Сводные. Книга 1

Пролог

СВОДНЫЕ

Жасмин Майер

… в жизни нет героев, в жизни нет злодеев,

Есть только дорога и повод, что-то сделать.

Егор Крид «В книге все было по-другому».

ПРОЛОГ

— Почему на тебе эта рубашка?

Десятая неделя, папа.

Сильнее кутаюсь в безразмерную фланелевую рубашку и не могу произнести ни слова. Только не отцу.

— Юля, ты меня слышишь? Ты ведь знала, что сегодня мы собираемся в ресторан. Я понимаю, что за время изоляции ты отвыкла выходить в свет, но, проклятье, это очень важный вечер для меня. Почему ты выбрала именно эту рубашку?

Отец смотрит на меня ярко-зелеными глазами. Я знала, что он будет возмущен моим внешним видом, но оказалось, что вся моя одежда ужасно тесная и неудобная. А еще я не успела заехать домой. Сойдя с московского поезда, я сразу поехала в ресторан, надеясь не растерять решимости.

Я совершенно не помню маму, и только благодаря фоткам знаю, что мы с ней совершенно не похожи. Я вылитая копия отца.

Раньше я не особенно скучала по маме. Папа сделал все, чтобы я не чувствовала себя обездоленной или одинокой. Чтобы у нас, путь и  вдвоем, была настоящая семья.

Но сегодня, когда я вышла из клиники, я впервые поняла, насколько одинока. Если бы ты только была жива, мамочка, я бы не села на поезд до Москвы*, глядя только на флаер, который мне спешно сунули в руки в клинике «Помощь подросткам в трудной ситуации»…

Без тебя, мама, помощь искать пришлось очень далеко. При взгляде на Ксению Михайловну** из московского центра я думала только о тебе, мама. Она была очень внимательна и накормила меня булочками.

Я бы очень хотела рассказать именно тебе, мама, о своей сумасшедшей первой любви. Ты бы меня обязательно поняла. Было ли тебе также страшно, мама, когда ты поняла, что ждешь ребенка?

Мама умерла во время родов. Ей было всего лишь восемнадцать. Совсем как мне.

— Да что с тобой такое? Я задал тебе вопрос, Юля!

Набираю полные легкие, но договорить не дает официантка. Низко наклонившись, она ставит перед моим отцом чашку кофе.

Терпкий горячий аромат бьет в нос, едва не отправляя меня в нокаут. Обхватываю себя обеими руками, пытаясь сдержать тошноту. Фланелевая рубашка льнет к телу, как теплый котенок, и удачно скрывает округлившиеся бока, пока я делаю несколько глубоких выдохов.

— Спасибо… Лиза, — произносит отец, бросая заинтересованный взгляд на глубокий вырез, а потом на бейджик.

Теперь я хорошо знаю, что означает этот мужской небрежный взгляд.

Теперь я вообще знаю больше, чем мне хотелось бы.

Когда Лиза разворачивается, отец делает глоток кофе, небрежным взглядом окидывая ее задницу. Интересно, смотрел бы он так на нее, если бы Оксана была рядом?

А Кай? Он ведь тоже мужчина. Смотрит ли он так на других девушек, когда меня нет рядом? Или даже рядом со мной?

— Постыдился бы. Ты без пяти минут женат, папа.

— Следи за своим языком, Юль, — многозначительно замечает отец.

Поздно, папа. Не уследила. И не только за своим.

— Так что с этой рубашкой, Юля? Ты вроде так радовалась, что мы наконец-то сможет отметить нашу первую годовщину в ресторане, а в итоге пришла в этой тряпке. Или она только выглядит так, как будто ей лет тридцать, а на самом деле, это брендовая шмотка из ГУМа?

Отец в жизни не уделял столько внимания моей одежде, как сейчас, но сейчас он нервничает. И недаром. Клетчатая сине-красная фланель до безумия неуместна рядом с дорогими платьями и безупречными костюмами, в один из которых одет и мой отец в такой значимый для нашей семьи вечер.

 Эта рубашка даже старше меня. А еще она даже не моя. Она принадлежит Каю.

Отец оглядывает забитый ресторан, высматривая наших гостей. Оксана с сыном задерживаются.

— Говори уже, Юля. По тебе сразу видно, что что-то не так. Тебе нужны деньги? Новая машина? Что тебе в твои девятнадцать нужно, что ты так нервничаешь? У тебя сломался ноготь, ты набила тату или беременна?

Хватаю ртом воздух и сильнее обнимаю себя. Опускаю голову. Воздух сгущается в легких, а щеки вспыхивают. Пауза затягивается.

Ну же!

Брошенная вскользь фраза обретает вес. Крепнет и растет в удушающей тишине, накрывая наш стол куполом. Отец выпучивает глаза и выдыхает:

— Юля…

Самое время рассмеяться. Отмахнуться и сказать, что ты, папа, я не такая.

Но мне не смешно.

Кровь в венах становится похожа на кислоту, когда я со скрежетом отодвигаю стул и поднимаюсь на ноги прямо перед отцом. Я не смогу сказать это. Но я должна. Разговор с Ксенией Михайловной помог расставить все точки на «И».

Я распрямляю плечи и разглаживаю на талии фланелевую ткань, которой больше четверти века. Онемевший отец переводит расширенный взгляд на мой живот.

У некоторых беременность протекает незаметно вплоть до третьего семестра, так мне сказали в женской консультации. Но из-за узкого таза и худобы это не мой случай. Анатомия, которая столько раз меня выручила за время моей карьеры, на этот раз оказалась бессердечной сукой.

— Сколько? — цедит отец сквозь зубы. — Какой у тебя срок?

— Почти три месяца… Я не знала, папа.

Мой голос такой же серый, как небо над Исаакиевским. Только на горящий золотым пламенем купол я и смотрю, хотя голова кружится так, как не кружилась даже, когда я рискнула повторить знаменитые тридцать два фуэте*.

— Что именно ты не знала в свои восемнадцать?! — кричит отец. — Что надо предохраняться? Что от секса бывают дети?! — он вскакивает на ноги и смахивает со стола все, что там было. — Кто отец этого ребенка? Кто этот мудак?! Твой Яков из Академии? Да я его голыми руками придушу, но сначала обрезанный член вырву!

Часть 1. Кай. Глава 1

Жасмин Майер

СВОДНЫЕ
 

❤️  ЧАСТЬ 1. КАЙ  ❤️

ГЛАВА 1

Мы опаздываем.

— Не вертись, Юля, — отзывается отец, как будто мне снова шесть и я не могу усидеть от скуки.

— Пап, давай я на метро? Бегом и то быстрее будет! Посмотри на пробку!

Не отрывая глаз от телефона, отец отзывается:

— Никуда ты не опоздаешь. Будешь на месте вовремя.

Наконец он откладывает телефон в сторону.

— И забудь про метро, ясно? Никакого метро, пока не поймают тех, кто мне угрожает.

В ярко-зеленых глазах горит забота, когда он проводит ладонью по моим собранным в высокий пучок волосам. Я замираю, а он по-доброму хмыкает и притягивает меня к себе.

— Не растреплю я твою прическу, не бойся. Просто поймал себя на мысли, что давно не плел косы. Теперь ты собираешь их сама. А помнишь, как твоя Ева Бертольдовна учила меня, как закалывать челку невидимками? А ведь я так и не научился.

Закрыв глаза, щекой касаюсь борта его пиджака и вдыхаю такой родной запах. Рядом с ним даже страх опоздать становится вдруг таким же надуманным, как и все мои страхи в детстве.

Вздрагиваю от жужжания телефона, но отец не притрагивается к мобильнику. Эти несколько минут только наши, и я благодарна ему за это. Он не выпускает меня из объятий и говорит тихо:

— Напомни, пожалуйста, про твою роль.

— Я ведь вчера рассказывала, — отзываюсь чуть обижено.

— Ну, Юль, прояви милосердие. Мне вчера совсем не до балета было. Напомни.

— Если меня выберут, то я буду играть Сильфиду. Это фея. Смертным запрещено касаться ее, иначе она умрет. Но Сильфида влюбляется в юношу, а он — в нее. И, конечно, однажды он делает все, чтобы обнять ее, и она умирает.

— О господи… А без смертей никак нельзя?

— Это классический балет, пап. Без этого никуда.

Он прижимает меня к себе так сильно, будто мне и правда грозит опасность. После смерти матери я — все, что у него осталось.

Отец никогда не разделял моего увлечения балетом. Он техник до мозга костей, как он говорит, и даже красивая картинка на сцене никак его не трогает. Тем не менее, несмотря на высокую занятость, он присутствовал на всех моих выступлениях. Пусть и не понимал происходящего на сцене.

Он не рассмеялся и не отмахнулся от меня, когда я в три года принялась танцевать перед зеркалом на носочках и регулярно разбивала нос, а однажды даже вывихнула мизинец, старательно улучшая выворотность стоп.

— Наша Юлька мечтает стать балериной, — однажды сказала ему бабушка. — Смирись с этим, Платон.

Смирился отец далеко не сразу. Кажется, он до сих пор считал мое увлечение балетом какой-то блажью, но и слова кривого мне не сказал. Пусть у него и не выходило помогать мне с прическами, макияжем и костюмами, он просто нанимал нужных людей.

Мне даже завидовали те, кто приходил на выступления с мамами. Считали, что я задаюсь. Ведь, чаще всего, я была окружена свитой. Парикмахер, визажист, дизайнер. Отец никогда не жалел денег на любую мою прихоть, я же в глубине души очень завидовала остальным одноклассницам.

И всегда отводила глаза в сторону, когда девочек из класса перед выступлением целовали мамы.

Хотя бабушка с отцом всегда приходили смотреть на меня, это было не то.  

Еще папа очень переживает, даже если я умираю понарошку на сцене. Помню, как однажды он покинул зрительный зал во время «Жизели». Танец погибшей девушки на собственной могиле надолго выбил его из колеи. Уже после выступления я нашла его на ступенях театра, папа впервые пил прямо из бутылки и потом еще долго молчал тем вечером.

Я бы не назвала своего отца чувствительным, просто он терпеть не может символику и атрибутику смерти, особенно если это связано со мной. Я чуть не умерла во время родов, вместе с мамой. Но врачам удалось спасти меня. А маму — нет.

Машина медленно ползет по узким улицам, и я снова чувствую, как отец легко касается моих волос, чтобы не испортить прическу, и говорит:

— Не волнуйся, Юль, роль у тебя в кармане. У тебя есть все шансы. К тому же, твоя Ева сказала…

Вздрагиваю и выпрямляюсь, как от удара хлыстом.

— Моя Ева?! Папа, ты же обещал!

Он выставляет руки в свою защиту.

— И я сдержал слово, Юль! Ничего у меня с ней нет! Твоя учительница сама подошла ко мне в том ресторане, честно! Я вежливо с ней говорил, соблюдая правила социальной дистанции и хорошего тона! Клянусь, мы даже оба были в масках!

Я не сдерживаюсь и смеюсь. Он тоже, притягивая меня к себе обратно. Мы проводим вместе не так много времени, как хотелось бы. А еще папа говорит, что я очень быстро расту.

Но это не так. Просто он до сих пор считает меня маленькой.

А я уже взрослая. Мне восемнадцать и в этом году я заканчиваю Академию Балета. Самой не верится, что обучение промелькнуло так быстро. И впереди меня ждут лучшие театры и выступления…

Отец продолжает:

— Короче, твоя Ева Бертольдовна сказала, что у тебя есть все шансы заполучить эту роль на выпускном концерте. Лишь бы театры не закрыли к этому времени, в остальном тебе переживать не о чем.

Я знаю, что папа одинок и очень хочу, чтобы в его жизни однажды появилась женщина, которая могла бы заменить ему мою маму. Слишком много лет он один. А я после выпускного могу уехать, если мне предложат работу в иностранных театрах.

Конечно, я хочу остаться в России, но, говорят, из-за пандемии театры сильно урезали набор и неизвестно, когда все придет в норму…

В общем, все сложно, и я бы не хотела, чтобы отец оставался один, если я уеду. Но я однозначно против Евы Бертольдовны в нашей семье, потому что она совершенно не подходит моему отцу.

Глава 2

На голове водителя черный капюшон, но он сползает, когда мужчина дергается на мой голос и поворачивается ко мне едва ли не всем корпусом.

Машина при этом несется, не разбирая дороги.

Черная тканевая маска закрывает нижнюю половину лица угонщика, а на лоб падают волнистые темно-каштановые пряди. Лихорадочный блеск его глаз парализует меня страхом. А если он под наркотой или пьян?

Или мы бы уже разбились?

Он также ошарашено смотрит на меня, как и я на него. Хотя удивляться здесь должна только я.

— Какого хрена? — шипит он неразборчиво. — Ты здесь откуда взялась?

Краем глаза замечаю дерево и срываюсь на визг.

— На дорогу смотри!!

Он выкручивает руль в самый последний момент. Машина подпрыгивает на колдобине, и на этот раз меня отшвыривает к другой дверце. Слышен скрежет веток по крыше и как захлебывается мотор, выталкивая машину из грязи. Только чудом не застряв, мы несемся дальше.

Не теряя времени даром, всеми пальцами цепляюсь за ручку дверцы, но в тот же миг слышу автоматический щелчок блокиратора, от которого мое сердце ухает в пятки.

— Не открывай, дура! Костей на соберешь на такой скорости!

— Кто ты такой? И что тебе нужно?

— Успокойся. Машина мне нужна. Ты — не нужна.

— И это должно меня успокоить? Это машина моего отца! Ты хоть знаешь, кто он такой?

Я слышу глухой смех, и меня почему-то совершенно гипнотизирует то, как он щурит свои глаза над маской. Радужка у него необычная, почти прозрачная, как ртуть или сталь.

Трясу головой и говорю:

— Мой отец обязательно тебя найдет.

— Все мы когда-нибудь сдохнем, — пожимает угонщик плечами. — Так какая разница, кто и когда меня убьет? А теперь хватит болтать и пристегнись. Постараемся не сдохнуть хотя бы сегодня.

С низким вибрирующим рычанием мотора мимо пролетает еще одна машина. Ярко-красная, явно гоночная на мой девичий взгляд. Всю левую сторону нашей машины в этот момент обдает грязью. Комья чернозема сползают по чистым стеклам, когда красная, вильнув на грязи, устремляется вперед, оставляя нас позади.

Парень в маске давит на газ, и при виде того, как ползет стрелка спидометра, я все-таки щелкаю ремнем безопасности. Удается не сразу, мои руки дрожат. В крови бурлит адреналин. Мне еще никогда не было так страшно, и все-таки нахожу в себе силы, чтобы спросить:

— Ты меня похитил?

— Не обольщайся, — бросает он, не оборачиваясь. — Ты просто шла в довесок к машине.

Он резко выкручивает руль, и нас снова заносит. Я опять визжу. С правой стороны, в каком-то миллиметре от нашего крыла, проскакивает еще одна тачка. Она вся в грязи и цвета не разобрать.

— Твою мать, — выплевывает парень.

Деревья, которые видно теперь только с правой стороны, сливаются в сплошное пятно. Я вжимаюсь в кресло. Хотя на такой скорости, если парень вдруг потеряет управление, никакой ремень не спасет.

Нас заносит на жидкой грязи, и я задерживаю дыхание, ожидая удара, который станет последним. Колеса скользят как коньки по ледовому покрытию, а мотор захлебывается.

Но через секунду парень в маске выкручивает руль, и мы каким-то чудом все-таки пролетаем мимо ненавистной синей тачки, которая тоже увязла в грязи.

Водитель зло сигналит нам вслед, а мой похититель показывает средний палец, бросая быстрый взгляд в зеркало заднего вида, не отпуская на этот раз руль.

Кто в здравом уме будет угонять тачки, чтобы участвовать в гонках по бездорожью? Зачем? Какой в этом смысл? Ради чего он так рискует?

Машина подпрыгивает, и мы влетаем на сухую колею.

Угонщик целиком сосредоточен на дороге. Маска немного сползла, и я вижу, как он играет желваками. Он видит перед собой цель — другого гонщика, и упрямо держит курс прямо на него, выжимая из машины все возможное.

Он забыл обо всем на свете. 

Даже обо мне.

Не отводя глаз от зеркала заднего вида, решаюсь на невозможное: не меняя положения тела, одними кончиками пальцев тянусь к телефону, который лежит тут же на сидении. 

На экране все так же сменяют друг друга треки из балета, но все это как будто было со мной в другой жизни.

Как я могла быть такой беспечной? И какой из него угонщик, если он мог меня не заметить?

Мне удается подцепить телефон. Плеер завис, но я упрямо жму на «Избранное», чтобы набрать отца, но в тот же момент парень резко тормозит, и я всем телом лечу вперед. 

И я прикладываюсь лбом о водительское сидение. 

Вспышка боли ослепляет.

Нос щиплет, и я часто моргаю. Из глаз сами собой брызнули слезы. Ребра горят огнем из-за ремня безопасности.

Перед глазами пляшут разноцветные точки, а этот придурок снова набирает скорость. Слышу, как ревет мотор, и чувствую, как скорость снова вжимает мое тело в сидение.

— Ха-ха! Выкуси! — вдруг орет он в приоткрытое окно.

Ветер взметает мои волосы. Смахнув с глаз слезы, наконец-то вижу, что лидер гонки, за которым мы гнались, остается позади. 

Впереди — никого. 

Парень вскидывает руки, на мгновение полностью теряя контроль над несущейся на всех порах машиной. Руль он придерживает коленями, и я не могу сдержать крика:

— Руль держи, придурок!

Он оглядывается на меня, как будто и правда забыл, что не один. И быстро натягивает съехавшую до самого подбородка маску. Перехватывает руль и снова берет резко вправо. Вокруг машин больше нет, и скорость чуть снижается. Гонка окончена, если это вообще была гонка, а не какой-то изощренный способ самоубийства.

Вспоминаю про телефон и оглядываюсь, но рядом со мной его нет. От резкого торможения мобильник улетел под ноги. Достать его теперь, не вызывая никаких подозрений, не выйдет.

Хотя отец, наверное, и так уже знает, что машину угнали. Федор обещал вернуться быстро. 

Из березового редкого леса он выводит машину на какое-то поле. Вокруг никого, только грязь и тучи над заросшим пустырем. На шоссе, что виднеется впереди, нет ни одной машины, как вдруг мотор глохнет.

Глава 3

Парень запускает пальцы в волосы и с раздражением откидывает их назад. Но порывистый ветер снова швыряет длинные отросшие темно-каштановые пряди ему в глаза.

— Послушай, как тебя?...  

Упрямо молчу.

И даже верю, что он не похищал меня. Ведь похитители должны знать, кого они собираются похитить. А еще они не выгоняют своих заложников на все четыре стороны. А угнанные тачки не бросают в грязи нараспашку. Ни одна из версий не сходится, а ведь из-за него я пропустила самое важное прослушивание в жизни!

Поняв, что я говорить не собираюсь, он отмахивается.

— Ладно, неважно. Послушай, у меня в машине не должны быть пассажиры. Так что тебе нужно убраться, пока сюда не нагрянули остальные. Поэтому выходи из машины и вали на все четыре стороны! Дальше мы не поедем, серьезно. Тачка увязла насмерть.

— Никуда я не пойду, — складываю руки на груди и специально устраиваюсь поудобнее на сидении.

Прозрачные стальные глаза за секунду темнеют, а его брови смещаются к переносице.

Я же бросаю косой взгляд на часы на приборной панели и едко замечаю:

— К тому же спешить мне уже некуда. Я опоздала и только что упустила главный шанс своей жизни. И все из-за тебя.

Парень вдруг нагибается и выдергивает меня из машины.

Полуботинки моментально погружаются в холодную жидкую грязь, и это остужает мой пыл. Уровень спеси в крови моментально падает, когда я чувствую его твердую хватку на своем теле. Мне снова страшно. 

— Ты хоть знаешь, что они с тобой сделают, когда узнают, что ты дочка Дмитриева? Плевать, что я не знаю твоего имени, но ты ведь его дочурка, верно? Если только он не предпочитает девочек значительно моложе себя, — цедит он сквозь маску.

— Да как ты смеешь! Папа не такой!

 — Убирайся отсюда, пока цела и невредима. Тебя никто не должен увидеть! О тебе же забочусь! Просто поднимись по насыпи на это долбанное шоссе и поймай попутку. Такую куколку, как ты, довезут до города в два счета! 

Морщусь от жесткой хватки, и он все-таки ослабляет пальцы. Убирает руку, а я переступаю с ноги на ногу и задираю голову. Он высокий, выше меня на целую голову.

Может быть, здесь полно опасностей, но сам он не выглядит пугающим. И я вижу, что он колеблется. Может, это его первое дело, ведь опытные угонщики не могут не заметить еще одного человека в машине.

— Сразу видно, что ты ни черта не знаешь, какие опасности могут поджидать девушку на трассе. Рассказать, что сделают со мной в первой же попутке? Ведь девочек, в отличие от мальчиков, с детства учат прикидывать, что может случиться, если окажешься одна за гаражами или на окраине города!

Краем глаза вижу, как он сжимает руки в кулаки, окидывая мои ноги и короткое шерстяное платье. Щеки моментально вспыхивают, потому что взгляд он задерживает на моих ногах дольше, чем нужно.

Черт его знает, почему я так уверена, что он сам не сделает со мной этого. Никто не придет мне на помощь, на этом пустыре, если он сейчас запихнет меня обратно на заднее сидение и захлопнет двери. 

Он больше и тяжелее меня, а еще он — мужчина. И явно не стоит ждать помощи от тех людей, которые сюда вот-вот приедут.

— Черт возьми! Тогда лезь в багажник, быстро!

Он подхватывает меня за локоть, но я упираюсь. Другой рукой луплю его по спине, но ему все нипочем. Держа меня левой, правой он уже распахивает багажник папиной машины. И при виде него я вся холодею.

— Нет! Не хочу! Не надо!

Отбиваюсь еще сильнее, и в два счета вдруг оказываюсь прижата спиной к его животу, а перед глазами снова оказывается распахнутый багажник. 

Совершенно пустой, по закону подлости. Папа не возил хлама. И жаль, что сегодня он не собирался на охоту в заповедник. Двустволка бы пригодилась.

— Пожалуйста, нет…

— Не бойся, ты ведь балерина. Влезешь, — цедит он прямо на ухо.  — Раз не сбежала, то теперь тебе надо спрятаться. Что будем делать дальше — придумаем потом. А сейчас просто не высовывайся, если не хочешь, чтобы с тобой что-то случилось.

Он подталкивает меня к багажнику, и мои ноги скользят по грязи. Я сильнее прижимаюсь к нему спиной, всем телом, как никогда не стала бы прижиматься к незнакомым парням.

А все потому что…

— У меня клаустрофобия! — визжу изо всех сил. — Нет!

Он шумно выдыхает через маску, и его дыхание даже через ткань щекочет мне шею. Скребусь пальцами по его животу, к которому он прижимает мои вывернутые руки.

— Пожалуйста, нет…

Он кладет руки мне на талию и снова разворачивает на месте, лицом к себе. В его руках я словно тряпичная кукла, еще ни один парень не позволял себе вести себя так со мной. Никто не касался меня без моего разрешения и не нарушал мои личные границы. А еще не вертел мной, как ему вздумается, если только он не мой партнер по танцу.

— Это правда? Или ты лжешь мне?

Опять внимательно изучает меня стальным взглядом, а когда я пытаюсь отвернуться, разворачивает мое лицо к себе. И наклоняется так низко, как будто я плохо слышу.

— Ты представить себе не можешь, что сделают с тобой эти люди, что приедут сюда сейчас. А заодно и со мной. И тогда я точно не верну тебя папочке целой и невредимой. А если все пройдет, как по маслу, то я сам отвезу тебя в город, идет? Без попуток. Доставлю туда, где взял. У тебя нет времени на размышления. Либо прямо сейчас бежишь на трассу, либо залезаешь в багажник и ведешь себя как мышка.

— Разве им не нужна машина?

— Нет. Тебя просто не должны увидеть. Выбирай! Иначе сам запихну тебя в багажник, и плевать я хотел на твои фобии! Сейчас они будут здесь! Слышишь?

Ветер доносит рев моторов из-за деревьев. У меня есть всего несколько секунд. И из двух зол я вдруг выбираю третье.

— Куртку, — выдыхаю, цепляясь обеими руками за его черную джинсовую куртку, наброшенную поверх батника.

Глава 4

— Зачем тебе моя куртка?

— Я спрячусь на заднем сидении, — тараторит балеринка, глядя на меня расширенными от страха глазами. — Пожалуйста, только не в багажник! У тебя куртка безразмерная, в ней утонуть можно. Укроешь меня сверху, никто и не увидит!

Да она сумасшедшая!

Прямо как я.

Времени на раздумья нет. Киваю, и она забирается на сидение прямо с грязными ногами, прижимая колени к подбородку. Обхватывает ноги руками и так ложится на сидение. Срываю с себя джинсовку, уверенный, что ничего не выйдет, и бросаю сверху.

Но это вполне себе выход.

Она маленькая и хрупкая, как и положено балерине. А жесткий джинс хорошо скрывает очертания тела.

Ничего подозрительного.

Ну кроме того, что в такой дубак я зачем-то решил раздеться.

Времени не остается. Гламурная бирюзовая тачка Маяка появляется в ту же секунду, как я захлопываю дверцу. Надеюсь, балерине не взбредет в голову неожиданно вылезти. Должен же быть у нее инстинкт самосохранения?

Это у меня он отключен за ненадобностью.

Красная колымага Луки тащится с другой стороны, поминутно застревая в раздолбанной гонкой колее, но мне нужен только Маяковский. От его решения зависит, прошел ли я испытательный заезд.

Я уверен, что да.

Зря я, что ли, выбрал именно тачку Дмитриева? На нее давно все облизывались, но не решались вот так сливать на пробных заездах. Держали про запас. А у меня не было другого выхода. На любой другой тачке, которые были на примете, я бы не приехал первым.

Маяк тормозит поодаль, а Лука еще барахтается в грязи. Маяк выходит, поправляя на вытянутой, как осенняя груша, голове круглую вязаную шапочку. Сегодня пятница, канун шаббата*, и сразу после гонки Маяк вернется домой, к семье, и даже будет освещать халу и читать молитвы. А Лука отправится к бабке, как и в любую другую пятницу, есть подгоревшие пирожки с картошкой на сале.

А я? Идти мне некуда и никто меня не ждет.

Может, поэтому я решил помочь балеринке? Что там она говорила про важнейшее событие, которое она пропустила по моей вине?

Разберемся. Главное, чтобы сейчас она сидела как мышка.

Маяк подходит ближе, и я все-таки спускаю черную маску до подбородка. От него лицо прятать не нужно.

— Вот так подстава, Кай! — грохочет Маяк.

Его крохотные темные глазки с жадностью и вожделением осматривают тачку Дмитриева. Отец у балеринки знает толк в хороших машинах, и половина гонщиков бредили ею, как только стало известно, что ее доставят в город.

Я не случайно выбрал именно ее. У меня был только один шанс, чтобы заполучить место для участия в первом туре. И я сделал все, чтобы его не упустить. Но времени для подготовки было мало. Если другие собирались отслеживать перемещения и окружение Дмитриева месяцами, чтобы достаточно подготовиться и как раз успеть ко второму туру, у меня на все про все ушло всего четыре дня.

И, разумеется, я не учел, что в пятницу в машине Дмитриева окажется еще и его дочка. Ведь с понедельника по четверг ее там не было!

Черт его знает, как я ее не заметил. Она действительно умеет быть неприметной, когда того захочет. Надеюсь, сейчас как раз такой момент.

Маяк обходит тачку и замирает возле пассажирской дверцы. Касается чистого участка на крыше, не заляпанного грязью, и поглаживает машину.

Я перестаю дышать. С моей стороны видно, как из-под куртки выглядывает прядь светлых волос. Видна ли она Маяку? Стоит балеринке сейчас хотя бы шевельнуться, сдвинуть куртку и все пропало.

— Вот скажи мне, на хрен им такие тачки в городе? — рассуждает Маяк. — Уверен, эта девочка давно мечтала вырваться на свободу… Как думаешь, понравилось ей жить на полную?

Киваю. И стараюсь не думать о другой девочке, запертой в этой же тачке. Вот кто сейчас точно не в восторге.

Маяк убирает руку и наконец-то переводит взгляд с машины на меня.

— Удивил, так удивил. Все облизывались на эту тачку, а ты в наглую взял и вывел ее из списков в первом же отборочном туре… А ты не так-то прост, как кажешься, да? Что ж, твоя взяла, парень. Убедил. Жди месагу с инфой про следующий заезд.

— Спасибо.

— И, кстати, куртку не забудь… Шаббат шалом**.

— Ага, — выдавливаю из себя в ответ.

Что это значит? Он что-то заметил или это просто совет не разбрасываться уликами?

Бирюзовая волна уносит Маяка к семье, нерушимым традициям, оставляя меня без ответов, а балеринка впервые шевелится на сидении, но я быстро стучу по стеклу кулаком, потому что слишком рано вылезать, и оборачиваюсь к другу.

— Кай! — орет Лука на всю округу.

Через плечо вижу, как балеринка снова каменеет. Наверняка и уши навострила, так что мое имя теперь для нее больше не тайна.

Перехватываю Лукьянюка раньше, чем он подлетает к тачке. Зная его, он обязательно залезет внутрь, посидит на всех сидениях и даже может растянуться на заднем, подложив под голову мою куртку.

— Эй! — возмущается друг. — Даже не дашь прикоснуться к этой прелести? Это что, ревность?!

Стискиваю зубы.

— Тачку уже ищут. Надо убираться.

— Ты что, не отрубил геолокацию? — пугается Лука. — Ну садись в мою, помчали тогда.

— Не, не могу. Хочу башку проветрить. Пешком пойду.

— Чего? — Лука замирает возле своей разбитой колымаги. — Заметут же тебя, Кай! Думаешь, Дмитриев тебя тоже с победой поздравит, когда найдет?

— Все будет норм, Лука. Езжай быстрей. Тебе еще на трассу выбраться надо.

Друг колеблется. Чешет спутанные курчавые волосы.

— А ты это… Вечером придешь? На пирожки?

Вспоминаю ароматы подтопленного сала, поджаренного лука и горячие клуба дыма от вареной картошки и полусырое, еще горячее тесто.

В любой другой день я бы с радостью. Но…

— Не сегодня.

Лука уезжает после небольшой заминки. Подталкиваю его машину, которая буксует, но все-таки выбирается из грязи.

Глава 5

Паркуюсь неподалеку от театра и тут же покидаю машину. Для меня каждая секунда на счету, это балеринка, сколько угодно, может оставаться в тачке своего отца.

Забегаю в туннель между домами и поднимаюсь по черной лестнице на чердак. Питер с высоты выглядит даже привычнее. Но вместо того, чтобы изо всех сил уносить ноги, зачем-то подхожу к высокому круглому окну с мутным стеклом. Просто интересно, как там балерина.

За несколько минут, пока я поднимался на пятый этаж, улица теперь вся запружена полицейскими машинами. Синие и красные всполохи играют в догонялки по желтым стенам, а менты уже подкрадываются к тачке.

Есть даже саперы. Ищут подвох во всем.

Ну ничего. Скоро начнется новый сезон гонок. И странные угоны перестанут быть сенсацией.

Балеринка смело выходит из машины, доводя саперов до паники. Они бросаются на землю, но через толпу к ней тут же подлетает мужчина.

В костюме нараспашку, без формы и бронежилета.

Дмитриев.

Отец балеринки не боится выражать эмоции на людях. Плевать он хотел и на орущих ментов, которые наверняка сейчас втирают ему об уликах, отпечатках и безопасности.

Дмитриев просто рад видеть дочку живой. Он целует и обнимает ее при всех, а она даже не пытается вырваться. Сама обнимает его также крепко, как будто они месяц не виделись.

Мне странно видеть это. В целом мире нет человека, которого я мог бы обнимать вот так, не выпуская из рук, до боли в ребрах. Как и нет того, кто желал бы обниматься со мной.

Мать не в счет.

Еще в десять она ограничивалась тем, что трепала меня по волосам. А после я сам стал избегать обнимашек, а она не настаивала.

Толпа зевак становится только больше: высыпали на ступени театра другие танцовщики. Уверен, балеринке дадут еще один шанс. Причина для опоздания у нее уважительная. Не каждый день тебя вот так похищают средь бела дня.

Может быть, даже парочку интервью даст.

Мне бы уже бежать, сломя голову. А я по-прежнему стою и выглядываю светлую макушку и растрепавшийся пучок. Вспоминаю ее узкую спину под своей ладонью.

Дмитриев вдруг тянет на себя куртку, в которую она по-прежнему одета. Балеринка цепляется в нее, но Дмитриев грубо срывает мою куртку с плеч своей дочери.

И передает ее полицейским и уже совсем иначе смотрит на дочь. Как будто подозревает ее в сговоре. Блин, мужик, ее так трясло в этом шерстяном коротком платье, что я просто не смог забрать свою тряпку. А походу, стоило.

Но разборки с отцом откладываются. По крайней мере, сейчас балеринку обступают сверстники. Особенно выделяется один, курчавый, как барашек, и в серых лосинах, которые трындец как обтягивают его яйца.

Он гей, правда? Ну не может нормальный мужик такие колготки на себя натянуть? Пусть он окажется геем и я наконец-то уйду.

Святые помидоры.

Нет, Барашек не гей. Барашек самый настоящий натурал. Я только что видел, как его рука скользнула с талии балеринки ниже, на задницу. Ни один гей не станет с таким энтузиазмом лапать девочек в коротких платьях. А еще не будет тереться о их задницу своим выпирающим из лосин бугром.

И куда смотрит отец? Ах да, он куда сильнее агрится* на мою куртку, которую уже передал полиции. Кажется, он даже требует служебных собак «вот прям щас». Да забей ты на куртку и машину, Дмитриев, заметь уже, как твою дочь тут при всех лапает какой-то кудряш в лосинах!

Топот ног звучит как приговор.

Я просрал время, и теперь мне надо убираться отсюда очень быстро.

Сообразили, что я не мог далеко уйти. А я мог бы, если б не остался. И зачем так внимательно следил? Может, у них там любовь с Барашком в колготках.

У балеринки своя жизнь и свои кавалеры, которых вполне может быть уже одобрил ее отец. Взрослая ведь девочка.

А вот от меня он точно будет не в восторге. Особенно после тачки.

Все, надо валить.

Бросаю последний взгляд на дочку Дмитриева и выбираюсь через скрипучий люк на обитую жестью покатую крышу. Бегу по тонкому дырявому мостку, перекинутому на другой дом.

Там юркаю на темный чердак и, низко согнувшись, миную провода, ветошь, пауков и пыль, и бегу мимо мышей и крыс на крышу соседнего дома.

Надо было выбирать пирожки. Ел бы сейчас сырое недожаренное тесто, а не пытался оторваться от погони. Чертов озабоченный Барашек и балеринка с ее длинными ногами.

Прыгаю с полутора метров вниз, вместо того, чтобы сбегать по железной лестнице. Щиколотку прошивает болью, как от пули. Но стрелять среди бела дня, слава Богу, еще никто не начал. Шум погони немного стих, значит, я смог оторваться.

Снова перебегаю по кромке крыши на другую и прыгаю, пугая туристов в ярких оранжевых касках, которые залезли на одну из крыш Питера и теперь радостно фоткаются на фоне Исаакиевского.

— Молодой человек, а вы кто такой?... — подскакивает гид.

— Не мешайте работать! Кабель от интернета тяну.

Так она мне и поверила. Я все еще в маске и без оборудования. Да еще и бегу сломя голову по крышам.

Но даже секунды ее замешательства мне было достаточно.

Минуя туристов, спрыгиваю мимо опешившего гида в распахнутый лаз, ведущий на узкую черную лестницу, и там подхватываю одну из лишних оранжевых касок.

На ступенях даже перехожу на бег. В спину несутся громкие голоса. Черт, лишь бы не бежали с первого этажа навстречу, но на лестнице тихо, только мой собственный топот отскакивает от стен и резонирует с грохочущим в груди сердцем.

Выбегаю в квадратный питерский дворик и несусь наперерез. Воздух гудит и вибрирует от сирен. Загоняют, как волка на охоте.

С разбегу врезаюсь плечом в ворота, но калитка остается запертой. Что за ерунда? Еще вчера этих ворот тут не было! Отбегаю назад и осматриваю свежую пену по углам конструкции. Твою же мать!

— Туда побежал! — отражается эхом от колодца.

Калитка неожиданно распахивается, и на меня смотрит еще один гид с такой же группой туристов.

Глава 6

— Гронский, на выход.

Из камеры меня приводят на допрос к Морозову. Раз двадцатый за прошедшие трое суток. Бросается в глаза, что капитан зол, ему не хватает сна, еды, свежего воздуха и семьи, если она у него есть. Вместо этого он вынужден сидеть здесь со мной, потому что понятно — спускать дело на тормозах Дмитриев не намерен.

— Присаживайся, Костя.

На столе передо мной капитан, как пасьянсом, раскладывает фото. Уже знакомые, но других нет. Красный ферарри, желтая камарро, все гоночные, выделяется только серебритый приус. Последний случайно затесался, я сам удивился.

— Знаешь, что связывает все эти машины?

Знаю, конечно.           

Но я молчу, и капитан отвечает сам:

— Их всех обслуживали на автосервисе, в котором работаешь ты.

— Работал.

— Что? — Мороз как будто даже удивлен, что я умею разговаривать.

— Я там летом подрабатывал, капитан. Больше не работаю.

Морозов скисает и снова глядит на меня без интереса. Это ему известно.

— Ну да, — тянет Морозов. — Ты же у нас студент, Костя.

Это как спектакль, который разыгрывают два уставших актера. Но по-другому нельзя.

— И на кого учишься?

— На программиста.

Кивая, Морозов нагибается и бухает поверх фоток машин журнал посещаемости группы ОПР-231.

— Гронский К, — цокает языком Морозов и ведет пальцем по списку. — Что ж так посещаемость хромает? Причем на обе ноги?

Напротив моей фамилии сплошные «н», потому что деньги за «липовую посещаемость» я планировал заработать только на первом туре гонок, вот только теперь неизвестно, если я туда попаду. Копеек с зарплаты мне бы на жизнь и универ все равно не хватило.

Но за прогулы у нас в тюрьмы не сажают, так что переживать не о чем.

— На что ты надеешься, Гронский? Ладно, эти машины. Их ты погонял и вернул на сервис, но сейчас-то ты палку перегнул. Неужели так понравилась тачка? А мама тебя не научила, что чужое брать нельзя?

Мать я видел только в первый день. Могла и не говорить, что денег у нее нет, чтобы меня вытащить. И так знал.

Но пока все складывалось отлично. У Морозова на меня было не так много, как я думал поначалу. Только проклятая чуйка следака, которая привела его точно к той черной лестнице, которая была моим пропуском в нормальную жизнь. И мой послужной список, который давно ему покоя не дает.

— Или девушка тебе понравилась, Кость? За похищение знаешь, сколько дают? А за изнасилование?

Это тоже знаю. Спасибо сокамерникам, просветили.

— Дмитриев спуску тебе не даст, Костя. Не надейся. Это вот этим проще было заявление забрать, чем с тобой сопляком разбираться. А Дмитриев за дочку тебе шею перегрызет и не подавится.

— Не понимаю, о чем вы.

Я сижу здесь третий день, но опознания или ставки до сих пор не было. Почему?

Если бы хотела, балеринка могла бы меня сдать с потрохами в первые же сутки. А так мы с Морозовым третий день топчемся на месте. Только надоевшие фотки, прошлые дела, которые давят на нервы, но ничего не представляют, так как обвинения так и не были выдвинуты.

Даже сейчас Морозов, по сути, не пугает конкретными штрафами или чем-то существенным, только прессует. Жаль, что я не могу этого объяснить маме. Меньше бы нервничала, если бы поняла, что на гонку я мчал проверенной дорогой, там камер точно не было. Мог напороться на какую-нибудь разве что на обратном пути, все-таки в центр сунулся ради искусства. Но то, что за рулем тачки Дмитриева именно я, еще доказать надо, спасибо пандемии. На мне были капюшон и маска, а еще перчатки.

И если очной ставки или опознания не будет, то может и пронесет.

— Понятно. Раз по-хорошему не хочешь, будет по-плохому. Надевай маску, Гронский, раз твоя, — Морозов кидает через стол мою маску в пакете для улик.

Пальцы подрагивают, пока вожусь с зип-застежкой, но вслух спрашиваю:

— Сгоняем в ресторан, капитан? Давно пора. Кормят тут так себе.

Лучше бы Морозов так широко не улыбался.

— В рестораны ты не скоро попадешь. Сейчас тебя дочка Дмитриева выведет на чистую воду, Костя.

***

Юля

Руки дрожат, а облупленные серые стены узкого сырого коридора пугают. Растираю холодные ладони, стараясь не смотреть по сторонам и дышать неглубоко. Воздух в СИЗО затхлый, сырой и застоявшийся.

Я никогда не бывала в таких местах. Контраст с театром и академией, в которых я провела большую часть жизни, просто невероятный. Словно спустилась в преисподнюю. Если в одной машине разницы между нами не было, то оказавшись здесь, понимаю — мы действительно очень разные.

Не представляю, как продержаться здесь, а это только временное заключение, не говоря уже о том, что есть места хуже этого. Отец в красках описывал, что он добьется того, чтобы угонщика и похитителя отправили именно туда. Куда еще хуже?

Иду за отцом через полуподвальное помещение без окон, и не представляю, как здесь можно продержаться несколько часов, не говоря уже о трех сутках и как не сойти при этом с ума.

— Не волнуйся, — произносит идущий впереди отец. — Тебе это ничем не грозит. Ты будешь смотреть на них через специальное стекло, они тебя не увидят.

— Хорошо.

— Сюда, — капитан Морозов указывает на единственную дверь и останавливает моего отца поднятой ладонью. — Без вас. Только ваша дочь.

— Что? Я должен быть рядом с ней!

— Нет. Она совершеннолетняя и только она видела преступника, верно? Присутствие посторонних на таком мероприятии запрещено. Только она и адвокат.

Адвокат маячит безмолвной тенью за моей спиной, за три дня, что я его знаю, он не произнес больше десяти слов. Молчит он и сейчас, хотя знал об этих правилах и раньше.

Отец играет желваками, под тяжестью его взгляда любой другой бы уже стушевался. Но капитан Морозов даже не меняется в лице.

— Таковы правила, — подает голос адвокат. — Вы ведь хотите, чтобы виновный понес наказание?

Глава 7

Пять высоких парней в черном пугают меня до чертиков, а ответственность за каждое сказанное слово сдавливает горло тугим шарфом.

— Встаньте сюда, Юлия.

Морозов указывает на нарисованный белой истертой краской квадрат напротив окна. И я с трудом передвигаю ноги, теряя все изящество разом, так что никто и не поверит мне, что я балерина, если узнает об этом сейчас. Сердце колотится в груди так истошно, что кажется, даже отец в коридоре может его услышать. Шея втянута в плечи и я боюсь поднимать глаза выше, туда где сверкают только глаза над одинаковыми черными масками.

— Сосредоточьтесь и внимательно посмотрите на них, Юлия. Не волнуйтесь. Мы никуда не торопимся.

Несколько раз моргаю прежде, чем поднять глаза.

Тянуть все равно не выйдет. Я уже здесь.

Меня тут же слепит яркий белый свет, отраженный от такой же стены за спинами парней. Взгляд мечется между пятью одинаковыми батниками из плотной черной ткани. Парни стоят недвижимо. Как будто пять манекенов в витрине магазина, но все куда серьезнее, а я не выбираю сейчас одежду.

Мне требуется вся смелость, какая у меня только есть, чтобы все-таки поднять глаза выше. Даже в свое первое выступление на большой сцене я не переживала так сильно.

Пять одинаковых черных масок не упрощают задачу. Сколько незнакомых людей я могу встретить за день в таком городе, как Питер? Сотни. Случайные лица, которые мелькают на эскалаторах, сонные попутчики в метро, обслуживающий персонал на улице, кафе, метро и даже в театре. Этих людей я привыкла не замечать. А с обязательным масочным режимом иногда не узнаю даже знакомых.

Парни очень похожи, и я окончательно теряюсь.

На мгновение закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, каким он был. Воссоздать в памяти его профиль, пока он был за рулем, но эти воспоминания смазаны. Возможно, все дело опять в чертовой маске.

Отматываю воспоминания к тому моменту, когда он бесцеремонно вытащил меня из машины. Только тогда я успела разглядеть его, пока он возвышался надо мной, как башня «Газпрома» над Питером.  Пока Кай хмурил темные широкие брови, сверкая глазами, иногда откидывая со лба длинные отросшие волосы, я только и делала, что старалась запомнить черты его лица.

Неужели так и не запомнила?

После он и сам сообразил, что стоит слишком близко. И вжал меня спиной в свой живот, запрещая пялиться на него и дальше.

Единственный парень, к которому я вообще прижималась и который мог касаться меня, был Розенберг, но только в танце, так что не считается. Возможно, это только мое живое воображение, помноженное на пережитый стресс, но каждый раз, когда я вспоминаю прикосновения Кая, мое сердце сбивается с ритма.

Эта тахикардия очень мешает сейчас, когда я во что бы то ни стало должна вспомнить, как он выглядел.

Распахиваю глаза и быстро, пока помню то смутное ощущение, веду расфокусированным взглядом, чтобы не цепляться за детали, по пяти незнакомым лицам. Отмечаю про себя, что второй слишком низкий, а третий куда выше, чем надо, я хорошо запомнила, что запрокидывала голову рядом с ним.

А у пятого синие глаза, а того, кто стоит первый, — почти черные.

Блестящие темно-каштановые волосы и сейчас привлекают мое внимание, но сердце начинает биться невпопад только, когда я вижу стальные холодные глаза над черной маской.

Кай смотрит прямо на меня, и я на мгновение едва не теряю точку опоры. Колени подгибаются, а сердце снова обрывается.

Пока я не вспоминаю о посторонних и капитане Морозове, который тоже глаз с меня не сводит.

Тогда я беру себя в руки и понимаю, что Кай не может видеть меня через одностороннее стекло. Скорей всего, он просто смотрит на свое отражение, оттуда и ощущение, что он как бы отвечает на мой взгляд.

Сейчас я могу безнаказанно его разглядывать. Как будто кто-то поставил для него время на паузу, а для меня оно бежит своим чередом. Я разглядываю высокий чистый лоб, волосы, которые теперь не такие чистые и блестящие, как три дня назад, и понимаю, что не ошиблась.

Он в той же одежде, только без куртки. Я сказала, что нашла ее в машине и оделась, потому что замерзла, а на вопрос, чья она, с удивление спросила, разве не Федора? О результатах допроса водителя я не знаю, только то, что отец его в тот же день уволил.

Я не стала рассказывать о гонке, других машинах и подслушанном разговоре с каким-то мужчиной с прокуренным голосом. Все равно я ничего не видела и не слышала имен, кроме Кая. И даже о том, что по-настоящему его зовут Костя, я узнала уже от отца.

Но для меня он все равно останется Каем.

С застывшим ничего не выражающим взглядом, как сейчас, Кай очень похож на замерзшего в замке снежной королевы мальчишку. А ведь он знает, что сейчас решается его судьба. И зависит она только от меня.

Крайний парень слева, например, заметно нервничает. Куда больше Кая, который, словно вырезанная фигура изо льда, стоит недвижимо, упрямо и не шелохнувшись.

Он готов ко всему.

Но почему?

Что сделало его таким? И ради чего он продолжает жить так, как живет?

— Юлия, вы готовы указать на того, кто был за рулем машины? — вопрос капитана возвращает меня к реальности.

Со мной капитан Морозов говорит очень вежливо, думаю, что с парнями вроде Кая, он говорит совсем иначе. А еще, думаю, мне позволили стоять здесь, куда больше времени, чем дают обычно всем остальным.

Но даже это время уже вышло.

Я бы хотела узнать Кая лучше, но вряд ли это возможно. Мы из разных миров, в этом Кай был прав. И такая, как я, не пересекаются с такими, как он. Только случайно.

Все, что я могу сделать для него, это дать еще один шанс. Только от него зависит, воспользуется он им или нет.

Я думаю, что нет. Он выиграл эту гонку и, если не передумает, будет участвовать в других. Не знаю, что может заставить его не рисковать, если собственная жизнь для него ничего не значит.

Глава 8

В прихожей натягиваю ботинки, когда слышу, как проворачивается в замочной скважине ключ. На пороге появляется мама.

— Привет, Кость. Ты ел?

Киваю.

С шестнадцати лет я готовлю себе сам. Чаще всего, у нас с мамой даже продукты разные, поскольку она сидит на диете и не ест то, что ем я. Ее легкие салаты с куриной грудкой для меня на один зуб, поэтому я научился готовить сытные, но простые блюда, типа плова. Иногда запекаю кур целиком, мама берет себе грудку, а мне хватает мяса на два дня и его можно есть даже холодным. Его я и доел, с хлебом, перед компом, пока оформлял нужную мне покупку на вечер.

Расстегнув пуговицы пальто, мама тянется к шелковому платку на шее, а потом вдруг замирает и решает его оставить. Оглядывает мои зашнурованные ботинки и спрашивает:

— Вернешься вовремя?

— Как иначе?

Я веду себя образцово-показательно уже вторую неделю после того, как меня выпустили из СИЗО. Даже ежедневно посещаю унылые пары в универе, поскольку о каждом моем прогуле деканат сообщает лично капитану Морозову. Каждый день я даже прихожу ночевать домой и делаю это до полуночи.

Но если сегодня я скажу маме, куда иду, она мне ни за что не поверит.

— Как вчера? — мама вскидывает бровь. — За пять минут до двенадцати?

— Но ведь успел, — пожимаю плечами. — Платок так и не снимешь?

Мама замирает и опускает руку, все это время она теребила кончики платка на шее, с которым никогда не расхаживала по дому. Она всегда снимала его первым, аккуратно вешала на вешалку к пальто и только потом разувала сапоги.

Сейчас платок до сих пор на ее шее.

Мама закатывает глаза.

— Иди уже, командир. Сама разберусь. Будь осторожен,  Кость, — только и говорит она.

Сжимаю кулаки. Как только дверь за мной захлопывается, выуживаю из карманов батника пачку и закуриваю на ходу, спускаясь по лестницам парадной.

Детский сад. Засосы на ее шее я заметил еще вчера, когда она вернулась домой, румяная, счастливая и в пальто нараспашку. Мама, похоже, считает, что уровень ее конспирации выше всяких похвал, но даже балеринка на очной ставке держалась лучше.

Да, Морозов так просто не отстал от нее. Пусть она меня и не опознала. Интересно, честно не узнала или просто пожалела?

После нас посадили в одной комнате с длинным столом, чтобы соблюсти правила социальной дистанции, и тогда Морозов велел мне снять маску.

— Посмотрите внимательно, Юлия. Вам точно не знаком этот парень?

Мог и не стараться. Она действительно впервые увидела мое лицо.

Она смотрелась странно в этом обшарпанном кабинете, с молчаливым адвокатом по правую руку, но хотя бы ее отца оставили за закрытой дверью.

— А эта куртка? — жестом фокусника Морозов швырнул на стол между нами мою черную джинсовую куртку.

Как я позже узнал от матери, Морозов предъявлял куртку и ей. Но мама ее тоже не узнала. Сказала, что сын давно покупает себе вещи сам, она за нее точно не платила, иначе бы запомнила. Похоже, хотя бы это она сыграла убедительнее чем то, что она не пропадает вечерами с каким-то мужиком, который явно не держит свои руки при себе. И не только руки.

— Я нашла куртку в машине и надела, — ответила Юля. — Мне было холодно. Я думала, она принадлежит Федору, водителю моего отца.

— А вы знаете, что такое дача ложных показаний, Юлия Платоновна?

Когда Морозов переходил на имена отчества, это не предвещало ничего хорошего. Я был уверен, что сейчас эта тонкая девочка с косичкой расплачется, скривит губы и окончательно выдаст себя и меня, но она только посмотрела на адвоката.

Поистине королевское движение.

Адвокат тут же выразительно кашлянул, будто напомнил менту, что угрожать дочери Дмитриева не в его полномочиях и здесь не она главный подозреваемый.

Морозов сдулся. Тоже разложил пасьянс из фоток перед Юлей, но уже без вдохновения, а машины она, разумеется, не узнала. Да и не могла. Это Морозов скорее от отчаяния. И чтобы потянуть время.

— Угонщик говорил с вами? Просил что-то передать отцу? Угрожал?

— Ничего из этого. Когда он запрыгнул в машину, я испугалась, заплакала, но он никак не отреагировал. Просто продолжал нестись, не разбирая дороги, а потом вдруг затормозил и покинул машину. Меня всю трясло, и я в какой-то момент натянула вот эту куртку. Вышла, и поняла, что мы приехали к театру. Я ведь уже рассказывала.

Я делал вид, что мне все равно, что она там рассказывает. Разглядывал обувь и собственные пальцы. Даже не пялился на балеринку, хотя очень хотелось поднять глаза. Рассмотреть ее, как следует на этот раз, но понимал, при Морозове лучше даже не встречаться с ней взглядом.

Их учат актерскому мастерству, да? Потому что она не похожа на патологическую лгунью, а так они ведь типа артисты, а не просто так носятся в этих своих странных юбках и жутких лосинах, как у Барашка. Наверняка учат.

Даже сейчас я заглядываюсь на случайных встречных девушек, пока иду к метро. А стоит заметить выбившиеся из-под вязаной шапки светлые пряди, и я ускоряюсь, чтобы обогнать незнакомку в узком сером пальто. Ну а вдруг повезет? Все-таки в ту сторону еду.

Но это, конечно, не Юля.

Она даже ходит иначе. Не как обычные люди.

Ее движения настолько плавные и мягкие, что даже кошки рядом с ней выглядят угловатыми неумелыми охотницами. При взгляде на ее расправленные плечи, тонкую талию, узкие бедра и невероятно длинные ноги, я не могу не думать о том, как она может двигаться еще. Не только в танце.

Достаю телефон и мельком гляжу на время. Успеваю.

Привычно проверяю сообщения, но там пусто. Маяк ничего не пишет. Наверняка, длинные языки уже донесли, и он знает про мою короткую отсидку. Так что, может быть, мое участие в гонках накроется медным тазом.

Пересаживаюсь на другую ветку и проверяю электронный билет и время начала. В десятый раз за вечер. Да, я не опаздываю. Переживать не о чем. И, конечно, вернусь до полуночи, ведь заканчивается все около десяти.