Светящаяся паутина

«Бутылкой Клейна» математики называют одностороннюю замкнутую поверхность, модель которой можно получить, если в обыкновенной бутылке проделать отверстие и заклеить его края горлышком бутылки, но не снаружи, а изнутри, проткнув бутылку её собственным горлышком.

«Бутылка Клейна» является героиней очень странных происшествий, свидетелем которых я стал в восьмилетнем возрасте. Подчинившись мнению отца, я много лет видел в них плоды своей детской фантазии. Однако, познакомившись недавно с крайне любопытным предположением о возможности существования нейтронных молекул, я вновь проникся доверием к моим давним воспоминаниям. Излагая их, я должен буду коснуться неожиданного романтического вторжения одной немолодой девицы — Киры Евдокимовны Дроздовой — в причудливую жизнь старинного друга нашей семьи, ныне покойного Валентина Марсовича Троицына. История эта расстроила намечавшийся брачный союз между Кирой Евдокимовной и Валентином Марсовичем. Произошла она в О-ве — маленьком городке, состоящем в основном из одноэтажных домов с палисадниками.

Прожив холостяком далеко за полвека, Валентин Марсович, по-моему, никогда и не помышлял о победах на поле женской добродетели. Я думаю, что он был немало озадачен, когда однажды узнал, что его пылко любят. Случилось это в марте 193… года.

В то время Валентин Марсович работал в О-вском райторге.

Учреждение это располагалось тогда в правом крыле деревянного зелёного дома на Подлесной улице. Оно занимало две комнаты в конце коридора. Меньшая из них была треугольной формы. В ней помещался стол Валентина Марсовича, для других же столов там недоставало места. В соседней комнате трудились остальные, служившие в райторге. Среди них была и Кира Евдокимовна Дроздова.

Насколько мне известно, первую страницу её кратковременного, но неспокойного романа с Валентином Марсовичем открыли мыши. Впоследствии она говорила, что мышей было четверо.

Они умудрились забраться к ней в письменный стол. Открыв ящик стола, она увидела в нём маленькие, неистово мечущиеся серые комочки.

Мышей Кира Евдокимовна всегда отчаянно боялась. Понятно поэтому, что, когда одна из них вдруг прыгнула ей на грудь, она совершенно потерялась. В каком-то трансе вбежала она в соседнюю комнату, обняла Валентина Марсовича и почти лишилась чувств в его объятиях.

Отложив в сторону трубку с дымящейся махоркой, Валентин Марсович свободной рукой достал платок и протёр очки, а затем стал обмахивать этим платком трепещущую Киру Евдокимовну, которая вскоре совершенно опамятовалась. Широко открыв свои круглые кукольные глаза, она принялась бесконечно извиняться, причём её птичье, довольно хорошо сохранившееся лицо алело как маков цвет.

Успокаивая Киру Евдокимовну, Валентин Марсович сказал, что очень многие не выносят мышей или других тварей, а сам он, например, терпеть не может крыс. Для их истребления он даже поставил у себя на чердаке капкан. Или вот его коза.

Она страшно боится гусениц походного шелкопряда и при виде их всегда как-то стр-анно блеет, хотя они довольно красивы.

Замечание о козе Кира Евдокимовна почему-то приняла на свой счёт и совершенно несправедливо обвинила Валентина Марсовича в язвительности. Однако она тут же прибавила, что прощает его и., даже, чтобы доказать, что она «всё-таки чем-то отличается от козы», с удовольствием придёт сегодня к Валентину Марсовичу в гости «посмотреть на этих красивеньких гусениц».

В ответ Валентин Марсович очень галантно поклонился и сказал: Милости прошу.

Вечером того же дня Кира Евдокимовна побывала в гостях у Валентина Марсовича, а через неделю переселилась к нему вместе со своими двумя неразличимо похожими котами и доставшимся ей по наследству чёрно-белым аккордеоном.

Хотя Кира Евдокимовна и назвала гусениц походного шелкопряда «красивенькими», в глубине души она чувствовала к ним отвращение. А дом Валентина Марсовича ими так и кишел.

Картонные коробки с гусеницами стояли во всех трёх комнатах этого дома и даже в кухне.

Первым благоучреждением Киры Евдокимовны было выставление гусениц из кухни. Затем она выдворила их из той комнаты, в которой находилось большое, величиной с бочку, сооружение из лужёной жести в форме «бутылки Клейна».

«Бутылка Клейна» вместе с оплетающими её проводами и двумя автомобильными аккумуляторами была вынесена в соседнюю комнату, причём довольно неосторожно, и несколько при переноске повредилась. Расстроенный этим Валентин Марсоч так помрачнел, что Кира Евдокимовна даже немного поругала его в тот день за угрюмость.

Неделю спустя, в субботу, Валентин Марсович явился к нам в гости. Он пришёл один. Кира Евдокимовна в тот вечер пела ъ хоре в Доме народного творчества.

Кряхтя и бурча, Валентин Марсович долго снимал в передней калоши и пальто. Затем вместе с моим отцом он прошёл в; комнату, остановился, сгорбившись, у печки и тут же закурил, Он всегда так делал. Курение махорки было величайшей усладой для Валентина Марсовича. Он курил махорку со своего — собственного огорода. Он набивал ею вишнёвую изжёванную трубку, дедовским «кресалом» высекал огонь из затупившегося кремня и, посасывая трубку, добивался после долгих усилий такого удушливо неприятного дыма, что во время его визитов наша квартира пропитывалась дымом на несколько дней.

Но надо было терпеть это. Валентин Марсович мог отказаться от каких угодно благ, только не от махорки. Он любил её ради вкуса и аромата. Она обжигала ему губы, и он, потягивая трубку, постоянно сплёвывал так сердито, как будто у него во рту была величайшая мерзость. Любил он махорку, как своё детство, как дым, сквозь который он видел прожитые г дни.

Одним из самых ранних его воспоминаний была ёлка в доме знаменитой артистки Д-вой, знакомой с его родителями. Когдато давным-давно они, взяв его с собой, съездили к ней погостить. Валентин Марсович любил рассказывать об этой ёлке.

Любил он также воскрешать в своих речах дни, когда он учился в университете. С удовольствием вспоминал он о студенческих проказах и однажды спел нам не очень благопристойную студенческую песню. Валентин Марсович, однако, не кончил университета, поскольку по своеволию характера был в молодости очень непоседливым. Он переменил множество профессий, Странствуя по свету, и теперь немало картин являлось ему сквозь дым его трубки. Были среди них и горестные.

Туман, морось. Над размяклой могилой стоят мой отец, тётя Зоя, сестра Валентина Марсовича и дочь её — студентка, приехавшие из Киева, моя племянница и я сам, а напротив — Валентин Марсович с широко раскрытыми красноватыми веками. В могиле, в гробу покоится тело его матери — Анны Васильевны Троицыной.

Картина эта запечатлелась и в моей памяти.

Анну Васильевну я до сих пор хорошо помню, хотя, когда она умерла, мне было всего шесть лет. Сморщенная, согбенная, в огромном платке. Она вечно укоряла Валентина за невнимание к хозяйству. Умерла она внезапно; ночью во время сна. После её смерти Валентин Марсович долго повторял, что, хотя умом он и понимает, что матери уже нет, но, как ни старается, не может поверить в это сердцем. Чтобы рассеяться он стал усердно заниматься изобретательством, к чему всегда был склонен.

Его изобретения большей частью имели уклон к сельскому хозяйству. Например, однажды он написал несколько писем довольно значительным лицам о том, что, по его мнению, выгодно насаждать леса из конского каштана и перерабатывать каштаны на крахмал. Другой раз, не знаю, в шутку или всерьёз, он уведомил двух ответственных хозяйственников, что можно бо роться с сусликами с помощью радио.

«Суслики животные нежные, — писал им Валентин Марсович. — Суслики боятся шума. Если поместить на ста гектарах сельскохозяйственных угодий по одной радиоточке, то суслики этого не вынесут. Они погибнут от нервного истощения». (Замечу, что шума совершенно не выносил прежде всего сам Валентин Марсович.) Наиболее остроумным изобретением Валентина Марсовича был, пожалуй, оригинальный способ изготовления шёлковых тканей, любопытный тем, что он основывался на плетении шёлка самими шелкопрядами.

Замыслу Валентина Марсовича как нельзя лучше соответствовал походный сосновый шелкопряд. Гусеницы этого шелкопряда передвигаются большими группами гуськом. При этом они протягивают ленту из шёлковых нитей. Передняя гусеница выпускает нить и прикрепляет её к грунту. Вторая гусеница идёт по этой нити и удваивает её своей собственной нитью.

Третья — утраивает и т. д. Когда ряд проходит, за ним остаётся узкая шёлковая лента, служащая гусеницам в их путешествиях нитью Ариадны. Благодаря ей они редко расползаются, двигаясь почти всегда строго однорядно.

Учтя приверженность этих гусениц сомкнутому строю, Валентин Марсович решил заставить их наматывать свои ленты на такую поверхность, которую они могли бы одеть в чехол из шёлковой ткани. В качестве подходящей поверхности он выбрал «бутылку Клейна» с дырочками возле линии её самопересечения и со многими щелями. Именно односторонность «бутылки Клейна» создавала возможность сплетения выпускаемых гусеницами нитей в сетчатую связь.

Из тонкой жести Валентин Марсович изготовил разъёмное подобие «бутылки Клейна» и электрическими проводами на сургучной подложке оградил на нём запутанные ходы для гусениц. (Провода служили для того, чтобы лёгкими ударами электричества пресекать попытки гусениц ползти не туда, куда нужно.) К сожалению, хотя после двухдневного ползания по «бутылке Клейна» гусеницы действительно изготовляли шёлковую ткань, но она получалась неоднородной: местами плотной, а местами ажурной.

Стараясь улучшить ткань, Валентин Марсович то так, то эдак перекладывал на своей жестяной «бутылке Клейна» дорожки для гусениц, но без ощутимого успеха. Теперь же, когда Кира Евдокимовна погнула «бутылку Клейна», пронося её сквозь дверь, ткань стала получаться безобразной, и Валентин Марсович приуныл. В тот субботний вечер он выглядел усталым.

Он печально молчал, пока не выкурил три трубки, а потом огорошил меня, отца и тётю Зою неожиданным заявлением:

— Так что бросаю я теперь курить.

Всё, что угодно, ожидали мы услышать от него, только не это. В нашем представлении он был неотделим от махорки.

— Вы шутите, Валентин Марсович! — воскликнул мой отец.

— Нисколько. Кира Евдокимовна говорит, что, если я не брошу курить, она заболеет. У неё слабые лёгкие.

— Скажите откровенно, Валентин Марсович, вы довольны своим новым положением или нет? — улыбаясь, спросила тётя Зоя.

— Да как сказать. Мда… Вдобавок ко всему коты мне третью ночь спать не дают. У меня ведь крыша очень тонкая, — ответил Валентин Марсович и, прихлёбывая чай, рассказал нам, что, когда в первый раз, спросонок, услышал отчаянные вопли любовного мяуканья котов, он почему-то вообразил, что на его крыльце лежит «тайный плод любви несчастной». Полуодетый, он выскочил во двор и, светя себе фонарём, принялся искать младенца. Однако возобновившиеся стенания на крыше вывели его из заблуждения.

— Я так и не заснул в ту ночь, — говорил Валентин Марсович, — какие-то чересчур уж голосистые у Киры Евдокимовны коты.

— Но, может быть, вашему сну мешали не одни лишь коты, — лукаво осведомилась тётя Зоя.

— О нет, что вы… — начал было Валентин Марсович, но вдруг умолк, напряжённо прислушиваясь. На его лице изобразилось страдание. Наши соседи завели патефон, и сквозь открытое окно в комнату вкрались популярные в то время звуки: «О любви не говори, о ней всё сказано».

— Валентин Марсович, почему вы сморщились? Вам не нравится эта песня? — спросила тётя Зоя, слегка удивившись.

— Нет, почему же? Просто я её слишком часто слышу, — сказал Валентин Марсович со вздохом и стал откланиваться, по своему обычаю тылом толкая при этом дверь. Отворив таким образом дверь, он, пятясь, вышел в коридор, покряхтел там немного, надевая калоши, и ушёл.

Среди множества оригинальных афоризмов, порождённых остроумной наблюдательностью Валентина Марсовича, имеется следующий: «На свете нет ничего неправдоподобнее истины».

В справедливости этого суждения я убеждался много раз, когда мне казалось невероятным нечто, противоречащее моим ошибочным представлениям. Но никогда, ни до, ни после, не случалось мне наблюдать ничего неправдоподобнее тех эфемер, ных, летучих картин, увиденных мною в день, когда Кира Ев кимовна и Валентин Марсович друг с другом рассорились.

В тот день, возвращаясь домой после школы, я, по своемул обыкновению, заглянул к Валентину Марсовичу в сад и застал его за сооружением навеса над глиняной ямой, вырытой между сиреневых кустов.

Эта яма была начатком нового погреба, к постройке которого Валентин Марсович приступил ещё в том году, когда провалился старый погреб. Он, однако, всё не удосуживался его доделать, но, чтобы было где хранить съестные припасы, вырыл в глиняной яме глубокую нору. Когда я увидел её в прозоре между зеленеющими сиреневыми кустами, она показалась мне ужасно таинственной.

— Здравствуйте, Валентин Марсович! Можно к вам? — крикнул я, подходя к глиняной яме, и услышал в ответ: — Проходи, сделай милость.

Я прошёл под навес и сел на бревно подле Валентина Марсовича. Мне показалось, что он чем-то озабочен. Минуты две он молча заострял жердь, потом вогнал её в землю и раздумчиво сказал:

— Это хорошо, что ты пришёл. С твоей помощью, пожалуй, удастся кое-что устроить.

— А чего вам нужно, Валентин Марсович? — спросил я, поплевав на найденный на земле кусок стекла и разводя по нему пальцем замысловатые арабески.

— Мне нужно по секрету от Киры Евдокимовны убрать куда-нибудь убитого кота, — отвечал Валентин Марсович, приглушив голос.

— А где убитый кот? — спросил я шёпотом.

— На чердаке под фанерой. У меня там стоит капкан для крыс. Уже два месяца стоит, и ни одна крыса в него не попала. А сегодня утром полез я на чердак, смотрю, а в капкане задушенный, кот Киры Евдокимовны. Я его вытащил из капкана и хотел потихоньку унести, а тут Кира Евдокимовна вздумала ставить на чердаке какие-то банки. Еле успел я засунуть кота под фанеру. Она его каждую минуту там может найти. Впрочем, как ты слышишь, сейчас Кира Евдокимовна внизу.

Я прислушался. В доме аккордеон наигрывал «О любви не говори, о ней всё сказано».

— Знаешь что, — продолжал Валентин Марсович, сощурившись, — ты покрутись здесь. Если мы с Кирой Евдокимовной выйдем в сад, ты унеси тихонько куда-нибудь кота.

— Я его на свалку возле рынка!

— Хорошо. Но только об этом ни гугу, — предупредил Валeнтин Марсович и, одёрнув свою старинную, непонятного цвета телогрейку, направился к дому.

Дом этот заслуживает описания. Он внешне не отличался от других домов на Подлесной улице, по внутри был весьма замечательным. Стены в нём были до того закопчены и запылены, что имелась возможность с помощью указательного пальца запечатлевать на них различные надписи. Этой возможностью Валентин Марсович не пренебрегал. Его рукой там, между прочим, было написано: «Если падаешь с моста, лети до конца» и «Истина — это не то, что истина, а то, что похоже на истину».

Последним изречением Валентин Марсович пользовался как оружием против лгунов, но над своей кроватью он начертал афоризм противоположного смысла: «На свете нет ничего неправдоподобнее истины».

Кроме надписей, на стенах помещались два рисунка. Один из них изображал существо, в равной степени похожее на ласточку, дельфина и свинью. На другом была изображена большая группа лошадей, скачущих верхом на рыцарях. Между рисунками и афоризмами располагались какие-то формулы.

В комнате, очищенной Кирой Евдокимовной от шелкопрядов, вогнувшийся потолок был подпёрт ясеневым бревном. В кухне стоял тазик, принимавший влагу, сочившуюся в ненастную погоду с потолка. В маленьких сенях находилась немыслимо кривая переносная лестница, приставленная к лазу на чердак.

К этой лестнице я всегда был неравнодушен. Она прельщала меня своей гибкой шаткостью, и, бывая в гостях у Валентина Марсовича, я почти никогда не отказывал себе в удовольствии повисеть и покачаться на ней. И сейчас я тоже не обошёл лестницу своим вниманием.

Проводив Валентина Марсовича в кухню, где он занялся приготовлением на керосинке какого-то блюда из окуней, я вернулся в сени и взобрался на лестницу. Выдрыгивая ногой ритм всё ещё звучавшей музыки, я стал шатать лестницу. Вскоре, однако, музыка смолкла, и Кира Евдокимовна очень проворно прошмыгнула на кухню, так, что я даже не успел её поприветствовать. Она оставила дверь кухни открытой, и весь разговор, который там происходил, был мне слышен:

— Так же совершенно невозможно, Валентин, — рокотала Кира Евдокимовна. — Живём как на постоялом дворе! Надо хоть стены побелить, а свободные комнаты сдать жильцам. Будем получать лишнюю копейку. Не понимаю, почему ты против. Ты, во-первых, должен приобрести приличную одежду. Посмотри, на кого ты похож! Ты уже обносился до безобразия. Не надейся, что я тебе позволю ходить по улицам в костюме Евы! Да и вообще, лишняя копейка нам не помешает.

— Я не против лишней копейки, но пойми, что мне надо привыкнуть к мысли о переменах. Давай вернёмся к этому разговору через неделю.

— To есть как это через неделю? — возмутилась Кира Евдокимовна, — Ты уже в третий раз откладываешь этот вопрос. Если тебе хочется жить на постоялом дворе, так живи, но только перестань мне морочить голову. И скажи прямо, что я тебе надоела и ты хочешь от меня избавиться! Не понимаю, зачем ты со мной связался?! Ты же прекрасно знал, что за мной ухаживает Роман Васильевич. Он до сих пор ещё на что-то надеется. Тебе это, по-моему, безразлично, но я уже начинаю жалеть, что его от себя отталкивала!

— Ох, зачем ты, Кирочка, используешь такие аргументы. Слишком сильными аргументами вообще никогда не стоит пользоваться, — вымолвил Валентин Марсович со вздохом.

Эти слова Валентина Марсовича, видимо, смешали мысли Киры Евдокимовны. С минуту помолчав, она повела далее речь уже в примирительном тоне.

— Ну хорошо, — мягко сказала она, — может быть, я действительно была чуть-чуть не права, но как ты хочешь, а надо хотя бы убраться в той комнате, где сейчас эта, как её…

— «Бутылка Клейна»?

— Вот именно. И пожалуйста, не приходи в отчаяние. Мы её очень осторожно, потихоньку, вынесем в коридор, и ничего с ней не сделается, а коробки с гусеницами сложим в сарай. Как ты на это смотришь?

Валентин Марсович безмолвствовал.

— Ну что же ты молчишь? Давай, я говорю, вынесем эту самую, как её…

— Сейчас?

— Ну а когда же?

— Тогда обожди. Я должен руки помыть, — пробурчал Валентин Марсович довольно сердито, после чего послышался плеск воды…

Во время всего этого разговора я всё пытался отбросить дубовую крышку, закрывающую лаз на чердак. Однако она была тяжела, и мне долго не удавалось её поднять. Наконец уже после того, как Кира Евдокимовна и Валентин Марсович вынесли в коридор «бутылку Клейна», мне удалось отбросить крышку.

При этом, однако, я неудачно повернулся и ударился локтем о выступ дверного косяка, зацепив стоявшие на нём склянки с семенами.

— Смотри ты там банки не разбей! — предостерегла меня Кира Евдокимовна, выглядывая в сени, и затем обратилась к Валентину Марсовичу с вопросом: — Где у тебя, Валентин, тряпки, чтобы пыль вытирать?

Валентин Марсович задумался. Я же вспомнил, что растущие в саду розовые кусты с начала зимы по сию пору оставьлись укутанными мешками, и возгласил об этом со своего возвышения. Моё напоминание выручило Валентина Марсовича.

— Верно! Надо раскрыть розы! — воскликнул он и добавил, обращаясь к Кире Евдокимовне: — Кирочка, помоги мне, пожалуйста, размотать розовые кусты.

…Уходя, Валентин Марсович обернул голову и указал мне глазами на чердак.

Когда Валентин Марсович и Кира Евдокимовна ушли, я тотчас забрался на чердак. Там под фанерными листами я нашёл задушенного кота Киры Евдокимовны. Дуга капкана с такой силой ударила его, что рассекла кожу. Вся шея кота была в крови.

Я взял кота за лапы, спустился с ним по лестнице и вышел из дома. Убедившись, что Кира Евдокимовна и Валентин Марсович меня не видят, находясь в глубине сада, я помчался по улице с котом под мышкой. Не пробежав и полквартала, я учуял нечто в воздухе и свернул в ближайший двор. Там я увидел большую бочку на телеге, в которую была впряжена лошадёнка, состоящая, как мне показалось, из одних лишь рёбер под лысой шкурой.

Когда мимо нашего дома проезжали такие бочки, соседи наши, играя словом «дух», всегда шутили над их способностью обнаруживать себя в полной темноте, тишине и даже на большом расстоянии.

Покаюсь, что я посмел, раскрутивши кота за хвост, подбросить его высоко в воздух и притом так метко, что, описав крутую дугу, он свалился прямо в распахнутый люк неблагородного резервуара «и пропал во тьме пустой». Сделав это, я вернулся в дом, где предался раскачиванию на лестнице.

Долго мне, однако, раскачиваться не пришлось, поскольку я имел неловкость опять стукнуться локтем о притолоку двери. Дёрнувшись от боли, я поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился обеими руками о выступ дверного косяка. Однако я всё-таки упал, пролетев боком сквозь дверной проём в коридор и свалившись прямо на стоящую у двери модель «бутылки Клейна». При этом я несильно ударился об один из двух укреплённых на ней аккумуляторов.

С минуту я, ошеломлённый, лежал на смятых моим телом жестяных листах, сделавшихся скользкими от раздавленных червей. Потом я встал, почистился и принялся собирать расползшихся по полу гусениц, кладя их на «бутылку Клейна». Вдруг мне показалось, что опутывающая её паутина светится слабым зеленоватым светом. Мгновением позже часть светящейся паутины отделилась от «бутылки Клейна» и, раздавшись в стороны, поднялась к потолку, а паутина на самой «бутылке Клейна» померкла. Отделившаяся паутина спуталась клубками. Нити её временами пошевеливались. Казалось, что они пронизывают стены и потолок.

Я глядел на светящуюся паутину во все глаза. Вдруг в переплетении паутинок мне представилось чьё-то сморщенное лицо.

Оно повернулось ко мне и посветлело. Внезапно я узнал его.

Это было лицо матери Валентина Марсовича. Видел я его всего один миг. Оно вдруг исчезло вместе с клубами светящейся па тины.

Вскоре, однако, паутина опять появилась, но в другом месте, в самом конце коридора, напротив кухни. Теперь она светилась ярче, чем прежде. Мне показалось, что внутри её быстро движутся какие-то фигуры, но я не успел их рассмотреть. Взъерошившись, паутина прямо сквозь стену протиснулась в кухню, и вдруг там раздался страшный вопль. Пулей выскочил оттуда чёрный кот с окровавленной шеей, метнулся ко мне, свалился на бок и омертвел.

До чего же этот кот был похож на того, который попался в капкан! Даже шкура на шее у него была рассечена точно так же. Я недоумевал.

Между тем на кухне замелькали вспышки света. Я побежал туда и окинул кухню глазами, ища светящуюся паутину. Её нигде не было видно, но, глянув в окно, я заметил между сиреневых кустов зеленоватое свечение. Из окна мне был виден недостроенный колодец и нора в нём, и в этой норе вдруг показалась светящаяся паутина.

Она поблёскивала зеленоватыми искорками, в игре которых мне вновь представились видения.

Сперва я увидел лошадей, скачущих верхом на рыцарях.

Потом рыцари с лошадьми скрылись в глубине норы, а через мгновение оттуда выкувыркнулось существо, похожее одновременно и на ласточку, и на дельфина, и на свинью. Существо это тут же исчезло, но на его месте из светящихся паутинок вычертились лицо и руки бородатого мужчины, очень похожего на Валентина Марсовича. Воздушный Валентин Марсович закивал головой и поманил меня пальцем.

В восемь лет не знают страха. Я принял приглашение. Взобравшись на подоконник, я толкнул окно и, когда оно растворилось, выпрыгнул из него прямо на грядку бессмертников, встал и побежал к недостроенному погребу.

Спустившись в глиняную яму, я подполз на четвереньках к норе и заглянул в неё. Там, в глубине, мерцали отблески света, скрытого где-то за изгибом норы. Не колеблясь, я пополз туда.

Я прополз уже метра два, как вдруг на меня посыпались комья земли, и в то же время из-за поворота норы показался клуб светящейся паутины. Теперь его испещряли радужные пятнышки. Вглядевшись в их копошение, я вдруг увидел весёлую гурьбу детей и взрослых, скачущих вокруг зажжённой ёлки.

Эта ель, высокая, стройная, широковетвистая, блистала посреди старомодно меблированной комнаты тысячью огней на восковых разноцветных свечах и была вся усеяна украшениями и подарками. И дети и взрослые любовались волшебно освещённым деревом и радовались его зелёной красоте. А из законопаченного ватой окна, в стёклах которого отражалось пламя камина, было видно, как бушует на улице вьюга и вихрями мчатся по ветру хлопья снега.

Через минуту картина эта рассеялась, сменившись другой, тусклого серого тона.

Всё поле новой картины застилалось туманом, пронизаным дождём. Сквозь туман проглядывали очертания сводчатого моста. На нём маячила фигура человека. Вдруг человек этот подбежал к перилам, перевалился через них, полетел вниз и поглотился туманом.

А потом паутина пять раз вспыхнула, сжалась в комок и догасла. Мне почудилось, что при этом слабо дрогнула земля.

Стало темно. Я оглянулся, но не увидел света. Повернувсь на четвереньках, я пополз к выходу и уткнулся в рыхлую землю. Вход в нору был завален.

Я принялся разгребать землю, но от этого она обрушиваась на меня со сводов норы, и я остановился, боясь быть засыпанным. Отползши в глубь норы, я закричал, зовя на помощь, и кричал долго, пока совершенно не охрип. Однако никто не услышал моих криков.

Более получаса я, крича и плача, тщетно ждал помощи. Наконец вопреки опасности я всё же осмелился разгрести землю, благополучно выбрался наружу.

Дом Валентина Марсовича был заперт. Ни его самого, ни Киры Евдокимовны нигде не было видно. Поискав их, я отправился восвояси, но сначала зашёл в гости к своему однокласснику Петьке Кнырю. Целый час, захлёбываясь от ликования, я рассказывал ему про свои видения. Но Петька мне явно не верил. Я обиделся, обозвал Петьку дураком и пошёл домой.

Отец встретил меня упрёками. Он сказал, что у нас был Валентин Марсович и жаловался на меня. Из слов отца я узнал, что Валентин Марсович считает, будто вместо того, чтобы унести кота на свалку, я взял да и бросил его посреди Коридора.

Из-за этого у Валентина Марсовича и Киры Евдокимовны вышла ссора. (Она происходила в то время, когда я сидел в норе.) Обстоятельства этой ссоры, как их рассказал отцу Валентин Марсович, были таковы. Вернувшись с мешками из сада и увидев останки «бутылки Клейна», Валентин Марсович так расстроился, что даже не заметил валявшегося в коридоре Кота. Он стоял над исковерканной «бутылкой Клейна» и сокрушался, когда пришла задержавшаяся для чего-то в саду Кира Евдокимовна. При виде бездыханного кота она почувствовала себя плохо. Пришлось лечить её валерьянкой и нашатырным спиртом. Когда же силы к ней возвратились, Кира Евдокимовна обрушила на Валентина Марсовича всю силу своего неистового отчаяния, обвиняя его в убийстве кота. По её убеждению, Валентин Марсович зарезал кота тем самым окровавленным ножом, которым он перед тем чистил рыбу. Валентин Марсович поклялся в своей невиновности, но Кира Евдокимовна заявил, что чудес не бывает.

В ответ Валентин Марсович с жаром стал уверять Евдокимовну, что чудеса бывают. Доказательством этому, частности, может служить таинственная пропажа его шляпь На это Кира Евдокимовна возразила, что она спрятала шляпу потому, что ходить в такой шляпе стыдно. Теперь ей безразлично, в чём будет ходить Валентин Марсович, так что он может получить назад свою шляпу. И Кира Евдокимовнa пошла за шляпой. Но через минуту она предстала перед Валентином Марсовичем бледная как смерть и сказала, что мехи её аккордеона в трёх местах продырявлены. Валентин Марсович не поверил этому и попросил показать ему аккордеон, но Кирa Евдокимовна не стала больше разговаривать. Она собрала скарб и навсегда ушла из его дома.

…Рассказав мне обо всём этом, отец стал укорять меня за возмутительное невнимание к просьбе Валентина Марсовича.

Я оправдывался, но, видя, что отец мне не верит, заплакал и пошёл к Валентину Марсовичу объясняться.

Валентин Марсович выслушал меня участливо и с большим вниманием, однако, когда я окончил рассказ, он покачал головой и сказал, что готов мне поверить, но… И он показал рукой на стену. Там было написано: «Истина это не то, что истина, а то, что похоже на истину».

С тех пор прошло много лет. Наша семья давно покинула О-в и переселилась в город Ю-вск. Валентин Марсович ещё до войны продал свой дом и переехал жить в какое-то село под О-вом к своей племяннице Клавдии Николаевне Рыжковой. Кажется, она и по сей день работает там сельским врачом. Я слышал, что Валентин Марсович преподавал математику в тамошней школе, что там он скончался и похоронен.

Теперь, когда, как я думаю, мне отчасти разъяснилась тайна светящейся паутины, следовало бы кое-что выяснить у Клавдии Николаевны, но я не знаю, к сожалению, её адреса.

Я уже писал престарелой Кире Евдокимовне Дроздовой, прося сообщить мне адрес Клавдии Николаевны, но не получил ответа. Впрочем, через полгода у меня отпуск. Тогда я непременно поеду в О-в, узнаю адрес Клавдии Николаевны и повидаюсь с ней.

Я помню её по её наездам в О-в, и мне приятно будет её увидеть снова. Но у меня есть ещё одно основание желать с ней встретиться. Хотя надежд на это мало, но не исключено, что у неё сохранились кое-какие записи Валентина Марсовича, из которых можно было бы выяснить, как шли провода по его «бутылке Клейна». По мнению одного моего приятеля, расположив должным образом провода на модели «бутылки Клейна» и замкнув их на корпус модели, можно вызвать появление светящейся паутины.

Этого приятеля моего зовут Мишен Климовым. Он преподаёт физику в Ю-вском университете. Мы познакомились с ним на свадьбе внучки тёти Сони. Мы оба остались ночевать тогда в её квартире, а на следующий день вместе поехали на электричке. Дорогой между нами завязался разговор, начатый Мишей.

— У меня голова, — сказал он, — как четырёхмерный пивной котёл.

— У меня тоже, — отозвался я, — и мысли скачут. Между прочим, мне недавно говорили, что хорошо сплетённый туесок, намокая, не пропускал воду.

— Да, в нём было относительно сухо. А любопытно, как бы протекали сражения на односторонней поверхности.

— Как у Пушкина: «Ждут бывало с юга, глядь, ан с востока лезет рать».

— Интересно, как односторонние поверхности электризуются, — промолвил Миша задумчиво и стал чертить в записной книжке схему распределения зарядов на «бутылке Клейна».

Его слова и рисунок напомнили мне о светящейся паутине.

Я попросил Мишу отвлечься на минуту от своих мыслей и рассказал ему про моё давнее приключение. Свой рассказ я заключил предположением, что и паутина, просачивающаяся сквозь стены и видения, — всё это было игрой моей детской фантазии.

Слушая меня, Миша, по-видимому, пришёл в восторг. Его блестящие, чёрные, полные экспрессии глаза засияли. Когда я кончил говорить, он воскликнул:

— Николай, это не плод фантазии! Это всё так и было!

И он мне рассказал про свою гипотезу о нейтронных молекулах.

Насколько я понял, эта гипотеза весьма далека от логической законченности. Она ещё настолько «сырая», что едва ли уместно уже теперь оглашать её посредством научных публикаций. Я, однако, отношусь к ней с доверием.

По этой гипотезе, земной шар пронизывается насквозь многоветвистыми нитями, состоящими из сцепленных друг с другом нейтронов. Их совокупность Миша назвал «нейтронным деревом». Нити эти так тонки, что беспреткновенно рассекают любые предметы, проходя между их атомами. «Нейтронное дерево» не проваливается сквозь землю только потому, что его центр тяжести совпадает с центром тяжести Земли. В обычных условиях оно невидимо и неощутимо, но если заставить его нити вибрировать, то они засияют и станут взаимодействовать с окружающими предметами.

Вдохновенно ораторствуя, Миша Климов высказал догадку, что наэлектризованная модель «бутылки Клейна», обтекаемая электротоками потребной конфигурации, испускает особые лучи, которые поглощаются определёнными участками «нейтронного Дерева» и вызывают их дрожание. По предположению Миши, свалившись на «бутылку Клейна», я нарушил изоляцию меж нею и оплетающими её проводами. Возникшее при этом излучение подействовало на небольшую область «нейтронного дерева» отчего в этой области завибрировали нейтронные нити. Их-то я и принял за светящуюся паутину. Должно быть, именно они смертельно ранили кота Киры Евдокимовны и издырявили аккордеон. По Мишиному мнению, это вполне возможно.

— Когда нейтронные нити вибрируют, — говорил Миша, — они как бы утолщаются и могут иногда нарушать молекулярные структуры твёрдых тел. Мы это докажем! Полагаю, что кот и аккордеон пали во славу науки! Думаю, что вместе с ними повредились и другие предметы, но на это не было обращено внимания.

Мишины рассуждения выглядели убедительно. Однако мне показалось, что они не всё объясняют. Когда Миша изложил свою гипотезу, я спросил:

— Но откуда явились видения? Почему они мне мерещились среди светящихся нитей?

— Это эффект Ивана Грозного, — заявил Миша.

— Что такое эффект Ивана Грозного?

— Я так называю, — сказал Миша, — осмысливание нашим воображением совершенно случайных форм. Всмотритесь в чернильную кляксу, и вам представится фигура слона, или профиль родственника, или очертания Пизанской башни.

— А почему вы называете это эффектом Ивана Грозного?

— Потому что во время прошлой размолвки с тёщей у меня на обоях появилось пятно — ну прямо вылитый Иван Грозный!

— Но те видения отличались поразительной реальностью. Они двигались. Мне казалось, что я вижу живых людей!

Миша задумался. Помолчав с минуту, он достал из-под скамейки свой портфель и встал.

— В конце концов, — сказал он, — мы не знаем механизма эффекта Ивана Грозного. Должно быть, какие-то свойства нейтронных нитей ему благоприятствовали. Возможно, что форма нитей или ритм их движений могли его значительно усилить… Однако это моя остановка. До свидания…

Я пожал Мишину руку, и мы расстались.

Скажу ещё только одно. Иногда у меня в памяти с удивительной отчётливостью воскрешаются мои детские видения. Перед моим мысленным взором встают странные, таинственные картины. Потом они исчезают, и мне становится грустно, как будто померкло волшебное окно.

Почему-то мне кажется, что нейтронные нити — живые.