Свадебный круг

Разлад

Заросшая дикими китайками старая двухэтажка недавно еще глядела своими подслеповатыми окнами на мшистое, с оползшими могилами кладбище. А теперь на прахе безвестных бугрянских мещан и купчишек поднялись два пятиэтажных дома, исполненных по всем правилам малогабаритного зодчества. От этого соседства двухэтажка сжалась, стала еле приметной, но благодаря ему дождалась и цивилизации: раскатал коммунхоз асфальтовый блин, который пришелся по вкусу ребятне. Прыгали по «классам» голенастые девчонки, а в первомайские праздники и на троицу завладевали асфальтированным тротуаром взрослые жильцы.

Щупленький электромонтер, дядя Петя Сюткин, снимал со шкафа гармонь, высвобождал ее из клетчатого головного платка и выходил к лавочке. Он был в новых длинноватых и широковатых брюках, в непривычной капроновой белой рубахе. Ощупав протертую до желтого дерева хромку, пускал по улицам пробную трель и говорил:

— Эх, сыграть, чтоб в деньгах не нуждаться.

Раньше всех трель достигала слуха дяди Петиной жены, долгоносой бойкой Раиски. Та дробила по тротуару каблуками уцененных туфель и кричала соседкам:

— Девки, айдате плясать!

И выходили поседевшие, отяжелевшие «девки».

К новым дяди Петиным импортным брюкам ремня не полагалось, и они, не рассчитанные на нестандартную замухрышистую его фигуру, сползали. Дядя Петя исхитрялся, играя, подтягивать и поддерживать брюки локтями, и когда это не получалось, останавливал игру.

Гордо постукивая каблучками, ладная, в пригнанном по фигуре белом костюме выпархивала на улицу дочь верхней жилички Елены Николаевны Новиковой — Надька и намеревалась проскочить мимо. Лицо отчужденное, неприступным серпом выгнута бровь. Но Раиска не признавала такой холодности, хватала Надьку за руку.

— Ой, да модная-то какая, гли-ко, все у тебя набекрень, — кричала она. — Присядь-ко, не чинись, из эдакого же теста сделана.

На смуглом лице Надьки сменялись чувства. Одно — сердито вырваться (но Раиску этим не возьмешь), второе — простовато расслабить лицо (с праздником вас!) и тоже уйти.

— Ох, девка-огонь, — выдыхал в восторге дядя Петя, — кому така достанетца, бес — не девка! — и провожал взглядом красивую, упруго идущую Надьку. — Пошто я рано-то родился?

— Не болтай-ко, — походя смазав мужа по затылку, кричала Раиска. — Испроверила я тебя.

Дядя Петя опять послушно брал гармонь.

Надька в отдалении останавливалась, открывала такую же белую, как костюм, сумочку, оскалившись перед зеркальцем, подводила помадой губы, нагоняла на лицо неприступность и отправлялась на уголок, где ждал ее Гарька Серебров. Гарька боялся попасть в полон к бывшим соседям из старого дома и только издали наблюдал веселье.

Застилая двухэтажку синим чадом, по воскресеньям с утра стреляли моторами мотоциклы и мотороллеры, солидно урчали «Москвичи» новоселов. На балконе нового пятиэтажного дома широко опирался на перила молодой инженер в белой рубашке. Оглядев округу, он отводил большими пальцами узкие модные подтяжки и баритонисто пел свадебную песню — эпиталаму из оперы «Нерон». Пел и делал вид, что никого не замечает: «О-о, Гимене-ей!»

Надька Новикова догадывалась, отчего так самозабвенно заливается новосел, и распахивала створки своего окна.

— Спойте еще что-нибудь, — просила она певца. Баритонистый инженер понимал, что ария дошла по назначению, и старался. Он был вроде ничего, привлекательный и, кажется, холостой. Во всяком случае его, как других, никто не утягивал за модные подтяжки в глубь квартиры.

— Будто Богомаев, — со знанием дела произносил дядя Петя.

— Магомаев, а не Богомаев, — поправлял его младший сын. Потом соседи из старого дома увидели Надьку на балконе у того инженера. Дядя Петя крутил сердито головой.

— Ишь прохиндей, обхаживает нашу девку. Где Гарик-то Серебров?

Гарьке Сереброву тоже страшно не нравилось, как легко и быстро заводит знакомства его Надька. А она, то ли поддразнивая, то ли хвалясь, говорила ему, что один знакомый мим из театра считает ее похожей на итальянскую актрису Джину Лоллобриджиду, а перворазрядник по альпинизму приглашает поехать на Кавказ. Оскорбленно качая головой, Гарька не без яда спрашивал, не слишком ли много у нее поклонников?

— А разве это плохо? Чем это тебе не нравится? Ты разве мне муж? — вскинув голову, недоумевала она.

— Ну, не муж, а все-таки, — терялся Гарька, поламывая свои длинные тонкие пальцы.

— Ревнуешь? — догадывалась Надька. Это ей нравилось. Ее ревнуют: — Ха-ха.

Однажды Гарька встретил Надьку с балконным баритоном около почтамта. Надька, прикрыв глаза, нюхала букет сирени, видимо, преподнесенный баритоном, а тот, поулыбываясь, держал в руках Надькину модную сумку и рассказывал что-то веселое. Он был высокий, на голову выше Гарьки, плечистый, уверенный и красивый.

— Надя! — внутренне вскипев, позвал издали Гарька. — Мы опаздываем в кино.

Прозвучало это раздраженно и обиженно. С пренебрежением махнув на Гарьку букетом, Надька досадливо сказала:

— Да подожди ты.

— Ну, зачем так, — плавно разведя руками, с мягким упреком проговорил баритон. — Давайте познакомимся, молодой человек, меня зовут Виктор, Виктор Павлович Макаев. Я работаю на машстройзаводе, по-вашему, на «чугунке».

Гарьке ничего не оставалось, как пожать великодушную руку этого Виктора Павловича.

— Ты знаешь, — сразу затараторила Надька, с восторгом глядя на Макаева, — Виктор Павлович, оказывается, был в Финляндии и в Венгрии. Так интересно! А как он поет!

— Так вот финны — феноменально спокойны, — так же улыбаясь, продолжал Виктор Павлович. Говорил он о спокойствии, а в глазах вспыхивали опасливые искорки, крепкие, как боровые рыжики, уши пламенели от присутствия невысокого, задиристого вида студентика с чибисовым хохолком волос на макушке.

— Скажи, когда это кончится? — прошипел Гарька, хватая Надьку за руку, когда Макаев закончил свой рассказ и, улыбчиво распрощавшись, пошел восвояси.

— Знаешь, Гарольд, — вырвав руку, назвала она его нелюбимым полным именем, — мне противно смотреть, как ты выкаблучиваешься. Чтоб больше такого не было, — и Надька, самолюбиво надув губы, молча пошла вперед.

На другой день они выскочили из ателье, где работала Надька, прямо под дождь. В сторонке около новенькой голубой «Волги» стоял Макаев в редкостном модном плаще болонья. Шурша и свистя полами этого черного, сверкающего от воды плаща, он подбежал к ним: садитесь, а то промочит.

Доброжелательнейший Виктор Павлович открыл дверцу. Гарька заподозрил, что Макаев уже давно сидел в машине и ждал, когда на крыльце появится Надька, и у него защемило сердце.

Надька сразу впорхнула в «Волгу», нехотя влез и Гарька. Они ехали по туманному от дождя Бугрянску. Надька, словно играя на Гарькиных нервах, сказала, что давно мечтает научиться водить машину.

— О чем может быть речь? Пожалуйста! — ласково взглянув на нее, согласно проговорил Макаев.

Откуда такая внезапная прихоть у нее? Гарьке она никогда об этом не говорила.

— А вы не свозите меня в Усть-Белецк? Там, говорят, есть красивые венгерские босоножки, — заговорила Надька, и Гарька помрачнел. Что она все вяжется к этому Макаеву? И опять уверенный, доброжелательный Виктор Павлович отвечал:

— О чем речь? Пожалуйста!

Гарьке показалось, что какая-то невидимая тайная нить протянулась между Надькой и Макаевым, и он не в силах ее спутать или порвать. Это ощущение беспомощности мучило его, хотелось быстрее вытащить Надьку из машины и пешком, прямо по лужам убежать подальше. Как он ненавидел этого Макаева! Гарька мрачно курил и, отвернув голову, смотрел на мокрые с обвисшими ветками липы.

Голубая «Волга», доброжелательный, готовый выполнить любую прихоть Макаев, видимо, поразили Надькино воображение. Какой он несуетный, уверенный, этот Виктор Павлович. Для него нет ничего невозможного. Он может свозить ее в Усть-Белецк, он может купить дорогие духи, о каких не смеют мечтать девчонки из ее ателье. Гарька свирепел. Он жег ее презрительным взглядом.

— Ты не знаешь совсем человека и едешь, — выговаривал он ей после того, как Надька съездила с Макаевым в Усть-Белецк.

— Да что ты, Гарик, он прекрасный человек, — легкомысленно помахивая новой сумочкой, не замечала Гарькиной злости Надька.

В сентябре Гарьку послали на картошку. Он тщетно ждал от Надьки писем. Она всегда писала неохотно, считая переписку ненужным сентиментальным занятием, а тут вовсе ни одной весточки. Страдая от тревожного предчувствия, от ревности, что ли, или еще черт знает отчего, Гарька отбил из тихого деревенского почтового отделения одну за другой две негодующие срочные телеграммы. В ответ пришла телеграмма от Надькиной матери, Елены Николаевны. «Надя уехала друзьями юг. Все хорошо Новикова».

Какой юг? Она ни на какой юг не собиралась ехать. Но все-таки это была какая-то ясность. Мало ли, предложили горящую путевку, и пришлось срочно выезжать. Значит, писем не будет.

Вернувшись домой, Гарька нашел Елену Николаевну. Та проговорилась, что Надьку пригласил поехать на юг на собственной автомашине не кто иной, как Виктор Павлович Макаев. Их несколько, автомобилистов с семьями, а Макаев один. Пассажир обязательно нужен.

Елена Николаевна еще плела что-то, успокаивая Гарьку. Они-де только проедут Кавказским побережьем Черного моря, как будто это была двухчасовая поездка за город. Гарька не находил себе места. Он был убежден, что Макаев обманет Надежду. Уже обманул. Разве это не обман: тридцатитрехлетний старик облапошил двадцатилетнюю девчонку. А у той, конечно, закружилась голова. Кавалер предлагает съездить на юг на своей машине.

Наконец он узнал, что Надька вернулась в Бугрянск, и бросился в старую двухэтажку. Он должен был тотчас убедиться в том, что Надька по-прежнему любит его. Иначе могло с ним произойти что-то страшное: могло лопнуть от противоречивых чувств сердце, могла расколоться от сутолоки мыслей голова. Запыхавшийся, чувствуя, как неистово колотится сердце, он влетел по лестнице на второй этаж старого дома. Надька открыла дверь сонная и сердитая. Взглянула исподлобья, лениво застегнула верхнюю пуговицу халата и спросила:

— Ты что — спятил? Бухаешь в дверь как полоумный.

А он улыбался, лез целоваться. Он же так стосковался.

— Если еще так будешь стучать, я тебя не пущу, — предупредила она, садясь на мятую кровать. — Ты шизик, что ли?

Гарька смотрел в такое бесконечно близкое, такое красивое лицо, перебирал Надькины пальцы и вдруг ужаснулся: неужели эти руки целовал Макаев? Руки у нее были красивые, с плавными, мягкими линиями изгиба. Неужели они обнимали Макаева? Нет, не может быть. Гарька встряхивал головой, стараясь избавиться от этих мыслей: нет, нет, нет!

— Ну, сколько пальцев насчитал? — отнимая руку, проговорила она.

Гарька подошел к столу, листнул лежавшую на нем книгу. От корешка посыпался попавший меж страниц пляжный песок. «Они загорали там вместе». Это было невыносимо.

— Угощайся, — показав на тарелку с желтыми яблоками, сказала она, позевывая. — На Украине купила.

Надька рассказывала о южном фруктовом изобилии, о море, о кострах, около которых они пели под гитару песни, с послеотпускным тщеславием гордилась загаром, сравнивая свои смуглые руки с Гарькиными. И где-то в глубине Надькиных глаз Гарька улавливал неведомые приятные отсветы той красивой жизни у бирюзового моря. Наверное, в ее ушах стоял обволакивающий, чарующий плеск воды. А может, это был не шум моря, а влюбленный шепот. Рот у Надьки был знойно полуоткрыт, будто от жажды, круглый, бараночкой, рот. Под глазами лежали темные полукружья, наводящие Гарьку на подозрения о чем-то тайном и порочном. «Ух, Надька-пантера, искусительница!» — хотелось простонать ему. Он поламывал пальцы и вскидывал больной взгляд на ее лицо, пытаясь распознать фальшь или угрызения совести, но ее глаза смотрели чисто и правдиво. Устыдившись своих подозрений, Гарька начал виниться в том, что он самое разное думал о ней.

— Если ты будешь такой подозрительный, — отбежав к окну, крикнула она, — лучше не приходи. Кто ты мне, чтоб так, чтоб так… — и вдруг у нее задрожали плечи.

Гарька, пожалуй, только раз, когда она вернулась от бросившего их с матерью отца, видел Надьку плачущей. Ему стало вовсе невыносимо от своей тупой жестокости. Ох, какой он негодяй! Ослепленный злобой ревнивец. Он подошел к ней, погладил по руке.

— Ну, извини, ну…

— Ты такое думаешь обо мне, — повернув заплаканное лицо, крикнула она. — Ты так глупо понимаешь. Разве не может быть чистой дружбы? Разве не может?

Гарька теребил занавеску. В дружбу с Макаевым он почему-то не верил.

— Ну, успокойся, — сказал он и утер своим платком ее глаза. Будто поверил ей, но сам успокоиться не мог. Он жаждал ясного и определенного ответа. Зачем Надежда ездила с Макаевым, что связывает их? Гарьке казалось, что ему от такого признания станет легче. Пусть она скажет, любит ли хоть немного его, Гарьку. Или уже надеяться не на что?

Надька сходила на кухню умыться, скомандовала, чтоб Гарька не подглядывал за ней, и ушла одеваться на веранду.

— Ты зря. Он хороший, он умный, веселый и добрый, а какие у него друзья! Знаешь, какая у него тяжелая жизнь? Он же только благодаря своей энергии и способностям выучился и стал инженером.

Гарьке хотелось кинуться к Надьке, схватить ее, он так бы раньше и сделал, а теперь не мог.

— А Макаев, значит, все чинил свою «Волгу»? — с ехидством спросил он.

— Как ты можешь так! — натягивая платье, крикнула она и пустилась опять рассказывать о том, что Макаев хороший. Он из очень большой бедной семьи. Мать и сейчас живет где-то в незнаменитом городишке на пенсию за умершего отца да на доходы от огородика, и Виктор помогает ей.

Они вышли на улицу. Пока Гарька рвал с потерявших листву китаек калено-красные терпкие яблочки для варенья, которое вдруг вздумалось сварить Надьке, она все еще рассказывала о Макаеве. Яблочки со звоном падали на дно кастрюли, которую держала Надька. Гарька заглушал стуком яблок ее голос, но все равно она продолжала рассказывать неправдоподобную историю. По этой истории, много лет назад, когда Макаев еще учился в техникуме, поехал он с отцом за покупками в Москву. И вот там произошел несчастный случай. Зазевавшегося Макаева-старшего сшибло автомашиной. Ее вел какой-то интеллигентный, солидный дядя, не то директор завода, не то крупный ученый. Водитель не умчался, а вместе с подоспевшим милиционером отвез пострадавшего в больницу и там поднял всех на ноги, чтобы были приняты экстренные меры для спасения. Витю Макаева этот человек увез к себе домой. Дня через два отец умер. Похороны взял на себя тот дядька, что сшиб отца. Он приезжал к Макаевым в городок, помог устроить Витину сестренку в техникум.

Виктор, окончив техникум, пошел в институт, а закончив его, проработал лет пять в Москве. Потом приехал в Бугрянск сразу главным технологом. Пост этот дан был ему не без участия влиятельного лица.

Гарька скептически усмехался. Надежда встряхивала возмущенно яблоки в кастрюле и обиженно говорила:

— Раз ты смеешься, я больше тебе рассказывать не буду.

А Гарьке показалось, что Макаев ценой жизни отца приобрел легкую судьбу. Другой бы отказался от всякой помощи человека, по вине которого погиб отец, а этот…

— Ты ничего не понимаешь, — возмущалась Надька. — Хватит мне, не надо больше этой кислятины. Слезай!

Но Гарька назло ей обрывал яблоки.

Всю осень и зиму они ссорились, иногда не встречались неделями. Это были невыносимо тяжелые дни. Гарька с невероятным трудом дотянул до зимних каникул и сразу же уехал в дом отдыха. Мать сказала, что иначе сын завалит дипломный проект. Да и, собственно, она не хочет видеть, как он нервничает и становится настоящим психом.

Гарьке и вправду стало в доме отдыха лучше. Он ходил на лыжах по сосновому бору, пил пузырчатую воду из источника номер один, который, по преданиям, бытующим здесь, давал силу и возвращал красоту. Молодежи в доме отдыха было много, и к Гарьке вернулось обычное состояние легкой веселости. Он играл на гитаре и пел, участвовал в викторинах, в общем, окунулся в беззаботную жизнь.

Позвонив домой, он заговорил с матерью бодрым и повеселевшим голосом. Слышимость была прекрасная. Стояла ночь, падал снег за окном, и голос матери был совсем рядом. Не мешая разговору, что-то позванивало в трубке, будто чивикали птицы. Этакое веселое, музыкальное сопровождение.

— Папа чувствует себя хорошо, — рассказывала Нинель Владимировна. — Да, Гаричек, ты обрадуешься, я тебе такой прекрасный свитер купила. Коричневый, крупной вязки. Все говорят, что тебе будет к лицу.

Гарька расспрашивал мать, видела ли она кого из знакомых, а ему хотелось узнать, не звонила ли Надька. Неужели она вовсе забыла его?

— Да, ты знаешь, — вдруг с осуждением заговорила сама Нинель Владимировна. — Надежда-то выходит замуж за какого-то Макаева. Наверное, это тот, с которым она ездила летом на юг. Елена Николаевна его расхваливает, а я думаю: хорошо, что Гарик перестал встречаться с Надеждой. Такая легкомысленная, ветреная девчонка.

Гарька чуть не выронил трубку и, чтоб не выронить, до боли притиснул ее к уху. У него перехватило горло. Он был безгласен, нет, он был просто мертв.

— Гарик, Гаричек, не переживай, — догадавшись, почему молчит сын, встревожилась Нинель Владимировна. — Из-за такой дряни переживать. Понял? Не переживай, — уже кричала она. — Ты что — не слышишь? Отвечай!

Нет, Гарька все слышал, крик матери был совсем рядом. Он оглушал его. Казалось, что крик этот несется по всему зданию дома отдыха.

— Хорошо. Я все понял. Все понял, — промямлил он и, повесив трубку, опустился в кресло, разбитый и оглушенный. «Как же так? Чего она наделала? Чего она наделала? А может, это вранье? Нет, не вранье, это правда. Это должно было случиться», — пронеслось у него в голове.

Наконец Гарька понял, что он должен сделать. Нужно сейчас же ехать к Надьке и уговорить ее не выходить замуж. Он не стал ждать утра. Он накинул демисезонное легкомысленное, взятое для шика пальто и отправился на тракт.

Мела поземка. На дорогу языками выползали суметы. На открытом этом месте Гарьку плотно охватила и сковала смертельная стужа, но он вроде не чувствовал ее. Наконец возле него притормозил молоковоз, и закоченевший Гарька забрался в пахнущую бензином кабину.

Старый деревянный дом еще наполовину спал. Содрогнулись и загудели стены, когда он забарабанил в дверь. Надька, уже одетая в свой любимый полосатый свитер-самовяз, на этот раз не возмутилась, не назвала Гарьку шизиком. Увидев его, она вскрикнула словно бы от радости и удивления: «Ты!» — и, не дав растерянности захватить себя врасплох, пропела.

— Ой, Гарик, вернулся! Поздравь меня, я выхожу замуж.

Не думала ли она, что он обрадуется?

— За Макаева? — шагнув в комнату, спросил он зачем-то.

— Да, Виктор мне сделал предложение, и мы уже записались, — сказала она и показала кольцо. Кольцо было массивное.

— Первое звено в цепи, которой ты сковываешь себя, — съязвил Гарька. Ему хотелось быть суровым и холодным и сделать что-то мужественное, сильное. К примеру, гордо уйти, сотрясающе хлопнув дверью, но вместо этого Гарька прижал к груди руки и растерянно пролепетал:

— А как же я? Я-то как, Надя? Ведь я, — и вдруг у него потекли слезы. Презирая себя, он силился сдержаться, но от этого борения с самим собой начались всхлипы, он вдруг заревел. Заревел по-настоящему, глупо, некрасиво, как не ревел с самого детства. Он отвернулся к стене и, прикрываясь от Надьки рукой, плакал.

А Надька испугалась. Она теребила его за рукав пальто и бормотала:

— Ну, Гарик, ну, что ты?

Он, все еще стыдясь смотреть на нее, вытер глаза и ругнул себя:

— Ух, мямля! Ух, идиот! — и стукнул кулаком по спинке стула. Рука не чувствовала боли.

— Ну что ты, Гаричек, — растерянно бормотала Надька. — Ты успокойся. — Она усадила его на стул, прижала его голову к груди. — Ну, что ты, глупенький. Не плачь, а то и я зареву, — и она тоже всхлипнула.

Гарька почувствовал себя маленьким-маленьким, ни за что ни про что обиженным и побитым, но он вскочил. К черту все! Он схватил Надьку за плечи и жадно, безжалостно начал целовать в лицо, в губы, в волосы, в шею. Она, задыхаясь, уклонялась от этих злых поцелуев, а потом сама впилась в его губы своими губами, приникла к нему.

— Гаричек, Гаричек, — простонала она. Потом, тряхнув головой; проговорила уже потрезвевшим голосом: — Все, все, Гарик! Все и навсегда.

Гарька хлюпнул носом, утер рукавом пальто глаза и пошел к двери. Он и вправду понял, что все.

— Гарик, прости, — донеслось до него.

Он повернулся к Надьке, посмотрел на нее долгим презрительным взглядом.

— Эх, ты, — сказал он, а потом, сделав шаг к ней, взмолился: — Не выходи за него!

Надька вытянула руку, словно защищаясь.

— Все, Гарик, все. Вот кольцо.

— Плевать на кольцо! — крикнул он.

— Я люблю его, — нетвердо проговорила Надька.

— А я не верю. Зачем тогда ревешь?! — снова крикнул он.

— Мне тебя жалко, Гарик, — отозвалась она.

— Дура! — с презрением сказал он и, задевая плечом о стену, пошел на улицу. Было уже светло. Он не знал, как отомстить, как навредить Надьке и Макаеву. Надо, наверное, убить этого подлого типа. Потом он понял, что Макаева убивать не надо. Пусть самого Гарьку убьют где-нибудь. Тогда Надька поймет, что только Гарька был дорог ей.

Надька и Макаев набрались нахальства и прислали Гарьке напечатанное типографски зазвонистое приглашение на свадьбу. Гарька решил, что ему, прежде чем погибнуть, стоит прийти туда и за столом закатить речь против Макаева. Пусть все знают, какой он! Но Гарька никуда не пошел. В тот вечер он сидел дома и смотрел телевизор, но не видел, что делается на экране, потому что в голове у него был еще один экран. Гарька представлял, как Надька обмануто и одиноко сидит рядом с преуспевающим тузом Макаевым. Гости кричат «горько». Ему от этого крика становилось так тяжело, что хотелось кусать себе руки и выть.

Временами Гарьке казалось, что он умрет от обиды. Но, удивительно, он жил, отправлялся в положенное время в институт, даже защитил дипломный проект, хотя не верил, что защитит.

Когда Гарька решил, что он успокоился, долго не видя Надьку, вдруг раздался в телефонной трубке ее голос. В нем он уловил виноватость и вроде бы даже прежнюю нежность.

— Это ты? Я боюсь нарваться на Нинель Владимировну, — сказала Надька. — Мне надо с тобой поговорить. Все на меня дуются, а эта взбалмошная тетка Раиска даже обозвала меня бессовестной. Мне так тяжело. Ты можешь ко мне прийти?

Наверное, Гарьке надо было бросить трубку, а может, сказать, что тетка Раиска совершенно права, но Гарька вместо этого кинулся в старинный с пилястрами домище — «дворянское гнездо», где Макаев получил квартиру.

Надежда встретила Гарьку какая-то растерянная. Смуглое лицо ее было бледным, под глазами темнели полукружья.

— Я у твоих ног, — с поспешной всепрощающей радостью выпалил он, сбрасывая пальто. — Наденька…

— Тихо, тихо, — отступая от него в глубину комнаты, растерянно проговорила она. — Я… Ты знаешь, какая-то я теперь…

— Зачем тогда замуж выходила? — сказал Гарька. — Брось его. Мы уедем с тобой на Камчатку или в Ставрополь к дяде Броне.

— Дурачок, — по-взрослому сказала Надька, приближаясь к нему, — я хочу, чтобы у нас была дружба, чтоб ты не сердился.

Надьке, наверное, нравилось быть хозяйкой большой, высокой квартиры с лепными карнизами. Квартира была похожа на музей: дверь с массивной старинной щеколдой и кольцом, трюмо в черном железе, такие же фонари. Ни дать ни взять, средние века в местном макаевском исполнении. Чем дальше, тем больше чудес. На широкое ложе в сумеречной спальне смотрят со стены деревянные рогатые рожи — подделка под египетские маски.

Гарька ходил по «музею» и думал, что Виктор Всесильный — так он называл Макаева — человек с запрограммированной жизнью. На первом месте машина, на втором жена, потом квартира. И вот Макаев довольно настырно и последовательно достигает всего этого. Надька сказала, что он не раз отказывался от малогабаритных квартир, чтоб получить эту. Для метража чисто теоретически должна была жить у Виктора Всесильного его мама, но мама оказалась мифической: она ни разу не бывала здесь. У мифической мамы, не думавшей даже ехать к сыну, предполагалась больная нога, поэтому Макаев получил хороший третий этаж.

Надька неловко, боясь разбить, доставала хрустальную вазу с печеньем, неумело, путаясь в широких рукавах шелкового, наверное, дорогого халата, готовила чай. Гарька с тоской и щемящей нежностью угадывал эту неуверенность. Ему хотелось схватить ее за плечи и поцеловать, как когда-то, но обида держала его, заставляла скептически обозревать макаевские апартаменты. А Надька, Надька, гордая недотрога, вдруг всхлипнула, и слезы закапали прямо в чай. Этого он уже вынести не мог, все заслонила жалость. Он обнял Надьку, ткнулся губами в шею. И Надька, не позволявшая ничего, кроме поцелуев, когда он ухаживал за ней, тут сама сбросила свой скользящий шелковый халатик и, закрыв глаза, прижалась к нему.

— Я так стосковалась, Гаричек, — прошептала она, доступно и согласливо подчиняясь ему.

И как Надька могла любить какого-то Макаева, если так исступленно любила его, Гарьку?!

Уходя, Гарька боялся смотреть Надьке в глаза, не радость, а стыд вызвала у него эта любовь, которой Надька, наверное, хотела загладить свою вину. И все же они продолжали встречаться. У Гарьки было противно, пакостно на душе. «Больше этого не будет. Надо взять себя в руки», — каждый раз после встречи с Надькой убеждал он себя, но взять себя в руки не мог. Он поджидал Надьку около ателье, звонил ей, мчался со всех ног, чтоб увидеть. Но это уже была не та любовь, что до ее замужества, а какая-то тяжелая, жадная, горькая и испуганная. И Гарька мучился оттого, что она получалась такой. Надо было что-то делать. Вот если бы Надька решилась и плюнула на своего Макаева…

— Нет, Гарик, нет, — торопливо повторяла она, закрывая Гарьке ладошкой рот — этого не будет. Нельзя!

И как она могла так жить?!

Наконец это кончилось. Гарька получил распределение в Крутенскую Сельхозтехнику. Он наотрез отказался оставаться в Бугрянске, хотя Нинель Владимировна успела где-то закинуть словечко о том, чтобы сына оставили в городе на ремзаводе.

— Ну, что ты молчишь, Стась? — наступала она на мужа со слезами в голосе. — Скажи ему.

Станислав Владиславович, огромный, очкастый, покрякивал в кулак. Он недолюбливал город, всегда с облегчением покидал его, как только открывалась охота. Если не было в больнице дежурства, уходил вместе с Гарькой из дому на праздничные дни. Голубоватые ельники, омывающие росой сапоги щетинистые ржанища, запахи соломенных суметов были милы ему с детства. Разве идет все это в сравнение с ленивой городской толчеей, с фальшивым великолепием фанерных колоннад в городских скверах. Хмуря могучий лоб, Станислав Владиславович поправлял очки и неопределенно произносил:

— Сам большой, пусть сам.

— Но, Стась, как он один? — моляще смотря на мужа, стонала Нинель Владимировна.

— Вот это разговор. Папа прав, — откликался Гарька и гладил начавшие стареть, покрывшиеся морщинками материны руки. Гарька покидал Бугрянск с облегчением. Ему казалось, что, униженно, безвольно волочась за Надькой, он в конце концов доконает себя и жизнь его будет пустой и никчемной, запутается он в чем-то лживом.