Свете тихий

«Лжами, клеветами, завистью, осуждением, презорством, непокорством, братоненавиденьем, сребролюбием, злопомненьем, прелюбодеянием и объяденьем без сытости, яростью, опивством, блудным возбешением, лукавством, многоглаголанием, злым помыслием... гордым обычаем»

Во сколько!

Кривая, рвущаяся на заворотах очередь боязливо молчит в ожидании участи, а он, отец Варсонофий, отчитав им всем скопом универсальное покаяние, отступает в торец «крестильни», где по заведенному с некоторых пор порядку происходит таинство исповеди. «О злое мое произволение, – слабым эхом отдается в сердце его, – его же и скоти безсловесные не творят!..»

И.

«Муж-от сестрин, ён коммунист сам, в чинах. Она, сестра-от, и удумала, в сундук под белье ее. Ну а вночесь она, матушка Заступница, и заявися. Пошто, мол, меня, Василиса, во тёмне держишь?..» – И взамен исповеданья сбившейся с дороги души, вместо покаяния, через сдвиг сознания возвращающего надежду, пошла-полилась очередная расчудесная история: «...А ко станции подъезжам, проверяют какие-то. Ну я ее, матушку, в запазушину, ды-ы у переезда кы-ык прыгну! А ить мине, батюшко-милок, на Троицу семесят семь грянет. Да-а. Гляжу, это, а она, родименька, как есть целехонька, хучь бы карябинка, хучь бы.»

С трудом вклинившись – «В церкви давно была? Пост блюдешь? Молитвы утренние творишь?» – и кое-как добыв у дщери духовной признаванья все же кое вчем ивины, отец Варсонофий покрывает маленькую костлявую головку белою расшитой епитрахилью, читает разрешающую молитву: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатью и щедротами.» – сует крест, руку для поцелуя, а сам, волей-неволей, готовит, настраивает себя на долгий, тяжкий и, увы, безрадостный труд.

«Копили-копили всю жисть, а ён два года поездил, а опосля в год пропил. Всё пропью-прогуляю, кричит, старая карга! Един блиндаж оставлю тебе... Это ён дом-от блиндажом называт так.» – И – «Э-эфф-х... – длинный – редька с луком, что ли? – выдох после вздоха. – Тверезый чиловек как чило-век, а выпьет – чистая облигация!»

– Ну а ты его обижала? – подавив улыбку, вопрошает отец Варсонофий с наружною строгостью. – Он, может, и пьет-то не без.

– Я, батюшка, – перебивает с горькой недоумевающей обидою, – пред им неповинная! И шить, и простирать. Исть – от печи не отходила, старалася угодить... Ён, батюшка...

– Молитвы вечерние творишь? В храме последний раз давно была?

И какое тут, Господи помилуй, «изменение сознанья», какое «возвращение в истину», ежели по самому, быть может, замыслу творения женщина инстинктивно избегает чувства вины... Разве что мужчине позавидует.

– Здраствуйте, батюшка.

Крупная, статная красавица – за тридцать, в роскошном, по-провинциальному вульгарном пальто. Пуговицы, перстеньки, серьги, маникюр. На безымянном, небезупречно чистом пальце массивнейшее, на полфаланги, золотое кольцо.

Торопится, лепечет слипчатым, чуть не младенческим шепоточком, раздвигая в ширь сырые, блеклые, со следами стертой помады губы.

«Из тьмы сердца. Со дна колодца неизбываемой беды своей.»

– Посты блюдешь?

Мужчина, женщина, – сколько их на тысячу в самом-то деле ищущих истины и пути? Один? Два? Ноль целых одна двадцатипятитысячная.

– Мужу изменяла?

Муж местный, вероятно начальник. Пузцо, узенький по белой нейлоновой рубахе галстук и деловито-непробиваемая, прости Господи, ряха эта. Мужчина.

– Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатью и щедротами Своего человеколюбия да простит ти Чадо. вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властью Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих.

– Спасибо, ох спасибо, батюшка!

Плачет, сияя. Темно-карие, засветившиеся изнутри, омытые росою Божией очи. «О Господи.»

– И тебя, милая, спаси и сохрани Бог наш Христос. Ну хоть бы что-то вот. Чуть-чуть.