Свет на Монегане

Ричард Руссо Свет на Монегане

Что ж, он и впрямь ошибался, вынужден был признать Мартин, когда на горизонте замаячили очертания Монегана. Ошибался и насчет острова, и насчет переправы. А может, и вообще зря затеял всю эту поездку — на что, собственно, и намекала Джойс, сестра Клары, хотя тогда он не очень-то ее слушал, потому что она та еще стерва. Подумать только: ведь с тех пор (с тех пор, как умерла Клара) прошла уже уйма времени, а она все пытается заставить его почувствовать себя виноватым. Как будто это он жил во лжи двадцать пять лет. Мартин так и видел ее мерзкую ухмылочку.

Но насчет острова — да, ошибался. Не так его себе представлял. Ему казалось, что Монеган — прибежище для своры полуголодных, самовлюбленных, бесталанных мазилок вроде самой Джойс. Для неудачников, которые организовали там свою колонию (увы, Роберта Тревора к таковым не отнесешь). Но, проглядев брошюрку, он обнаружил, что ничего подобного нет и в помине. Художники, которые проводили там лето, вовсе не входили в число «подающих надежды» — они давно уже добились успеха. А еще остров гордился своими пешеходными маршрутами, чему Мартин был только рад. Иначе как он объяснил бы Бет свое внезапное желание осмотреть Монеган вместо того, чтобы сразу отправиться дальше по побережью в Бар-Харбор в согласии с их первоначальным планом? Он покосился на нее, чтобы убедиться, что она еще не догадалась об их истинной цели.

Женщина, вторгшаяся в его мысли, закрыла глаза и откинула голову на спинку кресла, подставив свое гладкое горло слабеющему сентябрьскому солнцу. Ее длинные волосы свисали прямо на рюкзак, который втиснул между креслами сидящий позади молодой парень. Мартин улыбнулся ему в знак извинения. В ответ юноша добродушно пожал плечами, словно говоря: «Уж мы-то с вами знаем, что такое эти красотки, которые не следят за своими волосами».

Нет, подбодрил себя Мартин, Бет не из тех, кто везде ищет скрытые причины. Наоборот, ее умение встречать неожиданные повороты судьбы с олимпийским спокойствием было поистине драгоценным даром. Пределом ее эмоциональной реакции в подобных случаях была чуть приподнятая бровь — и, с точки зрения Мартина, такая экономность заслуживала огромного уважения, тем более если речь шла о женщине. Бет никогда не спрашивала: «Что я говорила?» даже в располагающей к этому ситуации — вот, например, хоть как сейчас с паромом. Вся их поездка, спешно организованная после того, как свернули съемку, была полна таких мелких неприятностей.

— Теперь я понял, почему они не берут машины, — сказал ей Мартин, возвращаясь к информационной брошюре. Вчера он уверял ее, что на любой островок у побережья Мэна можно переправиться с автомобилем и что сейчас, после Дня труда, им даже не надо заранее бронировать место. — На острове нет дорог.

Конечно, у эмоциональной сдержанности Бет была и оборотная сторона. Эта ее изогнутая бровь отлично показывала — может, намеренно, а может, нет, — что ваша ошибка отнюдь не вызывает у нее удивления, поскольку она знает вас как облупленного и, следовательно, понимает, что сесть в лужу для вас вполне естественно. Сейчас, снова взглянув на Бет, Мартин получил именно эту самую бровь, смысл которой был яснее ясного. К счастью, она сопровождалась еще и призраком улыбки, а в ней крылся намек на великодушие, отличающее Бет от таких профессиональных стерв, как его свояченица Джойс.

— По крайней мере, асфальтированных, — уточнил он, когда Бет опять позволила своим векам сонно опуститься. — Круглый год, если не считать лета, на острове живут только семьдесят пять человек. В местную школу ходят пятеро детей.

Не открывая глаз, Бет откликнулась:

— Интересно, есть у них особая программа для одаренных?

Мартин усмехнулся.

— Или для отстающих.

Бет не улыбнулась, и Мартин подумал, уж не совершил ли он очередной промах. Он принял ее замечание за шутку, потому что оно и правда было забавным, но кто его знает. «Похоже, она прямо создана для тебя, Мартин, — заметила Джойс вчера, хотя Бет оставалась в машине, когда он поднялся на крыльцо и позвонил. — Как вам повезло, что вы нашли друг друга».

— Туристам советуют захватить с собой фонарь, потому что на острове часто отключается электричество, — продолжал читать Мартин. — У тебя за пазухой вряд ли найдется фонарик?

При этих словах Бет оттянула сверху свою майку, чтобы проверить. Оттуда, где сидел Мартин, целых несколько секунд была прекрасно видна ее правая грудь, и лишь потом эластичная ткань, хлопнув, вернулась на место. Юноша позади них выбрал именно этот момент, чтобы встать, а значит, оказался на еще более выгодной позиции.

— Эй, — сказал Мартин, когда парень отошел к противоположному борту, за пределы слышимости. — Здесь тебе не Лос-Анджелес.

— Да ну? — отозвалась она с притворным удивлением. — Неужели?

— Точно, — подтвердил он, снова переводя глаза на страницы брошюры. — В Новой Англии по-другому относятся к обнаженной натуре.

Сам он родился и вырос в Калифорнии, а на северо-восток ездил всего пару раз, на съемки: однажды в Южный Коннектикут, где Новой Англией почти не пахло, и однажды в Бостон — город как город. Но ведь когда-то на этой каменистой почве и вправду процветало пуританство! После того как они прокатились по берегам Мэна из Портленда на север, Мартин почувствовал, что понимает, почему у обитателей этого сурового негостеприимного края могло сложиться более строгое отношение к сексу, чем у жителей Малибу.

— Слушай, старичок, эти игрушки дорого мне обошлись.

Что ж, тут не поспоришь. И не только они, подумал Мартин. Бет твердо верила в радикальные методы устранения физических несовершенств — можно даже сказать, твердо верила в самое твердость. Ее тридцатипятилетнее тело было упругим и худощавым, длинные ноги — загорелыми и рельефными, точно канаты, живот — плоским от бесчисленного количества жесточайших скручиваний. Если уж говорить начистоту, грудь у Бет могла бы быть и помягче, во всяком случае, на вкус Мартина: смотреть на нее было приятнее, чем ее ласкать. После того, что Бет с ней сделала, ее соски постоянно находились в состоянии эрекции. Если тот парень у перил все хорошо разглядел, он уже получил от этой груди максимум возможного удовольствия.

«Калифорнийцы как вид, — любил задумчиво повторять друг Мартина режиссер Питер Аксельрод, — постепенно вытравляют из себя последние следы уродства». А заодно и красоты, порой думал Мартин. Живя в Лос-Анджелесе и работая в кино, Мартин имел дело со многими прекрасными женщинами, и даже самые прекрасные из них знали за собой недостатки, которые их огорчали. У Одри Хепберн это были брови. У Мерил Стрип — нос. На площадке он частенько становился свидетелем взволнованных перешептываний, когда какая-нибудь актриса вдруг впадала в панику из-за иррационального предчувствия, что следующий дубль обнажит или подчеркнет тот самый ужасный изъян, который она так тщательно старается скрыть. Аксельрод, чье лицо было сильно обожжено с детства, решал эти проблемы одним махом. «Посмотрите на меня, — спокойно говорил он. — Посмотрите мне в лицо и скажите, что вы безобразны». За это они его и любили, подозревал Мартин, и даже спали с ним из благодарности. Вернувшись в режиссерское кресло, он давал актрисе несколько минут, чтобы собраться, объясняя своим нетерпеливым помощникам: «Каждый хочет быть идеальным. Я очень надеюсь, что наш с вами фильм в эту категорию не попадет». На этот счет, отвечали ему, он может не беспокоиться.

И вот что странно. Когда сам Аксельрод наконец женился, уже в зрелые годы, он выбрал себе супругу, как две капли воды похожую на Бет: лет на двадцать моложе его, с лицом и фигурой, безупречная симметрия которых наводила на мысль о компьютерной графике. Выходит, что если кто и виноват, то разве лишь сами мужчины. Так сказала бы Джойс. В конце концов, именно мужчины задают стандарты женской красоты. Мартин был уверен, что когда-нибудь — впрочем, вряд ли при его жизни — выяснится, в чем виноваты женщины.

Оторвав взгляд от брошюры, Мартин увидел, что над темной кромкой островного леса показался силуэт маяка. Он встал и подошел к перилам, чтобы рассмотреть его получше. Уже через несколько минут паром обогнул южную оконечность острова и вошел в крошечную бухточку с горсткой разбросанных по берегу домиков, словно вкрапленных в склон холма. Один маяк, торчащий высоко над поселком, сверкал белизной, будто его перенесли сюда прямиком с картины Эдварда Хоппера. Весь пейзаж был отчетливым до мельчайшей детали. Глаза Мартина заслезились на резком ветру, и, почувствовав Бет у своего локтя, он попытался тыльной стороной ладони смахнуть слезу с уголка левого глаза — жест, как он надеялся, вполне естественный. Однако она, видимо, заметила, потому что сказала:

— Не ревнуй, детка. Тут осветителем поработал бог.

Лишь после того, как они покинули катер, нашли на причале свои сумки и побрели в гору к гостинице, где собирались остановиться, — по рейтингу она была на острове второй, — Мартин обернулся и увидел стоящее на корпусе судна имя: «КЛАРА Б.»

Он ничего не рассказывал Бет о своей жене — только то, что она умерла несколько лет назад и что под конец их брак держался, можно сказать, по инерции. Похоже, Бет удовлетворил этот скудный отчет; впрочем, она всегда довольствовалась той информацией, которую предлагал Мартин, и не требовала большего. Он поверил бы, что она искренне нелюбопытна, если бы время от времени, когда он бывал особенно уклончив, она не задавала ему какой-нибудь каверзный вопрос спустя несколько дней или даже недель после разговора, как будто только теперь догадавшись, что он утаил от нее нечто важное. Хуже того, она всегда помнила его и свои точные слова, поэтому при новом возвращении к теме он не мог сослаться на то, что прежде не так ее понял. Часто ее вопросы принимали форму утверждений — вот как сейчас.

— А той женщине ты, по-моему, не слишком нравишься, — заметила она, на мгновение оторвавшись от своего салата с курицей.

Кроме них, в зале никого не было. Они сняли номер, разобрали вещи, а в начале третьего спустились в ресторан и обнаружили, что он уже закрыт. Однако молодая женщина на кухне сказала, что накормит их как постояльцев, если они не попросят чего-нибудь чересчур сложного. Мартин заказал похлебку из моллюсков с беконом, решив, что она имела в виду нечто в этом роде. Бет заказала «цезарь» с курицей, то есть блюдо, которое она заказала бы, даже если бы островитянка ни словом не обмолвилась о возможных ограничениях меню. Через несколько минут женщина подала им еду и напомнила, что на ужин следует явиться не позже половины восьмого; Бет то ли слышала ее, то ли нет, но, во всяком случае, не подняла глаз от карты пешеходных маршрутов, которую изучала в этот момент. В номере она переоделась в походный костюм.

Мартин уже хотел было ответить, что этой женщине не слишком нравится не он, а сама Бет, но вдруг сообразил, что она говорит не об их официантке, а о Джойс.

— Это была сестра Клары, — сказал он так, будто это все объясняло, будто ненавидеть мужа сестры в порядке вещей и удивляться тут совершенно нечему.

— Ты с ней спал? — спросила Бет, жуя почерневшую куриную грудку.

— С Джойс? — хмыкнул Мартин.

— Ну, про жену-то и так понятно, — не без логики заметила Бет. Мартин мог бы поправить ее, но не стал. — Обычно мужчины…

— Я постараюсь простить тебе это оскорбительное и абсолютно неоправданное предположение, — сказал он, дуя на свой суп, первой ложкой которого обжег себе язык.

— Салат у них превосходный, — сказала Бет.

— Отлично, — отозвался Мартин. — Я рад.

— Нечего злиться.

— Я не злюсь.

— Признайся, — сказала она и умолкла чуть ли не на целую минуту, заставив Мартина гадать, намерена ли она сменить тему или будет двигаться дальше в том же направлении. Сменит, решил он и оказался прав. — Чем ты займешься, пока я буду карабкаться по крутым здешним утесам, чего эта книжечка советует мне не делать в одиночку?

На эту наживку Мартин не клюнул.

— Пойду пофотографирую. Может, загляну в галерейку-другую. Посмотрю, нельзя ли отыскать тут бутылочку вина к ужину. — Когда они регистрировались, их предупредили, что у гостиницы нет лицензии на продажу спиртного.

— Один ужин без вина нас не убьет, — заявила Бет.

— Почем ты знаешь?

— Я не знаю, а предполагаю. Конечно, могу и ошибаться.

Мартин изучал ее взглядом до тех пор, пока она не отодвинула тарелку. Как обычно, на тарелке осталась примерно половина еды. За все время, что они были вместе — то есть уже почти за год, — Мартин ни разу не видел, чтобы Бет доела что-нибудь до конца. В ресторанах, известных своими маленькими порциями, она заказывала двойные, чтобы можно было оставить то же количество. Клара, вспомнил он, ела по-мужски — не скромничая, в охотку.

— Было такое, чтобы я не оправдал ожиданий? — спросил он. — Хоть раз?

Она чуть улыбнулась ему — это означало, что в их споре, если он был, поставлена точка.

— Не надо затевать перестрелку метафорами с сексуальным подтекстом, — сказала она, забрав в кулак его большой палец и легонько потянув за него. — Это же не война.

Черта с два, подумал Мартин.

— Ну ладно, — снизошла она, — ты оправдываешь мои ожидания, старичок. Всегда.

— Спасибо, — искренне сказал Мартин. Он понял, что задал рискованный вопрос, и был доволен тем, что опасность миновала.

— Пойду намажусь кремом от загара, — сказала она, отодвигая стул. — А потом отправлюсь по маршруту «А»…

Мартин насвистел несколько тактов походного марша.

— …это на случай, если придется меня спасать.

Мартин проводил ее взглядом до самых дверей. Он прекрасно понимал, зачем ей понадобился крем. Она найдет где-нибудь на скалах удобное местечко — уединенное, но не слишком, — и будет загорать там с голой грудью. Мартину представилось, как тот парень с катера рассматривает ее в бинокль, стоя на соседнем утесе. «Надо было пойти с ней, — сказал он про себя. — Ничто тебе не мешало».

Но он кривил душой.

Он был почти уверен, что Джойс обманула его, но ее инструкции оказались абсолютно точными, и он нашел мастерскую Роберта Тревора без всякого труда. По оценке Мартина, около трети построек на острове проходили по разряду художественных студий, хотя на первый взгляд они ничем не отличались от остальных домиков, где жили, наверное, рыбаки, промышляющие ловлей омаров, и владельцы мелких сезонных предприятий. Все здания, словно в соответствии с принятым здесь дресс-кодом, были крыты серой кровельной плиткой, заметно пострадавшей от дождя и ветра. Мастерская Тревора стояла на окраине поселка, где кончалась глинистая дорога и начинался один из дюжины местных пешеходных маршрутов. Полчаса назад Мартин помахал Бет, отправившейся по другому, и нарочно подождал, желая убедиться, что она ничего не забыла и не вернется теперь до раннего вечера.

Слева от сетчатой двери в мастерскую висела крошечная табличка с выгравированным на ней именем Тревора. Внутренняя дверь была широко распахнута, и Мартин собрался уже постучать в сетчатую, как вдруг где-то за домом раздался грохот. Там, на широкой веранде, Мартин обнаружил крупного человека с ниспадающей на плечи гривой седых волос, одетого в заляпанные краской рабочие штаны и расстегнутую джинсовую рубаху. Неуклюже балансируя на одном колене и вытянув перед собой другую ногу, негнущуюся, как протез, он удерживал от падения шаткий столик на трех ножках с подломившейся четвертой. Повсюду были разбросаны банки из-под джема и разнокалиберные кисти. Одна небольшая баночка — она напомнила Мартину те, в каких продают корзинки артишоков, — описала на покатом полу длинную мокрую дугу, притормозила у лестницы и, пересчитав все пять ступенек, остановилась прямо у ног Мартина.

Мартин поднял ее и подождал, пока Роберт Тревор — ибо в том, что это и есть сам художник, не было никаких сомнений — его заметит. Когда тот с явным трудом встал с пола и проверил столик, ножку которого перед этим вернул в прежнее положение, она отвалилась снова. «Ну и шут с ней», — сказал Роберт Тревор, отбросив ее в сторону и грузно усевшись на стул, который с виду был едва ли крепче стола. Лицо художника блестело от пота, лоб был измазан разноцветными красками с его палитры.

Рядом со столиком, на мольберте, стояла картина — незаконченный пейзаж, и Тревор принялся изучать ее так внимательно, будто ветхая мебель нимало его не волновала. Лишь спустя минуту он почувствовал около столика присутствие Мартина, но даже тогда не проявил того удивления, какое непременно выказал бы сам Мартин, очутись он на его месте. Художник кивнул Мартину так, словно ждал его. Он не встал.

— Должно быть, вы муж Клары, — сказал он, проведя рукой по своей шевелюре.

— Мартин.

— Ну да, Мартин.

— Джойс вам звонила?

Роберт Тревор хмыкнул.

— У меня нет телефона. Это один из многих здешних плюсов. — Он помедлил, давая Мартину время оценить его замечание, в котором будто бы угадывался какой-то тонкий намек. — Нет, солнце зашло за облако, я поднял глаза, смотрю — вы. А дальше логический вывод.

Ладно, подумал Мартин. Значит, вот как все складывается. Солнце и вправду спряталось за облаками, и он вспомнил о Бет, гуляющей где-то среди скал на дальней стороне острова. Расстроилась, наверно, — подо что теперь подставлять голую грудь?

— Это мне еще пригодится, Мартин, — сказал Тревор, кивнув на баночку из-под артишоков.

— Я могу войти? — спросил Мартин.

— Вы пришли меня убивать? — осведомился Тревор. — И пистолет принесли?

Мартин покачал головой.

— Нет, пистолета нет. Просто пришел на вас посмотреть, — сказал он, довольный, что ему удалось вложить в свои слова такую же неприязнь, какая сквозила в объяснении самого художника насчет солнца.

По-видимому, Тревор тоже счел его ответ достойным.

— Что ж, полагаю, мне следует вам довериться, — сказал он, наконец кое-как поднимаясь на ноги.

Мартин взошел по лесенке на веранду, после чего наступил неловкий момент, так как обоих явно не вдохновляла перспектива рукопожатия.

— Там по столом еще одна банка — может, достанете? — сказал художник. — Я бы и сам справился, но у меня это займет добрый час.

Мартин достал банку и еще две. Роберт Тревор тем временем собрал кисти, разложил их кучками по непонятной Мартину системе, а потом плеснул в каждую из банок растворителя из жестяной фляги. Присев на корточки, Мартин подоткнул под столик отвалившуюся ножку — у него это получилось лучше, чем у Тревора.

— Я не хотел мешать вам работать, — сказал Мартин, поняв, что дело свелось именно к этому.

Художник поглядел на него так, будто он сморозил откровенную глупость. А он настоящий великан, подумал Мартин. У Тревора был огромный живот, но при его росте впечатления тучности не возникало. Наверное, раньше, когда они с Кларой любили друг друга, он был стройным. Мартин не сомневался в их отношениях с тех пор, как распечатал его картину.

— На сегодня свет уже кончился, Мартин, — Тревор пожал плечами. — Самый хороший свет бывает рано. Все остальное делаешь по памяти, не то что в вашем сомнительном бизнесе.

Так, подумал Мартин. Стало быть, Клара ему говорила. Сначала валялась с этим художником в постели, а потом рассказывала ему об их жизни, об их браке.

— Как это называется у киношников? Последний свет на закате?

— Волшебный час?

— Ага. Волшебный час, — кивнул Тревор. — Скажите, это правда или очередная выдумка вашего брата?

— Да нет, все вполне реально.

— Ах вот как, — отозвался Мартин таким тоном, что нельзя было понять, поверил он Мартину или нет. — Ну, если вы явились не для того, чтобы меня убить, тогда присаживайтесь, и я принесу пива. Когда я вернусь, вы расскажете мне, была ли моя Клара «вполне реальной», чтобы вас устроить.

Ее привезли в добротной профессиональной упаковке, но когда Мартин увидел на ярлыке обратный адрес, он поставил коробку в угол у себя в кабинете. Джойс всегда была малоприятной женщиной, а следовательно, ее подарок тоже имел все шансы оказаться малоприятным. Она звонила ему неделей раньше и предупредила, чтобы он ждал посылки, но не пожелала уточнить, какой именно. «Я не отправлю ее, пока не услышу, что у тебя новая подруга, — пояснила она. — Это серьезно, Мартин?»

«Не понимаю, при чем здесь ты, Джойс», — отрезал он, радуясь, что может так ответить, ибо совершенно не представлял себе, насколько серьезен его новый роман. Загадкой было уже то, как Джойс, жившая на другом конце страны, вообще пронюхала про Бет. Почему это ее волнует, он тоже не понимал. Третьей загадкой можно было считать содержимое ее посылки, столь заботливо упакованное, но даже все три загадки оптом не пробудили в Мартине почти никакого любопытства. Форма коробки позволяла предположить, что внутри находится картина, но из этого он сделал ошибочный вывод, что сама же Джойс ее и написала.

Так коробка и простояла невскрытой больше недели. Даже Бет, и та заинтересовалась ею; а может быть, ее заинтересовало просто отсутствие интереса у Мартина. Она обожала подарки и получала их во множестве — правда, в основном от своего полуслабоумного отца, который был ненамного старше самого Мартина. Этот папуля, как она его называла, жил в Миннесоте вместе с женой, своей ровесницей, и Мартин благодарил бога за то, что ему так и не довелось с ними встретиться. Бет не демонстрировала особенной привязанности к родителям, но когда отец присылал ей очередной пакет, у нее мгновенно загорались глаза. «Ты никогда мне ничего не даришь, Мартин, — притворно сетовала она, вскрывая посылку. — Почему бы это?»

Какой бы инстинкт ни помешал Мартину распаковать коробку в день ее получения, вскоре он убедился, что на этот раз чутье его не обмануло. Едва сорвав с защитной решетки внешнюю оболочку, он понял, насколько был прав. Увидев сквозь решетку Клару, он подавил могучее желание немедленно запереть входную дверь и задернуть все шторы, чтобы наглухо изолировать комнату от ярких лучей калифорнийского солнца. Освободив картину до конца и прислонив ее к стене, он замер надолго — позже он и сам не мог бы сказать, насколько, — будто загипнотизированный сначала изображением, а затем, почти в той же степени, подписью Роберта Тревора в правом нижнем углу. Конечно, он и без подписи сразу догадался, что автором этого полотна была не Джойс. Во-первых, у Джойс не нашлось бы и крупицы подобного таланта. Во-вторых, она никогда не видела Клару такой. Дело было даже не в наготе его жены и не в ее позе — прямо за порогом открытой двери, в потоках света, тогда как все остальные предметы прятались в тени. Нет, тут было что-то другое. Там, где позволяло освещение, картина была выполнена с фотографической точностью, и даже не выполнена, а именно выписана — такого эффекта, подумал Мартин, не даст никакая камера. Наверно, Джойс и вправду получила большой кайф, вынужден был признать он позже, когда чары наконец развеялись — по крайней мере, развеялись настолько, что Мартин снова стал самим собой. Представить, как он падает на колени перед такой Кларой, — это стоило любых хлопот плюс немалых затрат на доставку.

«Ну и что там было?» — спросила Бет тем вечером, вернувшись с работы. Прежде чем услышать, как открывается дверь в гараж и «Ауди» Бет заезжает внутрь, он успел открыть бутылку белого вина и осушить ее наполовину.

«Ты о чем?» — спросил он с напускной беспечностью.

Она налила себе в бокал вина, с любопытством посмотрела на Мартина и показала ему щепку от решетчатого каркаса, который он разломал о колено на маленькие кусочки и засунул в один из больших пластиковых мусорных баков в гараже. Неужели он забыл прикрыть его крышкой? А может, Бет имеет обыкновение каждый вечер заглядывать во все мусорные баки, чтобы проверить, не выбросил ли он сегодня чего-нибудь интересненького?

«Гадость, — наконец сказал он, искренне веря, что говорит правду, затем добавил: Ничего важного», — наичистейшая ложь, которая когда-либо срывалась с его уст.

Она кивнула, точно добилась от него исчерпывающего объяснения, и подняла свой бокал на свет. «Не наше обычное белое», — заметила она, сделав глоток.

«Да».

«Сладковато. Обычно ты такое в рот не берешь».

«Давай поедем на выходные в Палм-Спрингс», — предложил он.

Она снова посмотрела на него, явно озадаченная. «Ты же только что закончил там съемки. И сам говорил, что тебя тошнит от этого места».

«Теперь, когда мы оттуда уехали, там все по-другому», — пояснил он.

— Итак, Мартин, — сказал Роберт Тревор, возвратившись с двумя запотевшими бутылками отечественного пива — Мартин и не знал, что этот сорт еще выпускают. Художник застегнул часть пуговиц на своей синей джинсовой рубашке, хотя сверху, у шеи, из-под нее по-прежнему выбивался пучок седых, испачканных краской волос. Тревор сел в несколько этапов, словно путем постепенных соглашений с нижней половиной своего тела. — Я видел какие-нибудь из ваших фильмов?

— Моих фильмов? — Мартин улыбнулся и отхлебнул глоток холодного горького пива. — Я не режиссер, Роберт.

Его собеседник все еще пытался устроиться поудобнее, вытянув перед собой больную ногу и придерживая ее рукой, явно досадуя на то, что вынужден это делать.

— Там, в доме, я пытался вспомнить, как вы называетесь. Клара говорила, но я забыл.

— Рогоносец? — предположил Мартин.

Роберт Тревор не стал отвечать сразу. Очевидно, его не так-то легко было вывести из равновесия, и это вызвало у Мартина невольное уважение. Глаза у него были пронзительные, светло-голубые. Эти глаза он устремлял на обнаженную Клару, и та не возражала.

— Типичное словечко эпохи Ренессанса, — наконец сказал Тревор. — Да и само понятие, в общем, тоже.

— Вы так думаете? — спросил Мартин, чувствуя, что развитие этой темы может дать ему некоторое преимущество. — А вы когда-нибудь были женаты?

— Нет, — признал художник. — Эта идея всегда казалась мне ущербной.

— На это можно было бы ответить, что ущербны не идеи, а люди.

Роберт Тревор посмотрел вдаль, точно и впрямь задумавшись, насколько справедливо замечание Мартина, но потом быстро воскликнул:

— Папаша! Вот вы кто. Так у вас, кажется, именуют главных осветителей.

Мартин не сдержал внутренней улыбки. Ясно, что если бы он одолел такое расстояние лишь ради того, чтобы добиться от этого Роберта Тревора извинений, ему пришлось бы разочароваться. Однако — и это было приятно — он не сомневался, что преследовал другую цель.

— Как-то раз Клара мне все это растолковала, — объяснил Тревор.

— Вообще-то сейчас я уже гэ-о, — сказал Мартин и тут же устыдился того, что сообщает этому человеку о своих карьерных успехах.

Роберт Тревор нахмурился.

— Гэ-о? — переспросил он. — Вы начинаетесь на гэ и кончаетесь на о?

— Главный оператор.

— А, — откликнулся он. — Тогда, полагаю, вас тоже можно назвать художником.

— Нет, — уверил его Мартин. — Я просто технический работник.

Хотя художником его и впрямь называли. Питер Аксельрод считал его таковым. Однажды, несколько лет назад, Питер позвонил ему поздно вечером и попросил срочно приехать на площадку, где он снимал знаменитого трудного актера. Фильм был маленький, серьезный по замыслу и содержанию, и все три первые недели съемок режиссер со звездой тихо и упорно препирались по поводу роли звезды. Актер был намерен сыграть так, чтобы потом его превозносили за тонкое невыпячивание собственной персоны. По мнению же режиссера, его игра пока вообще практически отсутствовала. В довершение текущих неприятностей на следующий день предстояло снимать одну из ключевых сцен фильма. Мартин нашел своего старого друга в импровизированном кинотеатрике около площадки, где он мрачно изучал отснятый материал. Мартин присел рядом с ним на складной стульчик, и они вместе начали просматривать дубль за дублем. Через полчаса Аксельрод велел дать свет. «Выбирать не из чего, — пожаловался он, потирая лоб. — Он каждый раз делает одно и то же, что бы я ни предлагал».

Для Мартина — возможно, потому, что он не имел в картине финансового интереса, а еще потому, что мог сосредоточиться на одной мелочи, тогда как режиссеру приходилось контролировать пятьдесят, — решение проблемы было очевидно. «Не спорь с ним. Он просто упрямится, как у них принято. Хочешь звездного исполнения — тогда освещай его как звезду, а не как характерного актера».

Питер Аксельрод обдумывал его совет секунд пять. «Ах, сукин сын, — сказал он. — Дэвид с ним в сговоре, так, что ли? — Дэвид, которого Мартин хорошо знал, был главным оператором фильма. — Сейчас же вышибу этого засранца под зад коленом и найму тебя».

Естественно, Мартин отказался. На следующей неделе он начинал работу в другой группе, да и вообще слова Аксельрода были скорее символическим признанием его заслуги, чем реальным предложением. «Ты только что спас этот фильм, — сказал он Мартину, выйдя с ним обратно на площадку. — А заодно и меня».

Они обменялись рукопожатием, затем Аксельрод вспомнил.

— Я очень пожалел, когда узнал о Кларе. Наверное, это было ужасно.

— Да уж, — признал Мартин. — Под конец она весила килограммов тридцать пять.

Они помолчали, оглядывая площадку.

— Кино, кино, — сказал Аксельрод, покачивая головой. — Интересно, что бы с нами стало, если бы мы решили жить настоящей жизнью и делать настоящие карьеры.

— Ты же любишь кино, — заметил Мартин.

— Да, — согласился Аксельрод. — Люблю, да простит меня бог.

— Значит, технический, — повторил теперь Роберт Тревор, этот житель другого побережья, с которым он вдруг сказочным образом очутился лицом к лицу. Художник уже выпил половину бутылки, тогда как Мартин, никогда не питавший большой любви к пиву, едва притронулся к своему. — Что ж, я бы на вашем месте не переживал. В конце концов, может быть, все искусство к тому и сводится. Профессиональная техника с маленькой добавкой стиля.

— Я пришел не за тем, чтобы обсуждать искусство, Роберт.

— Ну да, конечно, — согласился художник, снова пробежав пальцами по волосам. — Джойс сообщила мне, что отправила вам ту картину. Если б я знал заранее, попытался бы ее отговорить.

— Почему?

— Потому что Клара бы этого не захотела. Странно, как подумаешь, что они сестры. Джойс только бы мстить. А Клара всегда стремилась прощать.

Он сказал правду. Мартин видел старые фотографии, на которых девочек еще трудно было отличить друг от дружки. Но в Кларе-подростке уже проглядывала та здоровая, полнокровная, цветущая женщина, которой ей предстояло сделаться, в то время как Джойс, бледная и худая, смотрела на мир хмурым обиженным взором. Вчера, когда Мартин снова встретился с Джойс, ему стало ясно, что все ее бесчисленные обиды так и остались неудовлетворенными.

— Итак, Роберт. Как долго вы с моей женой были любовниками?

Художник замешкался, словно прикидывая, как ответить на этот вопрос и стоит ли вообще отвечать.

— Зачем вам это знать, Мартин? Что это для вас изменит?

— Как долго?

После небольшой паузы он сказал:

— Она приезжала ко мне каждое лето — всего, думаю, раз двадцать.

Правильно, подумал Мартин. Значит, самое худшее. Странно, что он не помнил, обманывала ли его Клара когда-нибудь в явной форме или просто позволяла ему обманываться самому. Он не возражал, чтобы она каждое лето навещала сестру. То, что она никогда не приглашала его с собой к этой сестре, которую он терпеть не мог, казалось ему сознательной уступкой, заслуживающей только благодарности.

— В один год — месяц. В другой — полтора. Я рисовал ее каждую свободную минуту, а потом продолжал, когда она уезжала.

Да. Худшее. Конечно, это было одной из вещей, которые он хотел выяснить.

— Сколько их всего?

— Картин? — уточнил Роберт. — Законченных, маслом — с дюжину. Акварелей больше. Сотни набросков. Та, что Джойс вам отправила, пожалуй, лучшая. Я бы на вашем месте ее сохранил.

— Где они? — спросил он, кивая на мастерскую. — Здесь?

— На моей ферме в Индиане.

— Вы их никому не продавали?

— Я их никому не показывал.

— Почему?

— При жизни она бы этого не позволила. Ту, что у вас, Джойс держала в гостевой комнате, где Клара останавливалась, когда ее навещала. Клара взяла с нее обещание никому не показывать.

— Она уже несколько лет как умерла.

— Опять же, и ваши чувства следовало учитывать.

Мартин хмыкнул.

— Бросьте. Хотите, чтобы я поверил, будто вы были озабочены моими чувствами?

— Ни капельки, — охотно признал Роберт. — Но Клара была. А после ее смерти… я стал относиться к этим картинам как к сугубо личному делу. Когда я помру, времени будет достаточно.

— То есть, никто о них не знает?

— Кроме вас. И Джойс. Мой нью-йоркский агент подозревает, а поверенному я дал инструкции насчет них. — Он допил свое пиво и заглянул в бутылку, точно там, на дне, можно было прочесть имена других осведомленных людей. — Вот к чему вы должны быть готовы, Мартин. Я никогда не гнался за славой, но похоже, все-таки прославился, по крайней мере в определенных кругах. Когда я умру, Клара станет очень знаменитой дамой. Тайны ведь все обожают. Коли уж на то пошло, — он улыбнулся, — вам стоит застолбить за собой права на экранизацию.

— Вы знали, что она умирает?

— Да, она сказала мне, когда ей впервые поставили диагноз. В то лето я писал ее, как и всегда.

Холодными после бутылки пальцами Мартин помассировал себе виски.

— Она настаивала. Да и я, конечно, хотел. Я не мог ее не писать. Будь это возможно, я продолжал бы до самого конца.

— Зачем?

— Вы имеете в виду, зачем писать ее болезнь?

Нет, он имел в виду другое. Ему трудно было заставить себя это произнести.

— Зачем было вообще ее писать, Роберт? Вот что меня удивляет. Она была не из тех, кого называют красавицами.

Его собеседник не промедлил ни секунды.

— Да, Мартин. Она была не из тех, кого называют красавицами. Она была одной из самых прекрасных женщин, каких мне когда-либо доводилось встречать.

Верно, подумал Мартин. Это было ясно и по картине, с того самого момента, как он ее увидел. И в следующем вопросе крылась причина его приезда на этот остров.

— Почему? — услышал он свой собственный вопрос. — Что в ней было такого?

— Вы же не хотели говорить об искусстве, Мартин, — отозвался художник.

Тем вечером Мартин с Бет поужинали при свечах в ресторанчике маленькой гостиницы, где они остановились. Свечи были не роскошью, а необходимостью. Гроза разразилась над островом с нарочитой поспешностью — по крайней мере, такое впечатление возникло у Мартина. Впервые солнце спряталось за облако тогда, когда он подошел к мастерской Тревора. Ко времени его ухода, час спустя, уже все небо было затянуто низкими ворчащими тучами. Художник, справедливо предсказав скорое отключение электричества, настоял на том, чтобы Мартин захватил с собой фонарь. «Просто оставьте его в номере, — попросил он. — Я встречаюсь с Деннисом и Пат чуть ли не каждый день. Они вернут». При этих словах Мартин улыбнулся и покачал головой. Роберт Тревор прочел его мысли и ободряюще кивнул. «Мы же островитяне, Мартин. Такая тут жизнь».

Тревор проводил его до самой калитки, что явно стоило ему немалых усилий.

— Что с вашей ногой, Роберт? — спросил Мартин, подняв щеколду и собираясь выйти.

— Это бедро, — объяснил художник. — Говорят, нужен новый сустав. Я пока не решил.

Мартин вспомнил дряхлый столик, на котором Тревор держал краски, его отломившуюся ножку, которую все время приходилось возвращать на место. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы угадать в Треворе ярого противника любых обнов.

— Вы ее не навестили, — заметил Мартин, когда калитка между ними захлопнулась. Это была последняя отчаянная попытка вынести порицание.

— Да.

— А зря, — сказал он. — Вы могли бы прийти с Джойс, назваться старым приятелем. Я бы ни о чем не догадался.

— Я думал об этом, — признался Тревор. — Но мне совершенно недвусмысленно дали понять, что это ни к чему. Вы оказались на высоте положения — так я слышал.

Вдали низко прогрохотал гром.

— Кстати, именно этого наша подруга Джойс и не может вам простить, — продолжал Тревор. — Ваша верность Кларе в последние несколько месяцев привела ее в бешенство. Раньше она всегда считала, что имеет полное право вас презирать.

— Я оказался на высоте положения во время ее смерти, но не при жизни?

— Что-то вроде того, — кивнул Тревор. — Но нет худа без добра. Благодаря желанию этой женщины вас наказать вы стали обладателем превосходной картины.

— Да я не знаю, что с ней делать, — сознался Мартин. — Пришлось снять там, на Западе, камеру хранения.

— С кондиционером, надеюсь.

Мартин кивнул.

— Кроме нее, там ничего нет.

— Если она вам не нужна, я с удовольствием заберу.

— Теперь смотреть на нее будет еще тяжелее, — признался он, уже понимая, что никогда не вернет эту картину Роберту Тревору. — Такая грусть у нее на лице. И то, как она стоит на пороге. Я всегда буду знать, что вы и есть тот, кого она ждет у этой двери.

— Опять ошиблись, Мартин, — уверил его Тревор. Он грузно оперся на калитку обеими руками, давая гостю понять, что в рукопожатии и теперь не больше нужды, чем при их встрече. Мартин вдруг осознал, что ему, должно быть, уже за семьдесят. — Я входил в эту дверь. Но ждала-то она вас.

— Ах, — вздохнула Бет и взялась за свою отбивную с неподдельным аппетитом. По крайней мере, подумал Мартин, она не из тех лос-анджелесских девиц, которые всегда заказывают рыбу и не пьют ничего, кроме минералки. — Ты за меня волновался?

— Еще бы, — ответил Мартин. Он увидел, как она размашисто шагает по улице, за считанные минуты до грозы. Он ждал ее под быстро чернеющим небом в кресле-качалке на веранде гостиницы. Едва она уселась рядом с ним, как в воздухе раздался электрический треск и небо расколола первая молния.

— Ты забыл, что я из Миннесоты, — сказала она, наставив на него вилку. — Первые двадцать лет жизни я только и делала, что смотрела, как собираются грозы. Ну, а ты что без меня поделывал, старичок?

— Да ничего особенного.

— Совсем ничего?

— Зашел в одну мастерскую. Поснимал виды. Как и хотел.

— Молодец.

Перевод Владимира Бабкова.