Священная война (сборник)

Ирина Андронати, Андрей Лазарчук Заяц белый, куда бегал…

– Елдыть тя, – горестно покачал головой Пафнутий Губин.

Зима, считай, только началась, а зайцев по лесам-долам было всего ничего, да и те тощие, быдлястые, что твоя саранча. Он вынул зверька из петли, бросил в торбу. Покряхтел, наново застораживая силок, потом выпрямился и побежал дальше. Морозец хватал за щеки. Издали, от дороги, несся перезвон поддужного колокольца. Тоись, барин, с досадой подумал Пафнутий. Не к добру, ох, не к добру…

Пушкин прижимался горячим лбом к ледяному стеклу. Под полозьями возка повизгивал убитый до льда лежалый снег, возок покидывало в стороны – кони бежали резво. В груди стыло отчаяние. Ещу никогда ему не было так томно и так безнадежно грустно. Крикнуть сейчас Ивану: эй, поворачивай! – да где там…

В слабом свете иззябшей луны проплыл мимо тихий призрак мужика в тулупчике и заячьей шапке. Завтра бы, подумал Пушкин. Завтра бы с ружьишком, с Разорваем и Покатаем, на лыжах, хрусткий наст, хрусткий воздух, а после… Добытых зайцев отдать дворне, пусть радуются и благодарят.

Он отслонился от стекла и тихо задумался. Потом представил глаза Рылеева. И Кюхли. Они ничего плохого не скажут, но как они будут на него смотреть…

Как на зайца.

Пушкин поправил полость, уселся поудобнее, протер успевшее подернуться узором стекло. Великие дела лежали впереди.

Две картечины так и застряли у него в бедре немного выше колена, он так и хромал до конца жизни, и когда его, совсем уже бессильного, старшие внуки выносили в носилках к океану, Пушкин долго молча слушал рокот огромных волн, всматривался в фиолетово-зеленые тучи у западного горизонта и чуть слышно что-то шептал.

– …а потом поднялся дедушка. Сам стоять не мог, его держали под руки. И начал говорить. Царь сначала и слушать не хотел, но дедушку разве уймешь! Да и любил его царь, только недоумен был сильно и всу повторял: «Саша, Саша, как же ты мог?» А потом вообще заплакал и сказал: «Есть у меня земля за Сибирью, за морем, отправляйтесь туда и творите что вздумается, хоть по Руссо, хоть по Дидро, только отчеты присылайте и подати платите». И посадили наших на корабли…

– Правей, правей наводи! – кричал так, что и сквозь канонаду широко разносилось, босой артиллерийский поручик. – Вон она, за сикоморой! Да куда ты смотришь!..

Он оттолкнул канонира и, схватив орудие за хобот, одним движением развернул.

– Пали!

Пушка выпалила; бомба взорвала черный фонтан земли и дыма.

– Не по нраву каша! – захохотал поручик. – Ишь, забегали, чертовы янки…

– Кто таков? – спросил Нахимов майора Панина.

– Граф Толстой, ваше сиятельство. Воюет – отважно!

– А почему не по форме одет?

– Отдыхал, а тут вылазка…

– Толстой, вы сказали? Это не тот, что «Очерки форта Росс» в «Отечественных записках» пропечатывает?

– Он самый.

– После дела, Павел Васильевич, направьте-ка его ко мне в штаб…

Скобелев придержал кобылу. Ехавший стремя в стремя с ним атаман Белый Башлык вынул из рта длинную трубку и чубуком показал на приближающихся всадников.

– Испано, – коротко сказал он.

Наконец-то, подумал Скобелев. С испанцами он планировал соединиться ещу неделю назад, но те застряли на переправах через плевую речушку Рио-Гранде (дикси сопротивлялись отчаянно), а с наличными малыми силами – двумя дивизиями стрелков да двумя же казачьими индейскими полками – выступать против старика Ли ни к чему, только людей положишь без пользы.

Он посмотрел на атамана. Семьдесят лет атаману – а по лицу и не скажешь: что из мореного ясеня вырезано, горбатый нос и тонкие неподвижные губы. Глаза, как у орла. И только волосы белые – такие же, как перья на голове. И как вершины гор позади…

Всадники приближались. Теперь и сам Скобелев видел усталые обветренные лица, повязки на лбах, пыльные плюмажи на шляпах. Но всадники сидели гордо и прямо. В них сквозила уверенность и победа.

– Ну вот, – Скобелев похлопал кобылу по шее. – Считай, Доротея, что мы уже в Канзасе…

По случаю скорого, чуть ли не завтра, приезда цесаревича Николая Александровича полы в трактире «Пузатый Гризли» были не только подметены, но и натерты воском, а окна чисто вымыты. Братья взяли столик у окна, заказали щи из бизоньей лопатки, запеченного шеда, пирог с брусникой – и большую бутылку красного калифорнийского от Голицына. Из окна видна была станция, памятник графу Резанову, хвост строительного поезда. Рабочие в оленьих дохах сидели у вагона, пили что-то из котла, зачерпывая кружками.

– А я, брат, женюсь, – сказал старший, задумчиво глядя куда-то в угол. – Вот замкнем стык, первые поезда пропустим, возьму я отпуск месяца на два – а компания-то мне полгода должна, все упирались, куда мы без вас, Александр Ильич! – нет, шалишь, хватит. Только маме пока не говори, я сам. О-кей? – он улыбнулся, сильно показав зубы. – Похож я становлюсь на янки?

– До отвращения. Кто она?

– Ты не поверишь. Француженка, из Парижа. Вдова одного нашего управляющего… да я тебе, кажется, рассказывал?

– Нет, – покачал головой младший. – Ну, еще расскажешь. Весь день впереди. А у меня тоже новость. Надумал я со службы уходить…

– Да ты что?

– Да, так вот. Хочу вкусить вольные хлеба.

– Это то, о чем я думаю? Клондайк?

Младший сдержанно кивнул. Потом заговорил, горячась:

– Я ведь, Саша, думал: служить закону – значит, служить людям! Ан нет! Тебя нанимают, чтобы ты выгораживал негодяя, может быть, даже убийцу. И ты знаешь прекрасно, что он негодяй, но все равно выгораживаешь, потому что так принято, так положено! А!.. – он налил вина себе, налил брату, поднял бокал. – И не вздумай меня отговаривать!

– Да я и не собираюсь… – старший смотрел на него, наклонив голову, улыбался. – Эх, Володька. Люблю я тебя!..

– Пап! Ты меня слышишь? Какие-то помехи на линии! Я тебе из Вены звоню! Помнишь давешний разговор про художников для проекта Владизапада – столицу переносить? Так вот, я их, похоже, нашел! Тут их целая колония! Молодые, сумасшедшие и гениальные! Города будущего рисуют! Там с ними Татлин сейчас – они друг от друга в восторге! Я соберу эскизы, привезу! Особенно один парень – Шпеер его фамилия, запомни! Он нам в самый раз будет, вот увидишь!

– Чкалов! Валерий Палыч! Господин полковник!

Голос показался знаком. Чкалов остановился, оглянулся. Его догонял, размахивая палкой, сухонький старичок в светлом полотняном костюме и сандалиях на босу ногу.

– Вот не чаял встретить!.. Какими судьбами в наших широтах?

Чкалов вглядывался и не узнавал. Потом щелкнуло.

– Сергей Исаевич!?. Не может быть!

– Может, Валера! Еще как может!

Чкалов выпрямился, щелкнул каблуками, бросил руку к фуражке.

– Господин инструктор, курсант Чкалов к выполнению задания готов!

– А я в тебе никогда и не сомневался…

Уточкин был ему по плечо; сейчас, остановившись резко, Сергей Исаевич не мог отдышаться. Чкалов подхватил старого учителя под руку, повел. Они сели на скамейку под навесом – оказалось, это кафетерия. Им тут же подкатили столик с лимонадами и пирожными. Чкалов спросил коньяку – принесли коньяк.

– …мне доктора прописали теплый климат, я и подумал – теплее, чем здесь, уже не найти. Собрал чемоданишко – на пакетбот – и сюда. И вот уже живу лишних – сколько? – лет двадцать. Благодать. А ты-то, ты-то?

– Ну, про то, что в газетах прописано, умалчиваю, – махнул рукой Чкалов. – А вообще – решили разворачивать здесь, на Гаваях, в Жемчужной Бухте, агромадную базу, поболее Артура. И флот будет стоять, и мы, дальняя авиация. Про новые «Лебеди» Сикорского слыхали?

– Шестимоторные?

– Они самые. Ох, хороши! На что я истребители люблю, но от «Лебедей» в полном восторге – просто поют в небе… Весь Тихий океан наш будет.

– Это да…

Уточкин смотрел куда-то вдаль, в далекое небо, почти не слыша собеседника. Потом спросил:

– Ты же здесь с аэропланом небось?

– Конечно.

– Прокати меня…

Пузырек с чернилами ударился о стекло, разбился. Образовалась черная клякса в виде треухого зайца. Стекло, конечно, выдержало…

Посол Вознесенский подошул к окну. Толпа уже поредела, и некоторые самые срамные лозунги исчезли. Полицейские в широкополых шляпах лениво оттесняли студентов от ограды.

Студентов можно понять – кому охота изучать на иностранном языке целые дисциплины? Но департамент образования действует в их же интересах – потому что куда потом из всех этих Гарвардов да Принстонов выпускники стремятся? Правильно, на Запад. А на Западе говорят по-русски. И вам, ребята, без свободного владения языком – труба. Но поймете вы это уже потом… а сейчас, наверное, какие-то негодяи мутят ваш бедный разум. «Пушкин – нет! Китс – да!» Надо же до такого додуматься! Чем был бы наш мир без Пушкина?..

Он вернулся за стол, вздохнул, открыл блокнот. Надо было писать докладную записку в МИД, но рука сама вывела: «Вместо флейты поднимем фляги…»