Священная война

Русская Православная Церковь (как в лице ее иерархов и подвижников, так и в лице народа православного) всегда призывала к миру, поскольку миротворцы, как известно, «блаженны». Однако из этого непреложного и в высшей степени благородного факта отнюдь не вытекает то, что ее миротворчество равнозначно пацифизму, ибо война, в качестве одного из способов человеческого существования, является, как бы иные ни хотели «забыть» об этом, и одним из способов, посредством которого Провидение ведет, как ни парадоксально, род человеческий (хотя и в лице «малого стада», конечно) к миру и спасению. Со времен эдемского грехопадения, когда человек в своей гордыне восстал против Бога, война стала для него столь же естественным способом продолжения рода, как рождение женщиною детей «в болезни» и добывание мужчиною хлеба своего «в поте лица». Стало быть, с одной стороны, война столь же противоестественна натуре безгрешного, созданного по замыслу Божию человека, сколь, с другой стороны, естественна для человека, изъязвленного грехом: война столь же противоестественна и естественна одновременно, как болезнь и смерть, являясь одной из разновидностей многообразной погибели.

Впрочем, согласно Евангелию, и «болезнь» не всегда бывает к смерти, оборачиваясь иногда и «к славе Божией», а смерть— в силу веры и подвига — порою претворяется, пресуществляется в вечную жизнь Воскресения. Так почему бы и войне аналогично, через отрицание отрицания, не стать источником вечного мира? Однако само существование вечного мира было бы абсурдно и в принципе невозможно, если бы он не был результатом воин, которые, как и браки, совершаются прежде всего «на небесах», а уже потом, через посредство мистических зеркал, материализуются — ради вразумления и покаяния людей — в земных битвах. Архетипом же всякой здешней войны является тамошняя битва, которая, согласно Апокалипсису, имея совершиться в конце времен, постоянно воспроизводится также в каждой войне — и в малой, и в великой. «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них» (Откр. 12, 7).

Конечно, каждой воюющей стороне лестно осознавать себя действующей заодно с архангелом Михаилом, но линии духовного фронта пролегают, как правило, не по прямой, а по касательной: массовый героизм и массовая же трусость, вторгаясь в ряды правых и неправых, перемешивают их до тех пор, пока не наступит «момент истины» для каждого конкретного человека, какового, в ожидании Суда и предшествующих ему мытарств, Господь прежде смерти испытывает и жизнью. Стало быть, помимо общечеловеческого спасительного замысла, который изначально, по божественному попущению, присутствует во всякой войне, различим в ней и иной замысел — план личного спасения, которое в мирное время для «простого человека» — за отсутствием все тех же «моментов истины» — редко когда возможно: войною Бог предлагает сделать человеку немедленный личный выбор, хотя в мирное время человек по малодушию своему зачастую не прочь и увильнуть от него.

И все-таки война установлена Богом (или, уж если быть предельно точным, попущена Им) прежде всего ради общенародного и общечеловеческого вразумления: война, как правило, совершается именно в тот «момент истины» всемирной или национальной истории, когда над каждым — от новорожденного младенца до глубокого старика — тяготеют, помимо личных, грехи всеобщие, народные. Так в нашей истории периодически возвращаются те времена, когда Господь начинает разбираться с целыми народами, взывая к их совокупному греху и взыскуя их совокупного покаяния. И посему любое «нашестие иноплеменных» всегда встречалось Русской Церковью прежде всего как призыв, как повод ко всеобщему покаянию, которое затем немедленно подкреплялось и самими делами покаяния — то есть, собственно говоря, сопротивлением. Бог, ради нашего устрашения и вразумления снисходя к младенческому нашему неведению, представляет, материализует наши грехи в образах врагов Отечества. Стало быть, с врагами подобает нам вести двойную брань обоюдоострым мечом защиты — мечом, один конец которого охраняет человека от врагов видимых, а другой — от врагов невидимых. И, несмотря на легенду о будто бы всеобъемлющем атеизме предвоенного советского общества, оно, общество, хоть и будучи (по разным причинам) расцерковленным, атеистическим, конечно же, не было. «Разучившись называть Бога по имени», люди тем не менее не утратили чувство Божьего присутствия — тем более явного, чем более необъяснимого.

«И это все в меня запало, и лишь потом во мне очнулось»,— писал о своей военной молодости один из поэтов-фронтовиков. Равным же образом можно бы сказать, что и вера, «запав» и заснув в народной памяти, «очнулась» (именно в качестве веры, а не в качестве церковного быта) в военное время. Разве «тотально-атеистическая», как любят нас убеждать в этом иные, страна могла бы с такой богословской точностью дать определение войне как «священной» прежде всего?

А всякая воистину священная война порождает, следовательно, сознание безусловной, уже от Бога (даже и от «Бога неведомого»), правоты, преобразующей даже и такое, казалось бы, небесстрастное чувство как ярость в «ярость благородную»; благородство, одновременно верой, «очнулось» именно тогда, когда никто, казалось, и не помышлял о его восстановлении…