Свои люди — сочтемся

Комментарии

История написания комедии «Свои люди — сочтемся!» изложена самим автором в газете «Московские ведомости» от 5 июля 1856 г. в статье «Литературное объяснение». Из статьи следует, что к осени 1846 г. комедия была уже обдумана драматургом и некоторые сцены набросаны. Той же осенью Островский совместно с провинциальным актером Д. А. Горевым обработал один отрывок из комедии и под заголовком «Сцены из комедии „Несостоятельный должник“ (Ожидание жениха). Явление IV» опубликовал его в «Московском городском листке» за подписью: «А. О. и Д. Г.».

Весной 1847 г. Островский начал переделку комедии по новому плану, причем опубликованный ранее отрывок в измененном виде составил теперь первое и второе явления третьего действия. Комедия была закончена к середине 1849 г., и в этой работе над ней Горев уже никакого участия не принимал.

В процессе работы над новой редакцией комедии автор прежде всего композиционно перестроил пьесу. Так, первоначально первым действием комедии было нынешнее второе, то есть пьеса начиналась с монолога Тишки перед зеркалом, и только во втором действии появлялась Липочка. Комедия должна была состоять из пяти действий, «но вследствие замечаний некоторых слушателей моей комедии, —говорил автор М. И. Семевскому, — я сократил ее в четыре акта, но как содержание, так и число явлений осталось то же: таким образом, комедия получила только более длинные действия».

Изменена была и мотивировка некоторых событий: ранее неудача похода по кредиторам (д. II, явл. 5) вызывала необходимость обращения Большова к Рисположенскому за советом, а теперь последний сам советует составить «реестрик» и отправиться к кредиторам (д. I, явл. 10); сначала рассказ Устиньи Наумовны о «нерешительности благородного жениха» (д. III, явл. 3) находился во втором действии и отражал лишь саму собой расстраивающуюся свадьбу Липочки, а теперь, перенесенный в третье действие, он оказался следствием сговора Подхалюзина со свахой; ранее во втором действии имелся монолог Большова, в нем рассказывалось о страшных снах Большова, в которых его должники отказывались ему платить, и этим подготовлялось его решение объявить себя банкротом, а теперь от монолога осталась лишь одна реплика (д. 1, явл. 10, последняя реплика); первоначально Большов появлялся на сцене постоянно пьяным, теперь, отказавшись от этого, Островский усилил обличение самодура, действующего совершенно трезво и сознательно. Наконец, перерабатывая пьесу, автор отказался и от заглавия «Несостоятельный должник» и дал пьесе новый заголовок — «Банкрот».

По окончании всей работы автор отослал копию пьесы в Петербург, в драматическую цензуру. На сохранившемся цензурном экземпляре рукой переписчика каллиграфически выписано: «Свои люди — сочтемся!», а рукой автора над этим приписано: «Банкрот или».

Цензор А. М. Гедеонов резко отрицательно отозвался о комедии: «…все действующие лица: купец, его дочь, стряпчий, приказчик и сваха отъявленные мерзавцы. Разговоры грязны; вся пьеса обидна для русского купечества».

Естественно, что комедия была запрещена для сцены, но Островский все же хотел хоть каким-то образом проверить реакцию публики на свое произведение. Для этого он начал читать комедию в различных домашних кружках, и, по-видимому, самое первое чтение состоялось в начале 1849 г. в Самаре, в доме В. 3. Головиной (Ворониной). Чтение было принято хорошо, и после этого, во второй половине 1849 г., сам автор и знаменитый артист Д. М. Садовский стали широко читать комедию в домах московской интеллигенции. П. В. Анненков отмечал: «Садовский читает у В. П. Боткина первую комедию Александра Островского „Банкрут“. Потрясающее ее действие»; И. И. Панаев вспоминал, что В. А. Соллогуб «ходил как помешанный на другой день после прочтения комедии Островского „Свои люди — сочтемся“, прокричал об этой комедии во всех салонах и устроил у себя вечер для чтения ее»; «Что за прелесть „Банкротство“, — писала Е. П. Ростопчина М. П. Погодину после чтения у Новосильцевых. — Это наш русский „Тартюф“, и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! у нас рождается своя театральная литература», а генерал А. П. Ермолов, по словам П. М. Садовского, выслушав пьесу, заметил «Она не написана, она сама родилась». Тогда же Грановский сообщил свое мнение о пьесе А. И. Герцену в Париж, и, пересказывая его, Герцен писал Г. Гервегу, что комедия Островского — «крик гнева и ненависти против русских нравов; он (Грановский.— К. П.) отзывается об этом произведении как о дьявольской удаче; пьеса была запрещена, название ее „Свои люди — сочтемся“».

3 декабря 1849 г. чтение комедии организовал у себя Погодин; был приглашен Н. В. Гоголь. Островский читал женские роли, а Садовский — мужские. Присутствовавший при этом Н. В. Берг вспоминал впоследствии, что Гоголь внимательно выслушал комедию и на вопрос Ростопчиной заметил: «Хорошо, но видна некоторая неопытность в приемах. Вот этот акт нужно бы подлиннее, а этот покороче. Эти законы узнаются после и в непреложность их не сейчас начинаешь верить». Рассказав об этом эпизоде, Берг добавляет: «Я имел случай не раз заметить, что Гоголь ценит его (Островского) талант и считает его между московскими литераторами самым талантливым». После этого чтения Погодин записал в своем дневнике: «Комедия „Банкрот“ удивительная».

Еще до опубликования комедии с ней познакомился П. А. Плетнев и сообщал В. А. Жуковскому, что Ростопчина «прислала мне комедию какого-то Островского под заглавием „Свои люди — сочтемся!“. Род и характер этой пьесы относятся к гоголевским. Но тут нет подражания и даже она стройнее идет».

О новой комедии узнали петербургские издатели и, как вспоминал Берг, «А. А. Краевский приезжал из Петербурга в Москву, как говорили, специально за тем, чтобы приобрести „Банкрута“ для „Отечественных записок“ <…> и уехал домой ни с чем, хотя предлагал будто бы, как Ричард III, „полцарства за коня“». Но, по всей вероятности, не Островский отказался передать комедию в этот журнал, а Краевский, зная о запрещении ее для сцены и ознакомившись с текстом, понял, что пьесу вряд ли разрешат и печатать.

Погодин, заинтересовавшись комедией, предложил Островскому опубликовать ее в «Москвитянине», где он уже дважды очень кратко, но положительно отозвался о пьесе. Островский согласился, и в журнале был дан анонс: «Может быть, и „Банкрот“ украсит страницы „Москвитянина“». Имея в виду публикацию пьесы, Островский остановился на заглавии «Свои люди — сочтемся!». Позже автор рассказывал Семевскому, что он отказался от заглавия «Банкрот», «вспомнив, что это будет по разным причинам неудобно», и потому заменил его «русской пословицею». Под таким заглавием комедия и вошла в историю русской литературы. Указания мемуаристов и исследователей об изменении заглавия по требованию цензуры конкретными данными не подтверждаются.

Однако провести комедию через цензуру было не так легко, и публикация ее задерживалась. Погодин, понимая, что комедия может поддержать терявший подписчиков «Москвитянин», развил бурную деятельность: написал в Петербург графу Д. Н. Блудову, ведавшему цензурой, организовал чтение пьесы у генерал-губернатора Москвы А. А. Закревского, привлек к ней внимание попечителя московского учебного округа В. И. Назимова и др. и добился разрешения на опубликование.

По сообщению Семевского, со слов Островского, цензура не пропустила в первой публикации только два места: в реплике Устиньи Наумовны слов: «нельзя комиссару без штанов» и в реплике Подхалюзина слов: «а то мы и за квартальным пошлем» (д. IV, явл. 2 и 3).

Островский несомненно читал корректуры первой журнальной публикации. Во всяком случае, ряд разночтений между рукописью, отосланной в театральную цензуру, и печатным текстом «Москвитянина» говорит об авторской работе над текстом. Однако подавляющее большинство пометок (отчеркиваний и подчеркиваний) цензора автором не было принято во внимание: по-видимому, после запрещения пьесы для сцены рукопись ее осталась в театральной цензуре и пометы цензора были автору неизвестны.

Несмотря на запрещение пьесы театральной цензурой, Островский после выхода «Москвитянина» решил вновь попытаться провести комедию на сцену и обратился за разрешением к генерал-губернатору Москвы. Тот послал запрос министру императорского двора П. М. Волконскому, от которого получил ответ: «Возвращаемая у сего, сочиненная чиновником московского коммерческого суда Островским комедия под заглавием „Свои люди — сочтемся“ была уже рассматриваема в цензуре III Отделения собственной его императорского величества канцелярии, но оною к представлению на театре не одобрена».

Опубликование комедии в «Москвитянине» привлекло к ней внимание негласного «Комитета 2-го апреля 1848 г.», созданного для контроля за уже вышедшими произведениями и стоявшего над цензурой. Комитет, признав комедию «талантливой» и не находя в ней «ничего прямо противного правилам общей цензуры», тем не менее счел необходимым поручить попечителю московского учебного округа вызвать к себе автора и «вразумить его, что благородная и полезная цель таланта должна состоять не только в живом изображении смешного и дурного, но и в справедливом его порицании <…> в утверждении того <…> что злодеяние находит достойную кару еще и на земле». Заключение Комитета было одобрено Николаем I, наложившим резолюцию: «Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить…»

Выполняя предписание Комитета, попечитель пригласил к себе автора «для вразумления». После разговора с ним Островский написал ему письмо, в котором с большим достоинством отстаивал свои позиции художника и гражданина: «Главным основанием моего труда, главною мыслью, меня побудившею, было: добросовестное обличение порока, лежащее долгом на всяком члене благоустроенного христианского общества, тем более на человеке, чувствующем в себе прямое к тому призвание <…> И мои надежды сбылись сверх моих ожиданий: труд мой, еще не оконченный, возбудил одинаковое сочувствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях московского общества, более же всего между купечеством, о чем не безызвестно и Вашему превосходительству <…> Согласно понятиям моим об изящном, считая комедию лучшею формою к достижению нравственных целей и признавая в себе способность воспроизводить жизнь преимущественно в этой форме, я должен был написать комедию или ничего не написать».

Одновременно личностью автора заинтересовалось и III Отделение, где завели дело «О литераторе Островском». Несмотря на положительные отзывы о молодом драматурге его прямого начальника — председателя Московского коммерческого суда и московского обер-полицмейстера, Николай I по докладу III Отделения повелел: «Иметь под присмотром».

Таков был первый этап истории создания и публикации комедии.

В 1858 г. Островский задумал первое собрание своих сочинений. Имея в виду требования цензуры, он создал новую редакцию, в тексте которой на этот раз учел почти все отчеркивания, вычерки и поправки, сделанные красным карандашом цензора в том экземпляре пьесы, по которому она была запрещена для сцены в 1849 г., а чтобы удовлетворить требованиям «Комитета 2-го апреля 1848 г.»: покарать злодеяние «еще и на земле», изменил заключительную сцену комедии, введя новый персонаж — квартального, который является «по предписанию начальства» и должен доставить Подхалюзина «к следственному приставу по делу о сокрытии имущества несостоятельного купца Большова». В связи с этими изменениями автор дал комедии и новое заглавие — «За чем пойдешь, то и найдешь».

Позже Островский с большой горечью говорил: «Чувство, которое я испытывал, перекраивая „Своих людей“ по указанной мерке, <…> можно сравнить разве только с тем, если бы мне велели самому себе отрубить руку или ногу».

Отправляя вторую редакцию в Петербург для театральной цензуры, Островский писал П. С. Федорову — заведующему репертуарной частью петербургских театров: «Посылаю Вам изуродованное, но все-таки дорогое сердцу детище». Одновременно для цензуры была составлена специальная записка, в которой Островский писал о своей работе над текстом для второй редакции.

Цензурный комитет одобрил новую редакцию и передал ее в Главное управление цензуры для решения вопроса об издании. Член этого управления А. Г. Тройницкий в своем отзыве отметил, что, хотя теперь Подхалюзин и наказан, все же «вновь прибавленная сцена по неопределительности своей мало изменяет эту кажущуюся безнаказанность»; кроме того, он нашел, что не следует давать пьесе новое заглавие: «…перемена могла бы вызвать какие-нибудь превратные толки о стеснениях цензурных там, где их нет на самом деле».

В результате вторая редакция пьесы была разрешена к изданию под старым заглавием, но автору было предложено дополнительно «изменить выражения и места не совсем приличные».

В этом «изуродованном» виде комедия перепечатывалась в последующих изданиях произведений Островского.

В 1881 г. Островскому удалось получить разрешение на постановку первой редакции пьесы, а в 1885 г. — и на издание ее в последнем прижизненном собрании своих сочинении. Для этого автор передал издателю Н. Г. Мартынову «первоначальный экземпляр» пьесы, содержавший авторские поправки, взятые им из «экземпляра, одобренного театральной цензурой». Из контекста двух писем Островского, как и из письма Мартынова, спрашивавшего, «правильно ли восстановлена комедия „Свои люди — сочтемся“?», неясно, был ли этот «первоначальный экземпляр» рукописной копией или печатным текстом «Москвитянина», а также, какие поправки были в нем, с какого «одобренного театральной цензурой» экземпляра они были перенесены и почему, по словам Островского, они были «не приняты во внимание» издателем. Можно лишь предполагать, что издателю была выслана рукописная копия текста первой редакции, в которой были учтены новые авторские поправки, имевшиеся в экземпляре пьесы, разрешенном театральной цензурой для постановки в 1881 г. Сличение же текстов «Москвитянина» и издания Мартынова показывает, что между ними есть двадцать одно разночтение, но ни одно из них не имеет смыслового или художественного характера: это типичная корректорская правка или промахи набора. Этим и объясняется выбор «Москвитянина» в качестве источника основного текста.

Выход «Москвитянина» с комедией Островского принес ей небывалый успех в самых различных кругах московского общества. Погодин записал в дневнике: «В городе furor от „Банкрута“».

С. В. Максимов вспоминал: «Не только в среде университетских студентов всех четырех факультетов новая комедия произвела сильное впечатление, но вся Москва заговорила о ней, начиная с высших слоев до захолустного Замоскворечья. Не только в городских трактирах нельзя было дождаться очереди, чтобы получить книжку „Москвитянина“ рано утром и поздно вечером, но и в отдаленном трактире Грабостова <…> мы получили книжку довольно измызганною». Прочитав комедию, писала А. Я. Панаева, «Некрасов чрезвычайно заинтересовался автором и мечтал познакомиться с Островским и пригласить <его> в сотрудники „Современника“».

В. Ф. Одоевский писал одному из своих знакомых 20 июля 1850 г.: «Читал ли ты комедию или, лучше, трагедию Островского „Свои люди — сочтемся!“, и которой настоящее название „Банкрут“ <…>. Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просоченной всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный. Я считаю на Руси три трагедии: „Недоросль“, „Горе от ума“, „Ревизор“. На „Банкроте“ я поставил нумер четвертый». А. Ф. Писемский же из провинции спешил сообщить свое мнение самому автору: «…можете себе представить, с каким истинным наслаждением прочитал я ваше произведение, вполне законченное. Впечатление, произведенное вашим „Банкрутом“ на меня, столь сильное, что я тотчас же решил писать к Вам <…> Драматическая сцена посаженного в яму банкрута в доме его детей, которые грубо отказываются платить за него, превосходна по идее и по выполнению <…> Само окончание <…> продумано очень удачно <…> Главное лицо пиэсы — Большов и за ним Подхалюзин, оба они похожи друг на друга. Один подлец старый, а другой подлец молодой <…> Сколько припомню, у вас был монолог Большова, в котором высказывал он свой план, но в печати его нет; а жаль, мне кажется, он еще яснее мог бы обозначить личность банкрута, высказав его задушевные мысли и, кроме того, уяснил бы самые события пиэсы. Но, как бы то ни было, кладя на сердце руку, говорю я: Ваш „Банкрут“ — купеческое „Горе от ума“ или, точнее сказать: купеческие „Мертвые души“».

Мнение это о пьесе было устойчивым. Значительно позже, в 1857 г., в письме к В. П. Боткину Л. Н. Толстой отметил, что в комедии «слышится этот сильный протест против современного быта <…> Вся комедия — чудо <…> Остр<овский> не шутя гениальный драматический писатель». В том же году Т. Г. Шевченко записал в своем дневнике: «Мне кажется, что для нашего времени и для нашего среднего полуграмотного сословия необходима сатира, только сатира умная, благородная. Такая, например, как „Жених“ Федотова или „Свои люди — сочтемся“ Островского и „Ревизор“ Гоголя <…> Мне здесь года два тому назад говорил Н. Данилевский <…> что будто бы комедия Островского „Свои люди — сочтемся“ запрещена на сцене по просьбе московского купечества. Если это правда, то сатира, как нельзя более, достигла своей цели».

Но это были мнения, высказанные частным образом, в разговорах, письмах, дневниках. Литературная же критика молчала. И хотя Ф. А. Бурдин утверждал, что «о самой комедии запретили говорить в журналах», прямого запрещения, видимо, не было: просто издатели понимали, что запрет, наложенный на комедию, механически распространялся и на отзывы о ней. Только «Москвитянин» в объявлении об издании журнала на 1851 г., не упоминая самого названия пьесы, заметил, что «комедия Островского заняла почетное место в русской литературе».

В таком же затруднительном положении оказался и Панаев: говоря о «Бедной невесте», он вынужден был называть «Свои люди — сочтемся!» «первой драмой», «первым произведением» Островского.

Несколько позже, в 1854 г., Н. Г. Чернышевский в рецензии на «Бедность не порок» смог уже упомянуть и «Свои люди — сочтемся!»: «Первая комедия г-на Островского <…> была принята читателями с единодушным одобрением. Мы встречали даже таких, которые, в порыве увлечения, ставили эту комедию выше „Недоросля“ и „Горя от ума“, наравне с „Ревизором“, и такое увлечение не сердило тех, которые не разделяли его, — так оно было естественно». Из контекста отзыва видно, что Чернышевский не разделял этого «увлечения», хотя и понимал его; сам же он отметил как достоинство комедии ее «оригинальный язык», а в статье «Об искренности в критике» назвал комедию «истинно замечательным», «прекрасным произведением».

Но как только вышло первое издание Сочинений в двух томах, где «Свои люди — сочтемся!» были напечатаны во второй, «изуродованной», редакции, тотчас появились и рецензии.

Начиная статью «Темное царство», Н. А. Добролюбов тоже обращает внимание на то, что «по одной из тех, странных для обыкновенного читателя и очень досадных для автора, случайностей, которые так часто повторяются в нашей бедной литературе, — пьеса Островского не только не была играна на театре, но даже не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в одном журнале. „Свои люди“, напечатанные сначала в Москве, успели выйти отдельным оттиском, но литературная критика и не заикнулась о них. Так эта комедия и пропала, — как будто в воду канула, на некоторое время».

Далее, рассмотрев особенности драматургии Островского, Добролюбов обращается непосредственно к «Своим людям — сочтемся!» и отмечает, что в этой комедии, как и в «Семейной картине», «мы видим опять ту же религию лицемерства и мошенничества, то же бессмыслие и самодурство одних и ту же обманчивую покорность, рабскую хитрость других <…> Здесь нам представляется несколько степеней угнетения, указывается некоторая система в распределении самодурства, дается очерк его истории».

Заметим, что, говоря о комедии, Добролюбов ориентируется не только на текст, опубликованный в Сочинениях Островского, но и на подлинный текст пьесы, напечатанный в «Москвитянине». Так, говоря, что в сложившихся социальных условиях на место одного самодура, Большова, приходит другой, не менее жестокий, Подхалюзин, и «благоденствует на тех же правах», Добролюбов делает к этим словам сноску: «Впрочем, в новом издании Островского и Подхалюзин не благоденствует, а уводится к концу пьесы квартальным, имея затем в перспективе Сибирь. Нам кажется, что эта прибавка совершенно лишняя. Конечно, автор сделал ее не по своим убеждениям, а в угоду некоторым, слишком уж строгим, пуристам, требовавшим, чтоб порок непременно был наказан».

С большой статьей о драматургии Островского выступил в «Библиотеке для чтения» (1859) и А. В. Дружинин. Обходя социальный смысл комедии, Дружинин анализирует лишь художественную сторону пьесы. Он обращает «особенное внимание на три пункта, то есть на постройку, лица и язык пьесы» и считает, что, «с какой стороны ни станем смотреть мы на комедию „Свои люди — сочтемся“, она оказывается капитальным, образцовым произведением, лучшим вкладом нашего литературного поколения в сокровищницу отечественного искусства» и что комедия «удовлетворяет самым строжайшим требованиям во всех трех отношениях».

Наконец, можно напомнить о письме Н. В. Гербеля к Островскому от 7 апреля 1879 г.: «Пользуюсь этим удобным случаем для выражения моего искреннего к Вам уважения, питаемого много уже в течение почти тридцати лет, то есть с появления на страницах одной из книжек „Москвитянина“ на 1850 год первой Вашей комедии „Свои люди — сочтемся!“, сделавшей на меня глубокое впечатление, оставшееся на всю жизнь».

Таковы основные отзывы критики о комедии «Свои люди — сочтемся!». В дальнейшем она редко рецензировалась как литературное произведение, и отзывы о ней после 1861 года связывались главным образом с оценкой сценического воплощения пьесы и игры актеров.

Запрещение комедии для сцены в 1849 г. держалось более десяти лет, несмотря на то, что друзья драматурга приложили немало стараний, чтобы добиться разрешения пьесы. Так, в 1851 г. Погодин писал фрейлине двора А. Д. Блудовой: «Комедия Островского имеет больше достоинств, нежели полагаете Вы и граф. Причина Вашей несправедливости в том, что Вы не знаете тех купцов, которых граф оставил в Москве в десятых и двадцатых годах. Это негодное поколение, переход от грубости, доброты, простоты к так называемой цивилизации. Их жаргон и в словах и в мыслях совершенно другой: он-то схвачен Островским отлично, и очень жаль в отношении к автору, публике, искусству, что комедию не позволяют играть. Она дополнение к уголовному кодексу. Липочка — лицо превосходное, типическое, как Простаков, Скалозуб, по сочинению. Автора надо бы ободрить, а он подвергается почти гонению. Вот почему мне хотелось так, чтоб Вы послушали Садовского и замолвили слово в случае нужды в Петербурге за пиесу». В 1855 г. Горбунов читал комедию у вел. кн. Елены Павловны, и Писемский, сообщая об этом автору, выражал надежду, что «это может служить хорошим путем для цензуры», однако надежды эти не сбылись.

Вместе с тем и в эти годы делались попытки поставить комедию силами любителей, причем в некоторых из этих спектаклей принимал участие сам Островский. Так, Берг вспоминал, что в начале 50-х годов в домашнем спектакле в доме С. А. Пановой в Москве Островский исполнял роль Подхалюзина; в любительском театре у Красных ворот в Москве 2 января 1861 г. автор также исполнил эту роль, Большова играл хозяин квартиры, где шел спектакль, — Н. И. Давыдов, а Тишку — будущий известный актер и издатель Сочинений Островского — М. И. Писарев.

Но это были любительские постановки. Первый публичный спектакль комедии «Свои люди — сочтемся!» состоялся в ноябре 1857 г. в Иркутске. Воспользовавшись отъездом генерал-губернатора Н. Н. Муравьева, труппа молодых профессиональных актеров поставила комедию Островского. По возвращении Муравьев, желая хотя бы задним числом санкционировать постановку запрещенной пьесы, направил в III Отделение просьбу разрешить спектакль, но получил отказ и пьеса была снята со сцены.

Только в 1860 г., после того как была опубликована вторая редакция комедии, а Александр II благосклонно отнесся к «Грозе», постановка пьесы была разрешена на сцене императорских театров.

Сообщая об этом автору, Горбунов писал: «Слава богу! Слава богу! Слава богу! <…> „Свои люди“ на днях будут пропущены. Это верно <…> Нордстрем (цензор. — Е.П.) сам вызвал и сказал П. Ст. <Федорову>: давайте поскорее пьесу, я теперь пропущу. (Тимашева нет) <…> П. Ст. сейчас велел прибавить: пришлите распределение <ролей>».

К репетициям приступили почти одновременно два театра: Александрийский в Петербурге и Малый в Москве. Премьера на сцене Александрийского театра состоялась 16 января 1861 г., в бенефис известной актрисы Ю. Н. Линской, которая, узнав о разрешении пьесы, писала автору: «Я опять так счастлива, что приобретаю в свой бенефис такое сокровище, благодарю Вас, мой голубчик, за это, у меня нет слов, чтобы выразить Вам всю мою радость».

Роли в спектакле исполняли: Большов — Ф. А. Бурдин, Аграфена Кондратьевна — Н. П. Воронова, Липочка — Е. М. Левкеева (Левкеева 1-я), Подхалюзин — П. В. Васильев (Васильев 2-й), Устинья Наумовна — Ю. Н. Линская, Рисположенский — П. И. Зубров, Фомииншна — П. К. Громова, Тишка — И. Ф. Горбунов, квартальный — А. А. Волков.

На премьере присутствовал Островский, специально приехавший в Петербург. Бурные аплодисменты зрителей и вызовы автора начались уже после второго действия и продолжались в течение всего спектакля.

Удачно прошли и повторные спектакли: Бурдин писал автору 5 февраля 1861 г.: «Пьесу играли семь раз, всегда с успехом — театр полон».

Постановку комедии «Свои люди — сочтемся!» рецензенты расценили как праздник русского театра. «Это самое капитальное сценическое явление нынешней зимы, — писал в „Отечественных записках“ М. П. Розенгейм. — Если вы сами не были на бенефисе, то я скажу вам в виде вступления, что как в день бенефиса, так и потом при повторениях его, Александрийский театр был полон сверху донизу…». Вместе с тем сам спектакль, по мнению рецензента, «неудовлетворил многих, даже из числа жарких поклонников» таланта Островского. Вина в этом лежит прежде всего на Бурдине, который в роли Большова «играл как-то бесцветно и совершенно не передал, уничтожил этот дико нелепый, но энергичный характер».

С этим мнением соглашались и другие рецензенты: «Образ самодура, семейного деспота, в котором нет удержу, образ Большова, казалось нам, совершенно исчез на сцене. Г-н Бурдин из Самсона Силыча сделал какого-то вялого, опустившегося старика, какую-то мокрую курицу».

Несколько разошлись мнения об игре Васильева-Подхалюзина, но в целом, заметил рецензент «Санктпетербургских ведомостей», общий характер роли артист «понял совершенно верно и многие подробности оттенил весьма удачно, — например, объяснение с Большовым (во втором действии), с Липочкой (в третьем). В этих двух сценах в игре его было много правды». Рецензенты обращали внимание и на то, что на Александрийской сцене «артистки не всегда одеваются сообразно с ролями, которые ими исполняются. Так было при представлении «Свои люди». Бенефициантка играла Устинью Наумовну, бедную чиновницу, промышляющую по Москве сватовством и получающую за то, по ее словам, где платье, где платок, а где и чепчик, но одета была она в великолепном шелковом платье с огромнейшим кринолином, а на голове у нее была свежая куафюра <…> Г-жа Левкеева щеголяла в кринолине таких необъятных размеров, какие настоящей Олимпиаде Самсоновне, конечно, и во сне не грезились».

Сравнивая спектакли в Москве и Петербурге, Е. Н. Эдельсон писал: «Но как ни старательно и до известной степени успешно разыграна была она тамошними артистами, все-таки истинного сценического торжества ее ждали только в Москве. Причин тому много. Прежде всего, сама пьеса родилась здесь, есть произведение по преимуществу московской почвы <…> Кроме того, деятельность Островского вообще пользуется особенным сочувствием московской драматической труппы <…> Наконец <…> сочиняя свою комедию, обдумывая и воображая свои лица на сцене, автор поневоле должен был находиться под впечатлением тех самых актеров, которые теперь действительно принимали участие в его пьесе».

Премьера на сцене Малого театра в Москве состоялась 31 января 1861 г. в бенефис П. М. Садовского. Роли исполняли: Большов — М. С. Щепкин, Аграфена Кондратьевна — С. П. Акимова (после третьего спектакля — Н. В. Рыкалова), Липочка — В. В. Бороздина (Бороздина 1-я), Подхалюзин — П. М. Садовский, Устинья Наумовна — Е. В. Бороздина (Бороздина 2-я) (после третьего спектакля — С. П. Акимова), Рисположенский — В. И. Живокини, Фоминишна — Е. М. Кавалерова. Тишка — М. П. Садовский, квартальный — Н. П. Витнебен.

И спектакль оправдал ожидания. «Едва опустился занавес, — писал известный историк литературы М. Н. Лонгинов, — как единодушный крик зрителей, сопровождаемый дружными залпами рукоплесканий, стал требовать автора, который был вызван три раза».

Оценивая игру актеров, виднейший театральный обозреватель 60-х годов, А. Н. Баженов писал: «Г-н Щепкин понял, что Большов человек дрянной, бесхарактерный и безнравственный, с довольно грязненькой душонкой, плохой семьянин и гражданин, отребие общества, человек, способный при случае на все мерзкое, подлое; но при всем этом все-таки же человек. На этом основании зверя Большова г. Щепкин очеловечил». В целом с такой оценкой игры Щепкина соглашался и Эдельсон: «Мы вообще с удовольствием видели появление в этой роли почтеннейшего ветерана нашей сцены, хотя и не можем, конечно, причислить ее к числу самых блестящих в его репертуаре».

Но были и отрицательные отзывы об игре Щепкина; по мнению некоторых рецензентов, Щепкину в роли Большова не хватало чисто купеческих черт (об этом, в частности, писал и Баженов), не было органического слияния актера с образом: «Ни в шелковых чулках, ни в мундире городничего г. Щепкин не в костюме; в бороде и русском долгополом сюртуке г. Щепкин — ряженый».

Зато, пожалуй, с единодушным одобрением было воспринято исполнение Садовским роли Подхалюзина. «С необыкновенною правдою и художественностью, — писал Баженов, — истолковал он нам личность Лазаря Елизарыча, не упустил ни одной черты, нужной для обрисовки его характера; показал этого хамелеона в разных обстоятельствах его жизни, в столкновении с разными лицами, словом, со всех сторон, и ни одной стороны мы не нашли слабой <…> По-моему, исполнением этой роли г. Садовский вполне заслужил тот лавровый венок, который был ему кем-то поднесен». Поддержал это мнение и Эдельсон, отметивший,что в этой роли Садовский очень искусно изобразил «тонкого проходимца, умеющего принимать какой угодно тон и надевать всякую маску, знающего слабую струну в сердце каждого человека и ловко играющего на ней, когда нужно». А чтобы у зрителя не оставалось сомнений, что Подхалюзин выпутается из всех неприятностей, Садовский выходил с квартальным не в дверь на улицу, направляясь «к начальству», а увлекал его к себе в кабинет. Вспоминая об этом и по необходимости выражаясь туманно, Ап. Григорьев, высоко оценивший игру Садовского, писал в 1863 г.: «Даже форсированный поневоле автором конец пьесы Садовский умел истолковать последними своими жестами так, что намеренная форсировка почти пропала».

О других исполнителях рецензенты писали мало; отмечалось только, что Бороздина была лучшей исполнительницей роли Липочки. Вместе с тем указывалось, что на московской сцене, в отличие от петербургской, актеры ударились в некоторых деталях в крайности натурализма. Так, недовольный игрой Живокини в роли Рисположенского, Баженов писал, например, что сапоги его «можно было подумать, настаивались несколько дней в грязи, чтобы явиться в таком виде на ногах его».

Настроенная против драматургии Островского, Дирекция императорских театров довольно быстро сняла пьесу со сцены, и после этого целый год ее не было в репертуаре. «Целый год! — с возмущением писал Ап. Григорьев. — Подумайте об этом. Целый год не давалось одно из капитальнейших созданий первого и единственного русского драматурга».

При возобновлении пьесы 17 октября 1869 г. П. М. Садовский перешел на роль Большова, а его сын — М. П. Садовский, игравший в 1861 г. Тишку, дебютировал в роли Подхалюзина. Игрой последнего Островский также был очень доволен: «Хорошо… Бесподобно играешь, Миша».

Вторым важнейшим этапом в сценической истории комедии «Свои люди — сочтемся!» была постановка 1881 г., когда автору с помощью брата, М. Н. Островского, бывшего в это время министром государственных имуществ, удалось добиться разрешения поставить комедию в первой редакции, то есть без цензурных искажений.

Но значительно раньше, в январе 1869 г., Берг, служивший в это время в Варшаве, писал Островскому: «Здешняя труппа любителей-артиллеристов <…> намерена в настоящее время дать твою <…> пьесу „Свои люди — сочтемся!“, только в первоначальном виде, с тем окончанием, какое было в первом издании и обращаются к тебе при моем посредстве с покорной просьбой: прислать, как можно скорее, этот кончик, без квартального». Из письма того же Берга от 9 мая 1869 г. известно, что автор прислал любителям пьесу в первой редакции, но состоялся ли этот спектакль, сведений нет.

В Москве разрешение на постановку комедии в первой редакции было дано частному театру «Близ памятника Пушкину», основанному А. А. Бренко в Москве, на углу Тверской и Гнездниковского переулка. Пьесу ставил, по существу, сам автор, предварительно прошедший с актерами все роли и посещавший репетиции.

Премьера состоялась 30 апреля 1881 г. Роли исполняли: Большов — М. И. Писарев, Аграфена Кондратьевна — Е. П. Александрова, Липочка — Добрынина, Подхалюзин — В. Н. Андреев-Бурлак, Устинья Наумовна — Е. А. Красовская, Рисположенский — П. Ф. Красовский, Фоминишна — Дубровская, Тишка — Валентинов.

Актер М. Писарев вспоминал: «…спектакль 30 апреля являл собою нечто выходящее из ряда вон, нечто грандиозное. Смотреть его съехался весь, так сказать, fine fleur образованного московского общества, собралась вся интеллигентная Москва в лице своих лучших представителей: литераторов, ученых, художников и пр. Места брались чуть но с бою, несмотря на то, что цены были значительно повышены <…> Вызовы автора начались с первого действия, однако он упорно отказывался выходить на них до конца пьесы. Когда же, после четвертого акта, по окончании комедии, вызовы возобновились с еще большею настойчивостью, чем раньше, и Островский показался на сцене, окруженный всеми участвующими, мгновенно вся публика, как один человек, поднялась с своих мест. Гром оглушительных аплодисментов и неистовых „браво“ огласил зал. В один момент вся сцена была засыпана цветами. Большой золотой венок появился над рампой. Стоном застонал театр <…> Вызовам и овациям, думалось, не будет конца. Публика ликовала. Она справляла поистине большой и знаменательный литературный праздник».

При жизни Островского в Москве, в Малом театре, пьеса прошла 52 раза, в Петербурге, в Александрийском театре, — 40 раз (последний спектакль в Москве состоялся 24 апреля 1883 г., в Петербурге — 25 января 1880 г.).

Среди выдающихся актеров, принимавших участие в спектаклях в последующие годы, могут быть отмечены: в Александрийском театре — М. И. Писарев, К. А. Варламов (Большов), В. В. Стрельская (Устинья Наумовна), В. Н. Давыдов (Рисположенский); в Малом театре — К. Н. Рыбаков (Большов), О. О. Садовская (Устинья Наумовна).

Е.И. Прохоров