Свободу небу!

Вечеслав Казакевич

СВОБОДУ НЕБУ!

Сказка

Глава 1. Укромная протока

Посредине двух широких рек, что важно шествовали через город, подбирая по дороге речки поскромнее, имелась одна незаметная протока. Она была такой узенькой и тихой, так была заслонена разными скучными складами и заборами, что даже не получила названия.

А между тем вода в протоке была не хуже той, что текла в главных величественных реках. В ней тоже проживали рыбы, лягушки, камыши, пара кувшинок, стояла на тонких ногах с длинными музыкальными пальцами белая цапля. Вдобавок у берега плавала полузатопленная старая бочка и виднелся дощатый помост заброшенной пристани, на краю которой громоздилась изъеденная жуками-древоточцами коряга — массивный пень с длинным суком на боку.

Над пристанью зеленела одинокая сосна, зубчатой тенью распиливавшая протоку пополам. Из воды высовывались пирамидальный бакен и бревенчатая свая с наброшенной на них полуистлевшей рыбачьей сетью. Поодаль темнел старый-престарый пешеходный мостик.

Когда-то по этому мостику шуршали туфли и велосипеды. Наверно, если б он поднатужился, он бы выдержал и мопед. Но никому не пришлось испытать его стойкость, потому что по соседству появился новый большой мост, и все быстро забыли о невзрачном захудалом мостике.

А если бы заблудший прохожий или рыболов и забрели на забытый мостик, они, оглушенные дебатами лягушек, все равно бы не увидели и не услышали, как в трухлявой свае под ржавой остроконечной металлической шапкой приоткрылось маленькое окошко, из которого вылетел темный крохотный предмет и раздался еле слышный возглас:

— Зыбун вас возьми! Хватит квакать!

И вмиг внизу сваи распахнулась полукруглая дверца, и из нее показались две очень похожие девочки, явно сестры. Одна поменьше, ростом сантиметров в семь, круглолицая, со светлыми волосами, собранными в куцый хвостик, была в синих шортах и майке. Другая — чуть выше, с большими внимательными глазами и двумя длинными темными косичками — в синем платье.

Спустившись по рыбачьей сети к обвислому взлохмаченному канату, что толстой шершавой змеей протянулся от сваи к берегу, они легко перебежали на пристань.

— Картошечка, — строго сказала девочка постарше. — Что мы говорим, выходя из дома?

Взявшись за руки, они тихо и быстро хором произнесли заученные слова:

С дождем будь дождь,

С травой — трава.

Но сам себе

Будь голова.

И сразу маленькие сестры стали почти неразличимы на фоне помоста, так густо испачканного тиной, будто он играл с ней в пятнашки. Ни один большун даже в бинокль, направленный себе под ноги — а кто же смотрит в бинокль на ботинки? — не разглядел бы их. Только хищные коты и собаки могли их учуять. Но, к счастью, этих опасных зверей поблизости не было. К тому же у каждой девочки был арбалет и колчан, наполненный шипами кактуса.

— Что дедушка выбросил? — спросила младшая сестра.

— Шлепанец, — уверенно ответила старшая. — Он шлепнулся.

— А мне показалось, ляпнулся! — возразила Картошечка.

— И что?

— Может, это лямпа.

— Лампа?

Но вместо лампы или шлепанца на пристани валялся знакомый голубоватый футляр от очков с узорами из больших и малых восьмерок.

— Видишь, Пава, это не шлепанец! — подобрала футляр младшая сестра.

— И не лампа, — добавила Пава. — Ой, смотри... Нашей башни нет!

Действительно, башня, а на самом деле внушительная заводская труба, всегда красневшая вдали и разрисовывавшая небо облаками, бесследно пропала.

— Упала? — поразилась Картошечка.

— Надо спросить у дедушки.

Снова став видимыми, они по канату перебрались к деревянной свае и по рыбачьей сети, свисавшей сверху, стали ловко подниматься к небольшой площадке, выступавшей перед полукруглой дверцей.

Девочки предвкушали встречу с дедушкой. Интересно было наблюдать, как он ходит из угла в угол, пытаясь двумя руками вздыбить на голове остатки волос, и вдруг кидается к столу записать таинственные слова, а если долго не кидается, то с проклятьями выбрасывает в окно любой предмет, имевший несчастье попасться ему на глаза.

Еще увлекательнее было следить, как он начинает разыскивать исчезнувшие вещи. Вчера он поднял всех на ноги, негодующе спрашивая, куда девалась его любимая серебряная вилка, пока бабушка не заметила, что пропавшая вилка вытягивает блестящую шею и скалит зубы из его кармана.

Главное было не говорить дедушке о его возрасте. Недавно Картошечка сочувственно спросила:

— Дедушка, отчего ты такой старенький?

— Я не старенький! — возмутился он.

— Все дедушки старенькие! — убежденно сказала Картошечка.

Но этот неопровержимый довод не переубедил дедушку, а еще больше вывел из себя. Полчаса он бегал по комнате, гневно объясняя, что дедушка дедушке — рознь, что один дедушка — о-хо-хо, а другой напротив — о-го-го! И что он, конечно, не просто о-го-го, а почти и-го-го! И вообще возраста нет, есть только время, которое любой оболтус может запросто убыстрять или замедлять по своему желанию.

Дедушка так рассердился, что назвал Картошечку Картохой. Пава даже слегка испугалась, как бы он в гневе не выкрикнул какого-нибудь заклятия.

— Ты помнишь, что дедушка не старый? — предупредила она младшую сестру.

— Не бойся, — успокоила ее Картошечка.

Небо над протокой синело ярче, чем над землей. Синева казалась такой близкой и плотной, что к ней хотелось припасть щекой, словно к мягкой свежей подушке.

Вода отбрасывала отражение небес, усиливая густоту воздушной голубизны. Ветви сосны колыхались в воде с тем же невозмутимым видом, что и на суше. А вот свая, не привыкшая к собственным телодвижениям, с удовольствием любовалась, как она изгибается и гримасничает в протоке.

Оглушительное хлопанье раздалось над девочками, внезапно налетевший вихрь распушил их волосы. Тяжелая черная ворона, со скрипом вскидывая и опуская крылья, пронеслась над ними, обдав их, как помелом, прохладной тенью, и плюхнулась на сделанный из реек бакен, уставившись на девочек мертвенно-синеватыми глазами. «Забавные жуки! — наверно размышляла ворона. — На людей очень похожи. Людей я еще не ела!»

Пава подняла арбалет. Но Картошечка уже вскочила на выступ у входа в дом и толкнула дверцу, на которой горели две таблички: одна медная, начищенная до блеска, с каллиграфически выведенной надписью: «Инженер-мечтатель Сверч. Просьба не стучать!», другая — никелированная со словами: «Исследователь Сверчкова. Стучать громко!»

Дверь открылась, и девочки проскользнули внутрь, чуть не угодив носами в жесткий бабушкин передник. С бабушкой сегодня следовало быть осторожными: ее седую голову украшала шляпка с матерчатыми розами.

— Слышали, о чем говорили кузнечики? — требовательно спросила бабушка.

— Не слышали. Они далеко были.

— Вам надо практиковаться в слушании! Иначе не поймете даже мухи.

Оставшись с носом, то есть с клювом, ворона, глотая слюнки, представила, как несет к себе извивающихся и дергающихся маленьких людишек. Пора было познакомиться с ними поближе. Она вставила костяной клюв в правое крыло и стала в нем копаться, пытаясь выяснить, почему оно скрипело громче обыкновенного.

Ни девочки, ни сурово их встретившая бабушка не видели, как из щели на верхушке бакена высунулась чья-то голая рука с коротким дротиком. Дротик ткнулся в жесткую воронью лапу, и занятая ремонтом крыла ворона с криком сорвалась с бакена и только у самой воды вспомнила, что умеет летать.

Дедушка уже бушевал наверху:

— Где мой очечник? Только что положил тут на край стола. Отвернулся на секунду, его уже как лягушка языком слизала!

— Быстрее! — толкнула девочек бабушка.

По невысокой лестнице сестры взбежали на второй этаж. На последней ступеньке Пава споткнулась и упала с таким грохотом, что лестница вздрогнула и побелела. Хотя, возможно, она побелела от того, что бабушка накануне протерла ее.

А Картошечка приоткрыла дверь в кабинет и хотела просунуть туда футляр, разрисованный восьмерками. Но задела дверной косяк и уронила очечник.

Дедушка подхватил его, притих, и когда сестры заглянули в комнату, он уже стоял спиной к ним перед открытым квадратным окном и задумчиво бормотал:

— Светло в квадрате...

Глава 2. Комната, вызывающая головокружение

Дедушка был силач. В молодости он одной рукой вырывал из земли травинку с корнем.

— Даже мятлик выдирал! — небрежно козырял он.

Пава и Картошечка попробовали повторить его подвиги. К высокому колоску мятлика они примериваться не стали. Выбрали самую хилую былинку. Попытались вытащить ее одной рукой. Но травинка не поддалась. Потянули двумя руками — не шелохнулась. Тогда схватили ее в четыре руки и, поднатужившись, сорвали. Но корни былинки так и не выскочили наружу.

Дедушка родился под деревенским мостиком из трех нестроганых досок, перекинутых через ручей. Все, кто жил под этими досками, знали о дедушкиной силе и храбрости. Мальчиком он сделал повозку и запряг в нее большого жука.

— Мраморного хруща, — пояснял дедушка.

Но стоило ему поехать в тележке вдоль родного ручья, из травяной чащи неожиданно выпрыгнул кузнечик с громадными челюстями и набросился на медлительного жука, собираясь оставить от него только бронированную голову и надкрылья.

И вместо того, чтобы в панике сбежать, дедушка схватил сухую былинку и начал охаживать кровожадного кузнеца по хвосту, по спине, по усам, пока тот не оставил жертву в покое.

— Не мог же я собственного скакуна отдать на съедение! — усмехался дедушка.

Совсем молодым он подался к Центральному Мосту. Он мог бы сделаться прославленным борцом или гимнастом и, жонглируя неподъемными ягодами, сгибая стальную траву, поражать столичных мостовиков, важничавших из-за того, что они обитают под главным мостом Прямой Реки.

Но с детства к нему начали приходить и складываться в предложения чудесные слова, у которых, как он постепенно с восторгом понял, силы было больше, чем у любого силача.

Дедушка стал инженером-мечтателем и поменял свою фамилию. У него была вполне нормальная фамилия — Сверчок. Но она казалась ему слишком мирной и домашней, а юный дедушка хотел выглядеть грозно и загадочно, поэтому оторвал от нее и отдал в общее пользование две последние буквы, а себе оставил псевдоним Сверч, в котором ему чудился и сверлящий взгляд, и ворчание, и буйный смерч. С тех пор только бабушка называла его иногда по-старому, остальные знали под новым именем.

Самозабвенно он искал нужные и полезные сочетания слов, которые из предосторожности прежде всего испытывал на себе. Ничего опаснее нельзя было придумать. Иногда пришедшие на ум слова срабатывали точно по плану. Например, формула, делавшая внучек почти невидимыми, не подвела с первого раза. Но чаще бывали неудачи, грозившие не только дедушкиному здоровью, но и его жизни.

— Замышляешь одно, сочиняешь другое, получается третье, — наставительно поднимал он указательный палец.

Однажды к нему за помощью обратился дряхлый мостовик, который почти перестал слышать. Дедушка за неделю придумал для него сверхэффективную, как он думал, комбинацию слов и по заведенному обычаю сразу опробовал ее на себе. После этого внезапно его правое ухо многократно увеличилось и, сколько он ни бился, уменьшаться не пожелало.

Сверч, конечно, расстроился. Во-первых, он не предугадал подобный эффект. Во-вторых, его внешность была безнадежно испорчена. А дедушка с его поредевшей гривой седых волос втайне от бабушки верил: у него такой неотразимый облик, что любая мостовичка, даже не зная, что он инженер-мечтатель, без оглядки пойдет за ним под любой мост. «Одно ухо человечье, другое слоновье», — жаловался он.

Но бабушка умела находить хорошие стороны в самой наихудшей ситуации. Она вспомнила, что у некоторых царей вырастали ослиные уши, которые в подметки не годятся величественным слоновьим, и тем не менее ушастые цари не тужили и продолжали царствовать как ни в чем не бывало.

— Под короной что угодно спрячешь! — горестно замечал дедушка.

В отличие от ослиных монархов ему пришлось отказаться от головного убора. Его любимая панама, как он ни пытался ее уломать, всякий раз из-за выдающегося уха садилась набекрень. Он перестал стричься и начал зачесывать волосы на правую сторону. Но невообразимое ухо вылезало из-под них, как луна из облаков. К счастью, понемногу дедушка не только привык к нему, но и стал им гордиться, сознавая, что ни у кого такого уха нет. Видя, как мостовики отшатываются от него, он молодецки пожимал плечами: «Вполне соразмерное ухо!»

Хуже было другое. После необыкновенного разрастания уха слух у дедушки стал таким, что отдаленный комариный писк звучал для него паровозным гудком. Можете себе представить, как ему досаждали соседи, у которых плакали дети, пели и танцевали гости, падали ложки и тарелки.

Чудесные слова больше не приходили к нему. Сделанные на заказ громадные беруши не помогали. Бабушка предложила законопатить ухо пчелиным воском. Стало намного легче! Однако дедушке начало казаться, что в голове у него жужжат пчелы.

Тогда они жили прямо у Центрального моста. По мосту мчались не только машины большунов, но и гремели поезда. Это было очень удобно. Можно было следить за временем по поездам. Когда бабушка, разбуженная проносящимися под небесами вагонами, сонно спрашивала, который час, дедушка отвечал: «Уже седьмой поезд. Пора вставать!»

Но дедушка понял, что он здесь погибнет, и они переехали в самую глухомань, на заброшенную протоку, по которой проходила граница между владениями Прямой Реки и Извилистой Реки. Теперь Сверчу мешали только лягушки, птицы и крикливые насекомые.

— Не стойте на пороге, как пень на дороге, — не оборачиваясь к внучкам, приказал дедушка.

Сестры, чуть помедлив, протиснулись в кабинет. Чтобы войти в дедушкино обиталище, как он его называл, требовалось некоторое усилие. Дело в том, что после дедушкиного заклинания по переустройству сваи, кабинет у него получился слегка странноватым. Паркетный пол выглядел обычно, зеркально-дубово, но почему-то шел к окну под наклоном, а возле него вспучивался пригорком. Один угол комнаты был прямым, другой — острым, третий, наверно, предназначался для тупиц и назывался тупым, а четвертый — вообще ни на что не был похож. Потолок и стены выгибались, как застывшие волны. Короче, комната выглядела так, будто помещалась в кривом зеркале.

У того, кто сюда входил впервые или после долгого перерыва, с непривычки кружилась голова и подгибались ноги. Лишь дедушка утверждал, что комната у него удобная и очень уютная. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь предполагал, что его заклинание, наверно, сработало не совсем так, как замышлялось.

— Таким я и представлял свое обиталище, — настаивал он. — В нестандартной обстановке и мыслишь нестандартно!

Отовсюду глядели книги. Кожаные корешки отливали позолотой и прозеленью, как лесные мухи. На столе лежали три огромных тома. Тот, что потоньше, назывался «О жизни», потолще — «О смерти», а самый увесистый — «Про ничто». В первый том Пава однажды заглянула и прочла Картошечке фразу: «Жизнь состоит из четырех звуков и мягкого знака».

— Из мягкого шмяка? — переспросила Картошечка.

Во второй том они опасались заглядывать. А про третий — строили догадки, почему он самый толстый, если про ничто можно написать только ничего.

Бабушка порывалась явиться в дедушкин кабинет с влажной тряпкой и навести там порядок: протереть книги от пыли, построить их в алфавитном или в любом другом порядке.

Можно было не сомневаться, если бы дедушка разрешил ей у него похозяйничать, она бы не только заставила засверкать все вещи и книги, но выпрямила бы и стены, и пол, и потолок. Но дедушка с досадой отмахивался от бабушкиных предложений:

— Все рождается из хаоса! — надменно изрекал он.

— Давай я хоть на столе приберу, — не отставала бабушка.

— Ты что! — подскакивал дедушка в кресле. — Не трогай эти три тома!

— Не трогаю я твоего тритона! — с досадой отвечала бабушка.

Девочки подошли к окну.

— Куда смотришь? — смело встала Картошечка рядом с дедом.

— Не орать у меня! — строго распорядился он, хотя Картошечка говорила тихим голосом. — Куда смотрю? На мост, конечно. Он хоть и железный, но такой допотопный, будто из деревянного века приполз...

— Почему мостовики всегда живут около мостов?

— Много лет назад на Земле обитали чудовища такой величины, что под ними земля дрожала.

— Больше сло... — заинтересовалась Картошечка.

Но Пава дернула ее за рукав:

— Больше собаки?

— В сто раз больше слона, тем более собаки, — снисходительно усмехнулся дедушка. — Этих чудищ все боялись. А мы — нет. Потому что они охраняли нас. Ведь к ним ни один зверь, ни одна собака не решались подойти, — снова улыбнулся он. — Вот мы и стали жить рядом с ними. Сказки стали складывать, что у больших всегда есть жалость и нежность к маленьким...

— А разве это неправда?

— Правда, как вода, бежит, — туманно ответил дедушка.

— И что дальше? — поторопила Картошечка.

— А дальше чудовища внезапно исчезли, выродились в ящериц, в птиц. Огромное всегда вырождается в маленькое. И мы остались без покровителей и защитников. Но потом появились большуны и научились строить мосты, и чем выше и длиннее эти мосты становились, тем сильнее напоминали пропавших великанов. Постепенно наши предки начали селиться под ними, поверили, что мосты будут охранять и оберегать их. Так мы и стали мостовиками.

— Большуны тоже станут маленькими? — неожиданно спросила Пава.

— Большуны? — хмыкнул дедушка. — Как бы они совсем не пропали.

— Я их ни капли не боюсь! — радостно подхватила Картошечка. — И кузнечиков не боюсь, и ворон...

Она хотела с упоением пуститься в перечисление всех, кого не боится, но тут дедушка выставил в окно свое соразмерное ухо:

— Тихо! К нам кто-то плывет.

И хотя девочки ничего за мостом не видели и не слышали, они с любопытством уставились на протоку. И вправду, через несколько минут со стороны чужой Извилистой Реки под широким зеленым парусом, сделанным из лопуха, в протоку медленно вплыл и направился к дедушкиному дому старый разношенный ботинок, добытый, наверно, на устроенной большунами свалке.

— Полиция Извилистой Реки, — хмуро сказал дедушка. — Чего им надо?

Глава 3. Нарушители границы

Девочки кинулись на первый этаж. Пава зацепилась за коврик и проехала к выходу на животе.

Бабушка поджидала приезжих в дверях. Двое полицейских опустили бирюзовый, в белесых прожилках парус, привязали полинявшим шнурком с металлическим наконечником двухместный ботинок к обвисшей рыбачьей сети и, поправив колпаки с эмблемами в виде скрещенных клешней рака, тяжело вскарабкались на выступ у входа в домик.

— Полковник Кохчик, — отрапортовал первый из них с узким, будто лезвие топора, лицом и ледовитой усмешкой.

— А я, значит, сержант Секач, — пробасил другой, толстый и такой высоченный, что мог померяться ростом с гигантским одуванчиком.

Бабушка молча показала на медно-пылающую и никелированно-сверкающую таблички, привинченные к дверце.

— И о чем тут мечтают-инженерят? — спросила ледовитая усмешка.

— Пава, проводи половника к дедушке, — невозмутимо сказала бабушка.

Полковник вытаращил глаза, но у бабушки был такой спокойный вид, что он решил, будто ослышался.

Пава взбежала по лестнице и вежливо пропустила Кохчика вперед, заранее наслаждаясь предстоящей сценой. Полковник, властно шагнув в кабинет, остолбенел и шлепнулся — нет, шмякнулся! — на мягкую часть тела. Жизнь и вправду иногда состоит из мягкого шмяка.

С трудом он выговорил:

— Э-э-э, мне кажется, или у вас действительно все здесь сикось-накось?

— Здесь все как надо, — возмущенно оторвался от чтения дедушка. — А что в вашей голове, судить трудно. Впрочем, не совсем...

— Ой, не поворачивайтесь, у меня и так голова кругом идет! У нормальных граждан таких комнат нет.

— Прямоугольные существа обычно выбирают прямоугольные формы существования, — снисходительно согласился дедушка.

Перед входом в жилую сваю тоже завязалась непринужденная беседа.

— Бабка, вино есть? — жизнерадостно спросил сержант Секач, потирая пористый, как подтаявший сугроб, громоздкий нос.

— Я угощаю вином гостей или того, кто может сделать что-то полезное по хозяйству, — объяснила бабушка. — Что вы можете сделать?

— Я тебя в руках могу растереть, — ошеломленно ответил Секач.

— А мой муж вас в мотыля превратит, — возразила бабушка. — Или вместо носа хобот приделает. Пойдите посмотрите, какое у него ухо.

— Приткни язык к гортани… — начал Секач, но на всякий случай ощупал пятерней свой нос, не стал ли он удлиняться и изгибаться. — Какое дело расследуете? — глянул он на табличку с надписью «Исследователь Сверчкова».

Картошечка поняла, что сержант пошел на попятный.

— Языки насекомых изучаю, — холодно ответила бабушка.

— Они сболтнули не то? — догадался сержант.

Бабушка пожала плечами.

— Гзи-гзи-гзэо… — заскрипел кузнечик с берега.

— О чем это он? — полюбопытствовал Секач.

— Стихи читает… О лице.

— А как по-ихнему привет?

— Цыц!

— Что такое?! — опешил сержант, не привыкший к подобному обращению.

— Сами спросили, как кузнечики здороваются.

— То есть, значит, они кричат друг другу «цыц-цыц»... — растерялся сержант. — А потом?

— А потом, естественно, замолкают, — насмешливо объяснила бабушка.

Картошечка ткнула пальцем в самострел, лежавший на полицейском животе:

— Это у вас боевой арбалет?

— А ты как думала?

— Далеко бьет?

— На два метра! — похвастался сержант.

— На целых два метра? А ворону из него можно сбить?

— Я орла снимал с неба!

Изогнувшись в дугу для торможения, селезень в пестрых индейских перьях и скромная утка с шумом и плеском приводнились рядом со сваей, развернув за собой два широких кильватерных следа. Проплывая мимо полицейской лодки, покосились на нее: «Ботинок… Почему один? Обычно они, как утки, парами ходят».

Тем временем Кохчик слегка освоился с жизнью в кривом зеркале и, хотя еще не отрывал от пола свое мягкое место, заговорил более твердо:

— Не вздумайте меня во что-нибудь превращать, я при исполнении служебных обязанностей, — и, увидев, что дедушкин палец повелительно взметнулся к губам, продолжил шепотом: — Зачем прибыли на протоку?

Дедушка отодвинул книгу:

— Почему полиция Извилистой Реки допрашивает мостовика Прямой Реки?

— Вы в акватории Извилистой Реки, — встал на колени полковник.

— До сегодняшнего дня эта часть протоки относилась к Прямой Реке, — направился дедушка к окну. — Граница напротив красной кирпичной трубы. Полюбуйтесь! — И он осекся.

Труба отсутствовала.

— Большуны снесли ее? — изумился дедушка.

— Не знаю, кого и куда носят большуны, — держась за стену рукой, приподнялся Кохчик. — Но эта часть протоки исконно и законно принадлежит Извилистой Реке.

Внизу общались не менее оживленно. Сержантский нос масляно сверкал на солнце, соревнуясь с надраенными до золотого и серебряного состояния дверными табличками. Иногда казалось, что он их побеждает, но стоило взглянуть внимательнее, было видно, что таблички берут верх, так как не только ослепительно горели, но располагались выше лакированного носа.

Оставшийся без надзора Секач разбалтывал служебные тайны, с жаром повествуя про грозные предзнаменования, встревожившие полицию Извилистой Реки:

— У одного постового вдруг, ёксель-моксель, мундир пых и загорелся!

— Он курящий? — прервала бабушка.

— Кто, мундир? — недоуменно спросил Секач.

— Да нет, полицейский.

— Про это нам не сообщали. А еще дождь пошел, но вместо капель конфеты полетели.

— Конфеты? — не поверила Картошечка.

— Драже! — вытащил из кармана большой розовый шарик сержант и заботливо сдул с него табачные пылинки. — Бери! Мы у свидетеля изъяли как вещественное доказательство.

— Не ешь, — бесстрастно обронила бабушка.

— Почему? Конфеты хорошие, сосательные, мы всем отрядом пробовали, — обиделся сержант.

— Перед обедом нельзя есть сладкое, — объяснила Картошечка.

— А еще прибежал черный муравей и человеческим голосом заговорил, — таинственно продолжил Секач.

— И что сказал?

— Что победа будет за нами!

— Патриотическое животное, — покачала головой бабушка.

— Наш человек! — согласился полицейский. — Нутром чую, стрясется что-то небывалое.

Муарово-блестящий зеленый жук выполз из двери и уставился на Секача. Секач вздрогнул:

— Кто это?

— Немак, — погладила жука по панцирной спине Картошечка.

— Не кусается?

— Он только грубиянов не любит, — сказала бабушка.

Ни в чем не найдя согласия, дедушка, Кохчик, а следом Пава вышли из кабинета и стали спускаться по скрипучей лестнице. Каждой ноге ступеньки выдавали особые звуки. Самые душераздирающие выпали на долю сапог полковника. Но дедушка сердито глянул под ноги, и лестница мгновенно присмирела.

Выбравшийся из жуткого обиталища полковник с облегчением забубнил:

— Если эта часть протоки с ее рыбными, утиными, камышиными и прочими богатствами наша, вы должны выселиться или подать прошение о смене подданства. Если...

— Если, если, — загнул два пальца дедушка, — это одна вторая вероятности. А если, если, если, если — одна четвертая. У вас сколько если?

Кохчик глубже надвинул на лоб колпак с форменными клешнями, будто для того, чтобы отгородиться от мира и спокойно посчитать, сколько у него «если» за душой. Но, видимо, сразу сбился со счета.

Сержант Секач прекратил болтать и встал по стойке смирно. Полковник полез за пазуху:

— Разыскивается опасный преступник.

— Преступник?! — удивились дедушка и бабушка.

Даже девочкам было известно, что на Прямой и на Извилистой Реках преступников не было. Чуть только среди мостовиков появлялся преступник, его сразу брали на работу в полицию. Звание и должность давали в зависимости от того, что он натворил.

Наверное, Секач, ставший всего-навсего сержантом, спер что-нибудь по мелочи. Может, сетку для охоты на пчел или ржавую алебарду. Про то, что совершили главные полицейские, например, полковники, лучше было не думать.

Кохчик показал рисунок мальчика с вьющимися темными волосами и одной белой прядью, торчавшей светлым хохолком.

— Совсем ребенок, — сказала бабушка. — Зачем он вам?

— Вас не касается, — с удовольствием отрезал полковник.

Вместе с сержантом он сошел к покачивающемуся на воде башмаку, спрыгнул в него и, развалившись на кожаной корме, зычно приказал подчиненному отдать швартовы, то есть шнурок, и поднять парус, то есть лопух.

Глава 4. Перекати-глаз

Чем хороша вода? Тем, что любые, даже самые неприятные ботинки не оставляют на ней никаких следов. Не прошло и минуты после отплытия полицейского башмака, а протока как ни в чем не бывало уже морщилась от ветра и не хуже фокусника жонглировала солнечными бликами.

— Взбудоражили, — проворчал дедушка. — Снова день ко всем мостам полетел!

— Может, скажешь, над каким заклинанием ты бьешься? — поправила шляпку бабушка.

— Секрет! — замотал головой дедушка.

— А сам говорил, что в компании секретов не бывает, — заметила Картошечка.

— Опять в беседу взрослых вмешиваешься, — укоризненно взглянула бабушка. — И в разговор с полицейским влезла. Не страшно было приставать к громиле?

— Дедушка сказал, у больших всегда есть нежность к маленьким.

Бабушка недовольно повернулась к дедушке.

Тот развел руками:

— Я о динозаврах говорил!

— Еще драже у него взяла, — вспомнила бабушка.

— Не только драже, — сказала Картошечка и вытащила из-за двери тяжелый самострел с полным колчаном.

Все обомлели.

— С таким и на динозавра можно пойти, — заметила Пава.

— Как это у тебя получилось? — наконец спросил дедушка.

— Когда бабушка в кухню пошла, я сказала ему: «Давай арбалетами меняться!»

Дедушка глубокомысленно почесал за ухом. Трудно сказать, за большим или маленьким, потому что он сам этого не заметил.

— А где драже?

Картошечка нехотя полезла в карман шортов, но, когда вытащила руку, немедленно выронила поблескивавший розовый шарик, и он покатился по полу.

— Ловите его! — вскричал дедушка.

Из кухни шарик прытко перекатился в гостиную, будто пол в кухне был крутым, как в дедушкином кабинете. Хотя здесь пол был абсолютно ровным. Еще удивительнее драже повело себя, подкатившись к лестнице. Оказалось, оно умеет прыгать. Подскакивая, шарик пересчитал все ступени и шмыгнул в приоткрытую дверь кабинета. Бабушка, вбежавшая следом, крикнула «Кар!» и еле выковыряла его указательным карандашом из-под плинтуса.

— Что бы я делала без моего карандаша? — воскликнула она.

Ежедневно бабушка записывала свои дела. Листок с перечнем дел она клала на стол и, сделав дело, тут же вычеркивала его. «Ты даже умереть забудешь, если не запишешь!» — качал головой дедушка.

Но с тех пор, как приехали внучки, огрызок карандаша, служивший для записей, стал таинственно пропадать. То он скрывался под столом, то необъяснимым образом оказывался под подушкой у Павы. И пока бабушка разыскивала его, она забывала, какое очередное дело хотела записать.

В сердцах она попросила дедушку придумать слова, которые бы превращали ее указательный палец в карандаш. Дедушка написал заклятье на бумажке, и бабушке, едва его прочитала, немедленно сожгла. «Вы бы мне весь дом разрисовали, если б узнали!» — сказала она внучкам.

С того дня чуть только она шептала несколько неведомых слов и говорила: «Кар!» — что, естественно, означало «карандаш» — у нее сразу вместо указательного пальца отрастал длинный и острый, хотя слегка кривоватый карандаш. Записав новое дело, она говорила: «Рак!», что, разумеется, означало «ракандаш», и на руке снова появлялся обычный палец. Только кривился больше обыкновенного.

Бабушка подбивала и дедушку обратить свой палец в ручку или в карандаш.

— Я могу ручку, как спичку, сломать и в окошко выпроводить, — упирался Сверч. — Что будет, если у меня появится пишущий палец? Я его оторву и выброшу!

Бабушка отступила и в одиночку наслаждалась преимуществами своего положения. В доме то и дело слышалось: «Кар… Рак».

Было лишь одно неудобство: часто бабушка забывала вернуть палец на место и, пробуя на плите воду, сердилась, что та долго не нагревается.

— Покажите мне это! — гневно потребовал дедушка.

Двумя пальцами он безжалостно сжал розовый шарик. В драже что-то щелкнуло, и оно открылось. Две глянцевые створки отпрыгнули в стороны, и под ними оказался ярко-синий глаз, который осмотрел всех присутствующих. Кажется, на бабушку он взглянул с особенным неудовольствием.

— Так я и знал, — пробормотал дедушка. — Всевидящее око. Как я ненавижу инженеров-мечтателей, которые изобретают такую дрянь для полиции!

— Для денег, — поправила бабушка. — Намечтают на просторный домик, на повозку во много жучиных сил...

— Почему нельзя жить не на деньги, а на росу, например? — воскликнул дедушка. — Или на лунный свет? Или на слова, которые на ветер?

Ответа на этот вопрос ни у кого не было.

— Что мне с тобой делать? — с омерзением обратился Сверч к глазу, который с беспокойством уставился на него.

— Вот что! — выхватила фальшивое драже бабушка и выбросила в окно.

Окно проводило улетающий глаз равнодушным взором и удовлетворенно подумало, как ему повезло, что в доме, по счастью, поселились не мускулистые метатели ядер и дисков, а бросатели футляров, ручек и прочей легкой чепухи.

Зажмурившись, шпионское око оказалось в воде, и когда разомкнуло свои розовые веки, то увидело тинистое дно, по которому к нему подползало неведомое существо с выпученными глазами и растопыренными клешнями.

«Будем наблюдать!» — моргнул неусыпный глаз.

— Почему они решили следить за мной? — мрачно произнес дедушка.

— Почему за тобой, а не за нами? — слегка обиделась бабушка. — Может, это вообще случайность… Сержант думал, что конфетой ребенка угощает.

— Когда тебя последний раз полиция конфетами угощала? — едко спросил дедушка. — Надо протереть пол. Непонятно, какие следы эта гадость оставила!

— Я водкой протру, — принесла бабушка баклажку.

— Водка крепкая? — с подозрением спросил дедушка.

— Сорок градусов, — заверила бабушка.

— Дай капельку на язык попробую!

Бабушка полезла достать серебряную стопку, которая была когда-то наперстком у большунов. Дедушка, пользуясь тем, что бабушка отвернулась, выдернул из баклажки пробку и отхлебнул порядочный глоток.

— Я сто раз просила: хочешь выпить, налей и выпей! — осуждающе обернулась бабушка. — А ты опять тайком пьешь, как горький пьяница!

Пава и Картошечка переглянулись: они не знали, что пьяницы бывают разного вкуса.

— Дедушка, ты какой пьяница? — спросила Картошечка. — Горький или сладкий?

— Кисло-сладкий, — поморщился тот. — Тайком хлебнуть интереснее, чем в открытую… Лей, не жалей, — подставил он наперсток под баклажку.

— Ты же капельку просил.

— А ты говорила, что ни слова не скажешь, если я выпить захочу. Соленого грибка не найдется?

— Водки не останется, чтобы пол протереть.

— Мост с ним! — залихватски ответил дедушка.

Протяжное мычание донеслось с протоки. Это подала голос лягушка-бык, издавна жившая в глубине протоки и глубоко презиравшая понаскакавших неизвестно откуда тонкоголосых лягушек, которые сидели на корточках, выпучив глаза, и квакали непонятно о чем.

В отличие от них у нее был низкий, бархатный, хорошо поставленный бас. Слыша его, ценитель музыки мог подумать, что в камышах обитает орган или фисгармония. К сожалению, с органами и фисгармониями лягушка не была знакома, поэтому причисляла себя не к ним, а к большим жабам. Только у них мог быть такой голос.

— В детстве возле нашего мостика вот так коровы мычали, — лихо осушил наперсток дедушка.

Глава 5. Золотые часы Сверча

Пава и Картошечка, как обычно, проснулись утром на диване в дедушкином кабинете, под одеялом, сшитым из поблекших лепестков мака. Ни один почтальон к ним вчера снова не заглянул. Девочки ждали новостей от папы и мамы. Их родители отправились на поиски далекого острова, про который было известно только, что там нет зимы.

Солнечный заяц безмятежно валялся посреди комнаты. Никаких солнечных волков поблизости не было.

— Мне снилась мама, — мечтательно сказала Пава.

— А мне чудовище, р-р-р, — зарычала Картошечка.

— А мне стакан на колесах! — вошла бабушка, часто видевшая странные сны.

На ней была шляпка, похожая на красный капюшон, но носившая название шаперон. Шляпок у бабушки был целый шкаф, и без головного убора она не только не ходила, но не стояла, не сидела и, возможно, даже не лежала. По крайней мере, в спальню на ночь она уходила в шляпе.

— Почему ты никогда не снимаешь шляпу? — спросила Картошечка через несколько дней после приезда.

— У меня дыра в голове, — с достоинством ответила бабушка.

Картошечка пораженно застыла. Нетрудно было представить себе неудобства, связанные с пробоиной в голове. Туда могли влетать капли дождя и вытекать из носа. Там мог свистать ветер. А свист ветра в голове взрослые почему-то не одобряли. Наконец, в голове могли завестись мошки. В то же время обладание дырявой головой сулило определенные преимущества. Туда могли попасть семена, и голову украсили бы живые цветы.

Скоро сестры заметили, что разные шляпки по-разному воздействуют на бабушку. Например, в шляпке с розами она была колкой и неприступной. В другой — веселой и разговорчивой, в третьей — молчаливой и задумчивой, в четвертой — это вообще уже была не бабушка, а мост знает кто. Особенно следовало быть осторожной, когда она надевала новый головной убор. Невозможно было угадать, как он изменит бабушку.

Разлегшийся на полу заяц при появлении бабушки не моргнул глазом. Он знал, что бабушки в красной шапочке, правильнее, в шляпероне, не стоит бояться. Заяц не пошевелился и тогда, когда через распахнутое окошко донесся водяной всплеск и возглас: «Ух!»

— Дедушка в протоку бухнулся! — откинула одеяло Картошечка, которая тоже знала, что бабушка в красной шляпе совершенно не опасна.

— Точнее, ухнулся, — поправила Пава.

— Брюхнулся, — добродушно заметила бабушка, вручая девочкам по половинке изюминки. — Он всегда животом на воду падает. Приглядывайте, чтобы к нему щука не подкралась, — поспешила она вниз.

Протока сверкала, будто ее разбавили серебром и ртутью. Дедушка неумелым кролем бодро плыл к мосту. Величественное ухо то ныряло под воду, то показывалось из нее, как бледно-розовый плавник огромной рыбы. Сестры свесились через подоконник, всматриваясь, не мелькнет ли под водой смутный силуэт щуки, похожий на пятнистый великанский меч.

— Красиво я плаваю? — с надеждой спросил дедушка, взобравшись на сеть, спускавшуюся к воде, как веревочная дорожка.

— Красиво, — подала бабушка полотенце. — Только зад из воды торчит!

— Торчит? — огорчился дедушка.

— Торчит, — безжалостно подтвердила бабушка, убежденная, что собственное мнение надо высказывать честно.

Бабушка не боялась дедушку, потому что знала: за мрачным неукротимым Сверчем по-прежнему скрывается мирный домашний Сверчок.

Завтрак был плотным: два вареных зернышка риса, перепелиное яйцо вкрутую и чай из зверобоя. Солнечные зайцы перебежали из кабинета к большому обеденному столу. Некоторые даже вскочили на стол. Но под суровым взглядом дедушки сразу принялись за дело: начищали ложки и вилки так, что от их блеска все слепли, терлись спинами о стаканы, пока из тех не сыпались искры.

Чтобы разбить пятнистое яйцо, дедушка хотел метнуть его в стену. Но бабушка достала специальный молоток для разбивания яиц. Дедушка стукнул им по яйцу, и оно попыталось удрать со стола.

Сверч торопился. У него были золотые часы и, как положено настоящему инженеру-мечтателю, эти часы были невидимыми и нематериальными. Золотые дедушкины часы были с восьми утра до двенадцати дня. А по-старому — с восьмого поезда по двенадцатый.

Он закрывался в кабинете, и бабушка страшным шепотом предупреждала внучек: «Дедушка работает!» Это означало, что нельзя бегать, прыгать, даже чихать. А попробуйте не чихнуть после того, как вам запретили чихать! Девочки терпели изо всех сил. А когда терпения не хватало, летели в дедушкину и бабушкину спальню, совали голову под подушку и сдавленно чихали в мягкий тюфяк. Тюфяк был совсем не в восторге, что его, большого и солидного, разжаловали в носовой платок.

Картошечка и Пава не раз обсуждали, при каких обстоятельствах бабушка могла бы во время золотых дедушкиных часов отвлечь его от мечтаний.

— Если свая упадет в протоку? — предположила Картошечка.

— Нет, — помотала головой Пава. — Бабушка будет молчать до обеда и только потом скажет, что мы уже не стоим, а плывем. Вот если бы пожар...

— Если начнется пожар, бабушка обождет, пока сгорит первый этаж. Потом поднимется к кабинету и подождет, пока сгорит лестница. А потом уже вбежит в кабинет, схватит дедушку, и они вдвоем бухнутся в воду!

— Дедушка брюхнется, — напомнила Пава.

Сестры не знали, что в последнее время дедушка с утра приходил не в кабинет, а в полное отчаяние.

— Муша, — говорил Сверч бабушке, он называл ее то Мушей, то Машей, то Мишей, то Масей, то совсем Мухой, и никто не знал, как бабушку по-настоящему зовут, и она, наверно, тоже это позабыла, только помнила все имена, выдуманные дедушкой, и была готова откликнуться на любое из них.

— Мушка, — жаловался дедушка. — Ничего не могу придумать!

Сверч переселился на тинистую протоку не только для того, чтобы в его уши не врывались городские рев и вой, крик и гам, плач и смех, свист и скрип, писк и визг, стук и бряк... На одну-единственную тишину приходится десятки видов шума, вгоняющие любого мечтателя в бешенство и будто в издевку имеющие коротенькие незначительные названия! А ведь есть еще тысячи безымянных звуков, вредящих исподтишка.

Нет! Сверч сбежал, чтобы приступить к делу, о котором, чем старше становился, тем больше мечтал. «Самое глупое — это умереть!» — твердил он.

Перед переездом он набил чемодан самой белой на Прямой Реке бумагой. Запасся ящиком самых летучих перьев и ведром самых четких чернил. Накупил столько разноцветных карандашей, что хватило бы на мостовичат целого города, и такое количество ластиков, что можно было стереть все с лица земли.

Но когда они зажили в покое и глуши, на бумаге вместо букв стала появляться только пыль, перья не кидались в чернильницу, чернила не убывали, острые носы карандашей не тупились, скрепки скрепляли пустоту, а ластики не стирали бока о неудачные слова.

— Пуша, — отвечала бабушка, она звала дедушку то Пушей, то Пашей, то Пушкой, то Пушком, и, несомненно, назови она его даже Пешкой, он бы все равно откликнулся. — Ты сам говоришь, колодец должен наполниться! Отдохни!

— Нет у меня времени отдыхать, — мрачно замечал Сверч. — Это последнее наше лето!

С приездом внучек работа и вовсе выпала из рук, как закладка из книги. Для начала дети заставили его заниматься озеленением окрестностей. Дедушка сам был виноват. Он нашел желудь и, помня, что старшие должны просвещать младших, важно сообщил, что из желудя вырастает дуб.

— Из такого маленького такой большой? — не поверила Пава.

Теперь стоило сестрам завидеть облезлый, рассохшийся, как соседская бочка, желудь, они, пыхтя, катили его к протоке, всесторонне намыливали и обдавали водой — нельзя же сажать грязный желудь, дуб тоже вырастет грязным! — и звали дедушку с копаткой. Сверч выходил с лопаткой и, проклиная свою тягу к просвещению потомства, кое-как присыпал отмытые до блеска желуди землей, надеясь, что на этом его тяготы кончатся. Не тут-то было! Через час его снова тащили на двор: ведь молодые дубы надо регулярно поливать!

Чтобы спасти мужа, бабушка начала рассказывать сестрам сказку про ведьму, летающую на метле. Метла напрочь вымела из их сердец будущую дубовую рощу.

К сожалению, под рукой не было ни одной метлы, в доме оказалась только ее заместительница — длинная, определенно двухместная швабра. Целыми днями, пытаясь взлететь, внучки с грохотом разъезжали на ней по комнатам.

Дедушка спотыкался о нее на лестнице, под лестницей, в спальне, в коридоре. Постоянно встречаясь с нагло развалившейся на полу шваброй, Сверч начал приходить к убеждению, что в доме не одна швабра, а десять, и они продолжают размножаться.

В это утро, убрав со стола, бабушка твердо объявила, что сказка про ведьму закончилась и девочкам надо не сидеть дома, а бывать на свежем воздухе. Она вынесла им две фляжки из ореховых скорлупок и попросила сходить за нектаром. Внучки захлопали в ладоши: бродить по лесу было увлекательнее, чем разъезжать на швабре.

Увидев, что Картошечка берет громоздкий боевой арбалет, бабушка предложила самострел поменьше. Но Картошечка отказалась. Еще чего! Не для того она вынудила Секача отдать настоящий взрослый арбалет, чтобы он отлеживался.

Забытая сине-золотая тишина уже собиралась возвратиться и наполнить собой не только дедушкин кабинет, но всю старую сваю под железной крышей с пустой консервной банкой на боку. И что же сделал дедушка?

— Вы там не задерживайтесь! — неожиданно для себя крикнул он девчонкам.

А бабушка, глядя, как они уходят, почувствовала нестерпимое желание отправиться следом. Когда она надевала красный шаперон, ее всегда тянуло в лес.

Глава 6. Падение с луны

Ступив на пристань, Картошечка тихо свистнула и позвала: «Немак!» Через минуту из травяных зарослей показался изумрудный жук. На ночь его выталкивали за дверь. Домашнее животное превращали в дворняжку. Бабушка боялась оставлять жука в доме, ей казалось, он будет сидеть во мраке и беззвучно шевелить усами. Почему-то эти шевелящиеся усы лишали ее сна.

— Зачем к вам полицейские приезжали? — выглянула вдруг из полузатопленной деревянной бочки дородная мостовичка в белой кофте.

— Здравствуйте! Откуда вы знаете про полицию? — откликнулась Пава.

— Лес видит, а поле слышит, — неопределенно ответила белая кофта.

В бочке жили соседи. Дедушка и бабушка думали, что тут никого нет. Но в первое же утро после их приезда из притулившейся к пристани бочки вылез низкорослый лысый мостовик, спустился к протоке, зачерпнул в тазик воды и занялся стиркой. За ним появилась, видимо, его жена и, перегнувшись через проржавевший верхний обруч бочки, стала зычно советовать почаще менять в тазу воду.

Обитатели бочки не смотрели в сторону трухлявой сваи, в которой приезжие устроили себе дом. Возможно, они сами сбежали из города и теперь досадовали, что сюда нагрянула еще одна семья, да еще с детьми.

— Тот, кто хочет, чтобы ему не мешали, всегда мешает другим, — расстроенно обронил дедушка. — Не рады нам эти Бочкины!

— А я уверена, ты с ними подружишься, — возразила бабушка. — Кто поселится в бочке? Только философ. А философы тянутся друг к другу.

Но неприветливые соседи даже познакомиться не спешили. С раннего утра Бочкин, вытолкнув корявую пробку, показывался из дыры в верхней крышке своего жилья и шел к воде с тазиком и корзиной белья. До обеда стирал, после обеда развешивал постиранное, вечером снимал его. Как адмиральское судно, украшенное вымпелами и флажками, бочка с головы до пят была облеплена празднично развевающимися подштанниками, майками и прочим барахлом.

Кроме взрослых голосов, из бочки порой доносился еще чей-то тонкий голосок. Но даже если там жило трое мостовиков, непонятно было, как они за сутки успевали испачкать такое количество одежды.

— Полиция нам про черного муравья рассказала, — вмешалась Картошечка. — Он человеческим языком заговорил.

— И что сказал?

— Что у нас будет победа.

Взявшись за руки, сестры быстро проговорили заклинание про дождь с травой и на глазах соседки почти растворились в воздухе. Изумрудно-металлический жук, опередив их, ринулся в зеленую чащу.

Чтобы услышать, какое заклинание произнесли девочки, Бочкина так перегнулась через край бочки, что чуть не свалилась в воду. Выпрямившись, она радостно потерла ладони и с запинкой повторила то, что как будто расслышала:

Дождю будь дочь,

С тобой труба,

Она теперь

Твоя судьба!

Ожидающе она уставилась на свою руку и разочарованно вздохнула. Ее рука не стала невидимой, даже бородавка на среднем пальце не исчезла. «Может, хоть башка пропала?» — с надеждой подумала Бочкина и склонилась над водой. Но в протоке расплывчато колыхалась ее голова в обрамлении кудряшек. Капля дождя упала на колеблющееся в воде лицо.

— У меня появилась дочь, — умиленно прошептал дождь. — Дождиночка моя!

Бочкина юркнула в бочку и поплотнее заткнула входную дыру пробкой. Дождь она не любила: на протоке хватало сырости без него.

Она спустилась в круглое помещение, освещенное полосками света, затыкавшими щели в рассохшейся клепке. Казалось, кто-то отмечает на стенах мелом, сколько дней прошло в заточении.

— К соседям скарабей прибегал, — сообщила она мужу.

— Какой-такой скарабей?

— Черный-пречерный, будто не в песке, а в печке родился. Они научили его говорить человеческим голосом!

— И что он говорит?

— Что говорит? — переспросила Бочкина, потому что, силясь запомнить заклятие про дождь и трубу, запамятовала предшествующий разговор. — Забыла! — шлепнула она себя ладонью по лбу с такой силой, что, если бы это был посторонний лоб, его обладатель упал бы без чувств.

Обойдя круглобокую корягу с заостренным суком, девочки пошагали за своим блестящим поводырем. Когда они жили под Центральным мостом, они гуляли по асфальту. Никаких опасных зверей там не водилось. Изредка только пробегал чернорабочий муравей, или бросался наутек робкий паучок со спрятанной за пазухой катушкой ниток. Главное было не угодить под каблуки большунов и не попасться котам и собакам.

К счастью, большунов и собак с котами было видно и слышно издалека. Если они и могли на кого-нибудь наступить, то только на дедушку, который, уходя в свои мечтания, ничего вокруг не замечал. Поэтому бабушка вела его за руку. «Ты меня до могилы доведешь», — шутил дедушка. Бабушка не говорила, что держится за него, чтобы самой не пропасть.

Но теперь перед девочками был не асфальт, а настоящие джунгли. Густые стебли и листья скрывали разнообразных чудовищ. В любой миг Пава и Картошечка могли провалиться в подземный лабиринт и попасть в лапы близорукого крота, который, по словам дедушки, обожал маленьких девочек. Как передвижной кактус, мог выкатиться прожорливый узколобый еж. Вытаскивая ногу из воды, словно ручку из чернильницы, в луже мог прогуливаться белобрысый, с черной повязкой на глазах сорокопут.

— Скоро капут! — пугал дедушка этой птицей.

Но страшнее всего было столкнуться с призраком травы по имени зыбун. Никто не знал, как зыбун выглядит. Тот, кто узнал, оставался лежать мертвым и скрученным, будто его выкрутили, как мокрую тряпку. Если без ветра трава вдруг начинала качаться и зыбиться, надо было удирать что есть сил.

Картошечка крепко сжимала арбалет, заряженный боевыми стрелами из длинных и твердых шипов крыжовника. Надо было оберегать не только старшую сестру, но и Немака, у которого тоже было немало врагов: и голодные лягушки, и ящерицы, и кроты с ежами.

Но, слава мосту, они встретили лишь невзрачного мотылька с желтым цыплячьим хвостом, который на лету небрежно задел крылышком Паву. Пава поразилась, что после прикосновения мотылька в ней еще несколько мгновений сохранялся его трепет.

Громкий щелчок раздался сзади. Картошечка выпустила из рук самострел. А Пава, зацепившись за корешок, растянулась на земле. Небольшой полосатый жучок, подпрыгнувший в воздух, снова свалился в траву.

— Уф, у меня сердце упало! — призналась Картошечка.

— А я сразу поняла, что это просто щелкун, — сказала Пава.

— Чего ж ты носом в землю зарылась?

Это был лишний вопрос, потому что у сестры — Картошечка об этом знала — был редкий талант падать со всего, с чего можно и нельзя упасть. Каждую ночь она падала с дивана и спала на полу. Поэтому свои сны твердо помнила. Она падала со стульев и скамеек, даже с колен дедушки и со швабры, изображавшей метлу. Она ухитрилась упасть в глазах бабушки, сказав, что любит слушать жабу, а не насекомых.

Картошечка не падала. Зато у нее все падало. Она роняла чашки и ложки, кружки и крошки, книжки и тетрадки. Все, что могло упасть, а это под силу любому предмету, обязательно у нее падало. Что говорить о предметах?! У нее, как уже говорилось, падало сердце, настроение, горы с плеч. Дали бы ей градусник, температура в нем сразу бы упала!

Вприпрыжку сестры догнали Немака, который поджидал их возле рощицы пахучего клевера, за которой возвышались желтоглазые ромашки.

— Одолжу у вас немного нектара, — предупредила Картошечка рослый цветок с курчавой фиолетовой шевелюрой.

Цветок кивнул: «У меня от этого нектара уже голова тяжелая!»

Картошечка вслед за жуком стала взбираться по шаткому клеверному стеблю.

— Ты пыльцу собирай, — наказала она Немаку, — а я соком займусь!

Пава решила пойти дальше. Она обошла клеверную рощу и проворно залезла на высокую ромашку. «Будто на вершину луны поднялась», — с удовольствием подумала она и рывком отстегнула с пояса флягу.

От ее неосторожного движения цветок качнулся в одну сторону, в другую, и Пава, как из пращи, полетела с него, тщетно пытаясь ухватиться за стебли, листья, даже за шорох. «С луны упала!» — было ее последней мыслью.

Очнувшись, она увидела над собой зеленые колеблющиеся своды, пробитые солнечными пиками и голубыми мечами, и поняла, что лежит на земле. «Сейчас как выбежит на меня еж...» — с ужасом представила она.

Мальчик-мостовичок с вьющимися темными волосами и светлым хохолком склонился над ней.

— Ты кто? — испуганно приподнялась она.

— А ты?

— Я Пава, а ты... — Она вгляделась в лицо мальчика и вздрогнула. — Опасный преступник!

— Я Рон, — пожал он плечами.

Глава 7. Красота с доставкой на дом

Есть заклинания высиженные, выхоженные и вылежанные. Последние Сверч ценил особенно высоко.

— Высиженные, — утверждал он, — добываются нижней частью туловища. Выхоженные — ногами. А вылежанные — с телом почти не связаны. На диване тела не чувствуешь! Заклинания являются прямо во сне.

Но не успел он направиться к заветному дивану, как в безмятежную тишину, будто зубастая пила, вонзился невыносимый тягучий скрип. Скрип был таким пронзительным, что дедушка заткнул оба уха, хотя обычно ограничивался только правым.

Три жука-носорога, обогнув куст лунника, выползли на пристань, таща за собой двухколесную повозку. Вместо деревянного кузова на колесах возвышался пластиковый стакан. Такие стаканы оставляли в траве большуны.

Круглолицая светловолосая мостовичка, стоявшая в стакане, сжимала нитяные вожжи и подгоняла своих носорогов заостренной былинкой. Стакан опоясывала броская надпись: «Мы развозим красоту! Будущий Ведущий Лидер».

— Хватит скрипеть! — разъяренно выскочил из сваи дедушка.

Возница радостно и испуганно заулыбалась и натянула вожжи. Жуки остановились. Младшая сестра дедушки собственной симпатичной персоной спрыгнула наземь, открыла установленный на запятках дорожный сундучок и вытащила оттуда рюкзак. Столкнув стакан с повозки в воду, вновь забралась в него и, гребя коротким веслом, направилась к свае.

— Лю, почему ты скрипишь? — не успокаивался дедушка.

— Для рекламы, — заморгала Лю. — Наружная реклама у меня налицо, но кто ее в лесу увидит? А звуковую — услышат!

— Где-то я этот стакан видела, — вышла бабушка. — Привет, Лю! Что нового?

Слезы побежали из глаз приезжей:

— Устала я в дороге под лопухами ночевать. Но недавно тетя Котя умерла и свой домик на меня отписала.

— Так это же хорошо! — удивилась бабушка.

— Домик — картинка. Беленькая труба над крышей, четыре водосточных — по бокам. А на умывальнике лежала старая мыльница. Хотела ее выбросить, но она тяжеленькой показалась! Открыла, а там золотые песчинки сверкают.

— Еще лучше! — констатировала Муша.

— Решила я сделать в доме камин. С детства мечтала иметь камин. Позвала мастеров: «Можете камин сложить?» — «Можем! Только надо печку разобрать» — «Разбирайте!» Разломали они печку и три золотинки взяли. «Теперь надо полы снять». Оторвали полы, еще две золотинки попросили. «Сейчас нужно потолок пошире пробить и дыру в крыше сделать». — «Пожалуйста!» — «Теперь можно камин класть!» А в мыльнице уже пусто. «Извините, — говорю. — Я раздумала!»

— Два не подумала, — поморщился дедушка.

— Описали домик за долги. Можно я у вас немножечко поживу?

— Можно, — сказала бабушка. — Только у нас камина нет.

— Пышное у тебя звание... — показал дедушка на надпись, которой был подпоясан пластмассовый стакан.

— Оно еще длиннее, — похвалилась Лю. — «Будущий Ведущий Лидер По Продажам На Прямой Реке». Целиком не влезло…

Слова из Лю сыпались с такой частотой, что ей позавидовал бы любой одуванчик, мечущий свои споры по ветру.

— Сколько месяцев ты уже в Будущих Лидерах ходишь, точнее, ездишь? — прервал дедушка.

— Проходи, Лю! — укоризненно посмотрела бабушка на супруга. — Рады, что ты приехала. И крем для рук у меня как раз кончился.

Из набитого рюкзака под названием бьюти-рюкзак Лю стала бойко выкладывать на стол в гостиной деревянные коробочки, запечатанные скорлупки, кулечки, мешочки, слюдяные флакончики. Болтала она теперь с таким воодушевлением и скоростью, что никто не смог бы вставить между ее словами не только слова, но даже карандаш. Что карандаш? Бумажный лист не просунулся бы!

— Кожа класса люкс! — тарахтела она. — Пена всех видов: для бритья бороды, включая синюю и красную, усов, коротких, длинных, тараканьих; бакенбардов, поэтических и служебных; для щетины, мужественной и похмельной. Дезодорант для могучего тела, стройного тела, для хилого тела и для никакого тела. У тебя, братик, могучее тело! — похвалила она Сверча.

Тот польщенно открыл рот, но Будущий Ведущий Лидер не разрешил ему издать ни единого звука:

— Вся косметика на основе целебных трав, собранных под главными священными мостами. Вот помада со вкусом шоколада. Тушь из ночных луж, вернее, груш! Кремы — шелковые губки, масляные глазки, бархатные бровки, перламутровые ушки... Это, кстати, сейчас модно! — выразительно глянула Лю на дедушкино ухо. — Маска увлажняющая, маска чарующая, маска, наводящая ужас. Крем дневной, ночной и полуночный. Вдобавок противосолнечный и противолунный. Скраб из золотого песочка со дна Прямой реки. Краска для ногтей — вампирская. Крем «Варежки» для девочек, крем «Боксерские перчатки» для мужчин, крем «Рабочие рукавицы» для работы на приусадебном участке. Попробуй, братик!

И не успел Сверч увернуться, как одна его ладонь уже пахла рингом, свингом и гонгом, а другая вожделела сжать рукоятку лопаты и засадить прошлогодними желудями всю округу.

— О чем ты здесь мечтаешь? — неожиданно выпалила Лю.

— Раньше ты не интересовалась моими заклинаниями, — удивленно подергал себя за нос Сверч три раза.

Но даже это магическое действие, всегда заставлявшее дедушкин ум и память заработать в полную мощность, не стерло с его лица озадаченного выражения.

— Рано рассказывать, — покачал он головой. — Пока это только великий замысел.

— Даже мне не говорит, — посетовала бабушка.

Лю с легкостью перепорхнула к ней:

— А вот пудра с крыльев махаона! Это пробник... Кто напудрится, гарантированно будет танцевать, летать, парить... В полет, Мушечка! Слушаем ароматы — расслабляющий, дарящий вечер с креслом-качалкой...

— У камина, — вставил дедушка.

— С ложкой меда и рюмочкой нектара, шокирующий, опьяняющий, вдохновляющий... — будто не услышала его Лю.

Она перевела дыхание, и Сверч, наконец, смог задать вопрос, который давно уже маялся у него на языке:

— Зачем нам столько?

Следует заметить, что дедушка был большой эконом и не любил ничего лишнего, особенно расходов:

— Чтобы использовать такое количество косметики, надо нашу сваю ежедневно румянить, пудрить и красить ей губы!

Трухлявая свая, прекрасно слышавшая каждое слово, растянула в довольной улыбочке глубокую поперечную трещину, рассекавшую ее.

— Я куплю крем для рук, — сказала бабушка. — Внучкам — «Варежки». Тебе, Пуша, пену для седой бороды. А еще возьму вдохновляющий аромат.

— Мне он не нужен! — гордо сказал дедушка. — Ко мне вдохновение без костылей приходит.

— А я себе беру, — невозмутимо ответила бабушка. — Открою этот аромат и придумаю такую шляпку, которая никому не снилась!

Лю стала радостно отбирать заказанные вещи, клянясь Центральным мостом, что и кремы, и аромат придутся бабушке по душе, потому что любая чистая душа, а у нее, она знает, душа чистая, сразу почувствует настоящий товар.

— Все бесплатно, — проникновенно сказала она, и из ее глаз выступили слезы.

— Я купить хочу! — запротестовала бабушка.

Началась не перепалка, а перетолка. Лю двумя руками толкала аромат к бабушке, а бабушка негодующе отправляла его в обратную дорогу.

— Чем будете рассчитываться? — наконец уступила Лю. — Можно грибами, ягодами, герметически сохраненными луговыми запахами...

— Настоящими деньгами, — величественно сказал дедушка.

— Вот это да! — ахнула Лю. — Я думала, у вас тут только и есть что шишки.

Вещи и съедобные припасы мостовики выменивали или покупали за речные золотые песчинки и за пуговицы, потерянные большунами. За одну маленькую перламутровую пуговичку давали три белых и три черных пуговицы.

Но по-настоящему твердой валютой считались большие, как тележные колеса, монеты, которые мостовики редко-редко находили в траве.

Как ни странно, дедушка, который и на прогулках был погружен в мечты, недавно нашел деньги. А бабушка чуть не наступила на них, но не заметила. «Тем, кто смотрит в облака, не жалеют медяка», — изрек дедушка.

Он поднялся на второй этаж и вышел из кабинета, сжимая под мышкой большую, как каравай, монету.

— Хватит? — положил он ее перед потрясенной Лю.

Это была стальная монета, с одной стороны которой был всадник, наскакивающий с копьем на странное животное, смахивающее на ящерицу и на червяка. С другой стороны монеты над двумя веточками стояла цифра 1.

— Ты что? — побледнел Будущий Ведущий Лидер. — Я тебя до конца жизни буду самыми лучшими кремиками и пенками бесплатно снабжать!

Она затолкала копейку на дно своего объемистого бьюти-рюкзака и растроганно прижала руки к сердцу:

— Как я тебя, братик, люблю! Ты уже в детстве был такой талантливый: на майских жуков с голыми руками выходил, подземный город хотел построить…

— Ладно, — смущенно ответил Сверч. — Сегодня я тебе комнату сделаю.

И тут издалека послышался необыкновенный звук. Он был таким мелодичным и захватывающим, что все забыли не только о деньгах, обо всем на свете забыли. Будто мягкой фланелью этот звук смахнул с сердца все, что выглядело тяжелыми камнями, а на деле оказалось сияющими пылинками. Бабушка, Сверч и Лю завороженно повернули головы к открытому окну.

— Ой, — встрепенулась Лю, увидев вдали красноватый дым, что поднимался над травяными зарослями. — Мне еще в одно место надо съездить.

— Завтра съездишь, — добродушно сказал Сверч.

— Меня ждут! — испуганно пробормотала Лю.

Быстро спустившись к воде, она залезла в шаткий стаканчик и погребла к берегу. Поглощенная поднимающимся над травой дымом, она не заметила, как с запяток ее тележки, оставшейся без присмотра, спрыгнул толстый мостовичок, одетый в белые штаны и в не менее белую рубашку.

Если бы Лю не была так встревожена растущим вдали дымом, она бы непременно этого мостовичка заметила и спросила у него или, поскольку он сразу сбежал, у своего брата и Муши: что толстячок делал на ее тележке?

Попутно она бы еще, наверное, спросила: «Почему ветер дует? Зачем звезды горят? И почему собака живет 15 лет, ворон — 300, а мостовики всего два года?»

Глава 8. Убегающие и наблюдающие

Из шершавых стеблей полыни выглянула Картошечка со взятым наизготовку арбалетом.

— Не шевелись! — сказала она.

Рон попытался разглядеть еще одну почти невидимую девочку:

— Надо говорить: «Стой, руки вверх!»

— Стой, руки вверх!

— Я и так стою...

— Не бойся! Это опасный преступник, — поднялась Пава.

— Я Рон, — повторил мальчик.

Светлый хохолок строптиво торчал над его лбом. Темные волосы были давно не стрижены. В руке он сжимал дротик с узким наконечником. На ремешке у него висел рожок, похожий на пожелтевшую серебряную улитку.

— Тебя полиция ищет, — слегка опустила самострел Картошечка. — Что ты натворил?

— Если полицейские ищут, значит уже что-то натворил? — с вызовом тряхнул хохолком Рон. — Я вижу, вы совсем еще дети.

— Сам ты дети! — отрезала Картошечка. — Откуда ты взялся?

Верхушки растений колыхались высоко над их головами, и тени от листьев и цветов перебегали по земле с места на место, будто затеяли неслышную таинственную игру. Был бы тут дедушка, он бы своим чудесным ухом услышал разговоры теней и понял, во что они играют.

— Вы можете стать не такими прозрачными? Трудно разговаривать непонятно с кем, — попросил Рон.

Девочки переглянулись. Через секунду их стало отчетливо видно.

— Мои родители умерли в тюрьме. Они были неуживчики. Слышали о таких?

— Немного, — неуверенно сказала Пава.

— Они какие? — не удержалась Картошечка.

— Мои были хорошие.

— Ты тоже неуживчик?

— Наверно... Меня хотели забрать в тюрьму, но я убежал.

— И где живешь?

— В бакене.

— Туда ворона часто прилетает. А мы с дедушкой живем. Знаешь, какой он сильный? Можешь одной рукой травинку вырвать?

Рон переложил копьецо в левую руку и попробовал свободной рукой выдернуть тонкую, чуть выше его травинку. Травинка отчаянно сопротивлялась. Рон положил дротик, схватил былинку двумя руками и с треском оторвал ее.

— Так не считается, — заметила Картошечка. — Корень остался.

— Бабушка говорит, у растений сердце под землей, — тихо обронила Пава.

— Даже у последнего лопуха есть сердце! — подтвердила Картошечка. — Не надо их зря трогать.

— Ты же сама попросила, — опешил Рон.

— А что у тебя на ремешке? — давно поняв, что неприятные замечания лучше пропускать мимо ушей, показала пальцем Картошечка.

Бабушка ей предсказывала, что рано или поздно она выколет своим пальцем кому-нибудь глаз. Но Картошечка подозревала, что бабушка с карандашом вместо пальца предостерегает в первую очередь себя.

— Рог.

— Бодаться? — насмешливо предположила Картошечка.

— Трубить.

— Красивый... Из чего он?

— Из серебра и слоновой кости.

— А у нашего дедушки ухо как у... — начала Картошечка.

Но Пава толкнула ее.

— Можешь потрубить?

Рон поднес рожок к губам. Солнце сверкнуло на ободке раструба так, будто на рожке вспыхнула разноцветная звезда. Щемящий звук, от которого сердце сжалось от грусти и воспоминания о чем-то забытом и чудесном, разнесся над травой.

Девочки замерли. И растения, у которых были зеленые нежные сердца, тоже замерли. И тени, суетившиеся у них под ногами, кажется, остолбенели. Даже у Немака, который подползал к своим хозяйкам, застряла в воздухе скрюченная передняя лапа.

— Надо домой бежать! — словно проснувшись, спохватилась Пава. — Бабушка уже, наверно, беспокоится.

Наполнив фляжки нектаром, они все вместе направились к протоке. По дороге им попалась дряхлая сосновая шишка, рассохшаяся не хуже бочки, которая отиралась у пристани. Рон взвалил шишку на плечо:

— Приделаю к ней вместо головы желудь и по две палочки внизу и по бокам. Получится мостовик.

— И что?

— Поставлю его на своем бакене.

— Для красоты?

— Для вороны. Она клюнет приманку, а шишка колючая и невкусная. Может, ворона и отстанет...

— Вороны умные! — не согласилась Картошечка. — Старая шишка ей ни к чему.

— Тихо! — неожиданно остановился Рон.

Он опустил шишку наземь, крепче сжал дротик и бесшумно скрылся в густых, сильно пахнущих зарослях мяты.

— Может, станем невидимыми? — прошептала Картошечка.

— Он же попросил нас не исчезать, — так же шепотом ответила Пава.

Из чащи, в которой растворился Рон, раздался короткий вскрик, и девочки побледнели. Трава с шумом заколыхалась, будто сквозь нее шел зыбун.

И вдруг, как белая капустница, из зарослей вывалился толстый мостовичок в белой рубашке, в белых штанах, с белой веревкой, намотанной на локоть. А за ним Рон:

— Знаете это привидение?

Девочки отрицательно помотали головами.

— Крался за нами… — пояснил Рон. — Ты кто? — обратился он к белому незнакомцу.

— А ты? — исподлобья посмотрел тот, поправляя ворот, за который его вытащили на солнышко.

— Я Рон.

— Ну, а я Кривс.

— Вы случайно не из бочки? — вежливо обратилась к нему Пава.

— Из бочки.

Картошечка, глядя толстячка, рассмеялась:

— Я сразу поняла, что это Бочкин!

Кривс неприязненно покосился на нее.

— Почему вы весь белый? — продолжила Пава.

— Мичман говорит, белый цвет самый лучший.

— Почему?

— Потому что быстро становится грязным.

— А зачем тебе веревка? — вмешалась Картошечка.

— Я ее нашел и теперь приручаю.

— Как это?

Толстячок бросил веревку на землю. Веревка шевельнулась и неожиданно поползла в сторону Картошечки.

— К ноге! — прикрикнул Кривс.

Но веревка даже не оглянулась. Тогда он схватил ее за хвост и снова намотал на руку.

— Ни моста еще не понимает.

— Чего ты за нами следил? — спросил Рон.

— Я за всеми слежу.

— Зачем?

— Чтобы все тайны знать...

— И что про меня узнал?

— Что ты опасный преступник. И родители у тебя в тюряге умерли!

Сжав кулаки, Рон шагнул к нему.

— А про нас что узнали? — поторопилась задать вопрос Пава.

— Во-первых, как вас зовут, во-вторых, что вы можете невидимками делаться, в-третьих, у вас зеленый жук в доме живет...

— Разве это тайны? — разочарованно протянула Картошечка.

— Есть и тайны.

— Например?

— К вам передвижная лавка приехала, — нехотя сказал Кривс. — Я думал, это обычная торговка, а когда залез в ее сундучок...

— По чужим вещам нехорошо лазать! — возмутилась Пава.

— Нашел вот это, — невозмутимо закончил Кривс и вытащил из кармана плоский деревянный кругляш, на котором полукругом шли буквы: «Шпинат» и был изображен цветок с пятью бледно-желтыми лепестками и противным иссиня-фиолетовым зевом.

— Странно! — сказала Пава. — Написано шпинат, а нарисована...

— Белена! — опередила ее Картошечка.

— Эх, вы! Не знаете, что это такое, — презрительно скривился Кривс.

— Я знаю, — сказал Рон. — Служебный жетон. Шпинат — значит «Шпионский натиск». Этих шпионов все боятся, они всюду!

Девочки тревожно осмотрелись. На миг им показалось, что несметное количество жутких шпионов в виде мошек, шишек, шампиньонов и даже краснощеких пионов окружают их.

Глава 9. Мельница, нога, туча

— Дедушка! Миленький! — вбежала в дом Картошечка.

Крик кинжалом резанул дедушку по уху. Но сердце его растаяло. До сих пор он не мог привыкнуть к тому, что в его жизни появились две маленькие мостовички, которые просто так полюбили его.

— Я здесь! — умильно выглянул он из кабинета.

— Где швабра?

Утром дедушка безжалостно сослал швабру в шкаф на верхнюю полку, до которой девочки не могли дотянуться.

— Улетела во мрак, — ответил он максимально честно. — Помой руки! Ты, как цеплянка, липкая.

— Сколько вы мне горя причиняете! — вздохнула Картошечка. — А меня цветы наслаждали! — радостно вспомнила она.

— Надо говорить, наслаждалась цветами, — подсказала бабушка.

— Я не наслаждалась, — возразила Картошечка, — я шла. А цветы синели, краснели, фиолетовели, шептали, пахли, изгибались, короче говоря, изо всех сил старались меня насладить!

Бабушка протянула руку погладить ее по голове. Внучка незаметно проверила, не торчит ли у бабушки вместо пальца карандаш.

— От радости волосы вьются, от беды секутся, — прошлась теплая ладонь по макушке Картошечки.

Пава на миг задумалась: почему вьются волосы у сироты Рона?

— А у меня волосы вьются? — спросила она.

— Вьются! Как комарики!

— Бабушка и дедушка, — торжественно начала Пава. — У нас есть тайна!

— Двайна, — поправила Картошечка.

— Две тайны, — повторила Пава. — Но мы можем сказать только одну. Вы знаете неуживчиков?

Бабушка с дедушкой переглянулись:

— Знаем.

— Вы их любите или нет?

— Трудный вопрос, — хмыкнул дедушка. — Люблю ли я себя? Иногда — да, иногда не очень.

— Так ты неуживчик? — поразилась Пава.

— На Прямой Реке мостовиков пока не делят на живчиков и неуживчиков, — уклонился дедушка от ответа. — Отчего вы спрашиваете о неуживчиках?

— Мы познакомились с одним... — призналась Пава.

— У него рожок есть! — прервала ее Картошечка. — И он в него та-а-к трубит!

— Не его ли мы сегодня слышали? — переглянулись Пуша и Муша.

Перебивая друг друга, девочки рассказали, как шли за нектаром, как левее старой сосны нашли заповедные цветочные угодья, как взобрались на цветы. «Будто на Луну!» — вспомнила Пава и скороговоркой сказала, что случайно слетела с ромашки, почти спрыгнула с нее, и тут появился Рон, и оказалось, никакой он не опасный преступник…

— Он в бакене поселился? — переспросила бабушка. — Позовите его, мы тоже хотим с ним познакомиться!

По рыбачьей сети, соединявшей сваю и бакен, сестры побежали за Роном. Сеть много лет висела без дела. Когда-то она хватала и вытаскивала из воды скользких буйных рыб, но потом прохудилась, и люди бросили ее.

Первое время по старой памяти она пыталась удержать всех, кто попадался ей под дырявую руку, — бабочек, мух, стрекоз. Но они только отмахивались, и сеть стала забывать привычку никого не выпускать из своих объятий. Она решила ловить только ветер, и ветер охотно раскачивал ее, делая вид, что запутался в сети.

Недавно по ней начали бегать маленькие человечки. «Как мурашки по коже!» — счастливо думала она и убеждала себя, что раньше старалась удержать других только из-за одиночества. Сейчас, когда с ней были мостовики, ей уже никого ловить не хотелось.

Скоро Рон стоял перед дедушкой и бабушкой. Бабушка хотела его сначала накормить, но дедушка захотел послушать его историю.

— Все мы дети, сбежавшие из дому, — ободрила бабушка Рона.

Дедушка рассматривал рожок, перекинутый через плечо гостя. Он вспомнил, что при ошеломляющем звуке этого рожка у него не только сладостно и восторженно сжалось сердце, но возникло ощущение чего-то важного... Чего? Этого дедушка не мог припомнить.

— Откуда у тебя рожок? — спросил он.

— Отцу он достался от дедушки, — сказал Рон, — дедушке от прадедушки, прадедушке, наверно, от прапрадедушки...

— Хочешь к нам переселиться? — неожиданно предложила бабушка. — Попросим Сверчка сделать две комнаты — для Лю и для тебя.

Как уже говорилось, только бабушке, да и то не во всякой шляпке, позволялось иногда называть дедушку не Сверчем, а Сверчком.

— Спасибо, — отказался Рон. — У меня собственный бакен.

— Собакен, — пробормотал дедушка.

Девочки напряглись, ожидая, не появится ли после этого слова, подозрительно похожего на заклятие, небывалое чудище на собачьих ногах с решетчатыми боками и с голодной вороной на макушке. Но ничего подобного, к сожалению, не произошло.

— Изменим тебе внешность, — предложил дедушка. — Чтобы никто не узнал.

— Пожалуйста, не надо! — взмолился Рон, не в силах оторвать взгляда от гигантского дедушкина уха.

— Можно его постричь, — сообразила бабушка.

Рука Рона взметнулась к волосам, будто к ним уже подплывала щучья пасть стальных ножниц.

— Скрываясь от полиции — убежденно сказал дедушка, — надевают парик и приклеивают поддельную бороду. Бороду тебе рано, а парик у меня есть.

— По-моему, он не получился, — засомневалась бабушка.

— Сойдет, — заверил дедушка. — Неси коробку!

Все заклинания, которые выдумывал Сверч, он зачитывал бабушке. И просил ее быть самой строгой и беспощадной судьей. Однако стоило бабушке отозваться о заклинании с малейшим оттенком неодобрения или намекнуть, что не мешало бы его слегка переделать, дедушка приходил в неописуемую ярость. Он кричал, что она ни моста в волшебных словах не смыслит, причем кричал так истошно, что обычным ушам было больно.

— Ладно, — отвечала бабушка. — Буду тебя всегда хвалить!

Дедушка оскорбленно замолкал. Но назавтра переделывал свое заклинание или признавал, что его надо выбросить. Смиренно он просил бабушку и впредь судить его без поблажек.

Муша не позволяла дедушке выбрасывать даже самые неудачные творения. Она собирала их в ярко-зеленую картонную коробку, на которой ее рукой было выведено: «Архив инженера-мечтателя Сверча».

— Для будущих исследователей, — говорила она.

— Никому это не надо! — морщился Сверч, но не мешал собирать его черновики.

Бабушка принесла картонку, окрашенную в большие надежды, и стала рыться в заветных бумажках, приговаривая, что у нее все лежит в алфавитном порядке.

— ...Мельница, нога, туча... — перебирала она заклинания. — Как ты сюда затесалась? — обратилась она к туче, втиснувшейся в неположенное место. — Ага, имеется в виду облако. Кому ты делал облако?

— Не помню. То ли фабрике мягких игрушек, то ли продавцу сахарной ваты.

— Нашла! Парик.

— Читай, — благодушно кивнул дедушка.

— Кошачий вскрик, готов парик!

Из ниоткуда на стол упал белый парик в черную клеточку.

— Говорила же, это неудача, — прокомментировала бабушка.

— А мне нравится, — возразил дедушка. — В молодежном вкусе, смело!

— Бесполезная вещь.

— Нет ничего полезнее бесполезных вещей! Никогда не знаешь, где они пригодятся.

— Лучше этот парик поменять, — настаивала бабушка.

Девочки испугались, что дедушка сейчас прямо при Роне начнет топать ногами, хвататься за голову и кричать жутким голосом. Но тот неожиданно замер, уставился в потолок — все зачарованно посмотрели туда же, но ничего примечательного не увидели, потому что дедушкин взгляд, возможно, взлетел в те безлюдные пустыни, в невесомых песках которых рождаются самые голубые на свете скарабеи.

— Придумал! — вдохновенно сказал дедушка. — Вскрик котов, парик готов!

На стол упал черный парик в белую полоску.

— Извините, мне ни тот, ни другой не нравится, — отреагировал Рон.

— Можно и без парика, — согласилась бабушка. — К нам сегодня Лю приехала. У нее столько румян и красок, что мы тебя до неузнаваемости загримируем.

И тут Рон, который предупреждал девочек не говорить о тайне, поведанной Кривсом, и самим без взрослых проследить за тетей-шпионкой, мрачно обронил:

— Не берите у нее ничего!

— Почему? — поднялись брови у бабушки и дедушки.

— Ты знаешь шпинат, дедушка? — спросила Пава.

— Кто ж его не знает?

— А ты его боишься?

— Он только красного перца боится, — со знанием дела сообщила бабушка.

— Это не шпинат, который в огороде, — воскликнула Картошечка. — А Шпинат, в котором шпионы.

И потрясенные дедушка и бабушка узнали тайну, которую Кривс совершенно не собирался выдавать двум соседским девчонкам и беглому неуживчику.

— Где этот фальшивый Будущий Ведущий Лидер? — вскричал дедушка.

Но Лю была уже далеко.

Глава 10. Новости подводного мира

Открыв на рассвете глаза, Бочкина им не поверила. Чтобы убедиться, что они верно показывают окружающую дубовую действительность, — Бочкина спала в бочке, где ей еще спать? — она вновь с такой силой сжала веки, что, когда отпустила их, глаза подскочили, будто на пружинах.

Нет, они ее не обманывали: над кроватью действительно сверкала непонятно откуда взявшаяся огромная белая труба с золотистыми полосами, похожая на металлического питона, свернувшегося в кольцо и широко разинувшего ослепительную глотку.

Если б Бочкина разбиралась в духовых инструментах, она бы сразу определила, что перед ней царь парадов — сузафон. Но хозяйка рассохшейся бочки никогда не слышала и не видела духового оркестра.

— Труба! — пораженно прошептала она и удовлетворенно вспомнила, что труба была обещана ей подслушанным заклинанием.

Завороженно она взяла трубу и, не раздумывая, надела через плечо. Медный питон обвил Бочкину, и его жадно открытая позолоченная пасть засверкала у нее над головой наподобие старинного шлема с гребнем.

Величаво и медленно ступая, потому что питон даже без единого звука внутри оказался тяжелым, Бочкина прошла за перегородку, собираясь предстать перед мужем в полной красе. Муж складывал вещи для стирки и не удосужился взглянуть на захваченную блестящей змеей супругу. К счастью, перед губами Бочкиной призывно блестел медный мундштук, оставалось только дунуть в него.

«Ду-ду!» — раздался низкий устрашающий звук, от которого зыбкая бочка содрогнулась, и на миг показалось, что стягивающие ее ржавые обручи лопнут.

«Дочка проснулась, — обрадовался дождь. — Меня зовет: „До-до!”»

По-другому отреагировала самозваная жаба, обитавшая в протоке. «Неужели появилось еще одно земноводное с таким же великолепным голосом, как у меня? — подумала она. — Придется выступать с ней дуэтом или сжить ее со света!»

Только мичман Бочкин не восхитился и не удивился. На секунду оторвавшись от своего занятия, он покосился на жену, опоясанную зычноголосым чудовищем, и хладнокровно изрек:

— Не бей хвостом по палубе!

Раньше Бочкин служил в подводном флоте. Попасть туда считалось большой честью. Дело в том, что весь подводный флот Прямой Реки состоял из одной лишь подлодки, сделанной инженерами-мечтателями из нержавеющего цилиндра, заброшенного большунами в камыш.

Злые языки говорили, что прежде в цилиндре развозили пиво, поэтому никакие заклятия не могли истребить из подлодки хмельной аромат. Но это только увеличивало опасности подводной службы: постоянно вдыхая застоявшийся пивной запах, матросы, сходя на берег или увольняясь в запас, уже не могли обходиться без пива. А некоторым требовались напитки покрепче.

Дисциплинированного Бочкина оставили на сверхсрочную и произвели в мичманы. Он стал отвечать за чистоту и порядок. Ему выдали сундук, называемый по-флотски рундук, набитый чистыми тряпочками. С утра до вечера он без устали протирал части и детали подводного корабля. Он драил перископ и стаканы, ложки и пряжки, лавки для гребцов и рукоятки весел, кортик капитана и тапочки экипажа, носовое сверло и портреты любимых девушек, которые матросы развешивали над гамаками.

Эти портреты в рамочках под стеклом доставляли много забот, потому что вечно были затуманены дыханием и покрыты слюной. У матросов была вредная привычка перед сном целовать своих избранниц, а некоторые прикладывались к ним и в течение дня.

Хорошо еще, что Бочкину не пришлось протирать большой, в полный рост портрет Правителя-Восхитителя в кают-компании. Целовать его — конечно, не в губы! — разрешалось только капитану. Но перед этим он должен был умыться с мылом. А потом собственноручно вытереть следы поцелуя самым мягким носовым платком.

При всплытии Бочкин кидался наверх, чтобы быстро выстирать испачканные матерчатые принадлежности. В положенный срок его с почетом проводили в отставку. Капитан лично выколол ему на руке татуировку заслуженного мичмана — подлодку в лавровом венке, у которой на тросиках, натянутых от рубки до носа и кормы, развевались разные тряпочки.

Бочкин имел право получить жилье под любым мостом, даже под Центральным. Но вместо этого отправился на глухую протоку, где, как уже говорилось, у его жены не было возможности услышать не только духовой оркестр, но и других мостовичек, чтобы изложить им свои взгляды на супруга, выбравшего такое странное место проживания.

Жаловаться самому мичману Бочкина не решалась. Она подозревала, что он подался на протоку потому, что тут нашлась полузатопленная бочка, похожая на подводную лодку, вставшую на дыбы.

Бережно прижимая к себе набитую бельем корзину, Бочкин спустился на пристань и окинул взглядом сосну, возвышавшуюся над ним, как зеленая гора. Вместо камнепадов с этой шуршащей горы регулярно обрушивались шишки и иголки, которые могли придавить любого мостовика.

Достав из корзины белую майку, он погрузил ее в воду. Со всех сторон к его рукам бросились сверкающие мальки и рыбы повзрослее. Через минуту вокруг мичманских ладоней образовался вращающийся шар, усеянный зеркальными осколками.

Даже щука, собиравшаяся к свае, откуда порой брюхался в воду голопузый и седой, но вполне съедобный на вид старичок, повернула к пристани.

Мичман при ее появлении не моргнул глазом. Все рыбы, включая щуку, прекрасно чувствовали его глубоководную натуру и устремлялись к нему, как к редкому водному позвоночному, обитающему на суше.

— Как живете? — спрашивали рыбы.

— Надеваю на голову аквариум, — неслышно, как положено рыбам и подводникам, отвечал Бочкин, зная, что, когда он сидит на корточках, рыбам не видно, что у него на голове. — И жилье у меня наполовину под водой!

В соседской свае со стуком распахнулось окно, из него вылетел короткий вскрик, за ним черный и белый парики, разные сверточки-упаковочки.

Наивные рыбы, решив, что трухлявая свая вздумала их чем-то угостить, скопом отхлынули от мичманских рук.

«Давно пора со стариканом познакомиться, — поднял глаза мичман. — Но как к нему подступиться? И бабка — огонь! Угощу-ка я их...»

Щука, услышав, что ее зовут, выставила из воды заостренную морду.

— Брысь, — сказал мичман. — Я случайно обмолвился.

Сверч не спал всю ночь. Он был уверен, что шпинатовцы наняли Лю для слежки за ним.

— Как она согласилась? — тоскливо вопрошал он. — Вчера, когда я услышал звук рожка, такой странный, будто он не из нашего, а из другого мира, где мы еще не отбились от эльфов и динозавров, будто молния сверкнула во мне! Надо браться за новое, великое заклинание… И на тебе, ко мне шпионов подсылают. И кого? Сестру!

— Успокойся, — гладила его Муша по горячечному лбу. — С какой стати шпинатовцам следить за тобой?

— Как с какой? — обижался Сверчок. — Кто отказался придумывать для военных подводную лодку? Я! Кто не осуждал неуживчиков? Опять я. Кто сам, как последний неуживчик, скрылся на протоке? И главное, — Сверч перешел на такой шепот, что даже рыбы не могли его услышать, — кто всегда ненавидел Правителя-Восхитителя и Правителя-Покорителя?

— Но об этом никто, кроме меня, не знает, — так же неслышно ответила бабушка.

— Мы всегда на подозрении. Помнишь инженера-мечтателя Турга?

— Помню. Он с лягушками экспериментировал, скальпелем их резал...

— Тург переехал на совсем другую реку и до самой смерти жил в безопасности. Но умирая, в бреду молил Шпинат: «Не мучайте меня, изверги! Не ломайте мои белые руки!» Вот и от меня шпионы не отстанут!

— Лучше думай о новом заклинании, — зашептала Муша. — Может, скажешь все-таки, для какого великого дела ищешь теперь волшебные слова?

— Стоит рассказать, и уже неинтересно выдумывать.

Слова, которыми Сверч разбудил бабушку наутро, совсем не походили на волшебные:

— Тысяча зыбунов! Я понял, зачем подослали Лю! — ударил Сверч кулаком по совершенно невинному тюфяку.

— Зачем? — сонно спросила Муша.

— Чтобы меня отравить! Впрыснули яд в пену для бритья, и, побрившись, я бы умер в страшных корчах!

Сверч подбежал к сумке, в которую бабушка сунула купленные товары:

— Надо выкинуть всю эту гадость!

— Давай я твою пену сама выброшу!

Но дедушка уже вытряхивал из сумки косметику и неизвестно как попавшие туда парики.

— Оставь хотя бы крем для рук! — взмолилась бабушка. — Меня же не собирались убивать!

Дедушка ударом локтя распахнул окно и высыпал в воду пахучие снадобья вместе с париками, которые бабушка собиралась на досуге примерить.

— Может, и не собирались, — повернулся он к Муше. — Но ты кремом намажешься, а потом до меня дотронешься, и я умру! Тогда и выяснится, что твои кремы тоже были отравлены.

Рыбы, тыкаясь носами в опускавшиеся на дно вещи, разочарованно убеждались, что съестными припасами тут не пахнет. И вправду пахло только вдохновением, но им, как известно, не насытишься.

Плотвичка на мгновение напялила на себя черный парик, но быстро выскользнула из-под него. Ерш с интересом рассматривал пену, размышляя, не побриться ли.

Растолкав рыбью мелкоту, щука неторопливо смазала свои плавники кремом «Варежки», подвигала ими туда-сюда и на всю протоку объявила, что теперь сможет плавать в три раза быстрее.

В страхе рыбы бросились врассыпную.

Глава 11. Хвосты разнообразных существ

Ах, как не хотелось Лю покидать уютную протоку, по которой, как бесшумная галька, скакали солнечные блики, а под мостом с пятками в тине стояла такая честная тишина, что на ней держался и мост собственной деревянной персоной, и заброшенный дебаркадер с притулившейся к нему бочкой.

Но зато в одиночестве ей стало, пусть на пушинку, но все-таки легче. Невыносимо было смотреть в глаза брату и Муше и притворяться прежней Лю, ощущая себя при этом последним лживым червяком, ползучей кишкой, набитой разной дрянью.

Когда она решила переселиться к ним, ей задешево предложили контрабандный бальзам для ращения бровей, сделанный на Извилистой Реке. Многим мостовичкам нравилось иметь брови такой мохнатости, что не снилась шмелям. И Лю приобрела запретный товар. Вмиг ее забрали в полицию, обвинив в подрыве торговли Прямой Реки. «У нас своих бальзамов пруд пруди!» — гремел полицейский начальник.

— Заграничный бальзам делает брови гуще, — робко попробовала оправдаться Лю.

— Пойдешь в тюрьму, — не убедил начальника ее довод. — Будешь паукам брови отращивать!

И тут появился длинный добродушный шпинатовец, который первым делом снял с себя ботинок, вытряхнул из него невидимый камешек и затрещал пальцами ног, как сучьями:

— Умеете так?

Оторопевшая Лю только головой покрутила.

— А еще в махинации пускаетесь! — укорил шпинатовец.

После чего великодушно предложил оставить пауков на попечение полиции, а вместо этого — раз уж она собралась на протоку! — иногда делиться со Шпинатом, о чем мечтает Сверч, сбежав от всех.

— Какая из меня шпионка? — пролепетала Лю, не зная, куда деться от беспокойных глаз шпитановца, что выглядывали из глазных впадин, словно испуганные мыши из норок.

— Разве нам нужны всякие подлые шпионы, мерзкие доносчики? — негодующе воскликнул он. — Мы ищем наивных, честных мостовиков. Если такие с нами, будущее Прямой Реки обеспечено! Ведь вы, правда, не привыкли лгать и вообще мало приспособлены к жизни?

— Совсем не приспособлена, — подтвердила Лю. — Но шпионить не смогу. Тем более за братом!

— Ну, что ж, — кротко сказал шпинатовец, — не хотите поехать к нему в гости, поедете на похороны.

— Ой, не надо! Я согласна! — ужаснулась Лю.

Строчка дыма, написанная в небе расползающимися красными чернилами, означала, что ей необходимо срочно явиться на Прямую Реку. Видимо, Мышкину, как она прозвала глубокоглазого шпинатовца, не терпелось узнать, что она уже успела выведать.

Укладывая в сундучок на запятках мази и кремики, Лю со страхом увидела, что выданный ей секретный жетон бесследно исчез. Будто сквозь днище сундучка провалился! Но под сундучком было пусто. Забравшись в стаканчик, она обреченно хлестнула травинкой по спинам своих носорогов, и жуки потащили тележку к тропинке.

Через полчаса вдобавок к потере зловещего жетона она чуть не лишилась жизни. В просветы между стеблями растений Будущий Ведущий Лидер, обомлев, увидела четыре мохнатые передвижные колонны, которые несли здоровенное блекло-рыжеватое туловище поджарой кошки. Кошка волочила за собой тяжелый, как бревно, пятнистый хвост. Хвост явно заметал кошачьи следы.

«От кого она скрывается? — подумала Лю, и ее обдал морозный ветер. — Это я от нее должна скрываться!»

В детстве Сверч наставлял ее никого не бояться. «Мостовик, — убеждал он, — царь травы!» Звучало это приятно. Но теперь Лю пришло в голову, что бродячие коты, особенно голодные, могут быть приверженцами не монархии, а республики.

К счастью, саврасая кошка добрела до куста шиповника и растянулась в тенечке, дожидаясь какой-нибудь неосторожной трясогузки. Или лучше сорокопута. А кошачий хвост вальяжно разлегся на солнце. Хвосты не любят оставаться в тени.

«Кот, о кот, светло горящий!» — ненароком вспомнила Лю зазубренные в детстве стишки и, затаив дыхание, заставила свою рогоносную тройку объехать развалившееся под кустом страшилище и погнала жуков к реке. Она слышала, что мостовики находят иногда пластиковые стаканы большунов с крышечками, в которые вставлены трубочки. «Вот это защита! — горестно думала она. — А я листком укрываюсь».

Но тут у нее перед глазами в сверкающем ореоле возникла полученная от брата копейка, целое состояние, предвещающее и шестерню жуков, и новую повозку с крепкой пластиковой крышкой и торчащей над ней трубочкой. «С такой трубочкой можно и под водой плавать», — сообразила она.

И снова нестерпимый стыд охватил ее при мысли, что брат, сам живший небогато, из любви к ней оплатил ничтожную покупку у предательницы-сестры с такой щедростью.

Впереди блеснула река.

Большое военное судно с пятью ярусами гребцов, которое иногда по-старому называли квинквиремой, а по-современному «пятерочкой», стояло на якоре. Из-за множества длинных весел, торчавших из деревянного корпуса, судно походило на гигантскую сороконожку или сорокоручку. Дощатые сходни были сброшены на песчаный берег.

У сходней дежурили два матроса. Один подсыпал в костер темный порошок, делавший дым ярко-красным, другой разрубал абордажной саблей окурок, брошенный большунами, и жменями радостно перетаскивал табак в карманы.

Звание Будущего Ведущего Лидера, черневшее на боку подъехавшего стакана, не произвело на них впечатления. Если бы там было написано «Будущий Адмирал Флота»! Еще меньше внимания матросы обратили на невыносимый скрип, испускаемый тележкой в рекламных целях. Кажется, служивые привыкли выносить и не такое.

— По сигналу прибыла, — кивнула Лю на костер, алый хвост которого по обыкновению всех хвостов лез на глаза всей округе.

«Посягнула на прибыли», — прошипела волна, набежавшая на песок.

Матрос, стуча каблуками, побежал наверх. Вернулся он не один. За ним важно, как журавль, выступал шпинатовец Мышкин с глубоко запавшими темными глазами.

— Приятно в приятный день встретить приятную мостовичку! — весело подхватил он Лю под руку и галантно повел по берегу.

«Чтоб на тебя мост обвалился!» — застенчиво улыбалась Лю.

Но никакого моста поблизости не было.

— Ну, дорогой Будущий Лидер, — я, кстати, верю, что вы им скоро станете! — что видели и слышали? Мне приятно сознавать, что благодаря вам мы причастны к распространению красоты! Красота со Шпинатом спасут мир!

«И что они все время шутят?» — подумала Лю.

Ей вдруг показалось, что за краснобайством шпинатовца таится страх мостовика, застрявшего в мышиной норе. «Хоть бы на тебя кот набросился!» — с незнакомой прежде кровожадностью мысленно пожелала Лю.

— Хвоста за вами не было? — спросил ее спутник.

Лю хотела сообщить про страшный бревенчатый хвост, волочившийся за кошкой, но решила не выдавать Мышкину всю правду. Нехотя она рассказала, что на протоке ничего интересного, кроме рассохшейся бочки и лягушек, не видела, а со Сверчем разговаривала только о косметике.

— Не проговорился, о чем мечтает? — с энтузиазмом продолжил собеседник.

— Сказал, это секрет.

— Секрет? — остановился шпинатовец и затрещал пальцами на ногах, как десять кузнечиков. — Секреты только у Шпината могут быть!

«Он даже в ботинках может пальцами трещать! — поразилась Лю.

— О чем Сверч вас спрашивал? — перестал хрустеть шпинатовец.

— Спрашивал, почему я скриплю? Зря вы к нему прицепились! Брат добрый и хороший! Взял у меня всего-ничего, а заплатил копейку!

— Целую копейку? — ахнул Мышкин. — Откуда такие деньги? Кстати, ценности, полученные во время задания, мы изымем. Возможно, вас подкупают.

— Как изымете? — открыла рот Лю. — Я ее за свои товары получила.

— Сами сказали, что Сверч почти ничего не купил. А мы вас взамен к правительственной награде представим. Медаль дадим. Полновесную!

— Знаю я ваши медали. Это просто фольга! У меня жетон пропал, — пользуясь моментом, призналась Лю.

— Служебный жетон?! — Глаза у шпинатовца чуть не выскочили из своих нор, но кто-то в последний миг удержал их за хвосты. — Тогда медаль не дадим! Хорошо, если жетон нашел муравей или крот: они тугодумы, не сразу сообразят, что могут теперь выдавать себя за наших сотрудников! Но вдруг жетон достался неуживчику или уроженцу Извилистой Реки?

Лю покорно молчала. Ее не расстроила потеря обещанной награды. Наверное, медаль была не из золотой, а из серебряной фольги. Главное, было уцелеть самой и сохранить жизнь ничего не подозревающему Сверчу.

Они вернулись к повозке. Мышкин выволок из сундучка драгоценную монету, заодно прихватив пару кулечков и свертков. Лю не осмелилась спросить, почему он, кроме денег, изымает и товары.

— Поспрашивайте про этого неуживчика, — показал он портрет мальчика со светлым хохолком надо лбом. — Если найдете его и узнаете о мечте Сверча, простим потерю жетона и представим к финансовому поощрению.

— Заплатите?

— Целую копейку! — пообещал Мышкин и вручил ей пакет. — Отвезите это письмо на Извилистую Реку. Там будет ждать наш человек. Скажете: «Я хочу купить громадный помидор!» Он ответит: «Помидоры кончились, остались огурцы!»

— Огурцы и помидоры еще не поспели, — робко заметила Лю. — И зачем мне громадный помидор? Я его за год не съем, даже если засолю. А я их солить не умею!

— Пароль и отзыв всегда должны быть дурацкими, — свысока пояснил Мышкин. — Чтобы никто не разгадал.

Держа копейку, как тяжелый металлический щит, он пошел к сходням.

И немедленно за ближайшим оттопыренным подорожником скрылась выглядывавшая из-за него голова в белом берете.

Толстенький мостовичок, одетый с головы до пяток в белое, со всех ног пустился в обратный путь к протоке, не отрывая взгляда от плотной синевы летнего дня, будто стараясь разглядеть, что лежит за ней.

За синей пазухой дня лежало несколько облаков разной степени белизны, парочка извилистых галок и намного выше их неведомое, похожее на комарика сверкающее существо, надрывно гудевшее и волочившее за собой огромный расплывчатый белый хвост.

Но ни облака, ни галки, ни незнакомое реактивное существо с самым величественным и пушистым хвостом из всех, которые появлялись в этой главе, не выглядели так чудесно и прекрасно, как окружавшие Кривса тайны.

Глава 12. Черный тринадцатиугольник

По приставной лесенке девочки спустились в жилище Рона. Прорехи в дощатых стенах бакена были закрыты травяными ковриками. От этого в просторном помещении разливался спокойный зеленый свет и водились смирные зеленые зайцы.

— Еще тайна, — сказал Рон. — Поклянитесь, что не разболтаете!

Девочки согласно кивнули.

Из-за травяной занавески выбрался белый, как снежная баба, Кривс, подпоясанный белой веревкой.

— Опять подслушиваешь? — протянула Картошечка.

— Кто не прячется, тайны не узнает, — угрюмо ответил Кривс.

— Расскажи им все, — попросил Рон.

Кривс немногословно поведал, как крался за Лю, причем по пути чуть не попал в зубы свирепой кошке, но напустил на нее свою верную веревку, и кошка позорно убежала. На реке его хотели схватить двое верзил-матросов, но не догнали потому, что были настоящими пузанами и проваливались в песок глубже, чем он.

— Рона ищет и полиция, и Шпинат, — важно закончил он.

— Что Шпинату от меня надо? — расстроенно обронил Рон.

— Вашу тетю, — обращаясь к девочкам, продолжил Кривс, — отправили на Извилистую Реку. Давайте проследим, что там замышляют.

— Почему ты выдаешь нам все тайны? — недоверчиво спросила Картошечка.

Кривс попытался носком белого ботинка проковырять дырку в полу. Но скоро понял, что для этого нужен другой инструмент.

— Пожила бы ты с одними лягушками, — вздохнул он.

Рон шагнул к сестрам:

— Чтобы догнать Лю, надо выйти ночью. Сможете незаметно выбраться из сваи?

— Ночью выбраться, на рассвете вобраться, — пробурчал Кривс.

— Когда выходим? — нетерпеливо спросила Картошечка.

— Когда луна взойдет!

По вечерам девочки принимали душ. Дедушка гордился, что устроил душ в простой неотесанной свае. Он приладил к ней пустую консервную банку, потерянную растяпой-большуном, и сделал в жестяном днище отверстие. Потом вставил в него соломинку и провел в душевую кабинку.

Прошлой ночью дождь заглянул на протоку, чтобы проверить, как спит его дочка, и банка была полна до краев. Приняв душ, соломинку залепляли смолой.

Бабушка в домашнем чепце помогала внучкам мыть волосы, терла их спины мочалкой из пуха одуванчиков и рассказывала, как раньше все жили в море, а потом главным непоседам надоело постоянно торчать в воде, тем более вода была соленая, и они полезли на берег и стали превращаться кто в птиц, кто в жуков, кто в бабочек...

— А кем мы были, когда жили в море? — спросила Пава.

— Золотыми рыбками!

— А ты?

— Наверно, черепахой!

— Разносила почту?

— Нет, помогала золотым рыбкам спинки мыть!

Раньше после душа девчонки часто выскальзывали из-под полотенца, которым их вытирала бабушка, и неслись в гостиную, где дедушка сидел под масляной лампой в любимом кожаном кресле и размышлял про свое таинственное заклинание.

«Нужно слушать стук дождя, — окрыленно думал он. — Дождь по-другому расставляет точки и запятые в мыслях».

С дикими криками и радостным смехом сестры нагишом врывались к дедушке и скакали, как чертенята. Пава взмахивала головой, и ее волосы взметались вверх. Картошечка тоже трясла головой, но ее короткие волосы ни метаться, ни летать еще не умели.

Дедушка презрительно фыркал: «Ну, чего скачете? Будто я голых девчонок не видел!» Но при этом стыдливо отводил глаза. Он хотя и соглашался с расхожим мнением, что все инженеры-мечтатели — ненормальные, тем не менее дедушкой хотел быть нормальным. А нормальным дедушкам, по его тем не менею, тьфу, мнению, не пристало пялиться на голых внучек.

Однако с недавних пор сестренки перестали смущать дедушку и после душа, чинно завернувшись в полотенца, шли за бабушкой наверх, где их ждал широко разложенный диван. «С легким туманом!» — крикнул им дедушка, потому что из консервной банки лилась не только вода, но и вечерний туман.

— Растут девочки, — сказала бабушка, вернувшись на первый этаж.

— Да, только большуны долго остаются детьми, — ответил Сверч. — А у нас несколько месяцев — и детство кончилось! А потом и все остальное...

— У моста два конца, а у нас один, — ободряюще напомнила Муша пословицу.

— Опять я ничуть не продвинулся! — пожаловался Сверч.

— Признайся, что задумал! Может, я помогу…

— Нет, Муша! Одно скажу, если мое заклинание получится, оно все перевернет… Но кое-что я сегодня сотворил.

— Ура! — подкинула бабушка чепчик. — Получилось?

— Я комнату для Лю сделал.

— Простишь ее?

— У меня другой сестры нет.

Сверч подвел жену к ширме, за которой появилась маленькая винтовая лестница. Спустившись вниз, они попали в безоконную комнатку с крохотной детской кроваткой.

— Подушка набита детскими воспоминаниями, — похвастался дедушка.

На обоях в цветочек темнели пятна, способные в любое время суток показывать самых невероятных птиц и зверей. Коврик у кровати был таким потертым, будто по нему топталось стадо жуков. А на облупившейся этажерке стояла одна-единственная потрепанная книжка. Бабушка раскрыла ее и увидела на первой странице большую букву П, под которой было написано: «Правитель». На второй странице букву В со словом «Восхититель». На третьей — М со словом «Мост».

— Букварь, — с гордостью сказал дедушка.

— А кровать не маловата?

— В детстве у Лю такая же была.

— Но она тогда ребенком была!

— Я для нее вещи не по росту делал, а по душе.

— Тогда все правильно! — заверила бабушка, поднимаясь со Сверчем обратно наверх. — А это что? — показала она на черный многоугольный провал, появившийся в стене прямо за дедушкиным креслом.

— Понятия не имею! — остолбенел Сверч.

— Тринадцатиугольник, — подсчитала Муша.

— Ненавидел я геометрию, — вспомнил дедушка.

Он приблизил лицо к черному многоугольнику и недоуменно вгляделся в его глубину.

— Эй! — негромко позвал он, будто ожидая ответного эха.

Однако даже его громадное ухо не расслышало ни звука в ответ. Сверч сунул в тринадцатиугольную тьму нос и с шумом втянул воздух.

— Ничем не пахнет, — повернулся он.

— Ой! — всплеснула бабушка ладонями. — Ты не мог ничего услышать.

— Почему?

— Потому что у тебя носа нет!

Сверч в ужасе схватился за свое лицо. И вправду, вместо знакомого прохладного возвышения, которое исправно оповещало его не только о приближении обеда, но даже о том, из каких блюд он будет состоять, осталась лишь ровная гладкая кожа.

Мостовики, кроме своих манускриптов, читали также и книги больших людей, забытые в траве и на скамейках. Читать их было хлопотно, приходилось бегать туда-сюда по строчкам. Многие мостовики, осилив пару страниц, мечтали уже не о литературе, а о чашечке чая с креслом.

Но Сверч неутомимо пробежал гору сочинений большунов и помнил, что в них рассказывалось о пропаже носа. Однако вышеописанный нос, во-первых, отрезал брадобрей, во-вторых, тот нос желал сделать более блистательную карьеру, чем его хозяин. Так что у истории было реалистическое объяснение. А вот исчезновение его органа обоняния выглядело абсолютно фантастически: к парикмахерам дедушка не ходил, и его нос не предпринимал попытки удрать с его лица и сделаться более знаменитым инженером-мечтателем, чем Сверч. Сбежать он еще мог, но сделаться более знаменитым — ни в коем случае!

— Теперь, даже если придумаю свое великое заклинание, меня будут называть: «Сверч Безносый»! — в отчаянии уткнул дедушка лицо в проклятый тринадцатиугольник.

— Пуша! — вскрикнула бабушка, когда он оторвался от черной дыры.

— Что? Глаза пропали? Уши?

— У тебя нос появился! — счастливо объявила Муша.

Еще секунду назад она готовилась убедить Сверчка, что можно преспокойно обходиться без носа. Безносость не отражается на способности придумывать заклинания! И какое значение имеет нос для счастливой семейной жизни? Ровно никакого или очень малое.

— Выходит, — ошарашенно показал дедушка на загадочный провал, — там вначале все исчезает...

— А потом — появляется, — продолжила Муша. — Дай-ка я попробую.

— Только голову не суй! — предостерег Сверч. — Некоторым нравятся безголовые жены, но мне твоя голова не причиняет неудобств.

— Кар, — сказала умная бабушка, и вместо пальца у нее появился карандаш.

Она сунула его в черный многоугольник и сразу отдернула руку. От карандаша даже стружечки не осталось.

Поджав четыре сохранившихся пальца, бабушка вновь слегка погрузила в пробоину сжатый кулачок.

— Уф! — сказала она.

Из ладони у нее опять торчал целый и невредимый карандаш.

И тут во входную дверь настойчиво постучали.

Глава 13. Гость с разными ногами и руками

Только сейчас бабушка и дедушка заметили, что на дворе ночь. Замолкли болтливые лягушки, спорившие, лягушки они или твари дрожащие? Насекомые спрятали в футляры скрипки и контрабасы, оставила в покое свою коровью фисгармонию жаба. Зато шушукался о чем-то камыш, тяжело вздыхала старая сосна.

Отяжелевшая во мраке вода плескалась под дебаркадером, будто подлизывалась к доскам, уговаривая их оторваться наконец от берега, от всей этой скучной неподвижности и двинуться, куда сучки глядят.

Вытягивая губы в трубочку, завывал ветер.

— У-у-утки, — стонала во сне сосна.

Ветер раздвигал синие губы.

— Ры-ы-бы, — сонно скрипели доски.

Надрывный свист раздавался в щелях ветхой сваи, и утки превращались в сутки, рыбы в сыры, но и рыбы, и утки, и полицейские сутки состояли из сплошного ветра, ведь во сне все состоит из ветра, даже глаза и тела тех, кого мы любим.

— Кто там? — подошел к двери Сверч.

— Свои, — заверили снаружи. — Я картограф с Прямой Реки, сына ищу.

Дедушка вопросительно посмотрел на бабушку.

— У-у-у-с-с, — завывал и свистал ветер, толком не зная, что сказать.

— Откройте, а то меня со сваи снесет, — взмолились за дверью.

Дедушка отодвинул дверной засов. В прихожую ввалился высокий мостовик в плаще из крыльев летучей мыши с надвинутым на голову капюшоном, похожим на клюв. Когда он отбросил свой клюв, на дедушку и бабушку из глубоких глазных впадин глянули темные глаза.

— Клювин, — сунул он руку дедушке.

— Клювин, — схватил следом бабушкину ладонь. — Ой! Чего вы колетесь?

— Рак, — торопливо сказала бабушка, забывшая поменять карандаш на палец.

— Можно мне пройти в комнату? Замерз страшно, — набросил незнакомец плащ на вешалку.

Открыв рты, дедушка и бабушка увидели, что на ногах у него разная обувь. Правую ногу захватил высокий, под самый пах болотный сапог. А на левой кокетливо красовалась кричаще-красная женская туфелька на пронзительном, как бабушкин карандаш, каблуке.

Сапог и туфелька прошествовали в гостиную, и загадочный гость плюхнулся в дедушкино кожаное кресло.

«Даже мох садится на камень после того, как сто лет просит разрешения», — возмущенно вспомнил пословицу Сверч. Никто не должен был занимать его кресло. Пава и Картошечка осмеливались залезть в него лишь в отсутствие дедушки. В остальное время это широкое кресло с накладными деревянными подлокотниками и пухлой спинкой сознавало с чувством собственного достоинства, что усесться ему на голову может только Сверч.

Кресло не хуже кабинетного дивана подсказывало дедушке удачные мысли и заклинания. Например, заклятие, делающее внучек почти невидимыми, было услышано именно в нем. Сзади кресла была стена. А давно известно, что лучше всего мечтается в окружении надежных стен. Из кресла открывался отличный вид на всю комнату с круглым столом и окном, показывающим погоду. Сверч не любил и опасался оставлять окружающий мир без присмотра.

Картограф не знал порядков, заведенных в свае, поэтому дедушка не решился сразу переместить его за шиворот на другое место. Свое негодование он выразил лишь тем, что не стал садиться, а сердито начал расхаживать по комнате, бросая гневные взгляды то на чужой нахальный сапог, то на не менее наглую туфельку.

— Собираю доказательства, — начал пришелец, — что пропавшая Башня находилась напротив вашего моста. И граница между Прямой и Извилистой Реками проходила сразу за мостом.

— Чушь! Башня стояла вровень со сваей — раздраженно возразил дедушка.

— Может, госпожа Рак засвидетельствует, что Башня была за мостом? — подпер щеку ладонью картограф.

Бабушка не удивилась, что ее называют Раком. Ее больше поразило, что на пальцах у Клювина торчали длинные фальшивые ногти, причем на правой руке ногти были черного цвета, а на левой — красного, изящно повторяя разномастную расцветку его обуви.