Свидания в непогоду

1

Вековые заросли ельника, туманная лента Жимолохи, стелющаяся по низинам, взгорье, и на нем — одинокая деревушка Горы.

Среди неба, на лысом гребне холма, торчит просторный дом с дверями и окнами на все стороны света. Под его чешуйчатой кровлей соседствуют — каждый в своем углу — клуб и библиотека, совхозная контора и сельповский магазин, где можно купить спички и отрез на платье, буханку хлеба и мотоцикл.

Гребень в Горах издавна называют «верхушкой». От нее рассыпаются под откос дома с веселыми крышами, сараюшки, пестрые штакетники. Будто для надежности, чтобы не свалились в реку, все эти строения накрепко связаны бечевками троп и дорожек, между которыми летом буйствует осот, зимой вспухают сугробы.

По березовским масштабам и понятиям слово «Горы» звучит так же примерно, как «Камчатка». На карте района это крайний северо-восток, сплошь закрашенный в зеленый цвет. Отсюда начинаются чащобы ельника и корабельной сосны, и идут, всё набирая силу, к ледовым широтам, до кромки арктических морей. А проще так: до Березова, районного центра, от горской «верхушки» без малого семьдесят километров, а если прикинуть столько же и еще полстолько, как раз попадете в областной центр. Здесь, в индустриальнейшем городе с деревцами, подстриженными по последней садово-парковой моде, о существовании Гор знает, быть может, десяток-другой человек, кому положено по штату. Да и для них неприметная деревушка не более как «глубинка», которая время от времени подает о себе вести.

Хотя жители Гор не очень печалятся на отшибе, — места здешние привольны, есть своя киноустановка и даже телевизионные антенны простирают в небе тонкие перекладины, — они рады каждому приезжему. Особенно, если он из центра…

Апрельским полуднем по откосу горского холма взбирался мужчина пенсионного возраста в черной морской шинели, с палкой в руках. Теплый ветер трепал его разлетавшиеся на стороны седеющие бачки, норовил распахнуть шинель.

В ложбинах еще лежал серый, непохожий на себя снег, дорога отблескивала раскисшей глиной. Мужчина шел медленно: нащупав палкой твердую почву, ставил на нее осторожно левую ногу и, чуть волоча, подтягивал правую.

До дома на верхушке оставалось не больше полусотни шагов, когда на его крыльце показалась девушка в накинутом на голову ватнике.

— Михаил Петрович! — крикнула она. — Давайте-ка скоренько! К телефону!

Взметнув бачки, мужчина гаркнул в ответ:

— Спроси — откуда?

Девушка убежала в дом и почти тотчас выскочила обратно:

— Из райкома-а!

Михаил Петрович прибавил шагу. Палка тыкалась куда придется, правая нога непослушно соскальзывала в рытвины. Не обтирая сапог на крыльце, он бросился через сенцы в комнату направо. Лида Симакова, счетовод горского отделения совхоза «Новинский», держала наготове телефонную трубку. Густой голос, прерываемый одышкой, наполнил комнату:

— Алё! Алё! Лопатин слушает… Алё!

Мембрана щелкала от натуги. Телефонистка Новинской подстанции взывала к говорившим и что-то переключала, прежде чем в трубке отчетливо зазвучал голос, доставленный из самого Березова. Но Михаил Петрович кричал так, словно хотел перекрыть семидесятикилометровую даль. Лида отошла к окну, зажала уши ладонями.

— Да!.. Конечно нужен… Еще бы! — гремел сочный баритон, по которому, верно, скучали морские просторы. — На когда? На завтра?.. Как, говорите?.. Тураев? Тугаев?..

Накричавшись вдосталь, Михаил Петрович повесил трубку на рычажок, устало перевел дух.

— Что такое? — тревожно спросила Лида, ожидавшая ревизии из Березова.

— Лектор приезжает. Из города, — обычным домашним голосом сказал Михаил Петрович.

Лида недоверчиво взглянула на него. Она была довольна, что опасения ее не оправдались, и вместе с тем, узнав, из-за чего этот шум, протянула разочарованно:

— Только-то…

— Что «только-то»? Чудо-голова! Лектор не какой-нибудь, а из обкома партии, по международным вопросам… Ты скажи мне: давно у нас такого видала?

— Да я ничего, Михаил Петрович. Я так…

— «Так», — передразнил Михаил Петрович и повернулся к столу за палкой.

Только теперь он увидел другую девушку, сторожко за ним наблюдавшую.

Валя Ковылева, подруга Лиды, сидела на скамье у окна, поджав ноги в черных лакированных ботах. Ничего, собственно, нового в этом не было, но Михаил Петрович с минуту рассеянно, словно забыл что-то, смотрел на девушку.

Она была в демисезонном пальто без талии, из модных, малиновые складки которого отчеркивались беличьим воротником. На голове небрежным конвертиком перетянут цветной шелковый платок, хотя и не по сезону, но тоже модный.

— Что смотрите? — не выдержала Валя затянувшейся паузы.

— Смотрю, боты у тебя, невеста, как с прилавка, — усмехнулся Михаил Петрович. — Кругом грязища, а у тебя ни пятнышка, один блеск! У нас бы на «Кирове»…

— А вон он, ручей, у крыльца, — оборвала Валя и отвернулась к окну.

Невестами Михаил Петрович называл не всех горских девушек на выданье, а лишь тех немногих, которые, закончив новинскую десятилетку, нигде не работали. Валя давно заметила это и сердилась, когда Михаил Петрович называл ее так.

Для всех в деревне Михаил Петрович Лопатин, флотский старшина в прошлом, а теперь пенсионер и секретарь партийной организации в Горах, — человек взыскательный, радеющий за хозяйство, а для Вали — въедливый и непонятный старик, которому обязательно нужно сунуть нос, куда не просят… Еще в прошлом году Валя подала заявление в институт, но на экзаменах срезалась, и с тех пор сидит дома, при матери, или изредка съездит куда-нибудь — в поисках неведомых перемен.

«И чего тебе надо, не знаю, — наставлял ее при случае Михаил Петрович. — Глянь-ка, какой у нас простор! Красота! Разве в городе найдешь такое? Живи, работай, и всё тебе будет!»

Валя смотрела на леса и холмы, на серебряную под солнцем Жимолоху. Хотелось верить, что Лопатин желал ей добра. Но нетрудно было догадаться, что за разговорами о сельских красотах скрывалось у него более существенное намерение: заполучить лишнюю пару рабочих рук. И пряча в обшлага эти руки, словно оберегая их от посягательств, она говорила:

— Ну вас, Михаил Петрович. Ничего-то вы не понимаете…

Подцепив палку, Михаил Петрович перевел взгляд на Лиду:

— Из «Новинского» позвонят, скажешь — к Барсукову пошел, в кузню. Да насчет лекции не забудь. Кто будет приходить, говори: завтра, мол, в восемь вечера.

— Ладно.

— Я, кажется, знаю вашего лектора, — сказала Валя и шмыгнула носом. — Вчера вместе из Березова ехали. Такой хлюпенький, в очках.

Михаил Петрович покосился на нее с подозрением:

— Опять насчет работы ездила? (Валя смолчала.) Чего же он не сразу сюда?

— Говорил, у него путевка такая. Сперва в Моторное, а потом к нам.

— «Вашего» лектора, — спохватился вдруг Лопатин. — Почему это «вашего»? Тебя это не касается?

— Обойдусь и без него.

— Ишь прыткая. — Михаил Петрович растерянно чиркнул палкой по полу, дернул один бачок, другой. И тут прорвался: вспомнил прошлые разговоры с Валей, ее поездки в Березово и в город. Что, в самом деле, ищет она там?

— Эх, Валюшка, чего тебе надо, не пойму…

— Живи да работай, — подхватила Валя. — Хватит, Михаил Петрович! — И порывисто поднялась, блеснула ботами.

Лопатин тяжело, со скрипом, отвалил от стола. Помедлив, справился у Лиды:

— Яшка не здесь ли?

— Тут, кажется, Михаил Петрович.

Оставляя на полу ошметки глины, Лопатин прошел через сенцы в противоположную дверь.

Узкая комнатка с одним окном была и курилкой, и фойе горского клуба. По стенам висели плакаты, красные щиты с обязательствами совхоза. Всё было, новенькое, свежее, включая последнюю сводку по надоям. «Молодец Яша», — подумал Михаил Петрович, и на сердце его отлегло.

Следующая комната солидно именовалась в Горах зрительным залом. После вчерашнего киносеанса окна в ней оставались плотно занавешенными. Полумрак рассеивался лишь в глубине, у помоста, где байковая занавеска наискось приоткрывала окно.

На помосте, за широким столом, сидел, пригнувшись, парень в пальто и в сдвинутой на затылок барашковой шапке. Это и был Яша Полетаев, заведующий горским клубом и секретарь комсомольской организации.

Заслышав знакомое поскрипывание, Яша привстал, оглянулся:

— Здравствуйте, Михаил Петрович!

— Здоров, здоров, — ответил Лопатин.

Путаясь между скамьями, он поднялся на помост, неторопливо осмотрелся.

На заляпанном чернилами столе грудились пузырьки с цветной тушью, кисти и ручки со стальными, похожими на лопаточки, перьями. Топорщился изнанкой кверху кусок обоев. «Сегодня в клубе, — сообщала написанная на нем сверху строчка, а все остальное поле — от края до края — занимала цепочка пламенеющих дальнобойных букв: — ТАНЦЫ».

— Когда это?

— Завтра, Михаил Петрович.

— Отставить!

У Яши странно дернулась и побледнела щека, обращенная к Лопатину. Заметив это, Михаил Петрович вздохнул и рассказал о предстоящем приезде лектора.

— Бери бумагу. Пиши.

Яша сосредоточенно вырвал листок из блокнота, не садясь написал под диктовку текст объявления о лекции.

— Да одного будет мало, — говорил Михаил Петрович. Выставив руку, он стал загибать короткие, с широкими ногтями, пальцы: — Сюда, у конторы, это раз. На Касимово, свинаркам, — два. Трактористам — три. За стариков я не боюсь — эти будут, а ты вот давай комсомолию мобилизуй… Из обкома, друже, не как-нибудь!..

Яша молча теребил конец шейного платка.

— Вот так-то, — сказал Михаил Петрович и участливо положил руку на его плечо. — А насчет танцев поменьше бы надо. — И, глядя в упор на приунывшее лицо Полетаева, спросил неожиданно: — Валюшка-то чего здесь болтается?

— Где здесь? — нахохлился Яша.

— Рассказывай! Под боком сидит, у Лидушки.

— Я почем знаю.

— Будто… Невест, Яшенька, не танцульками надо завлекать. Пустое это дело!.. Ты организуй вечер молодежный. Например: «Кто не работает, тот не ест». Или «В чем наше счастье».

— В чем оно? — Яша достал портсигар с Медным всадником на крышке, закурил, горько выдохнул с дымом: — Не хочет она здесь оставаться, Михаил Петрович.

— Знаю. Однако и ехать не решается… Дай-ка побалуюсь.

Яша снова щелкнул портсигаром, зажег спичку.

— Я и то диву даюсь, — рассуждал Михаил Петрович, пыхнув, не затягиваясь, дымком. — Работа? Выбирай любую, по вкусу. Опять же климат… Ну, и женихи будто на уровне.

— Бросьте шутить, Михаил Петрович.

— А я не шучу… Нет, Яша, вздохами тут, видно, не поможешь. Ты ее, уж коли на то пошло, постарайся не танцульками, а делом привлечь. Пусть вон хоть библиотеку приведет в порядок…

Смяв недокуренную папиросу и еще раз напомнив Яше о лекции и объявлениях, Михаил Петрович направился к выходу, Яша вдруг сорвался за ним, схватил за рукав:

— Михаил Петрович! Только, пожалуйста, между нами.

— Нет, вот сейчас с «верхушки» всем объявлю, — качнул головой Михаил Петрович. — Эх вы, молодо-зелено!..

Глубокая, уплывающая в синеву даль распахнулась перед ним с крыльца. Свежий ветер играл на просторе. Пахло прогреваемой, парящей под солнцем землей, талым снегом.

Отсюда, с «верхушки», заметней всего были перемены в природе. Снег всюду отступал, оставляя в укрытиях хилые арьергарды. Он уже не блестел на солнце, не искрился здоровьем, как в зимние месяцы, а истощал и был точно присыпан пеплом.

Кругом, как всегда в эту пору, преобладали серые краски, краски линьки и обновления. Серыми были кустарники и холмы, лед на Жимолохе и дома Ореховки, соседней деревни, раскинувшейся в низине, по ту сторону реки. По накатанной дороге через реку шел малец, а может быть и взрослый, — издали Михаилу Петровичу трудно было различить. Местами на дороге голубели разливы проступившей из-подо льда воды, — пешеход топал по ней как ни в чем не бывало.

— Рисково, — сказал вслух Михаил Петрович. — Вот-вот тронется Жимолоха…

Он надвинул шапку на лоб и, выставляя вперед палку, спустился с крыльца.

2

В Березово электричка пришла днем. Почти всю дорогу Степан Федотыч Тугаев смотрел, оправляя очки, в окно вагона. Всё было знакомо ему по прежним-поездкам, и вместе с тем всё казалось необычным.

Он видел по-весеннему темную землю, островки снега, прореженные голизной перелески, и думал, куда на этот раз забросит его беспокойная должность.

Тугаеву было уже за пятьдесят. За годы работы лектором обкома партии он повидал всякое. Приходилось добираться до отдаленных колхозов в кузовах грузовых машин, мерзнуть в розвальнях, глухими ночами ожидать на полустанках поезда, но ему нравилась эта полубродячая жизнь, и когда где-нибудь в завалящем клубе люди слушали его, плотно сидя на скрипучих скамьях, он чувствовал себя вполне вознагражденным за дорожные невзгоды.

Выйдя из вагона с небольшим чемоданом, Тугаев встал в очередь у автобусной остановки: до районного центра оставалось еще два с половиной километра. Наметанный глаз его отметил, что новый березовский вокзал достроен и уже отделывается. Это была профессиональная привычка наблюдать для того, чтобы сравнивать, и сравнивать для того, чтобы людям, к которым он обращался, были понятней перемены в окружающей их жизни.

В райкоме партии Тугаева знали давно и встретили как старого знакомого.

— На вас есть у нас три заявочки, — говорил ему заведующий отделом. — В Моторном речники и поселковый Совет просят, промкомбинат интересовался. Народ помнит вас, Степан Федотыч… Но нам хотелось бы еще нашу глубинку обслужить.

— Где это?

— Горы, — сказал заведующий и двинул пальцем по верхнему краю висевшей за спиной карты.

— Горы? Давайте сюда и Горы, — согласился, не раздумывая, лектор. — Давно собираюсь туда добраться!

— И еще бы «Новинский», Степан Федотыч, — добавил, соблазненный его сговорчивостью, заведующий. — Там совсем рядом…

Тугаев прищурился на него в добродушной улыбке:

— Хитер, товарищ, ай хитер!.. Ну, если рядом — давайте и «Новинский», куда ни шло!

Вечер он провел в беседах с райкомовцами, внимательно полистал подшивку районной газеты, узнав для начала, что нового и у моторнинских речников и у горских хлеборобов. А утром другого дня, перекусив в чайной, завернул в деревянный домик на площади, где находилась районная метеослужба. Дежурный синоптик, заглянув в сводку, сообщил ему, что ближайшие два-три дня ожидаются пасмурными, ветер — столько-то баллов, скорость — такая-то, но затем, видимо, надолго установится ясная погода.

— Вы насчет сроков вспашки? — заинтересовался под конец дежурный.

— Пожалуй, так, — сказал Тугаев и вышел на площадь.

«Вот и отлично, привезу людям добрую весть», — думал он, смело шлепая по лужам в резиновых сапогах, которые всегда брал с собой в распутицу.

У подъезда райкома среди нескольких постоянно торчавших здесь машин, стояла кремовая райкомовская «победа» на высоком шасси. Все отъезжающие были в сборе, ждали Бродову, второго секретаря, — она должна была ехать через Моторное в город.

В машине сидели знакомая Тугаеву сотрудница районной газеты и девушка в легком платочке на голове и в ярком малиновом пальто. Никто, кроме Бродовой и сотрудницы газеты, бывшей учительницы из Гор, не знал, что это была Валя Ковылева, приезжавшая в Березово по своим делам. Павлуша, шофёр, копался в моторе. Незавязанные наушники его шапки трепыхались, как крылья птицы на взлете. Рядом, с планшеткой в руках, стоял инструктор райкома, чернобровый парень из демобилизованных, которого Тугаев знал только по имени: Вася.

Пришла Бродова, плотная круглолицая женщина в кубанке, а Павлуша всё что-то прощупывал в моторе.

— Что у тебя там? — спросила Бродова.

— Зажигание хандрит, Анна Петровна.

— Где же ты был раньше?

— И раньше здесь был, — с бездумной лихостью отозвался Павлуша. — Старушку-то в ремонт сдавать пора. Доездимся!

Ничего не ответив, Бродова полезла на переднее сиденье. Расселись и остальные. Невысокого и узкоплечего Тугаева сжали так, что трудно было шевельнуться, и всё равно места не хватило: Вале пришлось сидеть бочком, у самой двери.

Павлуша включил мотор, но, прежде чем ехать, оглянулся, сказал неодобрительно:

— Перегруз. На одну нештатную единицу.

— Не первый раз, — сказала Бродова. — До Отрады дотянем, а там Вася сойдет.

— Я могу выйти, — смутилась Валя и нерешительно подалась вперед, но Бродова остановила ее и коснулась плеча Павлуши:

— Трогай!

«Победа» развернулась и, набирая скорость, выехала на моторнинское шоссе. В ветровом стекле, приближаясь, развертываясь вширь, поплыли холмы, леса. Линия горизонта то подскакивала к верхней кромке стекла, то вдруг стремительно падала под колеса.

Дорога всегда молодила Тугаева. Грунтовая, изрытая колеями; асфальтированная, глаже скатерти летящая навстречу; стиснутая сугробами или поросшая травой полевая, — она волновала его необозримостью земной жизни. Толпятся и уходят прочь перелески, рябят в глазах сахарные головы столбушек, натыканные по обочинам на скатах, блеснет озеро в малахитовой чаше холмов, встречный ветер кинет в лицо пригоршню лесных ароматов, а она всё бежит и бежит в загоризонтные дали. Сколько впереди незнакомых пространств, сколько людей, с которыми хотелось бы встретиться!

Подъем. Павлуша переключает скорость. Стучат шестерни, подвывает мотор, дорожных спутников отбрасывает назад. Они смотрят по сторонам, говорят о своем, и Тугаев узнает новости, напоминающие ему о непрерывности людских дел. Какой-то Головин из совхоза «Отрада» обязался откормить четыре сотни свиней, а механизатор Никитенко вывез на свой участок все компосты… В глубине березовского пейзажа, прихваченной сиреневой легкостью, показываются поселки, издали без признаков движения и безмолвные, словно нарисованные на полотне. Где-то там Головин трудится на ферме или, может быть, вышел подышать свежим воздухом и вот сейчас глядит, как блеснула на горизонте машина, не ведая, что сидящие в ней люди поминают его добрым словом. Вон взбирается на горушку трактор с прицепом, водитель перегнулся с сиденья, смотрит под гусеницы. Не этот ли Никитенко?

Спуск. Шуршат, нагоняя друг друга, колеса. По задку машины непрерывно и дробно стучит взвихренный движением гравий; треск его напоминает электрические разряды. А дорога бежит всё дальше; другая, чуть у́же, пересекает ее. На белом столбе торчат стрелки-указатели. «Быстрый Ручей. 18 км», — успевает прочитать Тугаев. — «Снегиревка. 7 км», «Отрада. 23 км».

— Хорошие у вас названия, — говорит он, ни к кому особенно не обращаясь. — Отрада, Быстрый Ручей… И ваше тоже отличное, — улыбается он Вале, узнав в пути, откуда она. — Горы! Приятно жить и работать в таких местах…

Из приличия Валя тоже улыбается, но ей кажется, что в очках лектора какие-то холодные искорки посмеиваются над нею. «Живи да работай!» — слышит она голос Лопатина и молча опускает голову.

— Названия хорошие, верно, — поворачивается Бродова, и круглое лицо ее, обветренное, с нестираемыми складками в уголках губ, становится на миг ребячливым. Но уже в следующую секунду изменившийся, озабоченный взгляд ее останавливается на инструкторе: — В «Ручье», Вася, у нас сколько вывезли?

Сдвинув брови в одну черную полосу, Вася задумывается:

— Вместе с компостами что-то тонн пятьсот.

— Пятьсот шестьдесят, — уточняет сотрудница газеты.

— Плохо. Надо Можаева подкрутить. У них под одну кукурузу надо восемьсот вывезти.

— А то еще Грязи есть, — мельком взглянув на Тугаева, говорит Павлуша. — Чем плохо?

— Грязи тоже у меня, — вставляет Вася. — Там с надоями нынче выправились: с плюсом идут.

— А у вас какие надои? — обращается Тугаев к Вале. Ему не столько хочется узнать, какие в Горах надои (сведения об этом припасены у него в достатке), сколько втянуть в общую беседу эту держащуюся особняком девушку.

Рассеянно смотревшая на Тугаева, Валя переводит взгляд за окно, как будто вопрос обращен не к ней.

— Вы не доярка?

— Нет, — поспешно отвечает Валя, и Тугаев чувствует почему-то, что вопрос его бестактен, сам смущается и умолкает.

— Видите ли, Степан Федотыч, — смягчает неловкость бывшая горская учительница, — Валя пока не работает, и ей трудно ответить на ваш вопрос.

— Нештатная единица, — вспоминает свою остроту Павлуша.

Бродова тычет его локтем:

— Перестань!

Вскоре машина стала пустеть. В Отраде вышел Вася, в Грязях — сотрудница районной газеты. Прощаясь, она поцеловала Валю, сказала негромко: «Подумай, девочка», — и Валя, сникнув, долго смотрела на дорогу.

За́ полдень впереди, на открытой возвышенности, показались дома Моторного. Поселок был крупный — с универмагом, клубом речников и Домом культуры, где должен был выступать Тугаев. Выехав на площадь, Павлуша подрулил к столовой. Райкомовцы обычно обедали здесь перед тем, как приступить к делам или отправиться дальше.

Валя торопливо выскочила из «победы»; до Гор ей надо было искать другую попутную машину. Она поблагодарила Бродову, чуть заметно кивнула Тугаеву и, совсем не глядя на Павлушу, пошла через площадь к магазину, далеко обходя лужи.

— Желаю вам удачи, Степан Федотыч, — сказала после обеда Бродова, прощаясь с Тугаевым. — Я задержусь в городе, а Павлуша послезавтра будет здесь и подбросит вас в Горы.

Она поехала дальше, а Тугаев, разминаясь с дороги, зашагал к Дому культуры.

3

Синоптик из метеослужбы угодил в точку: на вторые сутки погода испортилась. Небо сплошь заволокло тучами. Ближе к земле ветер гнал их рваные клочья, и они второпях обдавали Моторное колючими брызгами дождя.

Павлуша приехал за Тугаевым в начале одиннадцатого. Времени впереди было с избытком, но Тугаеву хотелось приехать в Горы пораньше, чтобы успеть, как он делал это обычно, познакомиться с людьми и хозяйством. И когда он спросил Павлушу, долго ли им добираться, тот только зубами блеснул:

— Мигом!

В машине было тепло и уютно. Закинув ногу на ногу, пригревшись, Тугаев наблюдал, как дождевые капли разбивались о ветровое стекло: испещренное ими, оно словно перекипало. Когда дождь прекращался, капли медленно оползали и, соединяясь, стремительно вдруг скатывались, оставляя на стекле выпуклые светлые дорожки. И только напротив Павлуши неутомимый «дворник» расчищал, пощелкивая, часть стекла, похожую контуром на раскрытый веер. Меняющийся в этом контуре пейзаж представал во всей своей унылой обнаженности.

Павлуша вел машину легко и так же легко болтал о дорожной жизни. Закуривал, не сбавляя хода, держа одну руку на баранке; огонь спички, прыгая, лизал его огрубевшие пальцы, а «победа» послушно следовала зигзагам шоссе.

Моторное осталось далеко позади. Асфальтовая дорога сменилась грунтовой, прикрытой между колеями слежавшимся смурым снегом. Тугаев мысленно уже перенесся в Горы. Он думал о предстоящих встречах и о том, как лучше провести время до вечера, когда машину что-то вдруг подбросило, откинуло в сторону, и она медленно, со скрипом, остановилась.

Двигатель заглох. Изменившийся в лице Павлуша отчаянно нажимал на педаль стартера, переключал скорости и наконец, лениво чертыхаясь, вылез наружу.

Впервые после Моторного Тугаев взглянул на часы: они показывали без семи минут двенадцать. В спешке не было необходимости. Он зябко стянул борта серенького дорожного пальто и стал ждать. А Павлуша хлопотал вокруг машины, и было заметно, как он нервничает, бестолково суетится. Он открывал капот, прощупывал колеса, заглядывал под раму и, ничего не добившись, принялся расчищать снег под передним мостом.

Тугаеву показалось, что он немного вздремнул. Он протер запотевшие очки и, ругая про себя Павлушу, выбрался из машины.

Крупные капли дождя редко и косо падали на дорогу. Всё вокруг было насыщено обильной мокрядью и растворенными в ней прелыми запахами земли. Колея шла вдоль леса и метрах в трехстах сворачивала в сторону. Лужи походили на тусклые обрывки неба.

— Ну что? — спросил Тугаев, подходя к передку машины.

— Приехали! — Павлуша отбросил лопату, мазнул грязной ладонью лоб. — Полуось, кажись, сдала… Я же говорил: доездимся!

— Что же мне теперь?

— А вот еще посмотрю, — и Павлуша полез в багажник за домкратом, а Тугаев, подняв воротник и придерживая руками отвороты пальто, стал шагать взад и вперед возле машины.

Минут через десять он остановился и окликнул Павлушу: из-за поворота выкатил встречный семитонный МАЗ. Возившийся под рамой Павлуша поднялся и взглянул на дорогу.

МАЗ приближался, гремя цепями на скатах. Цепи стучали всё реже, пока совсем не затихли. Из высокой просторной кабины вылез шофёр, вразвалку подошел к «победе»:

— Сидишь?

— Сижу, — сказал Павлуша. — Полуось, кажись, треснула.

Мазовский шофёр деловито осмотрел раму, колеса, прошелся вдоль колеи, по которой проехала «победа».

— Загорай, приятель, помочь ничем нельзя, — заключил он. — Что же ты, не видишь, голова садовая, дифером по земле прошелся, колесо погнул?

— Может, подцепишь? — неуверенно спросил Павлуша.

— Помог бы, друг, да некогда. Давай-ка лучше твой драндулет в сторону подадим.

Они вместе с Тугаевым навалились на машину и после изрядных усилий сдвинули ее к обочине. МАЗ уехал, Павлуша всё пыхтел под рамой. Подняв правую сторону кузова, он стучал ручником по внутренней стороне колеса.

Тугаев ругался, нервничал и смотрел на часы. Переменчивый ветер то стихал, то упруго набирал силу. Из низких туч беспорядочно слетали хлопья слипшихся белесых снежинок.

Но вот со стороны Моторного показалась попутная грузовая машина. Потеряв надежду на Павлушу, Тугаев встал посреди дороги, поднял руку. Шофёр попутной сигналил и несся прямо на него.

Тугаев не шевельнулся. Метрах в десяти от него машина притормозила, переваливаясь на ухабах, медленно подкатила ближе. Из кабины хмуро высунулся водитель с плоским и щербатым, как терка, лицом:

— В чем дело?

По тону вопроса и сердитому взгляду водителя Тугаев понял, что запросто с таким не поговоришь. Насупившись, как только было возможно, он спросил с начальственной суровостью:

— Куда едешь?

— За кудыкины горы.

— Вот и хорошо: мне как раз в Горы надо, — сказал Тугаев, сделав вид, что не понял злой шутки водителя.

Тот ответил помягче, рассудительней:

— Горы вон туда, вправо, а мне на Замятино.

— Это товарищ из обкома, — вмешался просительно Павлуша. — Ты его хоть до ореховской повёртки подбрось, а там как-нибудь.

Воспользовавшись минутной заминкой, Тугаев зашел с другой стороны кабины, поднялся на приступку.

— Ладно, — сказал щербатый. — Но предупреждаю: только до повёртки!

Машина качнулась и, виляя кузовом, пошла вперед. В боковом стекле показался Павлуша. Махнув Тугаеву на прощанье, он сдвинул шапку с обмякшими наушниками и, сутулясь, повернулся к «победе».

Нелюдимость нового спутника меньше всего располагала к разговору, и погода была черт знает на что похожей. Насыщенные водой хлопья снега сползали по стеклам мутной кашицей, в глазах рябило.

Снова пригревшись, Тугаев смотрел по сторонам, но уже не было прежнего ощущения новизны, радости дорожных открытий. Горы, Замятино, какая-то ореховская повертка, и почему именно повертка, — что́ говорили ему эти названия, это непривычное и странное слово? Ничего. Но Горы есть, и люди там будут сегодня ждать его, и надо как-то добираться…

Лес потянулся с обеих сторон дороги. Сосны надвигались отовсюду, застилали кронами небо. Стекла кабины потускнели. Порожнюю машину трясло, как в лихорадке.

— И охота вам мотаться в такую слякоту, — проговорил после длительного молчания водитель.

Тугаев не ответил, и оставшиеся полчаса ехали опять молча.

Скоро дорога раздвоилась, лес расступился, впереди вырос телеграфный столб. Замедляя ход, щербатый подкатил к столбу, и тут Тугаев увидел проселок, круто забиравший вправо, в лилово-мглистую чащу.

— Ореховская повертка, — сказал водитель. — Вам сюда, мне прямо.

— Сколько же до Гор осталось?

— Смотря ка́к идти, — усмехнулся щербатый. — Если по-быстрому — десяток наберется… Да вы погодите здесь: может, попутная подойдет.

Тугаев открыл дверцу. Ветер рванул ее на сторону, лицо обдало сыростью. Поблагодарив водителя, он выбрался из кабины и, пока протирал очки, машина ушла в глубь леса. Рокот ее опадал, становился всё приглушенней, и Тугаев напряженно прислушивался к замирающим звукам, как будто обрывались нити, которые еще связывали его с миром. Волнуемые ветром, шумели верхушки сосен, скрипели стволы, а ему казалось, что всё кругом застыло в опасливой тишине.

Дорога была наезженная, избитая. В колеях меркли лужи, забитые ледяным крошевом; снег лежал между ними толстым слоем, отпрессованный, как мрамор.

Подняв воротник пальто и покрепче стянув отвороты, Тугаев с полчаса топтался возле телеграфного столба. Он всматривался вдоль просек, прислушивался, но не было слышно никаких признаков приближающихся машин. Потом он сообразил, что зря тратит время: была бы попутная машина, а сесть в нее можно в любом месте. И, не оглядываясь, крупно зашагал вперед.

Часы показывали три минуты четвертого, когда он добрался до крутой ложбины, в которую ныряла дорога. Лес на спуске оборвался, ветер своевольничал здесь, разбрасывал капли дождя и хлопья снега, щекочущие лицо. Прикрывая очки ладонью, Тугаев осмотрелся.

Всюду был лес, лес, — темно-зеленый вблизи, дымчатый на горизонте, в бурых пятнах подлеска. За мостком внизу дорога взбиралась на другую сторону распадка и на всем своем протяжении была безнадежно пустынной. «Непутевый ты лектор, ни дна тебе, ни покрышки», — грустно улыбнулся Тугаев и, придерживая шляпу, стал осторожно спускаться.

Поднимаясь в гору, он передохнул. По скату метались кусты вербы в светлом оперении. Тугаев догадался, что верба зацветает, распушив серебристые почки. Он сорвал ветку, ощупал шелковые влажные ростки, и они чудодейственно перекинули его в детство. Вспомнилось праздничное убранство в доме, по весне, кисти вербы у икон и на окнах, тепло шершавых материнских рук, снаряжавших его на прогулку. И от этого воспоминания идти стало легче, как будто исподволь подталкивали те же добрые старые руки.

За ложбиной лес опять сомкнулся, и только в одном месте ненадежно брезжил вдали просвет. Минута за минутой манил он к себе Тугаева и был по-прежнему далек.

Оступившись на выбоине, Тугаев почувствовал, что портянка на левой ноге сбилась и на большом пальце натерлась мозоль. Он остановился, присматриваясь, на что бы присесть и переобуться.

Неподалеку от дороги среди деревьев виднелась поленница. Тугаев поднял с обочины молоденькую осинку, срезал ножом сучья и вершину. Прощупывая палкой хрустящий наст, направился к поленнице.

Едва он сделал несколько шагов по лесу, как стало заметно тише, сумрачней.

Снег на полянках, иссеченный опавшими иглами, хранил еще зимнюю свежесть. У оснований деревьев, от корневищ, он отступал, образуя лунки, словно в древесине текла теплая, растопившая его кровь. Стволы сосен, лиловые и оранжевые на переднем плане, в глубине леса темнели, сливались в призрачную массу. В мелком подлеске мерцали блеклые тени, — среди кустов чудился терем с решетчатыми оконцами и кто-то неясный, качающийся заламывал иссохшие руки. «В темнице там царевна тужит», — вспомнилось мимолетно Тугаеву.

Поленница оказалась выложенной угольником. Во внутренней его части снег был расчищен и притоптан, на земле лежали бревна, отлично сходившие за скамьи. Банки из-под консервов, кучка хвороста и следы костра в обгоревшем пятачке указывали, что укромное местечко это уже служило кому-то пристанищем.

Тугаев сел на бревно и, вытянув занывшие ноги, глубоко вздохнул. Стойко пахло смолистой хвоей и еще чем-то свежим, неуловимым, может быть соками нарождающихся почек. Отдаленно и однообразно, не нарушая тишины, шумели верхушки деревьев.

Отдохнув, Тугаев переобулся, плотнее обернул ноги портянками. Только теперь он почувствовал, как набрякла шляпа, а потяжелевшее от влаги пальто неприятно сковывало движения. Плечи и спину холодила липкая сырость.

Невольный привал обязывал подкрепиться. Тугаев раскрыл чемоданчик и без особого желания съел бутерброд с колбасой, запил лимонадом. Он сидел оцепенело, привалившись к поленнице и думая, что хорошо было бы сейчас развести костер, немного погреться и обсушиться. Но на костер нужно время, а он и без того задерживается и теперь, пожалуй, не успеет походить по фермам. Еще минута отдыха, и он пойдет дальше…

Лес жил и не был таким безмолвным и сумрачным, как показалось вначале. Тугаев прислушивался к его непривычным для горожанина звукам. Вот скрипнуло дерево, с шелестом упала ветка. Из-за куста испуганно вспорхнула птица, и что-то там жалобно пискнуло; по стволу сосны торопливо пробежал пушистый зверек.

Среди лесных звуков незаметно возник и выделился один. Настойчивый и беспокойный, он упрямо пробивался сквозь чащу. Тугаев чутко приподнял голову. Шум приближался и скоро перешел в явственный, раздельный и частый лязг тракторных гусениц.

Лязг этот в секунду смахнул с Тугаева усталость и тупое ощущение скованности. Он вскочил, поднял чемоданчик, палку и поспешно вернулся на просеку.

По дороге навстречу ему медленно двигался приземистый трактор. Оглушительно стреляла выхлопная труба, скрипели гусеницы. У руля, под навесом, сидел паренек в синем ватнике. Когда трактор приблизился, Тугаев, отойдя на обочину, крикнул:

— Далеко ли до Гор?

Тракторист приглушил мотор, сказал недоуменно:

— Километров шесть-семь.

— Шесть-семь! — повторил Тугаев. — Сколько же это я шагаю от этой, как ее… от повертки?

— От ореховской? — Паренек посматривал на него всё еще в замешательстве. — Если отсюда — не меньше восьми километров. А всего до нас четырнадцать… Только вы говорите, вам Горы нужны, а сами в Ореховку идете. Горы от нас напротив, через Жимолоху.

— Как это — через Жимолоху?

— Ну, через реку. Моста там поблизости нет, а Жимолоху ломает, — пожалуй, не пройти. Вам срочно надо?

— Очень, — сказал Тугаев и взглянул на часы. — В восемь там народ собирается, меня будут ждать.

Тракторист тоже вскинул руку, сверяя время.

— Я как раз на ту сторону еду, в Малкино, а там и Горы недалеко. Хотите — подвезу. Но это крюк изрядный, раньше десяти не успеем.

— Это поздно, — возразил Тугаев. — Никак нельзя!

— Тогда добирайтесь до Ореховки. Идите всё прямо. За Васильевским хутором там другой мост есть… Может, Николай Степаныч, бригадир наш, подбросит.

— Спасибо за совет. Попробую, — сказал Тугаев, и они расстались.

Ветер сразу же отнес назад шум трактора, и опять Тугаев остался наедине с лесом.

Переобутым ногам стало легче, удобней, и он пошел быстрее. До восьми оставалось еще больше трех часов. Если здешние километры не резиновые, — успеть можно было вполне.

Дорога мельчала. Деревья теснили ее, перекрывали мохнатыми лапами, небо и впрямь казалось с овчину.

Километрах в двух от поленницы Тугаева остановила развилка, концы которой, разбредаясь, тонули в зеленой полумгле. Вот они, негаданные березовские повертки! Близоруко пригибаясь, он сделал несколько шагов по одной дороге, потом свернул на другую, и эта подбросила ему под ноги отчетливый след гусениц. Лучшей услуги нельзя было придумать, и Тугаев без промедлений воспользовался ею.

Крупный лес сменился густым, непроницаемым мелколесьем. Колея петляла по нему и отлого спускалась в низину. Грязно-желтый снег, исполосованный гусеницами, мешался с глиной, вязкие комки ее налипали на сапоги. Счищая их палкой, Тугаев старался идти в темпе, но ноги всё чаще соскальзывали с кочек и одышка перехватывала грудь.

Он намечал далеко впереди веху — одинокую, на отлете, сосну, замшелый валун на обочине — и говорил себе, что вот там-то надо обязательно подкрепиться минутным роздыхом, а дойдя до вехи, выискивал следующую и натужно двигался дальше.

4

Вероятно, всё же ореховская повертка обманула его — вильнула куда-то в сторону, а ему подкинула ледащий проселок. Не может же быть, чтобы и час, и два не встретилось в пути ни единой живой души. Промозглое безмолвие. И ветер, и лесные шумы не в счет — затерявшаяся глухомань!..

— Шагай, шагай, коли уж взялся, — подбадривал себя Тугаев, не видя просвета ни впереди, ни в небе, ни по сторонам.

Опять сбилась портянка. Корявая колода, присыпанная снежком, легла на пути. Тугаев постучал по ней носком сапога — хотел присесть. Хрястнула и осыпалась трухлявая кора, звук получился гулкий, ненадежный, и, тяжело перевалив через преграду, Тугаев зашагал прочь.

— А это уж совсем хорошо, — проговорил он, подходя минутой позже к широкой, на десяток метров, луже.

Она была темной, без блеска, и неподвижной — даже ветер не расписывал ее рябью. Только редкие снежинки, по-прежнему падавшие, холодно вспыхивали и гасли, коснувшись ее поверхности.

Тугаев оторопело смотрел на лужу. Справа и слева она уползала в заросли, и, видно, не было иного выхода, кроме той же колеи, выбиравшейся по ту сторону на пригорок. В воде по щиколотку стоял молодой осинник и понятливо протягивал ветви: иди, мол, поддержим!

И Тугаев пошел, протерев для верности очки.

Лужа показалась неглубокой, и он уже с третьего шага уверенно заносил ногу. Разумно помогали деревца. Но ближе к середине дно стало ускользать из-под ног. Вода, казавшаяся Тугаеву тягучей, как черная патока, доходила почти до колен. Стараясь удержать равновесие, он наваливался всем телом на палку, цеплялся за дружественные осинки.

Сердце защемило незваное чувство беспомощности. Вдобавок к стеклу очков прилип пухлый комок снежинок, и мир, без того серенький, совсем растворился в нем. Тугаев растерянно потянулся к соседнему деревцу и в ту же минуту оступился. Всплеснула вода, правую ногу охватила ледяная влага. Он поспешно поднял ее и, замерев, прислушивался, как вода растекается в сапоге. И когда она пригрелась, расположилась по-хозяйски, он опустил ногу и, уже не очень следя за дном, выбрался на пригорок.

Теперь он боялся смотреть на часы, боялся думать, что все его усилия вовремя добраться до Гор могут оказаться напрасными. Он шел и шел, пока хватало сил. Он уже не сомневался, что сбился с пути, но о возвращении назад не могло быть и речи.

Давно потерялся след тракторных гусениц, будто и не было его, как не было ни беспечного Павлуши, ни дорожных спутников, видевшихся теперь откуда-то из нереального далека. Проселок мотался, как неприкаянный, в частом кустарнике и, обессиленный им, истаивал на глазах. Еще немного покрутил он Тугаева без всякой цели и вдруг бесследно исчез.

Потеряв направление, Тугаев брел наугад по насту, благо весна не расковала его. Он обходил одни неприступные заросли и вламывался в другие. Ветви упруго сгибались под напором его тела и с хлестом отлетали, норовя прихватить шляпу, исцарапать лицо и руки. Раза два они сбивали очки, — Тугаев чуть ли не на четвереньках выискивал их в перегнившей трухе.

Уже, кажется, темнело, небо и лес заволакивались сумрачной пеленой. Снег местами спадал, земля обнажалась в зыбком покрове мхов и лишайников. Тугаев поднимался по откосу, стремясь пробиться на высотку, где он мог бы сориентироваться. Но высотка не обнадежила его, — и здесь стоял стеной тот же неистощимый осинник. Лишь кое-где в прорывах обрисовывались ближние холмы, сплошь усеянные мелколесьем, и не было ни малейшего намека на жилье или хотя бы на дорогу.

Впереди был спуск — зловещий провал в тартарары. Маскируя его, снизу поднимались верхушки крупных деревьев.

Тугаев заметался по высотке, но она всюду круто обрывалась. Его смутило, что при подъеме он не заметил особой крутизны, и эта мысль сбивала с толку: куда идти? Но он хорошо помнил, что на откосе, по которому он только что шел, больших деревьев не было; значит, предстояло одолеть и эту преграду. И тогда, опираясь на палку, он стал спускаться в провал.

Чем ниже сходил он по мшистому обрыву, напряженно поглядывая по сторонам, тем сумеречней становилось в этой потаенной лесной трущобе. Внизу тени совсем уплотнились, ветер не доставал их, всё молчало в сонной и величавой тишине. Была минута, когда Тугаеву хотелось присесть наедине с этой очищающей душу тишиной, и минута, в которую он почувствовал себя странником, вторгшимся в недозволенные пределы. Он боялся кашлянуть, неосторожно ступить, и еще он понял, что это был просто страх перед тем неизвестным, что могло здесь внезапно его ошеломить.

Взгляд его невольно притягивали следы зверья на снегу, зияющие чернотой логова, из глубины которых выползали, точно щупальца, обнаженные корни деревьев. Вдруг казалось, что в черноте этой загорались злые огоньки, или виделось рыжее тулово, вблизи оказывавшееся валуном.

Сосны смыкались верхушками, клочки неба летели в вышине. Низкорослые ели еще кутались в истлевающие лохмотья снега, под нижними их ветвями таилась укромная мгла. Изредка треск нарушал безмолвие, или птица, вспугнутая Тугаевым, шумно взлетала из-под его ног, и сам он ошалело шарахался в сторону. И лес, в котором он отдыхал у поленницы, казался ему отсюда парком, где можно, посвистывая, услаждать душу прогулкой.

За одним провалом последовал другой. Тугаев упорно пробивался вперед. Несмотря на усталость, он почти с умилением ощущал гордость, видя эту прекрасную русскую природу, в которой всё могуче и цепко, и нет удержу ее ненасытному жизнелюбию.

На исходе седьмого часа он перестал ждать милости от леса, хотя и прощал ему все обиды. Но тут вскоре лес, будто испытав его выдержку, уступчиво пораздвинулся, открыл впереди просвет.

Тугаев пошел прямо в его сердцевину. И действительно, лесное воинство стало быстро редеть. Точно обозы, отстающие от армии, начали отрываться от него отдельные рощицы, кустарники, и наконец широченный горизонт, завешенный изморосью, размахнулся во все стороны перед Тугаевым. Он скинул шляпу с головы к ладонью обтер мокрый лоб.

Было еще светло, просто лес подшутил над ним, напустив раньше времени сумерки. Теперь-то он должен дойти, наверняка должен! Еще, правда, совершенно не представлялось, куда он вышел, и усталость валила с ног, но утешительно было сознавать, что наперекор ей и всему пройдены незнакомые, трудные километры.

Ветер потеплел, сник. Широко отставляя палку, Тугаев спускался в котловину, огражденную вдали цепью лесистых холмов. По открытым косогорам перемежались рваные холстины снега и темной стерни с разбросанными кое-где горстками навоза. Из овражков поднимались кустарники, хлопотливо сбегали ручьи… Картина была пестрой, и лишь в отдалении, у холмов, тянулась однообразная полоса вылинявшего снега. Там, на взгорье, Тугаеву померещились строения, и он упрямо месил расползавшуюся под ногами стерню.

Еще через десяток минут сбоку выдвинулся редкий лесок. Какое-то рыжее длинноватое пятно привлекло в нем внимание Тугаева; оно неясно колебалось, перечеркнутое кустарником. Тугаев остановился и, пристально вглядываясь, стиснул палку. Лось? Медведь? И у него вдруг захватило дух: лошадь!

Обыкновенная крестьянская лошадка переминалась в кустарнике с ноги на ногу и мотала головой. Вот она медленно пошла, выволакивая на наст розвальни, и темная фигурка сбоку забралась в них. Тугаев рванулся вперед, вскинул руку и как-то дико, неожиданно для себя, взвыл:

— О-о-э-эй!

Фигурка в санях задвигалась. Лошадь мерно вышагивала по насту.

— Эй, товарищ! — крикнул отчетливей Тугаев и, не глядя под ноги, побежал к леску.

Возчик оглянулся на зов, потянул вожжи.

— Погоди! Постой! — задыхался Тугаев, нагоняя розвальни.

— Ну-ну, стою… Что такое?

Бородатый старичок торопливо соскочил на землю. Удивленно и не без участия рассматривал он Тугаева, — должно быть, разбирало любопытство при виде странного пришельца из леса.

— Ты отдышись-ка, милай, вот что, — сказал он, придерживая Тугаева за рукав.

Глотнув поглубже воздух, Тугаев спросил — не первый за этот день раз: далеко ли до Гор?

— А вон они, Горы, — живо отозвался возчик и махнул кнутовищем на холмы. — Реку проскочить, и всё тут… Вам только вернее было бы через мост: Жимолоха, коли не знаешь, ненадежна.

— Слышал, но ведь это еще дальше… Может, подвезешь, отец? Страшно спешу.

— Али случилось что?

— Нет, ничего не случилось… Лектор я, понимаешь. Из города. Машина в дороге отказала, а народ в Горах ждет. Вот сейчас ждет…

— Лектор, вона как! — уважительно произнес старичок и кнутовищем сдвинул на лоб шапку. — Не с руки мне, дорогой товарищ. Ежели, скажем, через мост — пожалуйста, но всё равно не поспеть… Небось и завтра соберутся, никуда не денутся…

Был он низенький, подвижной, весь заросший клочковатыми волосами, как подобает лесовику. Старая шинелишка опоясана ремнем, на голове облезлая меховая шапка, которую он то и дело сдвигал кнутовищем. Глаза из-под глубоких глазниц смотрели ясно, с живинкой, и Тугаев, вглядевшись в них, почувствовал почему-то, что все превратности этого дня будут обязательно преодолены. И он уже спокойней повторил:

— Подвези, отец. Заплачу.

Нечаянно сорвавшееся слово смутило его: не вспугнуть бы эту располагающую живинку. Но старичок несердито отмахнулся:

— Еще бы платить!.. Данилычу, если возьмется, никаких плат не надо. Раз лектор — дело общественное. Но ведь и то сказать: Жимолоха-то знаешь какая?

Говоря так, он непрерывно двигался — оправлял упряжь, сбивал сено на розвальнях — и всё посматривал на широкую полосу снега, стелившуюся у подножия холмов.

— Это и есть Жимолоха? — спросил Тугаев.

— Она, товарищ, она…

Уже отлично понимая словоохотливого возчика, Тугаев тяжело плюхнулся в розвальни. Старик ухмыльнулся и, бормоча что-то насчет семи бед и одного ответа, встал в передке на колени, натянул вожжи. Взвился кнут, зашуршали полозья. За леском открылся пологий спуск к реке, и дальше, за снежным ее покровом, Тугаев увидел промокшие серые дома, беспорядочно сползавшие по откосу. «Ну, вот и Горы», — вздохнул он облегченно, словно приехал домой, и с робкой надеждой взглянул на часы: восьми еще не было.

Снег лежал на реке ржавыми пластами. Ветер вылизывал гребешки мутно отсвечивавшего льда, рябил проступавшую местами воду, — она была белесой, поверхностной и не казалась страшной. Поодаль от берега чернела, как шрам, узкая полоса разводья.

Перед спуском лошадь остановилась и, повернув голову, выпятила на хозяина большой, влажно блеснувший глаз. И, точно отвечая тревожному ее взгляду, по реке прокатился глухой утробный шум, как будто где-то в отдалении рухнула стена.

— Ну-ка, где наша не пропадала! — весело крикнул старичок и, истово перекрестившись, стеганул лошадь.

Розвальни легко скатились на лед. Возчик присел на ноги, сдвинул шапку со лба, чтобы лучше видеть.

— Вы по какой же части будете, товарищ лектор? По международной?.. А вопросик можно?

— Почему же нельзя, — ответил Тугаев, и за весь день впервые, пожалуй, улыбнулся.

5

Дом Ковылевых притулился у подножья холма, внизу, у самой Жимолохи.

За зеленым штакетником (сверху кажется, ничего не сто́ит перескочить его) — весь двор как на ладони: покосившиеся пристройки, хозяйственная утварь, неказистые яблоньки. Слева от штакетника крутой спуск к реке, мелеющей здесь среди прибрежных камней, справа — молодой ельник, переходящий в лес. Край холма, край деревни…

От ворот ковылевского дома взбегают на крутогорье три тропы. Прячутся в кустах и за другими дворами, спадают в ложбинки и снова проглядывают на облезлых боковинах холма.

Тропы — семейная хроника Ковылевых.

Самая широкая — общая, по которой ходят все. Она ведет прямо на «верхушку», к дому с дверями и окнами на все стороны света. Она доставляет Ковылевым вести и всё, что нужно для жизни, связывает их с соседями и — по выходе на дорогу — со всем миром.

Еще года три назад по тропе этой вышагивал, поблескивая вскинутым на плечо топором, сам хозяин дома Илья Кузьмич Ковылев, бригадир горских плотников. Не одну постройку в Горах и окрест возвели его надежные руки. Но по весне как-то, разгорячившись, смахнул Илья Кузьмич ватник с плеча, и не успели врачи скрутить пневмонию, — осиротел дом у Жимолохи.

Другая тропа, что поуже, давно и исправно служит Марии Степановне, хозяйке. Трижды в день отмеривает она триста метров до коровника и триста обратно. Дождь ли на дворе, лютый ли мороз — нельзя нарушить распорядок, и без лишних слов несет доярка свою хлопотливую службу.

А что сказать о третьей, совсем неброской тропке?

Десять лет кряду выводила она Валю Ковылеву на ближайшую дорогу к новинской школе. Бывала и легкой, и опасно скользкой, — Валя старалась не оступиться, а отец внушал, что эта-то тропка и приведет ее в будущем к той единственной, непохожей на другие, дороге, с которой откроется перед нею и станет доступной вся жизнь. И вот уже, кажется, пришло время, а всё не видать той дороги, и дичает, зарастает осотом одинокая тропка. Много ли натопчет меньшой Ковылев — Витюшка, всего второй год бегающий в школу?

С того дня, когда Валя послала документы в город, в университет, она привыкла сидеть в горенке у окна, подобрав под себя ноги. Днем дома никого нет. Тихо. На подоконнике сонно мурлычет Ефим — большой черный кот с белым нагрудником.

Ефим спит, а Валя бодрствует. Читает книги. Вышивает. Сквозь волнистое стекло смотрит на реку, на дальние пропадающие дали, за которыми чудится город. И как будто выжидает, не взмахнет ли крылом над теми далями ее «синяя птица», тайна ее судьбы и счастья?

Был однажды день, когда показалось, что взмахнула, призывно и трепетно влетела в дом. Это неважно, что ее предвестие явилось в облике прозаического почтальона из Новинки, подкатившего к крыльцу на замызганном велосипеде. Письмо, доставленное им, было поистине необыкновенным: приемная комиссия университета извещала, что Валя допущена к вступительным экзаменам.

Тогда вся ее жизнь всколыхнулась, просветленная, как волна на восходе солнца, всё перемешалось от радости, и, может быть, поэтому Валя не успела подготовиться как следует. Горько было вспоминать, беспокойные сборы в дорогу (не она ли это, наконец?), придирчивые вопросы экзаменаторов, тревожные волнения у дверей приемной комиссии, — и всё лишь для того, чтобы спустя несколько дней не найти своей фамилии в списке принятых. Нет, не ее, знать, приветила «синяя птица», не ее осенила своим широким крылом!

И вот дни, похожие один на другой, как рейки штакетника, и, как он, замыкающие ее мирок. Иногда Валя заходила к матери на ферму, помогала доить коров, чтобы уж не очень скучать. Наведывалась в контору к Лиде — обменяться новостями о подругах и платьях. Вечерами — кино на «верхушке», танцы под радиолу и под водительством мешковатого Яши, ухаживание горских парней, о которых не хотелось думать всерьез.

За домом, за яблоневым садом, темнели леса. Росла и опадала листва, снега вздымались до горизонта и никли, теряя блеск, а она всё ждала чего-то, всё смотрела в волнистое стекло окна…

Утром, как всегда, раньше всех проснулась Мария Степановна. Спала она на узкой койке под полатями, в первой половине дома, где стояли печь и обеденный стол.

Бывало, в этот же час спускался с полатей Илья Кузьмич и, прежде чем умыться, раскуривал у окна папиросу. Илья Кузьмич ничего не умел делать тихо — гремел кружкой, всегда задевал за что-нибудь размашистыми локтями, и пол ходил под ним ходуном.

— Тише ты, — шикала жена.

— «Тише, тише», — сердился Илья Кузьмич. — Чай, и ребятам пора. Балуешь их, Марья, вот что, — а сам старался бесшумно опускать стволик рукомойника.

Вполголоса поругивались они, говорили о семейных делах, о детях, и теперь нескладные те беседы и шиканья вспоминались Марии Степановне как счастливая, невозвратная пора.

Сунув босые ноги в шлепанцы, Мария Степановна сполоснулась под умывальником, затопила печь. Скрип двери в горенку заставил ее обернуться: на кухню вышел Ефим; мурлыча и высоко задрав хвост, стал обтираться у ног хозяйки.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — пришептывала Мария Степановна. — Чего не спишь, мурлыка? Картошки вот хочешь? — Ефим обнюхал разломанную картофелину, недовольно отвернулся. — Не хочешь? Тогда жди. Ничего, брат, потерпи немного…

Так, разговаривая с котом, Мария Степановна неслышно передвигалась в кругу привычных забот: вскипятила чай, подогрела вчерашний картофель с голубцами, задала корм домашней скотине.

Тусклый рассвет вползал в окно, от рамы стекала к полу струя холодка. Как только заметно развиднелось, Мария Степановна заглянула в горницу: время было поднимать Витюшку. И его, еще сонного, зевающего, предупредила, чтобы не шумел.

В переднем углу на никелированной кровати спала Валя. Русые волосы ее разметаны по подушке, под темными ресницами блуждают сонные видения. Мария Степановна подоткнула одеяло в ногах дочери, поправила на окне занавеску и следом за пыхтящим Витюшкой, которому осторожность никак не давалась, тихо вышла на кухню.

Когда она после утренней дойки вернулась домой, Витюшки давно уж и след простыл. Валя поднялась, успев прибрать постель и комнату. Она сидела на кухне с Ефимом на коленях и медленно выбирала со сковороды ломтики жареного картофеля.

— Встала? — спросила мать.

— Как видишь…

Мария Степановна озабоченно присела к столу, но тут же поднялась, выдвинула для чего-то чистое ведро из-под лавки, заглянула в него и поставила на место. Похрустывая ломтиками картофеля, Валя видела, как мать бралась то за ухваты, то за чашки и не снимала резиновых сапог, как делала всегда после возвращения из коровника.

— Ты чего не посидишь? — спросила Валя.

— Опять на ферму бежать, — сказала Мария Степановна, не глядя на дочь. — Ганюшина, вишь, заболела. Половина ее группы не раздоена.

— С чего бы это она? Вчера в клубе была здорова и невредима.

— Не знаю. С непогоды, может.

— Так давай я схожу.

— Ты кушай, кушай, — заторопилась мать. — Не велик труд, и сама управлюсь… Вот разве за сахаром сбегаешь, и чаю пачку бы.

— Нет, давай на ферму. — У Вали дрогнула и опустилась нижняя губа. Она поднялась, швырнув на пол обескураженного Ефима. — Давай деньги, и в магазин схожу!

— Что ты так — вдруг? — испуганно проговорила мать. — С Ганюшиной я уже договорилась. Мне-то ведь сподручней… А ты не торопись, потом и в магазин сходишь…

Сложные, противоречивые чувства волновали Марию Степановну, не давали ей покоя. Она щадила дочь — и не могла разобраться, правильно ли поступает. Опыт и здравый рассудок подсказывали ей, что без работы, от ничегонеделанья, Валя зачахнет, а сердце противилось: как можно после десятилетки идти простой дояркой или полеводом? Для чего же тогда годы учебы, тревоги из-за отметок, учебников, школьного снаряжения, для чего в глухие зимние утра приходилось отрывать девочку ото сна?

Говорили, правда, что со временем даже скотники будут с образованием, а на фермах появятся машины, в которых без грамоты не разберешься. Мария Степановна верила в это, но прежде всего она знала, что труд есть труд и навоз в коровнике есть навоз, — от этого никуда не денешься. И много ли, наконец, надо умения, чтобы овладеть хотя бы той же электродойкой? Со своими тремя классами она без особых усилий давно и хорошо освоила доильные аппараты, и дело у нее шло успешней, чем у Валиных сверстниц, пришедших на ферму из десятилетки. Тут Мария Степановна ловила себя на мысли, что гордится своим уменьем и, как знать, может быть гордилась бы и дочерью, видя ее на ферме рядом с собой…

— Не торопись, покушай, — повторила Мария Степановна и платком протерла уголки глаз. — Потом, коли хочешь, ко мне забегай.

Она положила деньги на стол и, поцеловав дочь, заспешила на ферму. А Валя, посидев немного у окна, пошла в магазин.

С утра над Горами сеялась непроглядная свинцовая муть. Муторно было в небе, муторно на земле. Напористый ветер сбивал Валю с ног, хлестал звучной, пахнущей льдом капелью. Поворачиваясь к нему то спиной, то боком и не забывая обходить лужи, иссекаемые мелкой рябью, Валя медленно взбиралась на «верхушку».

Народу в магазине было мало. Валя сунула покупку в авоську, спрятала ее под пальто, чтобы не замочить, и опять вышла на улицу. Домой возвращаться не хотелось, идти на ферму в такую погоду — тоже. Подумав, она завернула за угол, в контору.

Она не ожидала встречи с Михаилом Петровичем (в этот час он обычно выезжал в бригады) и, увидев его, нерешительно остановилась у порога.

— Ходи, ходи, невеста, да сквозняка не устраивай, — с непонятной, как всегда, усмешкой сказал Михаил Петрович.

Он сидел за одним столом с управляющим отделением, который при входе Вали хмуро повел бровями, но глаз от бумаг не поднял. Управляющий что-то вычитывал из бумаг, а Михаил Петрович, опираясь на палку, перелистывал записную книжку. В глубине комнаты щелкала на счетах Лида Симакова. Уходить ни с чем не хотелось, и, кивнув мужчинам, Валя подсела к Лиде.

— И вовсе она не болеет, а так вот — дурачков ищет, от своей группы хочет избавиться, — говорил управляющий, сердито топорща небритую губу. — Сама же запустила скотину, а теперь другим хочет подкинуть.

— Да, надои у нее пустяковые: четыре килограмма на корову. Себе в убыток, — согласился Михаил Петрович и с досадой пришлепнул записную книжку. Лицо его стало расстроенным и по-стариковски усталым.

— На вечер пойдешь? — спросила Валя, наклоняясь к подруге и в то же время прислушиваясь к разговору мужчин.

— Конечно. Куда же я? — Лида смахнула костяшки, и одновременно с их щелканьем Вале послышалась фамилия Ганюшиной. Она бегло взглянула на Михаила Петровича: отставив больную ногу, он неловко засовывал в карман свою потрепанную книжку.

— И черт ее что, — вполголоса ворчал он. — Опять же говорит: кормов нет. А вчерась смотрю: сено у нее коровы топчут, концентраты тут же под ногами…

Звонкий шлепок прервал его слова. Это управляющий ударил ладонью по столу:

— За корма взыщем, Петрович. И людей найдем. Свои не хотят — со стороны позовем. Придут!..

Лида взяла журнал учета и линейку. Разлиновывая лист, тихо спросила Валю:

— У тебя нет ли мулине? Голубенького?

— У меня? Голубенького? — рассеянно переспросила Валя.

Хлопнула входная дверь: на пороге показался Яша Полетаев с развернутым в руках куском обоев. Он был без пальто и шапки, — значит, пришел не с улицы, а от себя, из клуба, но щеки его пунцовели, точно нахлестанные ветром, а в походке и в небрежно скинутом на лоб вихре чувствовалась старательная молодцеватость.

— Последнее, — сказал он и, искоса поглядывая на Валю, шагнул к Лопатину.

Михаил Петрович многозначительно кашлянул и подхватил край свертывающегося куска обоев. По белой изнанке его изгибались, ускользая от глаз, цветные строчки объявления.

— Куда это?

— Трактористам.

— Вот и ладно… Да ты мне, никак, показывал его? Давно бы повесить надо.

— Сейчас бегу, — смутился Яша.

Лида хмыкнула в кулак, управляющий забарабанил пальцами по столу, а Михаил Петрович снова кашлянул. Все поняли, что Яшу привело в контору не объявление о лекции, а нечто более для него важное.

— Ничего, ладно написано, — сказал Лопатин, стараясь сгладить неловкость и приободрить Яшу. — Давай, главное, комсомолию мобилизуй. А после лекции и танцы, пожалуй, можно… Ты чего лыбишься? — строго спросил он Лиду, сдерживая сам улыбку.

— Что вы, Михаил Петрович! Я ничего…

— Помогли бы лучше Якову людей собрать.

— Обойдусь, — обиженно сказал Яша, и конец узорчатого платка упал с его опустившегося плеча.

«И чего меня сюда принесло?» — думала Валя, передвигая на столе линейку. Улучив минуту, когда управляющий и Лопатин заговорили опять о делах, она быстро вышла из конторы. Но как только повернула за угол, на осклизлую дорогу, убавила шаг.

Перед спуском к дому Валя услышала за спиной топот ног, плеск воды; разорванный ветром возглас пронесся над ухом:

— …ля-а!

Догадываясь, что зовут ее, она не оглянулась.

— Валя! — послышалось совсем рядом, и уже не громко, а робко, неуверенно. — Ты что же в библиотеку не зашла?

От бега или волнения Яша тяжело дышал и не глядя шлепал по грязи.

— Не можешь осторожней? — сказала Валя, подбирая хлопающие, как паруса, по́лы пальто.

— Я достал «Пармский монастырь». Помнишь, просила?

— Ты мог сказать об этом в конторе… И вообще, это глупо — бегать на виду у всех.

— Ты хочешь сказать… — Яша распрямился, побледнел и, тяжело переставляя ноги, отступил на полшага.

— То, что слышал. Разве непонятно?

Секунду они испытующе смотрели друг на друга, пока Валя не спохватилась, что надо идти. Но, едва повернувшись, она поскользнулась и вскрикнула. Яша бросился к ней. Он наклонился, крепко охватив плечи Вали, и она близко увидела его мальчишески припухлую губу и какие-то необыкновенные, испуганно сияющие глаза.

— Медведь, чуть не уронил, — сказала она и улыбнулась. — Никому не давай Стендаля: я вечером зайду.

Отпустив ее руку, Яша долго стоял на пригорке.

6

Уже с утра всё в Горах было подготовлено к приезду лектора: люди оповещены, объявления вывешены, клуб выскоблен, а лектора всё не было.

Погода смущала Михаила Петровича. Он был не в духе, словно предвиделось что-то неладное.

В пятом часу дня он позвонил в райком партии и тут узнал о поломке машины, в которой Тугаев добирался до Гор. Дальше выяснилось, что райкомовская «победа» уже час, как доставлена в Березово, а лектор, по словам Павлуши, пересел на попутную машину.

— Куда бы ему запропаститься? — дивились на дальнем конце провода.

— Вам оттуда видней! — кричал Михаил Петрович и, прикрыв трубку ладонью, хрипел Лиде Симаковой: — То-то, понимаешь, у меня всё время под ложечкой ныло…

Телефонный звонок встревожил райкомовских работников, и позже они несколько раз справлялись — не прибыл ли Тугаев? Крепко встревожился и Михаил Петрович. Он звонил в Моторное и Малкино, в «Новинский» — на центральную усадьбу, и всюду отвечали, что никакого лектора не видели.

— Неужто пешком добирается? В такую-то непогодь? — недоумевал Лопатин, всё чаще поглядывая на подступавшие к Горам дороги, — с «верхушки» они просматривались далеко.

На всякий случай он решил выслать вперед мальчишеские дозоры, благо недостатка в охотниках не было. И вот уже по всем направлениям побежали отчаянные горские огольцы, для которых ветер был не ветер и дождь не дождь. Прошло еще минут сорок, и один из дозорных, размазывая по лицу капли дождя, явился с докладом, переполошившим всех, кто был в конторе. Знакомый шофёр из «Новинского», заметив его на дороге и узнав, в чем дело, рассказал о своей недавней встрече с ореховским трактористом, а тот будто сказывал, что еще днем видел в лесу человека, который страшно торопился в Горы.

— Может, это и есть лектор. В шляпе и с чемоданом был. А идет, говорит, по ореховской повертке.

— Он не он, а кой черт занесло туда лешего? — ругнулся Михаил Петрович и стал звонить в Ореховку, но и там ничего не добился.

Хозяйничавший весь день ветер к вечеру опустил поводья, а муть и вовсе рассеялась. Небо облегчилось. Потеплело.

— Всё бы ладно, да поется нескладно, — вздыхал Михаил Петрович, глядя из окна на двигавшихся к «верхушке» односельчан. Всем, кто знал о случившейся с лектором передряге, он наказал помалкивать, чтобы не расстраивать раньше времени народ. — Еще, может, и подъедет. А в крайности картинку прокрутим, и то ладно!

В клубе стало людно и шумно. Раньше всех, как водится, заявилась мелкота — мальчишки в нахлобученных по уши шапках, расцвеченные лентами девчурки. Парни дымили в проходе и подтрунивали над девушками, которые быстро прошмыгивали в зал, роняя по пути смешок, а то и дерзкое словцо. Старики неторопливо счищали грязь с сапог, проходили в контору или раскуривали на крыльце неистребимую махру. С Новинской стороны, где пролегал подъезд к «верхушке», урча и чихая подкатила полуторка; из-за бортов посыпались касимовские свинарки с детишками и мужиками.

Для Яши наступила горячая пора: надо было урезонивать затевавших возню мальцов, занимать сверстников, следить, чтобы, не дай бог, не сдвинули скамьи. Но когда киномеханик включил радиолу и тоскующий тенор запел о черноморских просторах, и гребни волн как будто заплескались у горской «верхушки», — скамьи сами по себе пришли в движение, затем закружились и пары. И Яша ничего не мог поделать. А может быть, во всем виновато было малиновое пальто, мелькнувшее у входа…

Между тем наказ Михаила Петровича не помог: слух о пропавшем лекторе просочился в народ. Любопытство к событию усилилось после того, как в конторе появился еще один отсыревший дозорный. Ничего не прибавив нового, он лишь возбудил общее беспокойство. Нетерпеливые толклись на крыльце, совмещая здесь перекур с гаданьем: будет ли лекция или придется не солоно хлебавши расходиться?

— Не толпитесь, товарищи, дайте другим пройти, — увещевал их Лопатин.

— А я-то спешил, Петрович, как бы не опоздать, — говорил седобородый старик, похожий в роговых очках на ученого. — Зря, выходит?

— Погоди, дядя Семен, время еще есть.

Дядя Семен, старейший совхозный полевод, поднес к губам самокрутку. Строгие очки стушевались в дымке́.

— Погодить можно. Только бы приехал…

— Куда ему по такой мокроте торопиться, — сказала женщина в шерстяном, низко повязанном платке. Это была Ганюшина, за минуту перед тем поднявшаяся на крыльцо. — Сидит небось где-нибудь, чаёк попивает.

— Ты, баба, вроде бы больная, а туда же! — насупленно смерил ее глазами Михаил Петрович.

Сплюнув шелуху от семечка, Ганюшина отбрыкнулась:

— У меня болезнь ходячая — необязательно в постели валандаться!

— А то позвала бы, коли скучно, — вставил кто-то под общий смех.

— Доктора ей хорошего — сразу вылечит!

Из сеней вышел кузнец Федя Барсуков — добродушный задира и шутник, без которого не обходился ни один вечер.

— Кому здесь доктора? — крикнул от порога. — К вашим услугам!

— Евдокии вон банки поставь!

— Слышь, Федя… Ты, может, и лекцию прочитаешь?

Федя откашлялся, полистал воображаемый блокнот и сделал вид, что отпивает из стакана воду.

— Получается?

— Давай, давай!

— Верно, Михаил Петрович: меня бы подрядили. Полбанки на кон, такую лекцию отгрохаю — закачаетесь!

— Сам-то, смотри, не накачайся!

— Ишь, черт, куда его понесло! — вскрикнула Ганюшина, и все повернули головы к реке, на которую она смотрела.

По дороге через Жимолоху труси́ла каурая лошадка, только что спустившаяся с противоположного берега. В передке саней стоял на коленях щуплый, издали чуть приметный возчик. Нахлестывая лошадь, он упрямо и бесшабашно гнал ее по ржавому снегу, к темневшему впереди разводью. И сразу же внимание всех, кто находился на крыльце, переключилось на непутевого ездока:

— И куда прет, дурной, чего надумал!

— Ореховский, видать, или наш?

— Правей, правей держи, дьявол!

— А ну, не галдеть! — зыкнул Михаил Петрович, как будто шум мешал ему лучше видеть. Изогнувшись над перилами, он пытливо всматривался в розвальни, из которых будто что-то высовывалось, неясное и колеблющееся.

Ближе к середине реки поверх льда широкой полосой разливалась вода. Ступив в нее, лошадь пошла медленней. Возчик легко соскочил с саней (у ног его венчиком взлетели брызги), взял каурую под уздцы. На крыльце враз выкрикнуло несколько голосов:

— Ореховский — Данилыч!

— Этому всё нипочем!

— Чудак! Сейчас под лед сиганет!

Подведя лошадь близко к разводью, возчик почесал кнутовищем висок, осмотрелся и неторопливо свернул в сторону, на белесую целину. Розвальни запрыгали по ледяным гребешкам, вдоль черной расселины во льду. И тогда неясное пятно в них ожило: над санями приподнялся другой человек — в шляпе и в очках, блеснувших тусклыми искорками.

«Верхушка» завосклицала, а Михаила Петровича словно жаром обдало: «Господи, неужели ж он? Да кому еще тут?» Он по-новому, тревожно, окинул взглядом реку и берег, соображая, где лучше саням проехать и не понадобится ли помощь.

— Данилыч! — кричали вразнобой с берега. — Держи правей! Дуй напрямки!

— Ладно вам разоряться, и сам знаю, что делать, — бурчал в ответ Данилыч, обращаясь, впрочем, к каурой и отчасти к Тугаеву, который пытался встать на колени. — Это вы верно надумали, товарищ лектор: сойти не мешает.

— Сойти обязательно, — сказал Тугаев, чувствуя, что от неподвижности замерзает. Не пристало к тому же показываться людям, к которым едешь по делу, в образе истерзанного ненастьем бродяжки. Данилыч придержал лошадь, и Тугаев, преодолевая ломоту в теле, выбрался из саней. Понадобилась еще какая-то доля минуты, чтобы удержать равновесие и не плюхнуться в воду.

Найдя узкое место разводья, Данилыч остановился у самой кромки. Он постучал кнутовищем по закраине льда, оглядел ноги лошади и несильно пригнул ее голову, всё что-то приговаривая, словно давал знать скотине, что от нее требуется. Тугаев тоже подошел к кромке.

Разводье здесь было не шире двух санных полозьев, — просто щель, которая поодаль переходила в озерцо. Пузырчатый лед на сломах мерцал блеклой зеленью, вода казалась неподвижной и как будто вспученной. На берегу стало тихо, и может быть поэтому Тугаев ощутил вдруг бренность покрова, отделявшего его от речных глубин.

— Ступай вперед, — сурово сказал ему Данилыч. — Далеко не отходи!

Тугаев перешагнул щель, как лужу на дороге, и, пройдя несколько шагов, оглянулся.

Данилыч стоял уже по эту сторону разводья. Он потягивал лошадь за уздцы и легонько ударял по ее ногам кнутовищем. Кося глазом по низу, лошадь понимающе переставила через щель передние ноги и, всхрапнув, двинулась дальше. Почти в то же мгновение она осела крупом; задняя нога, скользнув по кромке, сорвалась в воду, хрустнул лед. Данилыч рванул узду. На берегу взвизгнули женские голоса, но не успели они умолкнуть, как розвальни выбрались на целину.

Люди на крыльце опять загомонили, честя Данилыча и подавая ему советы. Хотя до горских холмов оставалось недалеко, здесь, у самого берега, тянулась узкая полоса полой воды.

— Яков! Лидушка! Кто там! — спохватился Михаил Петрович. — Бегите вниз! Похоже, и впрямь лектор это…

— Полбанки за вами, Михаил Петрович! — крикнул Федя-шутник и, перемахнув через перила, затопал под откос.

За ним, надевая на ходу пальто, побежал Яша Полетаев.

— Восемь уж скоро, а ты еще не готова, — сказала Мария Степановна, входя в горенку, где за столом сидела дочь.

— Сейчас. Вот только оборку закончу.

Расстелив на столе кофточку, Валя пришивала к вороту широкую кружевную ленту. С «верхушки» нежно и томно стекали в горенку звуки радиолы. Валя прислушивалась к любимым вальсам, — они прокручивались точно по заказу, и рассеянно вдевала иглу в ткань.

— Ты иди, мама, не жди… Мне лекцию что-то и слушать не хочется.

Мария Степановна вернулась на кухню, но сейчас же опять приоткрыла дверь:

— Видать, не начали еще: народ у клуба стоит. Пойду пока хлев проверю.

Она накинула на голову платок и вышла во двор. С крыльца снова взглянула на «верхушку»: люди кричали там что-то и смотрели вниз, на Жимолоху.

Мария Степановна проверила скотину, закрыла хлев и, подобрав оброненные картофелины, хотела уже возвращаться в дом, когда увидела сбегавших по откосу Федю и Яшу. Разбрызгивая грязь, они стремительно пронеслись мимо ворот ковылевского дома. «Подрались, что ли?» — подумала Мария Степановна и вышла за калитку. Дойдя до угла ограды, она остановилась перед спуском к реке и прижала руки к груди.

По льду Жимолохи брела запряженная в сани лошадь. Впереди, держа ее под уздцы, вышагивал сморщенный старичишка, в котором Мария Степановна без труда признала возчика из Ореховки. Сбоку от саней тяжело переставлял ноги человек в очках и в сдвинутой набок шляпе. В левой руке его мотался чемоданчик.

У полыньи лошадь стала. Данилыч смело ступил в воду, крякнул, бултыхнувшись по колено.

— В сани становись, товарищ лектор! Повыше к передку! — скомандовал он Тугаеву, и взмахнул на каурую вожжой: — Н-но, голуба!

Тугаев вскочил в сани, вцепился руками в передний брус. Лошадь вошла в полынью; подоспевший Федя ухватился за постромки и, гикая, помог Данилычу вывести ее на берег. На пригорке Данилыч снял шапку и обтер рукавом потный лоб. Тугаев отряхнулся, — брызгами ему обдало лицо и грудь.

— Ну вот и отлично, — сказал он, выбираясь из саней и осматриваясь. — Здравствуйте, товарищи… Верно, лектора ждете?

Яша пожал протянутую руку Тугаева (она была мокрой и холодной, как ледышка), спросил, не доверяя себе:

— Так вы действительно лектор? Из города?

— Разве не похож? — Тугаев попытался засмеяться, но в горле запершило, и, перехватив его ладонью, он закашлялся.

— Д-да, — протянул Федя. — Подлечиться бы с такой дороги — в самый раз!

Слышавшая всё Мария Степановна подошла ближе. Она с откровенным любопытством рассматривала приезжего лектора. Жалкий, перемазанный в грязи, такой же неказистый, как и доставивший его Данилыч, он и вправду не походил на тех, что бывали в Горах раньше. И она вздохнула сокрушенно: «Какой уж с него лектор!»

— Как народ? — спросил Тугаев, откашлявшись. — Собрался?

— Ждем вас, — сказал Яша.

— Тогда нечего время терять… Где у вас клуб?

Яша отвел глаза в сторону. Мария Степановна всплеснула руками:

— Что вы, родненький, и лица-то на вас нет! Зайдите в дом. Обогрейтесь, почиститесь.

— Обязательно, — подхватил Яша и бережно взял под руку Тугаева. — Смотрите: на вас всё мокрое.

Тугаев поежился, улыбнулся:

— Если ненадолго… Не разойдутся? — И повернулся к Данилычу: — Большое тебе спасибо, отец… А ведь, пожалуй, мы с тобой сильно рискнули?

— Где риск, там и везенье, — с веселинкой, будто ничего не случилось, откликнулся Данилыч и похлопал себя по ляжкам. — Дозволь и мне, Марья Степановна, обсушиться. И я, чай, хочу товарища лектора послушать.

Причмокнув на лошадь, он подогнал ее к штакетнику, закинул вожжи на столбик. Мария Степановна открыла калитку, все вошли в дом.

Тепло домашнего очага хлынуло на Тугаева, приятно вскружило ему голову. Он с удовольствием потянул воздух: пахло молоком, нагретой печью и даже как будто духами.

Кухня была опрятной и светленькой. Но прежде чем осмотреться, Тугаев увидел светловолосую девушку, стоявшую поодаль, с платяной щеткой и какой-то одежкой в руках. Она искоса, быстро поглядывала на него, и этот быстрый взгляд из-под насупленных бровей, придававший ее лицу неуловимое выражение пытливости и каприза, живо напомнил Тугаеву начальный путь в Горы, — он возник в памяти как давнее воспоминание.

— Валя?.. Вы? — неуверенно и вместе с тем как-то радостно спросил он, шагнув к девушке.

Мария Степановна удивленно взглянула на гостя и потом на дочь. Смутившаяся Валя повела было плечом, но в ту же минуту по очкам и желтому чемоданчику узнала знакомого попутчика.

— Ой, как вы… — произнесла она растерянно, и запнулась, почувствовав бестактность этих слов. Скрывая смущение, она приняла от Тугаева пальто, тяжелое, с одеревенелыми от влаги складками, а матери сказала:

— Третьего дня мы вместе ехали, мама, из Березова.

— Третьего дня! — воскликнул Тугаев. — А кажется, прошло сто лет! Как вы добрались, Валюша? Надеюсь, удачно?

— В тот же день, через Малкино… А вас, верно, подвел этот райкомовский Павлуша?

— Прокатил с ветерком, как видите! — засмеялся Тугаев.

По-хозяйски расположившись на крашеной лавке, Данилыч сразу же принялся снимать сапоги, приговаривая:

— Первое дело — ноги обсушить! Нога всякому делу слуга. Присаживайтесь, товарищ лектор.

Тугаев скинул сапоги. Сбившиеся мокрые портянки плюхнулись на пол. Ноги были холодные, красные, со сморщившейся и чистой, как после бани, кожей.

— Сейчас утюжок поставлю, — сказала Мария Степановна и сунула в плиту растопку. Вспыхнуло пламя, на полу заиграли розовые блики. Не дожидаясь, пока это сделает мать, Валя достала из загнетка утюг, обтерла его тряпочкой и поставила на конфорку. Лицо ее оставалось озабоченным и серьезным.

— Много народу собралось? — спросил Тугаев, переводя взгляд с Феди на Яшу.

— Полно́ будет, — сказал Яша. — К нам ведь с лекциями редко приезжают.

— Из одного Касимова полная машина прикатила, — вставил Федя.

— Да слушайте, товарищ лектор… Может, на завтра перенести? Отдохнули бы немного…

Тугаев, ощупывая брюки, снова взглянул на Яшу:

— Вы кто будете?

Яша назвался по всем правилам: имя, отчество, фамилия, должность.

— Так вот, Яшенька, или Яков Матвеич: откладывать нельзя. Касимовские-то небось не близко живут? Сегодня, обязательно сегодня, и даже сейчас!.. А пока народ предупредите, займите чем-нибудь. И, пожалуйста, насчет моего вида — ни слова. Ничего лишнего!

Яша кивнул головой; сузив глаза на Валю (за эти минуты ему ни разу не удалось перехватить ее взгляд, и сейчас она тоже смотрела в сторону), бочком, нерешительно вышел из дома.

— Беда, мокрые, — сказал Данилыч, заметив, как Тугаев, поеживаясь, прощупывает брюки. — Жалко, в холостой дом попали: сейчас бы подменить, и вся недолга!

Тугаев улыбнулся:

— Мне думается, он недолго будет холостым… А это ничего, обойдусь.

— Как же обойдетесь, — вмешалась Мария Степановна. — Давайте и брюки погладим.

— Нет, Нет… Разве потом. Никаких задержек!

Федя похлопал ладонями по своим брюкам, сказал Тугаеву:

— Мы с вами, кажись, одного роста. Возьмите мои.

— А вы?

— До дому в пальто добегу. Там оденусь.

Как только зашел разговор о брюках и холостом доме, Валя ушла в горенку. Мария Степановна хлопотала у плиты. Распахнув пальто, Федя снял брюки, потрусил их и, передавая Тугаеву, сказал:

— Не откажите в любезности. Они чистые.

Тугаев, поглядывая на хозяйку и на дверь в соседнюю комнату, стал торопливо переодеваться.

7

Из углов комнаты наползали тени. Валя подошла к окну, выходившему на Жимолоху. Неожиданное появление в доме озабоченных и спешащих людей выбило ее из настроения праздной мечтательности, навеянного звуками радиолы. Она смотрела на тревожно посеревшую и взбугрившуюся реку, на противоположный берег, в темно-синих наплывах теней, и прислушивалась к чему-то смутному в себе. Ветер под окном устало раскачивал яблони.

С комода мягко спрыгнул Ефим. Распушив хвост, замурлыкал, затерся у ног. Лучше нельзя было угодить молодой хозяйке, и Ефим не сомневался, что она сейчас же заговорит с ним, возьмет на руки, но Валя, не взглянув, оттолкнула его.

Темнело. Неясный, беспокойный шум проникал снаружи — то ли людские голоса с «верхушки», то ли Жимолоха урчала подо льдом. И такие же неясные, беспокойные мысли отягчали Валю, тянулись без конца и начала, как ниточка из спутанного клубка. Это было похоже на то ощущение, которое она не раз испытывала и раньше, выжидая у окна свою «синюю птицу», но теперь оно обострилось, стало тревожней.

Почему, собственно, она не идет в клуб? Ведь уже и оборка пришита, и мулине для Лиды положено в сумочку, но вот пришли эти люди, — и клуб, и танцы, и встречи с подругами, всё оттеснилось на второй план, поблекло. Свежо, неотступно стояли перед ее глазами хозяйственный Данилыч, разбитной Федя и, более всего, — усталый, вконец заморенный лектор, о котором она за эти дни успела забыть. Только что встретившиеся, незнакомые или мало знакомые друг другу, они сообща и деловито хлопотали об одном, равно всех интересовавшем. Каждый был при своем деле, на своем месте, и даже этот приехавший издалека человек чувствовал себя здесь запросто, буднично, будто не в первый раз. Может быть, в этом-то и заключалось то главное, значительное, что скрывалось от нее за семью печатями? Тогда в чем же эта значительность? Неужели всё в тех же килограммах молока, тоннах силоса, о которых не переставая твердит Михаил Петрович? Для чего все эти хлопоты? Так ли необходимо из-за одного дня, часа, из-за одной встречи с людьми поднимать всех на ноги, волноваться, рисковать здоровьем? Потирая в раздумье руки, Валя смотрела на Жимолоху, а ниточка всё тянулась, тянулась и никак не могла вытянуться.

Скрипнула дверь, — Ефим скользнул на кухню. В просвете Валя увидела мать. Застелив стол байковым одеялом, она гладила портянки. Ближе к столу сидел на лавке освещенный лампой Данилыч. Он натягивал на ногу сапог, крякал от удовольствия и рассказывал Марии Степановне, как встретился в поле с Тугаевым. Сидевший чуть дальше, в тени, Тугаев добродушно, — видно, уже согрелся, — посмеивался над собой и Данилычем.

Когда портянки были выглажены, Валя спросила: «Можно?» — и вышла на кухню. Пахло по́том, паленой материей. Данилыч свертывал папиросу. Тугаев, поднявшись, притопывал ногой и жмурился, как Ефим на солнце:

— Теперь, пожалуй, никакая повертка не страшна!

Валя улыбнулась. В широких брюках Феди, надетых поверх сапог, лектор показался ей плотным, крепким.

— Пора! — сказал он и потянулся к вешалке за пальто.

— Господи… — засуетилась опять Мария Степановна, ставя на стол чайник, покрытый испариной, — звать-то вас как, не знаю?

— Степан Федотыч.

— Хоть бы стаканчик чайку выпили, Степан Федотыч. Никуда не денется народ.

— А мы потом наверстаем, мамаша, — сказал Тугаев и посмотрел на Валю: — Вы идете?

— Все пойдем, — ответила за Валю мать. — Выпейте хоть пустого, всё потеплей с дороги.

Данилыч без лишних церемоний налил два стакана, один взял себе, другой подал Тугаеву. Валя надевала пальто. Уступая настойчивой просьбе, Тугаев наскоро, обжигаясь, выпил чай и следом за Данилычем и Валей вышел во двор. Мария Степановна осталась прибрать плиту.

Воздух над горскими холмами был уже густо просинен. На верхушке ярко горели огни в окнах, мелькали тени, гремела на все стороны радиола.

— Это и есть клуб? — спросил Тугаев Валю.

— Видите, совсем недалеко, — ответила она, пропуская его вперед, в калитку.

Данилыч свернул к лошади, а Тугаев и Валя пошли вверх по откосу. Валя забегала вперед, выбирая по обочинам твердую почву и надеясь, что Тугаев последует ее примеру. Но он шел прямо по тропе. Было неловко видеть, как он, дыша натужно, с усилием переставлял ноги в хлюпающей глине, и, преодолевая робость, Валя взяла его под руку:

— Идемте сюда. Здесь посуше… Вы что — по ореховской повертке добирались к нам?

— Да… — Тугаев перевел дух, усмехнулся: — Кстати, что это за нелепое словечко — «повертка»?

— У нас все так называют, давно… Какой же чудак вез вас по повертке? Там машины почти что не ходят.

— В том-то и дело — никто не вез. — И Тугаев рассказал о своем злоключении с Павлушей, обещавшим вмиг доставить его в Горы.

— Надо было ожидать — форсит много, — не без удовлетворения сказала Валя. — А дальше, в лесу, как?

— А дальше поблуждать пришлось… В овраги какие-то забрел…

— За Ореховкой? Так это Ямы! — Валя приостановилась в изумлении. — Этой зимой там, говорят, трех волков убили. И как это вы…

— А я бы их палкой, палкой! — засмеялся Тугаев, и закашлялся, приподняв к губам руку.

Тропка соскользнула в неглубокий распадок. На фоне неба вздыбились кусты. Журчала вода.

— Не спешите, тут ручей, — сказала Валя, снова и теперь уже смелее подавая Тугаеву руку.

Ей вдруг захотелось продлить эту минуту под спокойным лиловым небом, и она, выбравшись на пригорок, повела лектора в обход одного из горских дворов, который обычно пересекала напрямик.

— Мне это непонятно, — медленно произнесла она. — Вы так, наверно, за этот день изнервничались. Одна повертка чего сто́ит — пешком, в незнакомой глуши… И всё для того только, чтобы лекцию прочитать?

Тугаев настороженно повернул к ней лицо:

— Разве этого мало?

Валя смолчала.

— Впрочем, вы, может быть, правы, — вздохнул он. — Ведь еще неизвестно — удастся ли лекция.

— Что вы!.. Я вовсе не это хотела сказать… Нет, всё будет хорошо, я в этом уверена. Но… я хочу сказать: неужели в данном случае необходим был такой риск?

— Ах, вот что! — ответил не сразу Тугаев. Он замедлил шаг и, наклонив голову, тронул носком сапога комок земли. Валя взглянула на его сапог.

— Вот этот комочек, — он поднял голову, — вот этот куст… Без куста, Валюша, не будет леса, а без комочка — земли. Выходит, в них заключена большущая сила. Так и в жизни: каждое большое дело состоит из тысячи маленьких, будничных, и ни одно из них не умаляет человека. Наоборот — возвышает… Так надо жить, Валюша, так надо…

Он провел ладонью по лбу, — хотел, должно быть, сказать что-то еще, но тут прямо перед ним из-за ограды выскочил Яша. Валя выставила вперед руку:

— Осторожно!

— Идете? — спросил Яша, цепляясь за рейки ограды, чтобы не свалиться с разбегу.

У клубного крыльца стояло несколько человек. Заранее отпустив руку лектора, Валя быстро прошмыгнула мимо них. Навстречу Тугаеву шагнули Федя и за ним, приволакивая ногу, Михаил Петрович.

— Лопатин. Секретарь местной парторганизации, — сказал он и подал гостю обе руки. — Ну, наконец-то! Живы? Здоровы? Подсушились?

— Отлично! Отлично! — восклицал Тугаев, всматриваясь в незнакомые лица и пожимая всем руки.

Из сеней на крыльцо косо падал голубой от табачного дыма луч света. При входе в клуб Тугаева обдало густым настоем запахов, в который вносили свою долю табак и сапожная мазь, пот натруженных рук и косметика.

Разноголосый говор, взрывающийся там и тут выкриком или смехом, мелькающие лица, платки, шапки, тепло человеческого коллектива, — всё сразу же ввело Тугаева в привычную атмосферу собрания. Мускулы его напряглись. Улыбаясь и кивая в обе стороны, он медленно продвигался в узком проходе к помосту, где возвышались фанерная трибунка и покрытый кумачом стол. Здесь Михаил Петрович посадил его рядом с собой и забарабанил карандашом по графину.

Войдя в клуб минутой раньше, Валя протиснулась к окнам, — там было постоянное место всех горских девчат, сидевших и теперь пестрой стайкой. Лида Симакова взяла со скамьи сумочку. Девчата потеснились.

Когда показался Тугаев, по рядам будто пробежала рябь. Сидевшие у стен и на задних скамьях приподнимались, вытягивались, стараясь получше разглядеть прибывшего так необычно лектора. И Валя безотчетно испытывала удовлетворение оттого, что уже знакома с человеком, на которого сейчас все смотрят, что вот только что шла с ним об руку, говорила о значительных вещах.

— Товарищи, — звякал карандашом Михаил Петрович. — Товарищи, давайте начнем!

Едва немного утихло, Тугаев вышел к трибунке, положил на нее записную книжку и, негромко откашливаясь в кулак, начал говорить.

Шум в зале нет-нет и прорывался: то заплачет ребенок на руках у матери, то в сенях хлопнет входная дверь. Впереди возилась мелкота, занявшая места поближе, в надежде на обещанную картину, кто-то звучно сплевывал семечки… И Вале стало неловко перед лектором, раз даже показалось, что он с укоризной взглянул на нее. Ее особенно раздражали подруги, продолжавшие бесцеремонно шушукаться, и неожиданно громко она прикрикнула:

— Да тише вы, девчата! Как не стыдно!

На нее зашикали, Михаил Петрович вскинул от стола бачки, и самой стало стыдно: зачем подала голос, будто больше всех ей нужно. Заливаясь краской, Валя пригнула голову…

А Тугаеву всё было знакомо: и пестрое смешение людей на скамьях, и ненадежная легкость трибуны с обшарпанными краями, и этот прорывающийся шумок, — всё шло своим чередом, как бывало не раз. Он уверенно набирал голос, и, когда Валя минутой позже подняла голову, она не узнала его: от усталого, измученного человека, который недавно входил в их дом, не осталось и следа. Щеки Тугаева порозовели, глаза под стеклами очков и всё лицо — даже, кажется, широкий поблескивавший нос — светились в щедрой, не без лукавства, улыбке.

После короткого разговора с Тугаевым Вале захотелось послушать его, думалось — не найдется ли в его словах особого, ей предназначенного смысла? Не перекинет ли мостик к тому, о чем так доверительно говорил ей? Но слова были обычные и в общем-то не раз слышанные. Опуская время от времени очки на трибунку, где лежали записи, Тугаев свободно и просто говорил о событиях, волнующих народы, перекраивающих мир. Мелькали названия государств, фамилии, цифры, изредка шутка высекала одобрительный смех на скамьях.

Опять забывшись, плохо слушая, Валя тихонько оглядывалась. Подруги присмирели. Приоткрыв бородатый рот и не мигая, застыл неподалеку дядя Семен. Данилыч — места не хватило — пристроился на ступеньках помоста, лицом к залу. У дверного косяка стояла мать, — видно, не успела к началу…

Прошло много минут, прежде чем всплеск аплодисментов вывел Валю из задумчивости. Тугаев, пряча в карман записную книжку, садился за стол. Теперь вдруг ей показалось, что она пропустила что-то важное. Не желая выделяться безучастием, она тоже захлопала в ладоши.

Круглые настенные часы показывали без пяти минут десять. Ребятишки впереди угомонились, кое-кто дремал. В душном уплотнившемся воздухе дышалось тяжело, но никто не уходил.

Валя с интересом прислушивалась к вопросам, которые задавали из рядов лектору. Они были разные — о событиях в Конго и производстве мяса в стране, а дяде Семену почему-то вдруг захотелось уточнить: верно ли, что Фарук, бывший египетский король, дает уроки танцев? Все засмеялись, кто-то крикнул: «Тебе что, дядя, пущай трудится!» Тугаев не переставая улыбался, чиркал карандашиком по записной книжке и без задержек отвечал на всё, о чем его спрашивали.

Дело подходило к концу. Михаил Петрович, распарившийся и довольный, — всё получилось как нельзя лучше, — поднялся из-за стола и от лица всех горских жителей душевно поблагодарил лектора. Не успел он объявить перерыв, как со ступеней вскочил взлохмаченный Данилыч, стукнул кулаком по трибуне:

— Товарищи! Минутку, товарищи!

— Тебе что, старый? — оторопело спросил Михаил Петрович.

— Погоди, дай народу сказать… Я вот давеча на Марфину делянку ездил, — возвышал голос Данилыч. — Вертаюсь домой, значит. Гляжу — человек из лесу бежит…

Тугаев дернулся плечом:

— Зачем это? Не надо!

— Нет, товарищ лектор, и вы погодите. Раз дело общественное — народ должен знать…

Глаза Данилыча горели в глубоких впадинах, бороденка прыгала. Поднимавшиеся уже люди сели снова, заулыбались. Михаил Петрович щипал бачки: несмотря на признательность ореховскому возчику, нельзя было поручиться, что он не отмочит чего-нибудь из ряда вон выходящего.

Но всё обошлось благополучно. Путаясь в обстоятельных и многословных периодах, Данилыч рассказал, как подозрительно отнесся сперва к Тугаеву, но, убедившись, что перед ним добрый и немало претерпевший человек, а главное — идет по общественному делу, которое не терпит отлагательств, решил — куда ни шло! — перебросить его через Жимолоху.

— Вот мы сегодня с вами будто на ракете кругом облетали, видней всё стало. Не зря, значит, торопился товарищ лектор… А что бабы говорят — «с ума Данилыч спятил», дай бог каждому так пятить!..

— Верно, Данилыч, верно, спасибо тебе за услугу. Не струхнул, — сказал, оттаивая, Михаил Петрович. Он ударил в ладоши, зал ответил веселыми хлопками, и удовлетворенный Данилыч скатился с помоста.

До начала киносеанса был объявлен десятиминутный перерыв. Люди шумно обменивались впечатлениями, теснясь у выхода, над головами поплыли дымки папирос.

Не отставая от подруг, но и не участвуя в их общем разговоре, Валя медленно подвигалась к двери. Раза два мимо нее пробегал Яша. Как всегда на клубных вечерах, он мелькал всюду, возбужденный и раскрасневшийся, вероятно от сознания ответственности. Сейчас он с помощниками открывал окна и, поторапливая всех, приводил в порядок помещение.

Валя остановилась с подругами в уголке фойе, где не было особой толкотни. Она водила пальцем по стеклу витража, и, точно переводная картинка, в отблескивавшем стекле показалось вдруг смутно улыбающееся лицо; чье-то горячее дыхание щекотнуло висок.

Валя подняла голову: за плечом стоял Яша. Быстро поглядывая по сторонам, он протягивал ей обернутую в газету книгу.

— Что это?

— «Пармский монастырь», — сказал Яша.

— Спасибо.

Полистав книгу, Валя открыла сумочку. Яша задышал совсем близко:

— Сейчас «Балладу о солдате» прокрутим, а потом, может, и танцы успеем… Останешься?

Из сумочки некстати выглянул моток голубых ниток. Валя поморщилась: «Тьфу ты, совсем забыла…»

— Лида, возьми, пожалуйста, мулине!

А из зала кто-то зычно кричал:

— Яшка! Яшка, давай радиолу!

8

Тугаев еще некоторое время находился в клубе. Валя видела, как он беседовал с касимовскими свинарками и прижимал к груди отвороты еще не высохшего, должно быть, пальто. Потом, уже в сенях, Михаил Петрович уговаривал его в чем-то; подошла к ним Мария Степановна и тоже заговорила — убеждающе, ласково, а Тугаев признательно наклонял голову.

«У нас, верно, заночует», — подумала Валя. Тут раздался звонок, и она поспешила с подругами в зал.

Погас свет. Под глухое стрекотанье аппарата на полотне ожила, в чаду и пыли, военная страда. Снаряды с неистовой яростью перепахивали поле, среди черных разрывов полз танк с паучьей меткой, и парнишка в окопчике смятенно, без кровинки в лице, следил за ним. Вот он, Алеша Скворцов, подбивает танк; вот, неловко подобравшись, просит у генерала разрешения на побывку; не надо ни наград, ни отличий, — повидать бы мать, крышу бы починить. И уже мелькают попутные машины, железнодорожные станции, вьется, бежит вдаль изрытый проселок…

Валя смотрела картину второй раз, но по-прежнему чутко следила за Алешиными превратностями в пути, за нескладными людскими судьбами. Жаль было солдата-инвалида, и его молодую красивую жену, жаль беззащитную Шурочку, и еще чего-то жаль — уже в себе, что томительно и неустроенно ютилось где-то на донышке сердца. Она не расслышала, как в звуки картины ворвался посторонний голос:

— Ковылева! Валентина! На выход!

— Тебя кличут, — толкнула ее Лида.

Пригибаясь и прочерчивая тенью экран, Валя подошла к двери. В призрачном свете перед нею блеснули белки глаз и зубы Феди-кузнеца:

— Беги домой. Мать зовет.

— Что такое?

— А ничего, — Федя наклонился ниже, сказал потише: — С лектором плохо… И Михаил Петрович просит.

Валя взглянула на экран, — там Шурочка в отчаянии выбрасывала из вагона свой узелок, — и, вздохнув, пошла домой.

Тугаев, Михаил Петрович и мать были на кухне. Мать нарезала хлеб, Лопатин, в пальто и без шапки, опираясь на палку, стоял возле стола, за которым сидел лектор.

При неярком свете лампочки лицо Тугаева показалось Вале возбужденным, но, приглядевшись, она поняла, что оно горело лихорадочным румянцем. И так же, как в клубе, перед началом лекции, ее поразил изменившийся вдруг вид Тугаева, его невесть откуда взявшаяся бодрость, так и теперь она была удивлена новой резкой в нем переменой.

— Не хотелось тебя вызывать, Валюша, — сказала Мария Степановна, — да вот Степану Федотычу недюжится, и аптекарша уехала… Где-то у тебя стрептоцид, никак не найду?

— Так он в швейной машинке. В ящичке.

— Давай его сюда, невеста, живо, — взглянул Михаил Петрович на Валю и припал перед Тугаевым на палку. — А то бы в «Новинское» за врачом, а? Тут недалече.

Тугаев мотнул головой: ничего, мол, не надо; пройдет.

— Вы, Валюша, уж не сердитесь. Оторвали вас…

— Да нет, что вы…

Обиженная всегдашним обращением Михаила Петровича, особенно в присутствии Тугаева, Валя прикусила губы. Но, почувствовав сейчас же, что ее обиду Тугаев может принять на свой счет, вспыхнула и, снимая на ходу пальто, задевая им Михаила Петровича, быстро прошла в комнату. Лопатин, посмотрев ей вслед, мигнул Тугаеву:

— Ничего, это у нас бывает…

Спустя минуты три Валя вернулась на кухню — серьезная, в простом домашнем платье. Положила на стол перед Тугаевым пакетик с таблетками, придвинула стакан с чаем:

— Запейте, пожалуйста… Но лучше бы перед сном принять.

Тугаев поблагодарил, потянулся за пакетиком; пока открывал его — в сенях затопали шаги, кто-то постучал в дверь. «Да!» — крикнула Мария Степановна, и на кухне показался Федя. Скинув одной рукой шапку, он сунул ее под мышку другой, застрявшей неподвижно в кармане, произнес от порога с вкрадчивой почтительностью:

— Еще раз хозяевам и гостям!.. Не помешал?

— За брюками, что ли? — спросила без обиняков Мария Степановна.

— Брюки не убегут. — Федя, хитровато щурясь, выплыл из полутени. — За ваше самочувствие беспокоимся, товарищ лектор… Вы как?

— Надо бы лучше, да некуда, — неясно усмехнулся Тугаев. — Присаживайтесь.

Михаил Петрович подозрительно посматривал на спрятанную в кармане руку кузнеца:

— Ты куда Данилыча пристроил?

— Данилыч у дяди Семена, как у Христа за пазухой. Лекцию продолжают, и вот по части лечения тоже. — Выпростав вдруг застрявшую в кармане руку, Федя с видом фокусника вывернул ладонь, и на столе появилась поллитровка. — С вас не вышло, Михаил Петрович, так за нами не постоит!

Михаил Петрович побагровел. Скрипя протезом и палкой, надвинулся на Федю, прохрипел неудающимся шепотом:

— Баламут!.. Видишь, человеку плохо?

— Так это ж лекарство…

— Сразу два, и оба, кажется, уместны, — оживился Тугаев, будто в самом деле не слыша басовитого шепота. И тяжело, всем корпусом, повернулся к Вале: — Что говорит по этому поводу медицина?

— Медицина не рекомендует, — серьезно сказала Валя.

— А вы, хозяюшка?

— Смотрите, вам видней.

— Вот именно, — осмелел Федя. — Маслом кашу не испортишь. — И из другого кармана выложил на стол консервы.

— В таком случае, уважим человека, — сказал, блестя зрачками, Тугаев. — По стопочке, думаю, никому не повредит, а нам с Федей особенно.

То ли лампочка над столом засветилась ярче, то ли оживление Тугаева передалось всем, — на кухне стало светлей, уютней. Федя снял пальто и, расчесывая волосы, всё еще храбрясь, но уже не с прежней лихостью, сел на лавку, к столу. Не раздеваясь, присел и Михаил Петрович; слова Тугаева, видимо, примирили его с появлением нового лекарства, и он даже дал Феде старинный нож с костяной ручкой — открыть консервы. Мария Степановна принесла из буфета стаканчики. Федя разлил вино, поднял свой стаканчик:

— За ваше здоровьечко, товарищ лектор!

— За добрую встречу, и пусть она будет не последней, — сказал Тугаев.

Валя хотела было только пригубить, но, заметив на себе сторожкий взгляд Михаила Петровича, назло ему хватила большой глоток, закашлялась. Мария Степановна сунула ей вилку с треской. Опустив голову, Валя беззвучно жевала.

Несмотря на некоторую приподнятость настроения, разговор за столом не клеился. Лишь ненадолго вспыхнул он, когда из клуба вернулся Витюшка и, отвечая на вопросы старших, уписывая щи, взахлеб рассказывал о дорожных приключениях Алеши Скворцова.

Выпив стаканчик, Тугаев с трудом отдышался, вяло потыкал вилкой в тарелке. После нескольких бессвязно оброненных фраз в глазах его пропала живость, на лбу выступил пот. Он уронил голову на грудь, и тогда Михаил Петрович не сказал, а только губами и бровями повел: «Хватит!» — и, отставляя палку, поднялся. Федя второпях пропустил вторую стопку и тоже поднялся.

— Где положишь, Степановна? — тихо спросил Михаил Петрович.

Мария Степановна переглянулась с Валей; поняв ее кивок, ответила:

— В комнату помогите, — и ушла стелить гостю постель.

Тугаев поднял голову, мутно огляделся:

— Что же вы? Куда? — Вскинул глаза на подошедшего к нему Федю, но сразу смолк и с помощью кузнеца встал из-за стола.

— Примите стрептоцид, — сказала Валя, замечая, как бьется на виске Тугаева напряженно вздувшаяся и потемневшая вена.

Уложив Тугаева, Михаил Петрович и Федя ушли. Мария Степановна закрыла за ними, постелила Витюшке в горенке и, выпроводив из нее Ефима, неплотно притворила дверь.

— Спит? — спросила Валя.

— Вроде бы. Всё крепится, а плох… Ты где хочешь?

— Всё равно, — сказала Валя. — И спать что-то не хочется…

— Ложись на моей. А я уж по-стариковски — на полатях.

Бесшумно передвигаясь и всё поглядывая через щелку в комнату (там горела настольная лампа), Мария Степановна убрала со стола. Валя осторожно перемыла посуду, умылась сама и, откинув байковую шторку, легла на узкую и жесткую койку матери. Точно заждавшись этой минуты, Ефим радостно мурлыкнул и, вспрыгнув, свернулся в ее ногах.

Покуда мать штопала у стола чулки, Валя полистала читанный уже однажды «Пармский монастырь». Тогда перипетии давней и неведомой жизни увлекли ее далеко от Гор — к сияющему озеру Комо, к древнему замку Сансеверина, где виделись люди необыкновенных чувств и поступков. Бегло просматривая теперь оживавшие сцены, она не могла возродить яркости прежних впечатлений. Лениво листались страницы, глаза рассеянно скользили по строчкам и чуть ли не каждую выхваченную наугад фразу подстерегала беспокойно блуждающая мысль.

«Блестящая кавалькада выехала навстречу коляске, в которой Джина возвращалась из Милана». («Хорошо, красиво, но ведь ничего этого нет и не будет, да и что тебе?») «Сансеверина устраивала прелестные вечера в замке». («И, наверно, танцы под радиолу, и герцогиня в капроновом платочке», — грустно подшучивалось рядом.) «Моя душа находилась тогда вне своих обычных рамок. Всё это было лишь сном, Джина, и сейчас исчезло перед лицом суровой действительности»…

— Тушить или почитаешь еще?

Валя, хмуря от напряжения брови, взглянула поверх книги. Мать снимала кофточку, позевывала.

— Туши. — И сунула книгу под подушку.

В темноте выделилась верхняя незанавешенная часть окна. Молодой месяц путался там в голубоватом кружеве облачков, вырывался и никак не мог вырваться на простор.

«Верхушка» безмолвствовала, но на ближнем склоне еще слышались приглушенные голоса, сдержанный смех. И еще слышалось что-то глухое, подспудное, — словно животина терлась шершаво о стену или, казалось, волокли напролом вязанку хвороста. Вале был с детства знаком этот невнятный тревожный шорох: то воды Жимолохи подтачивали ледяной заслон, и он готов был вот-вот расползтись на куски.

Широко открытыми глазами смотрела она на летящее ночное небо и всё старалась припомнить какую-то важную мысль, на которой будто только что останавливалась: о чем была она, летучая и призрачная, как это голубое кружево? Она попыталась вернуться к страницам и образам «Пармского монастыря», но они ничего ей не подсказали, ни о чем не напомнили. И тогда уже без всякой цели, — просто спать не хотелось, и беспокойство, смутное, как бормотанье Жимолохи, овладело опять, — она стала перебирать впечатления дня.

То виделось, как мать приходила утром с фермы и, озабоченная, хваталась невпопад за всё; то возникало в потаенной усмешке лицо Михаила Петровича или вдруг слышался тихий и доверительный голос Тугаева: «Так надо…» Он даже замедлил шаг, выслушав ее бессвязный вопрос, и при свете угасающего дня показал на комочек земли. Жить для нее, земными делами, — так надо? Быть как все, в малом видеть большое — так?..

Сдерживая дыхание (из горенки доносились тяжелые всхрапы), Валя живо представила себе Тугаева, бредущего по ореховской повертке. Мокрый ветер валит его с ног, непролазный осинник встает на пути, разверзаются Ямы; он падает, поднимается, но всё идет вперед, всё вперед… Ей пришло на память, как однажды летом блуждала она с матерью и подругой в этих страшных Ямах, где жизнь словно замерла на тысячу лет, как чудились под елями звериные морды и шорохи, и каким лазоревым и теплым показалось ей небо, когда выбралась на взгорье — порвав юбку, рассыпав ягоды. Она была летом, и не одна, а он шел один-одинешенек — в распутицу, незнакомой дорогой. «Я бы их палкой, палкой!» — вспомнилось ей…

Утром ее разбудило звяканье посуды. Небо в окне поголубело, стало глубоким и ясным. Сизый рассвет, смывал ночные тени, вещи приобретали свой обычный вид. За столом сидел Витюшка — ел что-то, наклонив тарелку, постукивая ложкой.

Валя быстро поднялась, задернула шторку, увидев Михаила Петровича, выходившего из комнаты. В полушепоте Лопатина и ответах матери, в движениях и шорохах на кухне угадывалась смутная тревога. Наскоро одевшись, Валя вышла из-за ширмы, кивнула Михаилу Петровичу. Мать чистила щеткой пальто Тугаева.

— Как? — спросила ее Валя.

— Врача из Моторного вызвали.

Валя прошла к умывальнику. Долго и старательно умывалась свежей водой, оттирала виски.

— Беги, оголец, на «верхушку», — сказал Михаил Петрович Витюшке, когда тот, отставив тарелку, вытирал рукавом губы. — Как врач приедет, скажешь, чтобы сюда шел. Быстро!

Витюшка кубарем скатился со скамьи, а Михаил Петрович, мягко опуская палку, прошел в горенку.

Валя вытерлась, причесалась. Боль в висках немного отлегла. Она рассеянно глядела в окно, на рейки штакетника, и как будто что-то припоминала.

— Что ж ты? Садись есть, — сказала мать.

— Не хочу. Потом, — сказала Валя и наклонилась над скамьей. Она достала резиновые сапоги, в которых хаживала еще в школу, натянула их на ноги, неловко подвертывая чистые холщовые портянки.

— Куда это ты?

— Ты же не была на ферме? Нет?

— Что ты… Погоди уж… — сказала мать и опустила голову, потому что глаза ее говорили: «Сходи, голубушка, сходи…»

Из горенки опять вышел Михаил Петрович. Вале не хотелось, чтобы он видел ее сборы. Надевая ватник, она повернулась к нему спиной, но всё казалось, что он наблюдает за каждым ее движением. Она видела на себе этот дотошный колючий взгляд и волновалась, не попадая руками в рукава. «Если сейчас еще назовет «невестой», скажет что-нибудь — брошу всё, уйду…»

— Увидишь Ганюшину, невеста, скажи, чтобы в контору зашла, — неторопливо и как будто посмеиваясь сказал Михаил Петрович.

Валя, вспыхнув, взглянула на него. Но Михаил Петрович не смеялся и не улыбался, а задумчиво и совсем не глядя на нее теребил бачки. И Валя поспешно, чтобы вдруг не разреветься, выскочила на улицу.

Влажный, парной воздух обнимал землю. Над дальними лесами, за туманами, поднималось разжиженное солнце.

За ночь лед на Жимолохе заметно осунулся, побурел. Всюду проступали озерца воды. На быстрине, где еще вчера была узкая щель, лед потрескался, большие глыбы его, наползая одна на другую, отваливали от целины.

Январь — март 1963 г.