти, помнить нужно о жизни. Все, что произошло, совершено ради жизни, и все оно завещает думать о живом…

Комаров искал Ирину. Его переводили на Волгу, и завтра он уезжал с последним эшелоном. Весь остаток зимы он провел в Ленинграде на строительстве оборонительных сооружений и за это время ни разу не смог выбраться сюда. Ирина работала теперь здесь, с нею был Боря. Она писала часто. Сейчас Боря и Тимофей Иванович сказали, что девушка пошла на берег.

Капитан заметил ее издали. Ирина перелезала через большущий валун, и когда прыгала с камня вниз, Комаров узнал ее по двум блеснувшим на солнце косам. Она была в черной вязаной кофточке, расшитой цветами, а полушубок и шапку держала в руках. Небольшая, по-мальчишески крепкая, она выглядела еще моложе и худощавей.

— О, — сказала она изумленно, когда Комаров быстро пошел ей навстречу. — Вы?

Удивление сменилось радостью, она вспыхнула, стали заметнее веснушки возле переносицы.

— Я, — ответил Комаров, протягивая руки. — Узнали?

Он почувствовал, что не может продолжать, что этой встречи ждал каждый день и час. Чтобы скрыть охватившее его волнение, он снял фуражку, взъерошил свои отросшие волосы, расстегнул шинель.

— Еле догнал вас, начальница, — наконец произнес он, стараясь говорить шутливо. — Сын сказал, что вы его обманули.

Ирина неожиданно смутилась.

— Боря спал. И я… пошла посмотреть на озеро. Скоро лед уйдет.

— А вы?

Она ничего не ответила.

Был вечер. Над озером садилось солнце, но закат казался зарей — таким нежным и ярким был свет, и так глубоко и чисто небо над синим, весенним льдом. Стреляли зенитки, стучали топоры на пирсах, громыхали машины по бревенчатому настилу спуска, уходя в последний рейс. Там, где-то у «района мостов», красноармейцы разгружали их и несли на руках, по пояс в воде, этот груз зимней Ладоги, потому что дальше уже проехать нельзя. Но конца не было, было начало.

…— Пережитые дни открывают жизнь… — сказал Комаров, когда они прощались, стоя уже у вагона. — Помните, вы говорили об этом недавно? Но я не философ. Я просто хочу вернуться к вам и Боре. На всю жизнь…

Он неловко стиснул руку, хотел еще что-то сказать, но, увидев ее затуманенные глаза, быстро повернулся и вошел в вагон.

Она догнала его в темном тамбуре и крепко поцеловала. Потом выбежала и долго шла рядом с вагонами!

Поезд уходил к другому фронту.