Свои-чужие

3

Накануне того дня, когда Берт и его без пяти минут вторая жена Беверли должны были перебраться из Калифорнии в Виргинию, он приехал в пригород Торранс и сказал своей первой жене Терезе, чтоб подумала насчет переезда вместе с ними.

– Ну, то есть не прямо сейчас, разумеется, – поправился он. – Тебе же надо будет собрать вещи, продать дом. Это, конечно, дело хлопотное, но ты все же подумай, не вернуться ли тебе в Виргинию?

Когда-то муж казался Терезе самым красивым мужчиной на свете, тогда как на деле он напоминал одну из тех горгулий, которых рассадили по карнизам Нотр-Дама отпугивать нечистую силу. Вслух Тереза этого не сказала, но по тону Берта догадалась: все, что она подумала, ясно отразилось у нее на лице.

– Слушай, – сказал Берт, – ты ведь не хотела переезжать в Лос-Анджелес. И сделала это только ради меня, причем, позволь тебе напомнить, не преминула выпить из меня ведро крови. Сейчас-то тебе что здесь делать? Отвези девочек к своим родителям, устрой в школу, а потом как-нибудь я помогу тебе найти дом.

Тереза стояла посреди кухни, которая еще недавно была их общей кухней, и теребила пояс купального халата. Кэл учился уже во втором классе, Холли пошла в детский сад, но Джанетт и Элби еще сидели дома. Дети цеплялись за ноги Берта, вереща: «Па-апа!! Па-а-апа!!» – будто Берт был аттракционом в Диснейленде. Он слегка похлопывал их по головам, как ударник – по барабанам. Наигрывал на детских макушках какую-то мелодию.

– Зачем мне переезжать в Виргинию? – спросила Тереза. Она-то знала зачем, но хотела услышать это от него.

– Так будет лучше, – ответил Берт, стрельнув глазами вниз, туда, где под каждой его ладонью устроилась милая взъерошенная головенка.

– Детям лучше – чтобы оба родителя были рядом? Чтобы безотцовщиной не расти?

– Господи боже мой, Тереза! Ты же сама родом оттуда! Я ведь не предлагаю тебе перебраться на Гавайи! Все твое семейство в Виргинии. Ты там будешь счастливей.

– Я очень тронута твоей заботой о моем счастье.

Берт вздохнул. Опять пустые разговоры. Тереза была мастерица вот так его изводить.

– Тереза, жизнь меняется. Все нормальные люди умеют к переменам приспосабливаться. Одна ты уперлась.

Тереза налила себе из перколятора чашку кофе. Предложила и Берту, но тот молча отмахнулся.

– А мужу Беверли ты не предложил с вами переехать, а? Чтобы он мог чаще видеть своих девочек? – От общих знакомых Тереза слыхала, что мистер Казинс и свеже-вот-вот-испеченная миссис Казинс уезжают в Виргинию из опасений, что предыдущий муж счастливой невесты попытается убить Берта. Обставит дело как несчастный случай, так что концов никто не найдет. Предыдущий муж был полицейским. А полицейские – не все, но кое-кто – мастера на такие штуки.

Беседа бывших супругов была непродолжительна и окончилась тем, что Берт демонстративно вспылил. Ничего особенного, он так делал всегда, – но этого для Терезы Казинс оказалось достаточно, чтобы остаток дней провести в Лос-Анджелесе.

Тереза устроилась в окружную прокуратуру секретаршей. Двоих младших отдала в детский сад, двоих старших записала в группу продленного дня. Место Терезе предложили бывшие коллеги мужа. Прокурорских немного мучила совесть оттого, что они все так долго покрывали роман Берта, – вот и решили сделать для брошенной жены доброе дело. Но очень скоро в прокуратуре заговорили, что не худо бы новой секретарше пойти на вечерние курсы и выучиться на помощника юриста. Эта измученная, озлобленная, обиженная судьбой женщина была далеко не дура.

Берт Казинс на должности заместителя окружного прокурора зарабатывал мало, а потому должен был выплачивать очень скромные алименты. К доходам семьи он отношения формально не имел, а потому они и не учитывались. Берт подал прошение о том, чтобы дети все лето, с конца одного учебного года и до начала следующего, находились под его опекой, и ходатайство было удовлетворено. Тереза лезла вон из кожи, чтобы ему дали только две недели, но Берт был юрист, и друзья у него были юристы, а вдобавок водили дружбу с судьей, и родители снабдили его достаточной суммой, чтобы иск Терезы, если надо будет, пролежал в суде до скончания века.

Узнав, что лета с детьми она лишилась, Тереза хотела было закатить истерику, но вдруг поняла – да это же не развод, а каникулы на Карибах! Конечно же, она любила своих детей, но, если подумать, когда три месяца в году не надо никому лечить ангину, не надо разнимать бесконечные драки, никто не канючит над ухом, что хочет в балетный кружок, на который нет ни денег, ни времени, можно не объяснять на службе, почему опоздала, и не отпрашиваться пораньше, и не выкручиваться постоянно… словом, три месяца без детей, пусть даже она никогда не признается в этом вслух, – не так уж ужасно. А если представить, как она лежит субботним утром в постели и при этом Элби не скачет через нее туда-сюда, как горнолыжник через сугроб… неплохо, совсем неплохо! А если еще и представить, как Элби скачет по новой жене Берта, а та наверняка спит в кремовой шелковой ночнушке с черными кружевами, которую и стирать-то нельзя, только в химчистку, – просто замечательно.

Пока дети были маленькие, отправлять их одних было невозможно, и приходилось что-то придумывать. Однажды с ними летела мать Беверли, в другой раз – ее сестра. Бонни при Терезе терзалась, постоянно просила прощения и не смела глядеть в глаза. Бонни была замужем за священником и потому умела чувствовать себя виноватой во всем, в чем только можно. В третий раз в роли дуэньи выступила Уоллис, подруга Беверли, – громкоголосая и улыбчивая дама в ярко-зеленом хлопчатобумажном платье. Уоллис любила детей.

– Ну, ребятушки, – сказала она четверым маленьким Казинсам. – Мы с вами умнем весь арахис на борту.

Уоллис притворилась, будто и сама – ну, надо же, как совпало – летела в тот день в Виргинию, и разве не замечательно, что они оказались в одном самолете? И все у нее вышло так легко и ловко, что Тереза расплакалась не раньше, чем вернулась из аэропорта и вошла в опустевший дом.

На обратном пути сопровождающие были со стороны Терезы – сначала мать, потом – ее любимая кузина. Берт покупал билет всякому, кому хватало отваги провести шесть часов в самолете с его детьми.

Но в 1971 году было решено, что дети уже большие и могут летать одни, иными словами – что 12-летнему Кэлу и 10-летней Холли по силам справиться с Джанетт, которой в восемь лет ни до чего не было дела, и с Элби, которому в его шесть дело было решительно до всего. В аэропорту Тереза передала им билеты, присланные Бертом, и посадила на самолет до Виргинии – причем без багажа, на что никогда бы не решилась, если бы вахту несла Бонни или Уоллис. Пусть-ка Берт покрутится, подумала она. И обеспечит детей всем необходимым, начиная с зубных щеток и пижам и далее по списку. Она передала Холли письмо для него. Всех четверых требовалось сводить к стоматологу – почистить зубы от камня, а Джанетт еще и нужно было поставить несколько пломб. Она послала Берту список детских прививок, галочками отметив те, что требовали повторной вакцинации. А то сколько можно с работы отпрашиваться, чтобы по врачам бегать! Эти доктора вечно опаздывают, иногда на полдня в клинике застрянешь. А миссис Казинс номер два на работу не ходит. Вот у нее времени хватит и по магазинам пройтись, и к зубному съездить. У Холли от уколов кружится голова. Элби укусил медсестру. Кэл отказался вылезать из машины. Она и тащила, и тянула, однако сын так растопырился в двери, что никакими силами извлечь его не удалось, и последнюю прививку они пропустили. И еще – она куда-то задевала «прививочный паспорт» Джанетт, а потому не может точно сказать, что ей кололи, а что нет. Все это она подробно изложила в письме бывшему мужу. Беверли Казинс, ты хотела моих детей? Получи и распишись.

Дети сидели по обе стороны прохода: мальчики – слева, девочки – справа, и каждому вручили значок «юного авиатора». Прикалывать его не захотел только Кэл. Все были ужасно рады, что летят на самолете и что на целых шесть часов остались без надзора. Хотя они и ненавидели расставаться с матерью – юные Казинсы были безоговорочно преданы ей, – все, включая двух самых младших, родившихся уже после того, как семья перебралась на Запад, считали себя виргинцами. И все дружно терпеть не могли Калифорнию. Всех достало пихаться и толкаться в коридорах Объединенной окружной школы Торранса. Достал автобус, подбиравший их каждое утро на углу, достал водитель, который лишних полминутки не мог подождать, если из-за копуши Элби они не успевали. И даже любимая мама достала, потому что начинала кричать, когда они, пропустив автобус, возвращались домой. Вот теперь из-за них она опоздает на службу! Она неустанно повторяла это в машине, покуда на жуткой скорости неслась в школу: а служба ей нужна, им не прожить на деньги, что присылает им отец, и она не может себе позволить рисковать увольнением из-за того, что у них, черт возьми, не хватает ума вовремя выйти из дома. Чтобы заглушить мать, они принимались щипать Элби, и визг его заполнял машину как горчичный газ. Но больше всего их достал этот самый Элби, который уже залил все вокруг своей кока-колой и теперь сосредоточенно пинал кресло впереди. Он, он был виноват во всем. Но и Кэл их тоже достал. Мать повесила ему на шею грязный шнурок с ключом и сказала, что это его обязанность – приводить всех домой после школы и кормить обедом. Кэла это достало, он хотел отдохнуть и частенько просто запирался в доме на час, а то и больше, оставив своих сестер и брата снаружи, чтобы без помех посмотреть телевизор. Лютая погибель детям во дворе не грозила: попить они могли из садового шланга, а укрыться от солнца – под автомобильным навесом. Но когда возвращалась с работы мать, младшие с воем бросались ей навстречу и жаловались на свою несчастную долю. И врали, что сделали уроки, – врали все, кроме Холли: та и в самом деле всегда готовила все уроки, даже когда приходилось заниматься под автомобильным навесом, сидя на земле по-турецки. Правда, Холли и жила ради похвал, которыми ее осыпали учителя. Но их достала и Холли со своими пятерками. А не достала их одна только Джанетт – и то лишь потому, что о ней вообще никогда не думали. Она все время молчала, и внимательная мать давно бы уж спросила учителя или педиатра, не кажется ли им, что с ребенком что-то не так, – однако никому ничего не казалось. И Джанетт это достало.

Они до отказа откинули спинки кресел. Они попросили у стюардессы карты и имбирную шипучку. Они пировали в святилище самолета, не в Калифорнии, но и не в Виргинии – а больше они еще нигде не бывали.

Когда Кэролайн и Франни приезжали на лето в Калифорнию, Фикс брал недельный отпуск. А Берт, когда его дети приехали в Виргинию, заявил Беверли, что количество записавшихся к нему на прием клиентов таинственным образом удвоилось. Берт решил, что работа в прокуратуре плохо сказывается на его нервах, и теперь занимался в Арлингтоне имущественными тяжбами, наследствами и доверительной собственностью. Просто удивительно, как вдруг такой уйме народа срочно потребовалось составить завещание в тот самый день, когда прилетали дети. Он отправил Беверли в аэропорт одну, дав ей ключи от «универсала». Надеялся встретить детей сам, но в последнюю минуту случился совершенно неожиданный наплыв посетителей, так что какой уж тут аэропорт – он всерьез опасался, что и к обеду-то не поспеет. Беверли и раньше встречала детей, хотя на самом деле – вовсе даже и не их, а мать, или Бонни, или Уоллис, которые охотно соглашались слетать в гости забесплатно. Видя их на трапе, она так радовалась, что запросто могла проглядеть детей. Как славно обняться с матерью, с сестрой, с любимой подругой, а потом уже вместе, подгоняя детей, как маленькое стадо барашков, вести их на выдачу багажа, а оттуда – на подземную парковку! Беверли с нетерпением ждала поездок в аэропорт.

Но сейчас на Беверли, в одиночестве ожидавшую у «рукава», напал какой-то странный столбняк. После того как вышли все остальные пассажиры, стюардессы вывели детей Казинса, и она помахала им. Они шли лесенкой, по росту – мальчик-девочка-девочка-мальчик, – и у всех были остекленелые глаза изгнанников. Девочки вяло обнялись с ней, мальчики же просто поплелись вслед за Беверли в зону выдачи багажа. Элби распевал что-то невразумительное, и Кэл, кажется, тоже – Беверли не могла сказать точно: оба держались в отдалении. В аэропорту все радостно встречали родных и близких, и было так людно и так шумно, что Беверли не слышала собственных мыслей.

Они встали у багажного транспортера и принялись смотреть, как проплывают мимо чемоданы.

– Ну, как учебный год окончили? Отметки хорошие? – Беверли адресовала вопрос всем четверым, но взглянула на нее только Холли. У Холли были высшие баллы по всем предметам, за исключением литературы, по которой у нее был высший балл с плюсом. Беверли поинтересовалась, как погода в Лос-Анджелесе, покормили ли их в самолете и вообще – хорошо ли долетели. Холли отвечала обстоятельно:

– Рейс задержался на полчаса из-за пробки на взлетной полосе. Мы были двадцать шестые в очереди на рулежку, – доложила она, вздернув свой маленький подбородок, – но ветер, по счастью, был попутный, и пилот сумел нагнать в воздухе. – Пробор в ее волосах, заплетенных в две жидкие косички, был такой кривой, словно делали его спьяну и пальцем вместо гребня.

Мальчики разбрелись в разные стороны. Она успела заметить, как Кэл встал на движущемся транспортере и принялся крутиться вместе с чемоданами из Хьюстона. Правда, секунду спустя он уже соскочил оттуда, чтобы не попасться носильщику.

– Кэл! – позвала Беверли через толпу. Она не могла кричать на него на людях и на таком расстоянии, а потому просто сказала: – Приведи сюда брата.

Но Кэл оглянулся на нее с таким видом, будто услышал, как совершенно посторонняя женщина что-то говорит кому-то, кого – надо же, какое совпадение! – тоже зовут Кэл. И отвернулся. Джанетт стояла рядом с Беверли, неотрывно глядя на ремешок своей сумочки. Интересно, этого ребенка вообще врачу показывали?

Наконец все чемоданы с челночного рейса авиакомпании TWA Лос-Анджелес – Даллас выползли на ленту транспортера и были расхватаны пассажирами. Багажа больше не было. Толпа рассеялась, а Беверли увидела, как Элби отскребает с пола присохшую жвачку чем-то издали очень похожим на нож.

– Ну ладно, – сказала она, соображая, какие в это время дня будут пробки на обратном пути в Арлингтон. – Кажется, ваш багаж не прилетел. Ничего страшного. Нам только придется подойти к окошку и заняться кое-какой писаниной. Квитанции у вас остались? – обратилась она к Холли. Лучше переложить все на Холли – у девчонки, похоже, природный талант нравиться людям. Так что вся надежда только на нее.

– Нет, квитанций у нас нету, – ответила Холли. Лицо у нее было бледное и все в веснушках, волосы темные и прямые. Вылитая Пеппи Длинный-чулок – взрослые таким девочкам умиляются, а сверстники над ними насмехаются.

– Но этого быть не может! Поищи – где-нибудь должны быть. Мама давала их тебе?

Холли начала сначала:

– Квитанций у нас нету, потому что нету багажа.

– То есть как – «нет багажа»?

– Ну, вот так. Нет – и все. – Холли просто не понимала, что тут может быть неясно.

– Вы что – забыли его в Лос-Анджелесе? Или потеряли? – Перед глазами у Беверли повисла какая-то пелена. Она смотрела на Кэла и не видела его. Видела только, что через каждые десять футов висят таблички, запрещающие садиться или вставать на ленту транспортера.

Она не заметила, что губы Холли задрожали. Холли сама считала, что лететь без вещей – глупость какая-то, но мать уверила ее, что так хочет их отец. Он купит им все новое – новую одежду, новые игрушки, новые сумки – носить домой добычу. Может, он просто забыл предупредить Беверли?

– Мы ничего с собой не взяли, – сказала Холли тихо.

Беверли не поверила своим ушам. А Берт, черт его дери, уверял, что она со всем этим в два счета справится.

– Что? – переспросила она.

Ужасно, что ее заставляют все повторять заново, непростительно, что ее заставляют. Холли уже не могла сдерживать слезы, и по веснушкам побежали два ручейка.

– У. Нас. Нет. Никаких. Вещей.

Теперь она поссорится с отцом, а ведь она его еще не видела. А еще хуже, что отец страшно разозлится на мать. Отец называл ее воплощением безответственности, но ведь это неправда!

Беверли обшаривала глазами зону выдачи. Пассажиры и встречающие уже расходились, двое пасынков куда-то пропали, одна падчерица плакала, а другая была так поглощена созерцанием винилового ремешка на своей сумке, что, право, трудно было не счесть ее слабоумной.

– Зачем тогда мы торчим здесь уже полчаса? – ровным голосом спросила Беверли. Она еще не разозлилась. Злиться она будет потом, когда осмыслит все это как следует. Сейчас же она была просто в замешательстве.

– Не знаю! – выкрикнула Холли, заливаясь слезами. Потом подолом футболки вытерла нос. – Я тут ни при чем. Это ты нас сюда привела. Я не говорила, что у нас есть багаж!

Джанетт расстегнула молнию своей сумочки, покопалась там, достала бумажный платок и протянула сестре.

С каждым годом вторая поездка Беверли в аэропорт становилась хуже – причем как раз оттого, что она всякий раз надеялась: ну, теперь-то будет лучше. Она оставляла четверых юных Казинсов дома (сперва под присмотром матери, потом – Бонни, потом – Уоллис, а в последнее время – под надзором Кэла. Ведь жили же они как-то в своем Торрансе, а Арлингтон безопасней) и мчалась в Даллас встречать своих девочек. Если дети Берта приезжали на Восток на целое лето, то Кэролайн и Франни проводили на Западе лишь две недели: одну – с Фиксом, другую – с его родителями, этого только и хватало, чтобы вспомнить, насколько же Калифорния была им милей Виргинии. Из самолета они выбирались словно на поздней стадии обезвоживания – потому что рыдали, не просыхая, весь полет. Беверли кидалась на колени, душила их в объятиях, но это было все равно что обнимать двух призраков. Кэролайн хотела жить с отцом. Она просила, она умоляла и год за годом получала отказ. И когда Беверли прижимала ее к груди, ненависть, источаемая Кэролайн, казалось, просачивается сквозь ткань ее розовой рубашки навыпуск. А Франни просто стояла и терпеливо сносила объятия. Она еще не научилась ненавидеть мать, но всякий раз, когда плакала в аэропорту, расставаясь с отцом, узнавала еще чуть больше о том, как возникает и крепнет это чувство.

Беверли расцеловала дочерей. А злючку Кэролайн, которая резко отдернула голову, – расцеловала дважды.

– Как же я рада, что вы приехали, – сказала она. Но Кэролайн и Франни были не рады, что приехали. Ни капельки не рады. В таких растрепанных чувствах барышни Китинг и прибыли в Арлингтон, где их ждала встреча со сводными братьями и сестрами.

Холли, конечно, была славная. Принялась прыгать от радости и даже в ладоши захлопала, когда они вошли в дом. Стала просить, мол, давайте устроим в гостиной вечер танцев, как прошлым летом. Вот только футболка на Холли была та самая, красная с белой аппликацией, которую мать перед отъездом велела Кэролайн положить в коробку для бедных – дескать, она уже и мала стала, и вылиняла. Но Холли-то была не бедная!

Кэролайн жила в большой комнате с двумя двухъярусными кроватями, а Франни, как младшая, – в комнате поменьше с одной широкой кроватью. Связывала сестер Китинг не любовь и не семейная схожесть, а крохотная ванная комната, куда можно было войти из обеих спален. С сентября по май жизнь была сносной: две девочки одну ванную уж как-нибудь да поделят. Но в июне, по возвращении из Калифорнии, Кэролайн заставала в своей комнате Холли и Джанетт, с удобством расположившихся на второй двухъярусной кровати, а Франни и вовсе лишалась своей комнаты – ее отдавали мальчикам. Четыре девочки в одной комнате, два мальчика в другой – итого шесть человек: многовато на одну ванную не просторней телефонной будки.

Кэролайн и Франни поволокли свои чемоданы наверх. Их вещи – им и тащить. В открытую дверь главной спальни увидели Кэла – он развалился поперек родительской кровати, грязными ногами на подушках, и на полную громкость включил по телевизору теннис. Девочкам никогда не дозволялось входить в родительскую спальню или сидеть на кровати, даже свесив ноги на пол, а равно и смотреть телевизор без особого разрешения. Кэл неотрывно глядел на экран и сестер, кажется, вообще не заметил.

Холли же шла за Франни и Кэролайн следом, да так близко, что налетела на них, когда они остановились.

– А давайте мы вчетвером будем танцевать в белых ночных рубашках! Правда, здорово будет? Можем прямо после обеда начать репетировать. Я уже танец немножко придумала, хотите покажу?

Что касается «вчетвером», тут дело было не так просто – в наличии имелись только три танцовщицы. Джанетт будто в воздухе растворилась. Никто не заметил бы ее исчезновения, если бы вместе с ней не подевался куда-то и кот Франни, Лютик. Он не вышел поприветствовать хозяйку – а ведь ее не было две недели! Единственный вменяемый обитатель дома сгинул бесследно. Вконец замотавшаяся с детьми Беверли не могла точно вспомнить, когда видела кота в последний раз, но внезапные, отчаянные рыдания Франни заставили ее пуститься в тщательные поиски по всему дому. Беверли нашла Джанетт – под теплым одеялом в глубине стенного шкафа (сколько же она провела тут, пока ее не хватились?). Она гладила спящего кота.

– Пусть отдает моего котика! – закричала Франни, и Беверли, наклонившись, отняла кота у Джанетт, которая лишь на полсекунды вцепилась в него – и потом отпустила. Все это время Элби неотступно следовал за Беверли, изображая «стриптиз-музыку» – так объяснили ей дети.

Бум-чика-бум, бум-бум-чика-бум.

Когда Беверли останавливалась, музыкальное сопровождение замирало. Если она делала один шаг, Элби говорил «бум» – голосом, странно чувственным для шестилетнего ребенка. Беверли честно старалась не обращать внимания, но в конце концов не выдержала. «А ну прекрати!» – рявкнула она на Элби. Тот лишь глянул на нее. Карие глаза неимоверной величины, растрепанные каштановые кудри – не мальчик, а зверек из мультфильма.

– Я не шучу. – Беверли старалась говорить ровно. – Прекрати так делать сейчас же. – Она постаралась выговорить это как можно убедительнее и педагогичнее, но, когда повернулась и пошла дальше, вслед раздалось тихое «бум-чика-бум».

Беверли захотелось убить его. И от мысли, что ей захотелось убить ребенка, руки у Беверли затряслись. Она двинулась в свою комнату – запереть дверь, лечь в постель, уснуть – но уже в коридоре услышала стук теннисного мяча и рокот толпы. Беверли помялась у притолоки и произнесла как можно спокойнее:

– Кэл, уйди из моей комнаты.

Кэл глазом не повел, бровью не шевельнул.

– Еще не кончилось, – пояснил он, словно Беверли никогда раньше не видела теннис и не понимала, что, пока мячик летает, игра продолжается.

Берт считал, что детям не надо смотреть телевизор. В самом лучшем, в самом безвредном случае это пустая трата времени и бессмысленный шум. В худшем – пагубное воздействие на мозги. По его мнению, Тереза совершала большую ошибку, разрешая детям сидеть перед экраном сколько хотят. Он говорил ей, а она не слушала, как и всегда, когда дело касалось воспитания – да и вообще чего угодно. По этой причине у них с Беверли в доме был только один телевизор, и стоял он у них в спальне, куда детям – ну, то есть ее детям – доступ был закрыт. Сейчас ей хотелось отключить его и перетащить в ту комнату, которую риэлтор назвал «для семейного досуга», хотя, кажется, ни один член семьи никогда там не бывал. Она шла по коридору. Элби следовал за ней на почтительном расстоянии, продолжая бубнить свой «бум-чика-бум». Неужели это мать его научила? От кого-то же он ее слышал? Шестилетние мальчики – даже такие, как этот, – не околачиваются по стрип-клубам. Беверли сунулась было в спальню дочерей, но там Холли читала «Ребекку».

– Беверли, а ты читала «Ребекку»? – спросила она, как только Беверли шагнула через порог, и личико ее прямо сияло. – Миссис Данверс пугает меня до смерти, но я все же дочитаю до конца. Мне вот совершенно не хотелось бы жить в Мандерли. Я в таком страшном месте ни за что бы не осталась.

Беверли слегка кивнула и ретировалась. Подумала было прилечь в комнате мальчиков, которая раньше принадлежала Франни, но там витал запашок несвежего белья и немытых волос.

Тогда она опять спустилась на первый этаж и обнаружила Кэролайн, в диком раже сновавшую по кухне: она заявила, что собирается испечь пирожные брауни и послать их отцу, которому надо же что-то есть.

– Твой отец не любит, когда кладут орехи, – сказала Беверли, сама не зная зачем. Наверно, чтобы показать, что и от нее есть толк.

– Любит! – Кэролайн обернулась так стремительно, что высыпала на стол полпакета муки. – Может, не любил, когда ты его знала, но сейчас ты его не знаешь! Теперь он любит, чтобы орехи были везде!

Элби сидел в столовой. Беверли даже из кухни, сквозь закрытую дверь слышала, как он поет. Поразительно, как он умудрился так зациклиться на этой мелодии. Франни была в гостиной – пыталась продеть передние лапы кота в рукава кукольного платьица и плакала так тихо, что ее мать окончательно уверилась: все, что она сделала в своей жизни вплоть до этой минуты, было ошибкой.

Деваться от детей было некуда, спрятаться негде – места ей не нашлось бы даже в бельевом стенном шкафу, потому что после выдачи кота Джанетт шкаф так и не покинула. Беверли взяла ключи от машины и вышла на улицу. И как только закрыла за собой дверь, словно оказалась под водой – таким плотным был хлынувший в легкие горячий воздух. Она вспомнила задний дворик в Дауни, где сиживала под вечер: Франни блаженно сопела у нее на коленях, Кэролайн раскатывала неподалеку на трехколесном велосипеде, и повсюду был одуряющий запах цветущих апельсиновых деревьев. Фиксу пришлось продать дом, чтобы выплатить ей половину их «совместно нажитого» и обеспечить алименты детям. Зачем она заставила его сделать это? Здесь, в Виргинии, так не посидишь. По пути к машине комары укусили ее пять раз, и каждый укус уже распух и превратился в волдырь размером с четвертак. У Беверли была аллергия на комаров.

В машине было не меньше 105 градусов. Беверли завела мотор, включила кондиционер, а радио выключила. Улеглась на обжигающем виниловом сиденье так, чтобы никто не мог заметить ее из окна. И подумала: стой машина не под навесом, а в гараже, вышло бы самоубийство.

Из-за того что учебный год в калифорнийских государственных школах длится немного дольше, чем в виргинских католических, между отъездом одних детей и прибытием других образовался пятидневный зазор, и Берт с Беверли оказались дома вдвоем. Как-то вечером они занялись любовью на ковре в столовой. Это оказалось не очень удобно. Беверли сильно похудела после переезда в Виргинию, позвонки и ключицы проступали под кожей так, что хоть анатомическим пособием на работу устраивайся. От каждого толчка она уезжала на четверть дюйма назад, спина елозила по грубой шерсти. Натертая кожа горела, но они все равно наслаждались своей любовной шалостью. «Мы с тобой не ошиблись», – шептал ей Берт, когда потом они лежали рядом, глядя в потолок. Беверли впервые заметила, что в люстре не хватает пяти хрустальных подвесок.

– Все, что происходило в нашей жизни, все, что мы делали, было ради того, чтобы мы с тобой встретились. – Берт стиснул ее руку.

– Ты правда в это веришь? – спросила Беверли.

– Мы наколдовали, – ответил он.

Потом, уже ночью, он втирал ей в спину неоспорин. Спала Беверли на животе. Вот такие у них получились летние каникулы.

В отношениях детей Казинсов и детей Китингов была одна примечательная особенность: они не испытывали друг к другу ненависти, но и не хранили ни грана племенной верности. Казинсы не водились исключительно со своими, а Кэролайн Китинг прекрасно могла обойтись без Франни, как и Франни без Кэролайн. Девочки, хоть и злились, что толкутся вчетвером в одной комнате, друг на дружку не срывались. А мальчиков, которые постоянно злились вообще на все на свете, казалось, вовсе не заботило, что вокруг такая прорва девочек. Одна общая для шестерых детей черта глушила в зародыше всякую взаимную враждебность. То была неприязнь к родителям. А если точнее, ненависть.

Огорчало это обстоятельство одну только Франни, потому что Франни всегда любила мать. Когда не было этой чехарды с побывками, они иногда под вечер после школы укладывались рядом, задремывали, а порой засыпали – и сны обеим снились одни и те же. Франни любила сидеть на крышке унитаза по утрам и смотреть, как мать красится, а по вечерам – разговаривать с ней, покуда та лежала в ванне. Франни ни капли не сомневалась в том, что мать любит ее не только больше Кэролайн – больше всех на свете. Но летом Франни превращалась для Беверли просто в ребенка номер четыре, одного из шести. Когда Элби допекал ее, Беверли требовала, чтобы «все дети шли из дома», и Франни оказывалась в числе «всех». Мороженое в доме есть не полагалось. И арбуз – тоже. С каких это пор ей не доверяют есть арбуз за кухонным столом?! Это было оскорбительно, причем не только для Франни. Может, Элби и не может умять свою порцию мороженого, не заляпав пол, но остальные вполне способны справиться с такой задачей. И все равно – они все шли из дома. Выходили, шарахнув дверью, и вприпрыжку неслись вниз по улице, по горячей мостовой, как стая бродячих собак.

Четверо Казинсов-младших не винили Беверли в том, что у них такие гадостные каникулы. Винили отца – и высказали бы ему это в лицо, случись он рядом. Ни Кэл, ни Холли никак не показывали, что Беверли, по их мнению, совершает что-то запредельное (Джанетт вообще ничего никогда не говорила, что же касается Элби… ах, господи, да кто же знал, что касается Элби), однако Кэролайн и Франни были в ужасе. Летом мать не ставила еду на стол – дети шли на кухню с тарелками в руках и выстраивались по старшинству в очередь к плите. Летом Кэролайн и Франни неведомым образом из цивилизованного мира попадали в сиротский приют из «Оливера Твиста».

Июльским вечером, в четверг, Берт собрал в гостиной всех домочадцев и объявил, что утром они отправляются на озеро Анна. Еще сказал, что взял в пятницу выходной и забронировал три номера в мотеле «Сосновая шишка». В воскресенье утром они поедут в Шарлоттсвилл повидать его родителей, а потом вернутся домой.

– Каникулы ведь, – сказал Берт. – Надо развлекаться.