Свадебный круг

Маркеловские университеты

В колхоз «Победа» бугрянские телевизионщики и газетчики, авиаторы, работающие на подкормке озимых, мелиораторы ехали с охотой. Григорий Федорович Маркелов слыл хлебосолом. Этот на магазинном, завлекательно разрисованном, но обрыдлом «Завтраке туриста» командированного человека не оставит.

— Зачем жалеть копейку, когда она даст рубль? — любил повторять Григорий Федорович своему главному бухгалтеру, лысому, опасливому Аверьяну Силычу. У того глаза на одутловатом лице, как изюмины в куличе, сидели глубоко и смотрели настороженно. — Не жмись, не жмись, сделай все бастенько, — наставлял его Маркелов, и бухгалтер, вздыхая, уходил «делать все бастенько».

Умел Григорий Федорович расположить к себе директора Крутенского лесхоза, суетливого Никифора Суровцева. В зависимости от надобности раз, а то и дважды в год подкатывал Маркелов к дому Никифора ни свет ни заря и поздравлял директора с днем рождения или Днем работника леса. Капитон оставлял в прихожей ведро меда, а сам Григорий Федорович, облобызав еще лохматого со сна, щетинистого Никифора, вручал ему дорогую бритву или транзистор и приговаривал: «Ходи баской да гладкий». Или: «Душу музыкой весели, Никита».

Выписывая участки на разработку леса, Никифор сам выбирался в бор, чтобы определить делянку для «Победы». Там с радостью обнаруживал Григорий Федорович прекрасный строевой лес. А Пантя Командиров, заехав в чахлый березовый карандашник, плевался. Ну, удружил Никифор!

Всегда желанным посетителем был Григорий Федорович у управляющего банком Николая Филипповича Огородова.

— Научи ты меня ради бога, как тебя эдак бастенько-то обмануть? — прибедняясь, лукаво спрашивал Маркелов.

— Какие у меня хитрости? Что ты, Гриша? — придуривался Огородов, и оба раскатисто хохотали, понимая, что они друг друга не обидят.

Пантя Командиров сердился и робел при встречах с Огородовым, от обиды не мог сдержать запальчивости. Огородов насмешливо выслушивал Пантю и отказывал там, где для Маркелова была бы зеленая улица.

Сереброву нравилось, что Маркелов такой хваткий, веселый, разудалый, и он старался показать председателю, что тоже может быть сообразительным и расторопным. Григорий Федорович вроде ухватил это. Как-то, тоскливо глядя в окошко своего кабинета на кроны сосен, Маркелов вздохнул и спросил главного инженера:

— Дак нет никого у тебя своих-то на «чугунке»? Ну а может есть знакомые у знакомых? — пытал Григорий Федорович, все так же грустно глядя в окошко. — Ты повспоминай.

Серебров вспомнить не мог.

— Ох, ох, ох, — вздохнул Маркелов. — Живешь — колотишься, идешь — торопишься, ешь — давишься, когда поправишься. — И, вдруг вскочив, крикнул через открытую форточку Капитону: — Закладывай кобылу, поедем.

На этот раз он взял с собой в Бугрянск главного инженера.

Поначалу Сереброву показалась примитивной и даже забавной в бугрянских приемных неуклюжая фигура Маркелова, старающегося играть непосильную для него роль галантного человека. В облплане холеная презрительная секретарша равнодушно перебирала бумаги, шуточки слушать не желала: много тут вас, острословов! Маркелов положил перед секретаршей плитку шоколада с дымковской игрушкой на обертке.

— Испробуйте, наш колхоз делает. Молочный, со сметанкой шоколад. Долго осваивали…

Секретарша пренебрежительно покосилась на «самодельную» шоколадку, хмыкнула, но любопытство взяло верх. И хоть председатель про колхозный шоколад врал, подобрела к нему, утратила свою неприступность, пропустила к занятому шефу. Должен был выбить у шефа Маркелов наряд на трубы, кирпич и плиты. Но ведь начальника шоколадкой не возьмешь. Тут Маркелов ударил цифирью, которую они вместе с Серебровым придумали в электричке.

— У нас в колхозе три гектара полов, три гектара потолков — и все деревянное. А дерево гниет, свиньи полы грызут. Нужны нам аморфные материалы: помогите плиткой, кирпича бы надо, — закинул Григорий Федорович удочку. Цифры вызвали в усталых глазах шефа интерес.

— Ну, ну.

Вышел в приемную Маркелов повеселевший, хотя плит не получил. Отломилось сто тысчонок кирпича, но на третий квартал. Не тот срок. Надо бы в первом квартале, чтобы лучшее для строительства время не пропало.

Серебров вдруг понял, что Маркелов — не примитивный доставала, не проситель в обычном, приземленном понятии этого слова, а вдохновенно играющий актер. У него был наметанный глаз. Он с ходу чуял человека, от которого ему может что-то перепасть.

В областном объединении Сельхозтехника, где намеревался Маркелов клянчить трубы, все уперлось в молодого, с вставным глазом инженера Виктора Викторовича Гонина. Тот хмурил невысокий лоб, упирал взор в потолок и морщился: затруднение было непреодолимым. Однако Григорий Федорович, похожий в своей белой шапке на индийского магараджу, но магараджу разжалованного, понимал, что тут должно «отломиться». Он жалобно тянул:

— Ну, сыночек, выписали мне три тонны. На базе две уморщили, а мне эти две край нужны.

Виктор Викторович уводил взгляд, опять хмурил лоб. Сереброву подумалось, что высоким мастерством обладал художник, изготовивший протезный глаз. Протез гораздо яснее выражал характер хозяина, чем природное око. Живое это око было стеснительно потуплено, в стеклянном же светились хитрость и прожженность, ни слезой, ни лестью не пробиваемое равнодушие.

— Нет у нас водопроводных труб, а на нет суда нет, — печально качнувшись на стуле, сказал одноглазый Виктор Викторович. Здоровый глаз отразил печаль, а в протезном сверкнуло злорадство: может, и есть, но не для вас.

Маркелов катнул, как пробный бильярдный шар, расхожий анекдот про Волчицу и Зайца из серии «Ну, погоди!». Конечно, не очень свежий, с бородой, но ведь пробный. Парень ухмыльнулся равнодушно сказал: «Смешно», однако не рассмеялся. У Сереброва после этого пропала бы всякая охота веселить парня, тем более что этот Гонин определенно мог выдавать такую свежатину, какая Маркелову не снилась. А Григорий Федорович не сдавался, выпытывал, знает ли Гонин анекдот о трех желаниях влюбленного? И рассказал, и сам захохотал, потирая руки.

— Д-да, смешно, — опять сказал скучно Гонин, покосившись в окно. Нудные были посетители.

Серебров, уставший от хождения по приемным, отупевший от разговоров об одном и том же, понял, что на этот раз Маркелову труб не видать.

— Пойдемте, тут все глухо, — шепнул он на ухо председателю, когда Гонин приник к телефонной трубке, но Маркелов уходить не собирался: каким-то глубинным, артезианским чутьем он понимал, что трубы есть.

Отчаявшись расположить одноглазого инженера анекдотами, Григорий Федорович «пустил слезу».

— Спаси, сыночек, горю, — прибеднялся он, терзая шапку. — Надо коровник пускать, а водоснабжения нет. Трубы меня режут. Понимаешь? Мне всего-то ничего надо — сто пятьдесят метров.

— Нет лимитов, — привычно повторил Виктор Викторович. — Мы же не КамАЗ, нас вне очереди не снабжают, дают такой мизер, что мы уж все давно расписали по пусковым объектам. — Здоровый глаз, стесняясь, потупился. Протезный смотрел прямо и насмешливо.

— Да вы понимаете, какая штука, я уж откроюсь: согрешил на старости лет, — придвинувшись, зашептал Маркелов. — Надо было школу пускать, а паровое отопление не смонтировано, я забрал трубы, которые Бурводстрой на зиму оставил. Думал, забудут, не вспомнят. Вспомнили. Спрашивают: кто взял? Маркелов. Маркелова за штаны и в райком партии. А там Шитов — человек принципиальный: за неделю не найдешь трубы, партийный билет на стол. И я им с коровника снял, понимаешь? А коровник-то уже считается пущенным. Молочко должен давать. Ну, научи, дорогой, как, где, я в долгу не останусь. Сделай бастенько.

Хитрость Маркелова была старой. Он уже давным-давно рассчитался с Бурводстроем и коровник пустил, и выговор износил, а слезную историю о взятых по великой нужде трубах все еще держал на вооружении, потому что предстояло поставить коровники на других участках.

А одноглазому тоже вдруг захотелось с себя свалить вину на кого-то другого, чтобы смягчить отношения с просителями.

— И мы ведь ходим под богом. Ну вот, окажись у меня лимиты, хотя их нет, и дай я вам их, меня перво-наперво начальник отдела взгреет. Геннадий Петрович Рякин строг. Очень строг.

Серебров подскочил от неожиданности. Маркелов весело крутнул головой, услышав знакомую фамилию. Генка Рякин — начальник отдела? Серебров думал, что тот перебирает где-то ненужные бумаги, а он, оказывается, сидит у дефицитных труб. И как он, Серебров, сразу не догадался пойти к нему?

Генка Рякин, которого в институте не принимали всерьез, который всегда был хохмачом, оказался нужным и влиятельным человеком. Серебров взял у Маркелова бумаги и пошел искать Рякина.

— Войдите, — раздался пропитанный служебным холодком голос.

В узеньком кабинетике Серебров увидел округлившегося, сытенького, внешне переменившегося Генку Рякина.

— Гарик! — крикнул тот и выскочил из-за стола. — Рядом живем, а не видимся. Ты в колхозе, я слышал. Зачем?

Рякин никогда не отличался деликатностью. Он напрямую требовал сказать, на чем погорел Серебров, если из райкома комсомола его задвинули в колхоз.

— Хочу испытать себя в деле, — привычно ушел от объяснений Серебров.

— Не заправляй арапа, «испытать себя в деле», — передразнил его Рякин. — Эх, а помнишь, как мы чудили в Крутенке? — и захохотал. Смех у него был прежний, оглушающий. Все помнил Серебров: и как чудили, и как удрал Генка, не забылось. Рякин же об этом вспоминать не стал. Как в былые дни, перейдя на гулкий шепот, посвятил Сереброва в очередной куцый командировочный роман: у-у, была знойная женщина и даже не хромая! Для него жизнь была по-прежнему вереницей веселых, порой фантастических приключений.

С трубами все решилось. В «загашнике» нашел Рякин припасенные на «черный день» метры. У Виктора Викторовича Гонина, который благодаря Рякину оказался просто Витей, даже вставной глаз потерял оптимистический блеск, когда Серебров положил на стол подписанный начальником наряд. Хотелось позлорадствовать, отомстить Вите Гонину за унижение.

— Где совесть? Блатники вы, а не работники. Вот ведь развелось племя. Паразитируют на несчастьях, улитки, печеночные сосальщики! — разошелся Серебров. — Государственное, а отдают, как свое кровное, тьфу!

— Не надо обижать, — успокаивая, по-христиански призывал Маркелов своего инженера к всепрощению. — Рука дающего не оскудеет. Не последний раз зашли мы сюда. Поругайся с ним, а он потом уморщит, ей-богу уморщит, недодаст.

Серебров поехал к отцу и матери. Вот и родной дом. Серебров увидел окна своей квартиры, и что-то стронулось в его груди. «Ох, старик, милый старик!» — подумал он об отце, увидев между рамами таблицу первенства страны по хоккею, портрет всемирно знаменитого Пеле и гирлянду зеленого перца. Это были отцовские «окна РОСТА». Иногда выставлял он бананы, чеснок. Вот, мол, обратите, внимание, очень полезный и питательный продукт.

Станислав Владиславович был оригинал. Несмотря на солидный вид и руководящее положение (главный врач больницы), он играл в духовом оркестре. Председатель облсовпрофа как-то пожурил его за то, что он, руководитель крупнейшей больницы, идет на праздничной демонстрации не во главе коллектива, а в хвосте оркестра, причем с барабаном на груди.

Станислав Владиславович взбрыкнул. Он сверкнул оскорбленно очками и сказал, что у него понятие о солидности вовсе иное. Может, бить в барабан — его хобби, может, золотая мечта детства. Профбог пилюлю проглотил: «Ну-ну, носите барабан».

И в эстрадном больничном оркестре Станислав Владиславович был всего лишь ударником. Он с удовольствием занимал свое место среди оркестрантов-любителей, плотоядно нависая над сверкающими тарелками и смахивающими на котлы барабанами.

В самый разгар вечера самодеятельности Станислав Владиславович не мог устоять перед просьбами зрителей и выходил под влюбленные ахи сестричек и врачей прорычать «Блоху».

Бывая в Бугрянске, Серебров много рассказывал отцу и матери о Маркелове, но побаивался приводить домой ложкарского председателя. Он знал, что мать не удержится и станет вздыхать: «Ох, как божественно играл Гарик на скрипке, как изумительно читал стихи, а оказался в деревне. Почему он такой неудачник?»

— Перестань, — не выдерживал Серебров таких охов. — Не могу же я всю жизнь тащить, как непрощенный грех, эту скрипку!

Отец таких разговоров не заводил, он доставал шахматную доску и расставлял фигуры.

— Кто кого: город или деревня, — говорил он, заводя руки с фигурами за спину для жеребьевки.

И сегодня сели они за шахматную доску, большой, лобастый, в роговых очках Станислав Владиславович и тонкий, подвижный сын.

От рассказов о Маркелове Гарька удержаться не мог.

— Такой хохмач, — выдвигая пешку, говорил он. — Вот при мне доярок наставлял на ум: «Девоньки, кормов нынче столько, что молоко не только из сосков, а из рогов должно бежать».

— Я знаю подобного человека, — проговорил Станислав Владиславович, хладнокровно забирая Гарькиного слона. — Осенью оперировал по поводу аппендицита директора кирпичного завода Краминова. Тоже, я тебе скажу, язычок! У него поговорка есть: «То втык, то втэк — и так весь век».

При упоминании о директоре кирпичного завода Серебров-младший насторожился. В нем вдруг пробудился хваткий маркеловский интерес: нужный человек! Это же кирпичный бог! И отец знает его!

— Ну а теперь ты в каких с ним отношениях? — без всякого сожаления продувая партию в шахматы, спросил вкрадчиво Гарька.

— С праздниками поздравляет, говорит — не надо ли кирпича, — удовлетворенно ставя сыну мат, ответил Станислав Владиславович.

Гарька истово пожал отцу руку.

— Восхищаюсь твоим гроссмейстерским даром, но мне, пап, очень важна другая игра. Нам бы кирпич не в третьем, а в первом квартале получить, — сказал он. — Ты понимаешь, вчера забили письмо в облплан, а на второй и третий квартал лимитов нет, нас отфутболили. Позвони ему, поговори, а?

Станислав Владиславович, откинувшись на спинку кресла, возмущенно сверкнул очками.

— Фу, каким языком говоришь ты, Гарольд? Какая-то смесь спорта и деляческого арго. У Маркелова-то ведь, наверное, язык русский, а у тебя черт знает что. Протекцию, значит, тебе составить?

Когда отец называл его полным именем, это означало, что он недоволен сыном.

— Ты знаешь, Гарольд, я вовсе не намерен переводить дружеские отношения в деляческие, — вставая, повторил Станислав Владиславович. — Я — тебе, ты — мне. Мне это противно, — он сдвинул с доски шахматные фигуры.

— Пап, ну, мы теплые гаражи строим, — хитрил Гарька, хотя кирпич нужен был не на гараж, а на коровники. — Ты понимаешь, на холоде люди ремонтируют машины. Люди, ты понимаешь?

— Не буду, — стоял на своем Серебров-старший. — Есть обычный законный путь. По-моему, всякие нехватки у нас возникают исключительно из-за того, что рвачи и хваты растаскивают то, что предназначено для плановых строек. Это расшатывает плановую организацию. Есть законный путь! — гремел он, широко шагая по комнате.

Отца трудно было сбить с этой мысли. Гарька страдал, морщился, умоляюще поламывал пальцы. Конечно, отец был прав, но как устарело он представлял нынешние отношения. Разве сумел бы столько построить Маркелов, если бы ждал лимитов на стройматериалы.

— Ну, не дают, па, ты понимаешь, не дают, — стонал он. — Это же хозспособ. Под него не дают, а люди на морозе работают. Ты что — инициативного способа не признаешь? Ты, па, теоретик. Чистый теоретик.

Серебров наседал на отца, доказывая, что тут особый случай, что отец как врач должен подумать о здоровье людей, работающих на холоде. Станислав Владиславович супил брови, протирал очки.

— Мне этот протекционизм опостылел, — гремел он. — Даже укол в задницу и то привыкли делать только по протекции.

Нинель Владимировна, мывшая на кухне посуду, несмотря на звон тарелок и шум воды, все-таки уловила своим озабоченным слухом, что ее Гарика обижают и ему надо помочь. Еще десять минут назад она недружелюбно отзывалась о Маркелове, а теперь стала перед мужем, перекинув полотенце через плечо, и решительно, строго, как всегда, когда дело касалось защиты сына, проговорила:

— Стась, ты должен помочь. Ты должен ему помочь. Поступись своей старомодной чопорностью. Семен Семенович для тебя сделает.

— Нет, ни в коем случае, — уперся Серебров-старший. Большой, неприступный, он мрачно отражал натиск. От сердитых его шагов позванивала в серванте посуда.

— Всегда, всегда так, — вдруг жалко сморщившись, всхлипнула Нинель Владимировна и ушла на кухню.

Гарька обиженно пожевал губами. Хотелось встать, хлопнуть дверью и уйти в свою комнату, но он сидел.

Станислав Владиславович не мог переносить женских слез, особенно слез своей Нинели Владимировны. Именно слезами тогда еще юная его жена добилась того, чтобы первенцу было дано где-то найденное ею имя — Гарольд. Тогда Нинель Владимировна считала, что будет ее сын пианистом, скрипачом, артистом, в общем, не обычным смертным. Станислав Владиславович хотел дать сыну польское имя, как заведено было в его семье, несмотря на то, что фамилия их к тому времени утратила окончание «ский», и вот спасовал: пусть будет Гарольд.

Спасовал Станислав Владиславович и теперь. Он мрачно встал и, не глядя на сына и жену, подошел к телефону. Винясь, с принужденностью в голосе сказал он Краминову, что вынужден к нему обратиться, но это ничего не значит и, если возможности нет, не следует выполнять его просьбу, а если не затруднит, тогда…

— О чем разговор! — донесся бодрый хрипловатый голос Краминова.

Наутро Серебров, захватив у Маркелова документы, уже ехал в нахолодавшем за ночь вагоне первой электрички в поселок Галкино. Ему хотелось раздобыть для колхоза кирпич, хотелось, чтобы Маркелов поверил в его, Сереброва, деловитость и пробойность.

Он сразу нашел белое здание завода, напоминающее арками и переходами индийский древний дворец. Надеясь попасть к Краминову первым, пошел он в охраняемую беззаботной, стриженной под мальчика девицей приемную директора. Но там уже стоял ровный шмелиный гул: толкачи и просители ждали приема.

Серебров пожалел, что не пошла ему впрок маркеловская наука, что не захватил он плитку шоколада или флакончик духов. Секретарша наверняка выделила бы его из числа других, поднеси он ей «колхозную» шоколадку. Но девица и без того заинтересованно стрельнула глазами на усатого молодого просителя. Таких молоденьких начальников, как этот, среди ожидающих не было.

Вольно, не замечая, что оттесняет Сереброва, подступил к секретарше маленький человек с несоразмерно большой головой. Серебров почтительно отошел. Кондрат Макарович Сухих, известный на всю область председатель колхоза. Его танцевальный ансамбль выступает за границей, на его животноводческие комплексы приезжают экскурсанты.

Сухих ласково, по-семейному спросил секретаршу:

— Ну как, душа-девица, папа дома?

Секретарша, видимо, привыкла, что великий Сухих называет Краминова запросто «папой». Она улыбнулась.

— Пожалуйста, папа вас ждет.

Сухих потрепал девицу по плечику и скрылся за дверью.

Серебров занял очередь за пожилым, немодно стриженным под полубокс человеком. Широко расставив свои кавалерийские сапоги, сидел этот человек в углу и острыми, умными, глубоко упрятанными глазками разглядывал посетителей. Был он и одет старомодно: в синие брюки и галифе, клетчатую рубаху без галстука. Жестикулируя, он с удивлением начал рассказывать Сереброву, что долгое время не мог найти седел.

— По всей стране писал, спрашивал — нет. А мужики у меня пасти коров только верхом соглашались, дак я уж к самому Буденному обращался, поскольку я в кавалерии служил. Выручайте, мол, Семен Михайлович, старого кавалериста.

Серебров сочувственно кивал ему.

Выпорхнувшая из директорского кабинета вслед за улыбающимся Кондратом Макаровичем секретарша вдруг сказала, что Семен Семенович просил узнать, здесь ли Гарольд Станиславович Серебров. Серебров растерянно поднялся.

— Пройдите, вас уже два раза спрашивали, — сказала она и улыбнулась, выделяя его из числа других.

Под заинтересованными, даже завистливыми взглядами умолкших вдруг толкачей и соседа-кавалериста Серебров, словно по воздуху, проплыл к дверям, чувствуя себя необыкновенно значительным человеком.

Кирпичный бог Семен Семенович Краминов оказался невысоким, подвижным чернявым человеком. Подталкивая на носу очки, он с любопытством разглядывал Сереброва-младшего. Черные глаза его светились добротой.

— Никак не думал, что у Станислава Владиславовича сын поднимает сельское хозяйство. Сколько лет вы уже работаете? Немного? Но это полезно, полезно. Значит, на первый квартал надо? И сколько?

— Тысяч сто пятьдесят, — замирая под острым взглядом директора, сказал Серебров, чувствуя, что хватил лишку и надо сказать меньше.

— Из ста сорока четырех тысяч можно построить двухэтажный дом на восемь квартир, — сказал Краминов, и Серебров решил, что тот ему откажет.

— Нам теплые гаражи, люди мерзнут, — прошептал он, понимая, что таким лепетом Краминова не возьмешь.

— Вот с этой бумагой в отдел снабжения, из моего фонда, — весело проговорил Краминов. — Счастливо. — И Серебров с радостью ухватил взглядом цифру 150. Он выскочил от директора с самоуверенностью удачника, который утвердился в том, что для него не существует никаких препятствий.

— Молодчик! Молодчик! — хвалил Сереброва, потирая руки, Маркелов. — Ну вот видишь, ты уже встал на свои ноги. К самому Краминову попал. Молодчик!

Маркелов, видимо, поверил в удачливость Сереброва. Дня через три, под вечер, он опять позвал его к себе. В кабинете Маркелова, только что обставленном новой полированной мебелью, с краешка сидел у бокового столика Миней Козырев и, тщеславно косясь в водяную гладь лакировки, что-то рассказывал завлекательным голосом странника, побывавшего за тремя морями. Пьянчужку Минея Маркелов то выгонял, то вновь приближал к себе. Сейчас тот опять был в фаворе — это он достал и привез лакированную несельскую мебель.

Маркелов сам еще не привык к мебельному великолепию — стирал рукавом пылинки со стола и зачарованно слушал Козырева.

— А вот еще есть один город на Северном Кавказе, — говорил Миней, — так там арматура имеется. Можно купить. А в Молодечно семенной овес… Хорош, говорят.

Откуда знал все это запивоха Миней Козырев, было поразительно, но знал доподлинно. В седеющей Минеевой голове умещались воспоминания о лихих делах конца пятидесятых годов, когда он закупал в южных степях табуны лошадей, чтоб помочь тогдашнему председателю колхоза Огородову выполнить план по мясу, и хитрые истории о том, как он, Козырев, при Маркелове торговал лесом, чтоб пополнить колхозную кассу. И вот теперь откуда-то брались в его голове названия городов, где есть разные нужные разности.

— Так вот, Гарольд Станиславович, — с трудом освобождаясь от очарования Минеевой речи, сказал Маркелов, — надо попытать счастья, съездить за арматурой-то.

Сереброву боязно было мчаться неизвестно куда и в то же время не хотелось расставаться со славой нужного, пробойного человека.

— Когда надо? — спросил он.

— Да сейчас, — довольный его согласливостью, ошеломил Маркелов Сереброва.

В конце концов Серебров привык к бездомной кочевой жизни. Ему она даже начала нравиться. Поутру он был в курортном городке, где добывал запчасти и ради забавы фотографировался на фанерной лошади, а через два часа летел над облаками, похожими на заснеженные поля, к себе на север. Он то нежданно благоденствовал в фешенебельном номере гостиницы, то коротал ночь на вокзальном жестком диване и торопливо брился в туалете, на глазах у публики, то устраивал богатое угощение для нужного человека, то, по-плюшкински скопидомясь, перебивался на безвкусных дешевых консервах «Завтрак туриста».

Его не пугали временные неудачи. По неуловимым признакам он научился определять, кто способен ему помочь, пусть из сострадания, от доброты. Помогали, продавали битум и шифер, а не было того и другого — он, усвоив уроки Григория Федоровича, клянчил третье, то, что имелось там. Все сгодится. Если не для себя, так для обмена. На трубы можно выменять уголок, на уголок — плиты, на гвозди — рубероид.