Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)

II

Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпой дочерью, какъ говорится въ книжкахъ съ разсказами. Спасибо отъ меня и отъ васъ книжкамъ съ разсказами за то, что въ нихъ описывается что нибудь происходящее въ этомъ будничномъ мірѣ! Итакъ, Калебъ Плэммеръ жилъ вдвоемъ со своей слѣпою дочерью въ потрескавшейся орѣховой скорлупѣ подъ видомъ деревяннаго дома, который въ дѣйствительности былъ чѣмъ-то вродѣ прыща на длинномъ носу изъ краснаго кирпича, принадлежавшемъ Грэффу и Текльтону. Помѣщенія Грэффа и Текльтона занимали большую часть улицы, но жилище Калеба Плэммеръ можно было свалить съ помощью одного или двухъ молотковъ и увезти его развалины на одномъ возу.

Еслибъ кто нибудь сдѣлалъ честь обиталищу Калеба Плэммора, замѣтивъ его исчезновеніе, то навѣрно нашелъ бы, что жалкій домишко убрали очень кстати. Онъ прилипъ къ торговому заведенію Текльтона, словно раковина къ килю корабля, или улитка къ двери, или кучка поганокъ къ древесному пню. Между тѣмъ то былъ зародышъ, изъ котораго выросъ могучій стволъ — фирма Грэффъ и Текльтонъ, и подъ этой ветхой кровлей Грэффъ до послѣдняго времени занимался производствомъ игрушекъ для цѣлаго поколѣнія старыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, которые играли ими, выдумывали ихъ, ломали, и успокаивались вѣчнымъ сномъ!

Я сказалъ, что Калебъ и его несчастная слѣпая дочь жили тутъ. Мнѣ слѣдовало бы сказать, что тутъ жилъ Калебь, а его несчастная слѣпая дочь жила гдѣ-то въ иномъ мѣстъ — въ волшебномъ жилищѣ, созданномъ фантазіей Калеба, куда не имѣли доступа ни нужда, ни убожество, ни горе. Калебъ не былъ колдуномъ, но единственное колдовство, уцѣлѣвшее до нашихъ дней, колдовство преданной, неумирающей любви, было изучено имъ подъ руководствомъ матери-природы; это она надѣлила его даромъ чудесъ.

Слѣпая дѣвушка совсѣмъ не знала, что потолки въ ихъ домѣ полиняли, со стѣнъ мѣстами облупилась штукатурка, что повсюду образовались трещины, расширявшіяся съ каждымъ днемъ, что бревна плесневѣли и кривились на бокъ. Слѣпая дѣвушка не знала, что желѣзо покрывалось ржавчиной, дерево гнило, бумага лупилась; что домъ осѣдалъ, причемъ измѣнялся его объемъ, и внѣшность, и пропорціи. Слѣпая дѣвушка не знала, что на буфетѣ стоитъ убогая и безобразная глиняная посуда; что печаль и уныніе поселились въ домѣ; что рѣдкіе волосы Калеба сѣдѣли все больше и больше передъ ея незрячими глазами. Слѣпая дѣвушка не знала, что у нихъ былъ хозяинъ черствый, требовательный и безучастный; короче, она не знала, что Текльтонъ былъ Текльтономъ, но жила въ увѣренности, что онъ эксцентричный шутникъ, который любитъ подшучивать надъ ними и, будучи ихъ благодѣтельнымъ геніемъ, не хочетъ слышать ни слова благодарности.

И все это дѣлалъ Калебъ; все это дѣлалъ ея простодушный отецъ! Но у него былъ также свой сверчокъ на очагѣ; и, печально прислушиваясь къ его музыкѣ, когда слѣпая сиротка дочь была еще очень мала, онъ постепенно напалъ на мысль, что даже ея ужасное убожество можетъ превратиться почти въ благословеніе, что дѣвочкѣ можно дать счастье съ самыми скромными средствами. Дѣло въ томъ, что все племя сверчковъ состоитъ изъ могучихъ геніевъ, хотя люди, бесѣдовавшіе съ ними, не вѣдаютъ о томъ (что бываетъ нерѣдко); а въ невидимомъ мірѣ нѣтъ голосовъ, болѣе нѣжныхъ и болѣе искреннихъ, на которые можно тверже положиться и отъ которыхъ можно услышать болѣе мудрые совѣты, чѣмъ голоса геніевъ домашняго очага, обращающихся къ человѣческому роду.

Калебъ съ дочерью работали вдвоемъ въ своей мастерской, служившей имъ также и пріемной. Странное это было мѣсто! Тамъ стояли игрушечные дома, оконченные и неоконченные, для куколъ всевозможныхъ общественныхъ положеній. Загородные дома для куколъ съ ограниченными средствами; кухни и простыя комнаты для куколъ низшихъ классовъ; роскошныя городскія квартиры для куколъ аристократическаго сословія. Нѣкоторыя изъ нихъ были уже меблированы, сообразно скромнымъ достаткамъ ихъ обитателей; другія въ минуту надобности могли быть снабжены съ величайшей расточительностью всевозможной домашней утварью, стульями и столами, диванами, кроватями, занавѣсями, портьерами и коврами, загромоздившими цѣлыя полки въ мастерской. Привиллегированный классъ и дворянство, публика вообще, для удобствъ которой предназначались эти жилища, лежала тамъ и сямъ въ корзинахъ, нагроможденныхъ до самаго потолка; но въ указаніи степени ихъ общественнаго положенія и въ соотвѣтственной сортировкѣ (чего, судя по опыту, ужасно трудно достичь въ дѣйствительной жизни), кукольные мастера далеко превзошли природу, которая бываетъ часто своенравна и непокорна. Не полагаясь на такіе произвольные признаки, какъ атласъ, ситецъ или кусочки тряпокъ, они придали кукламъ рѣзкія личныя особенности, не допускавшія ошибокъ. Такъ, у важной лэди въ кукольномъ царствѣ были восковые члены безукоризненной симметричности; но только у нея и равныхъ съ нею. На изготовленіе куколъ, занимавшихъ слѣдующую ступень общественной лѣстницы, употреблялась лайка, а куклы еще ниже сортомъ шились изъ холста. Что же касается кукольнаго простонародья, то его корпусъ и члены мастерили изъ дерева, послѣ чего эти партіи водворялись въ ихъ сферу, безъ всякой возможности вырваться оттуда.

Кромѣ куколъ, въ комнатѣ Калеба находилось множество другихъ образцовъ его творчества. Тамъ красовались Ноевы ковчеги, гдѣ птицы и животныя были набиты биткомъ, хотя ихъ можно было кое-какъ размѣстить въ тѣснотѣ подъ крышей съ помощью встряхиванья, чтобъ они заняли, какъ можно меньше мѣста. Калебъ позволилъ себѣ смѣлую поэтическую вольность, снабдивъ большую часть этихъ Ноевыхъ ковчеговъ молотками у дверей; пожалуй, несообразная принадлежность, наводящая на мысль объ утреннихъ посѣтителяхъ и почталіонѣ, но придающая однако пріятную законченность внѣшности зданія. Тутъ были склады меланхолическихъ маленькихъ телѣжекъ, которыя при вращеніи колесъ исполняли самую плачевную музыку; множество игрушечныхъ скрипокъ, барабановъ и другихъ орудій пытки и безконечное количество пушекъ, щитовъ, мечей, копій и ружей. Тутъ были маленькіе акробаты въ красныхъ брюкахъ, безпрестанно карабкавшіся на высокіе барьеры по безконечной тесьмѣ — и спускавшіеся съ другой стороны внизъ головой; тутъ были безчисленные джентльмены приличной, чтобы не сказать, почтенной наружности, безумно летавшіе черезъ горизонтальныя перекладины, вставленныя съ этой цѣлью въ наружныя двери ихъ собственныхъ жилищъ. Тутъ были звѣри всякой породы, преимущественно лошади разнаго достоинства, начиная съ обрубка на четырехъ колышкахъ съ клочкомъ мочалы вмѣсто гривы и кончая породистымъ рысакомъ, несущимся вскачь. Какъ было бы мудрено пересчитать десятки и сотни потѣшныхъ фигуръ вѣчно готовыхъ совершать нелѣпости разнаго рода при поворотѣ ручки, такъ было бы нелегко найти какое нибудь человѣческое безумство, порокъ или слабость, не имѣвшіе типичнаго воплощенія, непосредственнаго или замысловатаго, въ мастерской Калеба Плэммера. И не въ преувеличенномъ видѣ, потому что очень миніатюрные рычаги заставляютъ мужчинъ и женщинъ выкидывать дикія колѣнца на потѣху зрителей.

Посреди всѣхъ этихъ предметовъ Калебъ и его дочь сидѣли за работой. Слѣпая дѣвушка наряжала куколъ, а ея отецъ красилъ и покрывалъ лакомъ фасадъ красиваго четырехъ-этажнаго игрушечнаго дома.

Озабоченность запечатлѣвшаяся на чертахъ Калеба, и его разсѣянный задумчивый видъ, который отлично подошелъ бы къ какому нибудь алхимику или сосредоточенному мыслителю, съ перваго взгляда представлялъ странный контрастъ съ его занятіемъ и пошлостями вокругъ него. Но пошлыя вещи изобрѣтаемыя и производимыя ради насущнаго хлѣба, имѣютъ важное значеніе; помимо того я вовсе не хочу сказать, что, будь Калебь лордомъ-канцлеромъ или членомъ парламента, или стряпчимъ, или даже великимъ мыслителемъ, то онъ хоть на чуточку меньше занимался бы пустяками, при чемъ весьма сомнительно, чтобъ эти пустяки были такъ же безвредны.

— Значитъ, вчера тебя вымочилъ дождь, отецъ, въ твоемъ великолѣпномъ новомъ плащѣ? — сказала дочь Калеба.

— Да, въ моемъ новомъ плащѣ, - отвѣчалъ Калебъ, поглядывая на протянутую въ комнатѣ веревку, на которой было тщательно развѣшено для просушки одѣянье изъ дерюги, описанное мною выше.

— Какъ я рада, что ты купилъ его, отецъ!

— Да еще у такого отличнаго портного, — прибавилъ Калебъ. — У самаго моднаго портного. Оно слишкомъ хорошо для меня.

Слѣпая дѣвушка перестала работать и засмѣялась съ восхищеніемъ.

— Слишкомъ хорошо, отецъ! Развѣ можетъ быть что нибудь слишкомъ хорошо для тебя?

— Признаться, мнѣ даже совѣстно щеголять въ немъ, — сказалъ Калебъ, наблюдая за дѣйствіемъ своихъ словъ по лицу дочери, просіявшему отъ радости;- честное слово! Когда я слышу, какъ мальчишки и взрослые говорятъ за моей спиной: «Вотъ тебѣ на! Какой франтъ!» я не знаю, куда дѣвать глаза. Вчера вечеромъ ко мнѣ присталъ нищій; я никакъ не могъ увѣрить его въ своемъ простомъ происхожденіи. — «Нѣтъ, ваша честь, какъ можно! — возразилъ онъ. — Развѣ я не понимаю, что вы изволите шутить, сэръ! Тутъ я почувствовалъ, что мнѣ совсѣмъ не слѣдуетъ такъ франтить.

Счастливая слѣпая дѣвушка! Какъ весела она была въ своемъ восторгѣ!

— Я вижу тебя, отецъ, — сказала бѣдняжка, сложивъ руки, — вижу такъ ясно, какъ будто у меня есть глаза, въ которыхъ я никогда не нуждаюсь, когда ты со мною. Синій плащъ.

— Ярко-синій, — поправилъ Калебъ.

— Да, да! Ярко-синій! — воскликнула дѣвушка, поднимая сіяющее лицо;- я помню, что это цвѣтъ благословенныхъ небесъ! Сначала ты говорилъ мнѣ, что плащъ у тебя синій. Итакъ, ярко-синій плащъ…..

— Свободнаго покроя, — дополнилъ Калебъ.

— Свободнаго покроя! — подхватила дочь, смѣясь отъ души;- и ты одѣтъ въ этотъ плащъ, милый отецъ, ты съ твоимъ веселымъ взглядомъ, улыбающимся лицомъ, бодрымъ шагомъ и твоими темными волосами, — такой моложавый на видъ и красивый.

— Ну, будетъ, будетъ! — сказалъ Калебъ. — Вѣдь этакъ я могу возгордиться!

— Я думаю, ты ужъ возгордился, — подхватила слѣпая дѣвушка, указывая на него въ своей радости. — Знаю я тебя, отецъ! Ха, ха, ха! Я тебя разгадала!

Какъ непохожъ былъ образъ, созданный ея воображеніемъ, на того Калеба, который сидѣлъ, наблюдая за нею! Она говорила о его бодрой походкѣ. Дѣвушка не ошибалась. Цѣлые годы не переступалъ онъ порога собственнаго жилища, не измѣнивъ своихъ шаговъ для чуткаго слуха слѣпой; и какъ бы не было тяжко у него на сердцѣ, отецъ не забывалъ о легкой поступи, которая должна была ободрять слѣпую дочь.

Богу извѣстно, но я думаю, что эта смутная растерянность Калеба происходила на половину отъ того, что онъ говорилъ неправду о самомъ себѣ и о всемъ окружающемъ изъ любви къ своему слѣпому дѣтищу. Могъ ли этотъ маленькій человѣчекъ не быть растеряннымъ послѣ стольныхъ лѣтъ притворства, неусыпныхъ стараній затушевать свою собственную настоящую личность и всѣ предметы, имѣвшіе какое нибудь отношеніе къ нему?

— Ну вотъ и готово, — сказалъ Калебъ, отступая шага на два для болѣе правильной оцѣнки своей работы; это также близко къ настоящей вещи, какъ мелкая монета къ крупной. Какъ жаль, что весь передній фасадъ дома открывается сразу! Еслибъ въ немъ была хоть лѣстница и настоящія двери для входа въ комнаты! Но вотъ что хуже всего въ моемъ занятіи: я вѣчно поддаюсь самообольщенію и дурачу себя.

— Ты говоришь такимъ упавшимъ голосомъ. Не усталъ ли ты, отецъ?

— Усталъ! — съ жаромъ подхватилъ Калебъ. — Съ чего это, Берта? Я никогда не уставалъ. Что ты выдумала!

Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ удержался отъ невольнаго подражанія двумъ фигурамъ на каминной полкѣ, которыя зѣвали и потягивались въ состояніи вѣчнаго утомленія, и замурлыкалъ отрывокъ пѣсни. То была вакхическая пѣсня, въ которой говорилось объ „искрометномъ кубкѣ“. Онъ пѣлъ беззаботнымъ голосомъ, при которомъ его лицо казалось въ тысячу разъ изможденнѣе и задумчивѣе обыкновеннаго.

— Э, да никакъ вы поете? — послышался возгласъ Текльтона, заглянувшаго въ дверь. — Продолжайте! Вотъ я такъ не могу пѣть.

Никто не заподозрѣлъ бы его въ пристрастіи къ пѣнію; до такой степени веселье было чуждо его наружности.

— Мнѣ не до пѣнья, — продолжалъ хозяинъ. — Я очень радъ, что вы можете пѣть. Надѣюсь, что вы въ состояніи также и работать. Но едва ли одно не мѣшаетъ другому, какъ я полагаю.

— Еслибъ ты могла только видѣть, Берта, какъ онъ подмигиваетъ мнѣ, - шепнулъ дочери Калебъ. — Вѣдь этакій шутникъ! Не зная его, можно подумать, что онъ говоритъ серьезно. Пожалуй, и ты вообразила тоже самое?

Слѣпая дѣвушка улыбнулась и кивнула головой.

— Пѣвчую птицу, и ту, говорятъ, надо заставлять пѣть, — ворчалъ торговецъ игрушками. — И вдругъ сова, которая не умѣетъ пѣть и не должна пѣть, вздумаетъ завести пѣсню. Съ чего бы это на нее нашло?

— Какія лукавыя гримасы корчитъ онъ въ этотъ моментъ, — снова шепнулъ отецъ дочери. — Чистая потѣха!

— О, вы всегда приносите къ намъ съ собой веселье и радость! — воскликнула улыбающаяся Берта.

— Э, да и вы тутъ? — замѣтилъ Текльтонъ. — Несчастная идіотка!

Онъ въ самомъ дѣлѣ считалъ ее идіоткой, сознательно или безсознательно основываясь на томъ, что она питала къ нему привязанность.

— Ну, стало быть, если вы тутъ, то какъ поживаете? — продолжалъ хозяинъ свойственнымъ ему грубымъ тономъ.

— О, прекрасно, превосходно! Я такъ счастлива, какъ только вы можете пожелать мнѣ этого. Такъ счастлива, какъ вы осчастливили бы весь міръ, еслибъ могли.

— Бѣдная дура, — пробормоталъ Текльтонъ, — ни проблеска разума, ни проблеска!

Слѣпая дѣвушка схватила его руку и поцѣловала, послѣ чего припала къ мой щекой, прежде чѣмъ выпустить ее. Въ этой ласкѣ было столько невыразимой преданноcти и горячей благодарности, что даже Текльтонъ невольно сказалъ съ меньшей ворчливостью, чѣмъ обыкновенно:

— Ну, въ чемъ дѣло?

— Я поставила его у самой своей подушки, ложась спать вчера вечеромъ, и онъ представлялся мнѣ въ моихъ снахъ. Когда же насталъ день и лучезарное красное солнце… вѣдь солнце красное, отецъ?

— Красное по утрамъ и по вечерамъ, Берта, — отвѣчалъ бѣдный старикъ, кидая скорбный взглядъ на своего хозяина.

— Когда оно встало и яркій свѣтъ, на который я почти боюсь наткнуться при ходьбѣ, проникъ въ комнату, я повернула къ нему деревцо и благословила небо за то, что оно создаетъ такіе дивные цвѣты, и благословила васъ за ваши подарки, которыми вы стараетесь развеселить меня.

— Прямо она сбѣжала изъ сумасшедшаго дома, — тихонько прошепталъ себѣ подъ носъ Текльтонъ. — Скоро придется надѣть на нее смирительную рубашку и держать идіотку на привязи. Дѣло клонится къ тому.

Калебъ сложилъ руки и разсѣянно смотрѣлъ въ пространство во время рѣчи молодой дѣвушки, точно онъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ хорошенько, (я увѣренъ, что это было такъ), сдѣлалъ ли Текльтонъ что нибудь, чтобъ заслужить ея благодарность, или нѣтъ? Еслибъ ему была предоставлена полная свобода дѣйствій въ данный моментъ, и отъ него потребовали бы, подъ страхомъ смертной казни, убить торговца игрушками или пасть къ его ногамъ, согласно тому, чего онъ заслуживалъ, я думаю, этотъ человѣкъ не зналъ бы, какъ ему поступить. Между тѣмъ ему было хорошо извѣстно, что онъ собственноручно и такъ бережно принесъ домой маленькій розовый кустикъ для своей дочери и что его собственныя уста произнесли невинную ложь для того, чтобъ дочь не могла догадаться, какъ онъ жертвовалъ собою изо дня въ день съ цѣлью сдѣлать ее счастливѣе.

— Берта, — произнесъ Текльтонъ, — придавая своему голосу нѣкоторую привѣтливость, — подойдите сюда.

— О, я прямо подойду къ вамъ! Меня не нужно вести, — подхватила она.

— Не открыть ли вамъ секретъ, Берта?

— Какъ вы желаете, — съ живостью отвѣчала дѣвушка.

Какъ сіяло ея лицо съ незрячими глазами, какъ похорошѣла она въ своемъ напряженномъ вниманіи!

— Сегодня какъ разъ тотъ день, когда къ вамъ по обыкновенію пріѣзжаетъ въ гости эта маленькая вертушка, избалованное дитя, жена Пирибингля, которая устроиваетъ здѣсь свой фантастическій пикникъ; не такъ ли? — спросилъ Текльтонъ брезгливымъ тономъ.

— .Да, — отвѣчала Берта, — какъ разъ сегодня.

— Я такъ и думалъ, — замѣтилъ Текльтонъ. — Мнѣ хотѣлось бы присоединиться къ вашей компаніи.

— Слышишь, отецъ! — воскликнула слѣпая внѣ себя отъ восторга.

— Какъ же, слышу, — пробормоталъ Калебъ съ неподвижнымъ взглядомъ лунатика. Но я не вѣрю этому. Это одна изъ милыхъ выдумокъ, несомнѣнно.

— Видите-ли, я… я хочу сблизить покороче супруговъ Пирибингль съ Мэй Фильдингъ, — объяснилъ Текльтонъ. — Я женюсь на Мэй.

— Женитесь! — воскликнула слѣпая, отшатываясь отъ него.

— Проклятая дура! — буркнулъ Текльтонъ. — Я такъ и зналъ, что она никогда не пойметъ меня. Ахъ, Берта! Я женюсь! Церковь, пасторъ, причетникъ, пономарь, стеклянная карета, колокола, завтракъ, свадебный пирогъ, чествованія, поздравленія, наряды, суета и всякія глупости. Свадьба, однимъ словомъ, свадьба. Вы не знаете, какія бываютъ свадьбы?

— Знаю, — кротко отвѣчала слѣпая. — Я поняла!

— Неужели? — усомнился Текльтонъ. — Это болѣе, чѣмъ я ожидалъ. Отлично! По этому поводу мнѣ хочется попасть въ вашу компанію и привести сюда Мэй съ ея матерью. Я пришлю кой-какое угощенье къ вечеру. Холодный бараній окорокъ или что нибудь вкусное въ этомъ родѣ. Вы будете ждать меня?

— Да, — отвѣчала Берта.

Она поникла головой, отвернулась и стояла въ раздумьѣ, сложивъ руки.

— Плохо я надѣюсь на васъ, — продолжалъ хозяинъ, глядя на нее, — кажется, ужъ вы перезабыли все, что я вамъ говорилъ, Калебъ?

— Надо полагать, мнѣ можно заявить о своемъ присутствіи, — подумалъ Калебъ. — Что вамъ угодно, сэръ?

— Позаботьтесь, чтобъ она не забыла моихъ распоряженій.

— Берта никогда не забываетъ, — отвѣчалъ Калебъ. — Это одна изъ немногихъ вещей, на которыя она неспособна.

— Каждому свои гуси кажутся лебедями, — замѣтилъ торговецъ игрушками, пренебрежительно вздернувъ плечи. — Бѣдный дуралей!

При послѣднихъ словахъ, сказанныхъ съ безконечнымъ презрѣніемъ, представитель фирмы Грэффъ и Текльтонъ удалился.

Берта не двигалась съ мѣста, погруженная въ размышленія. Веселость исчезла съ ея опущеннаго лица, которое было очень грустно. Три-четыре раза тряхнула она головой, словно сѣтуя о какомъ то воспоминаніи или о какой то утратѣ; однако, ея печальныя думы не изливались въ словахъ.

Не раньше того, какъ Калебъ нѣкоторое время поработалъ одинъ надъ запряжкой лошадей въ повозку, безъ всякой жалости прибивая сбрую гвоздями прямо къ тѣлу несчастныхъ животныхъ, Берта подошла къ его стулу и сказала, усаживаясь съ нимъ рядомъ:

— Я соскучилась въ потемкахъ, отецъ! Мнѣ надо мои глаза, мои терпѣливые, услужливые глаза.

— Они тутъ, — отвѣчалъ Калебъ. Всегда наготовѣ. Они больше твои, чѣмъ мои, Берта, ежечасно, круглыя сутки. Ну что же такое должны сдѣлать для тебя твои глаза, моя дорогая?

— Осмотрись въ комнатѣ, отецъ.

— Ладно, — произнесъ онъ. Сказано, сдѣлано, Берта.

— Разскажи мнѣ о ней.

— Да тутъ все по старому, — промолвилъ Калебъ. Уютно, но очень просто. Свѣтлая окраска стѣнъ, яркіе цвѣты на тарелкахъ и блюдахъ; лакированное дерево, гдѣ есть панели или балки; общая уютность и опрятность домика дѣлаютъ его очень хорошенькимъ.

Вессло и чисто было тамъ, куда могли достать руки Берты. Но прочія мѣста не отличались этими качествами въ старомъ ветхомъ сараѣ, который преображала фантазія Калеба.

— Ты въ рабочемъ платьѣ и не такъ интересенъ, какъ въ своемъ красивомъ плащѣ? — спросила Берта, ощупывая отца.

— Конечно не такъ интересенъ, — подтвердилъ онъ, — хотя довольно молодцоватъ.

— Отецъ, — заговорила вновь слѣпая, придвигаясь къ нему ближе и обвивая рукою его шею, разскажи мнѣ что нибудь о Мэй… Очень она красива?

— Очень, — отвѣчалъ Калебъ.

Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Калебу показалось страннымъ, что на этотъ разъ ему не понадобилось прибѣгать къ выдумкѣ.

— Волосы у нея темные, — продолжала Берта, — темнѣе моихъ. Голосъ пріятенъ и музыкаленъ, я знаю. Часто заслушивалась я имъ. Ея фигура…

— Во всей мастерской на найдется куклы краше ея, — подхватилъ Калебъ. — А глаза у ней!..

Онъ запнулся, потому что дочь крѣпче сжала ему шею, и отецъ слишкомъ хорошо понялъ значеніе этого пожатія.

Старикъ кашлянулъ въ смущеніи, постучалъ съ минуту молоткомъ и снова запѣлъ пѣсню объ „искрометномъ кубкѣ“; то былъ его надежный рессурсъ во всѣхъ затрудненіяхъ.

— Нашъ другъ, отецъ, нашъ благодѣтель… Знаешь, мнѣ никогда не надоѣстъ слушать о немъ. Скажи, развѣ когда нибудь я тяготилась этимъ? — поспѣшно прибавила молодая дѣвушка.

— Разумѣется, никогда, — отвѣчалъ Калебъ, — и совершенно основательно.

— Ахъ, да еще какъ основательно! — воскликнула слѣпая съ такою искренностью, что Калебъ, при всей чистотѣ своихъ побужденій, не могъ смотрѣть ей въ лицо; онъ потупилъ глаза, какъ будто она могла прочесть въ нихъ его невинный обманъ.

— Въ такомъ случаѣ разскажи мнѣ о немъ опять, дорогой отецъ, — просила Берта. Разсказывай по нѣскольку разъ сызнова! Лицо его ласково, привѣтливо и нѣжно; на немъ написаны честность и правдивость, я въ томъ увѣрена. Мужественное сердце, которое старается прикрыть всѣ благодѣянія притворной чорствостью и неудовольствіемъ, проглядываетъ въ каждой чертѣ, въ каждомъ взорѣ.

— И придаетъ наружности благородство, — добавилъ Калебъ

— И придаетъ наружности благородство! — съ жаромъ повторила за нимъ слѣпая. — Мистеръ Текльтонъ старше Мэй, отецъ?

— Да-а, — нерѣшительно отвѣчалъ Калебъ. — Онъ будетъ немножечко постарше. Но это пустяки.

— Конечно, отецъ! Быть терпѣливой подругой ему въ убожествѣ и старости, нѣжно ухаживать за нимъ въ болѣзни, поддерживать его въ бѣдѣ и горѣ; трудиться для него безъ устали; смотрѣть за нимъ, заботиться о немъ; сидѣть у его изголовья и разговаривать съ нимъ, когда онъ бодрствуетъ, молиться о немъ во время сна, — какимъ счастьемъ было бы это! Какое множество способовъ доказать ему свою любовь и вѣрность! Способна ли Мэй на все это, какъ ты думаешь, милый отецъ?

— Несомнѣнно, — отвѣчалъ Калебъ.

— Я люблю ее, отецъ; я могу любить ее всей душой! — воскликнула слѣпая дѣвушка.

Съ этими словами она припала своимъ жалкимъ незрячимъ лицомъ къ отцовскому плечу и плакала, плакала безъ конца, такъ что Калебъ почти огорчился, что далъ ей это плачевное счастье.

Тѣмъ временемъ въ домѣ Джона Пирибингля происходила лихорадочная суматоха, потому что маленькая миссисъ Пирибингль, конечно, не хотѣла и слышать о томъ, чтобъ отправиться куда нибудь безъ своего ребенка. Между тѣмъ сборы съ нимъ были крайне мѣшкотны. Не будучи вовсе крупной персоною съ большимъ вѣсомъ, онъ требовалъ, однако, много возни съ собою и причинялъ не мало хлопотъ, а эта возня и хлопоты въ свою очередь, требовали извѣстной постепенности. Такъ, напримѣръ, когда младенца одѣли кое-какъ, всѣми правдами и неправдами, и можно было ожидать, что это облаченіе будетъ сейчасъ закончено вполнѣ, превративъ его въ чудо красоты на удивленіе міру, мальчика неожиданно закутали въ теплую фланель и сунули въ постельку, гдѣ онъ, такъ сказать, тушился на медленномъ огнѣ между двухъ одѣялъ чуть не цѣлый часъ. Изъ этого состоянія неподвижности малютка былъ извлеченъ лоснящимся отъ испарины и оравшимъ во все горло, чтобъ приступить… къ чему? Я сказалъ бы — если мнѣ будетъ дозволено говорить вообще — къ легкой трапезѣ. Послѣ ѣды молодцу снова дали проспаться. Миссисъ Пирибингль воспользовалась этимъ перерывомъ для своего туалета, который, при всей его незатѣйливости, превратилъ ее въ такое очаровательное созданіе, какое только приходилось вамъ когда либо видѣть. Въ тотъ же краткій срокъ миссъ Слоубой напялила на себя спенсеръ столь удивительнаго и замысловатаго фасона, что онъ не подходилъ ни къ ней и ни къ чему иному въ цѣлой вселенной, но являлъ собою нѣчто хаотическое: сморщенное, болтавшееся на подобіе собачьихъ ушей и независимое, — существовавшее какъ бы совершенно особнякомъ, безъ малѣйшаго отношенія къ чему либо. Тѣмъ временемъ младенецъ снова пробудился и былъ облеченъ соединенными усиліями няньки и матери въ теплую шинельку цвѣта крэмъ и въ головной уборъ изъ нанки въ видѣ воздушнаго пирога. Такимъ образомъ они всѣ трое вышли наконецъ изъ дома и спустились съ крыльца, у котораго старая лошадь успѣла уже причинилъ убытку вѣдомству путей сообщенія болѣе чѣмъ на сумму своего дневного заработка, изрывъ дорогу своими нетерпѣливыми автографами. Что же касается Боксера, то онъ чуть виднѣлся вдали, гдѣ стоялъ, оглядываясь назадъ и соблазняя коня тронуться въ путь безъ позволенія,

Если вы подумали, что миссисъ Пирибингль понадобилась скамеечка или что нибудь въ этомъ родѣ, чтобъ взобраться на повозку, то вы очень мало знаете молодчину Джона. Не успѣли вы замѣтить, какъ онъ поднялъ ее съ земли, а она ужъ сидѣла на своемъ мѣстѣ, свѣжая и румяная, говоря:

— Какъ тебѣ не стыдно, Джонъ! Вспомни о Тилли!

Еслибъ мнѣ было позволено упомянуть, въ тѣхъ или иныхъ выраженіяхъ, о ногахъ молодой дѣвицы вообще, то я сказалъ бы, что ноги миссъ Слоубой фатально задѣвали за все, попадавшееся ей на пути, и что она не могла ни подняться вверхъ, ни спуститься внизъ, не положивъ на нихъ отмѣтины на подобіе тѣхъ, какими Робинзонъ Крузэ велъ счетъ своимъ днямъ въ деревянномъ календарѣ на необитаемомъ островѣ. Но такъ какъ это могутъ найти неделикатнымъ, то я еще подумаю.

— Джонъ, захватилъ ты корзину съ телятиной, ветчиннымъ пастетомъ и разными сладостями, а также бутылки съ пивомъ? — спросила дорогой Дотъ. Если нѣтъ, то поворачивай сейчасъ назадъ.

— Вотъ это мило съ твоей стороны, — отвѣчалъ фургонщикъ; заставивъ меня опоздать на цѣлую четверть часа, ты еще требуешь, чтобъ я возвратился назадъ!

— Мнѣ очень жаль, Джонъ, — возразила жена въ большихъ попыхахъ, но, право, я не могу подумать о томъ, чтобъ ѣхать къ Бертѣ — я ни за что не сдѣлала бы этого, Джонъ — не захвативъ съ собою телятины и ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также бутылокъ съ пивомъ. Стой!

Послѣднее приказаніе относилось къ лошади, которая однако не послушалась хозяйки.

— Останови же ее, Джонъ, — умоляла миссисъ Пирибингль. Пожалуйста!

— Мы успѣемъ сдѣлать это, — отвѣчалъ Джонъ, — когда я начну раздавать посылки. А твоя корзина тутъ, цѣла и невредима.

— Какое ты безсердечное чудовище, Джонъ, что не сказалъ мнѣ сразу и не избавилъ меня отъ такого безпокойства! Вѣдь я говорила, что ни за какія блага не поѣхала бы въ гости къ Бертѣ безъ телятины, ветчиннаго пастета и всего прочаго, а также безъ бутылокъ пива. Съ тѣхъ поръ, какъ мы поженились, Джонъ, у насъ устроивался тамъ маленькій пикникъ аккуратно два раза въ месяцъ. Еслибъ онъ не удался сегодня, я приняла бы это за дурное предзнаменованіе, которое напророчило бы намъ конецъ нашего счастья.

— То было доброе дѣло прежде всего, — сказалъ фургонщикъ, — и я почитаю тебя за это, моя малютка.

— Дорогой Джонъ, — подхватила Дотъ, вспыхивая, какъ зарево, — что ты тамъ толкуешь о почтеніи ко мнѣ? Боже ты мой!

— Между прочимъ… — замѣтилъ фургонщикъ, — тотъ старый джентльменъ…

Опять она смутилась, и такъ явно, въ одну минуту!..

— Не разберешь его, что онъ за человѣкъ, — продолжалъ Джонъ, уставившись глазами впередъ, на дорогу. — Не думаю, чтобъ въ немъ было что нибудь дурное…

— Ровно ничего! я… я увѣрена, что его нечего бояться…

— Вотъ какъ! — произнесъ мужъ, вглядываясь ей въ лицо послѣ такого рѣшительнаго отвѣта. — Я радъ, что ты такъ увѣрена въ томъ, потому что для меня это служитъ подтвержденіемъ. Все-таки странно, съ какой это стати забралъ онъ себѣ въ голову поселиться у насъ? Ты не находишь этого страннымъ? Тутъ все сложилось какъ-то удивительно.

— Очень удивительно, — произнесла Дотъ тихимъ, чуть слышнымъ голосомъ.

— Однако, онъ добродушный старикъ, — продолжалъ Пирибингль, и платитъ намъ за постой, какъ настоящій джентльменъ; вотъ почему я думаю, что на его слово можно положиться. Сегодня по утру мы какъ разъ имѣли съ нимъ долгій разговоръ. Онъ говоритъ, будто бы сталъ слышать меня лучше послѣ того, какъ привыкъ къ моему голосу. Онъ много разсказывалъ мнѣ о себѣ, а я въ свою очередь разсказывалъ ему про насъ, и онъ задавалъ мнѣ множество вопросовъ. Я сообщилъ ему, что, какъ тебѣ извѣстно, дѣлаю два конца, занимаясь своимъ извозомъ; одинъ день ѣду вправо отъ нашего дома и возвращаюсь обратно; другой день влѣво и назадъ (потому что вѣдь онъ не здѣшній и ему незнакомы названія мѣстъ въ нашихъ краяхъ). Старичокъ, повидимому, былъ доволенъ. — „Значитъ, сегодня вечеромъ намъ съ вами по пути, — сказалъ онъ;- а вѣдь я думалъ, что вы вернетесь совсѣмъ съ другой стороны. Это превосходно! Можетъ быть, я попрошу васъ опять захватить меня съ собою, но даю слово, что не засну, какъ убитый, на этотъ разъ“. Дѣйствительно, тотъ разъ онъ спалъ безъ памяти!.. О чемъ ты задумалась, Дотъ?

— О чемъ задумалась, Джонъ? Я… я слушала тебя.

— Ну, это хорошо! — сказалъ прямодушный фургонщикъ. — А я ужъ боялся, судя по твоему лицу, что надоѣлъ тебѣ своей болтовней, и ты задумалась о другомъ. Чуть-чуть не подумалъ такъ, честное слово.

Дотъ ничего не отвѣтила, и они тряслись нѣкоторое время въ своей повозкѣ молча. Но трудно было долгое время хранить молчаніе въ рыдванѣ Джона Пирибингля, потому что каждому встрѣчному приходилось сказать что нибудь дорогой, хотя бы: „какъ вы поживаете!“ И весьма часто дѣло ограничивалось этимъ, потому что отвѣтить на обычное привѣтствіе въ истинномъ духѣ доброжелательства было не такъ то легко и требовало не одного только наклоненія головы и улыбки, но такого же здороваго напряженія легкихъ, какъ и продолжительная рѣчь въ парламентѣ. Иногда пѣшеходы или всадники трусили нѣкоторое время послѣ повозки съ нарочитой цѣлью поболтать; въ такихъ случаяхъ говорилось не мало, какъ съ той, такъ и съ другой стороны.

Вдобавокъ Боксеръ подавалъ поводъ къ новымъ добродушнымъ встрѣчамъ. Каждый узнавалъ его по дорогѣ, въ особенности же куры и свиньи, которыя при его приближеніи, когда онъ набѣгалъ на нихъ, скривившись на бокъ, чутко навостривъ уши и задравъ куцый хвостъ, поспѣшно удирали въ свои убѣжища на заднемъ дворѣ, не дожидаясь чести ближайшаго знакомства съ нимъ. Ему до всего было дѣло; онъ огибалъ всѣ повороты дороги, заглядывалъ во всѣ колодцы, забѣгалъ во всѣ коттеджи, кидался въ середину всѣхъ сборищъ, вспугивалъ всѣхъ голубей, заставлялъ ощетиниваться хвосты всѣхъ кошекъ и завертывалъ въ каждый питейный домъ, какъ настоящій потребитель. Куда бы онъ появлялся, кто нибудь изъ присутствующихъ непремѣнно восклицалъ со смѣхомъ: „Ого! Вотъ и Боксеръ!“ И тотчасъ изъ заведенія выходилъ тотъ или иной гость въ сопровожденіи нѣсколькихъ другихъ, чтобы поздороваться съ Джономъ Пирибинглемъ и его хорошенькой женой.

Поклажи для отправки накапливалось много; поэтому происходили частыя остановки для принятія посылокъ или выдачи ихъ, что нисколько не портило путешествія. Нѣкоторые кліенты съ такимъ нетерпѣніемъ ожидали своихъ тюковъ, другіе такъ дивились полученнымъ вещамъ, а третьи давали столько наставленій относительно своего багажа; и Джонъ принималъ такое горячее участіе въ ихъ интересахъ, что изъ этого получалось любопытное зрѣлище. Точно также приходилось перевозить предметы, требовавшіе особенной осторожности, причемъ размѣщеніе ихъ обсуждалось на всѣ лады, и услужливый фургонщикъ держалъ совѣтъ съ отправителями. Боксеръ непремѣнно присутствовалъ на этихъ совѣщаніяхъ, выказывая на короткое время необьгчайное сочувствіе къ нимъ, а потомъ принимаясь бѣгать вокругъ собравшихся мудрецовъ съ громкимъ лаемъ до хрипоты. Примостившись на своей скамеечкѣ въ фургонѣ, Дотъ была веселой и наблюдательной зрительницей всѣхъ этихъ мелкихъ происшествій; и когда она сидѣла тутъ, выглядывая изъ своего убѣжища — прелестный маленькій портретъ, восхитительно обрамленный парусиннымъ навѣсомъ — вокругъ нея не было недостатка въ любопытныхъ взглядахъ, въ перешептываніяхъ, въ таинственномъ подталкиваніи локтемъ и зависти мужчинъ помоложе. Все это восхищало Джона фургонщика, который гордился тѣмъ, что люди любуются его женой, и зналъ, что она не обращаетъ на нихъ вниманія, понимая въ то же время, что при другихъ условіяхъ это, можетъ быть, льстило бы ей.

Погода была немножко туманная, что вполнѣ естественно въ январѣ мѣсяцѣ, а холодъ и вѣтеръ порядкомъ давали себя чувствовать. Но это безпокоился о такихъ пустякахъ? Ужъ, конечно, не Дотъ. А также и не Тилли Слоубой, для которой ѣзда въ фургонѣ, при какихъ угодно обстоятельствахъ, была верхомъ человѣческаго благополучія, вѣнцомъ земныхъ надеждъ; и не младенецъ супруговъ Пирибингль, могу въ томъ поклясться, потому что ни одному младенцу не могло быть теплѣе и не спалось крѣпче, хотя эти существа большіе всѣ мастера по части сна, — чѣмъ блаженному юному Пирибинглю во все продолженіе пути.

Въ туманѣ, конечно, нельзя видѣть далеко, но все-таки можно различить достаточно. Удивительно, какъ много можно видѣть и въ болѣе густомъ туманѣ, если вы только захотите вглядѣться. Даже наблюдать за картиною убѣгающихъ полей и полосами инея, еще лежавшаго въ тѣни близь изгородей и у деревьевъ, было пріятнымъ занятіемъ, не говоря уже о причудливыхъ формахъ, какія принимали сами деревья, внезапно показываясь изъ тумана и снова погружаясь въ него. Живыя изгороди были спутаны, голы, и на нихъ развѣвались по вѣтру побитыя морозомъ гирлянды ползучихъ растеній; но этотъ видъ не нагонялъ унынія. Напротивъ, онъ наводилъ на пріятную мысль о домашнемъ очагѣ, который казался тогда еще теплѣе его обладателю, и о грядущемъ лѣтѣ съ его свѣжей зеленью. Отъ рѣки вѣяло холодомъ; но она все таки текла и не особенно медленно, что было важнымъ признакомъ. Каналъ, правда, казался неподвижнымъ и оцѣпенѣлымъ; съ этимъ надо было согласиться. Но что за бѣда! Тѣмъ скорѣе онъ замерзнетъ, когда затрещитъ морозъ, и тутъ начнется катанье на конькахъ и на лыжахъ; а неповоротливыя старыя баржи, скованныя льдомъ гдѣ нибудь по близости верфи, будутъ по цѣлымъ днямъ дымить своими желѣзными трубами, наслаждаясь лѣнивымъ досугомъ.

Въ одномъ мѣстѣ горѣлъ большой ометъ сухой травы и жнивья; и путники смотрѣли на огонь, такой бѣлый при дневномъ свѣтѣ, сверкавшій въ туманѣ, лишь отъ времени до времени отливая багрянцемъ. Зазѣвавшись на него, миссъ Слоубой внезапно чихнула — что случалось съ ней сплошь и рядомъ, а на этотъ разъ произошло, по ея словамъ, отъ того, что дымъ попалъ ей въ носъ. Громкое чиханіе няньки разбудило ребенка, который не могъ больше заснуть. Между тѣмъ Боксеръ, опередившій фургонъ пожалуй на четверть мили, миновалъ уже городскую заставу и достигъ угла улицы, гдѣ жилъ Калебъ со своей дочерью. Благодаря этому, хозяева еще задолго до пріѣзда гостей вышли встрѣчать ихъ на крыльцо.

Тутъ Боксеръ обнаружилъ деликатную проницательность въ своемъ общеніи съ Бертой; очевидно, онъ понималъ, что она слѣпа. Умная собака не старалась привлечь вниманія дѣвушки, пристально глядя на нее, какъ часто дѣлала съ другими, но она всегда дотрогивалась до Берты. Неизвѣстно, могъ ли знать по опыту Боксеръ о слѣпыхъ людяхъ или слѣпыхъ собакахъ. Онъ никогда не жилъ у слѣпого хозяина; сверхъ того ни мистеръ Боксеръ старшій, ни миссисъ Боксеръ и никто изъ его почтеннаго рода ни съ отцовской, ни съ материнской стороны не былъ постигнутъ слѣпотою, насколько я знаю. Можетъ быть, смышленый песъ дошелъ до этого самъ; по крайней мѣрѣ, онъ какимъ-то манеромъ сообразилъ, какъ надо поступить, и вцѣпился зубами въ юбку Берты, которую не отпускалъ до тѣхъ поръ, пока миссисъ Пирибингль со своимъ младенцемъ, и миссъ Слоубой, и корзина не были благополучно водворены въ домъ.

Мэй Фильдингъ находилась уже тамъ со своей матерью — маленькой сварливой старушкой съ кислой миной. Обладая станомъ, прямымъ и тонкимъ, какъ палка, старая лэди воображала, что у нея великолѣпная фигура, а вдобавокъ жеманилась и важничала, вѣроятно, по той причинѣ, что раньше ей жилось лучше, или же ее снѣдала мысль, что она могла бы жить лучше, еслибъ случилось что нибудь, чего никогда не случалось и, повидимому, никогда не должно было случиться. Грэффъ и Текльтонъ также сидѣли въ гостяхъ у Калеба, стараясь быть любезнымъ, съ явнымъ сознаніемъ, что они тутъ дома и также безспорно въ своей собственной стихіи, какъ свѣжая молодая семга на вершинѣ Хеопсовой пирамиды.

— Мэй! Моя дорогая, старинная подруга! — воскликнула Дотъ, кидаясь къ ней навстрѣчу. — Какое счастье, что я вижу тебя!

Ея старинная подруга была также рада, какъ она; пріятно было смотрѣть, какъ онѣ обнимались. Текльтонъ несомнѣнно обладалъ вкусомъ. Мэй была прехорошенькая.

Случается иногда, что если вы привыкнете къ красивому лицу, то въ присутствіи другого красиваго лица оно покажется вамъ вдругъ обыкновеннымъ, безцвѣтнымъ и едва ли заслуживающимъ вашего высокаго мнѣнія о немъ.

Но въ данномъ случаѣ не вышло ничего подобнаго. Красота одной подруги не могла затмить красоты другой, потому что лицо Мэй подходило къ дицу Дотъ, а лицо Дотъ къ лицу Мэй такъ натурально и мило, что имъ слѣдовало бы родиться сестрами, какъ чуть не высказался Джонъ Пирибингль, войдя въ комнату. Дѣйствительно, имъ не доставало какъ будто только этого.

Текльтонъ принесъ обѣщанный бараній окорокъ и — дивное дѣло! — кромѣ него еще прекрасный тортъ. Но мы всегда позволяемъ себѣ маленькую расточительность, когда дѣло идетъ о нашихъ невѣстахъ. Вѣдь не каждый же день мы женимся! Дополненіемъ къ этому угощенью служила телятина, пастетъ изъ ветчины и „всякая всячина“, какъ выражалась миссисъ Пирибингль, подразумѣвая подъ этимъ привезенные ею орѣхи и апельсины, печенье и мелкія лакомства. Когда обѣдъ былъ поставленъ на столъ и къ нему присоединили контрибуцію Калеба въ видѣ большой деревянной чашки съ дымящимся картофелемъ (съ него взяли торжественную клятву не стряпать больше ничего для гостей), Текльтонъ подвелъ свою будущую тещу къ почетному мѣсту. Чтобъ имѣть больше правъ на исключительное вниманіе къ себѣ на пиру, величественная старушка украсила свою голову чепцомъ, который долженъ былъ внушать удивленіе и почтительный трепетъ. Она не снимала также и перчатокъ. Есть люди, которые готовы умереть, только бы соблюсти приличія!

Калебъ сѣлъ возлѣ дочери. Дотъ и ея бывшая товарка по ученью помѣстились рядомъ, а добрякъ фургонщикъ занялъ конецъ стола. Миссъ Слоубой изолировали такимъ образомъ, чтобъ она не соприкасалась ни съ какою мебелью, кромѣ стула, на которомъ сидѣла, и слѣдовательно, не могла бы ни обо что ударить ребенка головой. Какъ Тилли глядѣла, выпучивъ глаза, на куколъ и игрушки вокругъ себя, такъ и они не спускали пристальнаго взгляда съ нея и остальной компаніи. Почтенные старички у наружныхъ дверей своихъ жилищъ (безпрерывно кувыркавшіеся), особенно интересовались честной компаніей, останавливаясь порою передъ скачкомъ, какъ будто они прислушивались къ разговору, а потомъ производили свои дикія упражненія множество разъ подъ-рядъ, но переводя духъ, точно все происходившее приводило ихъ въ безумный восторгъ.

Конечно, еслибы эти старички могли злорадствовать при видѣ досады Текльтона, то имѣли бы основательную причину чувствовать себя довольными. Текльтонъ былъ совсѣмъ не въ своей тарелкѣ; и чѣмъ веселѣе становилась его невѣста въ обществѣ Дотъ, тѣмъ менѣе нравилось это ему, хотя онъ самъ же свелъ ихъ вмѣстѣ съ этою цѣлью. Игрушечный фабрикантъ былъ настоящей собакой на сѣнѣ, потому что когда онѣ смѣялись между собою, а онъ не могъ присоединиться къ ихъ шуткамъ, то ему сейчасъ приходило въ голову, что подруги насмѣхаются надъ нимъ.

— Ахъ, Мэй! — говорила Дотъ, — ахъ моя милочка, сколько перемѣнъ! Право, когда вспоминаешь веселые школьные годы, то какъ-то невольно молодѣешь.

— Да вы, кажется, и такъ не особенно стары, — замѣтилъ Текльтонъ.

— Взгляните на моего солиднаго супруга, — отвѣчала Дотъ. — Онъ старитъ меня по крайней мѣрѣ на двадцать лѣтъ. Не такъ ли, Джонъ!

— На сорокъ, — отвѣчалъ Джонъ.

— Не знаю, насколько вы будете старить Мэй, — воскликнула, смѣясь, миссисъ Пирибингль;- во всякомъ случаѣ ей въ день свадьбы минетъ около ста лѣтъ.

— Ха, ха! — захохоталъ Текльтонъ; его смѣхъ отдался, какъ въ пустой бочкѣ, а выраженіе лица ясно говорило, что онъ съ удовольствіемъ свернулъ бы шею насмѣшницѣ Дотъ.

— Ахъ, милая, милая, — не унималась между тѣмъ она. — Вспомни, какъ мы съ тобой мечтали въ училищѣ о нашихъ суженыхъ! Какимъ молодымъ, красивымъ, веселымъ и бойкимъ рисовала я себѣ своего! Что же касается Мэй!.. Ахъ, Господи, Господи! Ужъ не знаю, плакать мнѣ или смѣяться, когда я подумаю, какими глупыми дѣвочками были мы обѣ!

Но Мэй, должно быть, знала, что ей дѣлать, потому что краска ударила ей въ лицо, а ея глаза наполнились слезами.

— Иногда мы намѣчали себѣ жениховъ среди знакомой молодежи, — продолжала миссисъ Пирибинглъ. — Имъ и въ голову не приходило, какъ могутъ сложиться обстоятельства. Я, напримѣръ, никогда не думала о Джонѣ, отлично помню это; его-то ужъ совсѣмъ не было у меня на умѣ. А еслибъ я вздумала поддразнить тебя, что ты выйдешь за мистера Текльтона, то навѣрно получила бы колотушку. признайся, Мэй?

Хотя Мэй не сказала „да“, но не сказала также и „нѣтъ“, и не выразила этого никакимъ знакомъ.

Текльтонъ оглушительно захохоталъ на весь домъ. Джонъ Пирибингль вторилъ ему со своимъ обычнымъ добродушнымъ и довольнымъ видомъ; но его тихій смѣхъ совершенно заглушало грубое ржаніе Текльтона.

— И все-таки вышло не по вашему. Вы преспокойно попались намъ, какъ изволите видѣть, — сказалъ игрушечный фабрикантъ. — Мы-то вотъ на лицо! Мы на лицо! А гдѣ теперь ваши молодые женихи?

— Иные умерли, — отвѣчала Дотъ, — иные позабыты. Нѣкоторые изъ нихъ, еслибъ могли очутиться среди насъ въ этотъ моментъ, не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа. Не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа! Не повѣрили бы, что могли забыть ихъ. Нѣтъ, они не повѣрили бы ни одному слову всего этого!

— Что съ тобою, Дотъ? — воскликнулъ фургонщикъ. — Малютка моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что ее, конечно, слѣдовало образумить. Замѣчаніе мужа было мягко, потому что онъ вмѣшался въ разговоръ, думая только защитить Текльтона; однако, его слова подѣйствовали, потому что Дотъ сейчасъ же спохватилась и примолкла. Но, даже замолчавъ, она не могла преодолѣть своего волненія, которое не ускользнуло отъ Текльтона. Онъ ясно замѣтилъ его, уставившись на молодую женщину своимъ полузакрытымъ глазомъ, и твердо запомнилъ, на всякій случай, то, что запримѣтилъ.

Мэй не сказала на это ни хорошаго, ни дурного, но сидѣла молча, потупивъ глаза, какъ будто нисколько не интересуясь происходившимъ. Тутъ въ бесѣду вмѣшалась ея мать, добрая старушка, и прежде всего заявила, что молодыя дѣвушки всегда молодыя дѣвушки, а что прошло, то прошло, и пока молодежь молода и безразсудна, она, вѣроятно, будетъ вести себя по примѣру всѣхъ молодыхъ и безразсудныхъ особъ; эти истины подтверждались двумя-тремя нравоученіями такого же неопровержимаго свойства. Затѣмъ достойная лэди присовокупила, въ духѣ набожности, что всегда благодаритъ небо за такую послушную дочь, какъ Мэй, твердо помнящую свой долгъ. Она не ставитъ себѣ этого въ особенную заслугу, хотя имѣетъ полное право видѣть въ достоинствахъ дочери плоды ея собственнаго воспитанія. Что же касается мистера Текльтона, то съ нравственной точки зрѣнія она считаетъ его превосходнымъ человѣкомъ, и увѣрена, что изъ него выйдетъ образцовый зять, въ чемъ не можетъ усомниться ни одинъ здравомыслящій человѣкъ. (Эти слова были произнесены почтенною миссисъ Фильдингъ съ большимъ чувствомъ). Что же касается семейства Фильдинговъ, въ которое онъ будетъ принятъ, послѣ нѣкотораго домогательства, въ весьма скоромъ времени, то мистеру Текльтону, вѣроятно извѣстно, что хотя они ограничены въ своихъ средствахъ, однако, имѣютъ нѣкоторыя права на дворянство и еслибъ не обстоятельства, отчасти извѣстныя ему, то ея торговля индиго процвѣтала бы теперь, и она, пожалуй, сдѣлалась бы обладательницей громаднаго состоянія. Къ несчастью, все случилось иначе, и если она упоминаетъ объ этомъ, то лишь между прочимъ и вскользь. Собственно ей не слѣдовало намекать на прошлое, какъ не стоило упоминать и о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанье мистера Текльтона; какъ не стоило говорить многихъ другихъ вещей, которыя въ концѣ концовъ все-таки были высказаны ею. Въ заключеніе, основываясь на многолѣтнемъ опытѣ и личныхъ наблюденіяхъ, она принялась увѣрять, что браки, въ которыхъ нѣтъ ни тѣни того, что носитъ романическое и глупое названіе любви, бываютъ самыми счастливыми и что она ожидаетъ величайшаго благополучія отъ предстоящаго брачнаго союза благополучія не восторженнаго, но прочнаго и постояннаго. Въ видѣ финала своей прочувствованной рѣчи она возвѣстила собравшимся, что завтрашній день будетъ для нея желаннымъ, для котораго ей только и стоило жить, а когда онъ минуетъ, то ей было бы всего пріятнѣе быть положенной въ гробъ и зарытой въ землю на какомъ нибудь кладбищѣ для благородныхъ особъ.

Такъ какъ на эти рѣчи было рѣшительно нечего отвѣтить, что составляетъ счастливое свойство всѣхъ рѣчей, далеко уклоняющихся отъ цѣли, то онѣ измѣнили теченіе разговора и отвлекли общее вниманіе къ телятинѣ и ветчинному паштету, къ холодной баранинѣ, къ разварному картофелю и торту. Чтобы воздать должное привезенному пиву, Джонъ Пирибингль предложилъ выпить, въ счетъ завтрашняго дня, — за здоровье жениха и невѣсты, прежде чѣмъ онъ тронется въ путь.

Дѣло въ томъ, что фургонщикъ останавливался у Калеба лишь съ цѣлью дать отдыхъ старой лошади. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, а на обратномъ пути онъ обѣщалъ заѣхать за своими домашними и снова погостить у добрыхъ друзей по дорогѣ домой. Таковъ былъ порядокъ дня на всѣхъ предшествующихъ пикникахъ съ самаго ихъ установленія.

Еще двое присутствующихъ, кромѣ жениха и невѣсты, отнеслись равнодушно къ предложенному тосту. Однимъ изъ этихъ лицъ была Дотъ, слишкомъ раскраснѣвшаяся и смущенная, чтобъ обращать на что нибудь вниманіе; а другимъ — Берта, которая поспѣшно поднялась съ мѣста, раньше остальныхъ, и вышла изъ-за стола.

— Прощайте, — сказалъ бравый Джонъ Пирибингль, напяливая на себѣ непромокаемое пальто. Я буду обратно, какъ всегда. Прощайте всѣ!

— Прощайте, Джонъ, — отозвался Калебъ.

Онъ говорилъ какъ будто машинально и сдѣлалъ привѣтственный жестъ рукою съ тою же безсознательностью, потому что его вниманіе было привлечено Бертой, за которою онъ слѣдилъ съ тревожнымъ, недоумѣвающимъ лицомъ, никогда не измѣнявшимъ своего выраженія.

— Прощайте, юноша! — произнесъ веселый фургонщикъ, наклоняясь поцѣловать своего ребенка, который тѣмъ временемъ заснулъ и былъ положенъ совершенно благополучно своей нянькой, работавшей теперь ножомъ и вилкой, на маленькую постельку, приготовленную Бертой. — Прощай! Будетъ время, я полагаю, когда ты самъ отправишься мерзнуть на холодѣ, мой дружочекъ, предоставивъ своему старому отцу наслаждаться своей трубкой и грѣть ноющія отъ ревматизма кости у очага. Вѣрно я говорю, а? Но гдѣ же Дотъ?

— Я здѣсь, Джонъ! — отвѣчала, вздрогнувъ, миссисъ Пирибингль.

— Иди сюда, иди, — продолжалъ мужъ, звонко ударяя въ ладоши. — Гдѣ же трубка?

— Я совсѣмъ забыла о ней, Джонъ.

— Забыла о трубкѣ! Слыханное ли это дѣло! Она! Забыла о трубкѣ!

— Я… я сейчасъ набью ее. Это недолго.

Однако дѣло пошло не такъ гладко. Трубка лежала на обычномъ мѣстѣ — въ карманѣ непромокаемаго пальто фургонщика, вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ, ея собственной работы, изъ котораго Дотъ всегда наполняла ее табакомъ. Но ея рука дрожала такъ сильно, что завязла въ карманѣ (хотя она была такъ мала, что ее можно было свободно вынуть оттуда, я увѣренъ), и молодая женщина ужасно копалась. Набивка и зажиганіе трубки, эти маленькія обязанности, которыя исполнялись Дотъ съ такимъ мастерствомъ, рѣшительно не удались ей на этотъ разъ. Текльтонъ все время стоялъ молча, лукаво посматривая на нее своимъ полузакрытымъ глазомъ, который, встрѣчаясь съ ея взглядомъ или поймавъ его, — потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчался съ чужими взорами, а скорѣе онъ ловилъ ихъ, какъ въ западню, — только увеличивалъ смущеніе молодой женщины самымъ явнымъ образомъ.

— Ай, какая ты неповоротливая сегодня, Дотъ! — замѣтилъ Джонъ. — Право, я могъ бы сдѣлать это самъ лучше тебя.

Съ этими добродушными словами онъ вышелъ вонъ, и скоро его голосъ послышался на улицѣ, вмѣстѣ съ лаемъ Боксера, топотомъ старой лошади и стукомъ фургона, покатившагося подъ эту музыку по большой дорогѣ. Впродолженіе всей сцены задумчивый Калебъ не двигался съ мѣста, наблюдая за своей слѣпою дочерью съ тѣмъ же выраженіемъ лица.

— Берта, — тихо произнесъ Калебъ, — что случилось? Какая страшная перемѣна произошла съ тобою, моя милочка, въ нѣсколько часовъ, съ сегодняшняго утра? Ты ли это, такая молчаливая и мрачная цѣлый день! Что съ тобою? Скажи мнѣ!

— О, отецъ, отецъ! — воскликнула слѣпая дѣвушка, заливаясь слезами. О, моя жестокая, жестокая участь!

Калебъ провелъ рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣтить ей.

— Но подумай, какъ весела и счастлива была ты, Берта, какъ добра и какъ любима многими!

— Это поражаетъ меня въ самое сердце, дорогой отецъ. Всегда столько вниманія ко мнѣ! Всегда столько доброты!

Калебъ тревожно старался вникнуть въ смыслъ ея рѣчей.

— Быть… быть слѣпою, Берта, моя дорогая бѣдняжка, — пробормоталъ онъ, — большое горе; однако…

— Я никогда не чувствовала этого! — подхватила дѣвушка. — Я никогда не чувствовала этого во всей полнотѣ! Никогда! Порою мнѣ хотѣлось, чтобъ я могла увидѣть тебя, или увидѣть его — только разокъ, милый отецъ, только на одну минуточку — чтобъ я могла знать, что я такъ почитаю — она приложила руки къ груди — и храню вотъ тутъ! Чтобъ я могла имѣть вѣрное понятіе о васъ! Иной разъ (но то бывало еще въ дѣтствѣ) я плакала за вечерней молитвой при мысли, что когда ваши образы поднимались изъ моего сердца къ небесамъ, они, пожалуй, не имѣли вѣрнаго сходства съ вами. Но эти чувства не были продолжительны. Они проходили, и я становилась вновь спокойной и довольной.

— Они пройдутъ опять, — утѣшалъ ее Калебъ.

— Но, милый отецъ! О, мои добрый, кроткій отецъ, будь терпѣливъ со мною, если я такая испорченная, — говорила слѣпая. — Но это горе гнететъ меня такъ ужасно.

Ея отецъ могъ только залиться слезами; она говорила такъ серьезно, съ такимъ чувствомъ, но онъ все еще не понималъ ея.

— Приведи ее ко мнѣ, - сказала Берта. — Я не могу таить и скрывать этого въ своемъ сердцѣ. Приведи ее ко мнѣ, отецъ!

Замѣтивъ его колебаніе, она сказала прямо:

— Мэй. Приведи Мэй!

Услыхавъ свое имя, невѣста Текльтона спокойно подошла къ ней и тронула ее за руку. Проворно обернувшись, слѣпая схватила ее обѣими руками.

— Взгляни мнѣ въ лицо, моя дорогая, моя милая! Вглядись въ него хорошенько твоими прекрасными очами и скажи мнѣ, написана ли на немъ правда?

— Да, милая Берта.

Приподнявъ печальное, незрячее лицо, по которому быстро катились слезы, слѣпая обратилась къ ней съ такими словами:

— Въ моей душѣ нѣтъ ни единаго желанія, ни единой мысли, враждебной тебѣ, прекрасная Мэй! У меня нѣтъ болѣе благодарныхъ воспоминаній, какъ о тебѣ, которая, обладая драгоцѣннымъ даромъ зрѣнія, одаренная красотой, такъ много, много разъ выказывала участіе къ слѣпой Бертѣ, даже когда мы были маленькими дѣтьми или, точнѣе говоря, когда Берта была настолько ребенкомъ, насколько это доступно слѣпотѣ. Желаю тебѣ всякаго счастья! Пусть будетъ свѣтелъ твой жизненный путь! Несмотря на то, моя дорогая Мэй, — она еще ближе привлекла къ себѣ молодую дѣвушку и крѣпче обняла ее, — несмотря на то, моя пташечка, что, когда мнѣ сказали ссгодпя о твоей помолвкѣ съ нимъ, то это было жестокимъ ударомъ для меня, едва не разбившимъ мое сердце! Отецъ, Мэй, Мэри! О, простите мнѣ, что это такъ, простите изъ-за всего того, что дѣлалъ онъ, чтобъ скрасить мою мрачную жизнь. Простите, если вы вѣрите мнѣ, такъ какъ я призываю небо въ свидѣтели, что не желала бы для него жены, болѣе достойной его доброты!

Говоря такимъ образомъ, она выпустила руки Мэй Фильдингъ и схватила ея платье съ видомъ мольбы и горячей преданности. Склоняясь все ниже и ниже во время своей странной исповѣди, Берта опустилась наконецъ къ ногамъ своей подруги и скрыла свое лицо въ складкахъ ея одежды.

— Боже великій! — воскликнулъ тутъ ея отецъ, у котораго внезапно открылись глаза. — Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ея сердце?

Къ счастью этихъ троихъ людей, при нихъ находилась въ то время Дотъ, сіяющая, услужливая, дѣятельная, маленькая Дотъ — потому что она, дѣйствительно, была такою при всѣхъ своихъ недостаткахъ, хотя пожалуй вы будете имѣть поводъ въ свое время возненавидѣть ее — и такъ, я повторяю, — ея присутствіе было великимъ благомъ для всѣхъ этихъ людей; въ противномъ случаѣ Богъ вѣсть, чѣмъ кончилось бы дѣло. Но Дотъ, успѣвшая отправиться и вернуть свое самообладаніе, вмѣшалась въ разговоръ, не давъ мнѣ отвѣтить, а Калебу произнести единое слово.

— Пойдемъ, пойдемъ, дорогая Берта! Уйдемъ отсюда! Возьми ее подъ руку, Мэй. Хорошо! Видите, какъ она уже успокоилась и какъ славно съ ея стороны, что она слушается насъ, — сказала веселая маленькая женщина, цѣлуя слѣпую въ лобъ. — Пойди отсюда, милая Берта. Пойди. Вотъ ея добрый отецъ, онъ пойдетъ съ нею; вѣдь вы проводите Берту, Калебъ? Ну, конечно!

Да, она была благородною маленькою Дотъ въ подобныхъ вещахъ, и лишь черствая натура могла бы устоять противъ ея вліянія. Выпроводивъ изъ комнаты бѣднягу Калеба съ дочерью, чтобъ они могли на свободѣ успокоить и утѣшить другъ друга, — въ чемъ Дотъ нѣсколько не сомнѣвалась, — она воротилась легкой поступью обратно, какъ говорится, свѣжей, словно маргаритка; но я говорю: еще свѣжѣе. Ея намѣреніемъ было караулить чопорную, важную гостью въ чепцѣ и перчаткахъ, чтобъ эта милая старушка не могла сдѣлать нежелательныхъ открытій.

— Принеси ка мнѣ сюда дорогого малютку, Тилли, — сказала Дотъ Пирибингль, подвигая кресло къ огню; а пока я подержу его на колѣняхъ, добрѣйшая миссисъ Фильдингъ разскажетъ мнѣ все насчетъ ухода за маленькими дѣтьми и поучитъ меня, неопытную дурочку, уму-разуму. Вѣдь вы не откажетесь, миссисъ Фильдингъ?

Даже валлійскій великанъ, который по народному выраженію былъ такъ „тупоуменъ“, что совершилъ надъ собою роковую хирургическую операцію, когда вздумалъ подражать ловкому фокусу своего заклятаго врага во время завтрака, даже этотъ дуралей не такъ легко попалъ въ ловушку, разставленную ему, какъ попалась почтенная леди въ эту искусную западню. Дѣло въ томъ, что Текльтонъ ушелъ домой, тогда какъ остальная компанія нѣкоторое время жарко бесѣдовала между собою въ сторонѣ, оставивъ на нѣсколько минутъ почетную гостью совершенно одну. Этого было вполнѣ достаточно, чтобъ кровно обидѣть миссисъ Фильдингъ и заставить ее толковать цѣлые сутки подъ-рядъ о таинственной неудачѣ, постигшей ея торговлю индиго; но лестное почтеніе къ ея опытности со стороны молодой матери такъ подкупило ее, что она поломавшись немного, какъ будто изъ скромности, принялась наконецъ просвѣщать Дотъ съ величайшей охотой. Вытянувшись въ струнку, точно проглотивъ аршинъ, передъ лукавой плутовкой, миссисъ Фильдингъ сообщила ей въ полчаса такое множество домашнихъ рецептовъ, указала столько вѣрнѣйшихъ домашнихъ средствъ, что еслибъ примѣнить ихъ на практикѣ, то они вогнали бы въ могилу юнаго Пирибингля, хотя бы онъ родился Самсономъ-богатыремъ.

Ради перемѣны разговора Дотъ принялась за шитье — она привезла въ своемъ карманѣ швейную работу и всѣ рабочія принадлежности. — Какъ молодая женщина умудрилась это сдѣлать, я не знаю. — Потомъ она занялась немного ребенкомъ; потомъ опять пошила; затѣмъ поговорила шепотомъ съ Мэй, пока старая леди предавалась сладкой дремотѣ, и такимъ образомъ среди различныхъ занятій, по своей привычкѣ, незамѣтно скоротала день. Когда же наступили сумерки, маленькая Дотъ, согласно установленному ею правилу для пикниковъ, принялась исполнять всѣ домашнія обязанности Берты: подбросила топлива, подмела очагъ, приготовила чайную посуду, задернула оконную занавѣску и зажгла свѣчу. Покончивъ съ этимъ, миссисъ Пирибингль сыграла одну или двѣ пѣсенки на незатѣйливой арфѣ домашняго издѣлія, которую собственноручно смастерилъ для Берты Калебъ, и сыграла ихъ очень хорошо, потому что природа создала ея нѣжное ушко на столько же музыкальнымъ, насколько и достойнымъ драгоцѣнныхъ украшеній, еслибъ они были у Дотъ. Наступила пора вечерняго чая; и Текльтонъ вернулся, чтобъ принять участіе въ угощеніи и посидѣть вечерокъ.

Калебъ съ Бертой пришли немного раньше его; хозяинъ принялся за обычную работу. Но она валилась у него изъ рукъ; несчастный отецъ былъ слишкомъ встревоженъ и мысленно осыпалъ себя упреками за дочь. Жаль было смотрѣть, какъ онъ сидѣлъ праздно за своимъ рабочимъ станкомъ, посматривая на Берту съ безпредѣльной скорбью, тогда какъ его лицо какъ будто говорило: „неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы въ концѣ концовъ разбить ее сердце?“

Когда совершенно стемнѣло, чай былъ отпитъ, а чашки и блюдечки перемыты руками Дотъ, однимъ словомъ — надо же мнѣ дойти до этого, потому что въ откладываньи нѣтъ никакого прока — когда подошло время возвращенія фургонщика, которое могъ возвѣстить каждый отдаленный стукъ колесъ, съ миссисъ Пирибингль снова произошла странная перемѣна. Она то краснѣла, то блѣднѣла, обнаруживая сильнѣйшее безпокойство. Но не такъ, какъ это бываетъ съ добрыми женами, когда онѣ прислушиваются, поджидая мужей. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. То была тревога совсѣмъ иного рода.

Чу, гремятъ колеса! Топотъ лошади. Лай собаки. Постепенное приближеніе всѣхъ этихъ звуковъ. Царапанье лапы Боксера у двери!

— Чьи это шаги? — внезапно воскликнула Берта, вскакивая съ мѣста.

— Чьи шаги? — повторилъ фургонщикъ, остановившись въ сѣняхъ, со своимъ смуглымъ лицомъ, зардѣвшимся точно ягода остролистника отъ рѣзкой ночной стужи. — Ну, конечно, мои.

— Другіе шаги, — настаивала Берта. — Поступь мужчины, стоящаго позади васъ.

— Однако ее не обманешь, — замѣтилъ Джонъ. — Пожалуйте, сэръ. Вы будете желаннымъ гостемъ, не бойтесь!

Фургонщикъ говорилъ громко, и во время его рѣчи въ комнату вошелъ старый глухой джентльменъ.

— Онъ не совсѣмъ незнакомецъ для васъ, потому что вы уже видѣли его однажды, Калебъ, — продолжалъ Пирибингль. — Вѣдь вы примете его у себя до нашего отъѣзда?

— О, конечно, Джонъ, и сочту за честь!

— Онъ самый удобный гость, потому что при немъ можно говорить какіе угодно секреты, — продолжалъ фургонщикъ. — Ужъ, кажется у меня здоровыя легкія, а и то надрываюсь, разговаривая съ нимъ, честное слово! Прошу садиться, сэръ. Тутъ все добрые знакомые и рады васъ видѣть.

Когда онъ высказалъ это увѣреніе громоподобнымъ голосомъ, подтверждавшимъ вполнѣ сказанное имъ о своихъ легкихъ, то прибавилъ естественнымъ тономъ:- стулъ у огня, вотъ все, что ему нужно, и старичекъ будетъ сидѣть себѣ молча, привѣтливо поглядывая по сторонамъ. Онъ не требуетъ многаго.

Берта напряженно вслушивалась. Она подозвала къ себѣ Калеба, когда онъ подалъ стулъ гостю, и попросила его шепотомъ описать наружность этого человѣка. Когда отецъ исполнилъ ея просьбу (на этотъ разъ безъ обмана, вѣрно до мелочей), она пошевелилась въ первый разъ послѣ прихода незнакомца и вздохнула, а затѣмъ какъ будто перестала интересоваться имъ.

Фургонщикъ былъ особенно въ ударѣ въ тотъ вечеръ и болѣе прежняго любилъ свою жонку, — добрый, простодушный малый!

— Наша Дотъ была чистая рохля, — сказалъ онъ, обнимая ее своей грубой рукой, когда молодая женщина стояла поодаль отъ другихъ. — А между тѣмъ я люблю ее, почему-то. Взгляни-ка туда, милая Дотъ!

Онъ указалъ на старика. Миссисъ Пирибингль потупилась; я думаю, что она дрожала.

— Онъ — ха, ха, ха, ха! — онъ безъ ума отъ тебя, — продолжалъ Джонъ. — Только о тсбѣ и было у него рѣчей всю дорогу сюда. Право, онъ славный старикашка!

— Мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ онъ избралъ болѣе достойный предметъ разговора, Джонъ, — сказала Дотъ, безпокойно озираясь вокругъ. Ее особенно тревожилъ Текльтонъ.

— Болѣе достойный предметъ! — подхватилъ весельчакъ. — Да что же можетъ быть достойнѣе? Слушай, сними-ка ты съ себя свой теплый плащъ, долой толстую шаль, долой тяжелую амуницію! Посидимъ въ пріятной компаніи полчасика у огня. Къ вашимъ услугамъ, сударыня! Не соблаговолите ли вы сыграть со мной партію съ криббеджъ? Славная штука. Подавай карты и доску, Дотъ. Да налей мнѣ стаканъ пива, если еще осталось на мою долю.

Приглашеніе Джона относилось къ старой лэди, которая принята его благосклонно, и вскорѣ они занялись игрой. Сначала фургонщикъ осматривался порою по сторонамъ съ веселой улыбкой или подзывалъ къ себѣ отъ времени до времени Дотъ, чтобъ она, заглянувъ черезъ плечо въ игру, подавала ему совѣты въ сомнительныхъ случаяхъ. Но его партнерша строго соблюдала правила и ловко пользовалась каждымъ его промахомъ, такъ что Джону приходилось смотрѣть въ оба, и онъ такъ погрузился въ свое занятіе, что уже не видѣлъ и не слышалъ ничего происходившаго кругомъ. Мало по малу все его вниманіе сосредоточилось на картахъ; онъ не думалъ ни о чемъ иномъ, покуда чья-то рука опустилась ему на плечо и заставила его очнуться. Джонъ оглянулся. За его стуломъ стоялъ Текльтонъ.

— Мнѣ жаль безпокоить васъ, по прошу васъ на одно слово, сейчасъ же.

— Мнѣ сдавать, — возразилъ фургонщикъ. Минута самая рѣшительная.

— Именно такъ, — подтвердилъ Текльтонъ. — Пойдемте же, говорю вамъ.

На его блѣдномъ лицѣ было что-то, заставившее Джона проворно встать и спросить впопыхахъ, что случилось?

— Тише, Джонъ Пирибингль! — произнесъ Текльтонъ. — Я очень огорченъ. Повѣрьте мнѣ. Я боялся, что тѣмъ кончится. Я подозрѣвалъ это съ самаго начала.

— Да въ чемъ же дѣло? — допытывался фургонщикъ съ видомъ испуга.

— Тише! Я покажу вамъ, если вы пойдете со мною.

Джонъ послѣдовалъ за нимъ, не говоря ни слова. Они перешли дворъ при свѣтѣ яркихъ звѣздъ и вошли въ маленькую боковую дверь, которая вела въ собственную контору домохозяина. Въ конторѣ было стеклянное окно, возвышающееся надъ кладовою, запертой на ночь. Въ самой конторѣ не было огня, но въ длинной узкой кладовой горѣли лампы, такъ что въ окнѣ виднѣлся свѣтъ.

— Одну минутку! — сказалъ Текльтонъ. — Хватитъ ли у васъ духу взглянуть въ окно?

— Почему же нѣтъ? — удивился фургонщикъ.

— Еще минутку, — продолжалъ игрушечный фабрикантъ. Не вздумайте совершить какого нибудь насилія. Это безполезно, а также и опасно. Вѣдь вы силачъ; вы можете совершить смертоубійство, не успѣвъ опомниться.

Джонъ посмотрѣлъ ему въ лицо и попятился, точно его ударили. Въ одинъ прыжокъ былъ онъ у окна и увидалъ…

О, тѣнь на домашнемъ очагѣ! О, правдивый сверчокъ! О, коварная жена!

Джонъ увидалъ ее съ глухимъ джентльменомъ. Тотъ не былъ уже старикомъ, но оказался бравымъ, молодымъ мужчиной, державшимъ въ рукѣ сѣдой парикъ, подъ прикрытіемъ котораго онъ втерся въ ихъ несчастный и жалкій домъ. Джонъ видѣлъ, какъ Дотъ слушала его рѣчи, когда обманщикъ нагибалъ голову, чтобъ шептать ей на ухо; она позволила ему даже взять себя за талью, когда они медленно направлялись по мрачной деревянной галлереѣ къ дверямъ, въ которыя вошли сюда. Джонъ видѣлъ, какъ они остановились, и замѣтилъ, какъ Дотъ, повернувшись прямо къ нему лицомъ — которое онъ такъ любилъ! — своими руками приладила парикъ на головѣ негодяя, смѣясь при этомъ — вѣроятно, надъ недогадливостью мужа!

Сначала фургонщикъ сжалъ въ кулакъ свою могучую правую руку, точно собираясь положить на мѣстѣ льва. Но тотчасъ опять разжалъ кулакъ, растопыривъ пальцы передъ глазами Текльтона (потому что нѣжно любилъ жену даже въ тотъ моментъ) и въ такомъ видѣ упалъ ничкомъ на конторку, когда они выходили вонъ, и ослабѣлъ, какъ ребенокъ…

Джонъ, закутанный до подбородка, возился съ лошадью и поклажей, когда Дотъ вошла въ комнату, готовая къ отъѣзду.

— Вотъ и я, милый Джонъ! Прощай, Мэй! Прощай, Берта!

Хватитъ ли у нея духу поцѣловаться съ ними? Хватитъ ли у нея духу быть веселой и радостной при прощаньѣ? Отважится ли она взглянуть имъ въ лицо, не краснѣя! Да. Текльтонъ смотрѣлъ на нее пристально, и она продѣлала все это.

Тилли укачивала ребенка, шмыгая мимо Текльтона взадъ и впередъ и повторяя въ полудремотѣ:

— Неужели, когда они узнавали, что то были ихъ жены, ихъ сердца были готовы разбиться? И неужели отцы обманывали дѣтей съ колыбели только для того, чтобъ въ концѣ концовъ разбить ихъ сердца!

— Ну, Тилли, давай мнѣ ребенка! Прощайте, мистеръ Текльтонь. Куда же дѣвался Джонъ? Скажите ради Бога!

— Онъ пойдетъ пѣшкомъ рядомъ съ лошадью, — отвѣчалъ игрушечный фабрикантъ, подсаживая миссисъ Пирибингль въ повозку.

— Мой милый Джонъ. Пѣшкомъ? Въ ночную пору?

Закутанная фигура мужа поспѣшно кивнула головой вмѣсто отвѣта, а такъ какъ мнимый незнакомецъ и маленькая нянька были уже на своихъ мѣстахъ, то старая лошадь тронулась въ путь. Тѣмъ временемъ Боксеръ, ничего не сознававшій, кидался то впередъ, то назадъ, то вертѣлся вокругъ фургона съ торжествующимъ и веселымъ лаемъ.

Когда Текльтонъ также удалился, чтобъ проводить домой невѣсту съ ея матерью, бѣдный Калебъ подсѣлъ къ огню возлѣ дочери; тревога и раскаяніе точили его и онъ попрежнему твердилъ про себя, не спуская съ Берты скорбнаго взгляда:

— Неужели я обманывалъ ее съ колыбели только для того, чтобы разбить ей сердце?

Механическія игрушки, заведенныя для забавы маленькаго Пирибингля, всѣ давно остановились и замерли въ неподвижности. При слабомъ свѣтѣ огня въ наступившей тишинѣ невозмутимо спокойныя куклы, борзые кони на качалкахъ съ выпученными глазами и раздутыми ноздрями, старички у наружныхъ дверей ихъ жилицъ, скрюченные почти вдвое на своихъ подгибающихся колѣняхъ и щиколодкахъ, щелкунчики съ кривыми рожами, даже звѣри, шествующіе попарно въ ковчегъ, на подобіе пансіонерокъ, точно остолбенѣли въ фантастическомъ изумленіи, когда Дотъ оказалась измѣнницей, или Текльтонъ любимымъ, по какому-то странному стеченію обстоятельствъ.