Итак, Анджей, мне тридцать два года. Мы с тобой еще вместе. Собираясь продолжить эти письма, я задумалась: что они для меня значат. Возвращаюсь к ним редко, однако они как бы вытекают одно из другого, составляя целое повествование нашей жизни. Я по порядку рассказываю, что мы вместе пережили, что пережила я. Думаю, письма для меня, как ширма, за который я могу раздеться донага. Дело не в том, что ты не знаешь каких-то фактов, просто о другом невозможно знать все, это было бы ужасно. Обычный обман — своего рода защитная оболочка, скрывающая живое мясо. Без нее жить невыносимо. Я не стремлюсь себя оправдать, знаю, что в нашем случае речь идет не о мелком обмане, а о большой лжи. Я ношу ее в себе, как острый, болезненный шип, с которым научилась жить.
В тот день после похорон Марыси мы вернулись домой. Михал довел себя плачем, ты даже сделал ему укол, после которого он заснул. Я сидела рядом, держа его за руку. Михал постоянно повторял, что не был достаточно добр к маме. Его мучили угрызения совести. Я позволила ему выговориться, пока он не уснул. Посидев еще немного для большей уверенности, отправилась к нам в комнату. Ты сидел за столом, глядя в одну точку. Я знала: ты чувствуешь то же самое, что и Михал. Молча достала бутылку водки и налила в рюмки. С утра мы ничего не ели, поэтому быстро захмелели. Заплетающимся языком ты рассказывал глупейшие анекдоты, а я буквально лопалась от смеха.
— Приходит баба к доктору и говорит: пан доктор…
— Дохтор, — поправила я.
Представляю, что могла подумать праведная семья портных, слыша сквозь тонкие стены наш смех. К тому времени только они жили в нашей квартире. Странная семья переехала, и пан Круп занял их комнату под мастерскую. Мы не возражали, ведь у него была большая семья, которая и составляла основную погребальную процессию, следовавшую за гробом Марыси. Из ее родственников приехала только та самая сестра из Кракова, муж остался с детьми, потому что старшая дочка болела ангиной. Из твоей больницы не было никого, но в газете «Жыче Варшавы» я прочитала:
«Доктору Анджею Кожецкому выражаем соболезнования в связи со смертью жены Марии.
Коллеги».
«Жены Марии», — повторила я, здесь имя обязательно. И еще были строчки:
«Доктору Анджею Кожецкому выражаю искреннее соболезнование в связи со смертью жены.
Ядвига Качаровская».
Интересно, не она ли тогда звонила? Если да, то «искренние соболезнования» были неуместны, а вот отсутствие имени жены — наоборот.
Итак, мы напились. Начали бегать по комнате, я у тебя что-то спрятала, ты хотел отобрать. Неожиданно у меня подкосились ноги, и я рухнула. Ты оказался рядом со мной на полу. Я видела твое лицо, но оно немного расплывалось. Все вокруг было не четким. Я почувствовала твои руки у себя на бедрах, ты поднял мне юбку и, прижимаясь щекой к моему животу, зарыдал. Я понимала, что ты выплакиваешь свою боль там, где всегда искал убежища. Но с этой минуты началось наше возвращение друг к другу. Вернулись наши ночи лихорадочной, ненасытной любви, как будто мы старались наверстать пропавшее время. Смерть Марыси всех нас сблизила. Изменился и Михал, ему необходимо было перед кем-то раскрыться. С волнением я выслушала его рассказ о первой несчастной любви к однокласснице. К сожалению, она была на два года старше и смотрела на него свысока. В свои четырнадцать лет Михал вытянулся и был одного со мной роста, но ужасно худой. От этого руки и ноги казались слишком длинными. Под носом у него появился пушок, голос ломался. Он безвозвратно расставался с детством, и это переполняло меня грустью. Я так его любила, когда он был ребенком…
Второго февраля пятьдесят второго года мы поженились. Чиновник загса предложил нам этот день. Ты посмотрел на меня и сказал:
— Именины Марыси.
Для меня дата означало другое, как бы День рождения.
— Вы еще думаете? — удивился чиновник. — Второго, второго, пятьдесят второго, такие цифры приносят счастье.
— Вы так считаете? — неуверенно спросил ты.
— Я в это верю, уважаемый пан, — ответил чиновник.
В нем было что-то от деревенского ксендза, хотя он работал в столичном загсе.
— А другой день вы бы могли предложить? — поинтересовался ты.
— Только в марте.
— Ну хорошо, пусть будет этот, — проговорил ты и снова взглянул на меня. Я в ответ кивнула.
Мне хотелось, чтобы была именно эта дата.
— Уважаемая пани, вы возьмете фамилию мужа или оставите свою?
— Возьму фамилию мужа, — ответила я без раздумий.
Наконец-то в моей жизни хоть что-то станет правдой.
Но судьба снова отвернулась от меня. И очень скоро.
Я еще не знала об этом, когда ты надевал мне на палец обручальное кольцо в присутствии взволнованного Михала и твоих коллег. На свадьбу они явились гурьбой. Может, хотели посмотреть на меня. Пришел и профессор, он был уже совсем больной. Ты сказал, что у него рак гортани. Профессор говорил неразборчиво, хрипел. Я ловила на себе его теплый взгляд и чувствовала, что он пришел из-за меня.
— Желаю вам, пани, и вам, пан коллега, счастья. Вы его заслужили, как никто…
Если бы профессор знал обо мне все, разве такими были бы его слова? Может, тогда он сказал бы: «Нужно уметь себя прощать». Только самого себя простить не мог. Он привез сюда свой американский ад, который его убивал, — угрызения совести…
Втроем мы отправились на свадебный обед в «Бристоль».
Нас обслуживали официанты. Михал неуверенно брал себе на тарелку еду с блюда. Я с волнением смотрела на него.
— Ну вот, черт побери, собрались одни Кожецкие вокруг меня, — говорил мальчик, желая скрыть стеснение.
— Михал, — сделал ты ему замечание.
Ты сидел от меня по правую руку. Михал — по левую. Вы оба были рядом. Именно этого я и хотела, когда в мае сорок четвертого открыла тебе дверь. Чего мне еще желать? Все исполнилось…
Вечером, когда мы лежали в постели, я подумала, что это событие для меня переломное, теперь в моей жизни появилось больше правды. Но ложь продолжала следовать со мной одной дорогой. На свидетельстве о нашем браке появились фальшивая фамилия и фальшивые имена родителей. Ложь невозможно так легко уничтожить. Она прилепилась ко мне сильно, и я могла только отскребать ее по кусочку. Я радовалась, что, представляя меня, ты можешь сказать: «Моя жена» без обычной прежде фразы: «А это моя Кристина», которой предшествовала легкая пауза. Теперь тебе было проще. Как-то на рассвете ты мне сказал:
— Ты мудрая женщина. — Интонация твоего голоса не позволила мне ответить шуткой. — Если бы тогда я увез Марысю под Краков, то после ее смерти не смог бы себе этого простить…
Я это знала с самого начала и, может быть, соглашаясь с такой ненормальной ситуацией в доме, думала больше о себе. Смерть Марыси за стенами нашего дома разделила бы нас навсегда.
Вскоре после нашей женитьбы, поменяв работу, стала преподавать французский язык в Варшавском университете. Я измучилась от необходимости всегда быть под рукой у шефа, от ночных вызовов и твоего постоянного недовольства. Ты не мог согласиться с тем, что «они» стоят у власти. Как-то воскресным утром мы сидели за завтраком. По радио передавали музыку, потом раздался голос диктора:
— А теперь воспоминания о профессоре Артуре Эльснере.
Я почувствовала болезненный укол в сердце, как от острого ножа. Отца вспоминали его сотрудники и студенты. Некоторые фамилии я помнила. Фамилию «моего студента» я так и не услышала. Может, его уже не было на свете. Кто-то незнакомый говорил:
— Профессор Эльснер переехал в гетто осенью сорокового года со своей пятнадцатилетней дочкой Эльжбетой. Нет никакой информации, пережила ли она войну. Мать, которая сейчас находится в Израиле, ничего о ней не знает.
А, значит, уехала туда. Это на нее похоже. Но, с другой стороны, абсолютно непонятно. Неужели ее тоже мучили угрызения совести… Не замечая, что со мной творится, ты спокойно просматривал газеты. Скорее всего, вообще не слушал, что говорят о каком-то там еврее. Тем евреем был мой отец. В эту минуту я почувствовала себя за столом совсем чужой. Я не была ни твоей Кристиной, ни твоей женой, а Эльжбетой Эльснер. Может, поэтому где-то через месяц мне напомнили об этом?
Я возвращалась из университета, время было послеобеденное. Светило солнце, видимо, поэтому решила пройтись пешком. В какое-то мгновение я заметила, что за мной едет черный «ситроен». Остановилась у витрины, водитель притормозил, пошла быстрее — прибавил скорость. Эта игра продолжалась до самых Аллей Уяздовских. Когда повернула к Пенькной, машина поровнялась со мной. Кто-то открыл дверцы.
— Садитесь, — услышала я.
С заднего сиденья высунулся мужчина. Это был полковник, которому я обязана снятием с тебя вины, оказавшейся «настолько малой», что они смогли о ней забыть. Я не могла не принять приглашения. Шел пятьдесят второй год. Села в машину, и полковник приказал водителю трогаться, не называя адреса. Я считала, мы едем к Дворцу Мостовских, и очень удивилась, увидев, что направляемся совсем в другую сторону. Полковник искоса посмотрел на меня, пронзив холодным взглядом. Я привыкла к твоим ясным глазам, эти же были темные, мрачные. И в целом он оставался для меня личностью загадочной, словно сошедшей со страниц романов Достоевского. Да и все происходящее вокруг могло бы служить иллюстрацией к его произведениям. Ничтожность человеческой судьбы, преступление и жертвы преступления… Мы остановились у блочного дома. Полковник вышел, кивком показав, чтобы я следовала за ним. Водитель остался в машине.
— Куда мы идем? — спросила я, но ответа не получила.
Он шел первым, я еле успевала за ним. На третьем этаже открыл дверь своим ключом. Поколебавшись, я вошла следом, считая, что эта какая-то служебная квартира. Однако увидела обычную меблированную комнату.
Полковник не предложил мне ни присесть, ни снять пальто.
Сам он тоже стоял в расстегнутом плаще. Молчание продолжалось.
— Где я? — наконец спросила я.
— В моей квартире, — медленно ответил он, глядя мне прямо в глаза.
— С какой целью вы привезли меня сюда?
— Допустим, чтобы переспать с вами.
Внутренняя дрожь, которую я ощущала с самого начала, неожиданно прошла.
— Во-первых, вы должны получить на это мое согласие, — ответила я спокойно.
— Оно у меня имеется с первой минуты.
Я рассмеялась, могу даже написать, что рассмеялась ему прямо в лицо. Я уже была у дверей, когда меня остановил его вопрос:
— Куда это ты, Эльжбета Эльснер?
Слова прозвучали, как выстрел в спину.
— Чего вы от меня хотите?
— Я вам уже сказал.
— Один раз?
— Пока вы мне не надоедите.
Мы стояли друг напротив друга.
— Почему только сейчас? — спросила я, чтобы выиграть время. Еще не сознавая до конца, чем обернется его осведомленность относительно того, кто я на самом деле есть, а точнее, кем была.
— С секретарем Товарища было как-то неудобно. Вот я и не спешил.
Я знала, что имею дело с беспринципным человеком и не могу рассчитывать на элементарную порядочность. Такие, как он, не мучаются угрызениями совести.
— А если откажусь?
— Ну тогда у нас будет два выхода. Или муженечка за решетку, или сварганим доносик о том, кто его жена, вернее, кем она была в гетто.
Выходит, он знал обо мне все. Я смотрела на него и не верила своим глазам: разве человек может быть способен на такую подлость?! Мне даже трудно было это охарактеризовать.
— Я могу обратиться за помощью к Товарищу.
— Теоретически — да, только вы этого не сделаете, хотя бы потому, что как-нибудь муженечек найдет на своем столе анонимку, одну, другую…
— Перестаньте, — грубо прервала я полковника. — И не называйте его муженечком. Он прекрасный человек, а вы… вы мелкий шантажист.
— Но тот прекрасный человек не знает, кем была его прекрасная жена. Интересно, как бы он среагировал? Может, и простил бы. По сути, он несчастный неудачник.
— Я запрещаю вам говорить о нем!
— Ладно. Продолжайте любить его чистой любовью. Меня интересует только ваше тело. Оно возбуждает, как ничье другое. Может, я намеренно оттягивал этот момент. У меня охотничья жилка…
— Не сомневаюсь, — с ненавистью ответила я.
— Мне так нравится, что его вы будете любить, а меня — ненавидеть. Эти чувства очень близки между собой, их трудно разделить.
Неожиданно я сказала:
— Мой муж все знает.
На секунду глаза полковника потемнели, потом он рассмеялся:
— Неужели?
Мы измерили друг друга взглядами, и я, к сожалению, проиграла. Мы оба это почувствовали. Со злостью я стала раздеваться. Он поглядывал на меня с издевательской усмешкой и в какое-то мгновение подошел и сильно обнял за плечи.
— Чулки я сниму сам, — сказал он и толкнул меня на твердую кушетку, застеленную пестрой тканью. Почти как у врача, промелькнуло у меня в голове. Я так и решила к этому относиться. Он начал медленно снимать чулки, сначала с одной ноги, потом с другой. Меня охватило странное чувство. Тело словно отдалялось куда-то, я теряла над ним контроль. Прикосновение рук этого человека я принимала с внутренней дрожью, а когда ощутила его язык, то услышала свои стоны. Меня это поразило гораздо больше, чем сама ситуация. Я чувствовала себя невольницей, не могла освободиться от разгоравшегося внутри огня. Не могла защититься. Меня охватила дикая страсть, я сгорала от нетерпения:
— Ну же… ну…
— Подожди, — отвечал ненавистный голос.
Он довел меня до того, что я корчилась в конвульсиях, охваченная только одним желанием. Наконец его голова вынырнула из-под моих ляжек, он подтянулся, и я почувствовала его в себе. Буквально через секунду наступил оргазм, который сделал меня абсолютно безвольной. Но он продолжал оставаться во мне и, приподнявшись на локтях, разглядывал мое беззащитное лицо. Оргазм еще сильнее обострил черты его лица. Глаза стали гораздо темнее, мышцы лица застыли. Никакой слабости, на которую я, обладая опытом, рассчитывала. Встал, оделся, закурил сигарету.
— Ванная там, — показал он рукой в сторону маленькой прихожей.
Я собрала свои вещи и, не глядя на него, поплелась в ванную. Достаточно обшарпанная комната, чугунная ванна на ножках со сломанным душем, раковина под прямоугольным зеркалом, полка, на которой лежал станок для бритья. Взяв его в руки, убедилась, что лезвия нет. Будучи специалистом по раскрытию тайн человеческой души, полковник на всякий случай вынул лезвие. Предвидел, что после этого я уже могла не держаться за жизнь, точнее, за свое тело. Неожиданно мелькнула мысль: как только у меня возникали неприятности, я запиралась в ванной. Значит, и сейчас это был не конец, а только продолжение…
Не знаю, сколько времени я там сидела, только он постучал в дверь:
— Вы готовы?
Не говоря ни слова, полковник подал мне пальто, сумку. Я торопливо, не дожидаясь его, спустилась с лестницы. Он закрыл дверь и через минуту догнал меня.
— Я могу вас подвезти, — предложил он.
— Спасибо, — отказалась я.
— Отсюда достаточно далеко.
— Я сама.
Он принял это к сведению. И когда я вышла на улицу, его машины уже не было. Я не очень-то ориентировалась, где нахожусь. Спросила прохожего, как доехать до Новаковской.
— Вам нужно сделать пересадку, — ответил тот приветливым голосом.
Медленно я пошла в сторону трамвайного кольца. Мучительные мысли бились в голове. Мне предстояла очень трудная задача: войти в дом и посмотреть тебе в глаза. Да, Анджей, я решила жить с тобой дальше. В тот же самый день, вернее, в ту же самую ночь мы любили друг друга. Когда я обхватывала ногами твои бедра, перед моими глазами возникали слившиеся воедино две фигуры — светлая, с солнечным ореолом вокруг головы, и темная, будто очерченная углем. Они поворачивались ко мне то одной, то другой стороной. Я видела их отчетливо во время оргазма, а уже через секунду передо мной замаячили лишь те холодные глаза… Потом, когда ты заснул, я пошла в ванную. Зажгла свет и вгляделась в свое отражение в зеркале. Рассматривала лицо, груди, дотронулась до живота, всунула пальцы между ног. Уже когда-то раньше я изучала себя с тем же любопытством. Сейчас прибавилось удивление, что этот живот, эти груди и есть я. Взяла твой станок для бритья, вынула из него лезвие. Вдруг у меня возникло желание полоснуть им по животу…
Возвращаясь из университета, я избегала ходить пешком. Наша жизнь текла своим обычным чередом, и временами мне казалось, что все произошедшее тогда со мной лишь плод воображения. Однако в памяти всплывали и та квартира, и тот человек. Я вела сама с собой странную игру и не хотела признаться, что ищу взглядом черный «ситроен». Это оскорбляло меня, однако я ничего не могла поделать. И когда в конце концов заметила машину — не села в автобус, а пошла пешком. Я думала о себе, как о настоящей курве, но не могла повернуть назад. В Аллеях Уяздовских машина поровнялась со мной, дверца открылась, и я молча села на заднее сиденье. Даже не взглянув на мужчину, уставилась в окно. Как в тумане пробегали какие-то улицы, площади, мосты. Наконец возник этот жуткий блочный дом и такая же ужасная лестничная клетка. И квартира с твердой кушеткой. Я сняла пальто, которое он, взяв у меня из рук, повесил на вешалку. Сразу начав раздеваться, я наклонилась, чтобы расстегнуть туфли, и тогда почувствовала на плечах его ладони. Он пригнул меня еще ниже, задрал юбку и стянул трусы. Его руки держали так крепко, что я не могла высвободиться. А потом он грубо вошел в меня сзади. И я снова не контролировала происходящего, испытывая одновременно боль и роскошное наслаждение, которое ощущала каждым нервом. А потом мощный заряд сотряс мое тело и все внутри расплылось. Дрожащие колени подогнулись, и я уткнулась головой в пол. Чувство унижения было несравненно сильнее, чем в первый раз. Быть может, унижал сам способ, которым он мною овладел. Я хотела спрятаться от этого человека, запретить ему смотреть на меня, но его глаза следили за мной, пока я не исчезла в ванной. Я опять не позволила ему отвезти меня домой. Он уехал на машине с водителем, который, конечно же, обо всем догадывался. И это был дополнительный повод для унижения. Трясясь в пустом трамвае, я была почти уверена, что это последняя встреча.
Прошло четыре месяца, пока черный «ситроен» не припарковался около университета. Я покорно села в машину. Когда мы очутились в квартире, старалась быть бдительной, чтобы не позволить ему такой близости, которая произошла при последней встрече. Но в этот раз он хотел смотреть мне в глаза. Я вся дрожала, он довел меня до того, что упала перед ним на колени. Прижавшись, он положил мне руку на голову. Эта рука как бы дирижировала мной, и я послушно следовала ее движениям. Было такое ощущение, что все происходит где-то рядом, не со мной. Но одновременно я оказалась в зависимости.
Этот человек целиком овладел мною. Я чувствовала его пробуждение в моих устах. Ему уже не надо было управлять, я все знала сама. Потом мы оказались на полу. Я, как в бреду, сдирала с себя одежду, а он все медлил.
— Еще нет, — холодно говорил он, а я умоляла чужим голосом.
А когда наконец он оказался надо мной, то ощутила небывалое счастье. Я быстро получала удовлетворение, поэтому у него оставалось много времени, чтобы рассматривать меня, и от этого он больше всего возбуждался. Я унижалась перед ним, умоляя о том, против чего все во мне сопротивлялось. Но после удовлетворения мгновенно приходила в себя. И ненавидела этого человека, заклиная, чтобы он сгинул. Но он существовал и просто использовал меня. Было что-то нечеловеческое в его оргазмах, он ни на минуту не переставал контролировать себя. Я долго не могла понять, что это была защитная реакция.
Наши встречи происходили раз в два месяца. Потом я погружалась в любовь к тебе и забывала о полковнике, но наступали минуты, когда я ждала его. И уже не сопротивлялась, знала, что не имеет смысла. И тогда он появлялся. Наши любовные сцены каждый раз выглядели одинаково: желание перемешивалось с унижением, удовлетворение тотчас же переходило в поражение, часто в бунт. Но я была зависима от этого человека. Мне казалось, что он относится ко мне так, как я заслуживаю, чисто потребительски, а если сказать прямо, как к девке. Как-то он особенно унизил меня, довел почти до обморочного состояния, а потом неожиданно резко поднялся и пошел курить. Я смотрела на профиль мужчины, его нагое тело жаждало любви, однако он тянул, мучая меня. Заметив во внутреннем кармане его пиджака пистолет, я соскочила с кушетки и вытащила оружие.
— Положи обратно, — спокойно сказал он. — Пистолет заряжен.
Но я прицелилась в него и нажала на курок.
Услышав легкий щелчок — пистолет был на предохранителе, — я почувствовала вдруг слабость и опустилась на колени.
— Ты так меня ненавидишь? — спросил он впервые нормальным голосом. То есть не безразличным.
Потом поднял меня на руки, положил на кушетку, начал целовать, ласкать. Я снова от него зависела, нуждаясь в кратком миге удовольствия.
Мы встретились в самом начале Нового, тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Через две недели мне показалось, что у меня не все в порядке. Я еще не была уверена, но вскоре сомнений не оставалось. Это означало катастрофу. Презрение и ненависть к собственному телу перешли в страх. Я ведь не решилась бы родить ребенка. Полковник абсолютно со мной не считался, сам диктовал наши свидания, и вот результат. Я должна была его немедленно найти, иначе окажется слишком поздно. Тебе тоже не могла ничего сказать. Я чувствовала, ты хотел иметь ребенка, но на этот раз это был ребенок двойного обмана… Чего мне стоило пойти во Дворец Мостовских. Я оставила на проходной для полковника письмо, в котором назначила ему встречу. У меня не было уверенности в том, что он его получил и что захочет встретиться со мной. Однако через какое-то время его машина вновь ждала меня. В квартире он спросил, в чем дело. Мы не могли разговаривать при водителе.
— Я беременна.
— От кого?
— Скорее всего, от тебя.
Он рассмеялся, однако не своим обычным смехом.
Я ощутила это каким-то внутренним чувством. Таких нечетких сигналов, исходящих от него, было немного.
— Ну и что? — спросил он.
— Ты должен мне помочь.
Возникла тишина, а потом он сказал серьезным голосом:
— Может быть, ты все-таки родишь…
— Перестань шутить! — выкрикнула я, не думая, что он так далеко зайдет.
— Из-за своего гоя?
Мы оба испугались этого слова: так говорили евреи о неевреях. Полковник раскрылся и тут же проиграл. Он уже не мог вновь надеть свою маску, я вырвала ее из его рук. Изменилось выражение его глаз. Он сразу стал выглядеть в моих глазах побежденным. Как всегда, все произошло без слов. Мы были в этой квартире, где он столько раз меня унижал, но сейчас не отважился бы до меня дотронуться. Сказал, что мне позвонит женщина и договорится о встрече. Так и произошло.
Когда я поднялась на лестничную клетку, то сразу увидела его. Он стоял в пролете и курил.
— Я хотела бы пойти одна.
— Не ставь мне условий, — грубо ответил он, взяв меня под руку.
Мы вошли в квартиру без единой таблички на дверях. Пожилая женщина попросила снять пальто и минуту подождать. Мы сидели рядом на лавке у стены, напротив было зеркало. Один раз я поймала его взгляд. Глубокий и теплый. Он ничего не говорил, но я знаю, о чем хотел попросить.
Прошло еще какое-то время, я начала беспокоиться, что не смогу объяснить дома, где задержалась. Наконец двери открылись и женщина пригласила меня войти. Я увидела кресло, и мне стало не по себе от страха. Врач, невысокий, лысый мужчина, обследовав меня, сказал:
— Может, стоит пригласить мужа?
— Нет необходимости, — возразила я.
— Однако нам нужно побеседовать.
Он открыл дверь в прихожую, а я, соскочив с кресла, поспешно оправила юбку.
— Четвертый месяц, — сообщил врач, — слишком поздно.
— Не может быть. — Я чувствовала, как во мне все оборвалось. — Ведь два месяца назад у меня были месячные…
— Дорогая пани, в жизни все возможно, — ответил врач.
Он не хотел делать аборт. Мы молча вышли из этой квартиры. На лестнице я произнесла:
— Если ты мне не устроишь аборт, я покончу с собой.
Он нервно рассмеялся:
— Настолько его любишь или так ненавидишь меня?
— Я готова на все.
— Знаю.
— Нужно сделать все быстро.
— Я знаю.
В этот раз я должна была уехать на несколько дней. Это оказалось непросто, потому что раньше никогда не покидала своих, пришлось выдумывать причину. Сказала, что хочу попробовать переводы с французского. Когда-то я упоминала об этом в наших разговорах.
— Поезжай в Нинково, — предложил ты.
— Нет, я уже нашла пансионат.
— Может, мы приедем к тебе с Михалом?
— Меня не будет всего неделю.
Но я прощалась с вами, как будто уезжала навсегда: ведь все могло случиться. Состояние внутреннего беспокойства усиливало закравшееся сомнение, а действительно ли я хочу убить ребенка. Может быть, он наш с тобой, ведь в глубине души мы оба его желали. Если бы не боязнь за беременность от моего мучителя, я была бы счастлива. Не надо было решать, коль уж носила ребенка в утробе.
Я выбрала день, когда у тебя было дежурство и ты не мог проводить меня на вокзал. По приезде сразу позвонила с почты. Он ждал меня снаружи, пока я разговаривала с тобой. Я была расстроена. Этот разговор мог оказаться последним, врач меня очень пугал…
— Кристина, почему у тебя такой голос? — спросил ты.
— Я первый раз уехала от тебя одна…
— Ну, как маленькая девочка, — со смехом произнес ты.
Мы сказали друг другу «до свидания», но, прежде чем положить трубку, я произнесла:
— Я Люблю Тебя.
— Я тебя тоже, — услышала в ответ.
Я ощутила такую боль и такой стыд, что меня прямо согнуло пополам. Выходя с почты, я держалась за живот. Облокотившись о машину, он курил.
— Что случилось? — спросил он, обеспокоенный моим видом.
— Ничего, — ответила я с ненавистью.
Мы занимали одну комнату, в которой была двухспальная кровать. Лежали рядом молча. Я знала, он не спит. Пару раз выходил курить, я слышала щелчки зажигалки. Утром он отвез меня в больницу. Это был военный госпиталь в маленьком уездном городке.
Когда я собиралась уже уйти с медсестрой, он остановил меня за руку и сказал:
— Я полюбил тебя с первого взгляда.
Я не хотела отвечать, но вдруг услышала свой голос:
— Если умру, то желаю, чтобы тебя мучили угрызения совести до конца жизни.
Прямо на глазах он изменился в лице.
— Ты не помнишь меня в гетто?
— Нет, — холодно ответила я.
На меня его слова не произвели никакого впечатления. Я была полностью поглощена собственной проблемой. Страх перед абортом затмевал все прочие эмоции.
— «Еврейский ангел смерти со светлыми волосами…»
Я ударила его по лицу. Для меня это было уже слишком. Моя жизнь сразу показалась каким-то неправдоподобным кичем. А ведь я имела право быть человеком, хотя бы за свое терпение. Всегда стремилась выжить, а теперь вот должна идти на риск. Другого выхода у меня не было.
Когда я ударила его, на нас стали оглядываться. В глазах стоявшей рядом сестры появилось любопытство. Несмотря ни на что, он притянул меня к себе.
— Я умоляю тебя, — проговорил он в мои волосы, — дай мне этого ребенка…
Я вырвалась от него и побежала в глубь коридора. Меня душили слезы…
Потом было нечто жуткое и бесчеловечное. Свет лампы бил в глаза. Я лежала на столе голая, руки прилеплены пластырем, иглы капельниц в венах. И создавалось впечатление, что не Марыся, а я — распятый Иисус Христос, и это казалось еще большим кощунством. Мне приказали считать.
— Раз, два, три… — Я чувствовала, как деревенеет язык.
Погружаясь в искусственный сон, видела перед собой не твое лицо, а его. Перекошенное от боли. Темные глаза полны слез. Когда проснулась, оно опять возникло передо мной. С тем же выражением, которое я запомнила, засыпая. Мы смотрели друг на друга без слов.
С трудом я разлепила губы и выговорила:
— Иди отсюда.
Он сразу вышел.
Моя недельная отлучка затянулась. Я звонила тебе и рассказывала, как отлично идет перевод.
— У же семь листов, — врала я, стараясь овладеть своим голосом. Ведь ты, как врач, мог заподозрить что-то неладное.
Я чувствовала себя очень плохо. Сразу после аборта у меня началось кровотечение, и врач считала что я не выживу. Однако выжила, только очень похудела, под глазами появились огромные синяки. Так я не выглядела даже во время голода в гетто. Когда я отчаянно боролась за жизнь и уже не было сил встать с постели, у меня появилось что-то вроде удовлетворения — наконец мое тело побеждено. Оно ничего мне уже не может диктовать. Слабо мелькнув, эта мысль исчезла и появилась вновь, когда я стала себя лучше чувствовать. Мне не разрешали вставать, но я должна была звонить тебе, поэтому скандалила, чтобы телефон принесли в палату. Это оказалось сложно, поскольку не было удлинителя. Но полковник все устроил. С ним в госпитале очень считались. Стоял пятьдесят четвертый год.
Домой вернулась через месяц. Выглядела я все еще плохо и боялась нашей встречи. Но у тебя были неприятности в клинике (умирал пациент), поэтому ничего не заметил. Можно сказать, что мы почти не виделись. Ты пропадал в больнице. Мне это было на руку. Только Михал внимательно наблюдал за мной.
— Что, постарела за время разлуки? — пробовала я шутить.
— Зачем ты уезжала? — спросил он.
Неожиданно я расплакалась.
Михал больше уже ни о чем не спрашивал, только смотрел. Взгляд любимых глаз. Он возвращал мне назад нашу жизнь, которая там, в госпитале, казалась потерянной навсегда.
— Я не хочу больше никогда с тобой видеться, — сказала я своему мучителю, когда он подвозил меня к повороту Нововейской. Мы оба знали, что я ни разу больше не сяду в его машину. Потом я часто задавала себе вопрос, почему же не узнала его, и пришла к выводу: для меня в гетто все они были на одно лицо. И он такой же попрошайка, который вымаливал жизнь, клянчил хлеб, просил о любви. Я не дала ему любви ни тогда, ни теперь. Не потому, что настолько злая. Просто могла быть собой только при тебе. Никто в этом не был виноват. За нас все решала судьба.
В такое трудное время Михал очень мне помог, несмотря на то что переживал переломный возраст. Мы не отдалились друг от друга, достаточно было одного взгляда, чтобы один понял другого. Он чувствовал, что я несчастна, и старался быть со мной рядом. Как-то молча положил передо мной два билета в филармонию. С момента, когда состояние Марыси ухудшилось, мы перестали ходить на концерты.
— Не знаю, смогу ли пойти, я немного занята.
На самом же деле я не была настроена слушать музыку, более того — мне вообще не хотелось жить.
Теперь я укладывалась спать лицом к стенке, и ты должен был смотреть на мою спину. Спросил однажды, что со мной.
Я сказала, что устала.
— Ты ведь недавно была в отпуске…
— Но не отдохнула, — неохотно ответила я.
Ты больше не приставал с расспросами, просто погасил свет, и через минуту я услышала твое ровное дыхание…
Михал посмотрел на меня и сказал:
— Знаешь, в программе «Бранденбургские концерты».
Это был призыв, я не могла сделать вид, что не понимаю.
— Ну хорошо.
Концерт стал как бы возвращением к себе самой. Музыка, которая тяжким гнетом придавила Марысю, выбросила меня на берег, и уже не казалось, что я тону. Мне удалось крепко ухватиться за ветку, называвшуюся жизнью. Я ведь любила ее всеми фибрами души, любила биологически, даже пугалась иногда своего восторга от капель дождя на листьях, от облаков, солнца. Труднее всего было пережить день, когда небо заволакивала серая мгла. Она тут же отдавалась во мне плохим настроением. Хотя не могла я быть совсем уж несчастна, ведь цвела сирень. Сирень… ее запах ассоциировался у меня с запахом любви, может, потому, что мы с тобой познакомились в мае. Я открыла тебе вечером дверь, а на следующий день сидела в парке под кустом, увешанным белыми гроздьями. Боже, как они пахли…
Итак, я вернулась к вам из более далекого путешествия, чем вы себе его представляли. И наша жизнь продолжалась дальше. Произошло несколько важных событий. Михал получил разрешение местного отдела просвещения и сдал экзамены в школе, а также в политехническом институте, и его приняли. Я считала, что он выберет себе гуманитарное направление, до самого конца он сомневался. И снова оказался самым младшим, теперь уже в институте. Но это его, похоже, не беспокоило.
Как-то после Нового года (наступил тысяча девятьсот пятьдесят пятый) зазвонил телефон. Я сняла трубку.
— Это говорит профессор Косович, — услышала я охрипший даже не голос, а шепот. — Я бы хотел поговорить с пани Эльжбетой Кожецкой…
— Это я, — ответила, уже убедившись, что он с самого начала точно знал, кто я. И не помнил моего нового имени.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Хорошо. А как вы, пан профессор?
— Я уже очень старый…
Мы помолчали минуту.
— Вы довольны своей жизнью?
— Да, — откровенно призналась я. Ведь я любила жизнь, несмотря ни на что.
Он вновь помолчал. Я чувствовала, ему хочется спросить меня об отце, он все время хотел меня о нем спросить. Но именно с профессором я не могла говорить об отце. Это было бы ужасно. И для меня. И для него. Молчание на том конце провода отдавалось в ушах, как мольба о помощи. И все равно я не могла говорить.
— Ну, до свидания, — услышала я наконец.
Прошла неделя. Ты вернулся с работы домой, и, увидев тебя в дверях, почувствовала: что-то произошло. Я знала твое лицо.
— Умер профессор, — произнес ты.
Однако он успел порекомендовать тебя на свое место. Это был трудный момент, так как тебе поставили условие — вступить в партию. Как всегда, ты искал во мне помощи.
— Вообще-то это формальность, — сказал ты. — Но не знаю, смогу ли я выдержать.
— Многое можно выдержать, — ответила я.
— Ты меня представляешь на партийном собрании? Это же какой-то гротеск! Я, представляешь, я! Там с ними!
— Они такие же люди, как и ты. Твои коллеги. Большинство из них вступили из-за тех же соображений. Чтобы лучше жить, ради карьеры.
— Плевать мне на карьеру, — выкрикнул ты, — но я хочу заведовать отделением.
— Так почему же ты сомневаешься?
— Я всегда был в согласии с самим собой.
— Так будет и дальше, Анджей.
Ты посмотрел на меня, не шучу ли я. Но я не шутила. Твое двузначное решение было мне необходимо так же, как твой антисемитизм. Мы оба имели дефекты, наш внутренний мир не был кристально чист. Я привносила в нашу жизнь вранье во имя своей любви. Тебе необходимо было сделать сейчас то же самое.
Ты вступил в партию. Какое-то время выглядел словно напившийся уксусом. А мы с Михалом, поглядывая друг на друга, не относились серьезно к твоему состоянию души. Когда ты уходил на партийное собрание, я говорила:
— Считай, что это визит к зубному врачу.
Вскоре ты привык, тебя захлестнули проблемы твоего отделения. Временами, правда, раздражался.
— Звонит какой-то тип и обращается ко мне: «товарищ».
— Ты для него действительно товарищ, он ведь не знает, что ты дурака валяешь.
— Не смейся, — говорил ты. Однако мои насмешки действовали на тебя благоприятно, гнев проходил.
Вторым важным событием или, точнее, третьим (экзамены Михала плюс институт, потом ты в роли ординатора) был отъезд семьи Крупов и возвращение нам квартиры. Сначала уехал старший сын Хейник, женился на владелице виллы в Милянувке под Варшавой. Невеста была уродиной, но обладала другими достоинствами.
— Она порядочная, как не знаю кто, — объяснял мне ее будущий муж. — И такая чувственная, что просто диву даешься!
— И хорошее приданое, за ней, пан Хейник, — в тон ему добавила я, наступив на больное место.
— Я на деньги ноль внимания, — парировал жених. — Что я, старозаветный? Для меня главное — человек.
«Для меня тоже, пан Хейник», — подумала я.
Вилла оказалась такой огромной, что там могли разместиться не только молодые, но и родители, а также все родственники пана Хейника. Плюс — швейная мастерская. Речь главным образом шла о ней. Тесть пана Хейника взялся организовать заказы для военных, а это была золотая жила. Можно было заработать без риска, что задушат налогами. Семья Крупов пригласила нас на прощальный вечер. Михал отказался, а нам было неудобно. После пары рюмок стало весело. Вспоминали пережитое.
— Смотрю, стоят в таких плащах, — рассказывал Хейник. — Я раз за дверь, предупредить пана доктора…
— Вы мне спасли жизнь, пан Хейник, — сказал ты. — Тогда каждый день людей расстреливали, действовали военные суды.
— Теперь, кажется, некоторых выпускают, — заметил пан Хейник.
— Выпускают, но не очень, — вмешался в беседу молчаливый пан Круп. Чувствовалось, что его это волнует. — Я человек простой, не очень-то во всем разбираюсь. Как же так, никто не вспоминает невинно сидевших. Сейчас некоторые легко перекрашиваются, по мне так это все равно, что тем несчастным в глаза плюнуть.
Ты принял это близко к сердцу, лицо у тебя стало серым.
Пан Круп почувствовал, что ляпнул липшее, быстро поднял рюмку и произнес тост:
— За нашу любимую пани докторшу!
Все выпили за меня.
— Я очень вас, пани, люблю, — просияла жена портного. — Вы такая простая, не держитесь свысока, всегда поговорите с человеком…
— И водочки может выпить, — засмеялся пан Хейник.
— Вот именно, — кисло подтвердил ты, — хватит водочки.
Ну и еще одно событие. Я перевела повесть Хемингуэя, которую напечатал «Пшекруй». Вокруг повести начался шум. Но немного славы перепало и мне. А потом «Твурчошчь» напечатал фрагмент переведенной мною повести французской писательницы. Меня тоже похвалили. А ведь я не была профессиональным переводчиком, не кончала институтов, французский выучила дома. Один-единственный урок, но очень важный, преподал мне в «Твурчошчи» Ежи Лисовский. Просмотрев мой текст, он вычеркнул идиому, переведенную дословно. Мне позвонили из одного крупного издательства, предложили делать переводы. Я рассказала тебе об этом, ты обрадовался. Вечером объявил гостям — мы праздновали твои именины, — что я собираюсь стать известной переводчицей. Кто-то из твоих друзей пошутил:
— Все мы грешны, Анджей, для тебя же в первую очередь существует Кристина…
— Потом снова Кристина, — добавил другой.
— И еще раз Кристина, — воскликнули все хором. — А ты в ней уверен?
— Ну, не знаю, что там Кристина прячет за пазухой, — ответил ты.
То ли и вправду что-то знал, то ли догадывался — вопрос без ответа.
На именинах кто-то из гостей произнес со смехом:
— А знаете, что у евреек ЭТО расположено поперек?
Все уже были изрядно навеселе, но я, сразу протрезвев, посмотрела на тебя.
— Еврейки не в моем вкусе, — произнес ты, стараясь подцепить на вилку маринованный грибок.
Ты сказал это спокойно, как о факте, не подлежащем сомнению. Второй раз я почувствовала себя Эльжбетой Эльснер. Это произошло за месяц до моего визита в издательство. Я неслась туда как на крыльях, правда, не очень уверенная, что справлюсь. Писатель, которого мне предлагали, был трудным для перевода. Я боялась не столько оригинала, сколько польского языка. Смогу ли найти соответствующий эквивалент. Редакторша приняла меня приветливо и сказала:
— Пойдемте к директору. Он нас ждет.
Большой кабинет, стол, ковер. Пальма. И он за столом. При моем появлении он встал, и я сразу растерялась. Состояние полной беспомощности. Я знала, что директором издательства стал некий Квятковский, одни говорили — аппаратчик, другие — гэбэшник. Но эту фамилию я никак не связывала с человеком, о котором так часто думала.
— Пан директор, эта та самая пани Кожецкая, — представила меня редакторша.
— Очень приятно, — ответил он, целуя мне руку.
Хуже всего оказалось, что я не понимала слов, которые он мне говорил, не могла ухватить их смысла. Передо мной маячило узкое лицо и чуть печальные глаза. Уже не полковник, а гражданский человек с той же фамилией.
— Мы вам даем срок полгода, — услышала я его голос. — Мы хотим, чтобы вы сдали перевод сразу после каникул.
Так долго ждать, подумала я…
Знаешь ли ты, Анджей, что такое отчаяние? Трудно описать его словами. Боль, которая расползается, как черви. Она всюду — во рту, в горле, в желудке. И невозможно спрятаться от нее, убежать. Что-то не в порядке с головой. Ощущение такое, будто на голову посажена гниющая шляпа, типа гриба… Отчаяние имеет запах гниения… Невозможно освободиться от этой вони…
Я поднялась. Когда мы оказались уже за дверьми, редакторша спросила:
— Вы неважно себя чувствуете?
Значит, настолько плохо я выглядела. Он меня уже видел в состоянии полной развалины. Тогда, помню, тоже сидел за столом, а потом встал, оперся руками о крышку стола — точно такие же движения. Он умел собой владеть. Кем теперь я была для него? Воспоминанием или чем-то большим? Говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Однако столько лет. Ну можно ли относиться серьезно к словам…
Вернувшись домой, я легла на топчан и включила пластинку. «Вариации» Баха, обожаемые Михалом: бам-бам-бам. И вновь я была кем-то другим. С момента нашей встречи с Квятковским прошло два года. Сейчас май пятьдесят шестого. Два года — это мало или много? В таком деле это много, целая пропасть. Черный «ситроен» стал уже реквизитом из прошлого. Забавно, что я вновь зависела от него… Моя вторая натура давала о себе знать. Тогда я искала вину в отце, теперь не могу заглушить мысль об этом человеке, пытаясь свалить вину на себя. Тогда — «паяц с седой бородой», а теперь — «карьерист, антисемит, слабый человек». Противно, что так хорошо я выучила роль жертвы… А может, это тоска, желание хоть на минуту стать собой. Ведь он все обо мне знал. Он мог думать обо мне, зная мое настоящее имя. А может, измучили хлопоты вокруг моей официальной жизни, ведь у меня существовала еще другая, тайная жизнь. Обычно, когда оставалась одна, я как бы снимала маскарадный костюм жены, приемной матери, переводчицы. И тогда была с отцом. В эти минуты я всегда имела к нему претензии. Почему, спрашивала я его, ты учил меня, как нужно умирать, почему не научил меня, как нужно жить? Книжка, которая лежала тогда у тебя на коленях, называлась «Размышления о смерти» Марка Аврелия. Умирая, ты держал перед собой инструкцию… А я? Что со мной? Ведь я же хотела жить. Все во мне кричало и боролось за жизнь. Я притворялась будто нет смерти, будто не вижу ее. Несмотря на то, что на каждом шагу натыкалась на смерть. Поэтому меня испугал мой несостоявшийся клиент-интеллигент, который должен был, как оказалось, появиться в моей жизни в разных ролях. Я поймала себя на мысли, что хотела бы знать, как его по-настоящему зовут. Ведь он был такой же Кристиной Хелинской, только в мужском варианте. Интересно, как с этим справляется, как мыслит о себе, под каким именем. Я ведь столько лет не могу решить эту задачу. Как Эльжбета, я не существовала, мой образ создан вашими словами, твоими и Михала. Написала минуту назад, что для своих бесед с отцом я должна как бы снять маскарад. Наверное, все-таки нет. «Костюм» был так подогнан, что его можно только расстегнуть. Временами он душил, мне становилось в нем тесно, тогда появлялся тот человек…
Я переводила с чувством, будто каждая страница приближает меня к нему. Настолько увлекалась, что ходила, как ненормальная.
— Не перебарщивай с этим французом, — сказал мне Михал, глядя в глаза. — Как-нибудь вместо тарелок положишь на стол веник с совком…
Я рассмеялась, только для того, чтобы скрыть замешательство. В своем отношении к Михалу я тоже чувствовала фальшь. Две версии моей жизни были несовместимы. Однажды проснулась в жутком настроении, все во мне клокотало, бунтовало. Всегда происходило так, что секс врывался в мою жизнь, как дело неблаговидное. Моя любовь отобрала тебя у Марыси, а мысли о том человеке угрожали нашей любви. Все непросто. Я оказалась в ситуации, когда должна заглушать то, что запрещено, а на самом деле было естественной потребностью… Случайно услышала в нотариальной конторе, как одна из сотрудниц сказала коллеге, что шеф питает ко мне слабость.
— А чего удивляться, — проговорила та, — у нее глаза курвы… — Повернувшись, она увидела, что я стою в дверях.
Я долго не могла забыть этих слов. Но разве это неправда? Моя вторая натура отзывалась во мне со страшной силой, ведь на ней, выражаясь интеллигентно, лежал груз моего опыта по части мужчин…
У старшего сына портного родился ребенок. Он пришел к нам с просьбой стать крестными родителями. Мы не могли отказаться. С этой миссией для меня были связаны дополнительные переживания, например необходимость исповедаться. Это ожидало и тебя, и тоже не без проблем, ведь ты же состоял в партии. Пан Хейник все предусмотрел и обсудил с ксендзом в Миляновке. Мы должны были явиться туда поздно вечером в определенный день. С кислой миной ты вел машину, а я вспоминала молитву, которой меня учила Вера перед выходом из гетто, но, кроме «Отче наш…», в памяти ничего не всплывало. Легче было с другой — «Верю в Бога Отца и Иисуса Христа Господа нашего». Неожиданно почувствовала почти боль: ведь Христос не мой Господь, и я от него безнадежно далека. Но всегда оказывалась ему чего-то должна и никак не могла рассчитаться. Подумала, может, рассказать все ксендзу и попросить его окрестить меня. Но тотчас отогнала эту мысль.
В костеле горела только лампадка при алтаре. Ты исповедовался первым, потом был моя очередь. Я еле заставила себя встать на колени. Желание убежать оказалось настолько сильным, что пришлось ухватиться за стенку исповедальни. Наконец мои непокорные колени согнулись.
— Хвала Господу нашему Иисусу Христу, — промолвила шепотом, когда голова ксендза наклонилась к решетке. Но это уже были пустые слова.
Я не чувствовала, что совершаю святотатство, исповедуясь в ненастоящих грехах. И мне, и тому человеку определены роли, которые мы должны сыграть.
— Больше грехов не помню, — декламировала я, — обо всем чистосердечно сожалею, а у тебя, духовный отец, прошу отпущения грехов и покаяния. — А сама подумала: «Что ты можешь знать о моих грехах и о моих покаяниях. Я определяю их сама с того дня, как покинула гетто…»
Потом наступил день крестин. Я держала на руках ребенка. Он был неприятный, с красным, будто ошпаренным кипятком, личиком, обрамленным в кружева чепчика. Когда ксендз окропил его водой, младенец начал пищать. Я с облегчением отдала его матери. После выхода из костела мне стало плохо. Я обманула этих простых людей. Ведь согласно их вере крестины как бы не состоялись. И в том была моя вина. Я, как Иуда в юбке. Он тоже был евреем. «Как он…», — подумала я, и меня охватило то ли чувство вины, то ли… даже не знаю, как это назвать.
Стоял прекрасный день. Торжество по случаю крестин проходило на свежем воздухе. Столы, накрытые белыми скатертями, стояли в вишневом саду. Лица людей выглядели, как у актеров в балагане. Солнце и яркая белизна цветов вишни подчеркивали все их недостатки. Пан Круп — грузный, почти квадратный в собственноручно сшитом костюме. Его жена с кошмарно большим бюстом, ее розовые бюстгальтеры всегда ужасали нас в ванной. Их дочки в нейлоновых платьях с оборками, волосы уложены локонами, к которым так не подходили прыщавые лица с уродливыми чертами. Потом военные, но не те, которых я помню перед войной, — одетые с иголочки, а в мешковатых мундирах из некачественного материала. Ну и жены военных — эти пани майорши и пани поручничихи, блестевшие усмешкой то золотых, то серебряных зубов. И ты в костюме, который не мог терпеть. Тоже сшитом паном Крупом.
Но ты — это совершенно другое. Твоя красиво посаженная голова, лицо. Каждый раз я с гордостью констатировала, что смотрю на настоящего мужчину. С той же самой гордостью и восхищением я созерцала красоту греческих скульптур. Ты точно мог быть натурщиком. Несколько раз наши глаза встречались. Твой взгляд говорил, что ты узнал бы меня среди тысячи людей. А если бы заглянул в мои мысли, смотрел бы так же? Если бы знал правду… Она была небезопасна для нас обоих. Я любила тебя, восхищалась, но с тем другим… хотела идти в постель. Через несколько рюмок появилось хорошо знакомое тепло, та рука, дотрагивающаяся до моего живота, но не твоя рука… Хотелось сбросить все это, сменить тему внутри себя. Сейчас это было легче сделать, ведь я выпила. И передо мной стояли цветущие вишни.
— Если тебе нужна моя жизнь, приди и возьми ее, — тихо сказала я тебе.
— Что ты говоришь? — спросил ты.
— Ничего, цитирую «Вишневый сад» Чехова.
— Кристина, но это из «Чайки».
И неожиданно появился страх, что все знаешь. Нет, вряд ли, ты бы так не шутил, ведь на побережье чайками называют портовых девок.
А Крупы были довольны крестными родителями. Главным образом тобой, «паном ординатором». Сначала такие авансы тебя раздражали, но потом один, другой — все за тебя пили, отказываться было неудобно, и вскоре настроение твое поднялось, Михал называл его «водочным настроением». Я знала, что когда мы вернемся домой, то будем заниматься любовью. Так и произошло. Нас отвез младший сын Крупов, пан Боло, которого я любила больше, несмотря на очевидные заслуги пана Хейнека. Младший обладал неуемной фантазией, о чем свидетельствовала хотя бы собранная из нескольких старых развалин машина, напоминавшая смесь легавой с таксой. Этим транспортом нас доставили к самому дому. Ты шатался, и пришлось тебя вести.
— Хорошая у меня женушка, — говорил ты, стараясь схватить меня за ягодицы. — Знаешь, Боло, Кристина — мед моей души. — И хап меня опять сзади.
Я вывернулась, ведь Боло смотрел на нас. Но он это понимал в отличие от родственников-пуритан. Он как бы оторвался от своей семьи. Его мечтой было — не пошив костюмов, а создание автомобилей на солнечной энергии.
— А что же будет в дождь? — спрашивала я. Этого пан Боло еще не знал сам.
Дома я помогла тебе раздеться.
К нам заглянул Михал. Его единственный комментарий прозвучал как: «О ля-ля!».
Твои руки, блуждая по блузке, стремились дотронуться до моих грудей. Хотелось оттолкнуть тебя, но я не сделала этого. Легла рядом. Ты придавил меня своим телом, забывая, «что джентльмен опирается на локти». Я лежала, едва дыша, окутанная запахом сладкого алкоголя. К несчастью, на крестинах подавали цветную водку, считая, что обычная в такой день не годится. Отсюда и начало твоего недовольства. Теперь ты хотел оказаться во мне, и у тебя катастрофически ничего не выходило. В конце концов я помогла. Неожиданно из твоего горла послышалось бульканье. Я испугалась, прежде чем поняла, что это просто пьяный плач.
— Кристина, ты меня презираешь…
И тут мы вновь оказались очень близки, очищенные нашей любовью и взаимной преданностью. Иначе быть не могло. Анджей, даже в минуты сомнения нас соединяло очень сильное чувство, не позволявшее расстаться. Иногда мы даже не отдавали себе отчета, до какой степени нуждаемся друг в друге…
Этим летом первый раз мы поехали в отпуск втроем за границу. Ты сказал, что это запоздалое свадебное путешествие.
— Точно, — вмешался Михал, — и сразу презент: готовый ребенок.
— Ты имеешь в виду дылду, который вечно путается под ногами? — спросила я.
— Точно. — И в его глазах загорелись знакомые искорки.
Я уже знала: Михал что-то задумал. И действительно, он схватил меня за руку и начал бегать со мной вокруг стола.
— Михал! С ума сошел! — Я старалась вырваться.
— Если хочешь получить назад жену, выкупи ее, — поддразнивал он тебя.
— Не знаю, стоит ли?
А что бы ты сказал, если бы знал правду? Это был самый важный вопрос в моей жизни. Однако не могла его задать ни тебе, ни даже самой себе. Я не хотела знать ответ, умирала перед ним от страха. А ведь только правда могла очистить нашу жизнь от лжи. Почему я оказалась такой трусихой? Но ведь знала, почему не было смысла повторять.
Месяц мы провели в Югославии. Меня восхищал Дубровник, первый раз в жизни пожалела, что не умею рисовать, так хотелось запечатлеть эту красоту. Фотографии — это совсем не то. Я мечтала оставить на память солнце на стенах, узенькие улочки, каменные ступеньки, дерево, растущее прямо над обрывом, а под ним сапфировые волны. Как-то на пляже Михал, приглядываясь ко мне, произнес:
— Боже мой, Кристина, у тебя море в глазах.
В эту минуту на пляже я думала о том, как войду в издательстве в его кабинет. Осознавала ли я тогда, что после возвращения меня ждет ад? Наверное, нет, поскольку сама была своим адом…
Я позвонила в издательство и договорилась о встрече с редакторшей, уверенная, что та скажет: «Пойдемте к директору». Но она только выразила свою радость, что я успела к сроку. Я спускалась по лестнице, не веря случившемуся: он был тут и не захотел со мной увидеться. Злой, мстительный человек. Вновь нашел способ, чтобы унизить и отомстить.
Я ходила с этим две недели. И наконец, презирая себя, позвонила ему.
— Квятковский, — сказала он в трубке, зная, кто звонит, потому что нас соединяла секретарша.
— Кожецкая.
— Я вас слушаю. Какие-нибудь проблемы? Я знаю, что вы принесли перевод…
Не отдавая себе отчета, положила трубку. Зазвонил телефон. Поколебавшись, я сняла трубку и услышала голос секретарши:
— Извините, разъединилось.
А потом его голос:
— Нас разъединили.
— Я положила трубку, — ответила спокойным голосом, как всегда, когда начинала за себя бороться.
— Почему?
— Хотела встретиться, но…
— Когда? — прервал он.
Этот короткий вопрос выбил меня из привычной роли.
— Завтра.
Тишина, а потом его голос:
— У меня теперь нет своей квартиры.
Звучало примерно, как та фраза: «Допустим, я бы хотел с пани переспать». Это был тот же самый человек, который желал меня получить, увидеть меня побежденной.
— Неважно, приходите ко мне, — ответила я.
Тишина.
— Алло, — напомнила я о себе.
— Вы устраиваете прием?
— Нет, я приглашаю пана на десять утра, я буду одна.
И снова тишина.
— Алло, — повторила я.
— Не приду, Эльжбета.
— Должен прийти.
— Зачем тебе это нужно?
— Жду в десять, — проговорила я и повесила трубку.
И только тогда испугалась своей затеи, понимая, насколько она нелепа. Даже не цинична, а просто нелепа и бессмысленна. Но когда немного подумала, то пришла к выводу, что я ничем не рисковала. Ты возвращался после трех, Михал еще позже. Это вновь включилось мое подсознание, заговорила во мне «та», другая. Я уже чувствовала, чего жду. Реванша. Любовь на нашем топчане мгновенно давала мне преимущество над ним. Если он придет. Я не была уверена, и те пятнадцать минут, на которые он опоздал, считала своим поражением. На шестнадцатой минуте раздался звонок. Я пошла открывать. Меня удивил его вид: узкое лицо, потухшие глаза. Мне уже не хотелось бороться, и я улыбнулась. Эта улыбка была как пальмовая ветвь дружбы, однако он не спешил ее принимать. Был напряжен. Я попросила его снять пальто, провела в большую комнату. Ситуация была абсурдной. По существу, мы ничего не знали друг о друге. Я предложила ему кофе, он отказался. Закурил сигарету. Я стояла рядом.
— Так это и должно выглядеть? — спросил он. — Об этом шла речь?
— Нет, — ответила я.
Он потушил сигарету, потом встал.
И мы одновременно бросились в объятия друг к другу. Он лихорадочно пробовал добраться до меня сквозь одежду. Я помогала ему, как в полусне. Мы очутились на полу. Мне казалось, что существую только нижней своей половиной, что у меня есть лишь низ живота и бедра, которыми я им завладела. Я лихорадочно шарила по спине, стараясь добраться до его тела. Наконец, задрав ему сорочку и свитер, ощутила тепло кожи и вцепилась ногтями, не думая о том, что, может быть, причиняю боль. Сама я ничего не замечала, пока оргазм не захватил меня. Я вскрикнула, как от удара, и, оглушенная собой, провалилась в пропасть. Он тут же вышел из меня, и я не знала, кончил ли он. Подтверждение нашла на своих бедрах, когда пошла мыться. В зеркале над раковиной посмотрела себе в глаза. И открыла новое чувство, которое раньше никогда не испытывала. Покорность. Все остальные оттенки переживаний я знала наизусть. Покорной же не была никогда. До этого дня. Когда я вернулась, в комнате никого не оказалось. Я не могла поверить, но его пальто на вешалке тоже исчезло. Первым желанием было выбежать за ним, но я себя остановила. Потом ходила вокруг телефона, собираясь позвонить и сказать, что я о нем думаю. А конкретно бросить только одно слово: «Скотина!» и положить трубку.
Прошло два месяца, и вновь я ему позвонила. Мне казалось, что этого быть не может, но, однако, случилось. Подняла трубку, набрала номер и сказала секретарше свою фамилию. Та ответила: «Минуточку», — а потом добавила: «Пан директор извиняется, но он занят. Он вам позже позвонит».
— Спасибо, — буркнула я, не веря в то, что услышала.
Прошел почти год. Мне позвонила редакторша и сообщила, что вышел сигнальный экземпляр переведенной мною книги.
— Выслать вам почтой или приедете сами?
— Конечно, приеду, — ответила я. — Так быстрее…
Я приехала в издательство на нашей машине, ты находился на съезде кардиологов в Познани, поэтому оставил мне ключи. Вскоре я уже держала в руках сигнальный экземпляр. С волнением прочитала: «Переводчица Кристина Э. Хелинская». Эта буква «Э» была знаком для него, означала мою связь с той жизнью. «Э» — Эльжбета Эльснер. Значит, в той букве была вся я.
— Пан директор просит, чтобы вы зашли к нему на минуточку.
Я поколебалась, сейчас ведь можно отомстить, пробежать по лестнице мимо его кабинета. Но я вошла в секретариат.
— Пан директор ждет, — сказала секретарша с улыбкой.
Я нажала ручку, и дверь, обитая кожей, бесшумно открылась. Он поднялся из-за стола.
— Как вам нравится обложка? — спросил он.
— Нравится, — проговорила, и спазм стиснул мне горло.
— Я уже слышал отклики, что перевод прекрасный.
Ничего не отвечала, лишь смотрела на него. И только тогда, кажется, поняла, что люблю этого человека, люблю его давно, а точнее, люблю вас обоих. Это было как несчастье. Он понял мой взгляд и сразу переменился в лице. Подошел ко мне. Я прислонила голову к его плечу, как больная или очень усталая. И действительно чувствовала себя такой.
— Хочешь, куда-нибудь пойдем? — спросил он.
— Да.
И мы пошли, вернее, поехали в Константин, в частный ресторан. Пообедали, а потом сняли комнату в пансионате. Первый раз в жизни мы любили друг друга на нормальной кровати. Оба, внезапно растерявшиеся из-за своей любви. Он был другой, я ощущала на себе тепло его глаз. Он целовал меня с дрожью, и в какое-то мгновение я почувствовала, что он плачет.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Ян.
— А настоящее твое имя?
Минуту помолчал.
— Авель… так хотела мама.
Я подумала, что все перемешалось, все…
Кто-то по имени Авель выступал в роли Каина, во всяком случае, какое-то время. Кто-то с лицом ангела получил кличку смерти, как это странно звучало. Но мне часто казалось, что я чувствую на шее под волосами костлявую руку смерти. Мое тело, созданное для любви, как ты однажды сказал, существовало как бы прицепленное ко мне. Он носило в себе зародыш смерти, поэтому, наверное, я решила убить свое неродившееся дитя… Никогда не могла справиться со своим телом. Что я должна делать сейчас? Я не могу ни вернуться назад, ни идти вперед, ни стоять на месте. Я связана с двумя мужчинами… Не знаю, что будет дальше, Анджей, но все-таки я пишу мои письма тебе, не ему…