Сутра тумбочки

Случилось так, что ранним летом, в пятницу, два психа в пижамах веселенькой расцветки осторожно спускались с баком, содержащим остатки дневной трапезы пятого отделения, по истертой лестнице. Внезапно один из них, низенький крепыш Леня, косивший в пятом от армии, поскользнулся на отполированном ногами клиентов и гостей заведения бетоне и шлепнулся на ступеньки. Содержимое бака опасно колыхнулось, но Леня был стоек и удержал штампованную ручку на должной высоте.

Второй псих одобрительно кивнул и произнес:

— "Все, что поднимается, поднимается из себя. Все, что падает, падает из себя". Это цитата.

— Помоги лучше подняться, клоун! — рыкнул Леня, не рискуя выйти из образа психопата, хотя цитата ему понравилась.

Спустившись, они водрузили бак на бетонную плиту за забором и направились назад, в уютный дворик, перекурить на скамейке. Однако, там уже собралась компания, так что второму психу, на пижаме которого теснились зеленоватые розы, пришлось притащить из-за крыльца разбитую тумбочку и осторожно примоститься на ее растрепанном атмосферой боку.

Как только уносящий здоровье дым омыл его легкие, в калитку с противоположной стороны дворика ворвался вдребезги пьяный субъект. Борясь с гравитацией, его организм то кидался зигзагами вперед, то сдавал назад, то застывал в экзотических позах. Прямо напротив тумбочки левая нога подсекла правую, и организм рухнул на выметенный постояльцами первого отделения асфальт.

— Все, что падает, падает из себя, — повторил псих.

Пьяный приподнялся, негодующе прищурился и хрипло воскликнул:

— Что ж ты, сволочь этакая, господа бога нашего не любишь?

Сидевший на краю скамейки Профессор вздрогнул и забормотал что-то в воротник пижамы. Никто не знал, как его звали на самом деле, но человеком он был мирным, хоть и напрочь спятившим, и в теплую погоду его часто выпускали погулять. Персонал и клиенты других отделений, располагавшихся в том же кирпичном здании, к нему привыкли и даже беспокоились, если он долго не появлялся.

Пьяный прилег, собрался с силами, снова воздел голову и повторно вопросил:

— А?

— Благомудрые друзья! — ответил с тумбочки псих в пижаме с зелеными розами (стоящая на крылечке медсестра Наташа удивленно взглянула на него и непроизвольно шагнула поближе к практиканту Шуре), — Воистину сей мудрый дервиш угадал верно. Но непросто будет ответить на его вопрос. Скажи мне, как зовут тебя, проницательный странник?

— Я п... фрр... православный! — гордо ответил тот и уснул.

Профессор вскочил со скамейки, аккуратно обошел лежащего и нервно зашагал туда-сюда меж росших у стены кустов акации.

— Ответь мне... Ответь мне... — терпеливо повторял он в воротник пижамы. Пижама безмолвствовала.

— Нету никакого бога, — буркнул, топча окурок, старый Семен Федорович из третьего. — Придумали тоже. Сталин бы им показал.

— Верую в господа бога нашего, — ответил ему пьяный, перевернулся на спину и захрапел.

— Вы оба правы, о благомудрые друзья, — поспешно сказал псих с тумбочки, увидев, как наливается классовым гневом пролетарское лицо Семена Федоровича.

— А ты тоже, патлы отрастил! — несколько невпопад ответил Семен Федорович, огорошенный тем, что с ним кто-то хоть частично согласился. Такого не бывало с тех пор, как он, тогда еще молодой труженик Запсиба, в первый раз женился.

— И это верно, — снова согласился псих. — Но вернемся к вопросу, заданному нашим усталым путником. Чтобы ответить, придется начать издалека. Чего желает человек?

Юный Славик из пятого посмотрел на Наташу, облизнулся и покраснел.

— Помимо прочего, — назидательно проговорил псих.

Славик сделал вид, что очень заинтересованно созерцает порхающую вокруг Профессора бабочку.

— Рассмотрим человека так, как большинство ныне живущих мыслят себе себя, как отдельное разумное существо. Отдельное зачастую даже от собственного тела. Воистину печальное заблуждение, о благомудрые друзья мои, но свойственное ныне почти всем. Чего может жаждать такой одинокий разум, вынужденный таскать за собой труп? Кажется, это тоже цитата.

Псих извлек из увитых зелеными розами складок пижамы носовой платок и обстоятельно высморкался.

— Чего может желать тот, кто предельно, трагически, окончательно и бесповоротно одинок?

Практикант Шура что-то шепнул Наташе, та кивнула.

— Ну так ведь коллектив... — задумчиво сказал Семен Федорович и нахмурился, то ли готовясь к идеологической атаке, то ли вспоминая, как его прорабатывали на профсоюзном собрании.

— Коллектив, — подтвердил псих. — А также смычка.

Просверленная взглядом Славика бабочка заметалась над Профессором, взмыла вверх и спикировала за забор. Славик вжался в скамейку, побагровел и стрельнул у Лени сигарету.

— Эта, рабочего класса и трудового крестьянства? — слегка удивленно отозвался Семен Федорович, криво и неумело улыбаясь.

— И святаго духа! Святаго духа! — капризно потребовал пьяный.

— Безусловно, и святаго духа тоже, — заверил его псих.

Пьяный кивнул, пробормотал: — Чтоб троица! Любит... — и снова захрапел.

— Итак, благомудрые друзья, прежде всего изолировавший сам себя, мысленно оборвавший все связи с окружающим человек жаждет прекратить свое искусственно вызванное одиночество.

— Гонишь, — грубо рявкнул Леня, однако уселся поудобнее и приготовился слушать дальше.

— Гоню, — с достоинством отозвался псих. — Вообразив себе одиночество, человек с тем же упорством, с каким ранее убеждал себя, что он отделен от всего, начинает воображать, что он вместе с кем-нибудь.

Славик закашлялся и уронил сигарету на пижамные штаны. Переждав вызванный этим переполох, псих продолжил:

— Мы все через это прошли. Вспомните, как в раннем детстве мы убеждали себя, что мы отдельны, как учились говорить вместо "Ребенок хочет гулять" — "Я хочу гулять"; как далее принимались искать себе друзей, но сверстники уже дружили с кем-то и не хотели с вами водиться, а те, кто постарше, обзывали мелкотой и норовили пнуть; как найденные все-таки друзья оказывались дураками или ябедниками, или их родители переезжали куда-то, и мы снова оставались в одиночестве. Мир снова и снова показывал нам, что нельзя быть "отдельно вместе", и мы принимались от тоски ненавидеть себя либо других.

Профессор неожиданно отклонился от натоптанного маршрута, легкими шагами проследовал к пасущимся в траве воробьям и, радостно глядя на них, провозгласил: — Вот царевна-лягушка!

— Царевна-лягушка везде, Профессор, — мягко заметил псих.

Профессор обдумал это, облегченно вздохнул, кивнул и вернулся в акации, на этот раз принявшись озадачивать пижаму вопросом: "С кем я разговариваю? С кем я разговариваю?" Пижама молчала и делала вид, что это ее не касается.

— Удивительно ли, — обратился псих к недвижимому путнику, — что измученный одиночеством человек видит друга там, где никого нет? Воображаемый друг не обидит и не уйдет, воображаемый собеседник не грубит и никогда не переспорит, чем меньше воображаемое "мы" связано с реальностью, тем легче нашему "я" ужиться с ним. "Мы", связанное с тем, что близко, хрупко. Стоит обстоятельствам надавить на тех, кто называет себя "мы", стоит одному из них решить: "Каждый сам за себя", — и их "мы" разваливается. Не потому даже, что они не могут более сотрудничать, а потому, что происшедшее напомнило им об их одиночестве, жутком одиночестве, наспех спрятанном под иллюзию единства. "Мы" начинает раздуваться: пусть вокруг несовершенные, а то и жалкие людишки, но где-то там, далеко, есть "мы" великие и прекрасные; "мы" — партия, "мы" — нация, "мы" — человечество. Но и это помогает лишь отчасти. Можно уехать далеко-далеко, и обнаружить, что и там люди разные и, как правило, совсем не такие, какими хотелось их вообразить.

— Гады! — всхлинул пьяный и икнул.

— И тогда "мы", воображенное человеком, раздувается еще больше, и отрывается от этой земли, что кажется ему грязной и беспощадной. Одинокий разум выносит свое "мы" за пределы всего достижимого, чтобы никогда не разочароваться.

— Это, что ли... — наморща лоб, буркнул Семен Федорович и указал небритым подбородком на лежащего.

Псих кивнул.

— Блин, уроды! — в лучшей своей психопатской манере прошипел Леня.

На это псих помотал головой отрицательно.

— Есть люди, ставящие перед собой более идиотские задачи и решающие их с меньшей эффективностью.

Леня и практикант Шура решили, что это намек, насупились и пожали плечами. Наташа кивнула.

— Это как? — преображаясь в движущую силу социалистической революции, вопросил Семен Федорович.

— А вот, к примеру, кто хотел много денег. И получил их. И теперь пьет горькую, потому что выйти из игры уже не может, а счастье оказалось не в деньгах.

Семен Федорович подумал, почесал бок и тоже кивнул.

— Так че ж тебе не нравится тогда? — недоуменно спросил Леня, повторив указующее движение Семена Федоровича.

— Любая попытка победить иллюзию другой иллюзией обречена. А эти, — тут и он повторил то же движение головой, — еще и делают это бездарно и непоследовательно. Взять хотя бы нашего утомленного скитальца. Если б он хотел наклюкаться и созвал друзей и красавиц, либо, напротив, заперся в комнате наедине с бутылкой, это было бы понятно. Если б он хотел куда-то сходить и сходил, это тоже было бы понятно. Но он заглотал дозу и поперся невесть куда, и вот результат: валяется во дворе дурдома, и над ним прикалываются психи.

Практикант Шура, услышав слова "дурдом" и "психи", досадливо поморщился. Он еще был полон иллюзий относительно выбранной профессии.

— Так же и с прочим. Доведя идею до ее предельного развития, они одновременно довели ее и до абсурда и застряли в пустоте между "вместе с никем" и "врозь со всеми".

— Не, ну клево, ну ништяк, — набравшись храбрости, промолвил юный Славик, — а че делать-то?

Псих улыбнулся и, встав с тумбочки, направился к крыльцу, где процедурная сестра Клавдия Николаевна, привычно держа правую руку так, словно в ней и сейчас был невидимый непосвященным шприц, распекала курильщиков, пренебрегших святой обязанностью немедленно после обеда явиться на уколы и прием таблеток.

— А это все равно. Главное — как делать, — промолвил псих, скрываясь вслед за Клавдией Николаевной в сумраке лестничной клетки.

Следом потянулись и остальные. Наташа вспомнила, что ей нужно разложить вечерние таблетки, Шура решил, что следует попробовать поделиться наблюдениями с заведующим отделением, и во дворе остались только Профессор, организм православного и Славик.

Профессор вдруг остановился и поманил Славика пальцем. Славик боязливо приблизился. По стене деловито шагало странное насекомое, похожее на рыцарский доспех для дождевой капли. Славик встал рядом с Профессором и принялся созерцать целеустремленное движение насекомыша. Неожиданно стену накрыла тень. Слегка отоспавшийся пьяница также взглянул на насекомое — и с невнятным бормотанием занес ногу, чтобы раздавить его. И тут Славик сделал то, что самого его весьма удивило: решительно шагнул между пьяным и стеной и строго сказал:

— Вали отсюда!

Пьяный отшатнулся, с трудом удержавшись на ногах, и бросился бежать, когда Профессор своим мягким интеллигентным голосом пояснил, кивнув на насекомое:

— Царевна-лягушка.