Сверху и снизу

Прежде чем продолжить…

Я решила, что теперь мне нужно встретиться с М. Из дневника Фрэнни я узнала все, что могла, настало время познакомиться с самим профессором. Я хотела бы отступить, но какая-то непонятная сила толкает меня вперед. Фрэнни писала, что ее инстинктивно влечет к природе. Так вот, меня тоже влечет — только не к природе, а к ней, Фрэнни, к ее тайной жизни, к загадке ее смерти. Меня тянет к неведомому так же, как зевак привлекает пожар или автомобильная авария. Это непреодолимо и происходит помимо моего желания. Я должна выяснить, что случилось, должна любой ценой узнать, как и почему умерла Фрэнни, и передать ее убийцу — кто бы он ни был — в руки правосудия.

Да, я очень боюсь, но в глубине души я уверена в победе. Я отнюдь не та робкая девочка, какой была Фрэнни; во мне М. найдет достойную соперницу. Покорность не в моем стиле — я не сдамся без сопротивления, да и вообще не сдамся.

Я слежу за М. уже несколько месяцев и хорошо знаю его распорядок жизни. Он делает покупки в «Самородке», обычно по субботам, часто обедает в ресторане, много времени проводит дома, три раза в неделю ранним утром бегает со своей собакой — датским догом. В этом семестре занятия у него четыре раза в неделю, и по дороге в университет он заглядывает в закусочную, где иногда съедает глазированный пончик, но обычно ограничивается двумя чашками черного кофе и чтением газеты. Вообще он выписывает две газеты — «Сакраменто би» и «Дэвис энтерпрайз», причем «Би» читает по утрам в закусочной, а «Энтерпрайз», как правило, дома.

В университете я видела его много раз. Фрэнни была права — М. здесь весьма популярен. Я следила за ним, слушала его разговоры и должна подтвердить, что и преподаватели, и студенты его любят. У него несколько друзей-мужчин, с которыми М. регулярно встречается. Раз в неделю они играют в гольф, а время от времени отправляются на озеро Тахо поиграть в карты. М. играет только в блэкджек. Его отношения с женщинами охарактеризовать труднее. Насколько я могу судить, от студенток он держится подальше, причем, я уверена, не по морально-этическим, а по сугубо практическим соображениям. За время наблюдения я видела его с несколькими женщинами — одни молодые, другие среднего возраста, но все весьма привлекательные, однако эти отношения всегда быстро заканчивались. По чьей инициативе — его или их, — я не имею понятия. С ними в отличие от Фрэнни он бывает в обществе: ужинает, ходит в театр, ездит куда-то на выходные. Он этого еще не знает, но следующей женщиной в его жизни буду я.

Еще несколько слов в пояснение того, что написала Фрэнни. Прежде всего должна честно признаться, что недооценила ее сексуальность. Мне не могло прийти в голову, что у нее может быть любовник, казалось, что секс ее абсолютно не интересует. Как она могла связаться с таким, как М., и как я могла не заметить происшедших в ней изменений? Стыдно сказать, но сейчас я даже не могу вспомнить, были ли у нее тогда на руках синяки.

Я также не подозревала о ее близких отношениях с миссис Дивер. Этот симбиоз вполне удовлетворял обеих, но Фрэнни почти не упоминала о миссис Дивер, разве что мимоходом, и ни разу не говорила о том, что видит в ней что-то вроде эрзац-матери. Или все-таки говорила? Возможно, она делала какие-то намеки, которые я пропустила мимо ушей. Впрочем, термин «симбиоз», вероятно, здесь не совсем удачен. Я признаю, что слишком часто стараюсь просеять свои личные наблюдения через фильтр естественно-научной методологии, а это, наверное, не всегда правильно. Может быть, чтобы оценить те отношения, которые связывали Фрэнни с другими людьми — а в таких вещах я слабо разбираюсь, — мне надо отложить в сторону свою лупу?

Дневник ясно свидетельствует о том, как неправильно я себя вела. Я не имела представления о том, что Фрэнни все еще переживает гибель наших родителей, все еще нуждается в родительской любви. За несколько месяцев до своей смерти отец позвонил мне и сказал, что Фрэнни плохо ведет себя, и даже намекнул на какой-то инцидент с украденными велосипедами, однако, переехав ко мне в Сакраменто, сестра стала тихой и робкой — она хорошо вела себя в школе, ни на что не жаловалась, аккуратно делала уроки и подолгу смотрела телевизор. За исключением того, что Фрэнни каждый месяц прибавляла в весе по несколько фунтов, она никогда не доставляла мне никаких проблем. Я считала, что она примирилась со смертью папы и мамы. Откуда мне было знать, что она так несчастна? Я заботилась о ней как могла, но этого, как выяснилось, было недостаточно. Теперь я это понимаю.

Глава 6

Я должна встретиться с М. сегодня утром в его излюбленной закусочной под названием «У Флаффи», находящейся через дорогу от университетского городка. Закусочная является одной из главных достопримечательностей Дэвиса. По утрам это заведение становится одним из самых оживленных мест в городе. С чисто внешней точки зрения — длинное и узкое помещение, пластмассовые столы, режущий глаза ослепительный свет, покрытый потертым линолеумом пол — не очень-то уютно, но кофе и пончики здесь готовят хорошие, так что с течением времени заведение стало для обитателей городка излюбленным местом встреч.

Я не бегаю трусцой, предпочитая аэробику, но сегодня на мне розово-серый тренировочный костюм, чтобы казалось, будто я бегунья. Мне надо привлечь внимание М., я хочу, чтобы он решил, что между нами есть нечто общее. Вообще-то привлечь внимание мужчин для меня обычно не проблема, но сегодня я волнуюсь — мне нужно произвести на М. сильное впечатление. Я долго возилась с косметикой и теперь довольна результатом. У меня приятное лицо, которое, правда, нельзя назвать красивым, но на нем почти незаметны морщины, и моя кожа еще почти так же эластична, как раньше. Я по-прежнему ношу восьмой размер — пусть для этого мне приходится заниматься в гимнастическом зале шесть дней в неделю, а в иссиня-черных волосах нет даже намека на седину. Мышцы в тонусе, ягодицы крепкие, груди стоят торчком. В общем, когда сегодня утром, закончив одеваться, я посмотрела на себя в зеркало, то увидела там высокую, привлекательную, сексуальную женщину лет тридцати с небольшим. Нет, беспокоиться не о чем — с М. у меня проблем не будет.

Сквозь плексигласовые стекла я вижу, как он сидит в дальнем углу помещения, читая газету и время от времени прихлебывая кофе. Войдя в закусочную, я становлюсь в очередь. Здесь шумно. Люди вокруг громко разговаривают между собой, девушки за стойкой принимают заказы, посетители входят и выходят. Заплатив за кофе, я озираюсь по сторонам и, выразив недовольство по поводу того, что все кабинки заняты, направляюсь к той из них, которую занимает М. Не знаю, почему Фрэнни считала его внешность столь устрашающей. М. худощавый, стройный, с угловатым лицом, словно вылепленным рукой скульптора, — сильный подбородок, высокие скулы, длинный, прямой нос. Ему уже под пятьдесят, что заметно по глубоким морщинам на лбу и вокруг глаз. Для Дэвиса М. выглядит слишком нарядно. Здесь ездят на велосипедах, голосуют за демократов и носят теннисные туфли — такой уж это город. Все посетители закусочной одеты кто во что горазд — в джинсы, тренировочные костюмы и мятые пиджаки. Даже пожилые носят повседневную одежду, в которой ходят у себя дома. А вот М. похож на англичанина. Даже вполне заурядная коричневая спортивная куртка и желтовато-коричневые брюки на нем кажутся чем-то вроде строгого костюма.

Подойдя к кабинке, я вижу, что он читает раздел, посвященный бизнесу. Другие секции газеты разбросаны по столу, а чашка с кофе почти пуста. Кажется, я очень волнуюсь.

— Можно присесть? В порядке компенсации я наполню вашу чашку.

Оторвав взгляд от газеты, он слегка улыбается.

— Здесь нет свободных столиков, — оправдываясь, говорю я.

— Ну конечно, — говорит он, освобождая часть стола. — Садитесь.

Я ставлю на стол чашку и подхожу к стойке, где на плитке разогреваются кофейники. Забрав один из них, я возвращаюсь к нашему столику и наполняю чашку М., а на обратном пути к стойке наполняю еще несколько чашек. Такое уж это место — вы помогаете и себе, и другим.

— Прекрасное утро, не правда ли? — говорю я, сев за столик.

Снаружи воздух прохладен и свеж — для бега трусцой погода самая подходящая, а ведь предполагается, что я бегаю трусцой.

Позади меня кто-то хрипло кашляет и шуршит газетой. М. неторопливо пьет кофе, разглядывая меня поверх чашки.

— Да, — наконец говорит он, — прекрасное утро.

Аккуратным движением поставив чашку на стол, он откидывается назад, как будто ожидая продолжения. Я представляюсь как Коллин, фамилию при этом не называю.

— Коллин, — с усмешкой повторяет он.

Потом мы говорим о погоде, о нашем общем увлечении — беге трусцой, о новостях на первой полосе. М. сообщает, что он профессор музыки в КУД; я рассказываю, что занимаюсь физической химией, работаю над проектом разделения эффектов, возникающих при электрофорезе ДНК.

— Сам по себе, — уточняю я, — мой проект ничего не значит, но это часть большой головоломки. Он представляет интерес для тех, кто создает флуоресцирующие молекулы, которые могут быть использованы в грандиозном проекте под названием «Геном человека». С общенаучной точки зрения наша работа может представлять интерес также для теоретиков, работающих в области электрофореза.

М. кажется заинтересованным: он киваем с таким видом, будто знает, о чем я говорю. По его лицу пробегает слабая улыбка — или это мне только почудилось?

— Насколько я знаю, больше никто не занимался изменением заряда ДНК и не изучал мобильность ДНК в агаровых гелях.

В принципе, с научной точки зрения это верно, но на самом деле, конечно, самая настоящая ложь. Я просто выдаю за свою работу одного ученого, у которого брала интервью несколько лет назад, в расчете на то, что М. не станет задавать мне вопросы. К счастью, так и происходит.

— Я рад, что сегодня все столики были заняты, — допив свой кофе, говорит он. — Из-за этого у меня появилась возможность поговорить с вами. — Он складывает вместе все страницы своей газеты и перегибает ее пополам. — Не хочется заканчивать нашу беседу, но мне надо идти — в девять у меня занятия. — М. на секунду замолкает, затем спрашивает, пристально глядя на меня: — Не хотите пообедать со мной на этой неделе?

Я облегченно вздыхаю. Оказалось, что подобраться легче, чем я представляла.

— С удовольствием.

М. встает, я присоединяюсь к нему, и мы выходим на улицу. В этот ранний час на автостоянке совсем немного автомобилей. Вот подъехали двое студентов-велосипедистов с черными рюкзаками за спиной, приковали своих стальных коней к специальной раме и прошли в закусочную.

Внезапный порыв ветра ерошит мои волосы.

— Как насчет послезавтра? — спрашивает М. и тут же хмурится. — Нет, послезавтра не получится. Может быть, завтра вечером? Это вас устроит?

— Устроит, — поправляя волосы, говорю я. Он достает из куртки маленький блокнот.

— Отлично. Если вы дадите мне свой адрес, я заеду за вами в семь.

Я не хочу, чтобы он знал, где я живу.

— У меня есть предложение получше. Дайте мне свой адрес. Я подойду в семь, а вы к тому времени приготовите ужин.

— Вы хотите, чтобы я приготовил вам ужин? В первое же свидание?

Я пожимаю плечами и улыбаюсь:

— Люблю, когда мужчина готовит — вы ведь это умеете, не так ли?

Написав свой адрес на листке, он вырывает его из блокнота.

— Да, конечно. Иногда мне очень нравится готовить. Кажется, пока все идет гладко.

Моего друга зовут Ян Маккарти — он вместе со мной работает в «Сакраменто би», пишет на политические темы. Я знаю его очень давно, но встречаться мы начали лишь десять месяцев назад, вскоре после смерти Фрэнни. Если раньше я не верила в счастливые совпадений, то теперь верю: он появился как раз в тот момент, когда я отчаянно нуждалась в сочувствии. Мы были едва знакомы, и сначала я с раздражением восприняла знаки внимания с его стороны — мне он показался чересчур навязчивым, — но вскоре была тронута его искренностью. «Я знаю, что значит потерять того, кого любишь», — стараясь утешить меня, просто сказал тогда Ян.

У него были причины так говорить. Несколько лет назад один тип преследовал, а потом убил его подружку, которая работала телерепортером для канала новостей третьей программы. «Пчела», как и все остальные местные издания, широко освещала ход этого дела. Убийца сначала угрожал ей по телефону, посылал тайно сделанные фотографии, а потом поймал на автостоянке возле телецентра и несколько раз ударил ножом. Сейчас он в тюрьме Сан-Квентин.

— Но ты по крайней мере знаешь, кто убил Черил, — сказала я, считая, что это может приносить некоторое удовлетворение.

Ян только покачал головой:

— Даже если знаешь, кто убил, от этого не становится легче.

Пожалуй, именно это общее обстоятельство — насильственная смерть — нас и сблизило. Ян понимал меня, как никто другой: утешал, даже помогал с приготовлениями к похоронам.

Со смертью Фрэнни во мне что-то изменилось. Ее гибель потрясла меня больше, чем уход из жизни брата и родителей. Даже сейчас мысль об этом кажется мне невыносимой. Ян — спокойный, надежный, заботливый Ян — очень мне помог. Наши отношения постепенно развивались. Когда я взяла отпуск за свой счет, Ян согласился, что это удачное решение. Он не хотел, чтобы я уезжала в Дэвис, но, когда я настояла на своем, помог с переездом и ни разу не пожаловался на то, что теперь мы живем далеко друг от друга. Сейчас мы видимся несколько раз в неделю, и я нахожу, что благодаря Яну мое отношение к мужчинам изменилось. Я знала, что Фрэнни считала, будто я вела себя с ними чересчур легкомысленно, и, наверное, это действительно так, но с Яном все обстоит по-другому. Мне он очень нравится, и, возможно, когда-нибудь мы с ним придем к чему-то большему.

Он оставался у меня на ночь и сейчас бреется в ванной. Я читаю газету, вырезая статьи на тему насилия в Сакраменто: двоих подростков обстреляли в Ленд-парке из проезжавшего мимо автомобиля, во Франклин-Вилле какого-то мужчину вытащили из собственного дома и избили бейсбольной битой, а на 14-й авеню была найдена мертвая женщина с тремя огнестрельными ранениями; она была совершенно обнажена, рядом валялась ее изорванная одежда. Я собираю подобные материалы. Точно не знаю, что с ними буду делать, может быть, напишу по этим материалам статью для «Пчелы» о возрастающей волне насилия.

Подойдя сзади, Ян обнимает меня и целует в щеку. От него приятно пахнет лосьоном после бритья и «Оулд спайсом», а его губы мягкие, словно лепестки роз. Глядя на его квадратное лицо и сломанный нос, никогда не скажешь, что его губы могут быть такими нежными. Ян на несколько дюймов выше меня и на несколько лет моложе, и даже сейчас, когда перед встречей с одним из конгрессменов он надел строгий костюм, у него простодушный вид крестьянского парня. Тело у Яна крепкое и сильное, пальцы толстые и грубоватые. Даже волосы у него цвета спелой пшеницы. Он открытый и честный человек, и если раньше я считала его простофилей, то теперь, после смерти Фрэнни, восхищаюсь его манерами.

Единственное, в чем он не готов меня поддерживать, так это в том, что касается М. Несколько месяцев назад, узнав, что я выслеживаю этого типа, он пришел в бешенство.

— Зачем ты это делаешь? — С раскрасневшимся лицом Ян нервно расхаживал по комнате. — Почему не оставишь его в покое?

— Потому что он убил мою сестру.

— Тогда пусть этим занимается полиция, а ты держись от него подальше.

Я не в силах была понять, почему он так говорит, вместо того чтобы помогать мне найти убийцу Фрэнни.

— Извини, не могу.

Он ушел, хлопнув дверью. До сих пор не знаю, почему он вел себя так агрессивно, но подозреваю, что Ян просто ревновал меня к М. С тех пор я больше не упоминала о профессоре. Ян не знает, как он выглядит, и не подозревает о моей слежке за М., равно как и о том, что я пишу историю Фрэнни. Также Ян не знает, что я вчера встречалась с М. «У Флаффи» и что сегодня у меня с ним свидание.

Неудивительно, что я нервничаю. Мне не хочется обманывать Яна, но я знаю, что он не одобрил бы мой план относительно М. Когда полиция прочитала дневник Фрэнни, его арестовали. М. сразу признался, что проявляет интерес к сексуальному рабству, но категорически отрицал, что убил мою сестру. С учетом того, что М. никогда раньше не привлекался к суду, не был замечен в склонности к насилию, как и того, что не было доказательств его присутствия в квартире Фрэнни в момент убийства, его пришлось отпустить. Получив копию заключения коронера, я пришла к своим собственным выводам: пусть мне пока неизвестно, как именно он это сделал, но М. несет ответственность за смерть Фрэнни.

Приняв душ, я раздумываю, что надеть. Мне непременно надо поразить М. Я принимаю образ сирены, лучше всего подходящий для того, чтобы сначала обольстить мужчину, а затем свести его с ума: натягиваю на себя красное обтягивающее платье с вырезом сзади до пояса, мажу губы темно-красной помадой, надеваю туфли на высоких каблуках и хватаю пальто.

Когда время подходит к семи, я подъезжаю к дому М. и несколько минут неподвижно сижу в своей машине, темно-вишневой «хонде-аккорд». В темноте Виллоубэнк производит неприятное впечатление: иссиня-черное небо над головой отнюдь не придает бодрости, а плотные живые изгороди, кажется, вот-вот возьмут тебя в кольцо. Что же все-таки мне делать, думаю я. Можно, например, пойти домой, предоставив все полиции, как неоднократно советовал Ян. Все же я открываю дверцу машины и выбираюсь наружу, а затем по выложенной галькой дорожке подхожу к входной двери и звоню в колокольчик.

Сквозь опущенные шторы пробивается яркий свет, и я вижу, как к двери подходит М. Приветливо улыбаясь, он открывает дверь, и мы проходим в дом. Меня охватывает нервная дрожь — ведь именно этот человек убил мою сестру. Он высокий, густые черные волосы спадают на лоб; одет М. во все черное: черные кожаные туфли, черные брюки, черный кашемировый свитер. На руке поблескивают золотые часы.

Войдя в переднюю, я испытываю неприятное чувство — все выглядит точно так, как описала в своем дневнике Фрэнни. М. забирает у меня пальто и показывает мне дом, но я уже знаю, чего ожидать — деревянные полы, просторные комнаты, комфортабельная мебель. Это дом, где живет аккуратный холостяк и где нет места какому бы то ни было беспорядку. Сквозь стеклянную дверь я выглядываю на задний двор и вижу там развалившегося в тени большого датского дога. М. говорит, что его зовут Рамо в честь французского композитора времен позднего барокко. Мы идем на кухню, щедро оснащенную различными современными приспособлениями, которая также находится в образцовом порядке. Пока М. готовит ужин, я стараюсь запомнить каждую его фразу. Сейчас, когда все мои чувства до предела обострены, я улавливаю даже мельчайшие нюансы. Отчего-то мне кажется, что, несмотря на внешне небрежные манеры, все слова и жесты М. исполнены скрытого смысла.

Этот человек — убийца, думаю я, стараясь не показывать своего волнения, а тем временем, грациозным движением наполнив два бокала белым вином, М. возвращается к плите и заглядывает в кастрюли. Его радушие меня удивляет; ничего подобного я не ожидала.

Спрашиваю М. о том, что он готовит.

— Лососину под соусом. Сварится через несколько минут. Соус приготовлен из укропа, спаржи с маслом кешью и приправлен имбирем с морковью. — М. многозначительно смотрит на меня. — На десерт я ничего не стал делать — Фрэнни, говорила, что вы не едите сладкого.

При упоминании имени сестры я на миг замираю, затем медленно допиваю то, что осталось в моем бокале, ставлю его на стол и инстинктивно оцениваю, далеко ли до двери.

— Откуда вам известно? — Мне едва удается расслышать свой голос.

— У вас неважные детективные способности, — отвечает М., помешивая ложкой соус. — Вы появлялись возле меня слишком часто, чтобы это могло быть совпадением. Кроме того, Фрэнни показывала мне вашу фотографию.

Не отрывая от меня глаз, он пробует соус и, нахмурившись, добавляет щепотку каких-то специй, затем закрывает крышку и, прислонившись к стене, улыбается:

— Вообще-то она много рассказывала мне о вас. Наверняка больше, чем вам бы того хотелось.

Я потрясена. Так он с самого начала знал, кто я такая! Мы молча смотрим друг на друга; затем М., увидев, что мой бокал опустел, берет бутылку вина, откупоривает ее и делает шаг мне навстречу. Заметив, как я напряглась, он смеется и наливает мне еще вина.

— И что же вы собирались сделать? — говорит он таким тоном, будто спрашивает, который час. — Зачем вы здесь?

Я говорю ему правду:

— Хочу больше узнать о вас. Думаю, это вы убили мою сестру.

От моих слов М. не только не приходит в ярость, но недоуменно приподнимает бровь.

— Вы, конечно, в курсе, что полиция не разделяет вашего мнения?

— У них нет улик — вот все, что я могу на это сказать. М. задумчиво кивает:

— Значит, вы пришли изобличить убийцу? — Он явно издевается надо мной.

— Да, — едва сдерживая гнев, говорю я.

— А если я поклянусь, что не убивал ее, вы мне поверите?

— Нет.

— Что ж, я так и думал.

Подойдя к холодильнику, М. извлекает из него помидоры и маринованные грибы. Помыв помидоры, он начинает резать их на маленькие дольки.

Его безмятежность приводит меня в бешенство.

— Фрэнни вела дневник, — надеясь вывести М. из себя, говорю я. — Она кое-что написала там о вас. Я знаю, что вы делали с ней.

— «Файл Фрэнни», — не отрываясь от работы, говорит он. — Полицейские, разумеется, об этом упоминали, но я и так знал от самой Фрэнни. — Он поднимает на меня затуманенный взгляд. — И все же я сомневаюсь в вашей способности вообразить, что я с ней делал, иначе вы не пришли бы сюда.

— Я хочу все выяснить.

— В самом деле? — Его слова звучат как вызов. Взяв деревянную чашу для салата, М. вываливает туда помидоры и грибы. — И как вы собираетесь это сделать?

Я не знаю, что сказать. Мой план состоял в том, чтобы стать на место Фрэнни и так разнюхать об М. все, что можно, заставив его как-то выдать себя. Что мне теперь делать, неизвестно. М. тем временем продолжает как ни в чем не бывало заниматься салатом.

— Если вы действительно считаете, что я убил Фрэнни, то должны держаться от меня подальше. — Равнодушно глядя на меня, он отпивает глоток вина. — Я ведь могу точно так же убить и вас.

Я уже думала об этом. Он умный человек, и в этом моя защита. В полиции знают о моем страстном желании отправить его за решетку, и если со мной что-либо случится, подозрение в первую очередь падет на него. Это уже не простое совпадение — две сестры плюс один и тот же мужчина.

Когда я говорю ему об этом, он кивает:

— Да, если вы умрете, мне надо будет запастись хорошим алиби, не так ли?

Услышав это, я цепенею. Хотя тело Фрэнни уже сильно разложилось, коронер округа Йоло по ряду специальных тестов и таких материалов, как чек из магазина, почта в почтовом ящике, раскрытая газета на столе, сумел с точностью до нескольких часов установить время ее смерти. В этот момент М., по его словам, находился один у себя дома, но алиби у него не было.

Его равнодушие бесит меня. Сейчас я презираю этого человека даже больше, чем боюсь.

— Зачем тогда вы пригласили меня на ужин, и если знали, кто я, почему сразу об этом не сказали?

— Именно вы начали эту шараду, я только подыгрывал. — Добавив приправу, М. начинает помешивать салат. — Пожалуй, я сделал это, чтобы развлечься. По той же самой причине мне захотелось встречаться с Фрэнни.

Я съеживаюсь от страха — он говорит о моей сестре, словно о каком-то насекомом.

— А вы предпочли бы, чтобы я солгал? Хотите, чтобы я сказал, будто она значила для меня больше, чем на самом деле?

Я молчу.

М. терпеливо вздыхает:

— Со дня ее смерти прошел уже почти год. Неужели я должен ее до сих пор оплакивать? Жизнь продолжается.

— Если вы ее убили, будьте уверены, я это выясню.

— Как? — спрашивает он. — Может, вы рассчитывали, что вот так просто придете сюда и устроите мне ловушку? Вы действительно считаете себя достойным соперником? — М. качает головой. — Поверьте, мне нечего вас бояться.

Я молчу.

— Смерть вашей сестры — это трагедия, — продолжает он, — но я не имею к ней никакого отношения. Никакого.

— В самом деле?

Теперь замолкает он. Из-под крышки кастрюли вырывается пар, М. протягивает руку и уменьшает огонь.

— Давайте я скажу, что об этом думаю, — наконец раздается его голос. — Вам нужно кого-то обвинить. Вы хотите отомстить за Фрэнни. Это понятно — такова человеческая природа. Но пожалуй, есть нечто такое, что могу вам дать только я, — а именно ответы на ваши вопросы. Вот почему вы здесь. За пять месяцев, проведенных с вашей сестрой, я узнал о ней больше, чем вы за всю свою жизнь. По сути, вы не знали ее вообще и теперь испытываете чувство вины. Вы здесь для того, чтобы искупить свою вину перед ней.

— Это неправда, — выдавливаю я. — Вы сами не понимаете, о чем говорите.

— Да? Тогда объясните мне, зачем вы здесь?

На миг я теряюсь, но тут же справляюсь с собой.

— Вы все расскажете. Мне не в чем себя винить. Не я плохо обращалась с ней, и не я виновата, что дневник Фрэнни превратился в пособие по садизму. — Увидев, что мои кулаки сжаты, я стараюсь успокоиться. — Однако в одном вы правы — мне нужны ответы на некоторые вопросы. Я пришла сюда для того, чтобы заполнить оставшиеся пробелы, чтобы больше узнать о вас и выяснить, кто убил Фрэнни.

— Вы даже не представляете себе, во что влезаете, — с минуту помолчав, говорит М.

— Я собираюсь использовать все возможности.

— Ну хорошо. — Он смотрит на меня ровным, немигающим взглядом. — Если желаете, мы сыграем в вашу игру. Толь ко сначала сделайте одолжение и выслушайте еще одно предупреждение: вам не понравятся ответы на те вопросы, которые вы хотите мне задать. Для вас лучше было бы отправиться домой и жить прежней жизнью, начисто забыв обо мне.

Я не удостаиваю его ответом.

М. ждет, предоставляя мне время на то, чтобы передумать, но я предпочитаю проигнорировать его предупреждение.

— Очень хорошо, — наконец говорит он. — Я не убивал Фрэнни, но могу заполнить пробелы, которые вас так волнуют. Вам нужна информация, вы хотите знать, что действительно произошло между Фрэнни и мной? Я вам расскажу. Но за ваше любопытство вам придется дорого заплатить.

Заметив, что я смотрю на него с недоумением, М. улыбается.

— Что вы имеете в виду? — Мне становится не по себе. — Чем заплатить?

— Временем. Частью вашей жизни. Его ответ меня озадачивает.

— И не думайте, что получите все ответы сейчас же за ужином, — продолжает он. — Это займет много времени — возможно, несколько месяцев. Сегодня вы точно ничего не выясните. Вам лучше думать о нашем альянсе как о непрерывном процессе поиска истины.

Победа кажется слишком легкой.

— Ну а вам-то это зачем? — подозрительно спрашиваю я. — Почему вы готовы так поступить?

М. долго молчит.

— Я же сказал — хочу развлечься. Других причин нет.

— Выходит, для вас это просто игра?

— Именно так. — Он подает мне бокал с вином. — Вам и вправду очень хочется все узнать?

Я отпиваю глоток. Кажется, мне пора уходить. Наши с М. жизни тесно переплелись с того самого дня, когда Фрэнни умерла, и я знаю, что он не станет ни в чем сознаваться, но ведь и самые умные люди делают ошибки. Пусть он поиграет, пусть поразвлекается как может — это только поможет мне затянуть покрепче петлю на его шее.

— Вы попали в точку.

М. берет чашу с салатом и направляется с ней в столовую.

— Это похоже на вызов. — Проходя мимо меня, он неожиданно подмигнул мне. — Милая Фрэнни вызов никому бросить не могла.

«Вот и отлично. Зато теперь моя очередь, и к такому вызову ты не готов», — думаю я, отправляясь вслед за ним в столовую.

Глава 7

За свою жизнь я слишком часто бывала на похоронах близких — когда хоронили Билли, моего отца с матерью, а потом Фрэнни. Все они теперь лежат рядом на кладбище в Дэвисе. Если бы не Ян, я не справилась бы с похоронами Фрэнни. Мы тогда не были любовниками, но в то утро он пришел, чтобы узнать, нужна ли мне помощь. Это было очень кстати. Моя лучшая подруга Мэйзи, которая тоже работает в «Пчеле», предлагала остаться со мной, но я отправила ее восвояси, желая побыть наедине со своим горем. Смерть родителей и Билли я перенесла без чьей-либо помощи и думала, что теперь тоже справлюсь сама. Однако в самый день похорон я сломалась.

Моим пристанищем в Сакраменто тогда был маленький дом вблизи парка Мак-Кинли. Когда в то утро без приглашения явился Ян, я была все еще не одета, а о душевном состоянии и говорить не приходится. Заполнив своим телом дверной проем, Ян заслонил собой утреннее солнце. На нем был черный костюм, волосы тщательно расчесаны, и, несмотря на свой не малый рост, он походил на мальчишку, боявшегося, что сейчас его отошлют обратно.

Пока я одевалась, он ждал в гостиной. Гардероб в спальне был чересчур мал, в половину стены, его белые дверцы раскладывались и складывались, словно мехи аккордеона. Переполненная отчаянием, я вдруг стала бросать на пол свою одежду, а потом перешла к туалетному столику.

И тут на шум прибежал Ян.

— Не знаю, что надеть. — Мне в самом деле никак не удавалось сосредоточиться.

Стараясь утешить, он попытался обнять меня, но я его от толкнула:

— Оставь меня в покое! Я хочу, чтобы ты ушел!

Лицо его исказилось от боли. Сев на мою постель, Ян на чал собирать свитеры, комбинации и лифчики, которые я разбросала по полу.

— Ты не понимаешь, что я чувствую! Она не должна была умереть вот так. — Голос мой дрожал.

Ян встал и робко протянул ко мне руки. Прижав к груди, он принялся гладить меня по голове.

Не издавая ни звука, я стояла, прижавшись к груди мужчины, до этого момента почти мне незнакомого. Своей ладонью, громадной, как у Титана, он ерошил мои волосы, приводя их в еще больший беспорядок.

— Поверь, мне не все равно, что ты чувствуешь. — Он снова провел рукой по моим волосам. — Прошло очень много времени со смерти Черил, но я все еще это переживаю. В тот день, когда ее убили, мы поссорились. Я так на нее злился! — Ян покачал головой. — Одно могу сказать точно: постепенно тебе станет легче.

— Нет! — Я покачала головой. — Легче не будет. Я этого не допущу — до тех пор, пока не узнаю, кто ее убил.

Вдруг Ян резко меня оттолкнул. Я с удивлением посмотрела на него и увидела в его глазах странное выражение — возможно, гнев, но не только.

— Ты ничего не станешь выяснять, — сжав кулаки, сказал он. — Этим займется полиция. Тебе ясно?

Ошеломленная этой вспышкой, я ничего не ответила.

— Ясно? — повысив голос, повторил он.

Я в недоумении отпрянула от него, оскорбленная тем, что он кричит на меня в такую минуту.

Видимо, Ян тут же пожалел о том, что сделал.

— Прости меня, я не хотел тебя сердить. Просто… — Он немного помолчал. — Черил значила для меня слишком много. То, как она умерла, было ужасно. А теперь, в эти дни… — Его голос дрогнул. — Может, я и перестраховщик, но не хочу, что бы с тобой тоже что-либо случилось. Искать убийцу Фрэнни опасно. Теперь ты поняла?

Я кивнула, все еще смущенная его вспышкой. Нужно было собираться, но я не могла сдвинуться с места. Чувство потери нахлынуло на меня с новой силой, и, чтобы не заплакать, я закусила губу.

— Не надо, — твердо сказал Ян. — У тебя идет кровь. — Он вытер мои губы своим носовым платком, и тут произошло чудо — его твердое «Не надо!» прогнало боль, мысли о Фрэнни ушли куда-то далеко. Я уже ничего не чувствовала. Словно кукла, я стояла, оцепенев, перед Яном, а он одевал меня, разговаривая со мной, как с ребенком.

На похоронах Ян все время держал меня за руку. Я была не в себе и не обращала никакого внимания на священника — мне казалось, что если я отпущу руку Яна, то совсем лишусь сил. Странно, но я искала опору именно в нем, а не в своей старой подруге Мэйзи. Мне вспомнилась Черил Мэнсфилд — возможно, именно ее смерть сблизила нас. Кроме Яна, никто из присутствующих по-настоящему не понимал моих чувств — убийство близкого тебе человека переживаешь совсем иначе, чем смерть от болезни или несчастного случая.

Я ожидала, что на церемонию придут всего несколько человек — друзья мои и Фрэнни, однако людей оказалось гораздо больше; многих я прежде вообще никогда не видела. Здесь были мои друзья и коллеги из «Пчелы», соседи и немногочисленные подруги сестры. Но кто же остальные? Продавщицы магазинов, где она делала покупки? Почтальон, который приносил ей газету? Просто любопытные? Или же у Фрэнни в Сакраменто и Дэвисе было множество знакомых, о существовании которых я даже не подозревала? Солидный мужчина в очень дорогом костюме; жмущиеся друг к другу девочки в коричневой школьной форме; чрезвычайно толстая женщина, которой, вероятно, трудно ходить; двое в инвалидных колясках — кто все эти люди? Оттого, что мне не было известно об этой — самой важной — стороне ее жизни, я чувствовала себя обделенной точно так же, как чувствовала себя обделенной из-за самой ее смерти.

После похорон несколько человек из числа ближайших друзей приехали ко мне домой. Я молча сидела на кушетке рядом с Яном, который по-прежнему держал меня за руку. Заботу о еде и напитках взяла на себя Мэйзи. Она на несколько лет старше меня и килограммов на двадцать тяжелее, с толстыми лодыжками и дочерна загоревшей кожей. Принеся нам с Яном еду, Мэйзи похлопала меня по руке и вернулась на кухню.

Сидя в гостиной, собравшиеся тихо перешептывались между собой; время от времени они подходили ко мне и говорили что-либо хорошее о Фрэнни. Я только улыбалась в ответ, не произнося ни слова, и Яну приходилось от моего имени всех благодарить. Если бы я заговорила, то не сдержала бы слез, а слезы я ненавижу.

Мало-помалу я вышла из оцепенения и прислушалась. Все по-прежнему вспоминали о сестре, и мне ужасно захотелось, чтобы эти люди тут же отправились домой. Я вздохнула, но горло перехватило, и вздох вышел похожим на рыдание. Я больше не могла ничего слышать о Фрэнни.

Как будто почувствовав мое желание, Ян тихо сказал:

— Может, прогуляемся?

Я кивнула и, не выпуская его руки, вслед за ним прошла к двери. Снаружи я сразу почувствовала себя лучше. Стоял чудесный весенний день, воздух был теплым, дул приятный ветерок. Закрыв глаза, я вслушивалась в пение птиц, гул проезжающих мимо машин, крики играющих детей.

Ян положил руку мне на плечо.

— Поедем ко мне, — предложил он. — Проведешь ночь у меня. Мне не привыкать спать на кушетке.

Я покачала головой:

— Нет. Не могу.

— Гости скоро уедут, а Мэйзи обо всем позаботится.

— Я хочу остаться здесь, в своем доме. Ян долго молчал, а потом сказал:

— Мне было бы легче, если бы ты поехала со мной. Тебе сегодня не стоит оставаться одной.

— Нет, — опять повторила я. — Не хочу. Я останусь здесь.

— Хорошо. Тогда я останусь с тобой.

Ночью, когда Ян уснул, я тихонько вышла и поехала к жилищу Фрэнни. Полиция его опечатала, и туда нельзя было войти. Я долго стояла на пороге, под черным ночным небом, и чего-то ждала — до сих пор не знаю, чего именно.

Через три недели полиция распечатала квартиру. Фрэнни уплатила за жилье до конца месяца, и я убедила управляющего дать мне ключ.

Когда я вошла в гостиную, меня охватило чувство беспомощности. В квартире все было тщательно прибрано, а в воздухе все еще пахло свежей краской после ремонта — но мне казалось, что я чувствую одуряющий запах мертвого тела. Когда Фрэнни нашли, полиция перед моим приездом убрала тело, но запах — запах остался. Им пропиталось в квартире все: занавески, мебель, ковер. Сейчас, сидя на кушетке, я ощущала присутствие сестры. По моей щеке скатилась слеза. Фрэнни не заслужила такой смерти. Именно в тот момент я поклялась, что, если полиция не найдет ее убийцу, я возьмусь за это дело сама.

Глава 8

Я живу в маленьком доме на углу Торри и Росарио. Собственно говоря, дом двухквартирный, но так как он стоит на углу участка, то с улицы это незаметно. Мой хозяин, живущий в старой части Виллоубэнка — всего в нескольких кварталах от М., — сейчас на пенсии, но в свое время у него была небольшая строительная фирма, так что он построил этот дом сам, добавив кое-какие детали, которые обычно не найдешь в доходных домах: огромный, от пола до потолка, каменный камин, деревянные панели в гостиной, встроенные дубовые книжные шкафы, паркетные полы в прихожей и столовой. Конечно, он хорошо потрудился, но дом все равно получился длинным и узким, а в гостиной мало света — даже летом, при отдернутых занавесках, здесь царит полумрак. К тому же в доме очень тесно: все в нем заставлено мебелью, а стены давят на меня, и я непроизвольно стараюсь не делать глубоких вдохов, словно надела слишком узкое платье. Несмотря на проведенные в этом сооружении восемь месяцев, я до сих пор не могу называть его своим домом и просто убиваю здесь время в ожидании, когда вновь начнется настоящая жизнь.

Единственное, что мне сейчас кажется реальным, — это мои отношения с Яном. Несмотря на периодические вспышки, он, кажется, мне идеально подходит. Некоторые могут назвать нашу жизнь скучной, но ее спокойствие меня только радует. Да, все у нас предсказуемо и довольно прозаично, но после смерти Фрэнни я научилась ценить рутину. С Яном я чувствую себя в безопасности, и на сегодняшний день мне это го вполне достаточно.

Сейчас вечер, я сижу в кресле в гостиной, читаю журнал «Нью-йоркер» и время от времени поглядываю на Яна. Один его вид заставляет меня радостно улыбаться. До сих пор мужчины присутствовали в моей жизни очень недолго — словно машина, которую ты водишь до тех пор, пока не решаешь об менять на новую модель. Однако с появлением Яна мой словарь изменился. В моем сознании начинают всплывать такие слова, о которых раньше я и не вспоминала: постоянство, верность, брак.

Ян сидит на краю кушетки, склонившись над кофейным столиком. Резьба по дереву — его увлечение с детства, и в последние годы он в основном занимался миниатюрными скульптурами. Это очень кропотливая работа, так что он проводит часы с куском дерева в одной руке, с ножом или стамеской — в другой и микроскопическими движениями инструмента создает маленькие, не более трех дюймов, фигурки: птиц, зверей, насекомых. Сегодня Ян вырезает змею, вылупляющуюся из яйца. Светлая прядь волос сбилась ему на лоб, но я сомневаюсь, что он это заметил, так как полностью сосредоточился на своей работе.

Я откладываю «Нью-йоркер», подхожу к Яну и кладу руку ему на плечо. Ян поднимает на меня взгляд, его нож застывает в воздухе. При виде странной картины я не могу удержаться от улыбки: здоровенный мужик, на котором можно пахать, возит ся со статуэткой, которая в его лапище едва заметна.

— Хочу воздушной кукурузы, — говорю я. — А ты хочешь? Ян рассеянно кивает, улыбается и возвращается к своей работе.

— Мне нужно в магазин. Вернусь через несколько минут. Но он уже меня не слышит.

Взяв ключи и сумочку, я вывожу из гаража свою «хонду». Уличные фонари распространяют таинственное оранжевое сияние, которое, впрочем, едва освещает дорогу. Я поворачиваю за угол, на бульвар Мейс, и еду по совершенно темной и без людной улице, а потом, оставив позади освещенные лунным светом поля, проезжаю мимо загородного клуба «Эль-Масеро» и въезжаю на территорию торгового центра. Обнаружив поп-корн, я несколько минут раздумываю, какой именно купить, и, сделав наконец выбор, направляюсь к кассе. В этот поздний час магазин почти пуст, царящая здесь непривычная тишина нарушается лишь плачем маленькой девочки, пришедшей с матерью.

Я подаю кассирше пять долларов, получаю сдачу и выхожу на улицу. Черное небо чисто и прозрачно. Я рассеянно гляжу по сторонам. Вот впереди какой-то старик пытается открыть свою машину; полная блондинка кричит на своего сына, что бы тот не бегал по автостоянке, а посыльный катит в магазин тележки для продуктов.

— Эй вы!

Я поднимаю взгляд и вижу отчаянно машущего мне рукой старика.

— Берегитесь! — кричит он, и в то же мгновение я слышу рядом с собой шум мотора, оборачиваюсь и вижу мчащуюся ко мне машину. Я отпрыгиваю в сторону, ударяюсь о стоящий рядом грузовик, и машина — стекла у нее затемнены, водителя невозможно разглядеть, — промчавшись в нескольких сантиметрах от меня, исчезает за углом.

Я с бьющимся сердцем тяжело опускаюсь на мостовую, не в силах сдвинуться с места.

— Проклятые подростки! — подойдя ко мне, бормочет старик и берет меня за локоть. — Носятся как сумасшедшие, ни когда не смотрят, куда едут. Вас могли убить.

Я с трудом поднимаюсь на ноги.

— С вами все в порядке? — спрашивает он.

Я киваю, но на уме у меня не какие-то там подростки, а М. Блондинка, которую я только что видела, уже бежит к нам через автостоянку, волоча за руку своего сынишку.

— Вы видели, какая это машина? — спрашиваю я старика.

— Черная, — отвечает он. — Черная машина. Это все, что я успел заметить.

— Вам нужна помощь? — задыхаясь от бега, спрашивает блондинка. Мальчик тянет ее за руку, пытаясь освободиться, но блондинка только усиливает свою хватку. — Вас явно пытались сбить.

— Какая это была машина? Вы заметили модель или номер?

Она качает головой:

— Все произошло так быстро. Просто чудо, что он вас не сбил.

Я мысленно ругаю себя за то, что не заметила номер.

— Это все проклятые подростки, — повторяет старик, но я по-прежнему в этом сомневаюсь. Коробка с поп-корном валяется на асфальте, раздавленная колесами автомобиля.

Когда я возвращаюсь домой, Ян все еще сидит в гостиной и возится со своим куском дерева.

— Хочу принять ванну, — говорю я.

— Ты ведь вроде собиралась есть поп-корн? — Он на секунду отрывается от работы.

— Собиралась, но передумала.

— Ладно, я скоро к тебе присоединюсь. — Ян снова принимается за дело.

Ванная комната находится в коридоре. Я включаю воду, устанавливаю нужную температуру и, отправившись в спальню, раздеваюсь. Взяв халат, я снова возвращаюсь в ванную и закрываю за собой дверь, чтобы не уходил пар, а потом, повесив халат, пробую воду пальцем ноги. Вода очень горячая, почти кипяток — как раз такая мне нравится, — и я постепенно начинаю в нее погружаться. На стене оседают капельки влаги. От горячей воды кожу покалывает, она моментально краснеет; на то, чтобы погрузить в ванну обе ноги, у меня уходит несколько минут. На правом плече и бедре, там, где я ударилась о грузовик, уже появляются синяки. Неужели в той машине сидел М.?

Уровень воды постепенно повышается. Когда ванна становится почти полной, я наклоняюсь вперед и закрываю кран, затем откидываюсь на спину и лежу с закрытыми глазами, думая о черной машине. Впредь надо быть осторожнее.

Примерно через двадцать минут вода становится чересчур прохладной. Я ненадолго открываю пробку и добавляю горячей, помешивая воду рукой. В этот момент появляется Ян. Он хмурится, указывая на мое бедро, где кожа сильно покраснела и слегка припухла.

— Что это?

— Упала с крыльца, — придумываю я. — Ничего страшного.

Ян нежно целует рану, затем берет мочалку и начинает тереть мои руки и плечи, старательно обходя поврежденные участки. Мы оба молчим, но на лице Яна явно написано удовольствие. Я закрываю глаза и лежу неподвижно, наслаждаясь его прикосновениями. В его руках я полностью размягчаюсь. Наверное, пора рассказать Яну о вчерашнем ужине с М. Ян — это часть моей жизни, и он обязан знать правду. Но когда я открываю глаза, то понимаю, что ничего ему не скажу. Ян станет возражать, скажет, что я вела себя глупо — особенно после сегодняшнего инцидента возле магазина, — и будет настаивать на том, чтобы я перестала видеться с М. Так я могу потерять его, и это заставляет меня промолчать.

Улыбаясь, Ян раздевается и садится в ванну сзади меня. Уровень воды сразу поднимается, едва не перехлестывая через край. В моей маленькой ванне мы едва умещаемся вдвоем. Одна нога Яна лежит на краю, другая согнута в колене. Задрав колени к подбородку, я прижимаюсь к нему. Нам тесно, неудобно, но все равно это здорово. Близость Яна успокаивает меня, и, когда он прижимает меня к себе, я решаю, что будет лучше, если я ничего не расскажу ему об М.

Глава 9

Хотя мой дом на Торри-стрит находится в пределах городской черты, наш район отделяет от собственно Дэвиса шоссе номер 80, а к югу уже лежит настоящая сельская местность. Здесь на целые мили тянутся обработанные и засеянные поля, среди которых изредка попадаются старые дома или небольшие одноэтажные строения сельскохозяйственного назначения — вроде компании по продаже семян, например. М. здесь постоянно бегает трусцой вместе с Рамо.

Я встретила его во время пробежки этим утром на углу Монтгомери и Росарио-стрит, что в квартале от моего дома. Увидев меня, он улыбнулся и пригласил составить ему компанию. Солнце еще не встало, но на востоке по небу уже протянулись предвещающие рассвет пурпурно-серые полосы. Мы бежим на юг по шоссе номер 104, вдоль мокрых, покрытых туманом полей. Честно говоря, мне приходится нелегко. Я не бегала уже очень давно, и хотя регулярно занимаюсь в атлетическом клубе, трехмильная пробежка, которую М. совершает по понедельникам, средам и пятницам, для меня слишком большая нагрузка.

Глядя на М., я готова признать, что он привлекательный мужчина. Поджарый, подтянутый, на лице безмятежное, скучающее выражение бегуна, который далеко не исчерпал своих возможностей. Я уверена, что из-за меня он сейчас бежит медленнее обычного. На нем темно-синий «олимпийский» тренировочный костюм с белыми полосами на брюках и перчатки. Жаль, что я забыла надеть перчатки — мои пальцы уже совсем закоченели.

— Где вы были позавчера вечером? — спрашиваю я.

— Позавчера вечером?

— Да. Около половины девятого.

— Дома, — на миг задумавшись, отвечает он.

— Очевидно, один?

— Именно так.

— Как удобно! И вы ничего не знаете о черной машине с затемненными стеклами, которая едва меня не сбила?

М. останавливается.

— Вы серьезно? — Лицо его становится озабоченным. Я продолжаю бежать. Он тут же нагоняет меня.

— Мне незачем сбивать вас машиной. Очевидно, кто-то не справился с управлением.

— Очевидно.

Он смотрит на меня с усмешкой:

— Если я решу вас уничтожить, Нора, вы об этом узнаете заранее. И уж тем более я не стану прятаться за затемненными стеклами.

— Спасибо. Тем не менее я твердо намерена выяснить всю правду о Фрэнни и о вас.

Дальше мы бежим молча. Справа одинокий трактор медленно движется по полосе бурой земли, а в отдалении кто-то едет по полю на странном трехколесном экипаже, время от времени останавливаясь, чтобы проверить трубы ирригационной системы.

Тяжело дыша, я бегу вперед, с трудом передвигая ноги по асфальту, и, догнав М., почему-то начинаю оправдываться:

— Обычно я занимаюсь в гимнастическом зале — плавание, аэробика, поднятие тяжестей, — но я уже много лет не бегала.

— Вижу, — снисходительно говорит он.

Я сразу прибавляю скорость, хотя мои легкие на пределе.

— Вы говорили, что имеете представление о дневнике Фрэнни. — Собравшись с силами, я пытаюсь хоть немного продвинуться в своем расследовании.

— Да, я даже его читал.

— Тогда вам известно, что он состоит из коротких отрывков и перед самым концом Фрэнни перестала его вести. Описание последнего этапа ее жизни отсутствует.

Я умолкаю, чтобы не задохнуться, и дальше мы бежим в молчании. На обочине, как доисторический динозавр, застыл экскаватор; его ковш повернут к кабине, словно машина собирается копать себе могилу.

— В тот вечер вы ничего не рассказали мне. Я хочу знать, что произошло в последние недели перед ее концом.

— Не так быстро! — усмехается М. — Будем рассматривать события в хронологическом порядке. К тому же я не все знаю. Фрэнни я не убивал, так что информацию о ее смерти вам нужно искать в другом месте. Но все равно от меня вы сможете узнать очень многое.

Мы продолжаем бежать. Поведение М. меня раздражает, но я стараюсь этого не показывать. В конце концов, это его игра, и мне приходится играть по его правилам — или по крайней мере он так думает. Мои теннисные туфли ритмично стучат по асфальту. Минуту назад я думала, что моя энергия уже на исходе, но сейчас снова чувствую прилив сил, несмотря на боль в ногах и в легких.

— Ладно, — наконец решаю я. — Будь по-вашему. Расскажите мне что-нибудь о сестре — что-нибудь такое, чего я не знаю.

В раздумье М. окидывает взглядом бескрайние поля.

— Фрэнни прекрасно удавались две вещи — общение и — думаю, это для вас сюрприз — оральный секс. Впрочем, — помолчав, добавляет он, — для вас, наверное, будет сюрпризом и то, и другое.

Оральный секс? Прочитав дневник Фрэнни, я поняла, что у нее, как и у любой женщины, были сексуальные желания. Тем не менее я с трудом представляю, как она сосет член у этого человека. А может быть, ей это даже нравилось?

— Вначале, — продолжает М., — ей плохо удавалось и то, и другое. Когда мы впервые встретились, она была очень робкой и не хотела говорить о вас, вашем брате и родителях, о своих переживаниях, но когда поверила мне, то стала откровенной. Точнее, это я заставил ее быть откровенной. Я не оставил ей выбора: все время расспрашивал, каждый раз все больше углубляясь в ее душу. До самого конца она оставалась чересчур робкой и боязливой, но по крайней мере уже могла достаточно хорошо выражать свои чувства — во всяком случае, в разговоре со мной. Я много знаю о вас, Нора, с точки зрения Фрэнни, — знаю, что она думала о вас, что хотела и не могла получить от вас.

Я игнорирую его попытку заставить меня испытать чувство вины. Когда Фрэнни переехала ко мне, я сама еще была почти ребенком и все же сделала для нее все, что могла.

— Ну а насчет орального секса… — М. усмехается, — сначала у нее ничего не получалось. Она была неумелой, неловкой, можно сказать, представляла опасность для моего мужского достоинства. Не один раз я испытывал сильную боль от ее острых зубов. — Теперь он уже тихо смеется. — Но она очень хотела сделать мне приятное и к тому же оказалась способной ученицей. Как только я научил ее, все пошло замечательно. Я даже сказал бы, что у Фрэнни появилась профессиональная сноровка. Конечно, у нее были определенные стимулы: она быстро поняла, что возможные последствия не идут ни в какое сравнение с ее нежеланием делать то или другое, и в результате стала вполне искусной.

Я стараюсь сдерживать свой гнев. Он явно хочет довести меня до слез. Его хитрость прозрачна, и я рада, что мы сейчас бежим, — физическая нагрузка отвлекает меня от неприятных эмоций. М. не сможет увидеть, какое впечатление произвели на меня его слова.

— О каких последствиях вы говорите? — спокойно спрашиваю я.

— Отнюдь не о таких ужасных, как вы себе представляете. Вспомните, она ведь любила меня и хотела сделать мне приятное.

Но мне почему-то вспоминается эпизод, когда М. привязал ее к креслу в порядке наказания за ничтожный проступок — Фрэнни тогда надела красный халат.

— Так какие же все-таки последствия? — повторяю я, но М. оставляет мой вопрос без ответа.

Добежав до старого бетонного моста, мы поворачиваем обратно. Мимо проезжает синий грузовик с деревянной будкой. Это первая машина, которую мы сегодня встретили.

— На сегодня достаточно, — говорит М. — Лучше расскажите что-нибудь о себе.

Я раздраженно вздыхаю. Стук моих подошв, ритмичный, как биение сердца, подчеркивает воцарившееся молчание. Рамо бежит рядом с хозяином, ни на шаг не отклоняясь в сторону.

— Что вы хотите знать? — наконец говорю я.

— У каждого есть тайны, Нора, нерешенные проблемы, которые он не может осилить, Фрэнни казалось, что у вас их нет; я думаю иначе и хочу о них знать.

Я молча пожимаю плечами, не желая ничего рассказывать этому человеку. Его желание неуместно, а его манера вести себя неприятна. Несколько дней назад, за ужином, он выпытывал у меня подробности моей жизни после смерти Фрэнни — об отпуске без содержания, о переезде в Дэвис, о новом друге. Моя сестра, по его словам, до самого конца докладывала ему о моей жизни. Что еще ему нужно?

— Поговорите со мной, — настаивает М.

Я по-прежнему молчу, недовольная тем оборотом, который принимает беседа. Мы пробегаем мимо растущих вдоль шоссе высоких деревьев — старых, с изломанными ветром сучьями. В сером свете раннего утра они похожи на стоящие вдоль дороги призраки.

— Расскажите мне о мужчинах в вашей жизни, — вновь вызывает меня на откровенность М. — Фрэнни говорила, что вы к ним равнодушны, что у вас было много любовников, но ни одного серьезного увлечения. Правда, она не находила в этом ничего странного, так как считала вас сильной, мужественной, чересчур независимой, чтобы в чем-то полагаться на мужчину. Фрэнни завидовала вам и мечтала о собственном друге; хотя она не разделяла ваше чересчур легкое отношение к мужчинам, но и не осуждала его. — Повернувшись ко мне, М. самодовольно ухмыляется: — Вы были для нее феминисткой, независимой личностью — это вызывало у нее восхищение.

Он молча пробегает несколько шагов, затем продолжает:

— Ваша сестра не обладала большой проницательностью. Думаю, восхищение в этом случае неоправданно, и для вашей неприступности существует другая причина, о которой она не догадывалась. Скажите мне: какая?

— Никакой другой причины нет. И с моим новым другом я очень близка.

— Вполне естественно — потеряв сестру, вы обращаетесь к кому-то за утешением. Но долго это не продлится.

Я чувствую, как во мне закипает гнев.

— Вы ничего не знаете обо мне, — говорю я, — как и о моем друге.

— Забудьте о нем, он не представляет для меня интереса. Я хочу знать, почему вы ни разу не любили.

Я качаю головой.

— У меня было много любовников.

— Но вы никогда не любили, — настаивает он.

— Зато сейчас люблю.

М. окидывает меня холодным взглядом.

— Ладно, пусть сейчас вы влюблены — впервые, в тридцать пять лет. Это немного странно, не находите?

— Нет, не странно. Просто я долго не могла встретить подходящего мужчину.

— Вы лжете. Дело не только в этом.

— Я была занята своей карьерой, а до этого учебой в колледже — вот почему у меня не было ни времени, ни желания вступать в длительные отношения.

М. некоторое время хранит молчание, затем серьезно смотрит на меня.

— А теперь выкладывайте истинную причину, — говорит он.

Я никак не реагирую, хотя ответ мне известен — у меня было много времени, чтобы как следует подумать. Но М. последний, с кем мне хочется разговаривать на эту тему.

Мы поворачиваем на Монтгомери-стрит. М., так и не дождавшись моего признания, говорит:

— Фрэнни отчаянно хотела быть любимой, но пока я не подвернулся, у нее никого не было. У вас было много любовников, но вы не позволяли себе ни с кем по-настоящему сблизиться. Сейчас нетрудно это отрицать, но вы с ней — две стороны одной монеты и похожи друг на друга больше, чем можете себе представить.

Я улыбаюсь про себя: не было на свете двух менее похожих друг на друга женщин, чем мы с Фрэнни. Он допустил грубый промах и даже не подозревает об этом: думает, что поймал меня на крючок.

— Возможно, я старалась не сближаться со своими любовниками потому, что просто хотела развлечься — так, смеху ради.

— Возможно, — кивает он, — но я в этом сомневаюсь. Вы таите от меня правду, Нора.

Мимо проезжает велосипедист в синих шортах и белой майке. Мы снова на том месте, откуда начали путешествие, — на углу Монтгомери и Росарио. М. останавливается, вслед за ним останавливается Рамо. Пес тяжело дышит, розовый язык вываливается у него изо рта.

Уперевшись руками в бедра, я с вызовом смотрю на М.

— Вам незачем что-либо обо мне знать, да, собственно, и знать-то нечего.

Моя рубашка насквозь промокла, капли пота стекают по лбу; М. же выглядит так, словно и не бегал.

Я смотрю на дорогу. С этого места видны фасад моего дома и на обочине черный «кадиллак» Фрэнни. Он стоит там с момента ее смерти, так что аккумуляторы полностью разрядились и машина больше не на ходу. Я не могу себя заставить на ней ездить, но не могу и продать. Сначала соседей раздражали ее размеры и ее уродство, но когда они узнали, что машина принадлежала моей сестре, жалобы прекратились. Теперь мы — все проживающие в этом квартале — делаем вид, что ее вовсе не существует. Машина остается здесь как печальное воспоминание, от которого не удается избавиться.

— Вы ничего не рассказали мне о Фрэнни, — говорю я. — Она умела разговаривать с вами и хорошо работала губами — что с того? Я хочу знать то, о чем она не написала в своем дневнике.

— Вы это узнаете в свое время, — отвечает М. — Вы узнаете даже больше, чем хотите узнать.

Он поворачивается, чтобы уйти, но я хватаю его за руку.

— Сейчас! — В моем голосе звучит непреклонность. — Прямо сейчас.

М. отстраняет мою руку.

— Любопытство кошку не уморит [5], а вот упрямство может и убить. Фрэнни этого так и не поняла. Пока не поздно, вам лучше это сделать.

У меня перехватывает дыхание. Так вот за что он ее убил! Но в чем она упрямилась? Холодная волна страха пробегает по моему телу.

— И что все это значит? — спрашиваю я.

М. только улыбается в ответ и вместе с Рамо удаляется по Монтгомери-стрит.

Глава 10

На углу Восьмой улицы и Поул-лайн-стрит за высокой живой изгородью находится кладбище Дэвиса. Оно расположено в укромном месте, словно семейная тайна, которую не выставляют напоказ.

Я въезжаю в ворота и по извилистой асфальтовой дорожке еду к могиле Фрэнни. Асфальт черный, так как положен совсем недавно. Кладбище Дэвиса не похоже на древние погосты с треснувшими надгробными камнями, неухоженными дорожками и сбившимися в кучу грязными могилами. Нет, трава здесь везде аккуратно подстрижена, разбросанные там и сям тенистые деревья посажены как раз там, где надо.

Поблизости от могилы Фрэнни, которая располагается в новой части кладбища, я притормаживаю и выхожу из машины. Я только что с субботних занятий в атлетическом клубе, поэтому одета соответственно: красное трико, черные колготки и трикотажная рубашка на молнии. На голубом небе ни облачка, стоит та характерная для конца зимы погода, когда морозный воздух пробирает вас до костей. Я пересекаю лужайку, проходя мимо гранитных и мраморных плит; свежескошенная трава шуршит под моими теннисными туфлями. Не обращая никакого внимания на мое присутствие, по лужайке в поисках насекомых пролетает небольшая стайка сорок с блестящими черными перышками и снежно-белыми брюшками. В этот утренний час здесь, кроме меня и сорок, никого нет.

Я останавливаюсь перед надгробием Фрэнни — простой могильной плитой без всяких украшений. Папа, мама и Билли лежат справа от нее, место слева пустует. Когда мои родители умерли, я с удивлением узнала, что отец купил на кладбище семейный участок на пять мест. Что заставило его заказать места для моего брата, Фрэнни и для меня? Неужели ему не пришло в голову, что мы можем жениться или выйти замуж, уехать и пожелать быть похороненными рядом со своими супругами в другом городе, даже в другом штате? Иногда я думаю, что все дело в цене, — возможно, была какая-то распродажа и два места шли по цене одного. Иногда же его прозорливость заставляет меня задуматься. Я вижу вакантное место для могилы и думаю, не случится ли так, что я буду лежать там, рядом с Фрэнни и Билли, а наша семья останется без наследников, гарантирующих ей вечное существование?

Я закрываю глаза. В воздухе все еще пахнет зимой — мокрой после вчерашнего дождя травой, остывшей золой в камине. Я думаю о том, что сказал М. Любопытство кошку не уморит — Фрэнни этого так и не поняла. Что она сделала такого, что он ее убил? Уточнить смысл своих слов он отказался. Я сообщила в полицию о том, что он сказал — М. ведь практически признался в убийстве, — но там ответили, что им нужны вещественные доказательства.

Открыв глаза, я смотрю на могилу Фрэнни и понимаю, что пришла сюда за поддержкой. За прошедшее время я ничего не достигла, хотя отправляюсь на пробежку с М. три раза в неделю — если Ян не остается на ночь — и даже несколько привыкла к его обществу. То, что он сообщает мне о Фрэнни, не имеет особого значения. Я только даром теряю время, поскольку М. постоянно пытается узнать о моей жизни, моих взглядах, моих чувствах — о чем я, разумеется, ничего ему не сообщаю. Но я вижу, как он смотрит на меня, и знаю, что у него на уме. Он хочет меня трахнуть — ужасная перспектива, но это все же лучше, чем дать ему возможность откусывать кусочки от моей души. К тому же его желание я могу использовать в своих целях.

Внезапно мне становится ясно, что надо сделать. Я провожу рукой по могильной плите, трогаю пальцем выбитую на ней надпись, повествующую о короткой жизни Фрэнни, и по моей спине пробегает холодок. Я вновь обещаю сестре, что найду ее убийцу.

В кабинете М. вдоль стены стоит большая красно-коричневая кушетка, сделанная из орехового дерева. В комнате царит полумрак, навевая псевдоромантическое настроение. Сам М. сидит в кресле напротив.

Я тщательно подготовилась к сегодняшнему вечеру и теперь неплохо выгляжу в облегающем пурпурном платье на молнии, начинающейся на груди и кончающейся в самом низу. Когда М. расстегнет ее, то обнаружит подпирающий груди кружевной лифчик, узкие трусики и пояс для чулок — все черное. Сегодня я пришла сюда соблазнять.

Я сбрасываю туфли на высоких каблуках и поудобнее устраиваюсь на кушетке, положив ноги на подушки. Если М. думает, что может месяцами водить меня за нос, выдавая по чайной ложке не имеющие никакого значения факты о Фрэнни, то он ошибается, а если считает, что может морально пода вить меня так, как подавил мою сестру, то ошибается вдвойне. Мужчин понять довольно просто. Я управляла всеми мужчинами, которые встречались в моей жизни, смогу управлять и М. Он выложит мне все, что я хочу узнать.

— Вы хотите меня трахнуть, — говорю я.

М. не отвечает, но я замечаю, что он приподнимает одну бровь. В его руке бокал с мартини, который он подносит к губам. Лицо М. находится в тени, так что выражения глаз не разглядеть. Сейчас у него весьма загадочный вид. Я так и вижу, как он кромсает ножом мою сестру, и меня вновь охватывают дурные предчувствия.

— Играете в искусительницу, Нора? Это чересчур просто, вы не находите? Я ждал от вас большего.

— Прошу прощения, если разочаровала, — я отпиваю глоток виски, чтобы отогнать от себя образ Фрэнни, — но мне всегда казалось, что секс — это самый прямой путь к…

— К чему?

— К сердцу мужчины, к его душе, к кошельку. Ко всему.

М. наклоняется вперед и ставит свой бокал на столик.

— А что об этой философии подумает ваш новый друг?

— Он не имеет к этому никакого отношения.

Встав, М. подходит ко мне и, грубо схватив меня за волосы, рывком откидывает мою голову назад.

— Не думаю, что вы в самом деле так циничны, как хотите меня убедить. — Его лицо приближается вплотную к моему, и я вижу на нем все морщины. М. не мигая смотрит на меня, свободной рукой приподняв мой подбородок. — И вы не слишком-то осторожны. Я ведь убил вашу сестру, или по крайней мере вы так считаете. Вам здесь не место.

Я упрямо смотрю на него, стараясь не показывать своего страха, но у меня это не получается. М. впервые дотрагивается до меня, и его рука горит на моем подбородке, словно она сделана из раскаленного железа.

— Я вас не боюсь!

— А стоило бы. — Он долго смотрит мне в глаза: — Да нет, вы боитесь. — М. отпускает меня и отступает назад, улыбаясь гнусной самодовольной улыбкой.

Я выпрямляюсь, стараясь побороть желание потереть затылок там, где он схватил меня за волосы.

М. возвращается к своему креслу и садится.

— Ну что ж, давайте, соблазняйте меня, — говорит он. — Покажите, на что вы способны.

Чтобы потянуть время, я отпиваю еще один глоток. Он повернул ситуацию в свою пользу, и мне нужно перехватить над ней контроль.

Демонстрируя безразличие, которого на самом деле не испытываю, я поворачиваюсь на кушетке.

— Больше никогда так не тяните меня за волосы! М. не отвечает, занятый своим мартини.

Я медленно потираю одну ногу о другую, затем лениво переворачиваюсь на живот и жду, что М. придет ко мне, сделает первый шаг. Часы отсчитывают минуты, но он не реагирует.

— Снимите платье, — внезапно раздается его приказ.

Я улыбаюсь: мне не пришлось слишком долго ждать. Встав, я расстегиваю платье, которое тут же падает у меня с плеч.

— Вам нравится то, что вы видите? — спрашиваю я и медленно поворачиваюсь, давая ему возможность узреть мою задницу. Вновь повернувшись к нему лицом, я протягиваю руку, чтобы расстегнуть лифчик, но М. предостерегающе качает головой.

— Пока не надо, — говорит он. — Сядьте.

Я продолжаю стоять. М. смотрит на меня, на его лице написано раздражение.

— Кое-что вам следует понять прямо сейчас. Если вы собираетесь трахаться, мы будем делать это так, как хочу я. Если я скажу вам встать на колени и сосать мой член, то вам следует опуститься на пол, если приказываю, вы должны подчиниться. А теперь сядьте!

Его мужской шовинизм вызывает у меня смех. До сих пор я никогда не выполняла приказы мужчин, ни в постели, ни где бы то ни было еще. Но если так надо, придется подыгрывать. Мило улыбнувшись, я сажусь на кушетку.

— Так-то лучше, — говорит М. — Мне не нравится сарказм, промелькнувший в вашей улыбке, но над этим мы еще поработаем.

Встав, он подходит к письменному столу, роется в верхнем ящике, что-то кладет в карман рубашки и вновь возвращается ко мне. Все это он проделывает не спеша, словно рассчитывает на эффект. Грациозно опустившись на колени, он подносит руку к моему лицу и проводит пальцем по губам.

— Я вас сломаю, Нора. Может, это займет месяц, может, неделю, но вы научитесь подчиняться. И знаете что? Вам это понравится.

В его тихом голосе звучит угроза, глаза смотрят холодно и уверенно — глаза хищника, глядящего на свою жертву. Мое дыхание учащается.

— А теперь раздвиньте ноги, — говорит он.

И снова его голос звучит тихо, но слова М. падают так весомо, что я послушно исполняю команду.

— Шире! — Он проводит руками по моим бедрам, а потом кладет их мне на бедра ладонями вверх. — Закройте глаза.

Я колеблюсь, нервно поглядывая на его нагрудный карман. Что находится в нем?

— Закройте, — повторяет он, поднося руку к моему лицу. Ноги раздвинуты, глаза закрыты — я совершенно беспомощна. Тело мое напряжено, сердце бьется учащенно. Я хочу открыть глаза, но не могу — ведь М. устраивает мне своего рода тест, проверяя мою выдержку. По спине пробегает нервная дрожь — я думаю о том, что лежит у него в кармане рубашки.

— Оставайтесь так. Расслабьтесь, но не двигайтесь. Держите глаза закрытыми.

Я слышу, как он уходит, или по крайней мере думаю, что это так — пол покрыт ковром, который заглушает шаги. Как бы мне не повторить судьбу Фрэнни, привязанной к креслу в ожидании наказания, о природе которого остается только догадываться. Боясь, что М. собирается проделать со мной нечто подобное, я сжимаю кулаки, но тут до меня доносятся звуки музыки.

Я открываю глаза и вижу, что М. играет на пианино. Ну что за странный человек! Я сижу здесь с раздвинутыми ногами, в черном кружевном белье, а он на другом конце комнаты музицирует.

Я иронически улыбаюсь. М. не смотрит на меня, и я могу расслабиться. В ярком свете он кажется почти ангелом — у него одухотворенное выражение лица, пальцы грациозно порхают над клавишами, и к небу взлетает прекрасная, романтическая мелодия, кажется, этюд Шопена. Закрыв глаза, я слушаю. Мелодия льется плавно, словно величественная, спокойная река, и я отдаюсь ее течению, которое уносит меня в идиллическое прошлое.

В тот момент, когда я полностью расслабляюсь, темп музыки меняется.

Я наблюдаю за М. Теперь он уже не очень похож на ангела и, нахмурив брови, сосредоточенно склоняется над пианино. Звучит громкая, ритмичная, сексуальная музыка; ее аккорды быстро заполняют комнату, каждый угол от пола до потолка, а затем начинают воздействовать и на меня. Мой пульс учащается, мелодия влечет меня к М. — даже на расстоянии я чувствую его тепло. Он играет, кажется, забыв обо всем на свете, пока не наступает внезапный финал. Несколько мгновений М. сидит неподвижно, стараясь прийти в себя. В комнате тихо, но эта тишина выразительнее любых слов. Наконец он встает и направляется ко мне.

— Это было… чудесно, — искренне говорю я. Фрэнни ни когда не писала в своем дневнике, насколько он талантлив. В моих ушах все еще слышится эта музыка, ее выбивающая из колеи мелодия, но М., кажется, уже полностью овладел собой. Засунув руку в карман, М. стоит рядом со мной и о чем-то размышляет.

— Музыка — моя страсть, — наконец говорит он. — Это единственный постоянный, вечный аспект человеческой жизни.

— Не все с вами согласятся. Есть другие виды искусства — скульптура, живопись, литература. А люди? Некоторые вступают в брак, чтобы заводить детей, создать постоянный союз.

— Искусство вечно, это так, — подняв меня на ноги, говорит он, — но только не люди. Люди — самый непостоянный, самый изменчивый элемент. Некоторое время вы побудете со мной, а потом, когда ваш срок хранения истечет, вас заменит кто-то другой. — Он улыбается, заставляя меня гадать, чего в этой фразе больше — шутки или угрозы.

Сев на кушетку, он жестом предлагает мне положить ногу ему на колено и не спеша ласкает мою лодыжку, затем бедро. Вроде ничего особенного, но у меня перехватывает дыхание — непонятно отчего. Должно быть, это действие музыки.

Расстегнув пояс, М. скатывает с ноги чулок. Руки его действуют уверенно, как будто ему приходилось проделывать подобную операцию уже много раз. Он целует внутреннюю сторону моей ноги, и в паху у меня все напрягается. Не отрывая губ, М. смотрит на меня, и я вижу в его глазах нескрываемую усмешку. Он знает, что доставляет мне удовольствие. Поставив мою ногу на пол, он принимается за вторую. Он опасный человек, но мысль о том, что мне предстоит с ним переспать, возбуждает меня, и он это знает. Я ненавижу М. всем сердцем, но от его прикосновений по моему телу пробегает дрожь. Ничего подобного я раньше не испытывала.

Он стягивает с меня трусы, оставляя, однако, черный лифчик и пояс, и сажает меня к себе на колени, а затем начинает меня целовать. Я чувствую, как ткань брюк прижимается к моему обнаженному лобку. Вот М. кладет руку в нагрудный карман, и я вся напрягаюсь от страха, но он вынимает всего-навсего хромированные зажимы для сосков. Так вот что он достал из стола, вот чего я так боялась — зажимов для сисек!

— Раньше не приходилось ими пользоваться? — спрашивает М.

Я молчу.

— Они не очень крепкие — как раз для начинающих, — говорит он. Наблюдая за моей реакцией, он снимает с меня лифчик и устанавливает зажимы. Сначала мне становится больно, чего я стараюсь не показать, потом еще больнее, когда М. закручивает их, но вскоре соски немеют и боль отступает. М. довольно улыбается. Его язык шарит у меня во рту, его рука находится между моих ног, и пальцы, которые только что играли на фортепьяно, теперь играют на мне.

Внезапно М. откидывает голову назад.

— Ты уже мокрая, — говорит он и, положив меня на кушетку, становится на колени и лижет мой клитор до тех пор, пока я не кончаю. — Это было легко, — глядя на меня, говорит он, и в голосе его звучит нотка самодовольства. Встав, он сбрасывает с себя туфли.

Мне хочется обмануть его.

— Я еще не кончила.

Он расстегивает рубашку, и я привстаю, чтобы посмотреть, как он раздевается. М. снимает рубашку, вешает ее на спинку стула, затем снимает брюки и аккуратно их складывает. Он выглядит именно так, как я себе представляла: мускулистый, достаточно сексуальный для мужчины под пятьдесят — никакого брюшка, никакой морщинистой кожи. Его напрягшийся пенис вздымает ткань плавок. Я жду, что он снимет их с себя, но вместо этого он снимает носок, потом другой, потом часы. В конце концов он полностью разоблачается и становится передо мной.

— Соси! — говорит он. Это звучит как приказ.

Я немного задерживаюсь с выполнением, чтобы получше рассмотреть его член, необычно большой для сорокадевятилетнего мужчины. Раньше меня никогда не интересовал размер члена. Большой, маленький, толстый, тонкий — все без разницы, все они для меня одинаково хороши. Однако в напряженном пенисе М. есть что-то такое, что меня глубоко возбуждает. Я думаю, это чувство уходит в глубь веков, когда секс был больше связан с выживанием, чем с развлечением. Такое сильное возбуждение я испытывала только при виде самого первого представшего передо мной пениса.

Я беру в рот его член и начинаю его лизать и сосать, но вскоре мое первобытное восхищение сменяется совсем другим чувством. Теперь я высасываю из М. силу, желая высосать ее всю до последней капли. Я ощущаю его руки на своих плечах, зная, что в любой момент он может сдавить ими мою шею, и, понимая, что играю в опасную игру, удваиваю свои усилия. Я хочу — я должна — доить его до тех пор, пока он не кончит. Но М. меня останавливает.

— Теперь я тебя трахну, — говорит он и толкает меня на кушетку.

Испугавшись, я пытаюсь привстать, но М. неумолим. Резким движением он срывает один из зажимов, и сосок пронзает сильная боль — это вновь приливает кровь. Он снимает второй зажим, затем взбирается на меня и грубо овладевает мной. Постепенно, пока он трудится надо мной, я успокаиваюсь и пытаюсь занять более удобную позицию, но М. возвращает меня обратно. Он крутит меня как хочет, не оставляя свободы выбора. Я слежу за тем, как он меня трахает — то задрав мне ноги, то повернув на живот, то снова уложив на спину, — сначала как бы со стороны, но потом что-то происходит, я перестаю бояться и погружаюсь в его мир. М. стоит на коленях, его движения быстры и резки, он держится за мои груди так, словно это рукоятки какого-то механизма. Лицо его перекошено от удовольствия. Мне приходит на ум первобытный, пещерный предок с его густо обросшим телом и низким лбом — скорее животное, чем человек. Схватив меня за волосы, М. мотает мою голову из стороны в сторону. Я пытаюсь возражать, но тут же закрываю глаза и вижу перед собой дикаря. Голос его шепчет мне на ухо:

— Тебе это нравится, да? Ты будешь делать то, что я скажу. Тебе нравится быть моей шлюхой.

И правда, мне действительно это нравится. Я не могу объяснить своих чувств: ненавижу этого человека, боюсь, но в то же время его, пусть краткое, господство надо мной меня опьяняет. Я кончаю, а через несколько минут кончаю снова.

Глава 11

Я просыпаюсь словно от толчка и, приподнявшись, оглядываюсь по сторонам. Сердце бьется как сумасшедшее. Вокруг обстановка спальни М., подо мной его кровать. Сквозь занавески пробиваются слабые солнечные лучи, давая возможность разглядеть комнату. Она похожа на пещеру — такая же громадная и пустая. Из ванной доносится плеск воды. Я не слышала, как встал М., и это меня пугает.

Я не имею представления, когда наконец уснула. М. принял снотворное и мгновенно отключился, а я провела несколько часов без сна, уверенная, что лежу в одной постели с убийцей. Мысль о том, что он бодрствовал, пока я спала, приводит меня в ужас. Я была полностью в его власти, он мог сделать со мной все, что угодно. В будущем таких глупостей допускать нельзя. Я снова ложусь, обнимаю подушку и прислушиваюсь. В голове пусто, во рту сухо — слишком много виски, слишком мало сна. Я вспоминаю о Яне, моем верном Яне, и сразу чувствую себя виноватой. Но ведь у меня нет выбора! Мне нужна информация о Фрэнни, и если для того, чтобы ее получить, потребуется снова переспать с М. — я готова. Во вчерашнем сексе не было ничего личного, и это не имеет никакого отношения к нам с Яном. Тем не менее я по-прежнему испытываю угрызения совести. Мои рассуждения не оказали того эффекта, на который я рассчитывала. Ладно, со своими чувствами я разберусь позже, сейчас у меня нет на это сил: надо целиком сосредоточиться на М.

Вода в ванной все еще бежит. Я думаю о том, что М. сказал мне прошлой ночью. «Вы представляете меня этаким монстром, да? — М. засмеялся. — Думаете, я силой заставлял Фрэнни себе подчиняться? Никогда. Она все делала добровольно, могла сказать „нет“, но ни разу этого не говорила. О да, временами она колебалась. Ей не хотелось участвовать в некоторых видах деятельности. Тем не менее она в конце концов уступала. Но повторяю, она всегда могла сказать „нет“ и в любое время уйти».

Я прислоняюсь к спинке кровати и натягиваю на себя одеяло — ведь на мне ничего нет. Сейчас утро понедельника; в девять у М. занятия. Если он позволит мне здесь остаться, у меня появится возможность обыскать его дом, чтобы найти нужные полиции улики.

Вода в душе перестает шуметь. Через несколько минут из ванной появляется М., совершенно голый, только с плеча небрежно свисает синее полотенце. Он молча смотрит на меня, затем подходит к окну и отдергивает шторы. В комбате сразу светлеет. За окном я вижу просторную лужайку, два персиковых дерева, калифорнийское мамонтовое дерево, трех черных дроздов, сидящих на телефонных проводах. Двор окружен увитой плющом высокой изгородью. Уверенной походкой М. направляется ко мне; положив руку на мое голое плечо, он наклоняется, чтобы поцеловать меня, но я отворачиваюсь и подставляю ему холодную щеку. Руки у меня сложены на груди. Я не желаю заниматься с ним сексом еще и утром. М. склоняет голову набок — такое проявление непокорности его, видимо, забавляет. Затем он выпрямляется, решив не обращать внимания на мое настроение.

Подойдя к комоду, М. достает оттуда пару носков и нижнее белье; затем вешает полотенце в ванной и возвращается к кровати. Его пенис сейчас висит, склонившись набок, словно язык у Рамо. М. одновременно начинает говорить и одеваться.

— У вашей сестры были великолепные груди, просто чудесные. Она даже хотела пойти к хирургу, чтобы их уменьшить. Они были так велики, что от них у нее болели спина и плечи. Она говорила, что это очень неудобно. Вы ведь этого не знали, не так ли?

Я действительно не знала, но не говорю ему об этом. М. улыбается.

— Думаю, что нет. Но так или иначе, я все время твердил, чтобы она оставила их в покое. Мне нравятся женщины с большими грудями, а у Фрэнни они были больше, чем у других. Да, они впечатляли. Я любил их трогать. Мне нравилось даже просто смотреть на них. — Он задумчиво улыбается, как бы взвешивая, стоит ли рассказывать дальше. — Иногда за ужином я заставлял ее раздеться до пояса, чтобы на них смотреть, перегибался через стол и ласкал их прямо во время еды. Ее груди мне никогда не надоедали. — Он натягивает на себя носки. — А может быть, все дело в ее реакции. Она очень не любила вот так обнажаться. Я думаю, дело было не столько в скромности, сколько в том, что она стеснялась излишнего веса. Ей не хотелось ходить обнаженной — и вот почему я заставлял ее это делать. Я находил ее смущение… эротичным. Когда на меня находило подобное настроение, я заставлял ее расхаживать на высоких каблуках, с поясом для чулок и в чулках, но без трусов. У меня есть зажимы, которые крепятся к концам маленькой тридцатисантиметровой цепи. Я ставил зажимы на ее соски, чтобы они вставали, а потом мне оставалось только натягивать цепь. Она была так одета весь вечер — когда она ела, когда смотрела телевизор, когда читала. Она к этому так и не привыкла. Иногда я заставлял ее встряхивать плечами, что бы я мог видеть, как колышутся ее груди — два огромных куска жира. В других случаях я их слегка шлепал, чтобы они тряслись.

Он искоса смотрит на меня, чтобы проверить мою реакцию. Я в бешенстве, мои челюсти крепко сжаты. Я хочу что-нибудь сказать, хочу излить свой гнев, но боюсь, что тогда он перестанет рассказывать. В то же самое время я боюсь, что он будет продолжать. Я не хочу больше этого слышать и про себя умоляю его остановиться. Слышать, как он рассказывает о жестоком обращении с Фрэнни, просто невыносимо. Но я молчу. Мое желание знать правду перевешивает все.

Подойдя к стенному шкафу, М. достает оттуда полосатую рубашку и серые брюки. Пройдя к окну, он надевает рубашку, но не застегивает ее. Окно находится в нише, под ним стоит скамейка. Поставив на нее одну ногу, М. выглядывает в окно, одновременно аккуратно разглаживая на себе брюки.

— Однажды я позвонил ей в клинику, — снова начинает он, — и сказал, чтобы она встретила меня в моем кабинете в семь вечера. Она была, — он останавливается, подыскивая нужное слово, — удивлена. Это слышалось в ее голосе. Я никогда раньше никуда ее не приглашал. Когда в тот вечер Фрэнни вошла в мою дверь, то казалось, будто она летит по воздуху. Сидя напротив моего стола, она ждала, когда я кончу работу, и с ее лица не сходила улыбка — так ее обрадовало приглашение.. Это немного печально, не так ли? — Он ненадолго замолкает. — Тогда я сказал ей, что сейчас мы немного прогуляемся по территории колледжа, и повел ее в хлев. Вы знаете, где это? К югу от ядерной лаборатории Крокера. Фрэнни там раньше никогда не бывала. Это одно из старейших зданий городка, где помещается около двухсот свиней. Там есть так называемое родильное отделение — ряд загонов со свиноматками и их новорожденными поросятами. Считается, что они обворожительны — с их крошечными пятачками и копытцами. Мы обошли хлев, разглядывая свиней и вдыхая их одуряющий запах. Фрэнни даже брала на руки поросят.

Я не могу понять, к чему он клонит. Когда я писала статьи для «Пчелы», то побывала почти во всех зданиях университета. Тем временем М. застегивает рубашку и начинает натягивать брюки.

— Я там была и знаю, как все это выглядит. Обычно хлев на ночь запирают. Как вам удалось туда попасть?

Повернувшись ко мне, он снисходительно улыбается.

— В городке я работаю уже двадцать лет, так что попасть в хлев для меня не самое трудное.

Он поправляет рубашку и застегивает брюки. Движения М. плавные, почти чувственные — стриптиз наоборот. Он садится на амбразуру окна, чтобы надеть туфли.

— Она ходила по хлеву, разглядывала животных и была очень довольна. Я подошел сзади, поцеловал ее в шею и сказал, что хочу, чтобы она дала грудь поросенку. Она засмеялась, надеясь, что я шучу, но я снял с нее пальто и расстегнул блузку, чувствуя напряжение во всем ее теле. Она чуть слышно захныкала и позвала меня: «Майкл!» Это звучало как мольба остановиться, но она не сопротивлялась, прекрасно понимая, что к чему. Я всегда с удовольствием снимал с нее лифчик: приятно было наблюдать, как ее груди свободно колышутся. Обхватив груди руками, я слегка сдавил их и прижал ее к себе. Она тяжело дышала. Мне стало ее немного жаль, однако ее страх возбуждал меня. Ее робость, ее боязнь неведомого, ее паника — все это меня вдохновляло. Я сказал, чтобы она не беспокоилась. «Сущая безделица, — прошептал я ей на ухо. — Постарайся расслабиться; это все равно что дать грудь ребенку». Нагнувшись, я поднял поросенка и отдал ей, затем взял ее левую грудь и провел соском по губам животного. Поросенок некоторое время колебался, но потом взял сосок в рот и принялся его сосать. Я погладил ее по второй груди. «Вот видишь, — сказал я, глядя на поросенка у ее сиськи, — в этом нет ничего страшного». Она слегка улыбнулась и немного успокоилась. Я поблагодарил ее за то, что она доставила мне удовольствие, и поцеловал долгим, страстным поцелуем. «Приятно, когда он тебя сосет? Тебе ведь это нравится, не так ли?» В ответ она крепче прижалась ко мне. Я сказал ей, что возбужден. Она заметила, что тоже возбудилась, — этого-то мне и было нужно.

Он задумчиво смотрит в окно, закидывает ногу на ногу и, не глядя на меня, продолжает свой рассказ:

— Вернув поросенка матери, я повел Фрэнни в пустой загон, поставил ее на четвереньки, подошел к ограждению соседнего загона и вытащил оттуда одного за другим шесть визжащих поросят. Фрэнни снова занервничала и закусила нижнюю губу, как делала всегда, когда была в чем-то не уверена. Привыкая к новой обстановке, поросята стали расхаживать по загону, посередине которого на четвереньках стояла голая по пояс Фрэнни; ее огромные груди свешивались вниз, слегка покачиваясь, когда она изменяла положение тела. Один из поросят подошел к ее сиське и уверенно взял ее в рот, словно это была его собственность. Фрэнни поморщилась, вырвала у поросенка сосок и стала подниматься. Поросенок завизжал от огорчения. Я приказал ей встать как положено. Поросенок снова подошел к ней, задрал мордочку и принялся сосать. Другие к ней не подходили, поэтому мне пришлось поймать одного, подтащить к груди Фрэнни и водить ее соском по его губам. Потом я отошел в сторону и стал наблюдать за происходящим. У меня уже была эрекция, но меня вполне удовлетворяла возможность стоять, прислонившись к ограде, и смотреть, как два поросенка сосут Фрэнни. Остальные тоже начали проявлять любопытство. Фрэнни по-прежнему кусала нижнюю губу — я думаю, чтобы не закричать. Эротические ощущения ее, вероятно, покинули. Второй поросенок отвалился от ее груди, его место тут же занял новый. Затем он ушел, а еще один пришел. Так продолжалось некоторое время — поросята сосали ее правую грудь, убеждались, что там нет молока, и уходили. Поросенок, который сосал ее левую грудь, однако, не уходил. Он не отпускал сосок и отгонял от него остальных. Я достал из кармана небольшую фотокамеру, которую принес с собой, и сделал несколько снимков. Фрэнни все время оглядывалась на дверь хлева — наверное, боялась, что кто-нибудь войдет. Не знаю, что беспокоило ее больше — поросята у ее груди или незваный гость. Через некоторое время она начала стонать. «Он делает мне больно, сосет слишком сильно». Я сказал, что дам ее грудь другим животным — козлятам, жеребятам, ягнятам. Подойдя к ней, я стал снимать с нее джинсы, приговаривая, что у нее вымя, как у коровы, и я хочу ее подоить.

Он встает, улыбается и пожимает плечами.

— Потом я встал на колени и трахал ее сзади, пока поросята сосали ее сиськи.

Я по-прежнему стараюсь сдержать свой гнев, хотя у меня в горле стоит комок.

— А Фрэнни?

Он подходит к бюро, берет оттуда часы и надевает их на руку.

— Она не плакала. Ей это не нравилось, но она не плакала.

— Она была расстроена.

— Да, конечно.

— И вы так спокойно рассказываете мне эту историю! — Я недоверчиво покачиваю головой. — Как вы можете так говорить о ней?

Он подходит и садится рядом со мной на кровать.

— Я рассказал это только ради вас. Не забывайте — именно вы все затеяли. Только скажите, что не хотите больше слышать о Фрэнни — и я ни разу не упомяну ее имя. — Он делает паузу, давая мне возможность ответить. — Ну так что?

— Я не могу это так оставить. — Голос мой звучит сдавленно. — И не хочу.

Наклонившись, он нежно гладит меня по щеке и тихо говорит:

— Для вас будет лучше, если оставите.

Я отталкиваю его руку. Его заботливость меня не обманет — я не Фрэнни. Одно я знаю наверняка: моя судьба его совершенно не заботит. Его предупреждения — это часть игры.

— Вы и для меня это планируете? — спрашиваю я. Это звучит как вызов. — Поход в хлев?

Он приподнимает бровь.

— А вы хотите туда пойти?

Я не отвечаю. Тогда он встает, отправляется к бюро и, положив в задний карман кошелек, снова поворачивается.

— Фрэнни всегда относилась к сексу чересчур романтично. Ей нужны были цветы, нежные ласки, слова любви, и я сначала дал ей все это. Но потом, когда она стала мне доверять, я изменил правила игры. Мы стали заниматься сексом на моих условиях. Когда мы трахались, я называл ее моей шлюхой и говорил ей, что собираюсь с ней сделать. Я покончил с той романтической идиллией, которую она создала, и впихнул ее в реальность, в мой мир. — М. слабо улыбается. — Ночью, когда мы занимались любовью, я назвал вас своей шлюхой, и это вас возбудило, не отрицайте.

Он ждет возможных возражений, но я молчу. Я знаю, что это правда.

— А вот Фрэнни обижалась, когда я называл ее своей шлюхой, своей потаскухой, — бесстрастно, словно читая лекцию студентам, продолжает он. — Она ненавидела эти слова. Даже когда я использовал их в сексуальном контексте — а я их использовал только в этом смысле, — она их ненавидела. Ей нужны были цветочки. Когда я в первый раз поднес поросенка к ее груди — при этом поцеловал ее, обнял, сказал, что все в порядке, — ей это понравилось. Сначала она чувствовала напряжение, но потом согласилась, что это ее возбуждает. Только когда я привел ее в загон и поставил на четвереньки, только тогда она стала жаловаться.

— Ей стало больно.

Он небрежно отмахивается от моих слов, словно боль не имеет для него никакого значения.

— Она не получила от этого никакого удовольствия, — продолжаю я. — Для нее это было унижением.

Он потирает переносицу, затем складывает руки на груди.

— И тем не менее ваша сестра это делала. — Последние слова М. повисают в воздухе, сковывая нас, словно цепью. Взглянув на часы, он подходит ко мне. — Вы тоже будете делать.

— Даже не мечтайте.

М. игнорирует мои слова. Он некоторое время неподвижно стоит передо мной, затем кладет руки мне на плечи. Это всего лишь демонстрация силы, тактический ход, рассчитанный на то, чтобы показать мне, кто хозяин положения. Нагнувшись, он обхватывает рукой мою шею, побуждая меня поднять на него взгляд, и держит меня крепко, но не причиняет боли. Когда он целует меня в губы, я не двигаюсь и не отвечаю. Я не хочу доставлять удовольствие своим сопротивлением.

— Я думаю о том, будет ли это унижением для вас, — глядя мне в глаза, говорит М. — Мне кажется, что нет.

Отпустив меня, он направляется к двери, но вдруг останавливается и, обернувшись, обводит комнату жестом радушного хозяина:

— Оставайтесь здесь сколько хотите. Полагаю, вы будете обыскивать мой дом в поисках неких улик — ради бога. Но старайтесь действовать поаккуратнее.

Его готовность к сотрудничеству вызывает у меня удивление — я не думала, что он так легко позволит мне обыскать дом. М. направляется к двери и снова останавливается.

— Да, тех снимков Фрэнни — в хлеву и все остальные — вы не найдете: когда я прочитал в газете о ее смерти, то уничтожил их. — Он медлит, наблюдая за моей реакцией, затем выходит из комнаты, кричит, чтобы я захлопнула дверь, когда стану уходить, и добавляет, что позвонит мне, когда захочет снова меня видеть.

Я слышу удаляющийся звук его шагов. Входная дверь открывается и вновь закрывается. Надев купальный халат М. — коричневый с монограммами, — я босиком иду в гостиную, чтобы посмотреть, как он уезжает.

Машина М. выезжает на улицу, и я думаю, с чего начать. Пожалуй, лучше всего с кабинета. Оглядевшись, я вижу над письменным столом абордажную саблю времен Второй мировой войны, принадлежавшую отцу М., — ее лезвие все еще острое и готово к бою. Я осматриваю письменный стол и книжные шкафы, но ничего не нахожу. В ящичке возле видеомагнитофона обнаруживаю коллекцию порнографических видеофильмов и стопку грязных журнальчиков — в общем, ничего интересного. В комнатах для гостей и бельевых шкафах тоже никаких улик.

В спальне, в прикроватной тумбочке, я нахожу коллекцию сексуальных принадлежностей — вибраторы, кольца для пениса, массажные масла, зажимы для сосков. Осматриваю бюро — опять ничего. В гардеробной я включаю свет и тщательно обследую одежду. Видно, что М. аккуратный человек: рубашки сложены одна к одной, причем даже подобраны по цвету, туфли тщательно выровнены, смазаны кремом и отполированы. Я заглядываю во все ящики — только рубашки, свитера и туфли. Приношу из кухни складной стул и взбираюсь на него, чтобы обследовать верхние полки. Между коробками из-под обуви и сумками для покупок, в которых сложены старые полотенца, я обнаруживаю большой пластмассовый контейнер размером с чемодан — в нем находятся кожаные ремни, различной длины веревки, наручники, старая ракетка для пинг-понга, какие-то непонятные устройства, о назначении которых я не имею представления. В углу лежит начатый рулон изоляционной ленты.

Меня вдруг начинает тошнить — все выпитое прошлой ночью просится наружу. Я закрываю глаза и вижу Фрэнни во время похорон, через пять дней после того, как нашли ее тело. В кино родственников привозят для опознания в морг, где долго водят по каким-то серым коридорам, но в реальной жизни все по-другому. В случае убийства родственникам не позволяют видеть тело до тех пор, пока его не выдают для похорон.

Что же касается точных обстоятельств смерти, о которых в кино известно абсолютно всем, то я узнала о них лишь через два месяца. Вначале мне сообщили только то, что произошло убийство и причину смерти невозможно определить. Коронер, эксперты, детективы — все в один голос говорили, что на этой стадии разглашение более подробной информации помешает расследованию. Управляющая домом, где Фрэнни снимала квартиру — пожилая женщина, обнаружившая тело через две недели после убийства, — тоже ничем не могла помочь. Тогда ее стошнило, и она поспешно отвернулась; единственное, что удержалось в ее памяти, — это ужасный запах и полчища мух. Я знаю, как выглядела Фрэнни, потому что бывала на вскрытиях. Ее язык, губы, пальцы рук и ног высохли и почернели; на вздувшемся теле высохшая кровь, в ранах копошатся черви, и везде летают тучи жирных мясных мух. Эти насекомые слетаются на запах смерти, ухитряясь проникнуть даже в закрытое помещение, чтобы попировать на трупе.

Через два месяца, когда расследование зашло в тупик, мне сообщили детали, так что теперь я мысленно представляю себе тело Фрэнни так точно, словно сама там побывала. Я вижу, как она лежит на полу с кляпом во рту, следы ран на ее обнаженном теле напоминают резьбу по дереву, ноги и руки связаны, а рот заклеен изоляционной лентой.

Сев на кровать, я кладу себе на колени наручники и изоленту. На кровати разложено содержимое коробки: хлысты, веревки, кандалы, цепи. Коллекция убеждает меня в том, что я на правильном пути, и одновременно приносит разочарование. Я не нашла ни бритвенных лезвий, ни ножей, ни фотографий связанных женщин, тела которых были бы разукрашены ножом М.; не нашлось также ни одной фотографии Фрэнни. Короче, никаких улик. Конечно, я покажу полицейским изоленту, но за тот год, что они безуспешно ловят убийцу Фрэнни, я успела в них разувериться. Я прямо-таки слышу, как мне говорят, что изоленту можно без проблем купить в любом хозяйственном магазине.

Внезапно хлопает входная дверь.

Я вздрагиваю, моя рука, держащая хлыст, застывает в воздухе. В передней слышны приглушенные, но явственно различимые шаги, и тут мое тело само, без всяких размышлений, начинает реагировать на угрозу. Я спрыгиваю с кровати и начинаю забрасывать в пластмассовую коробку все эти хлысты и цепи.

— Нора! — зовет М. Он уже в коридоре.

Схватив с пола наручники, я швыряю их в коробку. Где же изоляционная лента? Я ее не вижу.

— Нора! Вы еще здесь?

Я закрываю крышку, отношу ящик в гардеробную и ставлю его обратно на полку. Складной стул. Я складываю его и засовываю за стопку одежды. Делая вид, что ничего не случилось, я стою в дверях гардеробной и беспечно озираюсь по сторонам. Коробка стоит на месте, складной стул спрятан за пальто и куртками. Я тянусь к выключателю и тут чувствую на своей шее чью-то холодную руку. Я вскрикиваю от неожиданности.

— Вы разве не слышали, как я вас звал? — спрашивает М. Я отрицательно качаю головой.

Он вопросительно смотрит на меня.

— Ваш халат, — путаясь в словах, отвечаю я, довольная тем, что догадалась его надеть. — Было холодно.

— Я забыл свое пальто. — М. заходит в гардеробную и снимает с крючка коричневую куртку. Складной стул по-прежнему не заметен. Я возвращаюсь в спальню и озираюсь по сторонам в поисках ленты. Я замечаю ее на полу возле бюро и стремглав мчусь туда, чтобы ее поднять.

— Я вижу, вы нашли мое снаряжение, — выйдя из гардеробной, говорит М.

— Что? — выпрямившись, спрашиваю я и прячу ленту за спину.

Подойдя к постели, он поднимает черный хлыст, который я в спешке оставила здесь, — рукоятка его торчит из-под одеяла. Подойдя ко мне, М. вкладывает хлыст мне в руку.

— Положите его туда, где нашли, — говорит он. — Вы поняли? — В его голосе, тихом и сдержанном, явственно звучат повелительные нотки.

Не глядя на него, я молча киваю. Атмосфера продолжает накаляться.

— Вот и хорошо, — говорит он. — Уверен, что мне еще представится случай его снова применить.

С этими словами он покидает комнату.

Глава 12

Придя домой, я сразу звоню в полицию. В руках у меня изоляционная лента, которую я украла у М. Мне говорят, что детектива Джо Харриса, который ведет дело Фрэнни, сейчас нет на месте. Я называю себя и, пообещав позвонить позже, вешаю трубку.

На кухонном столе лежит номер «Сакраменто би». Раскрыв его на разделе «В городе», я читаю про двух молодых людей, устроивших ссору на баскетбольной площадке на Т-стрит. Один из спорщиков подошел к своей машине, вытащил пистолет, вернулся и пять раз выстрелил в оппонента. Неотразимый аргумент. Я вырезаю статью и кладу ее в папку под названием «Смерть и насилие — Сакраменто». За прошедший год эта папка сильно распухла. Хорошо, что я живу не в Сакраменто, но ведь и Фрэнни жила в Дэвисе, однако это ее не спасло.

Я снова звоню в полицию. Ровным, скучающим голосом дежурная сообщает мне, что детектива Харриса не будет на месте еще час. Чтобы как-то занять себя, я записываю последний разговор с М., включая его воспоминания о Фрэнни в хлеву, потом принимаю душ. Но хотя теперь мое тело чисто, никакое мыло не в состоянии отмыть мое сознание. Больше всего меня беспокоит моя неожиданная реакция. То, что я знаю об М., никак с этим не совмещается: вместо отвращения я испытала только возбуждение. Секс с ним действительно был очень хорош. Выходит, мои собственные эмоции предали меня.

Высушив волосы, я накладываю на губы ярко-красную губную помаду, затем надеваю синие джинсы, черную с блестками тенниску, кожаную летную куртку и, положив изоляционную ленту в коричневый бумажный пакет, еду в город.

Полицейский участок находится на углу Ф-стрит и Третьей авеню, в старом цементном здании, в котором раньше, тринадцать лет назад, размещался муниципалитет. Соответствующая надпись, выложенная темно-синей черепицей, все еще красуется над входом. Это приятное, в испанском стиле, сооружение было построено в тридцатые годы. Оно выкрашено в светло-желтый цвет и издали благодаря цветочным клумбам, тенистым деревьям, аккуратно подстриженной лужайке, скамейкам для отдыха и тому подобным деталям больше похоже на жилой дом. На углу здания красуется бронзовая статуя, изображающая двух бегунов. О том, что это полицейский участок, свидетельствуют только почти незаметная вывеска да стоящие неподалеку бело-голубые патрульные машины.

Я останавливаю свою машину на другой стороне улицы и, взяв бумажный пакет, направляюсь к входу. Холодно, но на ослепительно голубом небе ни облачка. Какая-то девушка, скорее всего студентка, продает цветы, а возле кафе «Тутти», несмотря на холодную погоду, сидят люди — о чем-то разговаривают и пьют кофе. Мимо проезжает на велосипеде молодой патрульный полицейский в темно-синей форме.

Я пересекаю улицу и вхожу в здание. За стойкой сидит дежурная — маленькая женщина с темными волосами. Слева от нее в застекленном помещении располагаются два диспетчера. Я говорю женщине, что меня ждет Джо Харрис. Она поднимает трубку и звонит.

Я присаживаюсь на скамейку. Дежурное помещение невелико по размерам, стены его обшиты деревянными панелями, на полу ковры — по моему мнению, оно больше подошло бы для какой-нибудь регистрационной палаты. На стене под стеклом висят фотографии местных полицейских, похожие на карточки бейсболистов. Для чего они здесь, лениво думаю я, может, их коллекционируют?

После того как дежурная кивает мне, я направляюсь в кабинет. Мне не раз приходилось бывать в участке, многие тут меня знают. Пока я иду по коридору, некоторые говорят «привет!», некоторые просто кивают, но большинство отворачиваются, делая вид, что очень заняты, — они считают, что я со своей навязчивой идеей найти убийцу Фрэнни перешла грань допустимого, и мое присутствие их раздражает. Один лишь Джо еще согласен меня выслушивать.

Я подхожу к его письменному столу. Джо Харрис — крупный мужчина пятидесяти с небольшим лет, настолько крупный, что всегда кажется, будто его чересчур много. Сейчас на нем белая рубашка с закатанными рукавами и потрепанным воротничком. Он как будто не очень рад меня видеть. Оно и понятно — его терпение я испытываю целый год своим отказом держаться в стороне от расследования. На столе Джо лежит фотография жены и троих детей, сейчас уже взрослых, на снимке они все еще подростки.

Не дожидаясь приглашения, я сажусь и кладу на стол коричневый пакет. Джо откидывается на спинку стула, на его лице написано страдание. С самого начала он относился ко мне очень доброжелательно и, рассказывая о смерти Фрэнни, старался говорить как можно тактичнее, а когда я звонила в участок и задавала вопросы, всегда подробно отвечал на них. С тех пор прошло уже несколько месяцев; дело Фрэнни нисколько не продвинулось, и Джо начал терять терпение. Теперь он намеренно избегает моих звонков и уговаривает прекратить игру в детективов.

— Откройте, — говорю я ему.

Джо даже не удостаивает пакет взглядом. Вместо этого он настороженно смотрит на меня.

— Что это?

— Изоляционная лента, — отвечаю я и, помолчав, добавляю: — Из его дома.

Джо знает, что речь идет об М.

— Господи, Нора! — раздраженно вздыхает он, а затем все-таки открывает пакет и смотрит на его содержимое. — Неужели вы тайно пробрались к нему?

— Вовсе нет. — Мне еще не до конца ясно, что можно ему рассказывать, а что нельзя. — Просто я с ним встречаюсь — что-то вроде этого. Он сам меня пригласил.

Джо молча трет рукой переносицу. Судя по его виду, он собирается прочитать мне лекцию, но затем только качает головой. У вращающегося офисного кресла, на котором он сейчас сидит, нет ручек, спинка углом выпирает вперед так, что кажется, будто кресло наносит сидящему на нем удар между лопаток. Учитывая размеры Джо, это выглядит довольно комично.

— Даже если вы и правы, — говорит он, — невозможно доказать, что лента из его дома или хотя бы ему принадлежала. Если мы его арестуем, он вряд ли сознается. Вы унесли улику, Нора, а его адвокат найдет для него миллион лазеек.

Разумеется, именно этого мне и следовало ожидать.

— А что нужно было сделать? — Я повышаю голос. — Оставить ее там? К тому времени, когда вы придете к судье и получите ордер на обыск — если вообще когда-нибудь получите, — он вполне может ее уничтожить. — Я уже кричу на Джо, в глубине души понимая, что он компетентный человек, который и так уже сделал все, чтобы найти убийцу Фрэнни. Я веду себя так от отчаяния, и Джо все понимает — это видно по его глазам.

— Вы будете с ней что-то делать?

— С лентой? Ну конечно, сделаем химический анализ, однако не хочу вас обнадеживать: липкая лента — вещь очень распространенная, у меня в гараже тоже есть такая.

— Не уверена, что она лежит там вместе с кнутами, цепями и прочими садомазохистскими принадлежностями.

Джо Харрис пристально смотрит на меня, и, похоже, его не слишком волнует то, что я сказала.

— Держитесь от него подальше, Нора, — говорит он. — Образцы волос, которые мы нашли на теле вашей сестры, не его, волокна от ковра также не из его дома. У нас нет никаких доказательств того, что он причастен к ее смерти. Мы разговаривали с его старыми подружками и выяснили, что он занимается садомазохизмом в легкой форме, но не более того. Женщины, которые в этом участвовали, описывали все как происходившее по взаимному согласию, это была просто игра.

С ними он никогда не использовал изоляционную ленту или нож. Так что если вы будете его преследовать, неприятности будут именно у вас. Он может заявить на вас в полицию.

— Это вряд ли — прошлой ночью я уже с ним переспала. Джо снова качает головой и вздыхает:

— У нас нет против него улик, но это не значит, что он ее не убивал. Этот человек останется подозреваемым до тех пор, пока дело не закрыто.

— Есть еще кое-что, о чем я вам не рассказывала. Несколько дней назад какая-то машина едва не сбила меня на автостоянке. Окна были затемнены, так что я не могла видеть, кто там сидит, и все произошло так быстро, что мне не удалось заметить номер, но неужели вы считаете это простым совпадением? Почему-то меня не пытались сбить до того дня, когда я сказала профессору, что собираюсь выяснить, кто убил Фрэнни.

— Вы зря с ним связались, и сами напрашиваетесь на не приятности, да еще мешаете нашему расследованию. Нам не нужны сыщики-любители, Нора, так что лучше оставьте его в покое.

— Не могу. — Я встаю и киваю в сторону пакета. — Дайте мне знать, если появятся какие-нибудь новости.

Когда я подъезжаю к своему дому, то вижу на другой стороне улицы соседку, Анну-Марию, маленькую женщину сорока с небольшим лет, которая обрезает живую изгородь. На ней джинсы, фланелевая рубашка не по росту и садовые рукавицы. Вокруг нее повсюду валяются обрезанные ветки. Забрав почту, я вхожу в дом, проверяю автоответчик и обнаруживаю, что пришло четыре сообщения: одно от подруги, живущей в Рено, одно от Яна, одно от Мэйзи, моей подруги из «Пчелы», и последнее от М. Я не давала ему свой номер телефона или адрес, но они указаны в справочнике, где он, очевидно, их и нашел. Послание короткое и простое: «Заеду за вами в субботу в девять утра». Себя он не назвал, но, судя по голосу, это, несомненно, М.

Я не знаю, что делать со звонком Яна. Он собирается увидеться со мной сегодня вечером, но мне пока не хочется с ним встречаться — я все еще переживаю свое предательство. В результате на его автоответчике появляется сообщение от меня: я заболела и не могу сегодня составить ему компанию. Возможно, в ближайшие дни мне станет лучше, тогда позвоню сама. Я вешаю трубку, довольная тем, что живу в век передовой технологии, позволяющей людям легко скрывать правду.

Глава 13

Когда в субботу утром М. звонит в мою дверь, я уже готова. Так как он не сказал мне, куда мы направляемся, на мне подходящие для любого случая черная юбка (короткая) и малиновый пуловер (длинный). Когда я открываю дверь, М., не дожидаясь приглашения, входит, как будто он здесь хозяин.

— Разве мы не едем сразу? — спрашиваю я.

— Едем, но чуть позже. — Он начинает экскурсию по моему маленькому дому. На М. саржевые брюки и шикарный серый свитер; у него самоуверенный вид человека, который привык, что все и всегда делается так, как он хочет. Это заметно по его манере держать себя, по точности его движений, по тембру голоса, по тому, как он в воскресенье занимался со мной любовью. Я помню, как он прикасался ко мне — уверенно, зная, что доставит мне удовольствие. Несмотря на всю враждебность к М., во мне пробуждается желание. Теперь я понимаю, что встала на очень опасный путь.

— Если мы куда-то едем, — говорю я, — то нечего тянуть.

— Мы действительно кое-куда отправимся, — улыбается М. — Уверен, вам будет интересно.

Тем не менее он отнюдь не спешит покинуть мой дом. Я следую за ним в прихожую и далее по узкому коридору. На концах его находятся две спальни, а посредине — ванная для гостей. Меньшую спальню я преобразовала в кабинет, где стоит письменный стол с компьютером, а на двух стенах висят книжные полки. М. окидывает кабинет беглым взглядом и направляется в мою спальню. Остановившись на пороге, он оглядывается по сторонам. Раздвижная стеклянная дверь выходит на задний двор, давая комнате дополнительное освещение. Всю противоположную стену занимает стенной шкаф, рядом с которым расположена раздвижная дверь с зеркалом от пола до потолка, отчего комната кажется больше, чем на самом деле. По громадной кровати разбросаны розовые и серо-голубые подушки. Заметив на туалетном столике фотографию Яна, М. подходит к ней. На снимке Ян улыбается, положив руку мне на плечо, склонив голову набок, как будто он вот-вот засмеется.

— Ваш приятель? — М. поворачивается ко мне. Я неохотно киваю.

Он долго рассматривает фото и наконец спрашивает:

— Как его зовут?

Я пожимаю плечами:

— Какое это имеет значение?

М. спокойно смотрит на меня, ожидая ответа. Щелкнув, включается калорифер и начинает тихо гудеть. Из отдушины в потолке льется поток теплого воздуха, снисходя на нас, словно некий дух.

— Ян. — Я забираю у него фото и ставлю его на место. — Ян Маккарти. А теперь пойдемте.

Мы выходим из дома и подходим к его машине, шикарному новому «мерседесу». Небо сплошь затянуто тучами. М. открывает передо мной дверцу машины и ждет, пока я сяду. Когда он кладет руки на руль, я спрашиваю:

— Куда мы едем?

— Прокатиться. На озеро Тахо.

Мы выезжаем на улицу. Для прогулки, пожалуй, выдался не самый подходящий день. Сейчас конец зимы, и недавно прошел дождь. М. выводит машину на шоссе, и я устраиваюсь поудобнее, готовясь к двухчасовой поездке. «Мерседес» плавно и беззвучно летит по дороге.

Мы едем молча. Начинает накрапывать дождь, и М. включает «дворники». Позади остаются миля за милей. Я гадаю, зачем он взял меня на эту прогулку. Выглядываю в окно — дождь стоит стеной. Мы уже в Сакраменто, где от пятидесятого шоссе отходит шоссе номер 80. Движение сейчас не такое оживленное, как в будние дни, и хотя М. превышает разрешенный лимит скорости, нас то и дело обгоняют.

— За все время вы так ни разу никуда и не вывезли Фрэнни, ни разу не назначили ей свидания — я имею в виду, настоящего свидания.

Он долго молчит, так что я уже решаю, что ответа не будет, но тут раздается его голос:

— Честно говоря, в обществе вашей сестры мне было скучно. Меня бесит жестокость этих слов, но тут я вспоминаю, что в своем дневнике Фрэнни записала, как я говорю то же самое о мужчинах. «Я знаю, что скоро он мне наскучит». Эта фраза сейчас меня преследует. Неужели мои слова звучали так же жестоко, как сейчас звучат слова М.?

— Если она была такой скучной, зачем же вы с ней встречались? И почему из всех женщин выбрали именно Фрэнни — она же не в вашем вкусе. Это сразу видно.

— Повторяю, я встречался с ней ради собственного развлечения. — Он искоса смотрит на меня. — Хотел посмотреть, что можно с ней сделать.

— Вы хотели властвовать над ней — разве не так? От вас не потребовалось больших усилий, чтобы ее развратить. Отчего бы не подобрать себе что-нибудь более подходящее, например, женщину, не такую…

— Не такую покладистую? — уточняет он. — Что-нибудь вроде вас?

Я не отвечаю.

Несколько следующих миль мы едем молча, затем М. говорит:

— Вы не понимаете. Господство, власть — это еще не все. Когда я впервые увидел вашу сестру возле Пута-Крик, мне захотелось научить ее любить — любить так сильно, чтобы быть готовой на все, лишь бы сохранить эту любовь. Мне было интересно, как далеко она может зайти.

На миг я теряю дар речи. Он говорит о Фрэнни так, словно она подопытный кролик или микроорганизм в чашке Петри.

— Значит, вы манипулировали ею? — наконец с усилием произношу я.

— Именно так.

— И в этом состояло ваше развлечение? — Мой голос дрожит. Как Фрэнни могла на такое попасться? — Вы ее использовали — вот к чему все сводится.

— Да, но не надо так возмущаться. Я просто предоставил ей то, что она хотела. Давайте говорить откровенно — она была толстой и скучной. Я не мог полюбить ее, зато мог заниматься с ней любовью и сделал так, что она почувствовала себя желанной. — Он на миг замолкает, затем добавляет: — А вот вы этого не сделали, Нора. Вы ее игнорировали, что гораздо более жестоко.

Его слова больно ранят меня.

— Но потом вы расстались с ней. Когда она вам надоела, вы от нее избавились.

— Мои отношения с вашей сестрой были непостоянными — как и со всеми другими. Я даже удивлен, что они продлились так долго. У всех есть свой срок годности, и люди должны это понимать. Не забывайте — Фрэнни мне все рассказала о вас. Я знаю, что вам нравится, что не нравится, знаю ваше прошлое и — готов поспорить — даже ваше будущее. Я знаю вас. В вашей жизни мужчины так же не задерживаются, как женщины в моей.

— Это неверно, — говорю я. — Теперь уже нет.

— Мне Фрэнни нравилась, — продолжает М., не обращая внимания на мое замечание, — и она это знала, но я ее не любил, никогда не говорил ей, что люблю, и никогда ничего не обещал. Я взял от нее все, что хотел, а в обмен дал все, что мог.

И снова я думаю о мужчинах в моей жизни. Я тоже брала от них то, что хотела, и давала то, что могла, — или, точнее говоря, давала минимум того, что могла.

— Вы разбили ей сердце, — говорю я, вспоминая о тех мужчинах, которых я так легко бросала.

Голос М. смягчается.

— Ее счастье, что мы с ней расстались. Я мог бы завести ее гораздо дальше.

Я вспоминаю хлев, ящик в гардеробной, дневник Фрэнни и то, как она хранила секреты М.

— Итак, куда же вы могли ее завести?

Вопрос риторический; я не жду, что М. ответит, и тем не менее…

— Скоро узнаете, — говорит он. Мне становится нехорошо.

— Что вы имеете в виду? Молчание.

Мы уже выехали из долины и находимся в предгорье, направляясь в сторону заснеженных гор. Дождь усиливается.

— Пожалуй, я действительно разбил ее сердце, — задумчиво изрекает М. — Но она бы это пережила. Она так бы и жила с разбитым сердцем.

— Если у нее вообще был шанс выжить. Вздохнув, М. устало улыбается.

— Кажется, мы вернулись туда, откуда пришли. Я расстался с ней за несколько недель до ее смерти, порвал с ней, понимаете? К чему мне было возвращаться и ее убивать? Зачем мне ее смерть?

— Я видела ваш ящик в чулане и знаю, что вы делали с ней. Вам нравится боль, которую испытывают другие. Думаю, вы из тех, кто теряет над собой контроль. Вы зашли слишком далеко, и Фрэнни умерла.

— Прежде всего, — назидательным тоном заметил он, — вы не знаете, что я делал с Фрэнни, и не узнаете до тех пор, пока я вам этого не скажу. Во-вторых, если вы считаете, что я убил ее в порыве садистской страсти, то не боитесь ли вы, что и с вами я потеряю контроль над собой?

— Чтобы сразу угодить в полицию? Вряд ли.

— Но если я потеряю над собой контроль, то не смогу рационально мыслить. Возможные последствия до меня просто не дойдут.

Внезапно я почувствовала себя словно в клетке, и машина как будто стала меньше.

— Если я погибну — вам тоже конец. Полиция узнает, что вы к этому причастны, и на сей раз они вас возьмут.

В этом для меня заключается некоторое удовлетворение — наконец-то он заплатит за то, что сделал с моей сестрой. М. с минуту молчит, затем медленно, как недовольный ребенком отец, качает головой:

— Вы очень безрассудны, Нора. Фрэнни вы так не вернете, а себя погубите.

Меня снова охватывает неприятное чувство оторванности от всего мира.

— Некоторые вещи достойны того, чтобы за них умереть. — Я чувствую, однако, что мои слова звучат не очень убедительно.

— Хочу предложить вам тест, — не отрывая глаз от дороги, говорит М.

— Согласна. — Слава Богу, мой голос не дрожит, но отчего-то становится страшно.

— Если бы я решил кого-нибудь убить, — М. бросает на меня многозначительный взгляд, — например, вас, я бы все очень тщательно спланировал, чтобы мне можно было насладиться столь неординарным поступком. Если же не владеть ситуацией, это просто неинтересно. Итак, пожалуй, для начала я бы вас связал по рукам и ногам, потом спеленал как мумию. Знаете, что это такое, Нора? Здесь существует много способов, но принцип один — погрузить человека в неподвижность, лишив его всякой связи с внешним миром. Вы становитесь совершенно беспомощны, не в состоянии двигаться, не в состоянии сопротивляться, не в состоянии даже позвать на помощь. Мне бы доставило удовольствие видеть вас такой. Но я ведь должен пойти дальше, не так ли, раз речь идет об убийстве? К тому же мне следует позаботиться, чтобы меня не поймали. Я бы подготовил деревянный ящик размером с гроб и поместил вас туда, а потом заколотил бы крышку и закопал гроб, возможно, у себя во дворе. Вы слышали бы, как стучат комья земли, падающие на крышку, но ничего не могли сделать — только слушать и сходить с ума.

Я смотрю на М. и чувствую, как все мое тело холодеет. Он улыбается той фальшивой полуулыбкой, которую я уже начинаю ненавидеть.

— Однако все это чисто гипотетически и произошло бы только в том случае, если бы я действительно был убийцей.

Я снова чувствую свою незащищенность, мне не следовало оставаться наедине с М. Выглядываю в окно и вижу, что мы уже в Сьерре. Вокруг молчаливо стоят заснеженные горы, дорога покрыта толстым слоем грязного снега. Я включаю обогреватель. На склоне растут высокие ели и кедры, тающий снег усыпан острыми иголками. Шоссе, вьющееся вокруг горы, изобилует резкими поворотами и подъемами; поэтому М. ведет машину очень осторожно. Снаружи температура плюсовая, и дождь, словно щитом, отделяет нас с ним от остального мира.

— То, что вы держите в чулане, вы тоже использовали, когда встречались с Фрэнни?

Он отвечает не сразу.

— Мне нравятся отношения, включающие некоторую долю садомазохизма, и обычно я выбираю женщин, которые также это любят. Фрэнни была другой, ей хотелось чего-нибудь более традиционного. Однако она была влюблена в меня больше, чем какая-либо другая женщина, и поэтому позволяла делать с собой практически все, что мне приходило в голову. Я требовал, чтобы она доказывала свою любовь ко мне снова и снова. Ее уступчивость, ее нежелание сказать мне «нет» только усиливали мои притязания. Я ждал от нее гораздо большего, чем от любой другой женщины. Ее натура прямо-таки требовала жестокого обращения. Она не отказывала мне ни в чем, поэтому испробовала на себе все, что было в ящике, и кое-что еще.

На миг я лишаюсь дара речи; затем, сделав глубокий вдох, говорю:

— Мне хочется знать больше. Расскажите подробней, что именно вы делали с Фрэнни?

Искоса взглянув на меня, М. отворачивается.

— Сегодня мы уже достаточно поговорили о ней.

Я чувствую, как во мне поднимается протест. Он выдает ровно столько информации, сколько нужно, чтобы поддерживать мой интерес.

— Неужели вы думаете, что сможете помыкать мной так же, как помыкали моей сестрой?

— Поживем — увидим, — отвечает он.

Некоторое время мы оба молчим. Мимо проплывают сосны с желтоватой морщинистой корой. Дождь кончается, мы уже на противоположной стороне горы, откуда идет спуск к озеру Тахо. Здесь сугробы уже начали плавиться, склон горы покрыт темнеющими проталинами.

— Вы считали сестру добродушной, уравновешенной, бесцветной, скучной личностью, с которой вам приходилось время от времени встречаться, и хотя любили ее, но она была не в вашем вкусе, так же, как и не в моем. Вы бы не стали с ней дружить, если бы не родственные отношения. Фрэнни это понимала; она знала, что вам с ней скучно, и принимала это как должное. Она никогда не говорила о вас плохо, никогда не жаловалась на ваше безразличие, даже несмотря на то что имела на это право. Вам всегда не хватало времени на то, чтобы узнать ее получше. А вот я ее узнал. Вы ведь помните последнее Рождество? Это семейный праздник — день, в который у вас было слишком много дел, чтобы отметить его со своей единственной родственницей. Фрэнни провела его в больнице для хроников, у своей подруги Сью Дивер. Раз в неделю она занималась со скаутами, потому что любила общество детей. Вы ничего об этом не знали, не так ли? Она была для вас почти посторонним человеком. Тем не менее Фрэнни вами восхищалась и всегда яростно вас защищала. Когда я сказал, что вы эгоистка, она тут же нашла для вас оправдание, объяснив, что у вас своя жизнь.

Я смотрю в окно невидящим взглядом, и то, что он сейчас рассказывает, мне совсем не нравится. Я и раньше испытывала чувство вины перед сестрой, и теперь это чувство только усилилось.

— Вас это удивляет, не так ли? — усмехается М. — С чего бы такая преданность, которую вы, строго говоря, не заслужили?

Я не в силах ему ответить. Когда Фрэнни умерла, ко мне подходили совершенно незнакомые люди и выражали свое соболезнование. Никто из них меня не упрекал; никто даже не подозревал о моем пренебрежительном отношении к ней. А вот М. знает правду.

Я молю, чтобы он остановился, но М. продолжает:

— Вы говорили, что Фрэнни — легкая добыча. Возможно, вы, ее сестра, должны были что-то с этим сделать. Она нуждалась в вас. — Внезапно его тон меняется. — Возможно, именно этим объясняется мой интерес к вам. Мне любопытно было познакомиться с личностью, к которой испытывают такую преданность — причем совершенно незаслуженно.

Во рту у меня пересохло, от этого я не смогла ему ответить. Конечно, он прав — мне следовало больше заботиться о Фрэнни.

Наконец инстинктивно я наношу ответный удар:

— После того, что вы с ней делали, у вас нет права меня судить. — Мой голос прерывается.

— Может быть, наоборот? Именно после того, что я с ней делал…

— Это что, признание? Вы убили ее? Он качает головой:

— Я лишь хочу сказать, что мы оба причинили ей боль.

— Но я делала это не нарочно! — К моим глазам подступают слезы, которые я не могу себе сейчас позволить. — Возможно, я была плохой сестрой, но вовсе не хотела причинить ей боль.

— Да, не хотели, однако конечный результат оказался печальным. Намеренно или нет, но вы делали это, как и я. Такова жизнь.

Я смотрю вперед, на дорогу. Мой вынужденный альянс с М. принимает новый оборот. Я заключила соглашение с этим человеком — своего рода сделку с дьяволом — ради того, чтобы разгадать загадку Фрэнни, а теперь он выставляет меня соучастницей ее гибели. Так мы не договаривались. Я не хочу участвовать в этой игре и все же чувствую, как какая-то сила все теснее связывает меня с М.

Последние мили пролетели совершенно незаметно, и я с удивлением обнаружила, что мы уже на границе штатов Калифорния и Невада. Проехав мимо казино, М. сворачивает на боковую дорогу и останавливается перед двухэтажным деревянным домом, двускатная крыша которого завалена снегом.

— Зачем мы сюда приехали? — интересуюсь я.

— Чтобы побольше узнать о Фрэнни.

М. открывает дверцу машины, и внутрь сразу же врывается холодный воздух. Достав с заднего сиденья темно-синюю спортивную куртку, М. выходит из машины и открывает мне дверь. Я мешкаю, не зная, что ждет меня в доме.

— Идемте же! — Он протягивает мне руку. Не обращая на него внимания, я выхожу из машины, и, перейдя дорожку, мы подходим к двери.

М. нажимает кнопку звонка.

— Делать вам ничего не придется, — словно стараясь успокоить меня, говорит он. — Вы здесь только как наблюдатель — если сами не захотите принять участие. Единственное, о чем я вас прошу, — постарайтесь воздержаться от любых комментариев.

Я начинаю что-то говорить, но тут дверь распахивается, и М. сразу же представляет меня высокому полному мужчине с приятным румяным лицом в коричневых вельветовых брюках и почему-то босому.

— Вы как раз вовремя, — говорит мужчина и ведет нас внутрь по устланному коврами коридору. Весь дом отделан красным деревом — просто, но элегантно. Поднявшись по лестнице, мы попадаем в уставленную черной кожаной мебелью большую комнату, напоминающую рабочий кабинет. Едва мы садимся, как в помещение тут же входит обнаженная женщина в красных туфлях на высоких каблуках. Ее нельзя назвать красивой — ей под пятьдесят, несколько килограммов лишнего веса, слишком много косметики. На шее у женщины черный ошейник наподобие собачьего. С безмятежным видом направившись прямо к толстяку, она опускается перед ним на колени и покорно склоняет голову. Тот, однако, не обращает на нее особого внимания — так же, как и М. Ягодицы и бедра женщины по диагонали пересекают красные полосы.

— Я вижу, вы восхищаетесь ее метками, — лаская плечи женщины, говорит наш хозяин. — Когда вы приехали, я только что кончил ее наказывать. — Обращаясь к женщине, он добавляет: — Встань. Дай им получше все рассмотреть.

— Да, Господин, — отвечает та и встает.

— Господин? — Я удивленно гляжу на М.

Подойдя к нам, женщина улыбается, словно гордится своими полосами, и поворачивается так, чтобы мы могли все рассмотреть.

— Очень мило, — проведя ладонью по ее бедру, говорит М.

— Вы и Фрэнни привозили сюда? — шепчу я ему. Он утвердительно кивает.

— Я рада, что вы приехали, — женщина поворачивается ко мне, — пусть даже у вас пока нет намерения поиграть.

Занервничав, я начинаю думать о том, что она считает «игрой».

— Мы начнем сейчас же, — вставая с кресла, говорит толстяк. Он расстилает на полу белую простыню и предлагает женщине лечь. Она ложится на спину, ее груди, на которых кончаются тонкие красные полосы, свисают в стороны. У женщины короткие вьющиеся рыжие волосы. Закрыв глаза, она начинает ровно и глубоко дышать, словно при медитации. Усевшись рядом с ней, толстяк открывает небольшой кожаный чемодан, в котором я вижу иголки, сделанные из нержавеющей стали.

М., кажется, удивлен и чувствует себя неловко.

— Это не совсем то, что я ожидал, — шепчет он мне на ухо, — я думал, что он ее просто свяжет и станет бичевать.

В этот момент толстяк пальцами оттягивает кожу женщины где-то повыше груди и вонзает туда иглу. Женщина стонет.

— Дыши поглубже, — успокаивающим тоном говорит ей толстяк. — Просто расслабься. — Он вонзает в нее еще одну иглу над второй грудью, после чего гладит женщину по лбу. Открыв глаза, она с улыбкой смотрит на него. По ее груди стекают капли крови.

— Это и есть игра? — шепчу я М.

— Для некоторых — да, — наклонившись ко мне, тихо говорит М. — Как видите, ей это нравится. Не спешите — кажется, он собирается выложить из иголок какой-то узор.

Но в планы толстяка это не входит — он достает из чемоданчика завернутый в ткань сверкающий нож, похожий на хирургический скальпель. Сжавшись, я смотрю на М. Слегка наклонившись вперед, он настороженно наблюдает за толстяком.

Почувствовав тошноту, я выхожу из дома и останавливаюсь на крыльце. Через несколько минут М. присоединяется ко мне.

— Это называется скарификацией, — говорит он. — О женщине вы не беспокойтесь — он делает неглубокие надрезы, так что шрамы скоро пройдут.

Холодный воздух пронизывает меня до костей — даже пальто не помогает.

— Зачем вы привезли меня сюда?

— Чтобы вы посмотрели.

— И Фрэнни привозили затем же?

— Нет. Фрэнни была не наблюдательницей — она была участницей. Правда, без надрезов — этим мы никогда не занимались.

— Вы лжете.

М. пожимает плечами:

— Мне нет нужды лгать. Вы хотели знать, что мы делали с Фрэнни, — я вам рассказываю.

— И?

М. улыбается:

— Что «и»? Позволял ли я ему ее трахать? Додумайте это сами.

Мы садимся в его машину и молча едем домой. Сейчас только четыре часа дня; дождь возобновляется с новой силой. Мы объезжаем южную часть озера Тахо, вода в котором рябит от дождя. Все вокруг: высокие мокрые деревья, дома, пролетающие мимо машины, —.приобретает какой-то сероватый оттенок. Я думаю о Фрэнни, о том, что М. заставлял ее делать в этом доме…

Город остается позади. Миновав аэропорт, мы направляемся в горы, где дождь внезапно переходит в ливень. Вокруг все погружается в сумерки. Деревья здесь редки, скалы уступают место пологим зеленым холмам. Мы продолжаем ехать на запад. Когда мы достигаем Дэвиса, М. направляет машину к моему дому. Заглушив мотор, он выжидающе смотрит на меня. Мне становится не по себе.

— Ну? — спрашиваю я.

— Идите сюда, — говорит он. Это не просьба, а приказ. Инстинктивно я остаюсь на месте. В воздухе разливается напряженность.

— Неповиновение? — самодовольно улыбаясь, говорит он. — Это мне нравится.

Отстегнув ремень безопасности, он неожиданным движением прижимает меня к дверце и приподнимает пальцем мой подбородок.

— Смотрите, не заходите слишком далеко. Если вы бросите мне вызов в неудачный момент, то поплатитесь за это. — Прижавшись ко мне, он целует меня. Как в ту нашу первую ночь, я остро чувствую исходящую от него опасность и снова испытываю возбуждение.

Внезапно М. останавливается. Сдавив одной рукой мою нижнюю челюсть, он прижимает мою голову к стеклу.

— Вы хотите верить, что это я убил Фрэнни, — не ослабляя хватки, спокойно говорит он. — Это дает вам возможность за что-то зацепиться — все лучше, чем думать, будто ее убийца может остаться безнаказанным. Но вас тянет ко мне — я чувствую это по вашим поцелуям, по реакции вашего тела. Мы с вами скоро станем друзьями. Хотите вы того или нет, но я вам нравлюсь. У нас куда больше общего, чем вы можете себе пред ставить. Мы сделаны по одному шаблону, Нора, и у вас не хватит сил мне сопротивляться.

Его слова ранят меня. Мне отвратительно думать, что я похожа на него.

— Не будьте в этом слишком уверены! — Мне удается вывернуться.

Поцеловав меня в щеку, он отступает. Под шум отъезжающей машины М. я вхожу в дом и тут же бросаюсь к телефону, чтобы сообщить Джо Харрису насчет скарификации. Тот обещает, что все проверит.

Через несколько минут звонят в дверь. На крыльце стоит Ян — большой, высокий, в своих синих джинсах похожий на мальчишку. Кожа на его лице гладкая, на ней еще нет морщин, соломенного цвета брови напоминают кисточки. Буквально ворвавшись в дом, он целует меня в ту же щеку, которую недавно поцеловал М.

— Что ты здесь делаешь? — удивленно спрашиваю я.

— До тебя разве не дошло мое сообщение? Я звонил и передал, что вечером приеду. — Положив руки мне на плечи, он снова целует меня, на этот раз крепче. Мне кажется, что сейчас он почувствует мою измену, отстранится и скажет: «Ты была с другим мужчиной!» — но ничего подобного не происходит: в поцелуе Яна я чувствую любовь и подлинную страсть.

Я кладу голову ему на грудь и крепко обнимаю. У него сильное телосложение — в свое время он занимался борьбой, — но в последние годы Ян ведет сидячий образ жизни, и мышцы уже начинают становиться дряблыми. Я вспоминаю обнаженное тело М. — стройное, подтянутое, от которого прямо-таки исходит ощущение опасности, — и мне становится не по себе. Просунув руку под тенниску Яна, я пальцами сжимаю его прохладную плоть, и это действует на меня успокаивающе.

— Нет, я не получила твоего сообщения и вообще только что приехала домой.

Я смотрю на Яна, на его доверчивое лицо и чувствую, что не смогу сказать ему про М. Вместо этого я тут же придумываю что-то про поездку на озеро Тахо с подругой.

Ян проходит на кухню и достает из холодильника банку «пепси», а тем временем я проверяю автоответчик. Усиленный автоответчиком громкий голос Яна сообщает мне, что он приедет вечером. Другое сообщение от Мэйзи — она спрашивает, где я и почему не отвечаю на ее звонки. Я действительно не разговаривала с ней после знакомства с М., не желая рассказывать о своей тайной связи. Оба сообщения я стираю.

Сняв пиджак, Ян бросает его на спинку стула.

— Ты что-нибудь выиграла в Тахо?

— Немного. Несколько долларов.

Открыв банку, он начинает пить, затем, взглянув на автоответчик, без особого энтузиазма говорит:

— Я сегодня обедал с Мэйзи. Она не понимает, почему ты ее избегаешь.

Мэйзи ведет колонку в «Пчеле», с Яном они давние друзья.

— Это неправда. — Я начинаю придумывать какое-то объяснение, но Ян выглядит рассеянным — не уверена, что он вообще слышит мои слова. — Что-то случилось? — спрашиваю я его.

Он молчит, как будто взвешивая свой ответ, и наконец раздраженно заявляет:

— Кажется, ты избегаешь не только Мэйзи. — Одним глотком покончив с «пепси», Ян ставит банку на стол. — Всю неделю я пытался до тебя дозвониться. Ты не подходила к телефону или отвечала на звонки днем, зная, что меня в это время не бывает дома. И вообще ты ведешь себя так, будто не хочешь меня видеть. В твоей жизни есть кто-то еще?

— Нет, — быстро говорю я. — Никого. Просто болела, вот и все.

— Ты уверена? — Он смотрит куда-то в сторону. Я киваю.

Вздохнув, Ян на мгновение закрывает глаза, затем говорит:

— Я люблю тебя, Нора, и ты не можешь вот так исчезать на неделю, не можешь отталкивать меня только потому, что больна. Я хочу заботиться о тебе, когда ты нездорова, хочу быть с тобой, в каком бы состоянии ты ни находилась.

— Прости меня, просто… Ты на прошлой неделе был очень занят, — наконец мямлю я.

— Да, но для тебя нашел бы время. — Ян немного успокаивается, на лице его появляется слабая улыбка. — Я бы приготовил тебе куриный суп.

Подойдя к нему, я крепко прижимаю его к себе. Это именно тот мужчина, который мне нужен, — надежный и любящий. Ян мягко отстраняет меня.

— Эй, — обеспокоенно говорит он, — с тобой все в порядке? Я киваю:

— Угу, наверное, я слегка устала.

— Просто нужно, чтобы о тебе кто-то заботился.

Он ведет меня в гостиную, включает торшер в углу, и мы садимся на кушетку. В торшере только три лампочки по сорок ватт, которые дают мягкий желтоватый свет, не достигающий дальних углов комнаты. На кофейном столике лежит последняя поделка Яна — незаконченный деревянный скорпион, рядом ножи и стамески. Опустив голову к Яну на колени, я ложусь на кушетку и устраиваюсь поудобнее. В таком гнезде мне ничего не страшно.

— Я вот что скажу, Нора, — говорит он. — Ты не должна избегать меня только потому, что заболела. Если бы я заболел гриппом, неужели бы ты сказала: «Позвони, когда тебе станет лучше. Я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не выздоровеешь»?

— Нет.

— Ну вот. Так что не говори больше, чтобы я не приезжал. Не отгораживайся от меня.

Я поворачиваюсь, стараясь избегать его взгляда, от которого мое чувство вины только усиливается.

— Боюсь, я плохая подруга.

— Ты прекрасная подруга. — Ян гладит меня по волосам. Трудно представить, что такие грубые и толстые пальцы могут быть такими нежными!

— Не хочешь остаться сегодня дома? — спрашивает он. — Мы можем посмотреть телевизор.

Его прикосновения успокаивают. Я сравниваю его с М. и нахожу, что никакого сравнения быть не может.

Кивнув, я поворачиваюсь так, чтобы его видеть. Ясные голубые глаза смотрят на меня с полным доверием, лицо Яна открытое и честное.

— Чего я действительно хочу, так это заняться с тобой любовью.

— А мне показалось, что ты устала, — с ухмылкой говорит Ян.

— Да, но не настолько.

Я хочу, чтобы мысли о Яне вытеснили воспоминания об М., хочу забыть о своем невнимательном отношении к Фрэнни. Прикосновения Яна очистят меня, избавят от чувства вины. В общем, я хочу всеобщего и полного отпущения грехов.

Глава 14

После смерти Фрэнни я многое узнала о садомазохизме. Садомазохисты считают, что господствующий партнер находится как бы наверху, а подчиненный — внизу. Если подчиненный все же пытается манипулировать своим повелителем, такое поведение называется «господство снизу». Это как нельзя больше подходит для наших отношений с М.: он не догадывается об этом, а я управляю им снизу.

Когда Ян не приходит, я провожу вечера с М. Обычно я не вижу его до ужина. Когда у него заканчиваются занятия, он сразу отправляется к пианино и терпеть не может, если его прерывают. Сегодня вечером мы уже поужинали и гуляем по окрестностям. Рано словно тень следует за нами в нескольких метрах. Здесь нет тротуаров, поэтому мы идем по обочине дороги, время от времени спотыкаясь о гальку. В соседнем дворе на ветру покачиваются желтые георгины, на дереве чирикает какая-то птица. Сквозь верхушки деревьев видно низко нависшее над горизонтом оранжевое солнце. Скоро оно закатится.

М. держит меня за руку. На нем легкие перчатки, что вызывает у меня удивление, так как сегодня совсем не холодно. Мимо, прямо посередине асфальтовой дороги, проносятся на велосипедах двое мальчишек.

— Вы всегда носите перчатки? — спрашиваю я.

— Всегда, если хотя бы чуть-чуть прохладно. У меня очень чувствительная кожа, она легко трескается. Вы ведь не хотите, чтобы мои руки огрубели, Нора? — Окинув меня испытующим взглядом, он чуть усмехается. — Это будет отвлекать. Поверьте, для того, что я задумал, вам нужно, чтобы мои руки были нежными.

Я хочу спросить, что он имеет в виду, но потом решаю, что М. просто меня дразнит. Мы идем рядом, держась за руки, и я не могу не думать о том, что эта рука в перчатке убила Фрэнни.

Мы проходим мимо дома с маленьким бассейном; по воде бегают полупрозрачные насекомые, ее поверхность колеблет легкий ветерок, несущий с собой сладкий аромат жасмина.

— Расскажите мне еще что-нибудь о Фрэнни.

— О, она была исключительно честной, — без раздумий отвечает М., — и никогда не стала бы обманывать одного мужчину с другим.

Склонив голову, я тихо вздыхаю, позволяя ему думать, будто меня переполняет чувство вины. На самом деле я едва удерживаюсь от смеха — уж кому-кому, а ему не следовало бы говорить об обмане!

Наступившую тишину прерывает трель сверчка.

— Вы не сможете долго встречаться сразу с двумя мужчинами, — тихо говорит М. — Это скоро вас утомит. Бросьте Яна — в нем нет того, что вам нужно.

В его голосе слышится ревность, и я решаю, что нужно будет в дальнейшем это как-то использовать. Для начала я снова тихо вздыхаю, чтобы М. мне посочувствовал.

Нижняя часть солнечного диска скрывается за горизонтом, в опускающихся сумерках деревья и кусты приобретают серо-зеленый оттенок.

Когда мы возвращаемся в дом, М. проходит на кухню и ставит на плиту чайник с водой. Я наблюдаю, как он достает две кружки, два чайных пакетика и бросает их в кипяток.

— Секунду! — М. исчезает, чтобы вернуться с журналом в руке. Это «Вкус латекса» номер пять. — Домашнее задание, — говорит он, усаживая меня на стул, и открывает двадцатую страницу.

Я читаю заголовок статьи: «Кулаки, часть первая. Дырка», и бросаю журнал на стол.

— Забудьте об этом. Вам никогда не удастся засунуть в меня всю руку.

— Сегодня мы этим не будем заниматься, — улыбнувшись, говорит М. — И даже на следующей неделе не будем. Сначала почитайте, а потом постарайтесь взглянуть на это непредвзято.

— Я не настолько велика. Вы меня просто разорвете.

— Читайте же! — говорит он и, поставив на стол кружку с чаем, уходит.

— Это все, что я обещаю! — кричу я ему вслед. Не глядя на статью, я пью чай, думая о том, что, наверное, он проделывал это с Фрэнни. Наконец я решаюсь взглянуть на фотографии. Вот на четвереньках стоит женщина, и. кто-то засунул сзади руку в ее влагалище. Я начинаю читать, но не могу сосредоточиться. Мой взор все время обращается к снимку, к руке, исчезающей во влагалище. Вернувшись к тексту, я зеваю, вновь перечитываю абзац — речь идет о том, что просто сжать руку в кулак почему-то недостаточно, — затем, подняв голову, обнаруживаю, что М. стоит рядом и смотрит на меня.

— Закончили? — спрашивает он. Я качаю головой:

— Никак не могу сосредоточиться. — Я снова зеваю. — Видимо, действительно устала.

— Тогда вам надо прилечь. — М. помогает мне встать.

— Да, пожалуй. — Мои слова звучат слабо, словно издалека. Я приваливаюсь к М., он ведет меня в кабинет и усаживает там на кушетку.

— С вами все в порядке? Я киваю.

— Ложитесь, сейчас вам будет лучше. — Он снимает с меня туфли и мягко подталкивает на кушетку. — Постарайтесь заснуть, закройте глаза и спите.

Кажется, М. говорит что-то еще, но я уже не могу разобрать слов. Влагалища и исчезающие в них руки все еще беспокоят меня. Я пытаюсь сконцентрироваться, но сознание затягивает сонная пелена. Уступая ей, я поворачиваюсь на бок и проваливаюсь в забытье.

Я никак не могу проснуться и, только открыв глаза, вижу высоко над собой длинную деревянную балку во весь потолок. Моя голова кружится. Я закрываю глаза и вновь их открываю. На сей раз передо мной М. медленно раскачивается из стороны в сторону, как кукла на веревочке. Я пытаюсь повернуться, чтобы получше его рассмотреть, но шея мне не повинуется, и я вижу М. только сбоку — он сидит рядом со мной на стуле, наклонившись вперед и положив руку мне на лоб.

— Не пугайтесь, вы спали, потому что я кое-что подмешал вам в чай. Хлоргидрат.

Я снова открываю глаза и пытаюсь заговорить, но это мне не удается.

— Снотворное, — продолжает М. — Я дал вам небольшую дозу — только для того, чтобы ненадолго отключить.

Я уже немного пришла в себя и теперь вижу, что дело, кажется, очень плохо. Только сейчас я понимаю подлинное значение слов М.: Не пугайтесь. Я кое-что подмешал вам в чай. Снотворное. Пытаюсь сесть, но не могу этого сделать. Теперь я чувствую, как что-то сдавливает мое тело — собственно, это ощущение я испытывала с момента пробуждения. Внезапная догадка заставляет меня ужаснуться.

— Не пытайтесь двигаться, — почти ласково говорит М. — Это невозможно — вы только зря перенапряжетесь.

Он не снимает руки с моего лба, как будто это способно меня успокоить.

— Вот, взгляните. — Он подносит к моему лицу зеркало. На меня смотрят испуганные голубые глаза. Все остальное закрыто телесного цвета эластичной тканью — бинты «Эйс». Нос, рот, волосы — все закрыто, кроме глаз, да еще оставлена небольшая щелочка для ноздрей. М. поворачивает зеркальце так, чтобы я могла видеть свое тело — оно замотано бинтами, ноги связаны, руки прибинтованы к бедрам. Чувство полной беспомощности вызывает у меня панику. Я перевязана бинтами, как мумия. Меня мучает клаустрофобия, я задыхаюсь, кровь стучит в ушах.

— Расслабьтесь. — М. кладет руку мне на плечо. — И постарайтесь успокоиться. Вам будет легче, если вы расслабитесь.

Я смотрю на него и пытаюсь заговорить, но М. чем-то заткнул мне рот, и вместо слов из него вырывается только сдавленное мычание. Я отчаянно моргаю глазами, стараясь не заплакать.

— Ш-ш-ш! — шепчет М. и нежно целует мои веки. — Вы выглядите прекрасно. Не пугайтесь. Постарайтесь насладиться необычными переживаниями. Я долго провозился, пока вас не запеленал — хотел, чтобы вы оказались в полной изоляции и совершенно не чувствовали моих прикосновений. Прежде чем связать ваши ноги, я сначала правую забинтовал отдельно от левой — чтобы вы не чувствовали прикосновения кожи к коже. Прежде чем прибинтовать ваши руки к бедрам, я запеленал ваш торс, а затем полностью вас забинтовал — сделал кокон. Вы должны были утратить чувство осязания, не испытывать ничего, кроме давления бинтов.

Он кладет руку мне на голову и слегка ее опускает.

— Я постарался, чтобы вы могли видеть, когда проснетесь, но теперь собираюсь закончить кокон.

Я испускаю стон и снова пытаюсь заговорить или подвигать головой.

— Вы испуганы, — М. обматывает бинтом мою голову, — но все же вам лучше успокоиться. В таком положении вы ни чего не сможете сделать, так что расслабьтесь и сосредоточьтесь на своих ощущениях, на чувстве полной изоляции, на мысли, что само ваше существование зависит от другого.

Меня окутывает полная темнота — М. несколько раз обмотал бинты поверх моих глаз, и свет к ним больше не проникает. Я со страхом жду, что он замотает мне и нос и задушит меня, но М. вновь кладет мою голову на кушетку.

— Теперь я вас ненадолго оставлю. — Его рука ласкает мои забинтованные груди, затем пробегает по торсу. — Вы выглядите прекрасно, просто прекрасно.

Я слышу, как он выходит из комнаты.

Мое тело дрожит, все вокруг окутывает непроницаемая тьма. Я вспоминаю вторую часть сценария: деревянный гроб и стук комьев земли по его крышке — это М. закапывает меня заживо. Я задыхаюсь, мне хочется кричать, звать на помощь. Бинты, кажется, сдавливают меня еще сильнее. Неужели конец? Я содрогаюсь от сдавленных рыданий. Как несправедливо, говорю я себе. Как несправедливо! Я-то считала, что контролирую ситуацию, манипулируя М. Какая жестокая ошибка! Стараюсь дышать ровнее: вдох-выдох, вдох-выдох — вот так, глубже, на счет десять… вдох… выдох…

Мое тело тяжелеет, я словно проваливаюсь сквозь кушетку все глубже и глубже. Сколько прошло? Час? Два? Три? Вряд ли я лежу здесь так долго. Издалека слышится собачий лай. Это не Рамо — у него голос низкий, угрожающий. Мимо проезжает машина. Вдох… выдох… Я старательно считаю, стараясь блокировать те мысли и образы, которые вертятся в моем сознании. Над головой пролетает самолет. Еще одна машина. Жужжание какого-то насекомого. Отдаленный шум проходящего поезда…

Почему М. не издает никаких звуков? Здесь ли он? С каждым вдохом мне как будто становится легче. Вдох… выдох…

Я больше не чувствую своего тела и ничего не могу сделать, потому что принадлежу М. и должна согласиться со всем, что делает он. Он вне моей досягаемости. Я не могу никак себя защитить; жить мне или умереть, целиком зависит от М.

И тут до меня внезапно доходит, что я твержу себе что-то не то. Что я делаю? Именно этого он от меня и добивается — страха, беспомощности, полного подчинения! Я реагирую точно так, как он ожидает. Козел паршивый, хоть и профессор! Эти слова звучат в моем сознании так же ясно, как будто мне удалось произнести их вслух. Я стараюсь сосредоточиться, мыслить рационально. М. пытается меня запугать, вот и все — хочет, чтобы я перестала искать убийцу Фрэнни, оставила его в покое. Что ж, пусть попробует меня убить — на этот раз полиция не даст ему уйти…

Кажется, я задремала, хотя точно в этом не уверена. Где-то в комнате жужжит комар. Снаружи ухает сова. Я продолжаю размеренно дышать. Если я смогу и дальше контролировать дыхание, все будет в порядке.

— Привет, Нора!

Внезапно мое тело напрягается, в глубине души вновь просыпается страх. Когда он вернулся? М. просовывает одну руку мне под плечи, другую под ноги, поднимает меня и куда-то несет, а потом опускает на ровную твердую поверхность. Я пытаюсь вновь восстановить контроль над дыханием, но теперь это не помогает. Надо мной закрывается крышка, и я издаю сдавленный, чуть слышный стон. Затем я слышу удары молотка: это мой гроб заколачивают гвоздями. Все мои мышцы напряжены до предела. Внезапно стук молотка прекращается, и наступает тишина. Я жду, когда М. потащит гроб во двор, но пока все тихо. Может, я неправильно оценила расстояние, на которое он меня перенес? Может, мы уже во дворе? Затаив дыхание, я жду, когда по крышке гроба застучат комья земли, но этого не происходит, и я делаю короткий вдох. Мои легкие горят, челюсти сжаты. Проходят минуты, а может, десятки минут — я этого не знаю и все жду стука сыплющейся земли.

Вместо этого — тишина. Грозная, дьявольская тишина. Сколько часов прошло? Сейчас все кажется мне нереальным. Может, я уже умерла и нахожусь в подземном мире, на берегу Стикса… Что, если он уже закопал меня, а я этого не заметила?

Внезапно раздается металлический лязг. Я слышу, как М. вытаскивает из крышки гвозди, затем с шумом отодвигает ее в сторону. Он вынимает меня из гроба, словно я восстала из мертвых, и вновь опускает на кушетку, а потом, просунув мне под голову руку, начинает разматывать бинты.

— Вам пока не стоит открывать глаза, — говорит М. — Свет может показаться чересчур ярким.

Несмотря на предупреждение, я поднимаю веки сразу же после того, как он убирает бинты, щурюсь, мигаю, закрываю глаза и открываю их снова, только теперь гораздо медленнее. М. продолжает разматывать бинты, освобождая нос, щеки, рот, шею.

— Готово! — говорит он и вынимает из моего рта поролоновый шарик.

Слова гнева готовы сорваться у меня с языка, но, к своему удивлению, вместо того чтобы разразиться проклятиями, я начинаю дрожать.

— Ш-ш-ш! — М. прижимает мою голову к груди. — Все уже позади. Я не собираюсь причинять вам вред.

Встав, он начинает разбинтовывать мое тело. Я все еще молчу, отчасти из-за эмоционального истощения, отчасти из соображений здравого смысла: мне надо быть полностью свободной к тому моменту, когда я начну свое наступление. В поисках опоры мне приходится прислониться к М. Оглядевшись по сторонам, я прихожу к выводу, что все это время находилась в его кабинете; в углу стоит деревянный упаковочный ящик, возле него на полу валяются молоток и гвозди.

— Я сделал это по ряду соображений, — небрежно сообщает М. Покончив с одним бинтом, он тут же принимается за следующий, постепенно освобождая мои плечи, грудь, талию. — Прежде всего, чтобы доказать свою невиновность. Вы были убеждены, что я убил вашу сестру, и это неизбежно должно было повлиять на ваше сознание. Если бы я хотел, то мог совершенно беспрепятственно причинить вам вред, даже убить вас — но я этого не сделал. Возможно, теперь вы рассмотрите предположение, что это сделал кто-то другой.

На полу уже лежат две кучи бинтов. Покончив с торсом, М. принимается за бедра. Я все еще испытываю слабость. М. кладет меня на кушетку и подсовывает под голову подушку.

— Такова первая причина. Затем вы хотели лучше узнать Фрэнни — я предоставил вам для этого прекрасную возможность. Вы, так сказать, влезли в ее шкуру, испытав то, что испытала она. Я вам вот что скажу, Нора. Чтобы полностью понять, через что прошла Фрэнни, нужно самой через все это пройти. Если бы я просто сказал, что спеленал ее, как мумию, вы никогда не смогли бы представить себе всю глубину ощущений, которые при этом возникают. Считайте сегодняшний эпизод осязаемым воплощением записей из ее дневника.

Мои руки теперь свободны, хотя бинты на них еще остаются. Когда М. снимает с моих ног верхний слой, я вижу, что правая нога забинтована отдельно и что ноги связаны веревкой в области лодыжек и выше колен. Развязав веревки, М. принимается за правую ногу. Когда он заканчивает с этим, я блаженно вытягиваюсь на кушетке. Накрыв одеялом мое обнаженное тело, М. начинает разбинтовывать руки.

— Самая главная причина, однако, заключается в том, что мне это доставляет удовольствие.

Я со злостью смотрю на него и открываю рот, чтобы высказать все, что о нем думаю, но М. прерывает меня:

— Пока не время. — Он принимается за другую руку. — Лучше немного помолчите. Я знаю, что вы сердитесь на меня и готовы разорвать меня на куски, но всему свое время. За ваши страдания я приготовил вам награду. — Сняв последний бинт, он бросает его в сторону. Теперь на полу валяются десятка два бинтов. Мое одеревеневшее тело сейчас уже совсем отошло. Как ни странно, у меня совсем нет желания встать, посмотреть, который час, или хотя бы дать волю своему гневу. Я чувствую себя совершенно измученной, словно только что вернулась из какого-то далекого путешествия или получила отсрочку смертного приговора. Сейчас все, что мне нужно, — это и дальше оставаться под теплым одеялом, где я чувствую себя в безопасности.

Подойдя к письменному столу, М. возвращается с какими-то бумагами.

— Незадолго до смерти Фрэнни передала их мне. Это что-то вроде короткого рассказа. Тогда ей было четырнадцать лет, а через несколько месяцев погибли ваши родители и она переехала жить к вам. Первоначально этот отрывок был в ее дневнике; потом она его уничтожила и также хотела уничтожить копию, но я ей помешал, забрав бумаги в свой кабинет в колледже.

М. подает мне листы.

— То, что здесь написано, многое объяснит вам насчет вашей сестры. Думаю, вы сочтете это справедливой наградой за испытанные страдания.

Насмешливо поклонившись, М. покидает комнату, и я, бросив взгляд на первую страницу, начинаю читать.

Глава 15

ФРЭНСИС ТИББС ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД ФРЭННИ

Первое, что во мне замечают, — это что у меня короткие, очень короткие, не более сантиметра, и жесткие, торчащие во все стороны волосы. В этом не было бы ничего необычного, если бы я не была девочкой или же хотя бы жила в Дэвисе, штат Калифорния, где никого не волнует, как ты выглядишь.

Но теперь мы с родителями живем в Монтане, где девочка, похожая на мальчика, — это нечто не совсем обычное. Когда я начала подрезать волосы — сначала на четыре дюйма снизу, через две недели еще на четыре по бокам, потом еще на дюйм или два, когда выдалось неудачное воскресенье, и еще на два, когда пошел дождь, — мама ничего не сказала. Было похоже на то, что она вообще ничего не заметила, как будто я все четырнадцать лет проходила обкромсанной. Папа, правда, заметил. Еще он сказал, что так я выгляжу неряшливо, тем более что я всегда ношу джинсы и вышитую бисером куртку. Еще он сказал, чтобы я снова отрастила волосы, и тут же забыл об этом, вспомнив только через полтора месяца, когда за обедом оторвал взгляд от тарелки с картошкой и заметил: «Разве я не говорил, чтобы ты перестала стричь волосы?» Потом он снова забыл о моих волосах, в то время как мама сидела, гоняя морковь по тарелке, не слушая, не обращая на нас внимания, и это меня взбесило — то, что она больше не является членом семьи, — я чуть не сказала: «Перестань играть с едой!», но так как она моя мама, я все-таки решила промолчать.

Когда папа объявил всем, что мы переезжаем в Монтану, первое, что я подумала — вот ведь как жизнь обернулась! И сразу представила себе то, чего не увидишь в Калифорнии: пыльные дороги, деревянные тротуары, дети в широкополых шляпах и выцветших комбинезонах, не имеющие даже представления об Эм-Ти-Ви, Мадонне или Джоан Джетт. Монтана казалась мне совершенно оторванной от жизни, от залитых неоном универмагов, видеоигр и Джоя Уокера в черной кожаной куртке и высоких кроссовках «рибок» — мальчика, о котором я постоянно мечтала и которого едва не поцеловала в Дэвисе на Восьмой улице. Но даже до переезда в Монтану все у меня изменилось, и Джой Уокер теперь даже не узнал бы меня с этими короткими волосами.

Вот что сообщила мама, когда мы собирались поехать сюда: Монтана — это равнина; ты смотришь вдаль и не видишь ничего, кроме ясного голубого неба и бесконечных коричневых холмов. В ответ папа только проворчал, что туман его достал и надо сменить обстановку. Но я знаю, почему мы на самом деле снялись с насиженного места, хотя об этом и не говорили вслух: мы уезжаем, чтобы все забыть. Может быть, мои родители думали, что воспоминания затеряются в бесчисленных холмах, растворятся в бесконечных пространствах Монтаны, чего никогда не произошло бы в Дэвисе с его пронизывающим январским туманом, укрывающим все своим таинственным серым покрывалом.

Увы, ясное небо не помогло. Не важно, что ты делаешь, не важно, где находишься, — прошлое по-прежнему с тобой и появляется в самое неожиданное время. Это как машины в Монтане. Люди здесь не знают, как обращаться с машинами. Вы можете ехать очень долго, и кругом нет ничего, кроме земли, — разве что одна-две коровы; но вдруг, словно из ниоткуда, возникает брошенный «шевроле», ржавый, без двери, или старый «форд»-пикап с разбитыми фарами, и все это на обочине, в кювете, лежит вверх ногами. Каждый раз, когда мы проезжаем мимо этих машин, я думаю о вымерших животных, из-за чего следующие несколько миль не могу сосредоточиться… Это должно что-то значить, но я не знаю что. Иногда мне хочется, чтобы здесь была Нора, моя старшая сестра, — она могла бы объяснить мне ситуацию с машинами, но без нее все приходится додумывать самой. В Калифорнии не бросают машины на дороге. Так бывает только в Монтане — как туман в Дэвисе; и то и другое напоминает о вещах, о которых хочется забыть.

* * *

Сразу после того, как мы сюда переехали, я решила хорошо учиться в школе, чтобы облегчить жизнь родителям. Я занимаюсь намного больше, и в то время, как мои волосы становятся короче, оценки все улучшаются. Когда я показываю маме свой дневник, она мечтательно улыбается и говорит: «Это замечательно, милая», а потом отворачивается, и я уверена, что она уже забыла об этом, забыла обо мне. Зато она всегда помнит, что Билли, моего младшего брата, больше нет.

Больше всего я занимаюсь историей. В классе мистера Кендалла мы изучаем равнинных индейцев. Именно тогда я узнала про Сидящего Буйвола. Он был великим вождем, который объединил всех равнинных индейцев, пусть даже в конце концов все получилось не так здорово, как он хотел. Теперь, когда папа приказывает мне снять расшитую бисером куртку или перестать стричь волосы, я просто говорю ему, что работаю над школьным проектом, касающимся индейцев сиу, и он, хмыкнув, уходит в гостиную смотреть телевизор. По какой-то причине это его пронимает; может быть, он думает, что у нас в классе все дети лысые. Это вовсе не так. Они смеются над моей стриженой головой, расшитой бисером курткой и рубашкой, отороченной конским волосом. Вождь Сидящее Буйволиное Дерьмо — вот как они меня называют. Я не парень и не индеец, тем более не индейский воин — просто мне нравится делать то, что делал бы Сидящий Буйвол, который, разумеется, носил бы перья и кожаные штаны. Он был решительным человеком, этот Сидящий Буйвол, и, судя по картинкам, очень сильным. Если он хотел достать своих врагов, они от него не уходили. Он мог одними пальцами сжать руку врага, а пальцы у него были, словно когти у орла, и сжимать так, чтобы не только раздавить кожу и плоть, но и кости, если нужно. Сидящий Буйвол никому не давал спуску.

Я думаю, что могу многому научиться у сиу. Тому, как быть сильной, как быть смелой — всему такому. Смелость для них была самым важным делом. Они видели мир черно-белым: если ты не смелый, то, значит, трус. Все просто. Они никогда не торговались насчет деталей и не спорили насчет оттенков серого цвета — лучше умереть героем, чем жить трусом, — таков был их девиз. Из-за этого воин сиу предпочитал сражаться с врагом лицом к лицу, а не убивать его издалека — это доказывало его храбрость, раз он подвергает свою жизнь опасности. Всякий может спрятаться за скалой и подстрелить из лука Зоркого Сокола или Быстрого Оленя, а вот подойти к нему, коснуться его — это уже проявление храбрости. Тот, кто первым коснется врага, зарабатывает очки, зачетные удары — вот чему учат сиу. Они никогда не отступают перед опасностью. Этому учит меня Сидящий Буйвол.

Раз или два в неделю после уроков я иду к старшеклассникам и там зарабатываю свои собственные зачетные удары. Я надеваю джинсы и мешковатую куртку, чтобы меня принимали за мальчика, а еще натягиваю черную лыжную маску, которая полностью закрывает лицо, оставляя только узкие щелочки для глаз. Подойдя к полю, где играют в футбол, я толкаю этих здоровенных ребят, и они говорят: «Куда прешь, коротышка!», а иногда пихают меня так, словно я из команды соперников. Я занимаюсь этим почти семь месяцев, играют ли в бейсбол, баскетбол или футбол — смотря по сезону. Словно призрак сиу, планирующий свои атаки, я жду, пока все эти тела перед игрой сгрудятся на краю поля, и тут вижу его бегущим поперек поля. Это гигант, от шагов которого сотрясается земля. Номер 63. Я уже сталкивалась с ним раньше. Он снимает свой шлем, и на свет появляется светловолосая, нордического типа голова, будто соединенная непосредственно с плечами. Он выбегает на край поля, останавливается, чтобы поправить шлем, а потом опускается на колени и завязывает шнурок, не подозревая, что атака уже началась. Я выбегаю из-за трибуны. Бах! «Выметайся с поля!» — говорит 63-й, поднимает руку и бьет меня так, что я лечу на траву, прямо в грязь, разбивая губу. Я отступаю за трибуну как раз в тот момент, когда преподаватель замечает, как 63-й кричит в пусто ту, размахивая руками, словно сигнальщик, заметивший аэроплан. Преподаватель никогда меня не видит. Оставив кучу-малу, он орет на 63-го, что только сильнее его бесит, потому что 63-й знает: его враг прячется где-то за трибунами. Я чувствую на губах вкус крови, но это ничего, потому что всякий раз, когда я прикасаюсь к врагу, я становлюсь сильнее и храбрее, учусь переносить раны без жалоб, радоваться им; мои синяки — это награды, моя кровь — символ победы. Я отряхиваю джинсы, стираю с губы кровь и засчитываю себе еще одно очко.

До того как мы переехали в Монтану, я уже была знакома со страной сиу, хотя и не знала этого. Мои родители любят ходить в походы, и мы, каждый отпуск отправляясь в какой-нибудь национальный парк, исходили всю страну, по две недели ночуя в палатке. Йосемит, Королевский каньон, Брайе, Бедлендз — ну и так далее. Мы путешествовали вчетвером — папа, мама, я и Билли, потому что Нора старше, она работает и больше не ездит с нами. В последний раз, больше года назад, мы были в Пылающем ущелье в Вайоминге — как я теперь знаю, это территория шошонов. Вам там понравится, дети, сказала мама, когда мы туда отправились. Там и правда очень красиво: на рассвете горы пурпурные, как леденцы; когда их увидишь, захватывает дух.

В первый день мы встали очень рано, чтобы полюбоваться на эти знаменитые горы. Было еще холодно, так что все поддели трикотажные рубашки и длинные рейтузы. Мама схватила меня в охапку, и мы начали, смеясь, вместе прыгать, чтобы согреться, обе в розовых спортивных куртках — тогда я еще не одевалась как мальчик. Папа смотрел на Билли и снисходительно улыбался, как бы говоря «Что поделаешь, женщины!», а потом он положил руку на плечо Билли, и они стали оглядывать горы, делая вид, будто холодный воздух их нисколько не беспокоит.

Мама была права — горы действительно окрасились в пурпурный, розовый, оранжевый цвета, словно это был шербет, и мне так захотелось взобраться на них, что я побежала вперед по тропинке, ударяя по кустам палкой, и каждый раз, когда я это делала, в воздухе разливался аромат цветов. Услышав сзади пыхтение Билли, я обернулась и увидела, как он старается меня догнать. Билли — худой и невысокий, на голову ниже меня, все его лицо покрыто веснушками, а темные волосы спадают на лоб так, что не видно глаз. Дети, смотрите, куда идете, крикнул сзади папа, но я все бежала впереди Билли, стараясь от него оторваться. Он на год младше меня и всегда таскается следом, когда мне хочется побыть одной. Год назад он заболел и теперь не может быстро бегать, по сравнению с мальчиками его возраста он маленький, совсем маленький, и я устала оттого, что папа и мама вечно суетятся вокруг него, боясь, что его болезнь усилится. «Подожди! — крикнул Билли. — Подожди меня, Фрэнни!» Но я только отбросила в сторону палку и побежала быстрее.

Когда мы жили в Дэвисе, я разносила газеты. Теперь я вот чем занимаюсь здесь, в Монтане: ворую велосипеды. Украсть у врага ценную лошадь для сиу считается еще одним способом проявления храбрости, и это тоже шанс набрать зачетные очки. Я могла бы проделывать это в полночь, проникнув в открытый соседский гараж, — в это время в доме все спят в теплых постелях, их не заботит призрак сиу, а я беззвучно крадусь, при этом стараясь не зацепить мусорный бак, не свалить ящики и не уронить фонарик; и потом, найдя девятискоростной велосипед, спокойно уезжаю на нем. Все просто, как раз, два, три, но это нельзя считать настоящей проверкой на храбрость — вот почему я набираю очки в школе, среди бела дня. Сначала я придумываю повод, чтобы выйти из класса — например, жую палец до тех пор, пока он не начинает кровоточить, а потом поднимаю его вверх и говорю: «У меня кровь, можно пойти к медсестре?» — и вместо этого отправляюсь к стоянке велосипедов. Перед уроком я уже побывала здесь, так что знаю, какой возьму. Оглядываясь по сторонам, хватаю самый дорогой велосипед и, проехав по оврагу, сбрасываю его в реку, а потом бегу в школу, к медсестре. Меня перевязывают, и я говорю: «Да, мэм, теперь обязательно буду осторожнее», смотрю на часы и возвращаюсь в класс, где, вытирая со лба пот, падаю на стул, готовая извиниться перед учителем, если будет необходимость. Обычно это не требуется, потому что я отличница, пример для подражания, пусть немного эксцентричная со своей лысой головой и всем остальным, но, в конце концов, я ведь из Калифорнии.

Каждый раз, когда пропадает очередной велосипед, дело становится опаснее, а я оказываюсь все ближе к Сидящему Буйволу. Я собираюсь заполнить эту речку велосипедами и хотя никогда не относилась к ним так, как сиу относились к лошадям, но думаю, что эффект тот же самый. Я проникла во вражеский лагерь и осталась жива, а доказательство лежит на дне реки.

Иногда мне вспоминается лето и я думаю о том, пойдем ли мы в этом году в поход. Надеюсь, что да, но если нет, тоже нормально. Мне всегда нравились эти путешествия, хотя Билли и доставлял одни неудобства. Наша поездка в Пылающую Долину не была исключением — я побежала, он за мной. За деревьями я слышала плачущий голос брата, он просил меня остановиться. «Подожди меня, Фрэнни! — хныкал Билли. — Подожди же!» Тропа поднималась в гору, постепенно сужаясь. Деревья поредели, пахло сухими листьями и пылью. Когда я достигла края скалы, из-под ног полетели камни, и я слышала, как они далеко внизу падают в каньон. Я продолжала подниматься по тропинке, закатав до локтей рукава — вроде бы стало потеплее. И вдруг я услышала, как закричал Билли — такой вроде удивленный вскрик, — а потом приглушенный звук падающих камней. Наверное, он оступился, подумала я и представила себе, как Билли сидит, надувшись, посреди тропинки: джинсы его порваны на коленях, светло-зеленая рубашка испачкана грязью. А может быть, он до смерти перепугался, так как вообразил, что на него сейчас нападут медведи. Я остановилась, взвешивая все «за» и «против» возвращения. Мне хотелось подняться на вершину горы, но, если я не спущусь, мама с папой будут потом меня ругать. «Разве ты не можешь быть чуть внимательнее к другим? — скажут они. — Будь поласковее с ним — от тебя не убудет, если ты немного поиграешь со своим младшим братом». Ну, я знаю, как это бывает.

Я вернулась назад, злясь на то, что Билли снова испортил мне все удовольствие. Если он не может за мной поспеть, то пусть остается сзади с мамой и папой. Я слышала, как он плачет и говорит что-то непонятное, а когда вышла из-за поворота прямо перед скалой, то увидела, что он медленно съезжает вниз. Первое, о чем я подумала — что он загляделся на разноцветные горы, вместо того чтобы смотреть себе под ноги. Я начала кричать на него, дескать, гляди, куда идешь, и тут вдруг до меня дошло, что он вот-вот свалится со скалы. Чуть раньше он, видимо, снял с себя рубашку, потому что она была обмотана у него вокруг пояса, руки, исцарапанные о камни, отчаянно цеплялись за скалы, пытаясь найти опору, но Билли, плача, продолжал сползать вниз. Я позвала на помощь папу — любопытно, откуда родители знают, какие крики можно игнорировать, а какие нет? — и услышала, как они с мамой бегут по тропинке. Мама все время выкрикивала наши имена, но когда они добежали, Билли уже не было на скале.

Сиу верили в духов и еще в фокус-покус, абракадабру, призраков — во все на свете. Многие боятся призраков, но только не сиу. Они не были охотниками за привидениями — как раз наоборот, им хотелось, чтобы духи первыми нанесли визит. Сиу верили, что дружественно настроенные духи могут помочь человеку, дав ему силу, а если у человека есть сила, у него есть все: интуиция, душевное спокойствие, стойкость в бою, защита от болезней, то есть как раз то, что необходимо воину. А вот если духи не дадут ему силы, то он обречен на поражение. Сила тогда была очень нужна, и получали ее с помощью видений, во сне. Перед битвой в Литтл-Бигхорне духи явились к Сидящему Буйволу и рассказали о нападении генерала Кастера. Солдаты посыплются в твой лагерь, сказали ему духи, как саранча с неба. Так и случилось.

Сила — это важная вещь, особенно если тебе всего четырнадцать и ты набираешь зачетные удары. Я работаю над своими снами, с тем чтобы получить больше силы, но не могу вспомнить большинство из них — помню только один, потому что часто видела его и каждый раз после этого просыпалась. Мне снится, что я ограбила магазин по продаже спиртного и теперь мне придется всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме. В камере я хожу взад-вперед и думаю, что, если бы можно было все изменить, я не стала бы грабить этот магазин. Мне нужна вторая попытка — что толку в деньгах, если ты не можешь их потратить? И тут я просыпаюсь, не понимая, где нахожусь, чувствуя, что погубила свою жизнь из-за этого дурацкого магазина. Я оглядываюсь по сторонам и вижу на полу свою куртку, кассеты Принса, Майкла Джексона, Бой Джорджа, на стене висит плакат с «Охотниками за привидениями», и тут мне становится ясно, что я не в тюрьме, а у себя в постели. Мне дали вторую попытку. Некоторое время я так и лежу, и мне вроде хорошо, но какая разница, как я себя чувствую, если это был только сон? Зато я знаю, почему мне все время снится тюрьма — об этом нетрудно догадаться.

Когда мама и папа поднялись на скалу, Билли уже был мертв. Я рассказала, как все было; все, кроме одного — что я позволила ему упасть. Когда я увидела, что он скользит по склону, то позвала папу, а потом легла на живот и схватила Билли за руки. На солнце поблескивал серебряный медицинский браслет, который Билли всегда носил на левой руке. Держись, сказала я ему, папа уже близко, а сама решила, что в следующий раз, когда мы пойдем в поход, обязательно разрешу ему идти со мной.

Солнце поднялось над горами, воздух потеплел, и все, что мне нужно было делать, — это держать Билли и ждать папу. Я слышала, как они с мамой поднимаются по тропе, создавая такой шум, как будто скачут на лошадях.

Вдруг скалы покачнулись, земля начала двигаться, а потом мне стало ясно, что мы оба сползаем вниз и я не могу этого остановить. Билли снова заплакал, а я выпустила одну его руку, чтобы ухватиться за что-нибудь. Когда я это сделала, Билли ахнул и пальцами свободной руки впился в землю. «Не отпускай меня!» — плакал он; темные волосы закрыли ему глаза. «Не бойся, не отпущу». Стараясь успокоить его, я попыталась сама успокоиться, хотя мне было страшно как никогда; рука болела, казалось, будто она вот-вот выскочит из сустава, в то время как другая рука отчаянно искала какое-нибудь дерево, ветку, камень — хоть что-нибудь, но ничего не находила. Билли был для меня слишком тяжел; все, что я могла сделать, — это скользить вниз вместе с ним до тех пор, пока мы оба не умрем.

Он в последний раз посмотрел на меня: в глазах паника, мокрые от слез щеки в грязи, и я разжала руку, позволив ему упасть.

Видения приходят не так уж легко. Не скажешь ведь: все, Бог, я готова, давай свой лучший ролик. Перед тем как Сидящему Буйволу было его видение относительно солдат, ему пришлось исполнить церемонию Солнечного танца. Ну, Солнечный танец — это, пожалуй, немного чересчур, но ведь сиу жили в тяжелое время. Делается это так: сначала воин пронзает себе кожу на груди и утыкает ее небольшими деревянными вертелами, потом берет длинную веревку и привязывает один конец к вертелу, а другой к шесту. Потом он отходит от шеста так, чтобы веревка натянулась; кожа разрывается, и веревка ослабевает. Зрелище не очень, но ведь помогало! Все это вводило его в транс, и он мог общаться с духами, погружаясь в видения. Для успеха сиу нужна была сила, а для того, чтобы получить силу, нужны были видения, а чтобы их иметь, нужно было пострадать — очень логично, одно вытекает из другого. Вот почему ни один враг не ушел от Сидящего Буйвола живым.

Сегодня меня поймали. Поставили человека сторожить велосипеды и поймали. Я уже больше часа сижу в кабинете директора и смотрю, как седовласая секретарша огромным зеленым резаком располовинивает стопки бумаги, опуская стальное лезвие, которое падает со смачным хрустом, в то время как директор, мужчина с головой, похожей на грушу, лысый и толстощекий, таращит на меня глаза, периодически говоря что-нибудь мудрое, вроде: «У вас большие неприятности, юная леди». Я все думаю, что сделал бы в этой ситуации Сидящий Буйвол? Не успеваю я составить какой-либо план, как приходит мой отец — он смотрит на меня, и я забываю о Сидящем Буйволе и о сиу; оттого что отец так растерян, мне хочется заплакать. «Боже, может быть, настало время честно рассказать ему, почему мне приходится воровать эти велосипеды, рассказать, как я бросила Билли?» Но отец, ссутулившись, качает головой, даже не спрашивая меня, зачем я это делала, а потом выдавливает: «Тебе придется заплатить за все велосипеды». Он отворачивается и начинает говорить с директором насчет того, что надо меня достойно наказать, но не надо звонить в полицию и выгонять меня из школы, так как, в конце концов, я отличница и никогда раньше не имела неприятностей. Все это время он ведет себя так, как будто меня нет в комнате, и тогда я понимаю, что подвела Сидящего Буйвола: у меня нет достаточной силы и мне надо стараться еще больше.

Поэтому я опускаю ладонь в карман и начинаю вертеть медицинский браслет Билли, вспоминая о том, как он свалился с его руки перед тем, как я ее отпустила. На краю стола по-прежнему стоит резак для бумаги, а секретарша в соседней комнате пьет кофе из синей кружки. Я думаю о храбрости сиу, о том, что ради силы надо пострадать, и, пока никто не видит, подхожу к резаку, просовываю мизинец под отточенное лезвие, а другой рукой берусь за рычаг, готовясь опустить его. Все это время я думаю о логике сиу, по которой одно вытекает из другого.

Глава 16

Я все еще лежу на кушетке, не двигаясь, закрыв глаза, и держу в руке рассказ сестры. Фрэнни не всегда была полной и робкой, хотя именно такой я ее помню: перед гибелью брата она выглядела игривой, дерзкой, и отец называл ее сорванцом. Все это изменилось после смерти родителей, после смерти Билли.

Услышав, что в комнату входит М., я открываю глаза. У меня пропало желание наорать на него из-за насильственной мумификации. Это событие кажется давно прошедшим и слегка нереальным. Он садится в стоящее рядом кресло, положив ногу на ногу. Некоторое время мы оба молчим. Меня успокаивает его присутствие, которое совсем недавно казалось мне таким угрожающим, успокаивает даже вид его мягких тренировочных брюк и свитера.

— Сначала я не мог понять, почему Фрэнни оставалась со мной, — наконец тихо говорит М., — несмотря на все, что я делал с ней, несмотря на бичевания, боль, унижения, которые ее определенно не радовали. Должно быть, все дело в любви, говорил я себе, даже наверняка так. — Он кивает в сторону листков с рассказом. — Потом, прочитав это, я изменил свое мнение. Как вы думаете, неужели она все еще зарабатывала очки, стараясь искупить смерть Билли? Похоже на то, хотя я сомневаюсь, что она сама это понимала. Вероятно, Фрэнни думала, что поступает так ради любви. Вскоре после этого я порвал с ней. Как видите, Нора, даже мне свойственно сострадание. Когда я осознал всю глубину ее проблем, привлекательность вашей сестры как объекта для получения удовольствий сильно снизилась. Используя ее исключительно для собственного развлечения, я испытывал некоторое чувство вины.

Я молчу, чувствуя себя очень уставшей. Из окна слабо дует ветерок. Наверное, уже очень поздно.

— Это действительно правда насчет того, как она пыталась спасти Билли и потом отрезала себе палец? Я помню, отец тогда звонил мне из Монтаны — он сообщил, что сестра случайно пострадала, когда пыталась разрезать бумагу.

— Именно это Фрэнни сказала вашим родителям. Они так и не узнали правду — ни насчет ее пальца, ни насчет Билли.

Я опускаю взгляд.

— Но вы-то знали. Вы могли бы объяснить ей, что здесь нет ее вины. Она была еще ребенком; ей не хватило бы сил, чтобы его спасти.

— Думаете, я не пытался? — мягко говорит М. — Конечно, я объяснял ей, что она не виновата, но Фрэнни ничего не хо тела слушать. Ее чувство вины было слишком сильным. Она упрекала себя даже за смерть ваших родителей.

Я смотрю на него непонимающим взглядом.

— Если бы Билли не умер, они не уехали бы в Монтану и не погибли бы там в автомобильной катастрофе.

Я молчу, думая о тех алогичных мыслительных процессах, которые происходили в сознании Фрэнни. Если бы я знала правду, то, возможно, смогла бы ей помочь, по крайней мере попыталась бы. Но она все рассказала М., а не мне, своей сестре.

— Почему она не поделилась со мной? — вслух говорю я, однако М. не отвечает. Мы оба знаем ответ на этот вопрос.

— Сядьте. — Он поворачивается ко мне. Когда я приподнимаюсь, М. заключает меня в свои объятия. Моя голова лежит у него на груди, и я чувствую теплоту и мягкость его свитера. Его сегодняшняя демонстрация не убеждает меня в том, что М. не убийца, но я не боюсь его. По крайней мере не боюсь сейчас. Я просто хочу, чтобы кто-нибудь меня обнимал.

Глава 17

Вот уже несколько недель я приезжаю к М., когда бы он ни позвонил. Он все время преподносит сюрпризы и никогда — по крайней мере до сих пор — не бывает скучен. Когда я узнаю, что мне предстоит с ним увидеться, то испытываю странное чувство — отчасти это радостное возбуждение, но в основном страх. Я никогда не знаю, чего мне от него ожидать: в один день он может быть внимательным, в другой — жестоким, в третий — играть роль доброго папаши. Я понимаю теперь, чем он привлекает женщин. У него, как писала в своем дневнике Фрэнни, есть профессиональное умение внушать к себе любовь; он, как Протей, способен изменять себя, становиться таким, каким вы хотите его видеть. Вначале я была совершенно уверена в своих силах, уверена в своей способности соблазнить М., но теперь уже не уверена, кто кого соблазняет.

И все же я жду продолжения игры. Секс с ним мне нравится, очень нравится, но до сих пор все находится в определенных рамках; однако мне ясно, что долго это не продлится. Я еще раз просмотрела незаконченный дневник Фрэнни, пытаясь вычитать между строк намеки на иголки или ножи, но ничего подобного не нашла. Если бы она упомянула пару на озере Тахо или склонность М. к скарификации, то я сразу сообщила бы Харрису. Я снова перечитываю дневник, не знаю в который уже раз; не потому, что хочу освежить память — я знаю его почти наизусть, — но потому, что не могу остановиться. Я стала чем-то вроде наркомана, и этот дневник — мой героин. Я читаю о том, что М. делал с ней; вижу, как он постепенно приобщает ее к своей извращенной сексуальности. То же самое он проделывает теперь со мной.

Однажды я спросила М., пока он готовил мне завтрак, не в этом ли заключается его план. Он тихо засмеялся и отодвинул в сторону сковородку, а потом, налив в стакан апельсинового сока, поставил его на стол. Теперь я всегда настороже относительно той еды и питья, что он мне подает, и сначала стараюсь удостовериться, что в них не подложено что-нибудь лишнее.

Встав позади, М. целует меня в шею:

— Нет. С вами будет по-другому. Вы никогда не желали, чтобы я оставался с вами мягким в постели. Фрэнни этого хотела, а вам нравится более жесткий секс, более наглядный, так сказать — нечто грубое и животное.

М. произносит все это шепотом, стоя сзади меня, в то время как его руки ласкают мою шею и плечи, снимая напряжение. Его пальцы — словно магниты, они притягивают меня к себе. Кто кем манипулирует, снова думаю я. Кажется, теперь для меня почти невозможно это различить.

— Фрэнни не знала, что ее ждет. Если бы в момент нашей встречи у Пута-Крик она подозревала о том, что я собираюсь делать, то никогда не стала бы встречаться со мной — для этого ваша сестра была чересчур робкой. До того как получить то, что мне нравится, мне пришлось дать ей то, что хотела она, а вот вы предупреждены заранее и знаете все, что должно произойти, — возможно, не в деталях, но уж в общих чертах точно.

— Тогда чего вы ждете?

М. снова целует меня в шею и отходит к плите.

— Когда вы будете готовы, разумеется.

Я не понимаю, как работает его мышление. Почему он заботится обо мне, а о Фрэнни не заботился, хотя всякому понятно, что ей это было нужнее, чем мне? После инцидента с бинтами М. больше не пытался на меня давить. Несколько дней назад он достал веревки и захотел меня связать. Мы лежали в постели, когда он вытащил их из прикроватной тумбочки.

— Нет, — твердо сказала я тогда. — Не советую вам это использовать.

Он небрежно помахал веревкой в воздухе.

— Вы по-прежнему сохраняете иллюзии насчет того, что я могу причинить вам вред только тогда, когда вы связаны? Не делайте ошибки, Нора, — если бы я захотел, это давно бы свершилось, с веревками или без них.

Я ничего не ответила, потому что хотела, чтобы он почувствовал мой страх и поверил, будто я слабее, чем на самом деле. Это уже была не игра.

— Ну хорошо, — согласился М. — Пока обойдемся без веревок. Впоследствии, однако, я все-таки использую их, обещаю.

Его уверенный тон вызвал у меня дрожь.

Прежде меня несколько раз связывали, причем не слишком крепко, мужчины, которым я доверяла, а я связывала их, но это было забавно, эротично, и я знала, что никакой опасности нет. С М. все становилось гораздо сложнее — опыт пребывания в качестве мумии все еще не выветрился из моей памяти.

М. придвинулся ближе, держа в руке веревку, затем принялся водить ею по моему обнаженному телу — по груди, по животу, по внутренним поверхностям бедер, а я лежала неподвижно, словно животное, охваченное параличом.

— Люди вполне естественно стараются избегать боли, — поласкав меня таким образом, заметил М. — Я люблю наказывать своих женщин, если они не подчиняются, а чтобы сделать это как полагается, иногда нужно их связать — это дает возможность удержать их на месте, пока я не закончу. Мне нравится видеть женщин связанными, видеть их беспомощность и делать то, что я хочу, когда они полностью от меня зависят. Но дело не только в этом. Некоторые женщины любят боль, им нужно чувствовать, что их заставили подчиниться. Они не могут сознаться, что любят боль как таковую или что хотят быть изнасилованными, избитыми кнутом, наказанными. Чтобы этим наслаждаться, им нужно быть связанными. Я просто даю им то, о чем они скрытно мечтают. Иногда я даю им еще кое-что. Ваша сестра всегда получала больше, чем хотела.

— Например? — Я ухватилась за эту тему в надежде услышать что-то новое о сестре.

Прежде чем ответить, М. окинул меня внимательным взглядом.

— Что ж, пожалуй, настало время заполнить еще один пробел в дневнике Фрэнни — в нем ваша сестра упоминала, что я ее связывал, но подробностей не сообщала. Она ненавидела это больше всего. Один раз я привязал ее, голую, к кровати и завязал ей глаза, а потом сказал, что ко мне придут поиграть в покер друзья, мужчины, и что я собираюсь позволить им по одному смотреть на нее и делать с ней все, что они захотят. Заткнув ей уши, чтобы она не могла слышать, я оставил ее одну, плачущую, умоляющую меня о снисхождении. Никакой партии в покер, разумеется, не было, но она этого не знала, так как не могла ничего видеть или слышать. В следующие четыре часа я несколько раз заходил в спальню и под видом игрока в покер доставлял ей различные ощущения, когда осторожно, когда нет. Все это время бедняжка думала, что в доме пятеро мужчин.

— Вы просто мерзавец! — не выдержала я.

— Смотря как к этому отнестись, Нора. — М. швырнул веревки в дальний конец комнаты. — Вам кажется, что я плохой парень, а вот Фрэнни так не считала: что бы я с ней ни делал, она оставалась со мной. Если вы все-таки надеетесь найти ее убийцу, то должны изменить свою оценку и искать его в другом месте.

Затем он стал трахать меня — термин «заниматься любовью» для этого не подходит, — забавляясь тем, что по ходу дела отпускал фривольные комментарии.

— Я волью в тебя всю свою сперму, — низким и хриплым голосом говорил он. — Ты ведь сделаешь то, что я говорю, да? — И заставлял меня соглашаться с его требованиями. — О да, ты сделаешь все, что я скажу. И знаешь почему? Потому что тебе это нравится. Ты сходишь с ума, когда я лижу тебя, и тебе нравится делать это со мной. Я сужу по тому, как ты лижешь меня, как берешь меня в рот, как глотаешь сперму, как — перед самым концом — умоляешь, чтобы я тебя трахал. В задницу, в дырку, в рот — ты все это хочешь.

Он говорил все это во время акта, зная, что мне нравится его слушать. У меня больше развито слуховое восприятие — и так было всегда. Мне приходилось бывать с мужчинами, которые любят говорить непристойности, но никто из них не может сравниться с М. по апломбу и артистичности. Он замечательный рассказчик. Он часто нашептывает мне на ухо порнографические образы, рассказывая о том, что собирается сделать, описывая чувственные сценарии, заставляя меня возбудиться, полностью господствуя надо мной, останавливаясь, когда знает, что я хочу еще.

— Я тебе нравлюсь, Нора, и ты любишь грязный, извращенный секс. Ты хочешь, чтобы он был примитивным и — ты еще сама не понимаешь этого — чтобы он был грубым.

В поисках скальпеля или какого-либо другого ножа, похожего на тот, что я видела на озере Тахо, я снова обыскала дом М., но ничего не нашла. Детектив Харрис сказал мне, что экспертиза изоленты дала неопределенные результаты. Лента из одной партии с той, которой заклеивали рот Фрэнни, но определить, тот ли это моток, невозможно. Харрис объяснил мне, что, когда преступник использует для убийства какой-либо предмет — нож, дубинку, молоток, — часто случается, что он потом хранит его как память или как трофей. Эксперты надеялись, что так будет и с изолентой — тогда можно было бы сравнить концы, чтобы доказать, что лента взята из одного куска. Но, видимо, даже если М. использовал эту изоленту при истязании Фрэнни, то потом он использовал ее снова, сделав идентификацию невозможной. Харрис сказал мне, что снова допросил М., но ничего не добился. Он опять предупредил, чтобы я держалась подальше от него, и это заставляет меня подозревать, не скрывает ли он какую-нибудь информацию. Если Харрис не верит в виновность М., то почему считает его опасным человеком?

М. ведет себя как ни в чем не бывало — он молчит о том, что из его чулана пропала изолента. Я тоже о ней молчу. Молчит он и о том, что Харрис вновь его допросил. Мы старательно обманываем друг друга.

Лгать Яну тоже оказалось не так трудно, как мне поначалу казалось. Я уже привыкла воспринимать ложь и связанное с ней чувство вины в виде неприятной, но неизбежной стороны моей жизни.

Вечером я встречаюсь с Яном в китайском ресторанчике «Динг хоу». У меня остается еще три часа, и я решаю поработать, чтобы отвлечься от истории с М.: сажусь за компьютер и начинаю писать статью о растущем насилии в Сакраменто. Обобщив накопленную информацию, я прихожу в замешательство. Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Чикаго — ну ладно, с ними все ясно, но с каких это пор Сакраменто стал таким опасным местом? Здесь всегда дело кончается именно убийствами. Я открываю файл с дневником Фрэнни и снова просматриваю его, затем перечитываю информацию, полученную от коронера и полиции. Мне по-прежнему не понятна та жестокость, с которой ее убили.

Звонит телефон, но я не поднимаюсь с места. После трех звонков щелкает автоответчик. Это Мэйзи — снова ругает меня за то, что я не отвечаю на ее звонки.

— Я беспокоюсь о тебе, — раздается ее голос. — Пожалуйста, позвони.

Меня охватывает чувство вины. Я знаю, что мне следует выполнить ее просьбу, но сейчас у меня нет возможности ни с кем разговаривать. к тому же все равно я не могу рассказать ей об этом.

В половине седьмого, приняв душ и переодевшись, я еду в «Динг хоу», который находится в торговом центре «Лаки» — «счастливчик». Ресторанчик маленький, здесь царит полумрак, народу немного. На стенах зеркала, а китайские ширмы частично закрывают обеденный зал. Я оглядываюсь по сторонам и замечаю в дальнем углу Яна — он все еще одет в темно-синий деловой костюм. Поцеловав его, я сажусь за столик, и возле нас немедленно появляется официант. Мы заказываем цыплят в кисло-сладком соусе, дважды сваренную пряную свинину и жареный рис. Официант мгновенно исчезает и появляется вновь с чайником. Пока чай остывает, мы беремся за руки, испытывая чувство покоя, известное тем, кто давно знает друг друга. Как я хотела бы вновь вернуть те счастливые дни, когда Ян действительно знал меня хорошо, а не так, как сейчас. Его слепота, честно говоря, иногда меня удручает: как можно не чувствовать, что твоя возлюбленная занимается сексом с другим мужчиной? Ночью я часто просыпаюсь и часами лежу без сна, расстроенная своим предательством, в то время как рядом в счастливом неведении мирно посапывает Ян.

В зале стоит сдержанный гул голосов, звякают тарелки, мимо снуют официанты. Ян рассказывает мне о своих делах и интересуется, не собираюсь ли я вновь выйти на работу. Я отнекиваюсь.

— Не знаю. Конечно, без нее скучно, но сейчас я слишком занята.

Ян хмурит брови и говорит, что убийство Фрэнни серьезно повлияло на мое восприятие действительности и что я помешалась на насилии, преувеличивая его размах в Сакраменто, а от этого я плохо сплю по ночам, просыпаюсь с синяками под глазами, стала невнимательной и раздражительной. Он крепче сжимает мою руку и наклоняется вперед:

— Ты ничего больше не можешь сделать. Тебе надо перестать думать о Фрэнни.

— Но она же моя сестра!

— Полиция ищет ее убийцу. Пусть они делают свое дело. — Ян сжимает мою руку так сильно, что мне становится больно.

— Почему ты хочешь, чтобы я перестала думать о Фрэнни? — Я стараюсь вырвать руку. — Иногда мне кажется, что тебе все равно, свершится ли правосудие.

— Конечно, мне не все равно, но эта навязчивая идея тебя губит. — Он опускает взгляд и ослабляет хватку. — Пойми, я люблю тебя. Разве тебе этого не достаточно?

Мне хочется ответить, но тут я слышу, как меня зовет по имени М., и оборачиваюсь на стуле, не в силах вымолвить ни слова от удивления.

— Разве вы меня не помните? — мурлычет М. — Филипп Эллис. Вы писали о моих исследованиях в КУД два, нет — три года назад.

Я бросаю на него предупреждающий взгляд, надеясь, что он заметит мое раздражение, но М. смотрит на меня, лукаво улыбаясь. Рядом с нами официант ставит в кучу грязные тарелки и протирает столик. Ян отпускает мою руку и ждет, что я представлю их друг другу.

— Гм, — мой голос звучит не слишком членораздельно для литератора, — это Ян Маккарти. — Утром мне пришло в голову сказать М., который приглашал меня на ужин, что сегодня вечером у меня встреча с Яном. Какой же я была дурой! — Мой друг. — Я зло смотрю на него.

Они пожимают друг другу руки, потом всегда вежливый Ян спрашивает у М., что за статью я писала о нем.

— Вы, наверное, лучше расскажете об этом, чем я. — М. поворачивается ко мне.

Я так взбешена, что едва могу говорить. Он не имел права вторгаться в эту сферу моей жизни.

— Все случилось так давно. Может, освежите мою память? М. снова улыбается:

— Вы так много написали с тех пор, что, естественно, не можете всего припомнить. — Он оборачивается к Яну. — Я биолог, изучаю поведение животных; особенно меня интересует эволюционный эффект выбора самкой самца. Нору заинтересовало мое исследование серых древесных лягушек — в нем я анализировал их ответы на сигналы различных самцов и установил корреляцию между силой сигнала и привлекательностью самца.

На прошлой неделе, когда М. спросил меня о моей работе, я рассказала ему о серых древесных лягушках, — как видно, он кое-что уловил из моего рассказа.

— Говоря простым языком, я пытаюсь установить, что в животном царстве самка выбирает самца по весьма специфическим признакам. Она выказывает предпочтение определенным мужским качествам, таким, как сила и агрессивность, что, в свою очередь, влияет на эволюцию вида. Для современного чересчур чувствительного мужчины это неприятно, хотя, я думаю, женщины одобрят мои выводы.

Ян смеется.

Я бросаю косой взгляд на М.

— Вы не правы. Это в лучшем случае весьма специфический анализ. Женщинам нужны чувствительные, умеющие сострадать мужчины — компаньоны, партнеры, мужчины, которые могут не только физически, но и эмоционально их удовлетворять. Женщины не животные, и ваше сравнение неудачно. От такого известного биолога, как вы, мы вправе были ждать более компетентных заключений.

М. задумчиво смотрит на нас, на его губах блуждает слабая улыбка, предназначенная только мне одной. Мой грубый выпад смущает Яна.

— Милая, — говорит он, — твой знакомый только пошутил. — Повернувшись к М., он разводит руками: — Нору иногда заносит.

— Не надо за меня извиняться! — огрызаюсь я. — Никогда больше так не делай!

Воцаряется напряженное молчание. В этот момент официант приносит наш заказ, и М., выполнив свою миссию, с извинениями уходит. Я прошу у Яна прощения, объясняя свою раздражительность недосыпанием. Наша прежняя близость куда-то испаряется, и остаток вечера мы держимся отчужденно-вежливо.

На следующее утро, когда Ян уходит на работу, я звоню М. Прошедшие двенадцать часов ничуть не уменьшили моего гнева.

— Какая муха вас укусила и что, черт возьми, вы делаете?

— Просто хотел познакомиться с вашим приятелем, — усмехается он и сухо добавляет: — Этот господин не произвел на меня особого впечатления.

— И не надо. Зато он производит впечатление на меня.

— Он слишком мягок для вас, Нора, с ним вы никогда не будете удовлетворены. Вы как серая древесная лягушка: вам нужен самец-господин.

— Черта с два! — Я бросаю трубку прежде, чем он успевает ответить. Только через четыре дня я снова слышу его голос. Очевидно, М. не очень нравится, когда с ним так обращаются.

Глава 18

Я сижу на занятиях у М. и слушаю его лекцию о романтическом направлении в музыке девятнадцатого столетия: Шопен, Мендельсон, Вагнер, Лист, Верди, Брамс. Средних размеров аудитория выкрашена в ослепительно белый цвет, места для студентов расположены амфитеатром. В левом углу стоит пианино. Во время лекции М. расхаживает по аудитории, поглядывая на нас. Сегодня утром он позвонил мне и потребовал, чтобы во второй половине дня я пришла к нему на занятия. Моя покорность, особенно после его выходки в «Динг хоу», меня удивляет. Я не привыкла получать приказы от мужчин, но у М. есть нечто такое, что мне нужно — разгадка смерти моей сестры, — и мне придется играть по его правилам. М. сказал, что мне надеть, и без косметики я сейчас выгляжу как школьница. На мне клетчатая юбка, белые гольфы, дешевые мокасины, белая хлопчатобумажная блузка с застегивающимся воротником, а волосы скреплены заколкой. Ничего из этого у меня дома не было, поэтому мне сегодня пришлось ехать в универмаг в Вудлэнде и отовариваться там в детском отделении. Я готова признать — когда М. позвонил мне сегодня утром и объяснил, чего хочет, я почувствовала определенное эротическое возбуждение от мысли, что мне придется принять участие в одной из его психодрам. Примеряя юбки в магазине, я представляла себе, как М. оставляет меня после занятий, задирает клетчатую юбку и трахает прямо на полу. От этого мое возбуждение только увеличивалось. Теперь, правда, я изменила сценарий: хочу, чтобы он трахнул меня на пианино.

Мне кажется, что я должна здесь выглядеть белой вороной, но никто из студентов не обращает на меня никакого внимания: все они бешено строчат в тетрадях, стараясь записать каждое слово.

На М. темные брюки, синяя в полоску рубашка и роскошная твидовая спортивная куртка, которую не мог бы позволить себе ни один из студентов; хотя мы смотрим на него сверху вниз, М., безусловно, занимает в аудитории господствующее положение. Этому способствуют его величавая осанка, благородная седина на висках и, наконец, исходящая от него атмосфера знаний, которые студенты должны усвоить.

Я с удовольствием слушаю, как М. говорит. Он замечательный оратор. Правда, его нельзя назвать эффектным или чересчур красноречивым — напротив, его речь немногословна, жесты сдержанны; тем не менее он полностью владеет аудиторией, а любовь к музыке сквозит в каждой его фразе. Сейчас он рассказывает о творческом воображении и о том, как эра романтизма породила концепцию гения-одиночки, который создает произведение искусства, являющееся плодом внутреннего озарения, музыкального прозрения.

Когда М. смотрит в мою сторону, я с невинным выражением лица раздвигаю пошире ноги, чтобы он мог видеть, что у меня под юбкой, — жест, явно нехарактерный для школьницы. Этого он мне не предписывал. Я делаю это не ради обольщения, в коем нет нужды: скорее, я поддразниваю его. Мне бы хотелось посмотреть, как он теряет самообладание. Прежде чем отвести взгляд, М. на миг задерживает его на моем нижнем белье, при этом продолжая спокойно говорить о романтическом периоде — моя маленькая вспышка внутреннего озарения не нарушает его сосредоточенности.

Даже после занятий, когда все студенты ушли, М. держится отчужденно. Сказав, что я должна прийти к нему домой, он выходит из помещения, оставляя меня в одиночестве. В клетчатом платье и гольфах я чувствую себя нелепо. Его холодное отношение ко мне ничем не мотивировано: я сделала все, как он сказал. Разозлившись, я решаю не видеться с ним сегодня, хотя знаю, что это настроение скоро пройдет и я обязательно приду к нему домой, несмотря на всю свою досаду.

Когда я прихожу туда, он уже ждет меня — с холодным, отрешенным видом сидит в гостиной на кушетке. Рядом лежит лопатка. Прежде чем я успеваю что-либо сказать, М. начинает меня бранить, говоря, что сегодня я вела себя дурно и меня следует наказать. Он требует, чтобы я подошла к нему. Я не подчиняюсь. М., все еще развалившись на кушетке, говорит, что, если я не буду сопротивляться, он будет не таким строгим. В голове у меня звучит сигнал тревоги.

— Идите сюда, — говорит М. голосом человека, который знает, что в конце концов все будет так, как он хочет. — Вы должны получить наказание, как получала наказание Фрэнни.

— Пошел к черту! — говорю я ему.

— Вам уже многое известно о вашей сестре, Нора, — спокойно, без надрыва говорит М. — Я заполнил некоторые пробелы и выполнил свою часть сделки. Теперь ваша очередь. Вы снова должны влезть в ее шкуру и испытать то, что испытала она. Это будет еще одним осязаемым воплощением записей из ее дневника.

Я по-прежнему не двигаюсь с места. Он слегка склоняет голову набок и покровительственно улыбается.

— Вы в состоянии выдержать любую боль, которую я вам причиню. Можете положиться на меня — я не сделаю ничего, что будет для вас нестерпимо. Вы уже готовы к такого рода наказанию.

Не получив ответа, он продолжает:

— Я собираюсь хорошенько вас выпороть — только и всего. Рукой и, возможно, лопаткой. Это будет больно. Вы постараетесь не кричать, но все равно закричите, и я не остановлюсь до тех пор, пока не почувствую, что наказал вас как следует. После этого я собираюсь вас трахнуть. — Он некоторое время молчит, потом добавляет: — В отличие от Фрэнни, Нора, у вас есть выбор. Вы можете сейчас уйти, больше ничего о ней не узнав, а можете подойти ко мне. И еще у вас есть две секунды на то, чтобы принять решение. Я хочу с этим покончить и пойти поиграть на пианино.

Думая о Фрэнни, я неохотно подхожу к нему. Она была робкой и застенчивой, ее самооценка — крайне низкой. Как же она выдерживала его наказания? Я твердо решаю не кричать, как бы больно мне ни было. М. подвигается вперед и кладет меня себе на колени. Задрав мою клетчатую юбку, он стягивает вниз новые шелковые трусики. Чувствуя себя униженной, я стискиваю зубы, готовясь противостоять его ударам, но М. пока только нежно ласкает мою нижнюю часть.

— Постарайтесь расслабиться, — говорит он и, наклонившись, по очереди целует мои ягодицы. Затем он слегка раздвигает мои ноги и нащупывает клитор. Моя настороженность начинает ослабевать. Опершись руками о ковер, я немного приподнимаюсь, чтобы облегчить ему задачу.

— Тебе это нравится, детка? — спрашивает М.

Я обращаю внимание на слово «детка» — раньше во время занятий сексом он никогда не говорил мне ласковых слов. Я предполагаю, что сейчас М., возможно, разыгрывает со мной некую фантазию, связанную с инцестом: непослушная дочь с голой задницей лежит на коленях у строгого отца. Я нахожу эту сцену заманчивой, а его ласки меня возбуждают.

— Да, — потершись о его руку, чуть слышно говорю я. — Да.

М. просовывает палец в мое влагалище и, обнаружив, что там мокро, засовывает еще два. Я пытаюсь переменить позицию, чтобы мне было удобнее, но М. мягко говорит «нет». Вернув меня в прежнее положение, он прижимает рукой мою спину, чтобы я вообще не могла двигаться; его пальцы все еще во мне, двигаются туда-сюда.

— Я хочу еще, — бормочу я.

— Знаю, детка. Ты это получишь, но позже. — Наклонившись, он снова целует меня, затем выпрямляется и вынимает пальцы из моего тела. — Сначала я должен тебя наказать.

Прежде чем я успеваю понять, что он сказал, М. резко бьет меня ладонью по ягодицам. Я вскрикиваю, больше от удивления, чем от боли, и он бьет меня снова, на этот раз сильнее. Мое тело непроизвольно напрягается, затем так же непроизвольно начинает извиваться, пытаясь уклониться от ударов. М. обеими руками удерживает меня на месте.

— Не сопротивляйся, — говорит он, дожидаясь, когда пройдет охватившая меня паника.

Я перестаю биться; он ослабляет свою хватку и наносит мне еще один резкий шлепок, но на этот раз я готова к испытанию и не вскрикиваю. М. снова ударяет меня, и я одной рукой хватаюсь за кушетку, чтобы не свалиться.

— Пока ты не научишься слушаться, — говорит он, — я буду продолжать.

Он ударяет меня снова и снова, все сильнее и сильнее. Моя плоть уже горит, но М. тянется за лопаткой и опять бьет меня. Боль усиливается, сквозь сжатые зубы у меня вырывается сдавленный стон, и я против своей воли начинаю плакать, сначала тихо, затем, когда мучения усиливаются, в голос. Как ни странно, слезы у меня вызывает не только физическая боль. Весь последний год я подавляла свои эмоции, не позволяя себе плакать при мысли о Фрэнни. Сейчас, распростертая на коленях М., я испытываю огромное облегчение. Да, я плачу от боли, от унижения, но я также и оплакиваю Фрэнни, оплакиваю себя. Я оплакиваю свою вину и свое невольное соучастие в ее смерти, оплакиваю все ошибки, допущенные мной за долгие годы. Прекратив всякое сопротивление, я начинаю воспринимать каждый удар как справедливое наказание. Каким-то образом я чувствую, что заслужила его.

Закончив, М. приподнимает меня и прижимает к своей груди. Он дает мне выплакаться и, когда я успокаиваюсь, целует мое залитое слезами лицо. Я чувствую себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы. Затем он снимает оставшуюся одежду и трахает меня.

Потом мы лежим в обнимку на кушетке, наши мокрые от пота тела тесно прижаты друг к другу. Моя голова лежит на груди у М., и короткие завитки его волос щекочут мне кожу.

— Вы плакали не от боли, — просто говорит он. Это не вопрос, а утверждение.

Высвободившись из его объятий, я встаю и подхожу к креслу, стоящему на противоположной стороне комнаты. Сев на него верхом, я чувствую, как мое тело овевает прохладный воздух. От прикосновения грубой ткани сиденья мои ягодицы горят. Я не желаю говорить о том, почему плакала.

— У вас шовинистические фантазии. — Мне хочется сменить тему.

М. лениво свешивает руку вниз и спокойно смотрит на меня, ожидая объяснений.

— Ваше навязчивое желание господствовать над женщинами, все эти вещи в вашем ящике в чулане, всякие хлысты, цепи, кандалы — все это порождение извращенной фантазии, призванное подстегнуть мужское либидо. Женщинам не нравится подобное обращение.

Он согласно кивает:

— Возможно, вы и правы — в отношении большинства. Что же касается вас, то мои усилия достигают своей цели.

Когда я пытаюсь это отрицать, он только улыбается.

— Да, достигают. Сейчас вы еще не готовы с этим согласиться, но потом согласитесь обязательно. Это лишь вопрос времени.

Мне не хочется спорить с ним. Снаружи раздается заливистая трель какой-то птицы; на крыльцо с шумом падает газета, которую бросил почтальон.

— Вы знаете, что такое синтез яйцеклеток? — спрашиваю я. М. качает головой.

— Это спаривание двух яиц. Конечно, от этого получаются только особи женского пола. Способ экспериментально опробован на мышах, а впоследствии будет возможным его применение у людей. В будущем для размножения нам не нужны будут мужчины; и вообще они нам не будут нужны. В свое время ваша агрессивность и доминантное поведение имели оправдание — исторически мужчины с их агрессивностью нужны были нам для того, чтобы выжить. Однако присущая мужчинам тенденция к хищническому поведению больше не нужна, и если вы не покончите с ней, ваш пол, как динозавры, обречен на вымирание. Через тысячи лет, если человечество будет еще существовать, вы или адаптируетесь, или исчезнете. Пока же вы отстаете от времени. Если у женщин есть биологические часы, определяющие период деторождения, то у мужчин это часы геологические — они отмеряют время их существования как пола. Мы эволюционируем в сторону однополых существ. Женщинам не нужны мужчины, все наши потребности мы можем удовлетворить с другими женщинами. Часы, отмеряющие вашу геологическую эпоху, уже идут.

Пока я все это говорила, М. улыбался, теперь же он откровенно хохочет.

— Возможно, вы говорите правду, но это не та проблема, которая сводит меня с ума. Через несколько тысяч лет меня не будет, а сейчас, в нашем веке, мужчины все еще нужны женщинам. Вам, Нора, требуется весьма специфический тип мужчины, кто-то вроде меня. Все, что вы ненавидите в мужчинах — агрессивность, стремление к господству, — в постели вам нравится. От мужского тела вы ждете грубой силы, ждете, что ваш партнер будет вести себя как хищник. — Сев, он бросает на меня выразительный взгляд. — Вам нравятся сильные мышцы и нравится хороший член — вот к чему все сводится.

Встав, он подходит ко мне. Капли пота стекают по его мускулистому животу. .

— Ваша проблема заключается в том, что вы еще недостаточно эволюционировали, чтобы не нуждаться во мне. Ваш рассудок говорит вам одно, а инстинкты — совсем другое. Вам нужно научиться как-то это примирять. — Обхватив руками мою грудь, он наклоняется и целует меня. Я отстраняюсь, и он выходит из комнаты.

Возвращается М. довольно скоро, держа в руках бутылку лосьона и стакан воды. Воду он предлагает мне, но я отказываюсь.

— Пейте, — говорит М. — Это всего лишь вода — ничего больше.

Не доверяя ему, я отрицательно качаю головой. Пожав плечами, М. выпивает воду сам. Подняв меня с кресла, он говорит:

— Ложитесь на кушетку лицом вниз. Я знаю, что у вас там все болит.

Это, разумеется, так, но я молчу, не желая доставлять ему удовольствие. Когда я ложусь на кушетку, М. становится рядом на колени, откупоривает бутылку и начинает энергично втирать лосьон. Я стараюсь не морщиться.

— Вы, кажется, подружились с детективом Харрисом, — без всякого выражения говорит М.

Услышав это имя, я цепенею: до сих пор никто из нас не упоминал о том, что я украла изоленту.

— Этот почтенный страж порядка сделал мне весьма, я бы сказал, суровое предупреждение: сказал, что, если я когда-либо причиню вам какой бы то ни было вред, он от меня не отстанет. — М. осторожно втирает лосьон в израненную кожу моих ягодиц. — Что подумал бы ваш детектив, если бы увидел вас в таком состоянии?

Я лежу совершенно неподвижно, едва дыша.

— Я наказал бы вас еще несколько недель назад за то, что вы украли мою изоленту и отнесли ему, но тогда вы еще не были к этому готовы. Вы совершили очень скверный поступок, и я должен был бы вас снова выпороть прямо сейчас.

Я пытаюсь привстать, но он быстро кладет руку мне на спину.

— Должен был бы, но не стану этого делать. Расслабьтесь, сегодня я больше наказывать вас не буду. Но если вы снова пойдете в полицию — со всем тем, что узнали от меня, — последствия будут серьезными. Считайте, что я вас предупредил.

Я сразу вспоминаю его друзей с озера Тахо. М. наверняка не хочет, чтобы Харрис узнал о скарификации.

Медленно, осторожно он продолжает втирать лосьон, приятно холодящий кожу и несколько смягчающий боль.

— С этого момента я буду пороть вас каждый раз, когда мне этого захочется, — продолжает М. — И вы не будете заранее знать, когда это произойдет. Я или накажу вас, или прощу — по своему выбору. Но не беспокойтесь — я не буду делать это слишком часто. — Он целует мои ягодицы. — Я не буду проявлять чрезмерное усердие, но и не всегда буду таким снисходи тельным, как сегодня. Я могу использовать прут, хлыст, ремень из своих брюк. Я буду пороть вас точно так же, как порол Фрэнни, и если вы будете мне сопротивляться, то пожалеете об этом.

В полном противоречии со смыслом своих слов он произносит все это совершенно спокойно, без нажима, и я не могу удержаться от мысли: а что, если Фрэнни сопротивлялась? Может, потому он ее и убил?

— Я вижу, что слишком напугал вас. — Протянув руку, М. разглаживает морщинки у меня на лбу. — Это не входило в мои намерения.

Но я готова поспорить, что входило. Он хочет, чтобы я его боялась.

Покончив с ягодицами, М. принимается за мои ноги, а затем массирует спину и плечи.

— Как далеко вы собираетесь зайти? М. знает, что я говорю не о массаже.

— Не беспокойтесь о том, чего еще не произошло, — поцеловав меня в плечо, говорит он. — Наказывать женщин — это, по моему мнению, чрезвычайно эротично и усиливает сексуальные ощущения. Вам еще предстоит оценить мой подход. Вы будете ждать наказания со страхом, так как оно связано с болью, и заранее испытаете возбуждение, поскольку потом последует секс. В конце концов боль у вас станет ассоциироваться с наслаждением, и, когда я буду класть вас себе на колени или применять какую-то другую форму наказания, вы будете молить, чтобы я остановился, но в глубине души будете просить еще. Когда бы я ни наказывал Фрэнни, ей потом не нравилось трахаться, а вот вы наслаждались каждой минутой, так что не надо беспокоиться о будущем. Вам доставит наслаждение то, что вы от меня получите.

Снова нежно поцеловав меня в плечо, М. встает и направляется в кабинет, к своему пианино.

— Я знаю, чего вам не хватает, — уже на пороге говорит он. — Вам нужен сильный мужчина, Нора, тот, кому вы могли бы уступать.

Я молчу и постепенно прихожу к мысли, что это так. Точно не знаю, какую роль здесь играет физическая боль, но на определенном сексуальном уровне мне нравится подчиняться другому. Конечно, это противоречит всем моим феминистским убеждениям: пытаясь доказать свою состоятельность, я всегда боролась против мужчин, которые стремились поставить меня в подчиненное положение просто потому, что я женщина. На работе я доказала, что в эмоциональном и интеллектуальном отношении не уступаю мужчинам, но теперь ясно, что в сексуальном контексте господство надо мной М. действительно доставляет мне удовольствие.

Я с отчаянием понимаю, что со мной случилось нечто не предвиденное.

Глава 19

— Он просто играет с вами, — говорит Джо Харрис, когда я рассказываю ему, что М. предупредил меня насчет вмешательства полиции. Сегодня утром я позвонила Джо и договорилась насчет встречи.

— Наверное, боится, что я слишком близко подойду к разгадке. Скарификация — он не знал, что там будут ее делать, считал, что везет меня туда, чтобы посмотреть на… — я пожимаю плечами, — наверное, на какое-нибудь бичевание.

Джо бросает на меня мрачный взгляд. Судя по его виду, он, должно быть, недавно постригся — седые волосы стали намного короче, особенно за ушами, однако густые брови все еще нависают над глазами. На Джо желтовато-коричневый пиджак из полиэстера, узковатый в плечах и с чересчур короткими рукавами.

Мы сидим в «Парагоне», гриль-баре на Второй улице, который находится рядом с полицейским участком. Народу пока немного, лишь несколько человек за стойкой да два столика в конце зала занимает компания студентов. Недавно в Дэвисе введен запрет на курение в общественных местах, и теперь в баре необычно чистый воздух — не воняет табачищем, не видно клубов табачного дыма. Вокруг царит полумрак, столики расставлены вдоль обшитых деревянными панелями стен, устланная ковром крутая лестница ведет в подвал, в игровую комнату. Мы с Джо сидим у окна, на котором крупными буквами выведено название заведения. Время от времени кто-нибудь входит в дверь, проходит через зал и исчезает в подвале, направляясь поиграть в покер.

— Вам разве это ничего не говорит? — спрашиваю я Джо. — Он все знает о скарификации, а у Фрэнни именно такие отметки по всему телу. Я знаю, что это он убил ее.

— Но у вас нет никаких доказательств, — холодно возражает Джо. — И у нас тоже. — Покрутив в руках кружку из-под пива, он в конце концов отставляет ее в сторону. — Я проверил эту парочку с озера Тахо — кажется, они очень удивились, когда узнали, что Фрэнни убита. Женщина работает в какой-то корпорации бухгалтером по налогообложению, мужчина юрист; они двадцать семь лет женаты, и у них трое детей. Кроме того факта, что они любят играть с кнутами и ножами, в их поведении нет ничего необычного, а о профессоре они говорят только хорошее. М. привозил туда Фрэнни несколько раз: она вела себя робко, но охотно во всем участвовала.

— Я этому не верю.

Джо пожимает плечами и кладет локти на стол.

— Если он действительно убийца, есть шансы на то, что мы его поймаем, но пока против него нет никаких улик. Вполне может получиться, что мы так и не узнаем, кто ее убил, как и почему. Возможно, например, что это какой-то приезжий, который сразу же уехал из города. Убийца сейчас может быть во Флориде, в Иллинойсе или вообще за границей.

Я отворачиваюсь, глядя в темнеющее небо, так как не хочу слышать этих слов. Когда Джо заканчивает последнюю фразу, я снова поворачиваюсь к нему:

— Или это местный, который слишком умен, чтобы вы могли его поймать.

Джо отпивает глоток пива; от его кружки на столе остается влажный след. Он делает еще один большой глоток и ставит кружку обратно, а потом, смерив меня взглядом, спрашивает:

— Что вы с ним там делаете, Нора? Теперь моя очередь пожимать плечами.

— Ничего.

В самом деле, что я могу объяснить ему насчет своих встреч с М.? Сознаться в своей готовности подчиниться М., пусть в определенных пределах, я не в состоянии. Теперь мне понятно, почему Фрэнни таилась, — ей было стыдно за то, что ее подвергали подобным унижениям; я же стыжусь того, что они доставляют мне наслаждение. О таких вещах трудно рассказать кому бы то ни было.

— Ничего, — внутренне сжавшись, повторяю я.

Джо смотрит в сторону, в окно. Мимо на велосипеде проезжает мужчина в куртке цвета хаки, его фара роняет на мостовую конус яркого света.

— И чего вы надеетесь добиться таким образом? — наконец спрашивает Джо.

— Вы знаете ответ.

— Нет, не знаю, но, кажется, вы напрашиваетесь на неприятности.

— Если он убил Фрэнни, я это выясню.

— Считаете себя лучше подготовленной, чем мы? У нас на него ничего нет.

— Это не означает, что он ее не убивал.

— И не означает, что убивал. Убийцей мог быть какой-нибудь случайный психопат.

— Вы сами в это не верите.

— Может, верю, может, нет. — Джо чешет в затылке. Мне хочется, чтобы он был со мной честным и высказал свое личное мнение, но я знаю, что это невозможно.

— Нет никаких явных признаков борьбы — ни синяков на теле, ни кусочков ткани или кожи под ногтями. Она сама позволила кому-то ее связать, а значит, должна была его хорошо знать. Кроме М., у вас больше никого нет — это самая логичная кандидатура. Вы собираетесь и дальше его допрашивать?

Джо разочарованно смотрит на меня.

— Зачем вы мне звонили, Нора? Хотите, чтобы я попросил вас и дальше с ним встречаться? Вам нужно мое разрешение, чтобы спать с ним, так, что ли?

— Просто хотела рассказать вам, что произошло. — Я вздыхаю, жалея о том, что не могу сообщить ему всю правду о своих отношениях с М. Сегодня утром я проснулась в крайнем возбуждении. Мне снилось, будто я очутилась в лабиринте, из которого нет выхода. Связь с реальностью тут очевидна — влияние на меня М. растет, меня словно каким-то силовым полем затягивает туда, куда мне не хочется идти. Я просыпаюсь с мыслью о противовесе и сразу вспоминаю о Джо. Его значок — это символ того влияния, которое может противостоять М.

— Я уже не знаю, что делать, Джо, но и отступать, пока не выясню, кто убил Фрэнни, как убил, не могу.

Перегнувшись через стол, Джо дотрагивается до моей руки.

— Он скверный человек, Нора, с какой стороны ни взгляни. Сделайте одолжение — держитесь от него подальше.

Забота Джо трогает меня, а прикосновение его руки странным образом успокаивает. Но не успеваю я подумать о том, чтобы продлить это ощущение, как он убирает руку. Почему-то я вспоминаю о его жене и детях, особенно о детях, о том, как спокойно и хорошо им под крылом его родительской любви. К глазам подступают слезы, и я отчаянно мигаю, чтобы их отогнать. Я думаю о том, как Фрэнни нуждалась в отце, и горько смеюсь над тем сходством, какое приняли наши судьбы после ее смерти. М. прав: мы с Фрэнни как две стороны одной монеты, — разные снаружи и одинаковые внутри. Меня снова душит смех, и Джо с удивлением смотрит в мою сторону.

Сегодня годовщина смерти Фрэнни.

Глава 20

Минуло шесть месяцев с того дня, как я пришла на занятия к М., одетая школьницей, но мне кажется, что позади целая вечность. Мне даже трудно вспомнить, каким мой мир был до знакомства с М. Я была одержима гибелью Фрэнни., но эта одержимость не имела ничего общего с психиатрией, поскольку, если кто-то горит желанием наказать убийцу близкого человека, это вполне нормально. Однако моя нынешняя одержимость граничит с саморазрушением — я это прекрасно понимаю, но так же точно понимаю, что не могу с этим ничего поделать.

Верный своему слову, М. наказывает меня, когда находит нужным. Его представление о дисциплине щедро окрашено сексуальностью, секс у него всегда связан с болью, с унижением, а скрепляет эту связь наслаждение: он всегда заботится о том, чтобы я испытала сильный оргазм. Постепенно он поднимает мой порог терпения, боль становится все более мучительной, но и экстаз становится все сильнее. Я знаю силу его руки, в которой зажат кожаный ремень, гуляющий по моей заднице, зато следующее за этим наслаждение почти невыносимо, оно несравнимо ни с чем, что я испытывала раньше. Это и есть его всесокрушающее оружие: он удовлетворяет меня как никто прежде. Я обнаружила у себя скрытое стремление к темным сторонам человеческой натуры — меня как будто толкнули на самый край пропасти, и я не в силах удержаться от падения вниз. Со страхом и возбуждением я жду, что последует дальше. Я уже привыкла к наказаниям, которые накладывает на меня М., — как он и обещал, делает это нечасто, но весьма строго, не оставляя мне выбора, заставляя подчиняться. Если я сопротивляюсь, его жестокость наказания усиливается. М. обращается со мной как с ребенком, заставляет меня плакать и молить о пощаде, но никогда не проявляет снисхождения. Он выбивает из меня всю непокорность, пока я, хныча, не сдаюсь на его милость, и потом делает то, что хочет, но тем не менее все-таки себя сдерживает: в нем кипит бешеная страсть, которую он еще не излил на мое тело. Несколько недель назад я спросила его, почему он не применяет палку — я не просила его об этом, мне просто хотелось знать причину, — и М. ответил, что еще рано. Это слишком легко, и я, видите ли, еще не вполне готова.

Не вполне готова. Фрэнни так и не сумела подготовиться, и он ее убил.

— Но скоро, — добавил М., — ты будешь готова, и тогда ты попробуешь на себе палку, моя собачка.

Мне кажется, что он дрессирует меня, как дрессируют животных, и слово «собачка», часто им используемое, только укрепляет это ощущение. Когда он впервые стал называть меня «собачкой», я приняла это за ласкательное слово, вроде «милая» или «дорогая», однако для него это выражение связано с обладанием. Вы дрессируете собаку, вы ее наказываете, вы владеете ею. В глазах М. я что-то вроде домашнего животного, с которым можно делать все, что вздумается.

Постепенно я погружаюсь в мрачный мир М., и хотя не отрицаю своей предрасположенности к этому, но его влияние играет здесь решающую роль. Он находит у людей слабости и эксплуатирует их. Слабость Фрэнни заключалась в том, что она готова была сделать все ради любви к этому человеку. В отличие от меня она лишь подчинялась его прихотям, но ей это не нравилось. А почему подчиняюсь я? Ради того наслаждения, которое следует после боли? Ради сведений о Фрэнни? Или потому, что в глубине души чувствую, что заслужила наказание? С самого начала М. понял меня лучше, чем я могла себе представить. Прежде чем мне самой это стало ясно, он догадался, что я буду подчиняться так же, как Фрэнни, хотя и по другим причинам. Он разглядел мою слабость и использовал ее ради собственного удовольствия. Верно, что меня влечет к нему и его сексуальности, но также верно, что если бы я имела выбор, то не осталась бы с ним. Он выставляет напоказ ту часть моей души, которую я предпочитаю скрывать, и мне не хочется оставаться в его мире, но я не знаю, как оттуда выбраться.

Сегодня суббота, и М. пригласил меня на ужин. Приняв душ, я одеваюсь — натягиваю на себя старые выцветшие джинсы и потрепанную серую тенниску. М. предпочитает видеть меня в коротких юбках и облегающих платьях, кружевном нижнем белье, поясах для чулок и черных лифчиках, но в последнее время я из чувства протеста одеваюсь по-другому — в рваные джинсы, комбинезоны, мешковатые платья до щиколоток, старомодное белье. Так я выражаю свое неподчинение. Хотя я уступаю его господству, мне трудно сдаваться без боя.

Возле дома М. на обочине дороги стоит белый фургон «Доброй воли» [6] без водителя; задняя дверь открыта, на мостовую спущен массивный трап. В доме М. парадная дверь распахнута, и когда я вхожу туда, то встречаю его многозначительный взгляд.

— Что ж, развлекайся, пока можешь, — говорит он, глядя на мои выцветшие синие джинсы и чересчур просторную тенниску. По контрасту со мной М. в своих белых льняных брюках и мягкой коричневой рубашке выглядит очень опрятно, даже элегантно. — Скоро тебе придется приспосабливаться.

Я собираюсь ответить, но в этот момент слышу раздающиеся в глубине дома голоса. Появляются двое мужчин — одному лет пятьдесят, другой лет на двадцать моложе; они несут ореховый комод, прежде стоявший в задней спальне для гостей.

— Следи за углами! — хрипло говорит старший из грузчиков. Он и выглядит как портовый грузчик в летах — солидный и плотный, талия под белой футболкой уже оплыла жирком, в черных его волосах блестит седина, а загорелое лицо выдает человека, который привык работать на открытом воздухе.

Второй грузчик, курчавый коренастый мужик лет тридцати, перехватывает рукой угол комода и вполголоса ругается. Комод благополучно выносят из дома.

— Что происходит? — спрашиваю я.

Положив руку на мое плечо, М. небрежно целует меня в щеку.

— То, что я давно собирался сделать, — тихо говорит он. На своей щеке я чувствую его дыхание. — Я решил, что мне не нужны две гостевые спальни, одной вполне достаточно.

Грузчики возвращаются в дом и исчезают в коридоре. На сей раз они выносят кровать, тумбочку и лампу. Коренастый неожиданно останавливается и, держа на плече тумбочку, говорит:

— Мы все вынесли. Еще раз спасибо за ваш дар. Мы это очень ценим. — Приподняв тумбочку, он выходит за дверь.

Взяв за руку, М. проводит меня по коридору в заднюю спальню. Она совершенно пуста — отсюда убрали всю мебель, безделушки, ковер, занавески, картины, висевшие на стенах.

— Что вы собираетесь делать? — спрашиваю я.

М. отвечает не сразу. Без мебели комната кажется больше, чем есть на самом деле. Солнечные лучи отражаются от пола, сделанного из ценных пород дерева.

— Я собирался превратить ее в комнату для игр, — наконец говорит он, — но, учитывая твое упрямство, возможно, назову комнатой для дрессировки.

Снова он говорит об упрямстве. Любопытство кошку не уморит, а вот упрямство — может. Фрэнни этого так и не поняла. Пока не поздно, вам тоже надо это понять. Я нервно смеюсь, но М. не улыбается. Его глаза пристально смотрят на меня.

— Что еще за комната для дрессировки?

Он молчит. Разлитая в воздухе угроза кажется мне материальной, словно кусок колючей проволоки. Комната для дрессировки. Одно это название заставляет меня содрогнуться.

М. берет меня за руку.

— Скоро ты узнаешь об этом, — говорит он, ведет меня в спальню и приказывает раздеться, а сам, сидя в кресле, наблюдает за мной. Подойдя к кровати, я снимаю теннисные туфли и носки, затем стягиваю с себя джинсы и серую тенниску. Занавески раздвинуты, солнце ярко освещает комнату. Моя одежда стопкой лежит на полу.

— Сними остальное, — говорит М.

Я снимаю белые трусики, лифчик и, ожидая дальнейших инструкций, стою перед ним обнаженная, озаренная мягким светом послеполуденного солнца.

Протянув руку к ящику комода, М. достает оттуда черную шелковую веревку.

— Нет! — Я еще не настолько далеко зашла, чтобы позволить ему так с собой обращаться. Несмотря на заявления М., что он не причинит мне вреда, у меня нет желания снова оказаться связанной. — Нет! — Кажется, на этот раз мой голос звучит достаточно твердо.

Подойдя ко мне, М. кладет веревку на тумбочку, садится на край кровати и притягивает меня к себе. Он полностью одет, а я совершенно голая: такой контраст меня возбуждает.

— Ты все еще не боишься, а? — положив меня к себе на колени, спрашивает М. Лаская мое тело, он тихо говорит: — Вот и правильно, Нора. Ты можешь доверять мне. Я знаю, как далеко можно с тобой зайти. Со мной тебе нечего бояться. Я знаю, сколько ты можешь вытерпеть. Верь мне, моя собачка, я позабочусь о тебе. — Он нежно целует мои плечи и шею, легонько касается меня, и я чувствую, как во мне растет возбуждение, в то время как тело цепенеет в ожидании боли. — Я знаю тебя, Нора, и изнутри, и снаружи. Я дам тебе то, что ты хочешь. Тебе нужен тот, кто подавляет тебя, кто наказывает тебя, когда ты плохо себя ведешь. Тебе нужен я.

Он раздвигает мне ноги и гладит внутреннюю поверхность бедер.

— Будет не всегда больно, — говорит он. — Иногда я буду просто связывать тебя, потому что мне нравится видеть тебя связанной. Я хочу видеть свою собачку распростертой на кровати, полностью в моей власти, когда черные ремни надежно связывают твои запястья и лодыжки, а во рту шелковый кляп. Я хочу трахать тебя связанную, когда ты совершенно беспомощна. Ты будешь наслаждаться этим, Нора, от всей души наслаждаться. Когда ты лишена свободы выбора, когда ты полностью отдашься мне, ты испытаешь новое чувство свободы: полная капитуляция, никакой ответственности — только наслаждение и боль, которые я доставляю тебе. Обещаю, что не дам тебе больше, чем ты можешь выдержать, потому что знаю твои возможности лучше, чем ты сама.

Где-то в душе я чувствую правоту его слов.

— А вот возможностей Фрэнни вы не знали, — я почти шепчу, — и превысили их.

М. одной рукой крепко сжимает мое запястье, другой обхватывает меня за шею. Я сдерживаю желание вырваться и, ожидая ответа, пристально смотрю на М.

— Да? — говорит он, наблюдая за моей реакцией.

Я тяжело дышу, чувствуя его хватку на моем горле. Все мое тело напряжено. Мне хочется вскочить и убежать, но я знаю, что М. меня не отпустит. Проходит минута, может быть, больше.

— Вы убили ее… — Мой голос внезапно становится хриплым. Пальцы М. шевелятся у меня на горле. Я знаю его силу, знаю, что ему ничего не стоит задушить меня, если захочет.

— Нет, — наконец говорит он. — Речь идет о сексуальных возможностях, а не об убийстве. Когда-нибудь ты мне поверишь; ты поймешь, что я ее не убивал, — тогда, возможно, ты вычислишь, кто это сделал.

Убрав руку с моего горла, он продолжает:

— Верно, я превысил ее сексуальные возможности, но ты не Фрэнни, и твои возможности совсем другие. Она не догадывалась об этом, но я старался ее не перегружать. Я знал, что она считает для себя приемлемым, и каждый раз старался отодвигать эту границу. Ее беспокойство меня возбуждало. С тобой я по другой причине и хочу, чтобы ты наслаждалась всем, что я даю тебе. Так и будет, если я все буду делать правильно. Я не собираюсь заходить слишком далеко до тех пор, пока ты не будешь готова, в этом можешь на меня положиться — для меня важно, чтобы ты получала удовольствие в том, что я даю тебе Мы два сапога пара и предназначены друг для друга, хотя ты этого еще не знаешь.

Он ласкает мои бедра и живот, в то время как я, голая, сижу у него на коленях, испуганная тем, что только что услышала, и гадаю, как далеко он собирается в конце концов зайти. Он старается сдерживать себя, когда меня наказывает, но как долго это продлится?

— Вы когда-нибудь резали женщин? — спрашиваю я, наперед зная ответ.

Он долго молчит — его рука замирает у меня на животе, — потом говорит:

— Да. Но только тогда, когда они этого хотели.

Я вспоминаю один разговор, который состоялся у нас несколько недель назад.

— Вы сказали, что иногда давали женщинам больше, чем они просили.

— Только когда они хотели и могли воспринять больше, чем сами это понимали. Я не заставлял их делать что-то сверх возможного. Они всегда потом просили большего.

— Им это нравилось? Что вы их резали?

— Да.

— А Фрэнни резали?

— Нет.

Я стараюсь оценить его ответ и прихожу к выводу, что он лжет.

— Ну а как насчет меня? Вы собираетесь меня резать? М. поправляет мои волосы и целует мочку уха.

— Посмотрим, — говорит он и добавляет: — Может быть.

Я молчу, и он молчит, давая мне возможность обдумать сказанное. Мне нужно бежать от него прямо сейчас, пока он меня не изувечил, — но я не могу. Я должна сначала выяснить, что он сделал с Фрэнни.

М. интуитивно угадывает мою тревогу.

— Не хочу, чтобы ты беспокоилась, — мягко говорит он. — Я разумный человек и никогда не ударю тебя в порыве гнева. Сексуально подавлять женщин — вот мой конек. Когда в первый раз женщина попросила меня ее связать, мне было тридцать два. Ощущение полного господства над ней показалось мне восхитительным. Я мог делать все, что хотел. — Он тихо смеется. — В то время она была моей начальницей на работе, на пятнадцать лет старше и несгибаемая как сталь, но в постели ей хотелось от всего этого избавиться, хотелось, чтобы ею кто-то командовал. В тот вечер, когда я связал ее и легонько отшлепал рукой, я понял, как это здорово — иметь такую власть. Такой переменой ролей мы оба наслаждались, и я продолжал это практиковать даже после того, как мы перестали встречаться. С тех пор мои женщины всегда мне подчинялись.

Я пытаюсь заговорить, но он не дает мне раскрыть рот.

— Не спрашивай почему — возможно, здесь нет никакой психологии. Люблю командовать — и точка. Это часть меня, часть моей личности, так же, как желание подчиняться было частью ее личности — и твоей. Я люблю связывать женщин и люблю колотить их по голым ягодицам. С разными женщинами я позволяю себе разное. Например, тебя я люблю бить ремнем — это возбуждает, у меня сразу возникает эрекция. Скоро я буду бить тебя и лопаткой, и кнутом, и всем, чем захочу. Я буду хлестать твою задницу, твои бедра, спину, груди, даже твою промежность. Чего я не буду делать, если ты, конечно, сама не попросишь, так это резать тебя и пускать кровь. Экзекуции, которые я провожу, не имеют ничего общего с насилием. Ты действительно можешь мне доверять, Нора.

Его слова звучат убедительно, но я думаю о том, не говорил ли он их Фрэнни незадолго до ее смерти, и оттого по-прежнему ему не доверяю. Я не даю ему себя связывать, и М. с этим соглашается. Он сажает меня на кровать, затем снимает туфли и носки, расстегивает поясной ремень. Я с ужасом жду, что сейчас он начнет меня бить — отказавшись от пут, я сама дала ему повод меня наказать. Но вместо этого М. встает, не спеша пересекает комнату и кладет ремень на комод. Я думаю, что ему доставляет удовольствие держать меня в напряженном ожидании.

— Хочу кое-что тебе показать. — Он берет меня за руку, и мы идем в кабинет. М. говорит, чтобы я села на софу перед телевизором, и ставит видеокассету. У него большая коллекция порнографических фильмов, и эту запись мы уже смотрели. Порнография возбуждает меня при условии, что она хорошо сделана. Обычно, однако, после пятнадцати-двадцати минут фильм мне надоедает и мне хочется прямой стимуляции от М.

На экране появляется название — «Отцовская любовь», — и я сразу понимаю, что это видео на тему инцеста. Я ложусь на софу и стараюсь устроиться поудобнее. М., все еще одетый, садится в кресло, стоящее слева от меня. Обычно мы смотрим фильмы именно в таком положении — М. любит наблюдать, как я смотрю видео, наблюдать за моей реакцией, определять, что именно меня возбуждает. Иногда он заставляет меня мастурбировать перед ним, в то время как сам спокойно наблюдает.

В картине заняты только двое актеров — сорокалетний мужчина и маленькая девочка. На вид ей девять или десять лет. Я цепенею, поняв, что это нелегальное видео. Мужчина снимает с нее одежду, и девочка становится перед камерой. Это не восемнадцатилетняя девица, изображающая из себя ребенка, — у нее узкие бедра, нет грудей, нет волос на лобке. Мужчина кладет девочку на стол и задирает ей ноги.

— Не могу на это смотреть! — Я встаю, чтобы выключить видеомагнитофон. — Такое видео аморально, отвратительно.

— Но оно тебя возбуждает.

— Нет! — Я подхожу к его столу и сажусь, скрестив ноги. Внезапно меня начинает смущать моя нагота.

— Как только ты увидела девочку, ты поняла, что она настоящая. Тем не менее некоторое время ты смотрела на нее как загипнотизированная.

— Но… Я не знаю. Просто никогда не видела таких фильмов.

— Что ж, ладно.

Его ответ меня смущает.

— Вы и Фрэнни заставляли это смотреть? Он кивает.

— Вы позволяли ей выключать магнитофон?

— Нет, но она могла это сделать. Я не чинил ей никаких препятствий.

Меня бесит его спокойствие.

— Этого и не требовалось — вы ее просто шантажировали «Делай, что говорю, или я тебя брошу». «Смотри это, или я тебя брошу».

— Она могла выключить магнитофон точно так же, как сделала ты. У нее был выбор.

— Нет, не было. Она любила вас и сделала бы все, что вы попросите, а вы пользовались этим. — Я подхожу к софе и сажусь, внезапно почувствовав себя очень усталой.

— Может быть, и так, — небрежно говорит он, — но как насчет тебя, Нора? Ты ведь сильнее Фрэнни. Если ты действительно не захочешь что-то делать, то не будешь. У тебя-то есть выбор — Довольно улыбнувшись, он добавляет: — Все, что ты делаешь со мной, ты делаешь только потому, что сама этого хочешь.

— Неправда! Я хочу узнать больше о Фрэнни! Встав, М. ставит кассету на перемотку.

— Не обманывай себя, детка. Ты здесь находишься исключительно по своей воле, потому что тебе нравится секс, тебе нравится боль, тебе нравлюсь я.

Он вынимает видео из магнитофона и кладет его в карман, а потом, подойдя ко мне, садится рядом и кладет руку мне на колено.

— Так что не надо выставлять Фрэнни как оправдание — ты все делаешь только ради себя.

М. не прав и знает об этом. Моя свобода выбора иллюзорна. Я хочу его и тот странный секс, который он предлагает, даже очень хочу, но выбора у меня никогда не было. Если я уйду от него, то не смогу ничего узнать о смерти Фрэнни, а это исключено — я обязана выяснить правду.

Неожиданно М. опрокидывает меня на софу и почти нежно занимается со мной любовью, к чему я совершенно не готова. Нежная любовь — это не наш стиль.

Глава 21

Приехав домой и загнав «хонду» на подъездную дорожку, я сижу в машине и думаю. Видео с маленькой девочкой не выходит у меня из головы. Она ведь не старше десяти. Я знаю, конечно, что такие вещи случаются, но до сих пор никогда сама с ними не сталкивалась. Когда я слышу о детской порнографии или детской проституции, мне сразу приходят на ум далекие страны — Таиланд, Вьетнам, Камбоджа, — но только не Соединенные Штаты. Конечно, это наивно — наша страна тоже имеет свои пороки, и пока существует рынок детского порно, кто-то будет его снабжать.

Я вспоминаю Фрэнни, когда ей было девять или десять лет, но не могу представить ее в подобном видео — это совершенно неправдоподобно. Ну а сама я в девятилетнем возрасте все еще играла в куклы, была скаутом, беспокоилась о том, какое платье надеть в школу, — нормальное детство с нормальными воспоминаниями. Такое же должно было быть у девочки на видео.

Налетает легкий ветерок, и под его дуновением растущие возле моего дома кипарисы слабо покачиваются. Среди их ветвей снуют свившие здесь гнезда птицы. В доме пусто, и сегодня мне не хочется оставаться одной. Я взвешиваю варианты и обнаруживаю, что их не слишком много. Ян работает, а М. я не хочу видеть. С друзьями и коллегами я порвала все отношения, семьи у меня нет.

Я прижимаю руки ко лбу, пытаясь вспомнить то время, когда Фрэнни была совсем маленькой. В течение многих лет я изводила родителей просьбами родить мне брата или сестру — желательно сестру, с которой можно было бы играть, когда мы выезжали в походы или на пикники; с ней я могла бы секретничать, жаловаться, когда считала, что папа и мама ведут себя несправедливо. Они таки наконец родили Фрэнни, ни было уже поздно — десятилетняя разница в возрасте исключала возможность совместных игр. Получилось, однако, еще лучше. Когда родители привезли Фрэнни из больницы домой, мама сказала, чтобы я села на кушетку, и дала мне в руки ребенка. Фрэнни была такой крошечной, такой беспомощной, что я сразу почувствовала огромную любовь к этому маленькому существу, которое всего несколько минут назад появилось в моей жизни. После этого я стала для Фрэнни второй матерью и после школы сразу спешила домой, чтобы играть с ней, кормить ее, одевать. Я забросила всех своих кукол; в моем распоряжении был настоящий ребенок, и я знала, что когда-нибудь у меня будет много собственных.

Закрываю глаза и вижу, как мама, сидя возле кухонного стола, кормит Билли, в то время как я купаю Фрэнни в фарфоровой раковине. Мне хочется вернуть это время, хочется снова посадить Фрэнни в теплую воду, покрытую пеной для ванны, и смотреть, как она смеется и короткими толстыми пальчиками пытается раздавить пузыри; хочется погрузить под слой пены желтую утку, словно это подводная лодка, и, когда Фрэнни не смотрит, вдруг отпустить ее: утка выныривает на поверхность, вся покрытая пузырьками, и Фрэнни кричит от восхищения, в то время как мама, улыбаясь, смотрит на нас, держа Билли возле груди. Потом домой приходит папа; он врывается на кухню с портфелем под мышкой и хватает со стола газету, на ходу поправляя очки. Все это он проделывает так быстро, что для нас время как бы останавливается. Фрэнни радостно кричит и протягивает к нему ручки, на ее лице появляется такая широкая улыбка, словно она не видела его много недель. Папа смеется своим прерывистым смехом, ставит портфель, одаряет маму поцелуем и гладит по голове Билли. Потом со словами «Ну как там мои остальные девочки?» он подходит ко мне, обнимает и щекочет Фрэнни под подбородком.

Я хочу вернуть это время, хочу вынуть Фрэнни из воды, очень стараясь ее не уронить, а потом тельце, розовое, теплое и скользкое, положить на застланный полотенцем стол, завернуть в любимое, с Микки-Маусом, полотенце и вытереть досуха; я хочу снова обработать ее детской присыпкой и поцеловать животик, нежную, бархатистую, приятно пахнущую тальком кожу, в то время как Фрэнни тянется к моим волосам, сжимает кулачки и нетерпеливо зевает; я хочу втирать тальк в ее крошечные ножки, а потом дуть на ее ступни и по очереди целовать ее детские пальчики, смотреть, как она зевает и глазки у нее закрываются; мне хочется положить Фрэнни в ее теплый спальный мешок, сделанный из овечьей шерсти, и держать у своей груди, уже почти уснувшую, вдыхать ее сладкий запах, а потом прижаться щекой к ее волосам и поцеловать ее в головку, один только раз, когда она уже крепко уснет у меня на руках.

А вот Фрэнни в пятилетнем возрасте — совсем такая, как на фотографии: она робко улыбается, каштановые волосы закручены в косички, подбородок подперт рукой. Фотограф безуспешно пытался заставить ее опустить руку пониже. Мне тогда пятнадцать, и роль второй матери уже потеряла для меня свою привлекательность. Фрэнни исполнилось пять лет, Билли четыре, и их существование утратило для меня элемент новизны. Я, конечно, их любила, но они постоянно меня раздражали — ходили за мной по дому, вечно жаловались друг на друга, тайно пробирались в мою комнату и вырывали фотографии животных из моих любимых журналов, а потом раскрашивали друг другу физиономии моей губной помадой. В те дни мне были больше интересны мальчики, и меня раздражало, что субботним вечером приходится выполнять роль сиделки, чтобы папа и мама могли пойти в кино, за что я, естественно, винила Фрэнни и Билли.

В семнадцать лет я уже переживала кризис подросткового возраста и обращала мало внимания на своих брата и сестру, в восемнадцать же и вовсе уехала учиться в колледж. Время от времени я приезжала, но была слишком поглощена занятиями, экзаменами, подработкой в местной газете: я строила свое будущее, а моя семья — родители, Билли, Фрэнни — относились к прошлому, были частью старой жизни, пусть очень важной, но из-за этого они неизбежно отходили на второй план. В промежутке от восемнадцати до двадцати четырех — до момента, когда Фрэнни переехала ко мне жить, — я ее почти не помню, разве что какие-то отрывочные эпизоды во время моих приездов домой на дни рождения или на Рождество, да еще на похоронах Билли, где она, словно в трансе, жалась где-то в стороне и ни с кем не разговаривала. В общем, все это сохранилось в сознании очень смутно. Именно тогда Фрэнни больше всего нуждалась во мне, а я этого не замечала.

Я захожу в дом, опечаленная тем, что все мои добрые воспоминания о Фрэнни относятся лишь к первым годам ее жизни. Скоро приедет Ян, и я начинаю готовить ужин: жареная рыба, салат и булочки.

Войдя, он подходит ко мне сзади, обнимает за талию и целует в шею. От него очень приятно пахнет, и я догадываюсь, что он, как это часто бывает, заехал в цветочный магазин на Ф-стрит, чтобы купить мне букет бело-голубых люпинов и наперстянок.

Пока мы ужинаем, Ян рассказывает мне, как прошел день. Он успел заехать в свою квартиру и переоделся в джинсы и красно-серую клетчатую рубашку, так что сейчас больше похож на лесоруба — такой же крупный, коренастый, нож и вилка едва заметны в его лапищах. Но в то же время у него мягкий голос, и когда он рассказывает мне, что случилось сегодня в Капитолии (он об этом написал), я перегибаюсь через стол и хватаю его за руку — ровный тон его голоса и прикосновение мягкой ткани его рубашки приносят мне успокоение. Я знаю, что Ян понял бы меня и не стал упрекать в том, что я намеренно игнорировала Фрэнни.

Через некоторое время мы ложимся в постель. Привыкшие к наготе друг друга, мы спокойно раздеваемся и уже в купальных халатах чистим зубы, причесываемся, пользуемся туалетом. Поправив постель, я снимаю халат. В висящем на двери гардероба зеркале я вижу свое отражение — у меня безволосый лобок — вскоре после того, как М. одел меня как школьницу, он заставил побрить его.

Ян сразу отнесся к подобному нововведению с подозрением.

— Это еще зачем? — спрашивает он, глядя на мой лобок. У него хмурое лицо, лоб наморщен.

— Специально для тебя, — чуть замешкавшись, отвечаю я. Он начинает молча расхаживать по комнате, затем выпаливает:

— Ты встречаешься с другим мужчиной?

— Что?

— То, что слышала. Встречаешься с кем-нибудь еще? Я не отвечаю. Уж не догадался ли он обо всем?

— Думаешь, я не замечаю твоего частого отсутствия, Нора? В половине случаев, когда я хочу прийти, ты отвечаешь, что занята. Я звоню тебе поздно вечером, и тебя нет дома.

Меня охватывает чувство вины.

— Иногда я не подхожу к телефону. — Мои слова звучат не очень убедительно. — А если я устала или не в настроении разговаривать, то включаю автоответчик.

Я робко пытаюсь его обнять, но Ян отстраняется.

— Ответь, пожалуйста, на мой вопрос, — резко говорит он.

— Ты единственный, кого я люблю, и это правда. Единственный. — Но не единственный, с кем трахаюсь, тут же против воли добавляю я про себя.

Ян долго молчит, потом наконец спрашивает:

— Ты уверена? Я киваю.

Он немного успокаивается.

— Прости, Нора. Не знаю, но почему-то иногда мысль о твоей измене приходит мне в голову. Я пытаюсь сдерживаться, но не всегда удачно. — Он долго молчит, потом вдруг добавляет: — Нет, неправда. Я знаю, почему я такой. Это все из-за Черил.

На его лице написана такая боль, какой я раньше никогда у него не видела.

— Она пробудила во мне что-то такое, о чем я раньше и не подозревал.

— Со мной это тоже произошло, когда умерла Фрэнни. Я не думаю, что…

— Нет, — прерывает меня Ян. — Я говорю не об убийстве Черил. Я говорю о… О том, как мы проводили время вместе. Наши отношения были мучительны. Она обманывала меня, встречалась с другими мужчинами. Это происходило не часто, но достаточно для того, чтобы сводить меня с ума. Я надеялся, что она изменится, но напрасно. Это было так… безобразно. Я не знал, что способен на такой безудержный гнев, — и это меня пугает. Больше я такого не выдержу. — Он притягивает меня к себе и тихо говорит: — Не делай этого со мной, Нора, пожалуйста.

Мое чувство вины стократ усиливается.

Потом, когда я сумела убедить Яна, что побрилась исключительно ради него, он пришел в дикий восторг, сказав, что ни одна из его бывших подружек не делала этого. Он не мог оторвать от меня руки и даже через несколько дней постоянно задирал мне юбку или спускал джинсы — лишь бы посмотреть еще разок. Теперь, однако, он уже привык видеть меня безволосой, а увидев, какие страдания доставляет мне бритье, сказал, чтобы я снова отрастила волосы, Я заверила его, что люблю, когда лобок голый, — просто чтобы он отстал от меня. И уж конечно, он не догадывается, что на этом настоял М.

Глава 22

Заслышав слабые звуки пианино, я останавливаюсь, а потом дергаю дверь. Она не заперта, и я вхожу. Сквозь стекла льются лучи послеполуденного солнца, ярко освещая стоящую в углу, в кадке, плакучую смоковницу с блестящими листьями, похожими на листья ивы. Я прислушиваюсь, но не могу понять, какую пьесу играет М., — что-то легкое, романтическое.

Я подхожу к двери кабинета, но М. не поднимает взгляда от пианино. Волосы его слегка взъерошены, и вообще у него такой вид, будто он находится в сотне миль отсюда, — на столько его захватила музыка. Это меня возбуждает. Я хочу, чтобы он трахнул меня на своем драгоценном пианино, но тут же вспоминаю о продранных на коленях серых тренировочных брюках и длинной голубой блузе с обтрепанными рукавами, доставшейся мне от одного бывшего приятеля.

Мелодия учащается, длинные, элегантные пальцы М. как бешеные летают над клавишами. Внезапно он хмурит брови.

— Черт побери! — Он прекращает играть, затем, проведя рукой по волосам, начинает снова, по-прежнему не замечая меня. Должно быть, он взял не ту ноту, хотя я этого и не заметила.

Чтобы не беспокоить его, я отхожу от кабинета и направляюсь в гостевую спальню. Здесь темно, как в пещере. Я нащупываю на стене выключатель и поворачиваю его, но ничего не изменяется — очевидно, в комнате еще нет ламп. Приходится идти на кухню за фонариком.

Открыв ящик для хозяйственных принадлежностей, я обнаруживаю там скотч, точильный камень, ручки, пару ножниц и, наконец, инструкцию по эксплуатации микроволновой печи, а в шкафчике для веников, кроме прислоненных к стене веников и швабр, а также ведер для мусора, нахожу на полке красный огнетушитель и рядом с ним фонарик. Я хватаю его и через весь дом возвращаюсь в гостевую спальню, задержавшись у дверей кабинета. М. все еще играет и не замечает моего присутствия.

Оказавшись в спальне, я включаю фонарик. Конус яркого света падает на стену. Я передвигаю его на соседнюю стену, потом на следующую. Вся комната выкрашена в черное, тяжелые черные шторы отгораживают ее от солнечного света. Подойдя к шторам, я отодвигаю их и обнаруживаю, что окно загорожено светонепроницаемым экраном. На полу лежит черный овальный ковер, на фут не доходящий до стен.

Комната для дрессировки — так назвал ее М. Скоро я узнаю, для чего она. Почувствовав приступ тошноты, я гашу фонарик и выхожу, закрыв за собой дверь, а потом, возвратив фонарик на место, стою и слушаю музыку. Теперь она другая — мрачная, печальная. Это напоминает мне о поездке на побережье в середине зимы: серое, унылое море, туман, окутывающий горные вершины, наводят на мысль о тщетности человеческих усилий.

Я оставляю дом М. прежде, чем он замечает мое присутствие.

Через несколько дней, пока М. принимает душ, я снова беру фонарик и отправляюсь в бывшую гостевую спальню. Именно бывшую, поскольку ни один гость теперь не согласится здесь ночевать. В одном углу с потолка свисают длинные цепи, какие-то кожаные веревки, похожие на упряжь, ремни, стремена, а в середине комнаты находится дыба с хромированными шкивами, нейлоновыми подшипниками и веревкой, закрепленной на деревянной потолочной балке. Я освещаю потолок и вижу в разных местах множество металлических крюков. До сих пор М. говорил мне, что комната еще не готова.

Глава 23

Вчера, слушая унылую музыку М., я вдруг поняла, какой однообразной стала моя жизнь. Я оказалась в совершенно изолированном мрачном мире, в центре которого находится М. А ведь у меня была работа, были друзья. Теперь я все это потеряла. Сейчас середина июня, а с Мэйзи я последний раз виделась в феврале, когда начала встречаться с М. До того как умерла Фрэнни, Мэйзи была моей самой близкой подругой, но и с ней я порвала. В субботу я звоню Мэйзи, затем, по ее настоянию, еду к ней домой. Недавно она купила в центре Сакраменто старый, построенный в викторианском стиле дом с мансардой, и я уже несколько месяцев обещаю ей приехать его посмотреть. Притормозив, я поворачиваю за угол и сверяюсь с адресом, а затем останавливаюсь перед огромным трехэтажным строением. Улица очень симпатичная, тенистая, обсаженная высокими изящными вязами и развесистыми платанами, но сам дом находится в довольно скверном состоянии. Мзйзи говорила, что собирается его отремонтировать, но такого запустения я не ожидала: краска облупилась, крыльцо просело, ставни сорвались с петель. Окна загрязнены настолько, что стали полупрозрачными, а на дорожке валяется помятый мусорный бак.

Я вхожу в дом. Прямо передо мной находится старая лестница со скрипучими ступенями. В обшарпанном коридоре с потолка свисает перегоревшая лампочка. Я поворачиваю на право и попадаю в окрашенную в ярко-алый цвет гостиную, в которой царит полумрак. Стоящий вдоль стены стол накрыт тяжелой скатертью.

— Наконец-то ты приехала, — слышу я за спиной голос подруги и оборачиваюсь.

На Мэйзи белое платье с большими вышитыми розами — я уже и забыла, что она обычно носит именно такие, с вышивкой, при виде которой мне хочется застонать. Чтобы не были заметны ее тонкие губы, Мэйзи чересчур рьяно пользуется губной помадой, причем всегда слишком яркой. В результате, когда она улыбается, улыбка расплывается у нее по всему лицу.

— Я так рада, что наконец тебя вижу, — говорит Мэйзи и, подбежав ко мне, крепко меня обнимает.

— Я тоже.

Отстранившись на расстояние вытянутой руки, Мэйзи внимательно рассматривает меня из-за толстых стекол своих очков.

— Выглядишь ужасно, — наконец констатирует она. Я пожимаю плечами. Мне нечего сказать на эту тему.

— Пойдем, — Мэйзи берет меня за руку, — сейчас ты увидишь нечто грандиозное.

На самом деле я вижу все то же — перила нужно починить, стены покрасить, кроме того, надо заменить все трубы и заднюю дверь. Пытаюсь найти что-то достойное похвал и наконец останавливаюсь на потолке.

— Мне нравится, когда своды так разрисованы, — говорю я. К счастью, бесконечная болтовня Мэйзи дает возможность скрыть мое подлинное настроение.

Подруга ведет меня в детскую — единственную комнату, находящуюся в относительно сносном состоянии, и демонстрирует мне своего двухлетнего сына, который, засунув в рот палец, крепко спит в белой деревянной кроватке. На нем синяя маечка и подгузник с изображениями динозавров. У ребенка пухлые ручки и ножки, вьющиеся рыжие волосы, а по курносому носу щедро рассыпаны веснушки.

— Скоро ты тоже такого захочешь, — шепчет Мэйзи и улыбается. С тех пор как она родила ребенка, у нее навязчивая идея, что быть матерью-одиночкой совсем нетрудно.

— Вот уж нет, — говорю я и глажу ребенка по щеке. У него мягкая, нежная кожа. Когда Билли и Фрэнни были маленькими, я верила, что когда-нибудь тоже стану матерью, но этого так и не произошло. И в двадцать пять, и в тридцать я все делала карьеру, а мои подруги одна за другой выходили замуж и рожали детей. Разве это лучше? Мужчины уходят, дети вырастают и тоже уходят. В конце концов у вас остается только карьера. Во всяком случае, именно эти доводы я твердила себе и всем: для меня они звучали почти убедительно.

Мы уходим из детской, и Мэйзи демонстрирует мне комнаты жильцов; те как будто совсем не возражают против нашего вторжения. Гордясь своим приобретением, Мэйзи проводит меня по всему дому.

— О, я знаю, здесь требуется много работы, — говорит она, когда мы возвращаемся обратно в гостиную. — Но только представь себе, каким этот дом будет года через два, когда я все закончу!

— Думаю, просто замечательным, — совершенно искренне говорю я. Дом находится в полном запустении, но я завидую той страсти, с которой Мэйзи стремится поднять его из руин. А вот меня со дня смерти Фрэнни мало что интересует, кроме поимки ее убийцы.

Я сажусь на софу, обитую ярко-красной бархатной тканью, притихшая Мэйзи стоит рядом. Из спальни наверху доносится какой-то невнятный шум. Я складываю руки на коленях и долго смотрю на них.

— Мэйзи! — Отчего-то мне трудно говорить. — Прости меня.

— За что?

— За то, что не отвечала на твои звонки. За то, что исчезла. Подруга отчаянно машет рукой, как будто отгоняет мои извинения.

— Об этом не беспокойся, — сев рядом со мной, говорит она. — Но когда ты выйдешь на работу?

— Скоро, — отвечаю я. — Теперь скоро. Мэйзи приподнимает свои выщипанные брови.

— Ты твердишь об этом уже который месяц. Тебе не кажется, что пора перейти к делу?

— Нет, не сейчас. — Замолчав, я качаю головой. Разве можно рассказать ей про М., про связь с ним Фрэнни, про мою теперешнюю жизнь… — Мне нужно время, чтобы понять…

— Что понять, Нора? В том, как Фрэнни умерла, нет никакого смысла. Теперь настало время приводить все в порядок. Только посмотри на себя — у тебя такой вид, будто ты не спала много дней! Никакой косметики, волосы в полном беспорядке; а во что ты одета — рваные джинсы, ветхая тенниска — просто ужас! Раньше ты так никогда не одевалась. Можно по думать, что ты побывала в аду!

Я смотрю на свою тенниску. На ней пятно — утром во время завтрака на нее пролилось молоко.

— В ад ведет много дорог. — Мой голос едва звучит. Я вспоминаю о черной комнате в доме М., кожаной упряжи и металлической дыбе. — Вот только назад, боюсь, нет ни одной.

Глава 24

— Что случилось с вашими занятиями? — спрашиваю я М. Сегодня он позвонил мне из университета и сказал, чтобы во второй половине дня я ждала у него дома. После бессонной ночи меня сейчас все раздражает: кухня кажется чересчур светлой, бьющие из окна солнечные лучи — чересчур яркими. Раздражение вызывает даже аккуратность М., который в данный момент вы глядит так, словно сошел со страницы модного журнала — каждый волосок на месте, на одежде ни единой складочки.

— Пришлось отменить их, чтобы освободить вторую половину дня.

Я закатываю рукава блузки.

— Для чего?

— На сегодня я запланировал нечто особенное. Я жду продолжения, но он молчит.

— Ну так скажете вы или нет? — Мое раздражение усиливается. М. только улыбается, но мне кажется, что он насмехается надо мной.

— Пойдем со мной, — говорит он и выходит из кухни, Я следую за ним по коридору и вскоре попадаю в заднюю спальню, которая теперь называется комнатой для дрессировки. В комнате темно, везде стоят зажженные свечи — толстые и короткие, тонкие и высокие, одни в подсвечниках, другие на плоских подставках в форме диска. Они расположены по всему помещению; в воздухе чувствуется слабый запах мускатного ореха — должно быть, это от них.

Оглядываюсь по сторонам. Кожаную упряжь в углу я уже видела раньше, как и дыбу с крюками, но теперь у дальней стены появилась кровать, а в середине комнаты — нечто вроде скамьи. С одной стены свисают тяжелые наручники, к полу привернуты ножные кандалы, а вдоль южной стены с крюков свисает коллекция кнутов, ремней и лопаток. Посередине экспозиции на двух крюках подвешена стальная абордажная сабля, которую отец М. использовал во время Второй мировой войны.

Почувствовав на своей шее руку М., я вздрагиваю.

— Пожалуй, мне лучше уйти. — Меня пробирает озноб.

— Не сейчас. Сначала я хочу тебя трахнуть.

— В вашей комнате, — говорю я. Он берет меня за руку.

— Нет, здесь.

Я вижу в его глазах решимость и понимаю, что мы будем делать это именно здесь. М. расстегивает мне блузку, затем снимает с меня джинсы и нижнее белье. У стены я только сейчас замечаю телевизор с видеомагнитофоном, а рядом с ними — высокий шкаф. В углу на треноге стоит портативная видеокамера. Я оглядываюсь на привернутые к полу ножные кандалы.

Заметив мой взгляд, М. снисходительно улыбается.

— Ты можешь доверять мне, Нора.

Он ведет меня к кровати. Я ложусь и смотрю на горящие свечи. На черных стенах пляшут отблески огня. В другой обстановке свечи придавали бы обстановке романтический характер, но сейчас они лишь напоминают о средневековых застенках.

М. садится на кровать. На нем темно-синяя рубашка — этот цвет ему очень идет — так он выглядит сексуальнее. Нагнувшись, он целует меня долгим, чувственным поцелуем, затем проводит руками по моему телу. Я ощущаю слабый запах его одеколона и тоже целую его, глажу его волосы, крепко обнимаю. Он убирает мои руки и помещает их у меня над головой.

— Держи их так, не касайся меня. — Он снова наклоняется, чтобы меня поцеловать. Я отчаянно его хочу. Руки М. обшаривают все мое тело, сначала бедра, потом груди, потом руки.

— Помнишь ту дискуссию, что была у нас на прошлой неделе? — шепчет он. — Тогда ты говорила, что не позволишь себя связывать. Так вот, я не желаю больше проявлять к тебе снисхождение.

Это сразу меня настораживает.

— Не вам решать, — говорю я.

— Мне, Нора, мне. Сейчас нарушается мой основной принцип, который очень прост: ты делаешь все, что я хочу и когда хочу. Я не понимаю, зачем ты сама напрашиваешься на неприятности.

Я чувствую, как что-то холодное и твердое защелкивается на моем левом запястье. Прежде чем я успеваю отреагировать, М. хватает другую мою руку и тоже фиксирует ее.

Я поворачиваю голову, и меня охватывает паника: на моих руках наручники, которые короткими цепями прикованы к стене. Почувствовав, как бешено бьется мое сердце, я приказываю себе успокоиться.

— Отпустите меня, — говорю я. М. только усмехается.

— Ты сама виновата, — поцеловав меня, говорит он. — Если бы ты доверяла мне, я бы тебя просто связал, немного развлекся бы и потом отпустил.

— Немедленно снимите! — Я уже кричу, но М. по-прежнему холодно смотрит на меня.

— Ты что, не понимаешь? Действительно не понимаешь, что сама во всем виновата? Если бы ты была послушнее, мне не пришлось бы прибегать к таким крайним мерам. Я предупреждал тебя: не будь такой упрямой. Теперь слишком поздно. Я собираюсь тебя как следует проучить.

Капля пота стекает по моему лбу — это от страха, потому что в комнате совсем не жарко. М. встает, аккуратно складывает мою одежду и кладет ее на стол, после чего выходит, закрыв за собой дверь.

Я натягиваю цепи, но они прочно прикованы к стене. Я снова их дергаю и чувствую, как наручники впиваются мне в кожу. Рядом со мной стоит стол, на котором лежит ключ от наручников, но мне его не достать. Я изворачиваюсь и пытаюсь достать ключ пальцами ног, но ничего не получается — стол стоит слишком далеко. Я снова пробую достать ключ, напрягаюсь всем телом, и наручники опять впиваются мне в руки. Все напрасно, убежать мне не удастся.

Громко зову М., но он не откликается. Я смотрю на горящие свечи — зря он оставил их без присмотра. Перед моими глазами появляется страшная картина: комната охвачена огнем, в то время как я, совершенно беспомощная, прикована к кровати.

Внезапно дверь резко отворяется. Я вздрагиваю, и у меня перехватывает дыхание. В первый момент я ничего не вижу в коридоре, кроме тьмы.

Затем появляется М. Первое, что я замечаю, — это черная маска. Это маска палача, какой ее показывают в кино, — плотно прилегающая к голове, с большими прорезями для глаз и бровей, полностью открывающая рот и нос. Потом я вижу облегающие джинсы — до сих пор М. никогда их не надевал — и его голую грудь. На М. черные перчатки без пальцев, на левой руке — черная повязка, усеянная металлическими кнопками. На поясе висят ножны, из которых торчит рукоятка большого ножа.

Захлопнув дверь, он подходит к кровати и пристально смотрит на меня. Тело явно принадлежит М., но глаза я не узнаю — они настолько пустые, ничего не выражающие, что, кажется, могли бы принадлежать автомату. Взобравшись на постель, М. усаживается мне на грудь. Вес его тела, прикосновение к коже грубой ткани, ножны, упирающиеся в ребра, — все это вызывает у меня приступ клаустрофобии. Я задыхаюсь, мои закованные руки напрягаются. М. бросает взгляд на наручники и касается моей правой руки; пальцы у него холодные, что резко контрастирует с теплой кожей перчатки.

— Отпустите меня! — Это уже не просьба, а мольба.

М. резко опускает голову, как будто удивлен тем, что я подаю голос. Из-под маски на меня смотрит его бешеный взгляд. Он сильно бьет меня по лицу, и я вскрикиваю.

— Разве я приказывал тебе говорить? — кричит он. — Приказывал? — Я получаю еще одну пощечину.

— Прекратите! — Я тоже кричу, но мои слова только распаляют его гнев. Снова удар, и мои глаза наполняются слезами.

Он вплотную придвигает ко мне свое лицо.

— Скажи еще одно слово, — шипит он, схватив меня за шею, — и оно будет последним.

Я моргаю, горячие слезы текут по моим щекам. Я замолкаю, боясь, что он снова будет меня бить, и молю небо о том, чтобы избежать худшего.

М. отпускает мою шею и слезает с меня. Потом он берет со стола свечу — длинную, тонкую, в бронзовом подсвечнике.

— Дай мне свою ногу. — Он протягивает ладонь так, чтобы я могла положить в нее свою ступню.

Я мотаю головой и инстинктивно подбираю ноги под себя.

— Мы можем сделать это по-другому, — помолчав, сдержанно говорит М. — Или ты добровольно выполнишь мое приказание, или я свяжу тебе ноги. Выбор за тобой.

Я крепко зажмуриваюсь, пытаясь отогнать непрошеные слезы. Какая ужасная ошибка! Этого не должно было случиться. Открыв глаза, я выпрямляю ноги. Когда М. снова протягивает руку, я вкладываю в нее свою ступню. Моя нога трясется, но я ничего не могу с собой поделать. М. опускает свечу пониже и смотрит на меня. Его глаза блестят в свете свечи — две яркие сферы на черном небосводе маски.

— Ш-ш-ш! — говорит он прежде, чем я успеваю что-либо сказать. — Помни, тебе не разрешается говорить.

Он подносит пламя к моей коже, и я, стиснув зубы, чтобы не закричать, закрываю глаза. М. крепко держит мою ногу. Я чувствую тепло на пальцах ног, затем на пятке, но боли нет. С ужасом жду, когда же начнет жечь.

Когда я открываю глаза, М. отпускает мою ногу.

— Вот и хорошо. Я знаю, что ты хотела заговорить, но промолчала. Вижу, ты все-таки поддаешься дрессировке.

Обернувшись, он включает телевизор, затем подходит к видеокамере и включает ее. На экране появляется мое изображение.

Все еще держа в руке свечу, М. подходит к кровати.

— Теперь я разрешаю тебе говорить, — объявляет он и наклоняет свечу.

Горячие капли воска падают мне на живот. Я вскрикиваю — скорее от неожиданности.

М. бросает на меня пренебрежительный взгляд.

— Ты еще не знаешь, что такое боль. — Он опускает свечу ниже. На этот раз мой крик вполне оправдан — воск жжет кожу словно раскаленное железо.

— Пожалуйста, — прошу я, — не надо больше.

Но М. словно не слышит: он льет воск мне на живот, вокруг сосков, на внутреннюю поверхность бедер, соизмеряя расстояние от свечи до кожи с силой моих криков. Когда он поднимает свечу повыше, капли воска успевают немного остыть; когда же он опускает ее, они жгут как кипяток. Я умоляю его остановиться.

— Остановиться? — Он приближает свечу вплотную к моей коже. — Ты хочешь, чтобы я остановился?

Я смотрю на огонь, не в силах отвести взгляда.

— Да, — бормочу я. — Пожалуйста.

— Тебе это не нравится? — В голосе М. звучит насмешка. Я отрицательно мотаю головой. М. поднимав свечу повыше, и я вздыхаю с облегчением.

— Вероятно, я должен дать тебе что-нибудь другое. — Он ставит свечу на стол и оценивающим взглядом окидывает мое тело, все залепленное застывшим воском, а потом, открыв средний ящик шкафа, достает оттуда моток веревки. — Возможно, легкое наказание поможет тебе укрепить дисциплину.

М. распутывает веревку — два длинных конца, каждый из которых с помощью металлического кольца прикреплен к кожаной манжете.

И снова я инстинктивно подбираю ноги. М. нагибается, чтобы меня остановить. От прикосновения его руки я начинаю хныкать и упираться, хотя понимаю, что в этом нет никакого смысла. М. по очереди надевает мне кожаные манжеты на обе ноги.

Встав на матрац, он поднимает мои ноги вверх, складывая меня пополам, затем привязывает концы веревок к крюкам в стене. Мои ноги теперь раздвинуты в стороны, ягодицы висят в воздухе. Внутри ножные кандалы мягкие и не ранят кожу, но само такое положение очень неудобно. Сойдя с кровати, М. любуется на свою работу, затем снова подходит к шкафу и до стает из него длинный красный шарф. Сделав петлю, он надевает ее мне на шею. Меня охватывает паника, мне кажется, что он собирается меня задушить, но М. подтягивает петлю вверх и закрывает ею мой рот.

— Я не могу позволить, чтобы ты слишком шумела.

Подойдя к южной стене, он останавливается перед набором хлыстов. В раздумье постояв перед ними, М. выбирает длинную, около метра длиной, тонкую палку, которую до сих пор он на мне не испытывал.

— Бамбук. — Палка сгибается в его руках. — Это наказание будет отличаться от тех, которые я раньше устраивал, — продолжает он. — То было только сексуальной прелюдией.

Он проводит пальцем вдоль палки, пробуя ее на прочность, а потом бьет ею по моей заднице. Мои ноги вздрагивают, резкая боль пробегает по всему телу. Я издаю стон, из глаз ручьями текут слезы.

— Я больше не намерен терпеть твои глупости — надеюсь, ты это понимаешь, — и не желаю слышать твои возражения. Я буду связывать тебя всякий раз, когда этого пожелаю.

Он подходит к столу и, подобрав мою одежду, поднимает ее вверх, а затем бросает на ковер.

— Отныне ты будешь одеваться соответственно своему положению.

М. снова обрушивает на меня палку, на сей раз целясь в заднюю поверхность бедер. Еще один приступ жгучей боли пробегает по моему телу.

— Ты поняла? — спрашивает он, и я сквозь слезы киваю.

Отныне ты будешь одеваться соответственно. Отныне. Значит, М. не собирается убивать меня прямо сейчас. Он не будет моим палачом. Пока не будет.

— Вот и хорошо, что мы договорились. — М. довольно кивает. — Но я пока не кончил. Еще пять ударов палкой.

Я отчаянно мотаю головой.

— Да, моя собачка, — поглаживая меня по ноге, он чуть усмехается. — Я хочу, чтобы ты вспомнила об этом, когда в следующий раз тебе захочется не подчиниться.

Я получаю еще пять ударов палкой, один сильнее другого, и каждый раз волна острой боли пробегает по моему телу.

Закончив, М. развязывает мои ноги и опускает их, затем разматывает шарф и вынимает его из моего рта, но по-прежнему оставляет мои руки прикованными к стене. По моему лицу все еще текут слезы, тело покрыто потом и заляпано воском. Для того чтобы перестать плакать, мне требуется несколько минут.

Когда я наконец успокаиваюсь, М. спрашивает:

— Теперь ты будешь послушной?

— Да. — В моем голосе не осталось ничего, кроме покорности.

— Хорошая девочка.

М. гладит меня по щеке, а потом пристально смотрит на меня, словно решая, что еще предпринять. Наконец он медленно вытаскивает из ножен клинок: его сверкающее лезвие изогнуто на конце. От предыдущего любовника я знаю, что это охотничий нож, который обычно используют для того, чтобы свежевать животных. М. небрежно помахивает им в воздухе.

— Я бы не стал использовать его, но ты сама во всем виновата.

Мое дыхание прерывается. Я думаю о Фрэнни, о порезах на ее груди и животе. Стук сердца отдается у меня в ушах. Я хочу что-то сказать, но не могу открыть рот. Он сказал «отныне», лихорадочно думаю я. Он сказал «отныне». Это еще не конец.

Подняв нож, М. приставляет его к моей груди. Ощутив его острие, я испускаю тихий стон.

— Ты все еще не знаешь, с кем имеешь дело, не так ли? Я мог бы оказаться маньяком. — Он нажимает сильнее. — Или серийным убийцей.

Я чувствую запах своего пота, и слезы снова подступают к моим глазам.

— Раздвинь ноги, — приказывает М.

Я закрываю глаза, напрягаюсь, но не могу сделать то, что он говорит, — мое тело сковано страхом и не способно двигаться.

— Давай! — повторяет М.

Я открываю глаза и смотрю на него. Лицо М. сурово и непроницаемо. Внезапно я понимаю: сегодня М. убьет меня. С этой маской он становится другим человеком, способным преступить грань допустимого. Так вот что видела Фрэнни в свой последний день перед тем, как он изрезал ее!

— Давай, — снова повторяет он, — ну же!

Я мотаю головой. М. сильнее прижимает нож к моей груди. Каким-то непонятным образом мои ноги раздвигаются. Их как будто двигает чья-то рука — моя воля в этом процессе никак не участвует.

— Шире, — говорит он. — Шире.

Мое тело стало липким от пота. Я облизываю пересохшие губы и раздвигаю ноги до тех пор, пока едва не сажусь на шпагат. Глядя на прижатое к моей груди острие ножа, я думаю о Фрэнни.

В мгновение ока нож оказывается у меня между ног, и я чувствую прикосновение холодной стали к своей промежности. Хныча, я смотрю на руку М.

— Не двигайся! — предупреждает он. Свободной рукой М. приподнимает мой подбородок, заставляя меня смотреть на него, а не на нож. Обдавая меня горячим дыханием, М. вплотную приближает свое лицо к моему.

Затем он устраивается у меня между ног. Закрыв глаза, я начинаю молиться высшей силе, чувствуя при этом, как М. скоблит ножом внутреннюю поверхность моего левого бедра. Я напрягаюсь, каждую секунду ожидая, что он вонзит его в мое тело.

М. продолжает скоблить — сначала один участок кожи, потом другой. Взглянув туда, я обнаруживаю, что он соскабливает с моей ноги отвердевший воск. Покончив с левой ногой, М. принимается за правую. Ни разу не поцарапав кожу, он очищает мой живот, затем ногтем счищает воск с моей груди и сосков. Закончив, он вводит палец во влагалище.

— А ты мокрая. Вот что значит легкий испуг. Я лежу неподвижно.

Встав, М. снова расстегивает ножны, кладет туда нож и бросает на стол, а потом, сняв с себя джинсы и нижнее белье, остается в черном капюшоне и перчатках, с повязкой на руке. Подойдя ко мне с напряженным пенисом, он берет со стола ключ и открывает наручники.

Свободна! Это происходит так неожиданно, что я на миг застываю в изумлении, а затем, опомнившись, опускаю руки и начинаю их растирать. Меня охватывают ощущения, которые не описать словами; я тяну время, пытаясь понять смысл того, что произошло. К глазам вновь подступают слезы.

— Черт бы вас побрал, — говорю я и пробую сесть. М. толкает меня обратно и берет мои руки в свои.

— Разве я тебя испугал? — поддразнивая, спрашивает он. Я хочу вырваться, но он слишком силен, а мои руки все еще болят.

— Не надо со мной бороться, Нора, — со смехом говорит М. — Это только сильнее меня возбуждает. — Он собирается меня поцеловать, но я отворачиваюсь.

М. встает.

— Может, мне снова тебя заковать?

Я отвечаю ему злым взглядом. М. возвышается надо мной с напряженным членом и капюшоном на голове, одновременно грозный и смешной.

После этого мы трахаемся. Не знаю почему, но я все еще сержусь на него. Мы лежим на узкой постели не в обнимку, но наши тела соприкасаются.

Сняв капюшон, М. бросает его на пол.

— Сегодня я обедал в Сакраменто, — говорит он, — перед тем, как ты приехала. И вот теперь праздник продолжается. Как красиво!

М. указывает на красные пятна у меня на животе. Их не очень много — большую часть времени он держал свечу достаточно высоко, чтобы воск успевал немного остыть, не вызывая на коже ожога, но и эти метки кажутся мне безобразными, не говоря уже о том, что они болят.

— Ты так эротично выглядишь! — М. проводит по мне пальцем. — Повернись — я хочу посмотреть свою работу у тебя на .заднице.

Я переворачиваюсь на живот, и М. довольно улыбается.

— Кожа цела? Мне кажется, что нет.

— Совершенно цела. — Он делает серьезное лицо. — Там просто несколько симпатичных красных рубцов. Я мог бы избить тебя сильнее.

— Мне это не нравится.

— И не должно нравиться. Я бил тебя, чтобы наказать, а не ради твоего удовольствия — тебе следует понимать разницу. — Повернувшись, он целует мою задницу. — Обожаю тебя клеймить. Это пройдет через несколько дней, максимум через неделю, даже шрамов не останется. Разве я не говорил, что никогда не причиню тебе вреда? Ты должна была запомнить мое обещание. Если бы запомнила, то так бы не испугалась. Это ведь только игра, и сегодня ты еще раз могла в этом убедиться.

Нахмурившись, я переворачиваюсь на спину. Вряд ли М. способен держать слово.

— Это была не игра. Вы причинили мне вред.

— Ты все еще не понимаешь значения этого слова, — М. как-то странно смотрит на меня, — но скоро поймешь. Теперь уже скоро.

Я скрещиваю руки на груди. Часть свечей догорела, и в комнате сгустились сумерки. В оставшемся свете поблескивает висящий на стене клинок.

— Зачем вы принесли сюда отцовскую саблю? — спрашиваю я.

М. улыбается.

— Я подумал, что тебе будет интересно — такие вещи помогают создать нужную атмосферу, усиливают страх. Это тоже часть игры.

— А как насчет дыбы и скамейки? Для чего они?

— Скоро ты и об этом узнаешь. Повернувшись на бок, он кладет руку мне на грудь.

— Уверен, что тебе это нравится.

— Что нравится?

— Ну, страх, отчаяние. Я качаю головой.

— Вы зашли слишком далеко.

— Твоя писька говорит о другом.

Я выбираюсь из постели и начинаю собирать свою одежду.

— Тебе всегда нравится, когда я немного груб с тобой — тяну тебя за волосы, запугиваю; нравится, когда к сексу примешивается страх. Признайся, Нора, — ты любишь опасность.

Я отрицательно мотаю головой.

— Нет, любишь. Это было нетрудно угадать по тому, как адреналин пульсировал в твоем теле, и еще по твоей мокрой письке.

Я начинаю одеваться.

— Теперь тебе понятно, что значит жить на краю пропасти. Ты думаешь, что я убил Фрэнни, и боишься, что так же я могу убить тебя. Это тебя ужасает и вместе с тем возбуждает как ничто на свете.

— Вы не знаете, о чем говорите. — Я открываю дверь.

— Нора! — резко окликает М.

— Что? — Мне ни секунды больше не хочется оставаться в его доме.

— На кухне я оставил для тебя подарок.

Не говоря ни слова, я выхожу и, пройдя на кухню, обнаруживаю на кухонном столе несколько страничек бумаги. На пер вой из них заголовок: «Водяная крыса».

Глава 25

ФРЭНСИС ТИББС ВОДЯНАЯ КРЫСА

Девочка невысоко ценит себя, свое тело, свой интеллект. У нее есть сестра Нора, и когда сестра узнает, что она сделала, то грозит ей наказанием. «Неделю без телевизора!» — резко говорит Нора, как будто это может остановить девочку. Крепко сжимая ее руку, словно девочка может куда-то убежать, она усаживает сестру для беседы «по душам», дрожащим голосом предупреждает о грозящих опасностях и заставляет дать обещание больше такого не делать. Теперь ее глаза полны любви, и девочка, которой всего пятнадцать лет, опуская голову, покорно кивает, хотя знает, что не будет выполнять свое обещание.

Проступок девочки заключается в том, что она в холодный, промозглый день спокойно вошла в океан. Мистер Клэнси, местный почтальон, взял эту девочку вместе со своей дочерью на прогулку. Девочка не хотела ехать, но Нора, которая в этот день работала, сказала, что ей не следует слишком много сидеть дома одной. Поэтому девочка поехала на прогулку с мистером Клэнси и его дочерью Жанин. Мистер Клэнси очень высокого роста, такого великана девочка еще никогда не видела, и она так и не смогла понять, каким образом он вмещается в свою крошечную «тойоту». Но он все-таки там поместился — как-то сложился пополам, словно у него тело на шарнирах. Жанин, которая учится с девочкой в школе, всю дорогу просидела с ней на заднем сиденье, рассказывая о каком-то мальчике, которого девочка не знала и не хотела знать.

Они прогуливались по берегу, кутаясь в куртки — слишком холодно для купания, сказал мистер Казней, — как вдруг девочка, не обращая внимания на холод и отчаянные крики мистера Клэнси, приказывавшего ей вернуться, по горло вошла в ледяную воду. Об этом поступке скоро узнали. История разнеслась по всей округе, и сделал это мистер Клэнси.

Девочка больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое, но теперь в школе у нее появилось новое имя — Водяная Крыса. Все думают, что ей нравится океан, нравится настолько, что она готова играть в нем даже в зимний день. Водяная Крыса. Девочка ненавидит это прозвище. Они просто не знают, о чем говорят, не знают, что океан пугает ее больше всего. Даже Нора, которая должна это знать, потому что живет с девочкой и видит ее каждый день, единственная, кто ее действительно любит, — не знает, зачем она зашла в океан.

Сейчас девочка устроилась на кровати в своей комнате. Нора сидит рядом. «У тебя отличные волосы. — Нора ловко орудует любимой щеткой девочки с украшенной жемчугом рукояткой — прежде эта щетка принадлежала ее матери. — Тебе нужно их отрастить».

Девочка не считает, что это правда. Вот у Норы действительно красивые волосы — блестящие, черные, совершенно прямые — не как ее собственные, тусклые, каштанового цвета, едва доходящие до плеч. Раньше они были еще короче, не более дюйма длиной, но в день смерти родителей девочка перестала их стричь.

— Не люблю оставлять тебя одну, — говорит Нора. Хотя сейчас субботнее утро, ей нужно на службу, как почти каждую субботу и воскресенье.

— Это ничего. — Девочка улыбается. — Кроме того, я буду не одна, а пойду в библиотеку.

Она закрывает глаза и наслаждается тем, как щетка прохаживается по ее волосам — медленно, осторожно. Это напоминает ей о том времени, когда два с лишним года назад, перед смертью Билли, у нее были длинные вьющиеся волосы и мама каждый вечер их расчесывала. Но после того как ее брат умер, волосы перестали расчесывать, и девочка, не видя смысла оставлять их длинными, начала их стричь, дюйм за дюймом, пока не осталась почти совершенно лысой.

— Я делала так, когда ты была маленькой. — Нора старательно продолжает свою работу. — Твои волосы были такими шелковистыми и мягкими — я любила их расчесывать. И до сих пор люблю.

Она замолкает и, остановившись, обнимает девочку за плечи, а потом привлекает к себе. В воздухе витает легкий цветочный аромат ее духов.

— Сегодня мы что-нибудь придумаем, — говорит Нора. — Поедем поужинаем или пойдем в кино.

— Вот и хорошо. — Девочка кивает, зная, что на работе обязательно что-нибудь случится и они никуда не пойдут. Однако от этого ей не становится горько — она жалеет Нору, которая так много работает и тем не менее пытается выкроить время для нее. Нора обязательно попытается это сделать, но сегодня вечером девочка все равно останется одна наедине со своими воспоминаниями.

— Я знаю, что не слишком часто бываю дома, — Нора обнимает сестру за плечи, — но мне хотелось бы, чтобы все было иначе.

— Не волнуйся за меня. — Девочка прикрывает глаза и решает не ходить в библиотеку.

Встав, Нора направляется к выходу. На ней черный костюм и красная блузка — готовность к работе номер один. У самой двери она останавливается.

— Я действительно горжусь тобой. Этот год был таким тяжелым, но ты все выдержала. У тебя в школе одни пятерки, ты помогаешь мне с готовкой и уборкой. Иногда ты ведешь себя как взрослая, и тогда я забываю, что ты еще ребенок.

Улыбнувшись на прощание, она уходит.

Услышав, как хлопает входная дверь, девочка встает, снимает одежду, надевает купальный костюм и начинает разглядывать себя в зеркале. В последнее время ей кажется, что она существует отдельно от своего тела. Она находится где-то в другом месте, и сейчас, в зеркале, она видит какую-то странную особу, чужую и не имеющую с ней ничего общего. Девочка всегда была худой, но теперь на животе и бедрах появились слои жира, а ноги стали пухлыми, с бледной кожей. Купальный костюм красный, с радужными полосками по диагонали, и плотно прилегает к ее округлившемуся телу. В этом теле девочка не чувствует себя комфортно, это не то тело, которое она знает.

Снова одевшись, она выходит из дома. Порыв холодного ветра ударяет ей в лицо, и девочка поспешно застегивает свой синий жакет. Стоит осень, и тротуары засыпаны коричневыми опавшими листьями. Она быстро проходит по улице, не обращая внимания на соседского ребенка, который просит ее подождать. Девочка не может ждать, ей нужно к океану. Пройдя несколько кварталов до поворота на шоссе, она протягивает руку и поднимает большой палец, в надежде, что какая-нибудь машина подвезет ее. До океана далеко добираться. Ей всегда приходится выходить рано утром, чтобы успеть вернуться до того, как Нора заметит ее исчезновение.

На этот раз дорога до океана отнимает четыре часа, и девочке семь раз приходится менять попутчиков — сначала над ней сжалилась какая-то леди в автофургоне, потом семья в трейлере и, наконец, подростки в обшарпанной легковушке, а затем по очереди четверо дальнобойщиков, трое из которых сказали, что такой молодой девушке, как она, опасно ездить автостопом. Последний из водителей — старик на грузовике — высадил ее возле узкой асфальтовой дороги, ведущей в маленький городок на побережье, названия которого девочка не знает.

Она спешит, срезая путь по неровному полю — ей скоро уже нужно возвращаться домой. Трава уступает место песку, над головой вьются птицы, то скользя в глубь берега, то плавно поворачивая в сторону моря. Миновав цепь жалких железобетонных домишек, девочка устремляется к океану, к расположенной возле скалистого мыса укромной бухточке, где ее никто не увидит. Она привыкла к осторожности: рандеву с океаном — ее глубоко личное дело. Девочка тщательно дозирует их, эти рандеву, откладывает насколько возможно и никогда, никогда не входит в воду, если поблизости есть люди.

Когда она приближается к океану, ее шаг ускоряется, а сердце начинает биться чаще. Звуки моря зовут, океан притягивает к себе так, как луна притягивает морские волны во время приливов. Вот она уже возле мыса и смотрит на горизонт; соленый бриз шевелит ее каштановые волосы. Девочка морщится, наблюдая, как волны пробуждаются к жизни, как они вздымаются все выше и наконец в пенной ярости с грохотом обрушиваются на берег — вверх-вниз, как на американских горках. Сердце девочки замирает. По извилистой тропинке она устремляется к скалам, которые спускаются к самому берегу.

Достигнув песчаной полосы, она сбрасывает синий жакет, снимает носки и туфли. Небо серо-стальное, вокруг ни души. Холодно и сыро, на песке валяются пучки водорослей, в воздухе пахнет надвигающимся штормом. Девочка быстро снимает с себя джинсы и серую рубашку. Теперь на ней только красный купальный костюм, в котором она чувствует себя голой. Ветер задувает волосы на лицо, тело покрывается гусиной кожей.

Пальцами ног она зарывается в песок. В школе учили, что природные изменения не всегда видны. Год за годом волны плещут о скалы, и постепенно, хотя этого никто не видит, скалы превращаются в гальку, а потом в песок. Широко раскрыв глаза, девочка смотрит вдаль, туда, где поверхность океана ровная и серая. Море пугает ее своей необъятностью, но в то же время она тоскует по его безмятежности. Ей хочется попасть туда, где ее никто не потревожит. Но девочке нужна и мощь моря, его способность превращать скалы в песок, нечто большое и прочное практически в ничто.

Она делает шаг, и ледяная вода жжет кожу. Тем не менее девочка идет дальше, заставляя себя не замечать холод. Набежавшая волна окатывает ее соленой водой; водоросли путаются у нее под ногами. Когда набегает следующая волна, девочка ныряет под нее, и вода накрывает ее с головой. Она встает, дрожа, мокрые волосы свисают почти до плеч. Очередная волна тащит ее дальше в океан. На этот раз, вынырнув на поверхность, девочка не может достать ногами до дна. Держась на плаву, она ожидает следующей волны. В эту игру она начала играть несколько месяцев назад: игра состоит в том, чтобы посмотреть, как далеко она может зайти; проверить, может ли океан так ее испугать, что она забудет обо всем, о плохом и о хорошем. Но каждый раз, когда она приходит сюда, сделать это все труднее, и девочке приходится заходить все дальше и дальше.

Над головой раздается крик чайки. Маленькая волна тянет ее вниз, накрывая с головой. Вода окружает девочку, душит ее, словно память о Билли. Морские водоросли опутывают ее лицо, и девочка видит, как пальцы Билли скребут мягкую землю. Она слышит его испуганный голос, умоляющий не бросать его. Этот голос до сих пор звучит в ее снах; он то накатывает, то бросает ее вниз, этот голос из ее снов, и, как морские волны точат скалы, он подтачивает ее душу, превращая в песок. Девочка устремляется вверх, выныривает на поверхность и ждет. На берегу цепочкой стоят некрасивые дома, некоторые из них огорожены; пространства между ними зияют, словно дыры в старческой челюсти. Дома становятся все меньше и меньше — девочку уносит в океан.

Оглянувшись через плечо, она видит встающую рядом гигантскую волну, которая с шумом несется к берегу и вдруг внезапно нависает над головой, как материализовавшаяся угроза. Еще до того как водяной вал обрушивается на нее, девочка чувствует, что ее охватывает дикий страх. Затем волна ударяет ее с ужасной, всеразрушающей силой. Девочка ощущает, как ее тянет и тянет вниз, переворачивает вниз головой, унося в море. Именно этого она и хотела — испугаться так, чтобы забыть обо всем, даже о Билли, оказавшись на дне океана.

Вода кипит вокруг нее, тянет вниз. В груди становится больно, и внезапно девочку охватывает паника; сейчас она хочет только одного — выжить. Ее нога задевает дно, и девочка отчаянно пытается зацепиться за песок, но ее по-прежнему тянет в глубину. Она снова и снова пытается выплыть на поверхность, но водоворот толкает ее вниз. Легкие начинает жечь, и девочка с удвоенной силой молотит по воде руками и ногами. Она хочет зацепиться хоть за что-нибудь, но зацепиться не за что. Время тянется бесконечно, глаза горят от соленой воды, все тело болит, словно ее избили. В тот момент, когда девочка уже считает, что все кончено, ее голова появляется на поверхности воды. Задыхаясь, она жадно глотает ртом воздух. Потом она начинает плакать, не чувствуя ничего, кроме страха и боли. Ее слезы незаметно смешиваются с соленой океанской водой. Волны ударяют девочку по лицу, заглушая ее рыдания, заглушая боль. Все еще плача, она медленно плывет к побережью, чувствуя себя немного лучше, чем раньше, поскольку все, или почти все, кажется ей забытым.

Глава 26

Когда я возвращаюсь домой, на часах уже шесть. Я принимаю душ, надеясь, что теплая вода смоет все мысли об М., его комнате для дрессировки и поездках Фрэнни к океану, но это не помогает. В зеркале я вижу на своем теле красные пятна от ожогов воском, длинные полосы на заднице от бамбуковой палки, легкие ссадины на запястьях. Однако все это пустяки — душа саднит гораздо сильнее, чем тело. Как я могла так относиться к Фрэнни, как могла не заметить ее боль?

Я надеваю брюки, блузку с длинными рукавами и развожу на заднем дворе огонь. Я не слишком голодна, просто пригласила сегодня на ужин Яна, поэтому, услышав телефонный звонок, спешу взять трубку.

— Алло! Алло! — не дождавшись ответа, повторяю я. — Кто говорит?

В трубке молчание. Затем я слышу чье-то дыхание, которое становится более шумным, более отчетливым.

— Черт! Вам что, ребята, нечем больше заняться? — Я раздраженно вешаю трубку. В детстве мы с подругами забавлялись подобными звонками и умирали от смеха, представляя тех несчастных, к которым попадали. Я включаю автоответчик — на случай, если они снова позвонят.

Выйдя во двор и проверив огонь, я возвращаюсь на кухню и вытаскиваю из холодильника, на котором стоит миниатюрная резная статуэтка, изображающая распростершую крылья цаплю, кастрюлю маринованных куриных грудок. Цапля — последняя из работ Яна, и мне нравится ощущение полета, которое возникает при взгляде на эти крылья. Они напоминают мне о тех временах, когда я видела цапель в окрестностях Сакраменто.

Я снимаю с кастрюли с цыплятами пластмассовую крышку, когда в дверь входит, точнее, врывается Ян. Месяц назад я дала ему ключ от своего дома, но отнюдь не потому, что мои чувства к нему внезапно усилились. Просто, как утопающий хватается за соломинку, в то время как М. приближает меня к себе, я инстинктивно тянусь к Яну ради моей собственной безопасности. Он крепко обнимает меня своими сильными руками.

— Ты хорошо пахнешь, — говорит Ян и целует меня в шею. Вероятно, он почувствовал запах шампуня, которым я мыла голову. Я приваливаюсь к нему, наслаждаясь теплом его объятий, теплом его бескорыстной любви, с удовольствием чувствуя, что его крепкое тело представляет собой надежную опору. Ян только из редакции — на нем синий костюм, помятый на спине и на коленях; галстук ослаблен и свободно висит вдоль пиджака. Он хочет отстраниться, но я задерживаю его руки у себя на талии.

— Не так быстро. Мне хорошо, когда ты меня просто обнимаешь.

Ян подчиняется и крепче обхватывает меня. Мне кажется, что, если он будет меня обнимать достаточно долго и достаточно крепко, я напрочь забуду об М. Жаль, что Фрэнни некому было так обнять.

— Мы сегодня будем есть цыплят? — спрашивает он, заглядывая мне через плечо.

— Да, ты как раз вовремя. Поставь их на огонь, а я приготовлю салат.

— Сейчас. — Ян снимает пиджак, вешает его на спинку стула в столовой и развязывает галстук. Он приглаживает волосы, но они немедленно опять спадают ему на глаза. Взяв кастрюлю с цыплятами и соду, он отправляется во двор. Нарезая помидоры и салат, я слышу, как Ян насвистывает, и улыбаюсь. С ним так легко, он такой добродушный и почти всегда приятный. Кроме периодических вспышек ревности, я не замечала у него каких-то темных сторон, желания поиграть в странные психологические игры. Свист прекращается, и он начинает переговариваться через изгородь с соседями. Затем свист возобновляется — какая-то веселая мелодия, которую я не знаю.

Через некоторое время Ян возвращается на кухню, достает коричневые тарелки и накрывает на стол, пока я заканчиваю возню с салатом. Он рассказывает мне, над чем сегодня работал, — это история о депутате законодательного собрания, который предложил провести референдум о разделении Калифорнии на три отдельных штата. Я внимательно слушаю Яна, но его мир кажется мне бесконечно далеким от моего. Мне трудно проявлять интерес к политике, когда мои собственные проблемы кажутся такими неотложными, и уж тем более обсуждать с ним политические вопросы. Вместо этого, когда Ян делает паузу, я рассказываю ему о своей работе по насилию в Сакраменто, которой занималась сегодня утром.

— Не могу ничего понять. Какой-то мужик зарезал свою жену, ударил ее камнем, а потом дважды проехался по ней на ее собственной машине. Другая пара, пожилые мужчина и женщина, были застрелены во время ограбления бара без всякой причины, они отдали грабителю все деньги, что были в кассе. Трехлетняя девочка погибла, когда двое магазинных воров, выезжая на Фрутридж-роуд, врезались в машину, в которой она ехала. Я просто теряюсь. Передо мной никогда не возникало такой проблемы — у меня есть все факты, но я не могу сложить их вместе, не могу написать об этом материал.

Мне кажется, что не стоит рассказывать Яну о том отчаянии и чувстве беспомощности, которые охватывают меня во время работы над этой темой. Когда я анализирую факты — акты насилия, совершенные против неизвестных мне людей, — то всегда думаю о Фрэнни. Когда-то я читала подобные статьи и они меня не трогали; зато теперь каждое преступление принимаю близко к сердцу и поэтому теряю способность писать. Как передать Яну, что значит видеть мир словно сквозь залитые кровью очки? Такая задача мне определенно не по силам. Вместо этого я раскладываю салат на тарелки и ставлю их на стол.

Ян, кажется, хочет что-то сказать, но вдруг хмурится и замолкает; его голубые глаза озабоченно смотрят на меня. Он выходит во двор, чтобы выяснить, как там цыплята, а вернувшись, сообщает, что нужно подождать еще несколько минут. Когда я откупориваю бутылку вина, он кладет руки мне на плечи.

— Милая, — мягко говорит Ян, и я мгновенно настораживаюсь, — может быть, тебе не стоит работать над этой темой? Тебе нужно уйти от этих ужасных мыслей, а не сосредотачиваться на них. Попробуй шире посмотреть на проблему. Уровень преступности в Сакраменто за последние два года почти не изменился, и он не выше, чем в любом другом городе с таким же населением, — просто после убийства сестры ты уделяешь этому больше внимания.

Я подаю Яну бутылку вина и два бокала.

— Пожалуйста, поставь их на стол.

По правде говоря, мне хотелось бы, чтобы Ян был более решительным в своих пожеланиях. Если бы он настоял на том, чтобы я перестала писать эту статью, если бы категорически этого потребовал, я бы, возможно, к нему прислушалась. Со мной теперь нужно быть властным, а Ян, мой милый Ян, подобных наклонностей, увы, не имеет.

За ужином он ведет себя крайне предупредительно, мы поддерживаем легкую беседу, стараясь избегать споров. Я рассказываю ему о том, что в прошлую субботу видела Мэйзи, и это его радует — в последнее время он советовал мне чаще выходить из дома, навещать старых друзей. Мы съедаем салат и цыплят и уже поглощаем ягоды со взбитыми сливками, когда Ян вдруг произносит:

— О, совсем забыл тебе сказать — я сегодня встретил Филиппа Эллиса!

— Кого? — Это имя мне ни о чем не говорит.

— Ну, тот мужчина, помнишь, в «Динг хоу» — ты еще о нем писала. Он исследует лягушек: как самки выбирают самцов или что-то в этом роде. Мы с ним несколько минут поговорили около редакции, а потом поехали обедать к Парагари. Он интересный человек, мы прекрасно провели время. На следующей неделе мы собираемся поиграть в гольф — погонять немного шары. Я сказал, что не играл со времени учебы в колледже.

Меня начинает тошнить. Я продолжаю бросать в рот ягоды, не чувствуя их вкуса. Сегодня М. упомянул этот ресторан «У Парагари», но не сказал, что обедал с Яном. Их встреча, я уверена, была не случайной. Я слушаю, как Ян рассказывает мне об этом обеде, и пытаюсь понять, что еще затеял М.

На ночь я надеваю рубашку с длинными рукавами, чтобы Ян не заметил рубцов и ожогов. Возникшая напряженность со временем прошла, и теперь в обществе друг друга мы снова чувствуем себя свободно. Я решила показать Яну рассказы Фрэнни — «Водяную Крысу» и «Последний довод Фрэнни», не упомянув, что получила их от М. Сказала, что нашла их в компьютере Фрэнни. Ян читает их молча, в его глазах блестят слезы. Потом он так же молча обнимает меня, понимая, что слова здесь не помогут. Удивляюсь, почему я раньше не показала ему первый рассказ?

Ночью я лежу в его объятиях и думаю о Фрэнни, об М. и комнате для дрессировки. Когда Ян обнимает меня, я чувствую себя заключенным, получившим несколько часов передышки до следующей пытки. С ним безопасно, я знаю, чего ждать от него, и могу полностью расслабиться, зато М. высасывает из меня всю энергию, как из батарейки. Ян мне нужен, чтобы вновь зарядиться, он придает мне силы, необходимые для того, чтобы выдержать новую дозу безумия М. и продолжить путешествие по темной стороне его души.

Глава 27

В соответствии с пожеланиями М. сегодня на мне разрисованная цветами хлопчатобумажная юбка, белая, без рукавов, блузка и сандалии — не слишком сексуально, но и критиковать меня ему не за что.

— Зачем вы это делаете? — спрашиваю я М., имея в виду его новую дружбу с Яном. Мы обедаем на Бейкер-сквер, в моем любимом кафе. Уже довольно поздно, за соседними столиками никого нет, только несколько официантов обеденной смены заняты уборкой — расставляют соль и перец, моют и сервируют столы, подметают кабинки. Я заказываю только кофе и суп, а вот М. предпочитает жареного цыпленка и овощное рагу.

— Чтобы развлечься, — как я и ожидала, говорит он. Это его любимый ответ. — В воскресенье я даю сольный концерт в галерее Крокера, мне хотелось бы, чтобы ты пришла.

Я не отвечаю, потому что все еще злюсь на него за то, что он собирается втянуть в свои игры Яна.

— О, не смотри на меня так мрачно, — говорит М. — Я не рассказывал ему о нас — можешь на меня положиться.

— На вас ни в чем нельзя положиться. — Я отворачиваю лицо. Не в моих силах помешать ему встречаться с Яном, и я решаю спасти то, что еще можно спасти. — Вы собираетесь и дальше с ним встречаться?

М. кивает.

— Хорошо, тогда дайте мне что-нибудь взамен.

— Что именно? — спрашивает он.

— Вы говорили, что порвали с Фрэнни за три недели до ее смерти — расскажите мне об этом.

Прожевав то, что было у него во рту, М. откладывает в сторону вилку и пристально смотрит на меня. Я вижу, как бьется жилка у него на виске.

— Чего ради я должен тебе это рассказывать?

Его слова застают меня врасплох.

— Ради вашего развлечения, по той же причине, что и всегда.

Взяв вилку, М. снова начинает есть.

— Не сегодня. Это скучная тема. Давай лучше поговорим о тебе. — Размышляя, он не спеша пережевывает пищу. — Я хочу, чтобы ты ответила на мой самый первый вопрос, который я задал тебе когда-то. Не старайся казаться такой удивленной, — он улыбается, — ты знаешь, о чем я говорю. Я хочу знать, почему ты не слишком сближаешься с мужчинами.

— Ну, это уж точно вам наскучит. — У меня вовсе нет желания обсуждать с ним эту тему.

— Ничего, я все-таки попробую выдержать. — М. пристально смотрит на меня. — Расскажи, почему ты прежде была довольно равнодушна к мужчинам?

Я отпиваю глоток воды. Многие годы мое отношение к представителям противоположного пола не казалось мне чем-то необычным — я была занята учебой и работой: у меня просто не было времени. Только недавно, последние несколько лет, я стала задумываться над своим поведением.

— Говорить особенно не о чем, причина довольно банальная и важна только для меня. — Я отпиваю еще один глоток. М. терпеливо ждет продолжения. — Если вам хочется отыскать какую-нибудь детскую травму, то вы ее не найдете, ничего ужасного или пугающего со мной в детстве не случалось, обычная скучная история. В выпускном классе школы я забеременела, и парень меня бросил. После этого я стала осторожной с мужчинами, и на этом точка. Рассказ окончен. Такое постоянно случается с тысячами женщин. Что делать? Надо жить дальше. Скептически поглядывая на меня, М. усаживается поудобнее.

— Ну, рассказ пока не закончен. Давай поподробнее. Суп еще слишком горячий, и я дую на него, прежде чем есть; потом, раскрыв пакет с сухариками, кладу один из них в рот, а остальные бросаю в тарелку.

— Это было восемнадцать лет назад — тогда на такие вещи смотрели по-другому и это казалось большой проблемой. Парень — отец ребенка — в основном говорил мне, что это моя проблема, а не его, и я не должна ни в чем на него рассчитывать. Он был полным ничтожеством. Чего я не ожидала, так это реакции моих подруг — в старших классах у меня их было много. Каждая из них реагировала точно так же, как мой парень: это твоя проблема.

Я кладу на стол ложку и выглядываю в окно. По небу плывут белые облака. Возле окна кругами летает, жужжа, одинокая муха — стекло служит ей преградой на пути к прогрессу. Потом я вновь поворачиваюсь к М., который все еще ждет продолжения.

— Ну, это действительно была моя проблема. Не знаю, чего я ждала от них. Может быть, моральной поддержки. Знаете, что сказала моя лучшая подруга? «Когда моя мама узнает, что ты беременна, то решит, что я тоже напропалую сплю с парнями». Конечно, теперь, задним числом, я понимаю, что ждала от нее слишком многого, и от других тоже, но тогда я чувствовала себя одинокой, брошенной. — На моем лице появляется слабая улыбка. — Знаю, это звучит мелодраматично, но именно так я себя тогда чувствовала. Мне не хотелось ничего говорить родителям — это бы их только расстроило. Я была в панике и не надеялась на чью-то помощь. Вот почему я сделала аборт. Это решило проблему: после аборта все мои подруги снова пришли ко мне. Они хотели возобновить отношения с того момента, когда мы расстались, хотели, чтобы я снова веселилась с ними, как будто ничего не случилось, но со мной что-то произошло. Я не могла жить так, как жила раньше. Закончив школу, я постепенно рассталась со всеми моими подругами: когда они мне звонили, отвечала, что занята. Через некоторое время мне перестали звонить. Именно этого я и добивалась, или по крайней мере считала, что добивалась. Потом это положило начало привычке. Когда я встретила в колледже новых друзей, то была с ними крайне осторожна — не только с мужчинами, но и с женщинами. В душе я считала, что могу полагаться только на себя, и не сближалась ни с кем — ведь в конце концов меня ждало бы только разочарование. У меня были любовники, но они всегда оставались как бы на расстоянии — я была занята работой, любимой работой, и не желала, чтобы мне мешал какой-нибудь парень. За долгие годы я привыкла к одиночеству, но с Яном у нас все по-другому. Смерть Фрэнни сделала меня ранимой, а он оказался рядом. Этот человек заставил меня понять, что я могу доверять ему, полагаться на него. Если бы дела повернулись по-другому, у меня был бы сейчас восемнадцатилетний сын, а может, дочь. Теперь это кажется невероятным: ребенок, мой ребенок, начинает учиться в колледже. А потом, наверное, появились бы внуки.

Я комкаю лежащую на коленях салфетку, затем снова ее разглаживаю, думая о том, стоит ли рассказать М. конец истории, но так и не делаю этого.

М. испытующе смотрит на меня: возможно, он видит боль ше, чем мне хотелось бы.

— Ты что-то пропустила. — Он по-прежнему не отрывает от меня глаз.

— Да, но сейчас я не хочу об этом рассказывать. Слегка наклонившись вперед, М. мягко касается моей руки — жест, которого я не ожидала.

— Ладно, — говорит он, — дослушаю эту историю как-нибудь в другой раз. Но есть еще кое-что, о чем я хочу услышать от тебя. Подробности убийства Фрэнни. Газеты…

— Разве не вы должны мне об этом рассказать? — холодно говорю я и отдергиваю руку.

В темных глазах М. мелькает раздражение, но он быстро справляется с собой.

— Газеты опустили подробности, а полиция… Как ты можешь понять, они не намерены делиться со мной своей информацией.

Подойдя к столику, официантка вновь наполняет мою чашку. Когда она уходит, М. продолжает:

— Расскажи мне то, что я прошу, а я расскажу тебе о последней встрече с твоей сестрой. Это важно, Нора. Я могу помочь тебе найти ее убийцу.

Я отодвигаю в сторону тарелку. Не понимаю, что за игру он затеял, к чему все это? М. прекрасно знает обстоятельства смерти Фрэнни.

Мы молча ждем, пока официантка уберет наши пустые тарелки. Она спрашивает, не хотим ли мы на десерт пирожные, и затем уходит, смущенная нашим молчанием.

— Ты ничего не потеряешь, рассказав мне об этом, — настаивает М. — Если я убил Фрэнни, эта, информация для меня бесполезна, но если я ее не убивал, то ты можешь рассчитывать на мою помощь.

Я обдумываю его слова.

— После этого вы расскажете мне о последней встрече с Фрэнни?

— Да.

Я колеблюсь, все еще не зная, как поступить. Его настойчивость кажется мне подозрительной.

— Ладно. — Я решаю не сообщать ему слишком много. — В газетах все напечатано верно, но о том, как она умерла, ни кому не известно. В свидетельстве о смерти причина указана как «неустановленная».

— А остальное? — М. наклоняется вперед, жадно прислушиваясь к моим словам.

Я пожимаю плечами:

— Когда ее нашли, она была связана и обнажена. Это все, что сказали мне в полиции.

Я не сообщаю ему, что Фрэнни связали изолентой и у нее были следы от порезов на груди и животе — не просто царапины, а что-то вроде узоров. Одна из «картинок» изображала перечеркнутый круг — общепринятый символ отрицания, математический символ пустого множества, как будто убийца перечеркивал существование Фрэнни. Я не говорю М. и о том, что рот у Фрэнни был заклеен, чтобы соседи не слышали ее криков.

— Вскрытие ничего не дало: отчего она умерла, осталось тайной.

Откинувшись назад, М. молчит, и я тоже молчу.

— Ну так как, эта информация поможет вам найти ее убийцу?

М. качает головой:

— Пока не знаю, но у меня есть одна идея.

— Теперь ваша очередь. Я хочу услышать о вашей последней встрече с моей сестрой.

Он машет рукой официантке, показывая, что хочет еще кофе, и после того, как она наполняет его чашку, начинает говорить. Я внимательно слушаю, чтобы, придя домой, как можно точнее все это записать.