Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

После этого случая я поверил в Россию. Если есть еще у русского народа смелость, удаль, юмор, доброта, находчивость в самое сложное время, то, значит, Россия жива. Я даже ходил некоторое время по помойкам, надеясь найти что-то похожее, но неудачно. А вообще нам, инвалидам с детства, конечно, трудно. Много у нас проблем, и хуй кто помогает их решить. Особенно когда пьешь. А пьем мы, инвалиды с детства, естественно, постоянно.

А еще я прошу передать это доказательство, что Россия не погибла и все будет хорошо, каким-нибудь поп-звездам вроде Саши и Лолиты из кабаре-дуэт "Академия", чтобы они уже передали дальше всем остальным. Поп-звезды известнее, чем писатели, выглядят лучше, и им больше верят. Только передайте одному Саше, а Лолите не надо; она, конечно, красивее Саши и поет лучше, но с тех пор, как мне мама прищемила в детстве хуй и не заметила, я женщин боюсь не только в плане секса, но во всех других планах тоже. Вдруг Лолита мне сделает что-нибудь нехорошее, как сделала мама. Пусть Саша как человек и как артист хуже Лолиты, но все же он не женщина, поэтому передайте только ему.

- Жива Россия! - удовлетворенно сказал Тургенев.

- Какая же Вы все-таки пизда, Иван Сергеевич! - снова вскочил Достоевский. - Да все знают, что Вы - первый, кто в Россию не верит! И никто Вам никогда не поверит, что Вы в нее верите! А если кто и поверит, что Вы в Россию верите, то потому только и поверит, что сам в Россию не верит! - несколько коряво, но искренне обрушился он на Тургенева.

- Вы, Иван Сергеевич, как осенняя муха, - и в этот раз поддержал Достоевского Толстой. - Она и летать уже не может, а все над говном кружит и кружит. Все ее, как и Вас, Иван Сергеевич, на говно тянет.

На глазах у Тургенева показались слезы, а на мониторе - другая история.

Уважаемые русские писатели! У меня вопрос к Вам ко всем, но больше к Ивану Сергеевичу. Дело в том, что я - гомосексуалист. Впервые это произошло в шестом классе на уроке литературы, когда мы читали Ваше "Муму". Тут я ясно понял, что прямо хоть сейчас готов подставить Герасиму жопу, чтобы он только не топил Муму.

Это же самое чувство гомосексуализма меня посещало неоднократно во время уроков русской литературы. Каждый раз, когда женщины и животные русской литературы попадали в критическую ситуацию, я готов был подставить за них жопу, - чтобы их спасти. Я готов был подставить жопу Раскольникову, чтобы он только никого не убивал. И за Сонечку Мармеладову я тоже был готов. Если ей так неприятно делать это с мужчиной, то пусть лучше это сделаю за нее я! Я готов был подставить жопу и паровозу - пусть он только оставит в покое Анну Каренину! Я готов был подставить ее и проклятым конюхам, чтобы они только не трогали Холстомера! Пусть лучше я, чем Муму, чем Сонечка, чем Анна, чем Холстомер!

Когда я подрос, то у меня на лице была написана готовность подставить жопу, и меня сразу без раздумий взяли танцором стриптиза в мухской ночной клуб. Там у меня была, конечно, возможность вволю подставить жопу, но не тем, сами понимаете, кому бы хотелось. Все как-то совсем мерзко и нет уже того чувства щемящего восторга, как на уроках русской литературы. Никому мне уже больше не хочется подставлять жопу. А поскольку это, Иван Сергеевич, началось с Вашей "Муму", то у меня к Вам вопрос - как бы мне вернуть это чувство щемящего восторга подставить жопу за любимого персонажа и за весь мир, как когда-то на уроке, где читали Ваше "Муму". Если Вы, Иван Сергеевич, не знаете, как его вернуть, то, может быть, знают, как его вернуть, другие русские писатели.

- Ну, спасибо Вам, Иван Сергеевич, - Толстой встал и издевательски поклонился Тургеневу, - теперь нам и пидоры пишут. А то в основном все бляди и бляди.

- Вы, Иван Сергеевич, не только блядун и сверлун, но и скакун, Достоевский, в свою очередь, сразу же поддержал Толстого. - Вы у себя молоденьких мальчиков собираете лет восьми - десяти, потом голыми их укладываете в ряд, а сами по ним скачете. У мальчиков косточки на спинках и на ножках хрустят под Вашим весом, а Вы, Иван Сергеевич, знай себе скачете и этим хрустом наслаждаетесь.

Тургенев растерянно посмотрел на меня. На глазах у него снова появились слезы.

- За что Вы меня так ненавидите, жестокие люди? - Тургенев уже даже не пытался спорить с Толстым и Достоевским. - За что?

- Потому что Россию-то, Иван Сергеевич, душой надо любить, а не жопой, жестко ответил Достоевский, - а Вы Россию так ненавидите, что даже хотя бы жопой ее любить и то не можете. И на Путина Вы надеетесь все потому же: Россию Вы не любите. Вы надеетесь, что Путин Вас научит Россию любить, а Вас никто этому не научит, пока Вы сами не научитесь. И не смотрите на Игоря Геннадиевича растерянно, а на нас с Львом Николаевичем виновато. В Христа надо верить, а не в Путина. А Вы в Христа не верите, поэтому Вам и на Путина надеяться бесполезно, - как всегда, коряво, но горячо закончил Достоевский.

- Федор Михайлович, - вступил Толстой, - на Путина надеяться невозможно: Путин - откровенно промежуточная фигура.

- Тем, кто верит в Христа, невозможно, а таким, как Иван Сергеевич, все возможно, - не согласился Достоевский.

- Для Ивана Сергеевича возможно, - не стал спорить Толстой. - Ведь Иван Сергеевич - плывун. Иван Сергеевич в публичном доме в бассейне поплавать любит. Иван Сергеевич в публичном доме залезает в бассейн и плывет там, изображая собаку вроде его ебаной Муму, и называть себя велит Тузиком. Иван Сергеевич даже гавкает и руками в этот момент в воде дергает как собака. Иван Сергеевич постепенно возбуждается. А все бляди стоят вокруг и кричат; "Ой, Тузик плывет! Как бы не утонул!" Иван Сергеевич начинает испытывать наслаждение. Потом Иван Сергеевич делает вид, что тонет, а бляди бегают вокруг и кричат: "Спасите Тузика! Тузик тонет!" У Ивана Сергеевича наступает оргазм. Бляди ныряют в бассейн, вытаскивают Ивана Сергеевича, делают ему искусственное дыхание хуя и кричат: "Спасли Тузика! Живой Тузик!" У Ивана Сергеевича снова наступает оргазм. Вы, Иван Сергеевич, лучше в бассейне Тузиком плавайте, а о любви к России даже и не мечтайте! И без Вас, Тузик, слава Богу, есть еще кому ее любить!

Тургенев заплакал.

- Вы, Лев Николаевич, сами Россию не любите и в Христа не верите, - сквозь слезы почти по слогам сказал Тургенев. - Вас даже и от церкви отлучили!

- Когда Льва Николаевича от церкви отлучили, Вас, Иван Сергеевич, уже давно на свете не было, - сразу же заступился за Толстого Достоевский. - А Вы, Иван Сергеевич, еще и нюхач. Вы в публичном доме не только Тузиком плаваете, но там же и кокаин нюхаюте. Вы, когда там из бассейна вылезаете, то у бляди на ляжках порцию кокаина раскладываете и нюхаете, - Достоевский презрительно сжал губы. - Это же надо так не любить Россию и так не верить в Христа, чтобы в публичном доме не только Тузиком плавать, но и с блядиных ляжек кокаин нюхать! - горестно закончил Достоевский.

- Я очень редко, когда нюхаю, - еле слышно прошептал Тургенев. - Я больше так не буду! - плача навзрыд, пообещал он.

Достоевский безнадежно махнул рукой. Тургенев затих.

- А Лев Николаевич тоже нюхает, - неожиданно оживился Тургенев.

- А я не знал, Лев Николаевич, что и Вы нюхач, - удивился Достоевский, - я думал, что это только один Иван Сергеевич у нас нюхач.

- А я не нюхач, - благодушно возразил Толстой. - я практически никогда не нюхаю. Иван Сергеевич потому нюхает, и часто нюхает, что в Христа не верит и Россию не любит, а мне иногда только нужно немного совсем понюхать, чтобы еще больше любить Россию и еще крепче верить в Христа.

Больше вопросов и реплик на сайт не приходило. Тем более что все, кто интересуется литературой, уже все написали. Бляди написали. Пидоры написали. Инвалиды детства написали. А больше в России сегодня все равно никто литературой не интересуется. А если интересуется, то общаться с русскими писателями стесняется или боится. Даже через Интернет. Тем более что русские писатели сами всего стесняются или боятся. В том числе и общения через Интернет.

Первым ушел заплаканный Тургенев.

- Помните, Иван Сергеевич, - крикнул ему вслед Достоевский, - не жопой надо любить Россию, а душой! Душой!

Достоевский и Толстой ушли вместе, но расстались, не попрощавшись.

Мне Достоевский понравился. И Толстой понравился тоже. Что бы про них ни писали и чтобы они сами ни писали, - они довольно симпатичные люди. С ними можно иметь дело. С ними вполне можно некоторое время находиться рядом. У них, конечно, есть заебы, - но допустимые. Конечно, они ни хуя не соображают и тут уже ничего не исправишь, - но это, если привыкнуть, совсем не страшно. Это не главное. А вот Тургенева пригласили зря. Тургенев не подошел даже просто для контраста.

Русский долг

Во время алкоголизма страшнее всего то, что начинает расти хвост костистый, настоящий, с пупырышками и шерсткой.

Я не пил. Со мной можно делать что угодно и ебать за все остальное - но только не за это: ведь я не пил. Из моих ровесников уже откачивали алкоголь как воду - помпой, а я все не пил. Ровесники давно читали правила жизни на страницах наркологических диспансеров, а я как не пил так и не пил.

Можно ли жить в России и не пить? Можно. Отчего же нельзя? Вполне. Но только это будет не жизнь и не Россия.

А я все не пил.

Жизнь, между прочим, дается человеку, тем более в России, только один раз, да и в этот раз напрасно - поскольку осложняется темным, страшным, выходящим за все онтологические пределы алкоголизмом.

А я все равно не пил. Ты меня режь по живому, ты отними у меня любимую книгу, ты вырви у меня единственный хуй с корнем - но я не пил.

В человеке тем не менее все должно быть прекрасно. Но ведь все в человеке прекрасно быть не может. А если даже и может, то это будет не человек, а козел какой-то! Да и алкоголизм в человеке прекрасным быть не может при любом раскладе.

А я продолжал не пить.

Так дальше оставаться не могло.

Жаль, что люди не птицы. Тогда бы они меньше пили - птица, даже самая звонкая, много выпить не может по определению. Но слава Богу, что люди не лошади - тогда бы они пили значительно больше, чем если бы они были птицы.

Но я, мужественный, все не пил.

Человека губит женщина; человек во многом начинает пить из-за нее! Но я не начинал пить даже из-за женщины.

Пытались меня споить и коллеги. "Ты русский писатель, - сказали они, - мы - русские писатели. Надежда есть? Нет. Выпьем". Ошарашенный таким крутым аргументом, я покачнулся, но все равно удержался от алкоголизма как такового. Но стал относиться к нему лояльнее и присматриваясь. И присмотрелся!

Алкоголизм налагает на русского человека целый ряд особенностей. Если западный человек срет, то он всего лишь срет, вытирается, озирается - и все. Больше здесь делать нечего. Если же русский человек срет, то он словно бы готовит закуску к предстоящему алкоголизму. Поэтому русскому человеку достаточно сложно расставаться со своим дерьмом. Когда западный человек ссыт, то он всего лишь ссыт, обмахивает края унитаза от легких капелек мочи и уходит дальше в новую светлую жизнь. Русский же человек ссыт, как будто наливает в стакан невидимому собеседнику.

Пьют в России по двум причинам: оттого, что все, блядь, давно ясно и потому, что ничего ни хуя до сих пор не понятно.

В России все пили. Малюта Скуратов - пил. Очень много пил Куприн. У Высоцкого практически не было свободного времени, потому что все время пил. Актриса Самойлова тоже здорово пила. Ну, не так много, конечно, как Высоцкий, столько женщине просто не выпить, но достаточно. Только и делает что пьет Ельцин. Жить в России и не пить - значит взять у России взаймы и не отдавать. А долги лучше платить сразу, чтобы потом не наезжали. Я свой долг России заплатил, когда выпил. Теперь я от всех других долгов свободен оптом - тот долг был самый главный, если не единственный.

Только окончательно разуверившись в постперестройке, я согласился на алкоголизм. До самого последнего времени мне казалось, что все образуется станет меньше дерьма, в кинотеатрах пойдут потоком русские фильмы, экономика начнет стабилизироваться, не будет зимой так рано темнеть, Мандельштама найдут и как надо, по-человечески, похоронят: с крестом, попом и соплями, а дерьма станет совсем мало. Не стало. Ну как тут можно не пить, когда уже в октябре в шесть вечера темно и Мандельштам до сих пор не найден! Я прямо даже и не знаю, как это можно не пить. Одна беда - хвост; растет, как зараза в фольклоре, не по дням, а по часам.

Да и вообще после Освенцима не пить просто несерьезно. Как можно теперь жить и не пить, когда уже был Освенцим и написаны "Братья Карамазовы"? Когда Бунин умер и Толстой умер, а Мандельштам даже не умер, а совсем исчез? Все было, все умерли, все исчезли! И что же теперь делать на русской почве? Только пить, а что же еще? Мандельштама, что ли, искать?!

К этому времени, когда я пошел на алкоголизм, потому что ничего другого не оставалось, Москва очень изменилась. В Москве стало можно купить водки и любого другого алкоголя во всякое время дня и ночи. Неограниченная продажа спиртного - вот долгожданное и единственно законное дитя русской демократии! Так что проблем с алкоголизмом уже не было.

Для алкоголизма нужны собутыльники; одному пить скучно. Я объявил конкурс, и мне привели на выбор троих. Двух я забраковал сразу, хотя это были вполне достойные и честные ребята.

Ведь собутыльника надо выбирать со вкусом; он должен быть весел, статен, эстет и не совсем туп. Собутыльнику необходимо отлично знать Россию и быть сильным, чтобы в любой момент выебать шофера такси в его петлистые мохнатые уши. У собутыльника желательна громадная интуиция и умение чувствовать в пол-оборота, когда собутыльникам польстить, а когда сказать правду, - чтобы им, собутыльникам, жизнь не казалась чем-то сладким: медом ли, виноградом или русской литературой. Да, у меня большие запросы, поэтому из всех предназначенных на алкоголизм претендентов я остановился только на Петрове. Но все-таки я выбирал его на серьезное дело - на алкоголизм. "Родные есть?" устроил я ему маленький экзамен. "Теперь нет", - на секунду-другую помрачнел он.

Собутыльник просто обязан быть красив. В Москве сложная криминогенная обстановка, то и дело зазевавшихся прохожих хватают жестокие педерасты. Оттого и должен быть красив собутыльник - чтобы своей красотой отвлечь жестокого педераста от других собутыльников. Я уже не говорю о том, что у настоящего собутыльника всегда имеются нежность и знание иностранных языков: вдруг собутыльникам захочется нежности и поговорить по-иностранному.

Потом нашлась Карина - по всем русским законам втроем пить интереснее да и лучше для здоровья. Третий (третья - пол значения не имеет) все-таки оттягивает на себя значительную дозу алкоголя.

Карину мы нашли на помойке. Если девушку подобрали с помойки - это не позорно для девушки; это честь помойке! К тому же в последнее время помойка стала обычным местонахождением приличной девушки.

Карина была без ума от Платонова, но даже он не мог отвести ее от алкоголизма. "Ах, "Чевенгур", - вздыхала она, и бутылка водки почти кончалась, - ах, "Котлован", - и бутылка водки кончалась совсем.

Я к Платонову относился спокойно, но, чтобы лишних неприятностей не было, руки по швам при одном только упоминании его имени вытягивал сразу. Теперь уже все равно: Платонов или не Платонов... а впрочем, Платонов, ладно, так и быть, отличный писатель, хотя, конечно, и придурок, но пить же столько зачем?

"Достоевский умер", - жаловалась Карина. Перестань ныть, дура! Хуй твой умер, а не Достоевкий! Достоевский-то вполне жив. Ничего он не умер! Может, кто другой и умер, Толстой, например, но только не Достоевский! Это могло со всяким случиться, с Чеховым - запросто, но не с Достоевским. Такие не умирают! После смерти он некоторое время отдохнул, потом стал Богом и теперь управляет авторучками и другими частями тела русских писателей.

Карина собралась писать роман "Богатые люди", не все же время пить, можно в перерыве и написать что-нибудь! Роман прост, но неоднозначен - русскому писателю негде жить, кому, естественно, нужен на хуй русский писатель? Даже "Братья Карамазовы" на что идиоты получились - но и те уже написаны, да и другое все тоже создано, Союз распался, КГБ переименовали, народ свободен, еврей без проблем едет в Израиль, Кьеркегора издают и в русском писателе нужды больше нет. Мандельштам, правда, до сих пор не найден, но русский писатель плохой следопыт, и в поиски Мандельштама его не берут. Вот и живет русский писатель в пизде, то есть если бы в пизде, а так он живет у своей бабушки на подоконнике в комнате коммунальной квартиры. Старую блядь хотели расстрелять еще лет пятьдесят назад, но вместо этого на двадцать пять лет посадили, и она так закалилась в лагерях, что не умрет теперь никогда. Так и живет русский писатель на подоконнике и слушает, как бабушка во сне не спит. Но однажды он напился и пьяный упал в канаву, где и познакомился с одной девушкой из хорошей семьи. Папа ее - банкир, дитя реформ Гайдара, руки по горло в крови, сердце камень, в душе настолько все темно, что даже могильный червь задохнется в ней от смрада; словом таким людям как раз и возрождать Россию, если там, конечно, еще есть что возрождать. А дочка всю жизнь мечтала о русском писателе. Русский писатель, учили школьные подруги, он - чуткий и страстный; в отличие от других. Другие видят в женщине только пизду, а не саму женщину, а русский писатель любую пизду воспринимает как солнце! Другие к женщине подойдут и не знают, где у нее клитор, а где мочеточник... А русский писатель никогда клитор с мочеточником не перепутает! Ведь ему за это его Бог Достоевский сразу голову оторвет! Поэтому русский писатель за два километра чувствует, где у женщины будет клитор, а где все остальное, и как с тем и другим работать надо. К тому же русский писатель, используя свое знание мифологии и семиотики, пишет роман - сложный интеллектуальный роман. Роман хоть и сложный, но одухотворенный. У русского писателя все должно быть очень одухотворенно, можно даже по шагу в разные стороны, но в итоге чтобы все было одухотворенно, потому что если будет не одухотворенно, тогда русскому писателю его Бог Достоевский не только голову оторвет - и яйца с предстательной железой отрежет, чтобы другим неповадно было в следующий раз неодухотворенное писать.

Карине очень нравилось, что в ее романе русский писатель еще и роман пишет. Ведь на самом деле русский писатель давно уже ничего не пишет, а так получаются и роман в романе, и русский писатель вроде бы при деле. "Лучше написать два романа", - осторожно советовал я, но Карина хотела только один, и русский писатель полюбил встреченную им в канаве дочь банкира. Вдвоем - они уже сила; теперь они не просто заебанные судьбой случайные люди. Русский писатель даже пить перестал и не падал больше в канаву, но на его девушку это так тяжело подействовало, что русскому писателю снова пришлось начать пить, чтобы не пугать понапрасну любимое существо. Скоро бабушку русского писателя, блядь старую, они заставили во сне совсем уснуть, и русский писатель спускается с подоконника и занимает всю комнату! А банкира выгнали на улицу: пусть узнает, как простой народ живет и что он в своей простоте нюхает. На оставшиеся от банкира деньги они издают роман русского писателя.

С финалом я согласен. Действительно, как ни крути, канава - самый реальный источник русской идеи и прочих бед моей милой, но проклятой Родины! Пусть в финале про канаву и не слова; в финале есть только про писателя.

Русский писатель - это не профессия. Это диагноз. И пишется в кавычках. А еще источник заразы. Слава Богу, политические сдвиги на моей милой, но такой проклятой Родине привели к уничтожению русских писателей как класса.

Плачь, мама! Прими меня обратно своим уставшим влагалищем! Твой сын, мама, - русский писатель, и пощады ему нет!

А Россия, мало того, что - дура, она еще и великий злоебучий содомит. Она вечно ебет своих детей! А кто главный у России ребенок, кто самая лучшая ее крошка? Конечно же, он - русский писатель.

Иной раз, когда в результате алкоголизма на сердце особенно дурно, растет хвост и тогда мечешься: а вдруг не было никакой русской литературы? Ни Пушкина, ни Гоголя, ни даже Глеба Успенского? Может, вся она только издержки алкоголизма? Нет, она - не издержки. Она была. Была, была. Точно была.

Когда Карина и Петров допились окончательно, то они поместили в газете "Из рук в руки" следующее объявление: "Кому нужна сильная, настоящая, большая русская литература? Цена - приблизительно одного кухонного комбайна. Но только чтобы сразу. Можно даже в рублях. В рублях даже лучше".

"Но если столько пить, разве напишешь сильную русскую литературу?" удивился я. "А если не пить - тогда вообще ничего не напишешь", - парировали они.

Я тоже допился. Во время эякуляции сперма пахла водкой, а хуй стоял только на бутылку и отчасти стал похож на нее - кожица на его конце скручивалась и раскручивалась, как пробка.

Огорчившись, я придумал научно-фантастический роман. Сюжет: один русский писатель пил, пил, пил, пил, пил, пил. Очень много пил - как сволочь, да и сволочь столько не пьет, а он все пил и пил, пил и пил, пил и пил. А потом взял и протрезвел. Впрочем, такой конец невероятен даже для научно-фантастического романа.

Мы решили посмотреть дно; для алкоголизма нужны новые впечатления. Дно меня откровенно разочаровало - вялое какое-то было дно! Туда совсем не хотелось опускаться. Дно явно не выполняло функции дна. Брутальным оно было только снаружи, а внутри - одно сюсюканье и оцепенение. Все эти бомжи до сих пор высшими авторитетами считали Любовь Орлову с Шукшиным и совершенно неохотно проголосовали за Жириновского.

Когда живешь в ситуации постоянного алкоголизма, то приходится много пить и в разных местах. В том числе и на кладбище. На кладбище ведь можно не только гулять и лежать.

Тем более что смерти под воздействием алкоголизма больше нет. Нет и все. Смерти нет! Нет - смерти! Жизни - только ей, родной, - да! Пласт земли и четырехугольный гранит памятника с окошком фотографии вовсе не означают повод для окончания жизни, и вот уже мертвецы встали, подтянулись, у них все в порядке и цело - даже зубы. Теперь они бодро и радостно окликаются - как на поверке. Есенин! Я! Пахомова и Горшков! Здесь! Солженицын! А его и окликать не нужно, он и так жив. Бондарчук! Странно, что он вообще умер - он должен жить всегда. Но тоже здесь! Друг детства! Здесь! Сахаров! Здесь! Князь Мышкин! Естественно, здесь! Неизвестный у входа справа! Здесь! Сонька Золотая ручка! Здесь! Купец первой гильдии Заварыкин! Здесь! Конечно, здесь, ему сейчас в жизни самое место - в России теперь только и делай что торгуй. Мейерхольд с дамой! Здесь! Готов и дальше служить русскому театру! Даже потерявшийся Мандельштам тоже нашелся и тоже готов и дальше. Смерть кончилась и пропала, как будто ее никогда не было и вдруг осталась одна жизнь.

Но от смерти нельзя отказываться целиком. Смерть - это избавление. Только смерть может избавить от алкоголизма в любой форме. Для жизни такой подвиг не под силу.

Однажды, после отчаянного глубокого алкоголизма, мы с Петровым Карину выебли. Совершенно случайно. И напрасно. Мало того что влагалище узкое, хую там простора нет, так еще от него, словно из ротовой полости, водкой несет! Спать с Кариной - все равно что спать с водкой!

Потом раз десять мы опять ее случайно выебли. На одиннадцатый раз Петров взмолился: "Пусть она подругу приведет". "У нее нет подруг кроме русской литературы", - заступился я за Карину.

Хвост увеличивался. Теперь, в девяностых, стало ясно, что он - очевидное последствие алкоголизма. Алкоголизм и последствия были и раньше. Но эти твари, алкоголики прежних лет, смогли, твари, уберечь свое тело от хвоста. И хвост был не какой-нибудь легкий, кокетливый, помахивающийся приятный хвостик, а тяжелый, неподъемный, вонючий. Не хвостик из кожи и пушинок, а сплошная кость, продолжение позвоночника; таким хвостом уже не отгонишь муху и не поприветствуешь хозяина.

Алкоголизм опасен не только хвостом. Есть и другие симптомы - кошмары, когда постоянно что-то является и угрожает: постены, различные тени, чертики, первая любовь, кровавые мальчики и большое животное типа гибрид "крыса-кенгуру". Все это ерунда. Большое животное типа гибрид "крыса кенгуру", пусть и большое, совсем не опасное. И сразу исчезает. Но дважды из стены на волне мощного алкоголизма пришла Русская Культура. Вот когда стало по-настоящему опасно и мерзко! Здоровая такая оказалась тетка, в бороде и усах, вокруг головы, разумеется, нимб, с чемоданом и катарсисом. Ну куда же Русской Культуре и без катарсиса-то? Опять она в дорогу собралась, вот и чемодан, все на месте не сидится, еб твою мать! Русская Культура мялась и суетилась, все чего-то активно требовала, долго никак назад уходить не хотела, не то что большое животное типа гибрид "крыса - кенгуру".

Карина и Петров пить больше не могли и решили пожениться; я остался один. Дай им Бог счастья, а мне - поделом! Надо было лучше выбирать собутыльников.

Потом мне явился еще один кошмар: яркая и счастливая Россия. Это уже слишком. Такого быть не может, потому что такого не может быть никогда! Долг возвращен, пора бросать алкоголизм, он себя исчерпал, хочется спать нормально.

Хвост отвалился. За хвостом прислали из палеонтологического музея. Там его собираются выставить на стенде самых древних экспонатов вместе с бивнем мамонта и русской духовностью. Это неправильно. Тут очевидный экспозиционный просчет. Бивню мамонта не хуя делать рядом с русской духовностью! Мамонт все-таки появился, вырос и пропал в условиях полной трезвости - как настоящий мужчина!

Слон и дом

Мы все склонны преувеличивать. Нет, мы не склонны. Это только один я склонен! А все остальные - нормальные люди, психофизику контролируют и воспринимают мир совершенно адекватно во всех его ширине, толщине и сложности. Между же мной и миром Берлинская стена непонимания не только не разрушилась, но еще и выросла на две-три головы.

Вот я все и склонен преувеличивать. За мной так и тянется шлейф преувеличений! Мощный такой шлейф, и все тянется и тянется, как пьяная блядь, пока не успокоится и - прошу прошения за случайную рифму, дьявол бы забрал, что ли, все эти случайные рифмы, чтобы не пачкали и без того заебанный русский язык перхотью капустника и каламбура, - не растянется.

Ребенок где-то начитался рождественских историй - с примитивным концом, минимумом агрессии и счастливым, мать его, концом. Разве я против счастливых концов? Да я лучший друг счастливых концов! Против рождественских историй я тоже не против - я против того, чтобы их читал ребенок.

Я не только против рождественских историй - я на рождественских историях не зацикливаюсь! Я вообще против того, чтобы моя девочка читала. В доме, слава Богу, и без нее есть кому читать. А она пусть лучше прыгает, кудахтает и гуляет с собакой. Собаки нет, тогда пусть просто гуляет.

Итак, ребенок начитался рождественских историй. Я не досмотрел, а жена упустила. А в них, в рождественских историях, когда ребенок болеет, то к нему сразу приходит большой добрый воспитанный ученый слон, делает разные штуки, и ребенок выздоравливает.

Тут же девочка и заболела. Тяжело и надолго. Перегуляла с собакой, которой нет! И все повторяла: "Папа, слон". Насколько я понимаю язык детей, она имела в виду не то, что папа - слон, а то, что она хочет от папы слона.

"Давай лучше приведем ребенку блядь", - предложил я жене такой вариант. Блядь тоже может быть добрая и воспитанная, и тоже может выделывать разные штуки - не хуже ученого слона. У бляди нет такого хобота и не такого она роста, но с ней зато можно поиграть в прятки и, взявшись за руки, водить хороводы. А дети, особенно когда они болеют, очень любят играть в прятки и водить хороводы!

Но жена не согласилась заменить слона блядью. И зря! В конце концов, ребенку можно привести и блядь мужского пола. Блядей мужского пола сейчас много, и умеют они делать разные штуки ничуть не хуже, чем слоны или женские бляди.

Я все преувеличиваю, и все представляюсь сам себе маленьким кроликом, вышедшим в ночное мерзлое поле, страшное для маленького кролика на каждом шагу, на поиски своей любимой капусты. А все не так и плохо, и пошла она на хуй, эта капуста! Вокруг целый мир, он и открыт и доступен. Он ждет!

Мне кажется, что нет никаких связей. А они есть, и самые разнообразные, одна другой сильнее, и они радостно протягивают к тебе руки и просятся в твои. Вот бывший одноклассник, говно из говна, мудак в последней инстанции, стал работать в ФСБ, а другой, тоже бывший, но только однокурсник, тоже страшный человек, теперь уверенно делает карьеру в аппарате Президента. Оба были мне рады. Так рады! Оба признались, что лучше и красивее нашей дружбы у них в жизни никогда не было. А если и было, то в итоге оказалось сплошной профанацией и одними комплексами. Поэтому если теперь у кого и будут проблемы со слоном - то не у меня. Я могу забыть о варианте с блядью и выбирать породу. Какой должен быть слон, спросили они, африканский или азиатский?

Разве могли думать мы, ошпаренные из чайника революции Лениным, мы, мучившиеся в застенках ЧК под пятой Троцкого, мы, загнанные в угол при Сталине, мы, окруженные под Харьковом Гитлером, мы, наглотавшиеся при Эйзенхауэре, - теперь уже случайной рифмы не будет, хватит, снаряд два раза одну воронку не ебет - пизды, мы, намочившиеся при Хрущеве, мы, зациклившиеся на Брежневе, мы, ошарашенные Пиночетом, мы, натерпевшиеся от Андропова, мы, воспрявшие с Горбачевым, что когда-нибудь в таких страшных непроходимых местах, как ФСБ и аппарат Президента, будут работать наши люди, с такими же, как у нас, глазами и печенью? Могли бы мы даже близко мечтать тогда, от Ленина до Горбачева, о таком великом счастье, в котором уже не будет проклятых адептов коммунистического хуя? Могли ли мы представить, что вместо них будут люди, смотрящие на мир сквозь наши очки и помогающие привести в наш дом слонов, так необходимых в момент тяжелых болезней наших детей? Не могли. Очень хотели, но не могли. Потому что козлы! Поэтому и нет нам прощения - козлам прощения не бывает.

Но я решил все сделать сам и пришел в зоопарк честно - с улицы. Слона еще можно было найти в цирке, но слон из зоопарка мне казался почему-то более воспитанным, ученым и полезным для ребенка, чем слон из цирка. Да и зоопарк все-таки не настолько безнадежно мафиозная структура, как цирк.

И был прав, что решил все сделать сам и честно! В дирекции мне тут же пообещали отдать всех зверей, которые еще остались. Дети теперь ходят в компьютерные центры, а зоопарк не любят. К тому же скоро вся живность будет замурована в Храм Христа Спасителя, который вдруг стали восстанавливать русские люди. Поверье есть такое! Если в стены храма замуровать живое тело, то хуй такой храм когда рухнет! Но если даже рухнет, то очень быстро восстановится сам - и без любых затрат из городского и федерального бюджетов. Людей русским людям замуровывать пока жалко, и они остановили свой выбор на обитателях зоопарка.

Страшно было забирать слона! Я боялся, что рядом со слоном я буду похож на городского сумасшедшего. Нет, на городского сумасшедшего был похож слон - а я, как всегда, напоминал страдающего и перевозбужденного себя.

Я боялся слона и по другим причинам. Слон может съесть библиотеку, слон может засрать фонотеку, слон может сделать что угодно с видеотекой и кухонной посудой, слон может все! На то его и создала мать-природа.

К этому времени и я опасно заболел - и мне нужен был слон, я тоже был в нем заинтересован; только слон может помочь, когда такая болезнь. Блядь, когда такая болезнь, бессильна. Болезнь была вот какая: я почему-то вообразил, что я - известный писатель и теперь, значит, меня должны узнавать на улицах и я имею законное право хватать за соски грудей малознакомых женщин в присутствии их мужей. Очень серьезная болезнь! Поздно я спохватился! Раньше, бывало, скажет писатель что-нибудь простое совсем как "Не могу молчать!" или "Вишневый сад" и этого достаточно! Все тут же узнают на улицах, и имеешь право хватать женщин за соски в присутствии мужей; это не разврат, это - последствия вовремя сказанного слова! Более того, мужья сами подводили малознакомых писателю женщин к писателю, а те заранее готовили соски, чтобы писателю было удобнее схватить. Было время! Вот где писатель народ держал! Потому что если Сам не может молчать, то все остальные молчать обязаны! Не хуя выебываться, если Сам заговорил! А теперь - распустили... На улицах узнают, но только собаки, мусорные кучи и опавшие листья, а малознакомые женщины совершенно не собираются демонстрировать соски. И никакой "Вишневый сад" или даже, прошу прощения опять за случайную рифму, но когда-нибудь дьявол жестоко накажет все эти случайные рифмы, чтобы они раз и навсегда прекратили мозолить глаза русскому лексическому запасу, - вишневый зад тут ничего не изменит. Одно утешение для писателя - что сосок у малознакомой женщины уже не тот пошел.

Господи, как хорошо, что я не писатель! Как замечательно, что мне это только кажется и я не требую от женщины того, что она сегодня дать не в состоянии - сосков.

На весь пустой и сонный зоопарк слон был один-единственный; так что выбирать было не из чего.

По дороге на нас никто особенно не обращал внимания. Не особенно - тоже. Можно подумать, что русские люди, блядь, каждый день наблюдают, как слона ведут из зоопарка в дом! Слон все-таки есть слон, а не какой-нибудь кошачий ублюдок.

Все врут рождественские истории: слон не умел ничего! И вообще он был изможденный и тощий; его пришлось, прежде чем он смог начать делать разные штуки, подкормить.

Слон, приведенный в незнакомый дом, осваивался. Как я и предполагал, осваивался он достаточно традиционно для слона - жрал все подряд, много срал и давил все вокруг. Жена не права; блядь вела бы себя значительно скромнее и тише. И я не прав: надо было брать слона из цирка. К девочке же нашего слона подпускать пока было рано - он вполне мог и ее сожрать, засрать или раздавить. Да он и сам не хотел к девочке.

А девочка страдала! Она слышала, что слон уже находится где-то рядом, совсем близко, в квартире, и не понимала, почему к ней не хочет подойти давно желанный слон.

Довольно быстро у слона проявились антисемитские замашки - он сожрал Библию, ту ее часть, где Ветхий Завет. У нас дома с антисемитами строго. И с антибуддизмом, кстати, тоже. Ты или всю Библию жри, или ничего не трогай! Ветхий Завет пусть и вкуснее и больше, чем Новый, но один только Ветхий Завет есть не надо. И "Бхагавад гиту" не надо. И Коран тоже; мы с основными мировыми религиями ссориться не хотим.

Поев, слон засрал видеокассету Гринувея и две аудиокассеты Стравинского. За Гринувея я его выебал (вербально), а хотелось и не вербально. Гринувея жалко, он - хороший, последний оплот интеллектуального кино в Европе, на нем сейчас многое сосредоточено, а вот за Стравинского даже не ругал. Бесполезно.

Ты засрал Стравинского - ладно, ты съешь Феллини, если хочешь, ты разбей любую чашку - твое дело, но не трогай Гринувея! Гринувея пока еще трогать нельзя.

Отдохнув, слон снова неуклюже повернулся и раздавил компьютер с радиотелефоном. Это он сделал верно - проще нужно быть в жизни! Не хуя выебываться! Сложнее в жизни нужно быть только тогда, когда уже нельзя быть проще! А проще можно быть всегда. Пусть на компьютерах пишут воспоминания бывшие советские чиновники, а по радиотелефонам пусть они же уточняют друг у друга детали! А мы обойдемся испытанным другом - обыкновенным телефоном и заурядной пишущей машинкой, старой верной подругой. Хотя компьютер и радиотелефон было по-человечески жалко.

Иногда слон срал так много и часто, что хотелось заткнуть ему анус - пусть срет не наружу, а вовнутрь. Но писал наш зайчик мало, хотя и пил много. Практически не писал совсем - тем более по сравнению с тем, сколько срал. Ведь может же, когда хочет!

Постепенно слон умнел, по крайней мере, начинал понимать, где он находится. Если в первые два-три дня он срал где попало и как Бог на душу положит, то в следующие дни он уже срал поближе к туалету - чтобы убирать было легче. А в конце недели он срал как джентльмен курит - на лестничной клетке у мусоропровода, чтобы в квартире не пахло и убирать было совсем легко.

Порой, под утро, слон вытягивал хобот, поднимал хвост, тужился, напрягался, потел и пытался что-то спеть. Разумеется, у него ничего не получалось. Да и что у него могло получиться - у слона-то? Но чем-то в эти минуты он мучительно напоминал всю историю русской литературы.

И тогда он снова все только портил, абсолютно не собираясь выполнять обязанности доброго ученого слона.

От него был и толк. Он сделал то, что я всегда хотел, но не решался - он сожрал Толстого! Всего! Не вонючее "Избранное" или плешивый десятитомник, а все девяносто томов Юбилейного издания, с комментариями, подстрочным переводом иностранных слов и справочно-библиографическим аппаратом, и как сожрал - без паники, ловко, с минимумом риска, как настоящий профессионал. Спасибо! Если бы все проблемы в России можно было решить именно так! Что Толстой понимал в будущем? В Шекспире, кстати, тоже.

Девочка, когда поправится, а она обязательно поправится, какого хуя тогда слон пришел, - вернется в школу. Там ее будут учить химии. Химия - это очень хорошо. Это очень хорошо, когда химия! Только не Толстой! Девочка еще маленькая, она не поймет, глупенькая, маленькая еще девочка, классов пять шесть до первой менструации, сколько страшного, резкого, непоправимого в этом простом на первый взгляд русском писателе. Его Ясная Поляна давно должна стать музеем русской советской беды.

В этой жизни совсем необязательно читать Толстого. В этой жизни вообще необязательно читать. В этой жизни не только все прочитано, но и также все давно перечитано и обозначено. В этой жизни надо другое; в этой жизни, самое главное, надо успеть сделать три дела: восстановить Храм Христа Спасителя на Волхонке, завести слона и выебать старую деву, чтобы она наконец почувствовала, как внутри взад-вперед ходит, разворачивается, дергает и плещется, словно большая рыба, живой хуй.

Кажется, на Толстом слон мог успокоиться и заняться девочкой. Но слон не хотел успокаиваться и заниматься девочкой, а вместо этого раздавил виниловый диск старинной лютневой музыки с любимой, вечно юной и неувядаемой мелодией "Зеленые рукава". Это уже было слишком.

Я обиделся на слона. Ни хуя он не дитя добра и света! Ни хуя! Он - что-то темное и ужасное, он - большой бес, обыкновенный первобытный монстр и пизда подсознания; никаких особенных ума и ласки за ним нет. Слон должен быть наказан. Приличный слон никогда не раздавит мелодию "Зеленые рукава", что всех нас так волновала, за ней чувствовалась тонкая и вечная правда - по крайней мере, раздавит не так откровенно.

Я ударил слона. Чисто символически - но ударил! Это ему за все! Это ему за медленный ход экономических реформ! Это ему за нуворишей военно-промышленного комплекса, сделавших миллиарды на поставках бракованного оружия! Это ему за отсутствие в Москве уютных маленьких кафе и среднего класса. И еще за спивающегося простого русского парня. И, конечно, за мелодию "Зеленые рукава", так нас всех волновавшую в годы правления адептов коммунистического хуя.

Я раньше никогда никого не бил. Я даже себя не бил! Только однажды облил жену бензином. Бензин в доме есть, попал Бог его знает как, много - канистра, а машины - нет, и неизвестно когда будет, и вообще ничего нет, и тоже неизвестно когда будет. Настолько ничего нет, что даже ебаться уже хочется через раз, а пить - через два! Или совсем не хочется. А жена заявила, что Чехов - большой писатель! Солнышко, нет такого писателя, как Чехов! Может, и был когда-то, давно, правда, до Дзержинского, но с тех пор весь вышел. Да и не было до Дзержинского больших писателей - до Дзержинского ничего интересного быть не могло. "Пусть Чехов и не большой писатель, но ведь талантливый! А лучше "Дяди Вани" пьесы нет!" - упорно настаивала она.

В первый и последний раз я облил жену бензином. Потом два месяца пришлось заниматься онанизмом; удовольствие ниже среднего, но жена не подпускала, и бензин выветривался. Это был единственный всплеск бензина, но последний Чехова и онанизма. Больше их в доме не было.

После символического удара слон вспомнил наконец о своих обязанностях и цели привода. Он подошел и ласково склонился над девочкой. Та неуверенно подергала его за хобот, а потом - за член, за этот неуклюжий, не очень большой, довольно грязный, но такой притягательный для ребенка слоновий член.

Девочка улыбнулась. Слон тоже был доволен.

С тех пор она дергала слона за член по несколько раз в день. И чем больше дергала, тем лучше себя чувствовала. Выздоравливала!

Наступили дни тихого семейного счастья. Жена была права: не надо блядь. Ну ее в пизду с ее прятками и хороводами! Слон - лучше!

Мир теперь казался мне простым, ясным, добрым и понятным, а не как прежде - мерзлым полем. Даже с рекламой, с этой пресловутой рекламой на продажном русском телевидении слон смог меня примирить. "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" - хуйня" - был уверен я до слона. Но слон смотрел на рекламу так доверчиво, так пронзительно, так жалобно, так не отрываясь, что и я поверил - "МММ", "Альфа"-банк и "Стиморол" совсем не хуйня, а нужные и необходимые людям и слонам вещи; у людей и слонов эти вещи отнимать нельзя.

Вечерами я читал или делал вид, что читал. Выздоравливающая девочка, слон и жена резвились у меня в ногах.

Слон! Милый слон! Он заменил нам собаку - лизался и немного нюхал. Девочка повязывала ему бантик и учила гавкать.

Удавались слону и некоторые ученые штуки. С похмелья он теперь подавал мне рюмку водки. Потом, когда жена мыла девочку, он вытирал чистое тело полотенцем и вешал выстиранное белье.

Узнав, что слон сожрал всего Толстого, в гости пришел русский писатель настоящий и известный. Конечно, так настоящий известный русский писатель хуй когда в гости без повода придет!

Прямо с порога русский писатель отвратительно напился и стал кричать, что до того, как слон сожрал всего Толстого, русский писатель считал, что слон по сравнению с русским писателем полное ничтожество и поэтому должен стоять перед русским писателем по стойке "смирно", не мигать и смотреть в рот. Но теперь русский писатель понял, что он сам по сравнению со слоном полное ничтожество, и это он должен стоять перед слоном по стойке "смирно", не мигая и смотря в рот. Ведь это слон сделал то, что обязан был сделать русский писатель, сожрал всего Толстого (Толстого! Всего!). Это не вкусно, но это необходимо. Вдруг, неожиданно, хуй знает с чего русский писатель опустился перед слоном на колени, поцеловал ему ступни и вытер ему анус. И не так, как обычно вытирает себе русский писатель анус - пальцем, а салфеткой! Русский писатель даже пытался в знак особой признательности поцеловать слону хуй, но был уже настолько чудовищно пьяный, что даже чисто теоретически не был способен поцеловать слону хуй. Не нашел. Русский писатель и на менее сложные операции не способен, а такая ему и вовсе не под силу.

Тем не менее русский писатель, страшно ругаясь матом, пытался приставать к слону, называя его лапочкой, слоняшкой и хоботочкой. Слон в испуге прятал хобот и стремился забиться в угол, насколько это было возможно для слона и для угла.

Утром русский писатель встал и, дыша перегаром, долго извинялся перед слоном. Девочка с тех пор только при одном упоминании имени русского писателя плакала и снова едва-едва тяжело не заболела. А жена ее успокаивала, уверяя, что русский писатель в дом больше никогда не придет. Да ему это и не надо. Толстого слон съел, и теперь русский писатель может жить спокойно.

Как только девочка окончательно выздоровела, как только она снова смогла, как раньше, прыгать, квакать и кудахтать, как только мне перестало казаться, что малознакомые женщины должны мне протягивать свои соски из-за того, что я известный (будто бы) писатель, то слон стал чувствовать себя все хуже и хуже. Он уже не радовался, когда смотрел в окно, не радовался и когда не смотрел в окно. Когда смотрел рекламу, тоже не радовался. И совершенно не радовался, когда девочка от полноты детского счастья и удовольствия жизнью дергала его за хуй, а только морщился. А ведь раньше радовался. И как радовался! И ел он теперь плохо, и срал, соответственно, тоже - один сплошной понос.

Девочка стала ухаживать за слоном. Она дарила ему игрушки и рассказывала сказки. А потом дергала за хуй. Словом, ухаживала! Пусть, ладно, дергает, главное, чтобы в рот не брала, детям нельзя брать в рот всякую гадость! Если дети будут в рот всякую гадость брать, тот же хуй, например, они подрастут и станут заниматься минетом. А разве можно в нынешней сложной ситуации заниматься минетом? Нельзя рассчитывать только на минет! Профиль слишком узкий!

Слон неподвижно лежал в углу. За последнее время он здорово похудел и вполне помещался в угол, заполняя его, правда, целиком - от потолка до пола.

Девочка дернула его за хуй сильнее, чем обычно. Слон открыл глаза, поднял хобот, протрубил. Снизу застучала соседка. Тогда слон весело, бесстрастно и колоритно посрал. Но это был уже не унылый беззвучный понос, а настоящий крепкий стул. Такой стул несет и воспитательный момент: хороший стул всегда можно поставить в пример ребенку.

Слон срал. Зайчик мой, ну если тебе так хочется, то что же я могу поделать? В конце концов, срать - не давить пластинку лютневой музыки с вечно живой мелодией "Зеленые рукава".

Но слон находился в состоянии ремиссии недолго. В нем проснулись априорное чувство вины и гражданский пафос. А настоящий гражданин не похож на пьяную блядь - настоящий гражданин всегда напряжен. Ведь ему все скверно, все паршиво, все не так в небезразличной для него России. Настоящему гражданину все скверно, его все волнует и все будоражит. Слон! Милый слон! Теперь ему тоже все небезразлично; и превышение суммы долларов над рублевой массой, и хуевые взаимотношения Ельцина и Лужкова, и тяжелое состояние современной русской науки. И рекламу слон смотрел уже не просто без радости, а с ненавистью, так и норовя, так и желая смять телевизор. Кажется, слон не верил в достаточно близкое возрождение России. Оттого и чувствовал себя как гражданин: все хуже и хуже. Как настоящий гражданин, слон был обречен.

В гости опять пришел знаменитый русский писатель; узнал, что слон серьезно болен, и решил его навестить. Прямо с порога он снова безобразно напился и стал кричать, что если раньше его не печатали потому, что он был главным врагом режима адептов коммунистического хуя, то теперь его не печатают потому, что он не укладывается в парадигму культурного сознания среднего класса. Русский писатель в социологии не силен, про парадигмы читал немного, с культурным сознанием не знаком, но одно он знает твердо - это он, русский писатель, и есть истинный, подлинный, а не фальшивый, средний класс! Потом русский писатель захотел напоить слона водкой и поссать на него - ведь у русского писателя все целебное, а моча у него просто золотая! Кроме целебных свойств мочи русского писателя, слон получит и превосходный гидромассаж. А водка сделает слона более восприимчивым к лечению золотой мочой русского писателя. Русский писатель обещал поставить слона на ноги и вернуть его к жизни за один сеанс. А не поправится слон за один сеанс, так русский писатель обещает, что он всю ванную наполнит своей мочой, чтобы слон мог в ней плескаться, как в бассейне, до тех пор, пока не поправится. Русский писатель слону за то, что тот Толстого съел, и так все на свете должен, а водки с мочой русский писатель для слона тем более не пожалеет. Да он готов слону хоть всю сперму отдать по капле! А разные скоты не понимают, что, если разделить русского писателя и средний класс, тогда Россия обязательно покатится туда, куда она уже прикатилась, - в пропасть! Наконец русский писатель, слава Богу, заснул.

Слону после визита знаменитого русского писателя стало совсем плохо.

Я позвонил в зоопарк, пусть возьмут слона обратно - может, хотя бы в родной для себя среде он оживет. Но зоопарк свое существование закончил. Всех этих ебаных гадюк, фазанов и пингвинов раскупили банки и супермаркеты. В банках и супермаркетах теперь стало престижно иметь живые уголки.

И сразу едва не отравился ртутью! Какой-то мудак разлил у нас в подъезде ртуть. Ты хочешь разлить ртуть - разливай! Но только у себя в жопе, а в подъезде не надо! К нам в гости ходит настоящий знаменитый русский писатель, у него и так голова слабая, ему ни в коем случае нельзя дышать парами ртути. Ведь они же ядовитые! Русский писатель и так уже почти ничего не может, а если ему парами ртути подышать, тогда он просто охуеет! К тому же у нас слон. А слон съел всего Толстого и ослаб - Толстой в Юбилейном издании слишком тяжелое испытание даже для слона. Конечно, русский писатель, поскольку у него голова слабая, с Толстым справиться не может, вот за русского писателя с Толстым и должен был разбираться слон! А слон по поводу непонятной затянувшейся социально-политической ситуации в России сам плохо себя чувствует.

Слона, можно сказать, уже не было; он не ел, не срал и ничем не интересовался. От слона остались только одни гражданские чувства. Жена и девочка пытались как-то растормошить слона, даже хотели привести ему блядь, но все было напрасно. Слон реагировал только на политику. А она могла его только погубить.

Слон не перенес ввода русских танков в Чечню и удавился хоботом. Не выдержало его большое доброе сердце! Жалко! Нам его будет не хватать. Так он и не спел свою песню, так он и не досмотрел свою рекламу, так он и не дозасрал еще парочку-другую аудио- и видеокассет.

Жена и девочка по слону плакали. Я не плакал, но грустил довольно сильно.

Зато теперь у нас в доме есть хорошие запасы слонины. Русские танки ездят по Грозному, бои продолжаются, в Москве у лифта застрелили выдающегося тележурналиста Владислава Листьева, и Бог его знает, что нас всех ждет завтра - поэтому солидный запас свежего мяса в доме не помешает.

Остатки слона, не подходящие для маринования и салатов, разные там копыта и внутренности, да и практически всю голову, пришлось вынести на улицу. Вокруг мелькали тяжелые угрюмые лица русских женщин. Все-таки миф о красоте лиц русских женщин сильно преувеличен - ничего в них красивого нет!

Чикатилыч

Ну, не хочешь ебаться, - ну, так и не ебись! Но и музыку внутренних органов слушать тоже не мешай.

Но они и ебаться не хотят, и не дают слушать музыку внутренних органов.

В меня уже играют дети.

Есть два оргазма. Есть внешний оргазм и есть внутренний оргазм. Внешний оргазм проще, доступнее и не так интересен, как внутренний оргазм. Внешний оргазм - это еще не настоящий оргазм! Это еще только пока всего лишь предчувствие оргазма. Вот внутренний оргазм - это уже действительно серьезно! Это уже настоящий оргазм! Истинный оргазм! Оргазм в полном смысле слова. Хотя эти два разных оргазма немного, конечно, похожи. Но их разделяет музыка. Когда происходит внешний оргазм - никакой музыки не слышно. А вот когда происходит внутренний оргазм - тогда музыка звучит. Музыка - главный признак внутреннего оргазма! Есть, конечно, и другие признаки, но главный - именно музыка.

Я - веселый мужик. Со мной не соскучишься. Я вечно что-то затеваю. Я всегда стараюсь устроить людям праздник. Фейерверк. Иллюминацию. Брызги добра и счастья. Человеку так не хватает праздника! Тем более, если устроить праздник из самого же человека; мне далеко за материалами ходить не надо. У меня все материалы под рукой в самом же человеке. Есть селезенка, печенка, гениталии и некоторые еще части, вроде поджелудочной железы, названия которых я не знаю.

Как все началось - я не помню. Кажется, с музыки. А вот с музыки селезенки или печенки, - я не помню. Наступил самый первый внутренний оргазм, и запомнить что-либо было невозможно. Я и в следующих внутренних оргазмах мало что запоминал, а самый первый запомнить тем более было сложно! Но помню, что сняли Хрущева, а Эдита Пьеха пела красивую песню про небо.

Первую селезенку я тоже не помню. А первую печенку помню. Первую пизду тоже помню. Но смутно, и чем первая отличалась от второй - не скажу. Да и вообще только музыка пизды меня привлекает мало. Пизде очень далеко до печенки или селезенки! С одной только пизды не захватывает дух и не поет душа. На одной только пизде далеко не уедешь! Если хочешь добиться настоящего оргазма, - тут одной только пизды будет недостаточно. Тут, конечно, надо комбинировать. Тут уже надо себя не жалеть. Тут нужна еще музыка. Тут надо совмещать музыку пизды с музыкой все той же селезенки или печенки. Или на худой конец хотя бы поджелудочной железы.

Мне надо было стать артистом. Или писателем. Или конферансье. Или, что ли, музыкантом. Хотя внутренний оргазм сыграть или описать все равно невозможно. Его можно только почувствовать.

Все началось не с музыки. Началось все с Кати. Музыка пришла позже. Катя была во дворе самой некрасивой. С ней не хотели играть мальчики и с ней не водились девочки. На ней была печать обреченности. Она бы никогда не вышла замуж! Пусть хоть раз получит праздник! И получила! Катя получила праздник, а я - нет. Внутреннего, истинного, настоящего оргазма тогда не было. А до музыки еще было тем более далеко. Ну и ничего! И ладно. Главное, что получила праздник Катя. Для хорошего человека ничего не жалко! Даже внутреннего оргазма с музыкой! А внутренний, истинный, настоящий оргазм был уже потом. Но музыки тогда все равно еще не было. Музыка пришла позже.

Люблю Чехова. Очень люблю! Хороший писатель. В человеке все должно быть прекрасно. Значит, внутренние органы печенка и селезенка тоже. Если разрезать поглубже - в этом можно убедиться.

Чехова надо слушать. Чехову надо верить. В человеке все действительно прекрасно! А самое прекрасное в человеке - внутренний орган печенка или селезенка. Он прекраснее, чем пизда - орган внешний. Внешний орган пизда дает только внешний невыразительный оргазм, а глубокий внутренний оргазм может дать только внутренний орган печенка или селезенка; надо слушать Чехова.

Сердце, поджелудочную железу и желудок я не трогаю. Я к ним равнодушен. И не потому, что невкусно. Вкусно! Я пробовал. Но эти внутренние органы все-таки на любителя.

Музыку тоже люблю, - даже больше, чем Чехова. Бах - это печенка. Моцарт селезенка. Шуман - пизда. Брамс - поджелудочная железа. А когда приходит настоящий оргазм - тогда, конечно, сразу звучит Чайковский; первый концерт для фортепьяно с оркестром.

Дети в меня играют зря. Без меня в меня играть не надо! Играть в меня надо только вместе со мной. Со мной интереснее и веселее. Даже, если я что-нибудь разрежу. Бояться не надо, - а вдруг не разрежу?! Вдруг обойдется?!

Просто мне хочется дойти во всем до самой сути. Как Пастернаку. Мне все мало! Мне все чего-то не хватает! Мне нужно за горизонт! Поэтому я хочу знать не только печенку и селезенку, - но и что там еще дальше, за печенкой и за селезенкой. И вообще люблю поэзию и даже ездил в Переделкино. А прозу я презираю. Проза - это внешний, не настоящий оргазм.

Люди меня в основном не понимают. Люди боятся, молят о пощаде, кричат "не надо", предлагают деньги, просят передать последние слова близким и родным, теряют сознание, убегают, а самые смелые посылают на хуй. А ведь я несу людям праздник! Праздник со стихами, музыкой и фейерверком. Хуй люди где в другом месте получат такой праздник! Я же все делаю не только для оргазма, но и для людей. Но люди боятся праздника. И не любят Чехова; люди не верят, что внутри они так же прекрасны, как и снаружи.

Чехов и поэзия всегда со мной, но учителя у меня другие. Мои учителя Микеланджело и Менделеев. Они все умели. Они умели делать, что любят и что не любят. Они никогда не успокаивались; им все было мало. Я, как и они, делаю не только, что люблю, но и многое другое тоже. Поэтому я стараюсь разрезать все. С самых разных сторон. Музыку печенки и селезенки я люблю, но разрезаю не только там, где звучит музыка печенки и селезенки, но и там. где можно услышать нелюбимую музыку пизды и поджелудочной железы. И никогда не успокаиваюсь. Сколько бы я не разрезал, - мне все мало! Я вечно в поиске, - я постоянно ищу человека, чтобы разрезать еще и еще.

А еще я хотел бы путешествовать по разным странам - новые города, новые впечатления... Встречи с интересными людьми... Но мне далеко уезжать от дома нельзя; надо соблюдать осторожность. Пока я могу путешествовать только внутри человека, - новые печенки, новые селезенки... Новая музыка... Новый Чехов. Новый внутренний оргазм.

Человек - это книга. В книге сразу видна только обложка. В человеке тоже сразу видна только пизда. Но самое интересное в книге внутри. И в человеке самое интересное внутри. В книге горят слова. И мысли. В человеке горят фонари. Красный фонарь горит, где селезенка, а зеленый - там, где печенка. Там, где поджелудочная железа, - света почти нет. Туда приходится идти наощупь. Хорошую книгу хочется читать еще и еще. Внутрь человека тоже хочется постоянно. С хорошей книгой не расстаешься. Некоторые части человека, разрезав человека и достав части, я потом ношу с собой.

Журналисты, психологи и милиция все преувеличили, - у меня нет никакой тайны. Нет плохих генов. Меня никто не бил в детстве. Просто надо любить человека! Любить его не только снаружи, но и внутри! Любить человека не только за пизду, но и за печенку и селезенку тоже. Любить не только за то, что от человека можно получить внешний оргазм, но и за те редкие моменты музыки, когда приходит внутренний оргазм. И все человеку прощать. Прощать в первую очередь отсутствие внутреннего оргазма! Предположим, разрезал человека, а музыка не звучит. Достал печенку и селезенку, - а музыки все равно почему-то нет. И нет настоящего, истинного, внутреннего оргазма. Есть только слабенький внешний оргазм. Но не надо тогда сердиться на человека! Человеку надо все простить и любить человека, как раньше. И верить в человека. Внутренний оргазм обязательно еще будет! И обязательно прозвучит Чайковский! Но уже, правда, изнутри другого человека.

Но люди меня, кажется, никогда не поймут. Люди не хотят видеть во мне Микеланджело и Менделеева. Люди обзывают меня падлой, мразью, серийным убийцей, исчадием ада и еще по-всякому хуй знает как. Люди не хотят верить в праздник, который я им несу! Люди не знают, как мне с ними тяжело! Как важно не ошибиться, когда их разрезаешь! Как сложно не отвлекаться на музыку пизды и всего себя посвятить музыке печенки или селезенки! Как трудно не разменять себя на музыку внешнего оргазма, а ждать и надеяться на музыку оргазма внутреннего!

Но я на людей не обижаюсь. На людей обижаться нельзя. На людей обижаться грех. Я от людей скрываюсь, но все равно на людей не обижаюсь.

Бывают, конечно, и удачи. Особенно, когда удается покопаться в беременных. Тогда, разрезав, получаешь сразу целых две печенки и две селезенки! И совсем не слышна музыка пизды! И музыка внутреннего оргазма звучит в два раза дольше! И какая музыка - Чехов, Чайковский, Микеланджело! Но беременные, как правило, осторожны. Беременные к себе близко не подпускают. Из всех людей самые вредные люди - беременные. Они и не хотят ебаться, и не дают слушать музыку.

Как я ожидал, люди меня не поняли. Тем более сейчас, когда люди меня наконец поймали. Люди меня не поняли так сильно, что, кажется, скоро расстреляют. Если люди хотят это сделать, то пусть делают! Я на людей сердиться не могу - все-таки люди мне подарили немало приятных минут Чехова и музыки внутреннего оргазма. У меня последняя просьба к Правительству и Президенту; я о помиловании не прошу. И на людей не обижаюсь - в человеке для меня все по-прежнему прекрасно. Но если меня расстреляют, то пусть тогда сразу расстреляют и детей, которые в меня играют. И не потому, что они играют в меня! А потому, что они играют в меня без меня! Без меня в меня играть нельзя.

Свечи духа и свечи тела

Посетитель, забывший шапку!

Если Вы хотите получить назад шапку,

то обратитесь за шапкой туда,

где в данный момент находится шапка,

в отдел эзотерической литературы.

(Объявление по радио в книжном магазине.)

Сначала я не обратил на него внимания.

Во-первых, я не знал. что это именно он. Во-вторых, было много дел. В-третьих, не в русских традициях обращать внимание на жопу. Мы выше жопы. Мы возвышаемся над жопой, как Останкинская телебашня над Москвой. Мы смотрим на нее, как Останкинская телебашня на Москву, - свысока, нам она откровенно неинтересна, и, естественно, нам совсем не интересно все происходящее в жопе. Мы не хотим ее понимать. Мы ее не любим. Мы стараемся поскорее ее забыть. Плюс, конечно, русские пословицы. В русских пословицах геморрою всегда отводится роль главного врага человека.

Когда же я понял, что это все-таки он, то мы с ним играли. Мы с ним старались не замечать друг друга. Можно не заметить все. Если не все, - то очень многое. Но геморрой не заметить невозможно. Но иногда его все же можно было не заметить. Иногда он вел себя так, как будто его вообще нет, а если и есть, то совсем немного. Так было недели две. Сначала все вроде бы только чесалось. Потом уже болело. Но потом вроде бы не болело, а снова только чесалось. Потом уже не чесалось, а только болело.

Геморрой - сплошная загадка. О геморрое нельзя узнать поподробнее. Он не представлен ни на одном из сайтов в Интернете. Его нет в опере и в балете. О нем молчит пресса. О нем молчит русская литература. В русской литературе насчет геморроя есть только фраза "геморроидальный цвет лица". И все! И делай что хочешь! И никаких рецептов! Все рецепты в русских пословицах, где о геморрое говорится очень плохо, но тоже нет никаких рецептов.

Когда геморрой - все валится из рук. Не зажигается зажигалка. Не спасается Россия. Не читается книжка. Не поется песня. Не поет душа. Выводит из равновесия любая мелочь. В русской жизни и так выводит из равновесия любая мелочь, - тем более, если это и не мелочь, а геморрой.

В русской жизни все всегда, как в первый раз, - особенно при геморрое. Не работает опыт. Не хватает информации. Кроме русской литературы и некоторых робких проявлений молодой русской демократии - никакой внятной почвы под ногами. Надо все начинать сначала. Приходится действовать интуитивно. Но интуиция тоже молчит.

Пришлось принять ответственное решение - показаться врачу. Это решение далось не так просто! Врач церемониться не будет; врач залезет пальцем в жопу! Придется терпеть не столько ради себя, сколько ради жопы. Я уже говорил о пренебрежении жопой в русской жизни. Поэтому все решения, которые в русской жизни принимаются ради жопы, принимаются с трудом.

С геморроем чувствуешь себя клоуном. Постоянно попадаешь в смешные ситуации. Я и так не вылезаю из смешных ситуаций. Я и так чувствую себя клоуном без всякого геморроя. Но я чувствую себя то Бимом, то Бомом, то Олегом Поповым. Сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым я себя не чувствую. А с геморроем я себя чувствую сразу и Бимом, и Бомом, и Олегом Поповым. И еще каким-то новым клоуном, пока не вошедшим в историю цирка.

С геморроем чувствуешь себя клопом. Клопом себя чувствуешь и так - без геморроя. В русской жизни достаточно причин чувствовать себя клопом. Но с геморроем себя чувствуешь клопом с геморроем.

Особенно по дороге в поликлинику.

Прежде всего пейзаж. В этом пейзаже нельзя не почувствовать себя клопом. А кроме пейзажа еще и мороз. Через пейзаж надо было идти в поликлинику. Я не знал, что такой пейзаж может быть совсем близко. Все-таки от Садового кольца всего десять минут пешком. Но это уже незнакомый город. Тем более на таком морозе. Мороз все сравнивает. Мороз отменяет затянувшееся преимущество столицы перед остальной Россией. На таком морозе по внешнему виду это могла быть рабочая окраина любой русской провинции. Это неизвестно чьи склады, дрожжевой завод "Дербеневка", вещевой рынок, помещения Павелецкого вокзала, цеха электромеханического завода Ильича плюс сорокоградусный мороз, и ни одного живого хуя в три часа дня вокруг. Это был уже даже и не пейзаж, а чистой воды Кафка. Я снисходителен к русскому урбанистическому пейзажу. Я готов признать за ним право на существование. Я ему верю. Я вижу в нем потенциал и готов разговаривать с ним на равных. Но с этим пейзажом не смог бы разговаривать на равных никто. Там еще был пункт приема бутылок. Он выглядел едва ли не самым уютным зданием на этом фоне.

Я заблудился. Я потерял ориентировку. Человеку с геморроем нельзя попадать в такой пейзаж на таком морозе! На таком морозе он может просто не выйти из такого пейзажа! Но спросить, кроме пейзажа и мороза, было не у кого. Я заблудился, как провинциал. Я оказался где-то посередине между цехами завода Ильича и дрожжевым заводом "Дербеневка".

Геморрой, конечно, обостряет восприятие. Тем более на сорокаградусном морозе. В Москве все делается не так. Москва сама напоминает пейзаж. В Москве, как и в пейзаже, есть потенциал, но ни в Москве, ни в пейзаже, этот потенциал не реализован. Пора думать о его реализации. Начинать надо с переименования завода Ильича. Это, конечно, знаковое советское место. Там в Ильича стреляла Каплан. Знаковые советские места переименовывать жалко. Их надо консервировать. Но переименовать надо. Переименовали же, в конце концов, в Москве столько всего! Как переименовать, - это их проблемы. Это их дело. Есть много достойных людей. Пусть в завод Шнитке. Да пусть в завод той же Каплан! Или любой другой советской или постсоветской пизды. В кого угодно! Главное, чтобы человек с геморроем, заблудившись недалеко от завода Ильича, быстро нашел дорогу в поликлинику. Чтобы он не чувствовал себя днем в десяти минутах от Садового кольца, как ночью на рабочей окраине русской провинции.

Наконец показались люди. Как я понял - рабочие люди. Как раз закончилась смена, и они шли со смены все совсем пьяные. Закончилась смена на дрожжевом заводе "Дербеневка" или в цехах завода Ильича - я не понял. Как так можно напиться в жопу на рабочем месте - я тоже не знаю. Но это было не важно. Все равно они не могли бы ответить на вопрос, где здесь поликлиника.

Все-таки я спросил. Там был один человек, тоже абсолютно пьяный, но в очках и с портфелем; очки и портфель оставляли надежду. Он напоминал пробивного карьериста из советских производственных фильмов семидесятых годов. Я его спросил не про поликлинику. Про Новоспасский мост - поликлиника была рядом с Новоспасским мостом. Про поликлинику он мог и не знать, но про Новоспассский мост - мог. Но он ответил, что если я к евреям, то он про еврея отвечать не хочет. Он их презирает. Он сам не имеет с ними дело и не даст иметь с ними дела другим. Он принял Новоспасский мост за фамилию еврея. В чем-то он прав. Новоспасский вполне может быть фамилией еврея. Но с антисемитизмом пора кончать. Тем более, если Россия собирается регулярно получать займы от МВФ или даже вступать в НАТО. Из-за таких уродов России могут не дать займы и не принять в НАТО.

Но с работы идут не только мужчины. На каждой работе есть женщины, и они тоже идут с работы. Что бы там ни говорили про русский женский алкоголизм все равно женщины не пьют на рабочем месте как мужчины. Женщины на рабочем месте не пьют совсем или пьют значительно меньше мужчин. Поэтому женщины знают, что находится вокруг рабочих мест. Как только я встретил женщин, то они мне все сразу объяснили, как пройти в поликлинику.

В поликлинике мне сначала отказали. В регистратуре сказали, что у них нет врача-проктолога. Тут был виноват не мороз, не пейзаж, даже не русский идиотизм, а уже только я сам. Я посмотрел в энциклопедии, как называется врач, который занимается геморроем. Называется он проктолог. Но в регистратуре не знали, чем занимается проктолог. Они не только не знали, что геморроем, а чем вообще. Ведь я сказал не что у меня геморрой, а что мне нужен врач-проктолог. Я был виноват сам, но мне было неловко, что у меня геморрой. Но потом я все-таки сказал, что у меня геморрой, и они ответили, что геморроем у них занимается хирург. Они добавили, что не хуя тут выебываться: если у тебя геморрой, так и говори, что у тебя геморрой, а не то, что тебе нужен проктолог.

Обычно все врачи в русских поликлиниках татары или кто-нибудь еще из Средней Азии. Этот был татарин тоже. Но жаловаться грех. Он был вполне цивилизованный интеллигентный татарин. Когда-нибудь такими будут все татары. Мы с ним рассказали другу другу анекдоты не только про геморрой, а и про все остальные стороны жизни. Его очень заинтересовало, что я писатель. Он даже спросил, про что пишу. Я рассказал ему как мог.

Я обычно не говорю, что я писатель. Но ему сказал. Интеллигентному цивилизованному татарину надо говорить правду.

Потом он стал осматривать геморрой. Он просил показать жопу и прогнуть спину как лошадь, - так ему будет удобнее залезть пальцем в жопу, чтобы осмотреть геморрой. Обычно я хорошо прогибаю спину. Я могу прогнуть спину как угодно; хоть как лошадь, хоть как кто. Но в этот раз что-то не вышло. Наверное, от страха, - до этого мне пальцем в жопу не залезали и вообще не залезали. Тогда хирург обиделся. Он залез пальцем в жопу и сказал, что у меня хронический геморрой. Но он не специалист по геморрою. Он хирург, а не проктолог. Хирург лезет пальцем в жопу, но что там, толком не знает. Знает проктолог. Проктолога у них в поликлинике нет. Но он есть в другой поликлинике. Надо сдать анализы и взять направление. К проктологу в другую поликлинику нельзя без анализов и направления. Пока он рекомендовал попробовать свечи.

Теперь я уже и чувствовал себя не только клопом и клоуном, а еще и гомосексуалистом, которого выебали в жопу неизвестно за что. За неведомую ему вину. Выебали навсегда. Впереди ничего. Впереди только маленькие радости гомосексуалиста - мази, кремы и, главное, конечно, свечи. Скромный образ жизни. И свечи, свечи и свечи.

Когда чувствуешь себя гомосексуалистом - это уже не трещина в жопе. Это уже трещина в жизни. В геморрое виновата не жопа, а неправильное устройство жизни. Не жизнь виновата в ее неправильном устройстве, а виноват ты сам, что неправильно ее устроил. Если бы я был казак в Ростовском хоре песни и пляски, то у меня бы не было геморроя. Пел бы и плясал что-нибудь казацкое. Если бы журналист - тоже все было бы нормально: писал бы себе и писал всякую хуйню. Если бы политик - и опять все было бы хорошо: мучил бы людей. Но зато бы сам не мучился от геморроя.

Я стал готовиться сдавать анализы; нужно было время, чтобы решиться еще раз пройти через тот же пейзаж. Но Алла не считала, что надо сдавать анализы и пробовать свечи. Алла говорила, что это не поможет. Татарин в поликлинике нес хуйню. Дело не только в жопе. Мы слишком увлеклись постмодернизмом. Надо вернуться к костру традиционных ценностей русской культуры. К героям последнего взрыва гуманизма в европейском кино, - Феллини, Антониони и всякое такое. К надеждам советских либералов. К идеалам советских диссидентов. Надо находить для себя маленькие радости не в свечах, а хотя бы в том же Диккенсе. Надо уметь не только все отрицать, но и многое принимать. Мы давно не читали вслух стихов. Мы давно не замирали от встречи с искусством.

С Аллой не хотелось спорить. Я уже привык не спорить с Аллой. Алла редко когда ошибалась. Тем более снова идти в поликлинику я еще не был готов. Я попытался вернуться туда, куда сказала Алла, и найти там все то, что она сказала. Я был у Феллини и у советских либералов. У традиционных ценностей русской культуры. Даже у Диккенса! Там совсем не скучно. Там невозможно находиться долго, но долго там находиться я все равно не смог: геморрой не проходил. Я там все нашел, что велела Алла, - и надежды, и идеалы, и маленькие радости. Все это, конечно, замечательно, но геморрой не проходил.

Тогда Алла сказала, что все значительно серьезнее. Надо восстанавливать космическое равновесие. Придется восстановить. В жопе сидит не геморрой. В жопе сидит метафизическое зло. Геморрой - это признак лимба. В лимбе все с геморроем. В регистратуре не знали, кто такой проктолог. Я не знал, что такое "лимб". Я знал, что такое "лимб". Но я быстро забываю такие вещи. Это ад, но не совсем ад. Это чистилище, но не чистилище. Это что-то среднее между адом и чистилищем.

Мирча Элиаде и другие специалисты по эзотерике ничего не писали про геморрой, но это не отменяет эзотерическую природу геморроя. Не отменяет! Ничего не писали Ролан Барт, Мишель Фуко и другие вызывающие доверие люди. Но это тоже не отменяет необходимость восстановления космического равновесия.

В доме появились шарики, колокольчики, дощечки, таблички с иероглифами, палочки, благовония, книга "И-цзин для начинающих" и вся эта китайская мистическая хуйня, от которой меня мутило. Вообще-то я к Китаю отношусь хорошо. Я его почти не путаю с Кореей и Японией. Я обожаю китайскую кухню. Я не расстаюсь с соевым соусом. Китайский чай - лучший чай в мире! У меня хорошая библиотека средневековой китайской прозы. До Аллы у меня был роман с китаисткой. Но, блядь, геморрой давал о себе знать постоянно. Тайком от Аллы я стал готовиться сдавать анализы и купил в аптеке свечи.

Мы собирались ехать в деревню под Москвой. Алла узнала из надежных источников, что для восстановления космического равновесия надо съездить именно в деревню Захарово по Белорусской дороге. Там живет одна совсем уже старая пизда Захаровна, которая очень хорошо чувствует космос. Она, конечно, не Мирча Элиаде и не Мишель Фуко, и не Феллини, и даже не советский либерал, но космос чувствует. В русской деревне есть сила! Никакие реформы не могут отнять эту силу! И старая пизда не только выражает эту силу, но и через эту силу чувствует космос и помогает восстановить космическое равновесие.

Старая пизда живет довольно скромно. Простая изба. В избе глухой племянник, две лавки и четыре портрета: Иисуса Христа, Льва Толстого, академика Сахарова и Горбачева. Горбачева Захаровна почему-то уважает. Но Горбачева ей можно простить за восстановление космического равновесия. Старая пизда не берет денег. Она берет продуктами и товарами. К ней ездят все. Только одни не скрывают, что ездят, а другие скрывают, но все равно ездят. Ездили Гусинский и Березовский. Ездили члены кремлевской мафии. Приезжать надо рано. Она принимает с десяти утра до часу дня, а потом уже не принимает. Потом она восстанавливает космическое равновесие только самой себе.

Как мы нашли деревню Захарово, я до сих пор не знаю. Но мы ее нашли. Типичное подмосковное месиво из говна и грязи. Дом Захаровны местные жители не знали. Вернее, они не знали, какая именно Захаровна нам нужна. У них в деревне две Захаровны, и обе принимают. Как выяснилось, это была местная шутка. В деревне есть только одна Захаровна. Но такой у них в деревне Захарово юмор.

Народу у Захаровны было немного. Мы довольно быстро к ней попали. Алла вошла вместе со мной и сразу отдала Захаровне сумку с продуктами. Захаровна оказалась сухопарой болтливой крестьянкой. Интересовалась ближайшими выборами и собиралась голосовать за Зюганова, хотя симпатизировала Путину. Мне она понравилась; она мне чем-то напомнила Мэрил Стрип в фильме "Охотник на оленей". Захаровна была недовольна; она сказала, что зря мы к ней пришли с такой хуйней. Захаровна может решать проблемы и сильнее геморроя. Потом она посадила меня под портретом Горбачева, поводила вокруг ладонями и произнесла что-то языческо-ритуальное. Потом что-то похожее на православную молитву. Потом она просто пять минут смотрела на меня в упор. Я ждал, что она захочет осмотреть жопу, и готовился прогнуть спину как лошадь. Сейчас у меня должно было получиться; Алле тоже бы не помешало посмотреть, как я ловко прогибаю спину. Но Захаровна не захотела. Глухой племянник грыз шоколад и пил из горла водку. Захаровна зажгла свечки перед Иисусом Христом и Сахаровым. Перед Львом Толстым и Горбачевым она зажигать свечей не стала. Захаровна глубоко вздохнула и произнесла нараспев несколько раз подряд: "Жопа, лечись! Лечись, жопа!" Потом Захаровна шлепнула племянника и послала нас вместе с ним подоить во дворе козу. При геморрое очень помогает козье молоко.

Козу мы подоили. Хотя я раньше козу не доил. Алла тоже. Не доил, как мне показалось, и племянник. Козы не лягаются. Эта лягалась и вообще не хотела, чтобы ее доили. Но мы ее, суку, подоили и выпили свежего козьего молока. Племянник козьего молока пить не стал. Он продолжал пить водку.

Когда мы возвращались домой, Алла сказала, что в ней восстановилось космическое равновесие. У меня тоже часа на два прошел геморрой. Но потом все началось снова.

Геморрой запускать нельзя. И не только потому, что болит. Геморроем болели самые страшные люди России. Болел Ленин. Болел Сталин. Болели и другие страшные люди. Они стали страшными людьми не потому, что болели геморроем. Но во многом они стали страшными людьми и благодаря геморрою. У меня пока нет позывов стать страшным человеком. Но могут быть. Поэтому надо идти к врачу.

Алла устроила истерику. Алла говорила, что надо идти не к врачу, а в церковь. Мы все чистоплюи. Мы забыли, в какое время живем. Как сейчас важно, чтобы в переломный для России момент политикой занимались чистые, честные люди! Сейчас надо лечить не тело, а душу! Поэтому надо идти в церковь, ставить свечку, молиться и просить, чтобы Бог взглянул на Россию. Чтобы Путин принес России больше счастья, чем Ельцин. Чтобы снизили налоги. Чтобы независимая пресса. Чтобы либеральные реформы. Чтобы образование. Чтобы медицина. Чтобы коррупция. Чтобы олигархи. Чтобы демократия. Ну и вообще. А уже только потом к врачу лечить тело.

Мое поколение потеряло все. Душу потеряло точно. Нельзя позволить ему потерять еще и жопу! Мы не можем уберечь жопу от всего. Но от геморроя и Сталина уберечь ее можем. Алла выражает типичное для России откровенное пренебрежение жопой. К жопе надо повернуться лицом. К жопе надо относиться, как к человеку. Но вот к человеку никогда нельзя относиться, как к жопе! Но к жопе пора уже быть человечнее. Мы и так завели в тупик наши отношения с жопой. Мы ее мучаем плохой туалетной бумагой и трещинами на унитазах. Ненависть к гомосексуализму во многом объясняется пренебрежением жопой. Страдает не только гомосексуализм; в результате Россия тоже страдает. Нельзя одновременно спасти и жопу, и Россию. Сначала надо спасти что-нибудь одно. Лучше, конечно, жопу. С чистой жопой уже будет проще спасать Россию.

Но Алла все равно была против, чтобы я шел к проктологу. Алла твердо заявила: или она, или проктолог! Если проктолог, то Алла уйдет к маме или к подруге. Заберет ребенка, книги, китайские эзотерические предметы и уйдет. А я могу отправляться хоть к проктологу, хоть в публичный дом.

И я снова не пошел. Я пытался заглушить геморрой. Заглушить геморрой можно чем-то, что сильнее геморроя. Но сильнее геморроя нет ничего. Не помогут даже музыка и алкоголь! Может помочь только проктолог.

Я сдал анализы и попробовал свечи. Стало заметно лучше. Но Алле, естественно, об этом не сказал.

От жопы до беды - один шаг. Но от беды потом очень непросто снова вернуться к жопе.

Я не сказал Алле, что иду к проктологу. Когда я к нему шел, то клопом и клоуном чувствовал себя по-прежнему. Но уже не чувствовал себя гомосексуалистом. И вообще многое изменилось в природе. Наступил резкий перелом в Чечне. Курс рубля держался стабильно. Солнце светило ярче. Весной еще не пахло, но концом зимы пахло. Проктолога не заинтересовало, что я писатель. Он не стал спрашивать, про что я пишу. Он сразу просил показать жопу. И не просил прогнуть спину. Я все равно ловко прогнул спину. Но его интересовала только жопа. Когда он засунул палец в анус, уже было не так больно, как в первый раз. Я, в общем, уже привык к чужому пальцу в моей жопе. Он с ней разобрался сразу. По его мнению, скромный образ не нужен. Делать можно все. Но не забывать о жопе. И тогда она обязательно ответит добром. Много ей не надо. Она много не просит. Только свечи. И еще мазь - два раза в день. Лучше три. Но два точно. Так где-то неделю. Потом пройдет; если не пройдет, то к нему снова. А писатель я или не писатель, - ему по хую. Ему нужна чистая жопа.

Я немного ему рассказал, что считала Алла. Что в жопе сидит метафизическое зло. Проктолог поморщился. Он ответил, что он - проктолог, а не психиатр. Злом занимаются психиатры.

Что я ходил к проктологу, Алла не знала. Но она заметила, что я употребляю свечи и мази. Она все поняла. Алла плакала. Алла твердила, что я люблю проктолога больше ее. Свечи надо выкинуть и мази тоже. Нужны другие свечи свечи духа. Я успокоил Аллу. Мы быстро помирились. Я ей обещал, что в ближайшие дни, как только пройдет геморрой и уже будут не нужны свечи тела, мы обязательно пойдем в церковь ставить свечи духа.

Счастливая старость

Старости я не боюсь. А чего ее бояться? Старость - не темный угол, ее бояться не надо. Вот темного угла бояться надо. В темном углу ждет неизвестность. В темном углу нет счастья. А в старости есть счастье, настоящее счастье и есть только в старости! Я буду особенным стариком - я дискредитирую поговорку "старость не в радость". У меня будет несчастливая старость. Но всем своим видом я покажу, что даже такая старость - все равно радость! Если, конечно, люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости.

В старости я устану. В старости я уже не сопротивляюсь и не барахтаюсь. Я буду покорно жевать беззубым ртом отварную жижу постного бульона русской жизни и примирюсь с Толстым. С Достоевским. Даже с Чеховым! Сейчас это кажется невероятным, но в счастливой старости я гарантирую примирение даже с ним. Пенсии мне не полагается. Пенсии я не заслужил. Но русское правительство оценит, что я примирился, и даст мне пенсию. А может быть, даже и большую квартиру где-нибудь на Новом Арбате.

Я буду покорным, но мужественным стариком; в старости мне никто не подаст стакана воды и кусок хлеба. Но я буду ебать тот стакан воды и тот кусок хлеба, которые мне никто не подаст.

При упоминании Сталина я уже в старости не вздрагиваю. Сейчас я тоже не вздрагиваю. Но сейчас все-таки иногда я по привычке еще вздрагиваю. А в старости я к нему привыкну окончательно и уже не буду вздрагивать даже по привычке.

В старости я перестану бояться не только Сталина, но и всего, чего так боюсь сейчас. В том числе и темного угла.

Не только я перестану бояться в старости - в старости наконец перестанут бояться и меня. Молодежь сможет смело дергать меня за хуй (вернее, за то, что раньше было хуем), а ровесники - тыкать в лицо и грудь моими книгами. Ровесники уверены, что раньше, до старости, я был онанистом, или педофилом, или гомосексуалистом, или даже хуй его знает кем еще, или всем вместе - то есть онанистом, педофилом, гомосексуалистом плюс даже хуй его знает кем еще одновременно, - и за это я так наказан в старости. Учителя будут приводить ко мне детей и на моем примере объяснять, как нехорошо бунтовать против русской литературы. Еще они объяснят, что русская литература добра, - она может не только наказывать, но и прощать. Если даже покаяться не сразу после бунта, а только в старости, то все равно может простить. Дети меня жалеют и водят вокруг меня хороводы. Мне никто не верит, что у меня счастливая старость. Я сам себе тоже не верю. Счастливая старость не верит, что она досталась именно мне. Ведь вокруг столько достойных кандидатов для счастливой старости! Как известно, счастливая старость полагается только тому, кто всегда был предан русской литературе, но в этот раз счастливая старость досталась тому, кто всегда против русской литературы бунтовал, а стал ей предан только в старости. Счастлив он в старости хотя бы потому, что люди и русская литература дали ему возможность дожить до старости. Люди и русская литература терпели его до старости, чтобы увидеть, как он в старости устал и примирился и его уже можно не бояться. К нему даже можно подпускать детей. Это, конечно, относительное счастье, но могло не быть и такого.

В старости я буду полезен обществу. Общество, глядя на мое счастье, перестанет бояться старости и даже посмотрит на нее с интересом. Общество поймет - в старости открываются какие-то новые перспективы. Юноши будут спрашивать у меня совета в отношении литературы и вообще, а девушки - по поводу юношей и литературы. Я буду часто ходить в церковь. Буду регулярно читать газеты и серьезно относиться к политике. Напишу книгу о звездах спорта. О Павле Буре. Или о Сергее Бубке. И книгу о звездах эстрады, - например, о Филиппе Киркорове. Сейчас они знаки нестабильности. Потом появятся новые знаки новой нестабильности, а эти знаки исчезнут. В моей старости эти знаки никто не помнит. Но к моей старости они для новой социальной ситуации станут уже знаками стабильности. Поэтому мои ровесники их еще помнят и будут мне благодарны за воспоминания о знаках стабильности. За мои книги о звездах эстрады и спорта ровесники простят мне мои предыдущие книги. Ровесники не простят мне мои предыдущие книги. Но они решат, что свои предыдущие книги я написал как черновик к моим последующим в старости книгам о звездах эстрады и спорта. Без тех книг, которые они не простят, не было бы тех книг, за которые они теперь мне благодарны.

В старости я от счастья женюсь на ровеснице и мы с ней ворчим на все, что видим вокруг. Она мне подарит на день рождения аппарат для измерения давления. Я ей подарю на день рождения ящик китайских быстрорастворимых макарон. Мы обсуждаем прибавку к пенсии и эстрадные концерты по телевидению, а в ближайшее воскресенье собираемся ехать гулять в Битцу или в Измайлово, а может, в какой еще другой лесопарк.

Сейчас я не встречаю Новый год. Сейчас я встречаю Новый год, но делаю это слишком поверхностно. Я его почти не замечаю. В старости я его все-таки замечу и встречу его уже серьезно. Я буду заранее готовить елку, слушать каждое слово новогоднего обращения Президента, а потом до самого утра смотреть новогодние шоу по телевизору и сентиментально относиться к новогодним поздравлениям ровесников. Все новогоднее станет мне близким и понятным. Сейчас мне абсолютно по хую все, так или иначе связанное с Новым годом. Сейчас я не понимаю, зачем меня поздравляют с Новым годом. А в старости я обижусь, если меня кто не поздравит с Новым годом. Под Новый год меня покажут по телевизору, и я пожелаю всем счастья от имени счастливой старости.

Счастье сделает свое дело; в старости я уже не буду так привередлив к шампуням и одеколонам. Сейчас я тщательно выбираю шампуни и одеколоны. В старости будет все иначе: есть чем помыть голову - и хорошо! Есть чем сполоснуть поры кожи лица после бритья - и хуй с ним! Счастье сделает меня в старости равнодушным к качеству шампуней и одеколонов.

Там же, в старости, я спокойно прочитаю Канта, Ницше и любых других немецких философов. Сейчас я их тоже читаю. Но у меня вызывают раздражение плохие переводы! А в старости плохие переводы раздражать уже не будут. Счастливая старость снимет раздражение от плохих переводов Канта, Ницше и всех других немецких философов.

В старости я уже не пью, как сейчас. Сейчас я тоже не пью. Но иногда у меня бывают истерики, связаннные с ненавистью к себе, к русской литературе, к России, к Москве и вообще к людям. Это энергетика не находит себе выхода, и тогда я делаю вид,что пью, и объясняюсь в любви к незнакомым прыщавым блядям. Тогда окружающим становится за меня стыдно, а я теряю ориентировку в пространстве. В старости окружающим не будет за меня стыдно, - мне уже не придется делать вид, что я пью, так как пропадет энергетика, которая возбуждает ненависть, которая является почвой для истерик, за которую потом становится стыдно окружающим. Мне будут нравиться русская литература, Россия, Москва и вообще люди. Теперь, в старости, мне с ними хорошо. Иногда я даже буду нравиться сам себе. Сам себе я по-прежнему нравиться не буду, но я стану уважать себя за то, что смог так радикально измениться в старости.

С интеллигенцией в старости я тоже примирюсь. Надо идти до конца; раз примирился с Чеховым, - значит, надо примиряться и с интеллигенцией! Я примирюсь с ней целиком и с каждой ее частью, - с ее иерархией ценностей, с ее говном, с ее мочой и со всеми другими ее милыми мелочами, которые сегодня меня доводят до истерики, во время которой я начинаю пить и приставать к незнакомым прыщавым блядям. Интеллигенция оценит мое примирение с Чеховым и с ней и тоже меня полюбит. В наших отношениях почти идиллия. Я напишу нудный, но трогательный роман про то, как я люблю интеллигенцию и как она, интеллигенция, любит меня. Интеллигенция привыкнет меня видеть по телевизору в субботних программах и станет беспокоиться, если вдруг меня в них не увидит. Теперь у нас с интеллигенцией общий хозяин и одинаковый вкус. С интеллигенцией мы теперь братья и сестры. По вечерам нас вместе выгуливают, и мы с интеллигенцией нюхаем, как собаки, друг у друга гениталии. Мы приветствуем друг друга радостным лаем, но никогда не кусаемся, а только лишь иногда дружелюбно друг на друга ворчим. Мы грызем одну и ту же кость и гоняем по двору одну и ту же облезлую кошку. Мы зализываем друг другу раны, когда кошка случайно нас поцарапает.

Если русская литература и люди не дадут мне возможность дожить до старости - они об этом пожалеют. Это будет очень большая ошибка с их стороны, от которой я их должен уберечь! Тогда люди и русская литература многое потеряют, - они не узнают, что такое счастливая старость и как радикально в ней может измениться человек.

Счастливая старость у меня будет недолго; долго я не выдержу. Счастье закончится и все будет, как и раньше, - до старости. Счастье уйдет из старости, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Я снова пошлю на хуй людей и русскую литературу. Не поеду гулять с женой-ровесницей в ближайшее воскресенье в лесопарк. Разорву к ебеней матери перемирие с Чеховым. Не смогу пользоваться дешевым одеколоном и читать немецких философов в плохом переводе. Снова стану бояться Сталина и темного угла. Не буду гонять с интеллигенцией по двору кошку. Опять начну пить и устраивать истерики незнакомым прыщавым блядям. Ко мне нельзя будет подпускать ближе безопасного расстояния детей. Но до этого момента, пусть и не так долго, старость у меня будет и в самом деле счастливой. До этого момента в моей старости будет равновесие между жизнью и счастьем. Это я обещаю. В этом я торжественно клянусь. Если люди и русская литература дадут мне возможность дожить до старости - они в этом убедятся сами.

Все кончено,

или Как никто не был убит

Все было кончено.

Кто сказал, что все кончено - да вырвут лгуну его поганый сопливый хуй! А все, между прочим, действительно было кончено. Вырывай - не вырывай, сопливый - здоровый, но там, где еще вчера ходили стадами бараны, а сердобольный пастух отгонял от них назойливых мух, нынче слюнявили рты одинокие ублюдки, у них даже не было сил сбиться в кучу и согреться теплом своих тел. Счастью и радости в душе русских людей можно было спокойно ставить памятник и возлагать к нему цветы.

К тому же от меня ушла собака, большая такая дура. Мне было нечем ее кормить, овсянку она есть не хотела, а хлеба я ей не давал. И когда мы вышли на прогулку, она тут же нашла блядей, что-то обсуждавших у гостиницы "Савой". Иди сюда, заволновались бляди, сейчас мы тебе дадим устриц, баварского паштету, голубей в сметане, а все мужики - гады. Ну почему же, пытался оправдаться я, совсем я и не такой, а Крамаренко мне Хереса предложил. Но собака только махнула хвостиком и дерзко на меня залаяла. А помнишь, как мы с тобой, бывало, спали на одной постели, тесно прижавшись, но уже не будет никаких постелей, напрасно не лай, кончено все.

Кончено было все, терять уже стало нечего, надеяться - тоже, настала пора кого-нибудь убить.

Ведь когда все кончено, только это и остается, хотя можно, конечно, повторять через каждые две минуты, что, вот, все, мол, кончено, и навсегда, и прощаться с тем, что уже давно похоронено, - в том числе и с духовностью.

Ведь тогда все вокруг начинает шептать: убей, зачем тянуть, впереди - тоже все кончено! Куда идти нашим детям: девочкам - в проститутки, мальчикам - в рэкетиры, а силы кончатся, как и девочкам, - в проститутки.

Я стал бродить по местам, где мы с собакой так чудно проводили вечера, мечтая о будущем. Но меня быстро достали все эти трамваи, фонари и прочие оскомины городского рая, они не могли заменить мне собаку, застрявшую у блядей. И я спустился в метро, как раз успел на последний поезд, пусть будет все кончено, и очень хорошо завтра придет новая гадость. Но я отрешился от конкретного времени, с ним надо было кончать, ставить на уши и прорываться туда, где дышит как по команде прекрасное прошлое разных эпох. Раз - среди татар и тиранов Возрождения, два - вот они, счастливые затылки участников восстания Варшавского гетто; три - тьфу черт, не туда, опять в лапы какому-нибудь потерянному поколению.

Я задремал. Так сладко спится, когда уже совсем все кончено и навсегда, в последнем вагоне последнего поезда метро! Не очень помню, да это никому в жопу и не надо, как он оказался рядом. Прекрасно одетый, он совсем не походил на тех свиней, которые вынуждены околачиваться в метро. Его лицо показалось мне удивительно знакомым и даже родным. Кажется, я видел его фотографию в газетах.

Он набросился на меня без всякой подготовки, словно бы имел все права. "Чего еще ждать, - убеждал он, - молодые силы пропадают зря, весна перестала быть весной, заря - зарей, заводы в руинах, вокруг анархия и дебилизм, пора старуху хуйнуть. Не все еще сгнило, кончилось и протухло, есть ведь золотой запас в пороховницах, на старуху его должно хватить".

"А вы сами не хотите?" - робко спросил я.

Он махнул рукой, мелькнула японская серебряная запонка, вздохнул и убежал. Но подарил хороший, хотя и сумбурный монолог, надо будет разбить его на куски и вставить в перевод Хереса.

Шепот пространства и монолог были не просто шумом нервов в ответ на разрыв с собакой, они удобряли почву для Голоса, но слишком жирно для него начинаться не с нормальной, а с большой буквы, ее сначала надо заслужить. А это был даже не голос, а скорее звук, классики уже знали такой, вроде лопнувшей струны, или когда железо о стекло, или еще что-нибудь неприличное, в русской транскрипции что голос, что звук и вообще речь обычно смотрятся довольно подло.

Скоро звук быстро превратил меня в средневекового фанатика, подверженного мистическим восторгам. "Убей, - твердил он вслед за пространством и родным мне лицом, - убей хоть так, хоть по-другому, но только убей, ведь то, что вчера было за рубль, уже стоит Бог весть сколько! Конкретное время подождет, сначала - старуха! Не можешь голыми руками разорвать, возьми кирпич и сбрось откуда-нибудь сверху, в городе так много непонятно зачем высоких и все еще красивых зданий, старуха обязательно будет гулять рядом с одним из них. Устрой пожар, толкни ее наконец в шахту лифта, а ты не пробовал подменить ей таблетки? Да я тебя учить еще должен, - всерьез разозлился звук, - ты что, книжек никаких не читал?"

Звук оглушил меня по самому больному месту. Но я пока отшучивался, не спорил, старался звук напрасно не дразнить.

Крамаренко, - а именно Крамаренко предложил мне переводить известного писателя Хереса де Хирагаяму, когда мы с собакой жили душа в душу, и все оформил, когда собака ушла, Хереса не дождалась, - еб твою мать, знаешь ли ты, как леденеет, а потом дымится лобная кость, словно возбужденный араб жарит на ней кофейные зерна, как только звук начинает бубнить про старуху. Пожалуйста, вот что он бубнит: "В каждой щели - угроза, а в самой щели уже давно ничего не растет. Город плачет, но ему невозможно утереть слезы - они на лету превращаются в мочу. Теперь, когда все ясно, что уже кончено все, чего же тебе еще-то? Не маленький поди!"

Меня особенно возмутило, что звук легко и просто сразу перешел со мной на "ты". Все-таки мы - воспитанные все и должны соблюдать приличия, несмотря на то, что там дальше будет со старухой. И пусть все навеки кончено для России, меня и даже для него, звука, все равно это еще не повод, чтобы тыкать мне на каждой запятой.

Старуха вышла не из воздуха, и не из парка вынесло ее на меня, а прямо из говна дней. Ведь все было кончено, раз и навсегда, сомнений никаких, все, все, кончено, кончено, развал, тьма, трижды инфляция, а старуха одевалась как могла - во все новое, продукты брала самые свежие с рынка и самые дорогие из магазина, в цековском доме жила, где квартира на этаж, - завистливо шептали, кончая и плача, тени из окрестных халуп. В пятидесятые годы сквозь ее пизду прошла вся партийная верхушка; можно было и не мечтать о партийной верхушке, не пройдя сквозь ее пизду. Она и теперь, она и сейчас сверкала, блистала, любовник молодой глаз с нее не сводил, а нас все больше и больше затягивало говно дней. Поэтому старуха стала кандидатом номер один в справедливо убиенные жертвы, старуха была обречена.

Ведь ее сверстницы, хилые измученные старушки, любовались на кефир и перепродавали с утра до вечера всякую дрянь. А она, эта, та самая старуха, легко проходила мимо, жирное дряблое тело гордилось собой, она могла любую из этих чистеньких, опрятных, на вечной диете старушек взять и съесть в любой момент. Дай, подари, - шептали старушки, - хоть шаль, мелочь какую, полушалок там, свиное ребрышко, чашку разбитую, но только не оставляй нас одних с говном дней. Но старуха, повторяю, шла мимо, два нарыва у левого, если спиной стоять, кончика рта и бельмо на глазу были ей только к лицу, а старушкам, разумеется, ничего не перепадало, они оставались плавать в говне. Как рыбы. Нет, старуху обязательно надо было убить, старушкам все будет легче, у них появится повод заметить, что счастья нет нигде.

Аргументы звука насчет книг были бесспорны, что-то я читал, но в жизни образцом могли служить только дети, пытающиеся повесить кошек, своих и бродячих, там, где глухой закоулок парка и аллея переходят в овраг. Но никогда в России не умели порядочно повесить, куда уж нам, а с детей вообще спрашивать грех! У них даже не было достойной веревки, а нитку киски легко перекусывали, извивались на солнце, царапали нежные детские ручки, вырывались, легко бежали по земле, от счастья поднимали хвосты и сразу же все забывали. Дети тоже все забывали, шли кидаться грязью в овраг или на качели, впереди еще много розового детства, первый неудачный опыт не скоро даст о себе знать. Ничего, дети, подрастете, я на вас посмотрю, когда вам захочется по-настоящему кого-нибудь убить.

Я все равно не мог понять, зачем собака ушла от меня к блядям. Ведь я относился к ней, как к лучшей подруге, - носил на руках и кормил с ложечки, а потом я всегда собирался написать о ней вещь вроде "Холстомера", но только добрее и чтобы в центре, разумеется, была одна собака без всяких обличений и физиологии. Вот пусть теперь бляди и пишут про тебя!

Но звук не давал мне опомниться и давил на меня своей уголовной развязностью. "Убей, - снова и снова твердил он, - возьми и убей, не мучь себя и других, меня пожалей! Все уже кончено, на каждом шагу золотые тельцы и маммоны, а что стало с твоим любимым городом, где ты свою первую девушку обнял?"

"У меня никогда не было девушек, - я наконец поймал звук, хотя и на пустяке, - у меня были только женщины". "А как же Надя?" - якобы удивился звук. "А что Надя? - я передразнил звук, - Надя-то вела себя сразу как женщина!"

Звук растерялся и сник.

Но я не обольщался этой победой, я понимал, что звук прав не только насчет книжек, а во всем. Убить надо, это не прихоть, не эстетический каприз, сама жизнь требовала убийства, а убийство превращалось в саму жизнь.

Звук быстро оправился после Нади и добивал меня с новой силой. "Любовник старухи, - уверял звук, - моложе ее на тридцать лет, к тому же сам он фашист, педераст и некрофил! Пожалуйста, убей, - канючил звук, - ради себя, ради нас всех, ради собаки!"

Звук, пусть совсем на слух был и неказистый, но козыри открывать умел.

Мы с Крамаренко сидели в парке, в котором абсолютно все только и делало, что напоминало мне мою собаку, суку мою и муку. Словно других проблем у парка не было вовсе! Особенно бабочки, сезон которых еще не пришел, - она так любила с ними играть на фоне заходящего солнца... Ну, продержалась бы на овсянке, ничего страшного, а потом я бы тебя посадил на Хереса. Ладно, чего там, жри теперь у блядей баварский паштет и запивай его банановым ликером, а захочешь вернуться - возвращайся, прощу.

Потому что Херес де Хирагаяма оказался блестящим и сильным писателем. За его плечами - двести пятьдесят романов, из которых многие экранизированы, а остальные тоже пристроены. "А на каком языке у нас пишет Херес?" поинтересовался я. "Пишет, - уклончиво ответил Крамаренко, - на каком хочет, на таком, значит, и пишет, Херес у нас полиглот".

Именно Херес должен был помочь русскому читателю забыть, что все уже со всем кончено. Ведь там, где еще вчера сияла нетронутой чистотой библиотека и можно было в любой момент узнать истину из обветшалых листов, нынче хрен толстопуз разворачивался на своем "шевроле". А былая слава рубля? Потертая бумажка цвета детской неприятности с отвратительным портретом, но она дарила ощущение покоя и быта, так как на нее одну можно было купить две пачки сигарет, спичек и газет, а на оставшиеся десять копеек чего-нибудь съесть. Сейчас же, когда инфляция лезет изо всех углов, а цены подскочили, как прыщ, за один день, то на многие семьи даже среднего достатка легла тень уныния и кошмара. Женщины могли бы торговать красотой, да сложно продать то, чего нет. Потеряла смысл дружеская беседа, любовь стала напрасной гостьей в этом мире, в этом говне дней. И в данной ситуации, когда всему - конец, я очень рассчитывал на Хереса де Хирагаяму. Он оставался для меня чуть ли не единственным маяком надежды.

Крамаренко восторгался романом, который мы станем переводить. "Да Херес это сюжет с большой буквы, - кричал он, - а интрига-то, интрига, что наливное яблоко в валютной лавке! Ты только представь - некая планета Йух в хер знает какой далекой галактике, а там, - Крамаренко перешел на шепот и таинственно оглянулся, - принцесса! В разгаре межпланетная война и на бедную планету сыпятся стаи врагов. Но Йух стоит непоколебимо. И тогда главарь врагов похищает на драконе мать принцессы..."

Ребятишки, напротив, все так же безнадежно мучились с кошками. Ни те, ни другие даже не предполагали печальный итог. Кстати, в России не умеют не только порядочно повесить - вот и снова сорвалась очередная кошка, треснула ветка на кусте, ребенок остается с искусанным пальцем, но довольный, потому что мама зовет его ужинать, - но и посрать, но об этом я узнаю значительно позже, когда меня, как водится, схватит перед самым убийством.

Я рассказал Крамаренко про старуху, когда он умолк насчет Хереса. И не то чтобы рассказал, а так - слегка поделился, и не то чтобы про старуху, а моя будущая роль вообще осталась за кадром. Но Крамаренко тут же замахал руками, мол, не надо никаких старух и звуков, Херес - вот наш удел и участь наша! Русский читатель, особенно когда для него кончено все, без Хереса совсем с ума сойдет!

Я стал переводить Хереса - издательство поторапливало, русский читатель стучался в дверь. Но работа шла туго, все мысли были только о собаке. Разве я какая бесчувственная скотина, чтобы забыть ту осеннюю ночь, полную темной печали, а сосед-неврастеник устроил ремонт, под окнами к тому же сигнализация выла у машин, я впервые подумал о том, что пора бы уже кого-нибудь и убить, и тогда собака сама подошла ко мне, сочувственно облизала всего и успокоила. Правда, в ту ночь еще не было кончено все, но зато стало понятно, что скоро будет, никуда не денется.

Не получался Херес, сердце и душа отказывались от него, сердце и душа были заняты другим - они окончательно возненавидели блядей! Потому что бляди часто, пользуясь нашим тяжелым положением, уводили любимых собак, как жеребят конокрады.

Звук совершенно теперь обнаглел, стал меняться по тембрам. Иногда был такой бас, прямо Шаляпин Мефистофеля ревет, все дрожит, укрыться от него некуда, а когда звучал скромно и нежно, но со знанием своего дела, как и положено настоящему артисту. Никаких доводов звук больше не признавал, гнал и гнал меня в магазин.

Там я всегда стоял в очереди сзади старухи, только она покупала самое вкусное, а я просто стоял, стараясь коснуться ее, как в школе девочек, якобы случайно, а на самом деле - закономерно. Я пытался постичь сквозь складки и пуговицы нескончаемых старухиных вещей анатомию русского убийства В целях маскировки мне даже пришлось выдавать себя за геронтофила, но совсем еще неопытного и безобидного, геронтофила-сосунка и любителя.

Время подгоняло. Там, в магазине, и рядом с ним, я понял, что надо спешить, пока мою старенькую не пришибли другие геронтофилы. Их стало много, они цепью стояли возле "Гастронома" и не пропускали мимо просто так ни одной даже самой невзрачной бабки. Казалось бы, разве плохо - молодая девка с деньгами и квартирой, город ими забит, а хочешь - на иностранке женись, зачем же преследовать мою старуху, кому вообще нужны все эти дряблые ляжки и желтые волосатые уши? Но цепь геронтофилов была уверена в обратном и не собиралась редеть.

Какой из меня, по совести, убийца? За всю свою жизнь я не ударил толком ни одного человека, даже таксиста или официанта. Наступив кому-нибудь на ногу, я потом неделю, а то и полторы, не мог опомниться от ужаса. Любая достоевщина всегда была для меня чужой орбитой. Но если сама жизнь, раз все кончено, этого требовала, то пришла пора для "Самоучителя вынужденного убийства". Именно вынужденного, не того, будь оно неладно, когда нервы или сперма взыграли, а того, которое не прихоть, а горькая необходимость, без "Самоучителя" ему никак нельзя; надо смириться, издать соответствующий учебник - хотя бы тонкий, чтобы не мучиться и не притворяться геронтофилами мне и таким, как я, не отнимать чужой хлеб. Никто же из нас не застрахован от своей старухи, вполне возможно двух, но чтобы одна из них была обеспеченная и ходила вразвалку, а другая как может, или в линейку, и похожа на козу. Вероятно, они могут быть старые подруги, Москва - город маленький, все друг друга знают, все как на ладони, одной старухой будет сложно обойтись. Тем более сейчас, когда все со всем кончено и хочется надеяться, что навсегда, ведь цены растут как гриб под ласковым дождем. Или как тень в жаркий день, а там, где еще вчера разливался виолончельный концерт, нынче гниет заплесневелый рак, а там, где еще даже сегодня утром шумели бензоколонки и картинные галереи, уже сегодня днем все завяло, улеглось, покрылось паутиной и говном дней.

Дни и ночи сидел я над проклятым Хересом. Вот кому бы писать "Самоучитель", да у него на уме все принцессы да драконы, а от меня уходит последняя собака и старуха в магазине бьет локтем, пересчитывая новенькие купюры. Она даже стала со мной здороваться, все-таки выделив из толпы остальных геронтофилов... Ах, Херес, Херес, смилуйся, забудь свою планету Йух, напиши для нас что-нибудь тоненькое, попробуй понять, что значит, когда все кончено, и все тут! И никто не прилетит на звездолете, чтобы привезти "Самоучитель" или забрать старуху, все звездолеты заняты на межпланетной войне у Хереса, он, по словам Крамаренко, пишет новый роман.

Господи, но ведь я ничего не умею, меня твердо учили, и я внимательно учился, по сторонам не глядел, схватывал на лету, что нельзя обижать ни за какие коврижки живого человека. Херес, миленький, пиздобол ты пиздобол, сделай что-нибудь, ведь кончено-то все, ведь там же, где был нетронутый осенний парк, поражавший гармонией и всем прочим, и в нем весело играли галчата, воробьята и бабочки с моей собакой, но разорен наш парк, остались одни обрубки, на которых русские люди с утра до вечера выставляют напоказ всякую дрянь

"Если убью, то поймают?" - спрашивал я. Звук не отрицал. Конечно, Москва город маленький, укрыться нельзя! И бодрый борзописец со смешком доложит, как я убил, но ни слова о том, как я мучился и страдал из-за разных старушек и собак; в "Криминальных событиях" сантиментам нет места, только скупая информация без комментариев. А сам Херес не прилетит на своем звездолете вырвать меня из рук правосудия, мое будущее - позор и Сибирь! Я пойду по этапу, как декабрист, и собака, бросив своих блядей, прибежит ко мне туда. И согреет. И снова оближет всего.

Херес меня измотал. Этот Херес был прост только снаружи, принцессы там, враги, но за этим нехитрым антуражем наверняка стояло что-то настоящее и вечное. "Вот так, - ликовал Крамаренко, - поп-культура, брат, это не все коту под хвост масленица".

Звук снова прав, все довольно просто. Я беден - старуха богата; я так беден, ой как я беден! что старухе и не снилось, потому что она так богата, что мне лучше об этом не знать. И любовник ее тоже богат! Все богаты, все здоровы, все еще сто лет проживут, а я загнусь на проклятом Хересе, хотя де Хирагаяма ни в чем и не виноват. Мальчишки станут продавать его книжку, у них будут потеть попочки и ручки, а я, проходя мимо, если жив буду, и вида не подам, что это перевод наш с Крамаренко.

В субботу мы поехали в гости к его девушке. Россия - это не Тель-Авив, люди в субботу работают, водку продают и покупают на каждом углу. Мы тоже решили поработать и взяли много водки. Так принято, когда закончено все, а на душе скребутся кошки, вспоминая мою собаку, мою милую. Но не бойтесь, кошки, она не вернется, скребитесь дальше.

Когда мы выпили, то меня почти сразу же повело отчаянно рвать.

Казалось бы, что в этой жизни можно облевать? Список невелик, откровенно убог, ну - унитаз, ну, дедушкин-бабушкин сундук, еще напоследок обои. Тем не менее я облевал все! Вообще все! Не только, само собой, унитаз, но и телевизор, все пять программ, включая декодер, и видеоприставку - ПАЛ, СЕКАМ и даже НТСИ. Самого Крамаренку - захотелось хулиганить, и я стал трясти его фамилию по падежам - я тоже облевал, чтобы Хереса больше не подсовывал, работал-то я часами, сидел, мычал, прыгал вслед за принцессой с одного звездолета на другой, мы для спасения планеты Йух головы и живота своих не пожалеем,

Поэтому в квартире не осталось свободным ни одного квадратного сантиметра! Досталось и Крамаренковой девушке, Света ее звали, чтобы не ебалась больше с таким чудовищем. Все было покрыто блевотиной, как земля пухом ранней весной. "Даже антресоли", - рассказывал потом с восхищением Крамаренко. "Я тебя полюбила, когда ты накрыл в два приема гардероб в прихожей", - призналась через несколько дней Света.

Попробовал явиться звук и опять напомнить, что все кончено, но я его тут же с лёта заблевал и в тот день больше не слышал.

Вся квартира - потолок, стены, достаточно большая ванная, со вкусом подобранная библиотека - была отдана мне в жертву. Квартира не хотела отставать от жизни. Раз наша жизнь, та самая, в которой все кончено, решила сгноить себя под тонкой пленкой говна дней, то пусть квартира, подумалось мне, будет одета толстой пленкой моего рванья.

Когда я уже не мог блевать - наступают же такие редкие счастливые минуты, - то Крамаренко стал бредить. Вначале это было похоже на что-то невразумительное, но потом его речь стала чистой и ясной, как первый поцелуй. Неожиданно он запомнил все, что я ему рассказал в парке туманными намеками про старуху, но только сейчас понял, что она была любовницей нашего Хереса! Оказывается, в конце сороковых годов не то старуху послали со спецзаданием на Запад, не то Хереса привела в СССР нелегкая, в общем, они прожили две недели в любви и восторге. Старуха даже кого-то Хересу родила: дракона или новый звездолет... Пораженный, я снова начал блевать, хотя и не мог, да и некуда уже было, но люстру тем не менее я одел, полочка с косметикой - в основном все сирийское по французской лицензии - и гитара тоже не убереглись. Света боялась шевельнуться, стояла в кухне одной ногой на подоконнике; больше в квартире свободного места от моего рванья не было.