Светлячки на ветру

По колее

Глеб приехал в город, где родилась и жила Вика, из маленького провинциального районного центра учиться. Приехал с надеждой выбиться в люди. Жизни своих родителей, от звонка до звонка влачивших жалкое существование в их грязном городке, полном покосившихся домишек частного сектора, он не хотел ни за что на свете. Его мать всю жизнь проработала медсестрой, отца же он почти не помнил. Родители расстались, когда ему было пять лет, через два года после развода тот погиб в пьяной драке.

Мать с утра до ночи пропадала на работе, брала дополнительные дежурства ночью и в выходные, работала на полторы-две ставки всю жизнь, насколько помнит Глеб. До двенадцати лет его воспитывала бабушка, после её смерти он был предоставлен сам себе: мама редко вмешивалась в его дела, считала, что главное, чтобы сын был сыт и здоров. Она была против его отъезда, так как боялась остаться совсем одна, а он уже представлял какую-никакую мужскую опору. Кроме того, ей казалось, что в жизни большого города слишком много соблазнов и трудно остаться с незамутнённой душой… Но останься он дома, ему грозила бы армия… Поэтому она смирилась с тем, что сын уезжает, и лелеяла надежду, что тот после окончания института вернётся в их город, о его распределении она уж как-нибудь позаботится: знакомых среди больных пруд пруди.

Глеб подал документы на физфак дневного обучения, поступил сразу, но ему пришлось подрабатывать охранником ночью на небольшом заводике, производящем кухонную утварь. Иногда по выходным он ездил на вокзал разгружать вагоны. Платили сдельно. Жил он в общежитии, и, пока учился, проблем с жильём не было. Писать диплом распределился на кафедру в НИИ, думая о том, что надо как-то удержаться в нём после окончания. Хотя платили научным сотрудникам мало, здесь была перспектива защиты, а значит, и дальнейшего карьерного роста. «После защиты, в принципе, – думал он, – можно будет уйти на какое-нибудь предприятие или, если повезёт, даже в вуз». Проблема распределения решилась легко. Юношей-выпускников было мало, их брали в институт практически без конкурса.

Жильё теперь пришлось снимать. Арендовали маленькую квартиру вдвоём с сокурсником, но зато без хозяина: жившая в ней бабушка умерла, а родственники планировали заселить в неё подросшую внучку, но та покуда оставалась с родителями. Пока был не женат, его не очень мучило съёмное жильё, но он отлично понимал, что получить квартиру в городе невозможно, если только не поехать куда-нибудь на Север. Вообще-то его всё устраивало, это было лучше в любом случае, чем их маленький городишко, больше похожий на посёлок, чем на город. Жениться он не торопился, так как жену приводить было некуда, а съём квартиры для семьи уже не разделишь с другом. Впрочем, он не был рационалистом, и, влюбись, он бы, наверное, как-то попытался решить возникшие проблемы, но времени на девушек, пока учился, почти не было, а после окончания как-то все они пробегали стороной мимо его сердца.

Учился он отлично, и после института даже была возможность пойти в аспирантуру, но материальный вопрос заставил его сделать другой выбор… В аспирантуру он всё же поступил, но в заочную.

У них в отделе работала дочь директора НИИ, академика, бати, как его называли. Как только он услышал, что Вика дочь академика, что-то щёлкнуло в нём, будто сработал металлоискатель: «Она должна быть моей». Она нравилась Глебу: тихая, скромная, умная, белокурое домашнее создание. Он хотел было приударить за ней, но с огорчением узнал, что она замужем. Работала она в соседней лаборатории – и они почти не общались. Девушка была окружена как бы стеклянной звуконепроницаемой стеной.

Он не очень прислушивался к сплетням, но когда случайно услышал, как женщины в его лаборатории, приглушив голоса, бурно обсуждали новость про дочку директора, ужаснулся. Живо представил Вику с изрезанными руками и шилом в сантиметре от сердца.

Эта картина всё время стояла перед глазами, не давая работать. Вика не появлялась в отделе три месяца, её навещали девочки из её лаборатории, и каждый раз после их визита он настраивал уши локатором на слабые сигналы, несущие информацию о Вике.

Вика появилась только осенью. Худенькая, похожая на полупрозрачную моль, порхающую под хлопки в полутёмной прихожей. Она ни о чём не рассказывала, и спрашивать её стеснялись. Ушла с головой в работу.

Он думал, как подкатиться к Вике, не вызвав пересудов.

Вика часто задерживалась допоздна: у неё были какие-то эксперименты. Глеб тоже решил продлить себе рабочий день. Слонялся по комнате, подкарауливал, когда Вика отправится домой, выглядывая в коридор, проходил взад-вперёд мимо её лаборатории, заглядывая в полуоткрытую в комнату дверь, два раза зашёл: один раз попросил парафин, в другой – реактив. Оба раза неловко хохмил и что-то рассказывал из своей студенческой жизни. Как только она отправилась к лифту, кинулся за ней. Хотел пойти её проводить и предложить погулять по откосу, но, спустившись вниз, увидел, что её ждёт отец. Вика села в чёрную машину отца – и они уехали, оставив Глеба наблюдать за их отъездом в стеклянном фойе института.

На следующий день Вика снова сидела в лаборатории допоздна. Глеб решил, что он продолжит хождение в гости. Но девушка прибежала сама с просьбой помочь ей заменить картридж у самописца: ей срочно надо записать данные, а чернила кончились, инженерная служба – давно дома. Он посмотрел на тоненькие Викины руки, перепачканные красной краской, – и перед глазами встала картина Викиных рук, изрезанных разбитым стеклом. Красные чернила на тонких пальчиках и почти детской ладошке казались ему капельками крови.

Нежно поцеловал тыльную сторону ладони. Пробежал губами по шёлковой коже, резко пахнущей каким-то специфическим реактивом. Перевернул ладошку внутренней стороной – по руке бежали красные тоненькие ручейки линий. Самым широким ручьём текла линия ума. Линия жизни была прерывистой и не очень длинной. Венерин бугор краснел большой полянкой с распустившимися маками. Руки первоклассницы-замарашки, перемазанные чернилами и фломастерами.

Картридж был заполнен, самописец писал кривые, напоминающие кардиограмму неровно бьющегося сердца. Он сидел в кресле, расположившись около приборов, и смотрел на пульсирующую синусоиду, рисуемую на миллиметровом листе бумаги, думая о том, что вот так, наверное, и вся наша жизнь – качание по волнам синусоиды, где мелкие волны, догоняя и набегая друг на друга, интерферируют и собираются в большую волну.

Дальше они гуляли по обледенелому откосу, и он осторожно поддерживал Вику под локоток, чтобы не упала на своих каблуках-столбиках. С реки дул пронизывающий ветер, хотя реки и не было будто вовсе. Было ровное снежное поле, еле различимое в вечерней тьме. Огни на реке не светились. Мутные фонари с залепленными снегом лицами, стоящие на откосе, покачивали головами, роняя тусклый свет. Две неровные тени, маленькая и большая, забавно пошатывались на льду в их освещении, точно пьяные. Вышли к ёлке на площади. Ёлка была в этом году украшена в салатовые фонарики и люминесцентные игрушки. Казалось, что молодые зелёные иголочки и шишечки, осыпанные яблоневым и черёмуховым цветом, пробиваются сквозь вечнозелёную хвою. Даже пятиконечная звезда была не привычно красной, а золотой с зеленоватым фосфоресцирующим в ночи ореолом. Ёлка была настолько большой, что чудилось, звезда улетала кометой в небо, оставляя газовый шлейф свечения в форме наряженной ели.

Если бы скрип снега можно было записывать как музыку, то его полустёртые следы на уже утоптанном снегу служили бы ей нотами. Её же следы тонких каблучков бежали как многоточие, обещая глубокомысленное продолжение…

Её глаза поймали его изучающий взгляд сквозь дымчатые очки. Она почему-то подумала: «А зачем он носит дымчатые стёкла зимой, когда нет солнца?» Она всё равно видела его глаза сквозь этот защитный экран, видела даже через стол, заставленный тарелками с яствами, различала чёрные расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося белладонны. Да и сами эти зрачки ей почему-то напомнили чёрные блестящие ягоды этого растения, на которых играли лучи света. Она бесстрашно встретила эти ягоды его взгляда, таящие в себе дурман, и ей даже хватило сил на то, чтобы её взгляд стал долгим, немигающим. Она готова была помериться с ним силами. Кто кого? Но в этом взгляде был и призыв. Она уже знала, что выделена из толпы, замечена. Теперь его глаза будут неизбежно находить её, как миноискатель. Делать всё сужающиеся круги, чтобы замереть в одной точке. И вот уже стрелка дрожит и зашкаливает… Но внезапно Глеб отвёл глаза, не выдержав её взгляда. Бежал, стушевался, обвёл взглядом комнату, уткнулся в блокнот. И она это ясно почувствовала, что он понял, как испугался этого поединка зрачков… Спрятался за опущенными ресницами.

Любовь, будто внезапно начавшееся мартовское снеготаяние, закружила с головой. Она думала, что уже и не полюбит никогда, но тут внезапно в её жизнь вернулись цвет, вкус и запах. Возвратилось состояние, когда ждёшь встречи со сбивающимся биением сердца. Оно то замирает в предвкушении свидания, то съёживается от холода в молчаливом ожидании, то бьётся так учащённо, что кажется: сейчас выскочит из груди. Его стук отдаётся в висках: бум-бум, бум… Ходила, как лунатик, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг. Только вот эту лунную дорожку, по которой надо идти, и не важно, что это не солнце, которое греет.

Влюбилась она в него сразу. Если бы ей сказали раньше, что она, вдумчивая и рассудительная девушка, способна так влюбиться, она бы не поверила. Она думала, что первый её брак навсегда отобьёт охоту к любви и семейной жизни. Но оказалось, что сквозь пепелище прорастает трава – удобренная, нестриженая и зеленеющая пышными пучками.

Он был отличником, очень начитан, молодой человек, который будет делать карьеру. Другого рядом с собой она и не представляла. Провинциал, который станет тянуться вверх. Впрочем, не только это вызвало у неё интерес. Он многое умел делать руками, а в семье родителей с этим всегда были проблемы, и не чурался дел, что многие считали «женскими»: стирал, умел готовить. Рассказывал, что помогает матери в саду. И вообще был самостоятельным, положительным, вызывающим доверие, на которого можно будет в жизни положиться. Подумала, что из него получится неплохой муж. Её радовало и то, что он так же, как и она, занимается наукой.

Теперь Глеб частенько задерживался на работе – и они сидели и болтали. Ему нередко удавалось проводить её до дома, старенькой сталинки с облупленной штукатуркой на фасаде, ютившейся в тихом и узком переулке, засаженном старыми огромными тополями, которые почему-то здесь не выпиливали, несмотря на то, что весь тротуар и газоны были будто засыпаны белым пушистым снегом. В лаборатории уже шушукались, и он чувствовал, как пересуды толкаются ему в спину, точно порывы ветра.

Как все мы ждём от Нового года чуда, так снова ждала его и Вика.

Опять город был расцвечен радужными огнями и казался завораживающей сказкой. Снова чудище протягивало ей аленький цветочек и говорило: «На, возьми, не бойся». На улицах выросли голубые оленята и сиреневые снеговики, горевшие манящим светом далёкой мерцающей звезды. Вновь на прилавках были рассыпаны блестящие шары с забавными отражениями, причудливо перекрученные и расписанные сосульки, с потолка стекал серебряными и золотыми струями дождь, и казалось, что всё лучшее, волшебное впереди, надо только научиться ждать… Да так оно и было: жизнь только начиналась.

На конференции молодых специалистов сидели на первом ряду вдвоём. Глеб прижимался к ней, съехав с кресла и полулёжа в нём. Чувствовала горячее его бедро, которое прожигало сквозь толстую ткань. Хотела инстинктивно отодвинуться, а потом передумала. Побоялась его обидеть. Да и ей было приятно и немного смешно. Ощущала его плечом, он прижимался не совсем уж откровенно, а как ребёнок к маме. Сама она не чувствовала ничего, никакого возбуждения. Она сидела на краю у прохода, и двигаться ей было некуда. Глеб точно сталкивал её с обрыва. Потом встал и вступил в дискуссию с докладчиком, зачем-то выйдя в проход. Вернувшись, не пересел подальше, а снова прижался ещё сильнее, как будто старался слиться со всеми изгибами её юного тела. Когда пришла домой, удивилась тому, что помнит это странное прикосновение и что бедро у неё горит до сих пор, а внизу живота вдруг зачирикали воробьи, клюя крошки воспоминаний.

В выходные Глеб позвал её на выставку Джозефины Уолл, которая экспонировалась у них в городе. Пришёл с тремя розами цвета заходящего солнца. На выставке были представлены лишь фотографии картин, но Вика всё равно погрузилась в чарующее волшебство и сказочный мир, где птицы и стрекозы, бабочки и феи, летучие рыбы и пух одуванчиков, единороги и волки, эльфы и цветы – всё танцевало в свободном полёте, следовало за радугой и всевидящими мерцающими звёздами в поисках гармонии, любви, надежды и радости. Захватывало дух от полёта, рождающего вдохновение ветра и воздуха. Когда любовь парит в воздухе, всё возможно и по плечу. Сколько ярких красок: сиреневых, синих, жёлтых и зелёных! И почти нет красных: цвета тревоги, крови и ветреного заката… Сколько лёгкости, женских метаний и мечтаний, ожидания и поисков любви находила Вика в этих репродукциях… Зачарованной тайной и магией ей хотелось стоять перед каждой часами и пытаться разгадать удивительный мир образов художницы. Она была так благодарна Глебу, что он погрузил её в эту страну невиданного чуда и удивительной гармонии, что, казалось, могла быть только в райском саду.

После выставки гуляли, взявшись за руки, по фосфоресцирующему заснеженному городу, где снег летел на землю маленькими голубыми, изумрудными и сиреневыми светлячками, парящими в морозной ночи. Сиреневые и розовые ёлки, будто посыпанные сахарной пудрой, сопровождали их медленный путь. Её маленькая ладошка в серенькой варежке из кроличьего пуха свернулась, как котёнок в тапке, в большой кожаной рукавице Глеба.

Чужие губы были горячими и шёлковыми. Скользили, как сорванная травинка, по её губам. Нежно, осторожно, мягко, едва касаясь. Снежинки на ресницах таяли от чужого сбивающегося дыхания.

Пришла домой, поставила розы в вазу, срезав со стеблей колючки и вбирая в себя влажный пленяющий аромат. Подходила несколько раз за вечер – и снова жадно вдыхала, как наркотик, расширившимися ноздрями чарующий и кружащий голову запах, погружаясь в мир горячечных грёз. На другой день бросила, проходя мимо, беглый взгляд на розы, стоящие на комоде, – и замерла в оцепенении, точно ребёнок, увидевший сказку про Алису в стране чудес. Внутри розы цвета недозревшего граната, напоминающей ей искажённый и раскрывшийся в страсти рот, будто горела свеча, делая её лепестки полупрозрачными. Она подошла к цветку – и осторожно потрогала его, затем попыталась заглянуть внутрь, разворачивая, словно пелёнки на ребёнке, нежные, шелковистые на ощупь лепестки. Но ничего не нашла. Никакого волшебного фонарика внутри цветка спрятано не было. С недоверием потрогала его пальцем. Цветок светился, как огромный светлячок. Это было какое-то совершенно необъяснимое чудо. Несколько раз за вечер она осторожно подходила к цветку и смотрела на него с замиранием сердца, будто боявшегося громким стуком колёс, несущихся по шпалам в неизвестность, спугнуть волшебное видение. Цветок продолжал излучать совершенно удивительное волшебное сияние. Только на другой день она поняла, что это зеркало, стоящее на комоде, отбрасывало солнечный зайчик от люстры. Но ощущение необъяснимого чуда и изумления осталось. Позднее оно переросло в знание, что, чтобы выжить, надо создавать иллюзии, а солнечные зайчики могут рождаться и от лампочки в сорок ватт, засиженной мухами.

Когда она обмолвилась дома, что у неё появился новый ухажёр, мама была встревожена. Сказала: «Тебе что, не хватило? Опять хочешь приключений?» Но на её сторону встал, как всегда, отец, успокоив жену тем, что парень, говорят, положительный, неизбалованный, и из него может получиться толк, а их дочка и так пребывает в депрессии и ей надо выбираться из состояния, когда мир окрашен в чёрные и серые краски. Он предложил матери посмотреть на приятеля поближе, скажем, пригласить его на Новый год или даже просто так: почему бы не показать ему кинофильмы про путешествия маленькой Вики в Крым и Прибалтику?

Смотрели фильмы, повесив белый экран на стену. На стене плескалось море, которое Глеб ещё никогда в своей жизни не видел. Море ласково каталось по пляжу, перебирая обкатанную гальку ленивыми и разморёнными движениями… Море было прозрачно настолько, что можно было видеть дно далеко от берега… Голубой залив. Синие горы тонули в оранжевом мареве. Казалось, что по поверхности скал пасутся белые и серые овечки: цветущие деревья были неразличимы, а вот это странное ощущение, что можно не только расти на почти отвесной стене, но даже и гулять по ней, осталось у Глеба надолго. Камни были перемешаны с землёй и еле различимыми лужайками зелени. Вдали виднелись два серых корабля, застывших в море, точно причудливые скалы. Пальмы, похожие на зонтики из павлиньих перьев, раскидывали ажурные тени… Маленькая Вика входила в воду осторожно, боясь обжечься ледяной водой. Вода была, по-видимому, тёплой: другие кидались в неё смело. Его же любимая разгребала воду перед собой руками, точно отгоняла опасность, и ступала на носочках, забавно семеня по камушкам… Он вспомнил про её первый брак и подумал, что, повзрослев, она стала смелее, а вот теперь, похоже, снова ступает на носочках, боясь поранить ноги. И плыть тоже боясь…

Она знала теперь точно, что из дома она не уедет никуда и, если даже она снова выйдет замуж, то пусть её муж будет жить у них…

Зачем люди женятся? Бегут от одиночества – но снова попадают в его тиски. Только одиночество это уже вдвоём, без иллюзий что-то в жизни сменить или переиначить, когда дети мокрыми глазами возвращают на землю, даже если снова рванёшься полетать. Почему тянет иметь общий кров? Ведь можно и так. Без обязательств, без слёз, без встрясок, без любви? Вика жила в благополучной семье – и ей казалось, что и в её жизни должен быть мужчина, с которым можно жить как за каменной стеной, а не стоять на перекрёстке, поёживаясь и жалея о том, что даже за плечи тебя обнять некому: только вот так скрестить руки на груди и чувствовать собственное тепло. Почему хочется иметь своё продолжение? Боишься уйти в небытие, не оставив частички себя на этой земле… Думаешь о том, что должна быть родная душа рядом, которая обязательно будет понимать тебя с полуслова, ведь гены-то в ней твои…

А может быть, просто хочется нежности и тепла, как котёнку, который ищет человеческое тело и то запрыгивает на колени, то трётся о ноги, то сворачивается клубочком на груди, забирая от тебя частичку уютного дома, приобретая ощущение защищённости и передавая тебе своё тепло, разогреваясь, как печка, и леча больные места?

Хочется, чтобы в благодарность тебя гладили – и обязательно по шёрстке – и щекотали брюшко, а ты блаженно жмурился и мурлыкал от счастья. Она снова ощущала на своих губах вкус нектарин.

Губы порхали, как крылья бабочки, по телу, слегка касаясь испуганной кожи в гусиных пупырышках, – порхали, пока бабочка не садилась и не замирала на минуту внутри розового цветка, – и вот уже цветок выпрямился во весь рост, тело выгнулось радужным мостиком, и молния без грома пронзает, на минуту обездвижив тело…

– Ты мой золотой, мой милый, мой единственный, ворвавшийся, как солнечный луч сквозь щель между тяжёлыми ночными шторами.

Облизывала губы, вспоминая и повторяя чужие прикосновения. А за окном стояла весна, хотя ещё весь февраль был впереди, с его вьюгами, завывающими волками в ночи. Но пока январь смотрел мокрыми очами, по карнизу радостно звенела капель и съезжали, будто отрываясь от опоры и улетая, снега с крыш – и даже в комнате пахло весною и набухшими почками вербы. Жизнь снова была полна гомона птиц, воробьи и голуби тоже пели, и сороки, щеглы, синички, свиристели старались наперегонки… И попугайчики в клетке передразнивали всех по очереди. А внизу живота пробились сквозь толстую корку льда первые крокусы и тянули свои шеи, будто птенцы из гнезда в ожидании корма, влажно согретые выглянувшим из-за туч солнцем.

Свадьбу решили не играть. Ребёнок уже притаился под сердцем, и оно качало кровь по его сосудикам. Вопрос о жилье не обсуждался. Глеб просто переехал в дом академика. Мягко и осторожно обнял её сердце и положил в карман брюк.

В сущности, она хотела всего того, что хочет большинство женщин: иметь рядом надёжного и заботливого мужчину, согревающего её своим телом, точно в мороз нежные цветы для любимой женщины, которые несут, спрятав на груди под полурастёгнутой курткой и мохеровым шарфом. Она хотела благополучия и любви.

Сначала их дни были полны безмятежного взаимопонимания, когда нежность переполняла обоих, и они думали: «Неужели чудо возможно?» Экстазы обладания и гордости поднимали их над землёй, и они с усмешкой наблюдали за суетной и муравьиной жизнью других, думая, что эта чаша их минует. Они так сильно и бережно прижимали друг друга к себе, словно бежали друг к другу издалека – и вот наконец добежали и можно обняться.

Дни безмятежного, как отпускной солнечный день на даче, взаимопонимания чередовались с приступами отчуждённости и неприязни, которые быстро проходили, как грибной дождь.

Беременность Вика переносила тяжело. Ей всё время хотелось спать, она была вялая и безразличная ко всему, её постоянно мучила тошнота: почти совсем не могла есть – проглотив две ложки пищи, тут же бежала в туалет, зажав рот; отекали ноги, лицо опухало так, что казалось неживым, будто у надутой куклы. Серые мешки под глазами, похожие на вздувшуюся штукатурку на грязной побелке потолка, не пропадали ни на день. Замучила родных просьбами купить то икры, хотя бы из минтая, то персиков, то черешни, то ветчины, которых ей почему-то хотелось чаще всего ночью. Она стала очень раздражительной и срывалась на всех домашних. Чтобы как-то поддерживать себя в равновесии, вспомнила первого мужа – и теперь релаксировала под грудной женский голос, уверяющий, что она качается, как в колыбели, в гамаке на даче под разливы соловьиных трелей. Она почти мгновенно проваливалась в сон, услышав «колыбельную» аутотренинга. Глеб заходил в спальню и видел почти каждый вечер одну и ту же картину: жена спала, положив ладонь под щёку и прижимая к груди плюшевого слонёнка.

Вика была совершенно не готова стать матерью, ей нравилась её работа, не была ещё закончена кандидатская, и она не чувствовала в себе пока никаких материнских чувств. Одна растерянность: только что она принадлежала себе – и вот уже ещё не родившийся ребёнок по частичке забирает от тебя. Ей так хотелось побыть любимой и насладиться неожиданно открывшимся ей миром гармонии, где она чувствовала себя точно в цветущем вишнёвом саду. Они собирались поехать в этом году путешествовать по Средней Азии, но замучившие её токсикозы вынудили изменить планы, и ей было очень обидно.

Она боялась родов, грубая телесность, приземлённость всегда отталкивали её. Ей хотелось быть нежным и хрупким цветком в петлице, что бережно оберегают от ветра и дождя и что бросается в глаза всем встречным и является украшением и гордостью его носителя. Но по мере того как живот рос, Вика постепенно смирялась с мыслью, что её жизнь всё больше входит в колею, задумывалась о том, что происходит с ней, и уже радовалась предстоящим переменам. Она разговаривала с животиком и прислушивалась к толчкам внутри себя. Все её мысли постепенно стягивались, будто раскрошенный пенопласт к водовороту, и крутились вокруг одного… Спала она очень плохо, живот мешал: на спине было тяжело, на боку неудобно, закидывала ноги на Глеба, но тот, заснув, быстренько стряхивал их с себя – и она закидывала снова, но он опять сбрасывал ненужный груз. И так до утра.

Диссертация была быстренько дописана не без помощи отца, и отец помог ускорить защиту, чтобы успеть с ней до рождения малыша.

Она очень боялась рожать, ей почему-то казалось, что она или умрёт, или ребёнок родится мёртвым, а если не мёртвым, то больным. Перед глазами стоял малыш с синдромом Дауна, с розовыми культяпками до колена, с заячьей губой и родимым пятном вполлица.

Глеб оказался заботливым и чутким мужем. Она теперь жила как за двумя каменными стенами: одной большой, а другой поменьше, но которая день ото дня вырастала по кирпичику.

Рожала она тяжело, почти сутки, с множественными разрывами. Отец, используя свои связи, устроил её в палату, где можно было присутствовать мужу. Но Глеб просидел с ней пару часов, держа её за руку, вытирая пот со лба и отводя мокрые пряди, и сбежал, сказав, что ему стало нехорошо, он слишком эмоционально всё воспринимает и в глазах у него всё плывёт. Лицо у мужа было испуганное, как у ребёнка, увидевшего шприц в руках врача.

Ребёнок родился нормальным, весил три килограмма двести граммов и всё время орал, как маленькая сирена. Когда ей показали окровавленный комочек, кричащий точно мартовская кошка, и сказали, что это её сын, она находилась в полубессознательном состоянии и почти ничего не воспринимала. «Ну вот, этот ужас кончился!» – сквозь полузабытьё и боль подумала она. Но оказалось, что это только начало.

Не успела она отойти от родов, как ей сунули кулёк, из которого выглядывало красное сморщенное личико, которое, на её удивление, ловко и больно схватило набухшую грудь. Теперь болело ещё и здесь. Через несколько дней грудь распухнет и будет полыхать, точно обгоревшая на жарком южном солнце, жадные губы её сына будут вызывать распирающую боль – и снова над ней будет склоняться лицо в голубом колпачке и голубой маске, напоминающее ей инопланетянина.

Через два дня у ребёнка поднялась температура – и его забрали в реанимацию с диагнозом «пневмония». Потом в выписке написали, что внутриутробная, но Вике казалось, что его застудили в роддоме. Она один раз видела, как дети лежали без одеял. Но всё обошлось, малышу оперативно прокололи антибиотики, и через три с половиной недели они были дома.

Вика утонула в материнстве. Только сын занимал её теперь. Все другие темы перестали для неё существовать, только, как ребёнок ел, спал, какал и что сказал врач. Лишь её мальчик, заслонивший собой всё, как приближенный к глазам предмет. Только этот маленький идол, которому она должна была поклоняться, не только подчинивший её жизнь, но и всосавший её в себя вместе с молоком, которое он всё время пил, сладко причмокивая крошечными губами. Жизнь стала тесной, как подростковое платьице, в которое пытается влезть взрослая женщина. Она пеленала, стирала, кормила, качала, подогревала питательные смеси. Другие люди проходили теперь в её жизни транзитом, как размытый фон в портретной фотографии хорошего фотографа.

Через месяц после родов у неё началась депрессия. Её всё время клонило в сон. Лишь только её голова касалась подушки, она проваливалась в небытие. Сны были цветные, но какие-то бессюжетные. Мыльные пузыри летали, переливаясь радужной плёнкой, – и бесшумно лопались. Некоторые раздувались до гигантских размеров, и ветер причудливо менял их форму: точно гигантские амёбы плавали под микроскопом. Шары сменялись блёстками на воде: золотые зайчики, купавшиеся в солнечном свете, превращались в багрово-красные пятна на закате, что вскоре становились разноцветными бликами на тёмной воде, родившимися то ли от огней проплывающих теплоходов, то ли от праздничных фейерверков, расцвечивающих небо тысячами падающих звёздочек. С новым криком сына она выныривала из небытия, доли секунды вспоминая, где она и почему кричит ребёнок, и шла его кормить или качать. Меняла памперсы или пелёнки. Двух часов сна ей явно не хватало. Глеб спал теперь на диване в гостиной, объясняя это тем, что он не может идти на работу не выспавшимся. Она не протестовала, жаркое тело рядом мешало её краткосрочному забвению. Иногда она засыпала прямо за обеденным столом, где на скорую руку сама перекусывала. Просто клала голову на стол на одну минуточку, чувствуя, как слипаются её глаза, – и исчезала. Очнувшись от короткого забытья, мучительно выходила из оцепенения, искала мутный рассвет, а находила брызжущее в окно солнце, слепящее воспалённые глаза и собирающее пыль в своём луче, точно пылесос.

Всё теперь раздражало её. Гора нестираных пелёнок, с которыми она не успевала справляться; долгие разговоры по телефону домочадцев, которые казались ей непозволительно громкими; мятые спортивки и носки мужа, брошенные где попало; нравоучительный тон мамы. Если она выходила в магазин, то очень боялась, что её собьёт машина – и ребёнок останется без еды. Так именно она себя и ощущала, едой. Иногда она думала: «Неужели теперь вся моя жизнь будет подчинена этому маленькому божку, сумевшему перевернуть мир моих ценностей вверх дном?»

А бабушка с дедушкой даже помолодели от счастья. Когда они брали внука на руки и начинали умиляться и сюсюкать, она готова была сорваться и закричать: «Лучше бы помогли!» Она как-то обмолвилась маме, что та могла бы и перестать работать, уйти на пенсию и сидеть с внуком, но в ответ получила:

– Это твой ребёнок! Не надо меня запрягать в няньки. Я ещё людям нужна, – и поджатые губы, вернувшие её в свой климактерический возраст.

Она больше не хотела Глеба, хотя по-прежнему к нему хорошо относилась. Ей даже нежность и ласка его были больше не нужны. Они требовали времени и сил, а их у Вики не было. Муж надувался и уходил в гостиную, где орал телевизор.

– Пелёнки лучше бы постирал! – кричала она ему вслед. Тот вздрагивал и сутулился, точно ему снежком запустили в голову.

Безмятежная ясность их совместного сосуществования сделалась менее яркой, полиняла в постоянных стирках и выцвела, как ситец. Ласковое внимание друг к другу то и дело сменялось взаимными упрёками, но упрёки все были какие-то несерьёзные и воспринимались почти как развлечение.

Она стала очень плаксива. Слёзы сами непроизвольно выкатывались из глаз, и дальше она начинала ими захлёбываться, кашлять и кидать подвернувшиеся под руку тряпки и мелкие вещицы. Потом успокаивалась – ей точно легче становилось, будто она не грязное полотенце бросила, а груз какой-то, и шла успокаивать ребёнка, заходившегося в плаче. Давала ему грудь, смотрела, как только что сморщенное, будто сдувшийся воздушный шарик, лицо разглаживается, возникает робкая умиротворённая улыбка – сын начинает тихо посапывать. Снова к горлу подступали слёзы. В ней просыпалась такая нежность, что теперь хотелось затискать и зацеловать этот подрастающий комочек её плоти. Тогда она думала: «Неужели я мама?»

Чувствовала себя загнанной лошадью, рождённой для скачек, но которой пришлось возить тяжело нагруженную всяким скарбом телегу – далеко не ускачешь. Совсем перестала интересоваться внешним миром: никуда не ходила, не смотрела телевизор, в разговорах не участвовала. Пыталась читать, но через минуту наваливалась густая и прилипчивая, как гудрон, тьма, неизменно расцвеченная всполохами рекламных огней и лунных бликов на воде. С надеждой думала о том, что, когда перестанет кормить, станет легче. Кормление младенца превращалось в пытку.

Что Вика одевала сына на прогулку, слышал весь подъезд. Как-то во время прогулки ребёнку что-то не понравилось. Он начал кричать и вырываться из тёплого ватного одеяльца. Взяла ребёнка на руки, пытаясь успокоить хоть как-нибудь и удержать в одеяле. Ребенок проявлял такое упорство и настойчивость, требуя свободы, что укутать его никак не удавалось. Прохожие оглядывались на жалкое зрелище: растрёпанная пунцовая мама, желая защитить своё дитя от мороза и вьюги, крепко прижимает к себе квадратное непослушное одеяло, под которым, извиваясь и визжа, барахтается, будто плывёт, ребёнок.

В три месяца у сына начался коклюш. Подцепили, вероятно, в поликлинике. То, что это коклюш, до Вики дошло на пару дней раньше, чем до педиатра: ребёнок температурил, закатывался в кашле по тридцать раз в день, его рвало до посинения. Их отправили в больницу. Поставили подключичную капельницу в реанимации, другую нельзя было: венки тонкие, не выдержат. Перед операцией ребёнок орал так, что Вика еле удерживалась, чтобы не ворваться в операционную. После операции у сына руки стали как у новорожденного: «беспорядочные» движения, хочет ударить по игрушке, а ручка в сторону летит… Тимушка пугался, плакал, а Вика стояла над ним и тоже ревела… Лечили сильными антибиотиками. В больнице пролежали целый месяц, мальчик похудел на семьсот граммов. Потом дела пошли на поправку. Кашель кончился. Ручки восстановились, но на правой моторика так и осталась нарушена: какие-то вещи ребёнок делал только левой рукой…

И всё же это был бесконечно счастливый отрезок их жизни. У них был сын!

Глеб никогда не жил в такой большой квартире и чувствовал себя вначале неуютно, как чукча, попавший в мегаполис…

Тесть оказался в быту очень простым человеком: компанейским, доброжелательным. Он точно опекал его и старался оградить от пристального взгляда супруги, которая, как все матери, хотела для дочери лучшей доли.

На работе шушукались за спиной – и он всей шкурой чувствовал, что оградил себя герметичной камерой: его не то что боялись теперь, нет, остерегались. Через год после женитьбы Глеб защитился – и тесть, похлопывая его по плечу, говорил: «Ну что? Теперь быстренько докторскую!» Он уже думал о том, что ему несказанно повезло. Жена оказалась тихой, спокойной, домашней девочкой. И даже родившийся сын не вывел её из этого безмятежного существования, хотя она и очень изменилась, неожиданно стала раздражительной и плаксивой. Молодые отцы на работе уверяли Глеба, что с их жёнами творилось то же самое и это скоро пройдёт. Да и сама Вика как-то сказала Глебу:

– Я очень счастлива. Чего ещё в жизни желать?

Они постоянно что-нибудь придумывали, чтобы ребёнок не плакал. Через всю комнату протянули верёвочку, а на ней развесили яркие воздушные шары, разноцветные ленточки. Они висели на разных уровнях над диваном, на котором лежал всеобщий любимчик. На его крохотные ручки и ножки привязали яркие банты. Комната стала похожа на красочную ярмарку, а беспрестанно «танцующие» бантики напоминали необычное кукольное представление. Как ему нравилось! Мальчик сопровождал глазами, в которых зажигались ёлочные лампочки, танцующие шары и бантики, тянулся к ним ручкой, пытаясь оторваться от кроватки, и заливисто смеялся смехом, напоминающим журчание весеннего водостока, когда снег начинает так быстро таять, что съезжает с крыш, и около домов натягивают красно-белую тесьму, ограждающую опасные тротуары.

Всё чаще Глеб стал допоздна засиживаться на работе, объясняя это тем, что ему надо быстрей набрать материал на докторскую. Вика не протестовала, так как понимала, что отец не вечный, а рядом с мужем-неудачником она себя представляла плохо. С удивлением для себя обнаружила, что муж обрёл способность относиться к ней безразлично. Это безразличие было мимолётно, как запах дыма из печи соседской дачи, но от сна и полузабытья она не могла его пробудить ни улыбкой, ни ласковым словом, ни откровенным прикосновением. За безразличием возвращались приступы взаимной нежности и удивительного родства душ, когда ясно сознаёшь, что ближе и дороже этого человека у тебя никого нет. Возвращалось желание рабски служить, лишь бы только вызвать ответный порыв. Как пыль, взвешенную в солнечном луче, они замечали теперь множество недостатков друг друга, но это нисколько не уменьшало радости от солнечного дня.

У сына обнаружился дисбактериоз, что, впрочем, было у многих детей её знакомых, и ребёнок плакал, как ей казалось, почти постоянно, с короткими передышками на сон и еду. Участковая заметила отставание в развитии малыша. Это обстоятельство вызвало в семье настоящий переполох, были вызваны лучшие платные врачи, которые отвели страшный диагноз, но страх, что с сыном что-то не так, остался. Вика вглядывалась в орущего малыша и сравнивала с написанным в книгах: ей казалось, что у них всё не так. Вспомнила про больную дочь первого мужа, которая так и росла пока отставшей от ровесников, – и сердце буквально захлебнулось и потонуло в предчувствии. Билось, отчаянно барахтаясь и пытаясь выплыть в ровно текущие воды. Накупили всяких развивающих игрушек и книжек, Вика мучилась от того, что у неё не хватает сил и времени уделять внимание играм с сыном. Когда смотрела на малыша, то тревога не покидала её: казалось всё время, что что-то с ним не так. Снова и снова заводила речь о том, что надо показать мальчика хорошему специалисту. Сын тянулся к ней своими кукольными ручками и мяукал по-кошачьи.

Потихоньку сын начал ползать, а затем и ходить, но говорить – не говорил совсем, даже «ма-ма». Было в этом что-то странное. Вика спрашивала знакомых, почему так, но её все успокаивали:

– Не бери в голову. Заговорит в своё время.

От того, что ребёнок начал ходить и кормили его теперь смесями, легче не становилось. Сын рос очень активным. Он по-прежнему часто плакал, но теперь ещё и не мог усидеть на месте. Открывал все шкафы, просто дёргая подряд попавшиеся на его пути дверцы за ручки. Малыш был точно маленькая подвижная обезьянка, которая так и не начала говорить, но зато научилась сбрасывать на голову кокосы. Дёргал за ручки – и из шкафов вываливались одна за другой вещи: книги, одежда, пузырьки и коробочки – всё это оказывалось на полу в мгновение ока. Хватал со стола бумаги, ручки и папки. Уследить за ним было невозможно. Вика теперь с ностальгией вспоминала те времена, когда сына можно было запеленать и он лежал в кроватке… Ей казалось, что это было самое спокойное время после рождения сына. Если она отрывала Тимура от шкафа, то он тут же начинал плакать, садился на пол и катался, будто кошка, нализавшаяся валерьянки, и орал. Успокоить его могло только одно: взять на руки, прижать к себе и качать. Она тащила его, отдирая от шкафа, к креслу или дивану. Брала на руки и качала. Удерживать его на руках у неё уже не было сил, мальчик тяжелел день ото дня. Как только Глеб появлялся с работы, она теперь бежала к нему со слезами:

– Забери его. Я больше не могу!

Родителей нагружать внуком она боялась: они работали и спасали от многих бытовых проблем, на которые у Вики не хватало ни времени, ни сил. Сидеть с внуком они не хотели, хотя любили его тискать и умилялись каждому его движению, каждому лепету. Да и сил на это после работы у них зачастую просто не оставалось. Отец по-прежнему приходил домой поздно, а мама ещё и готовила после работы на всю их прибавившуюся семью.

Внезапно пожелтела мать. Пожелтела так, что её лицо стало похоже на дыню: такое же круглое, одутловатое, с прожилками зелени. У неё не было никаких болей, но была диагностирована закупорка желчных протоков. Срочно нужна была операция, без неё грозил летальный исход… В сущности, такая операция была сама по себе простой, но все жили в тревоге ожидания неизвестно чего. Прооперировали сразу же на другой день, как привезли маму в больницу, но камень оказался вбитым в печень, её выздоравливание затянулось, одно осложнение следовало за другим, наслаиваясь друг на друга. То на фоне простуды начался воспалительный процесс в кишечнике и поднялась температура под 39 °С, то в брюшной полости скопилась асцидная жидкость – и хлынула сквозь незаживший свищ в животе, то вдруг обнаружились воспаление лёгких и плеврит, полученные на больничных сквозняках. Серое, как запылившая бумага, лицо; лиловые, точно у первоклашки, облизывавшего ручку, губы; постоянная одышка и слабость до дрожи в ногах, когда шла по стеночке до туалета.

Они ходили к маме по очереди с отцом. Теперь сын и домашние дела были почти все на Вике. К маме ездил чаще всего отец, иногда, когда он не мог из-за работы, Вика. Навещали её каждый день. Когда Вика отправлялась в больницу, с ребёнком сидел Глеб. Уставала она неимоверно. Чувствовала себя водителем, гоняющим по перегруженной трассе которые сутки подряд. Клевала носом и испуганно встряхивалась, понимая, что засыпает и теряет дорогу из виду: серое шоссе сливается с серой пеленой, застилающей глаза.

Тимурка стал не просто орать, когда ему что-то не нравилось, а орать в течение получаса-часа, не переставая. При этом он изгибался, как уж, вырывался из рук изо всех сил, бил ногами в живот, удержать его на руках было невозможно. Он валялся и надрывался в любом месте: на диване, в кроватке, в манеже, – не обращая внимания ни на что вокруг и не реагируя ни на какие слова и действия. И это еще полбеды: при этом он сильно мотал головой и, если в пределах досягаемости было что-то твёрдое, и особенно с углами, он обязательно головой об это бился. Удержать его от падения можно было, только прижав всем своим весом к стене, а он продолжал реветь, выть, вырываться и мотать головой…

Вика сама была на грани нервного срыва и уже не обращала внимания на сына, закатывающегося в истерике, если была на кухне. Зашла, посмотрела: весь красный, как свёкла, – погладила по голове. Волосёнки были липкие и приклеились к лобику, покрытому испариной. Тимоша не переставал заливаться. Вика продолжала гладить его:

– Ты мой кисёнок… Тише, ну, тише же! Ведь ничего не болит!

Вдруг заметила, что багровый сын становится нежно-розовым, будто наливающийся соком пепин, но продолжает плакать.

– Ну, что ты, мой зайка? Мама рядом…

Сын белел, щёки его становились как обмороженные.

В прихожей резко зазвонил телефон, пытаясь пробиться сквозь сирену сына. Бросилась к аппарату, говорила две минуты, сославшись на то, что сын капризничает. Вернулась в комнату – и сердце выпрыгнуло из груди. Осталась одна тошнотворная пустота под ложечкой. Сын лежал синий, на боку, уткнувшись лбом в перекладины кровати. Бросилась к нему, чувствуя, как слабеют ноги и лоб покрывается испариной. Вся мокрая, будто только что бежала кросс с рюкзаком за плечами, взяла Тимошу на руки, начала его тормошить и качать, подкидывать на руках, разминать холодеющее тельце… Сын открыл мутные глаза, подёрнутые какой-то серой поволокой, как у рыбины, вытащенной из воды, и снова заплакал. Теперь он плакал тихо, точно щенок, жалобно скулил…

– Уу… Уу… Уу…

Начались её хождения по невропатологам. Те утешали её и прописывали ребёнку очередное успокоительное, которое помогало мало. Теперь Вика, как только сын заходился в истерике, бросала всё и бежала к нему… Ушла в туалет, он заплакал, что её нет, потом молчание… и стук. Выбежала, сынок лежит опять синий… И так могло быть по несколько раз в день. Врачи разводили руками и попрекали, что избаловали сына, вот он и капризничает, чуть что не по нему.

Гладила его, чувствуя, как слипаются веки и что сама сейчас упадёт в обморок. Комната медленно плыла, как станция вокзала в окнах останавливающегося поезда.

Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно въестся в её память, как угольная пыль в кожу шахтёра, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в подпрыгивающем вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребёнок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплёвывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с просёлочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, ощущая себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одной из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда забытой и брошенной.

Когда Вика ушла на кухню снимать пену с закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором стояла ваза с живыми цветами, и пока Вика бежала на брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился ещё повиснуть на шёлковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный карниз, оглашая комнату весёлым звоном бубенчиков от съехавших с него колец, который сбросил книги и бумаги с письменного стола, – и комната теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребёнок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слёзы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.

Что делать, она не знала, сама была готова расплакаться от своей беспомощности. Муж обещал прийти домой пораньше, так как Вика сегодня должна была пойти к маме: отец не мог, у него были какие-то важные гости, но Глеб задерживался, и Вика злилась на него за необязательность и чувствовала, что совсем выдохлась. Раздражение в ней поднималось, как поставленное на плиту молоко, ещё чуть-чуть – и хлынет через край.

Услышав, как хлопнула входная дверь, Вика с облегчением подумала: «Ну, наконец-то!», но зазвонил телефон и Глеб начал обсуждать с приятелем очередные проблемы автосервиса, сменившиеся темой чемпионата по хоккею и игрой нападающего за сборную России. Вика не выдержала – и заорала голосом, в котором звенело разбитое стекло, готовое изранить и изувечить:

– Хватит!

Вика ещё пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъёмную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающая тонувшего, которую тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.

Отодрала сына от пола и кинула Глебу:

– На! Забери!

Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлёпнулся на пол, укутанный в ковёр цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и затопив квартиру звериными воплями.

В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал не переставая и почти осип. Пришёл дедушка – и они повезли ребёнка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили ещё и сотрясение мозга.

Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъём температуры у Тимурки вызывал панический страх – и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас тёмных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно чёрный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у неё ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим весёлыми пузырями в быстрых и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололёдом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увёртывается от её ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив её в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.

Надо бы было задуматься, почему ребёнка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова – туда-сюда, глазёнки любопытные – всюду всё замечают. Так продолжалось несколько дней – Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребёнок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей – и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребёнок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей всё показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспалённых глаз с сына. Да – нет, нет – да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, – сомнение, отчаянье – опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб – что она фантазирует и у неё психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех тёмных углов, нечленораздельно мычала и ожесточённо жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.

Малыш никак не мог начать говорить. При этом он смеялся и махал ручками, как птица, собирающаяся взлететь.