Святая Земля. Путешествие по библейским местам

Введение

Когда я странствовал по библейским местам, собирая материал для книг, во мне возникло и окрепло желание совершить христианское паломничество от Евфрата к Нилу и на Синай, а также рассказать историю становления христианства на Ближнем Востоке. Эта книга — результат моего путешествия.

Земля Ближнего Востока усеяна руинами великолепных церквей, свидетельствующими о неизбывной святости здешних мест, а в мусульманских странах по сей день существуют местные христианские общины, самоотверженно пронесшие верность своей вере через века гонений. И лучшее подтверждение тому — история коптской церкви в Египте.

Глава первая Столпники и паломники

Было еще темно, когда маленькое грузовое судно вошло в залив Искандерун и бросило якорь в ожидании начала дня.

Меня разбудила тишина — так лондонец нередко просыпается в сельской местности. На мгновение я растерялся, не понимая, что происходит, но потом осознал, что мотор не работает, железные дверцы перестали хлопать, не стучат по палубе стальные набойки и даже глухо урчавший вспомогательный двигатель наконец смолк. К моменту прибытия у меня выработалась устойчивая привычка ко всем этим звукам, и теперь, когда они исчезли, моя защита рухнула и тишина навалилась, как чужак, внезапно положивший мне руку на плечо.

Но все же был один звук, настолько тихий, что пришлось прислушаться к нему: мелодичный плеск воды, облекавшей борта корабля, прикасавшейся к железной обшивке мягко, почти игриво, а затем уходившей в темноту. Я лежал, наполовину проснувшись, наслаждаясь этим звуком. Затем раздался внезапный и совершенно неуместный крик петуха — пожалуй, самый странный звук для моря. Я уже видел эту птицу. Петух жил среди тощего сирийского скота, размещенного в носовой части судна, и, услышав его голос, я окончательно проснулся; опустив ноги на пол кабины, я испытал трепет, словно снова стал восемнадцатилетним и мне предстояло впервые ступить на землю иного государства. Мы прибыли в Александретту.

Трудно было поверить, что прошло всего десять дней с того холодного январского утра в Англии, когда я отправился в путь до Вавилона. Поезд, корабль, ожидание в иностранном порту, еще один корабль, мимолетные знакомства, случайные подробности чужих жизней, скороспелые приятельские отношения и медленное продвижение к сирийскому побережью на небольшом пароходе, следовавшем вдоль берега, — все это создало серьезный барьер между мною и началом путешествия, так что я едва осознавал, что прошло десять дней, а не десять месяцев. А теперь наступал момент, от которого просто дух захватывало: момент, когда я ступлю на берег Сирии и на машине пересеку горы и пустыню, чтобы посетить Пальмиру, Багдад, Вавилон.

Я вышел на палубу; дул сильный, холодный ветер. Я увидел гору, поднимавшуюся на фоне неба, — она была чернее ночи, у ее подножия горели несколько огоньков, а вокруг простиралось море — темное и пустынное. Еще сияли несколько звезд, но на востоке уже виднелся бледный отблеск рассвета. Я ощутил запах снега. Он лежал повсюду на различимых в сумраке горах. Холодный северный ветер дул с высот Таврских гор. Я подумал, что греки, должно быть, надевали в этих краях теплое шерстяное белье. Странно представлять их закутанными по самые глаза, вероятно, страдающими от того, что мерзла голова; но в этих эллинистических городах — Антиохии, Тарсе и других — в январе должен был царить ужасный холод.

Медленно, с усилием, на востоке разгорался свет, а вместе с ним приходило тепло, сияние разворачивалось на небе как веер, отбрасывая желтоватый отблеск на море; а потом над Александреттой встало солнце, и я увидел все горы Сирии, взметнувшие белые головы в теперь уже безветренное утро, потому что с восходом солнца ветер прекратился, а небо стало голубым.

Залив Искандерун носит прекрасное и славное имя. Во всем арабском мире Искандер — имя Александра Македонского. Он оставил имя этим водам, а также удаленным местам вплоть до Кандагара; когда он перевалил через горы Тавра и выиграл битву при Иссе, то получил ключи от Востока.

Этот залив — северо-восточная оконечность Средиземного моря. Его воды, теплые и ласковые летом, становятся зимой холодно-синими, на семьдесят миль протянувшись вдоль болот и подножия гор, которые вздымаются мощной цепью, отделяющей Сирию от Малой Азии. Антиох смотрел на залив с высот Таврских гор, а в ясный день с высот виден даже Кипр, лежащий за морем. Это один из древних, затерянных уголков мира. Были времена, когда триремы и галеры из Египта, Финикии, Греции и Рима шли от одного мраморного города к другому, рассекая эти воды, опуская цветные паруса в портах, которых уже давно нет на карте. Регма в Тарсе, куда однажды прибыла под звуки флейты роскошная барка Клеопатры, сегодня представляет собой болото, где гнездятся птицы, а гавань Селевкии, из которой святой Павел отправился в свое первое странствие, теперь стала участком, где вызревают большие фиолетовые плоды инжира. В наши дни залив пустынен, если не считать одиноких судов, курсирующих вдоль побережья в Мерсину за виноградом и древесиной или следующих древним маршрутом до Кипра, чтобы забрать мулов для сирийского рынка. Веками история вершилась вокруг этого залива, и мы потеряли здесь влияние только во время последней войны, когда наши армии, вместо того чтобы высадиться в Александретте, как первоначально планировалось, направились в Дарданеллы.

Когда я смотрел на горы, окружавшие побережье и залитые утренним светом, мысли мои вернулись к апостолу Павлу, который родился у этих вод, в Тарсе, и так хорошо знал церковь, которая была в Антиохии¹. Должно быть, нередко по утрам святой Павел глядел за море, на горы напротив, размышляя, когда растает снег, открывая перевал, известный как Киликийские ворота. Он, должно быть, глядел на снег и думал о том, как идут дела на равнинах, у галатов, и в какие бесчинства могли они впасть за время его отсутствия. Мне кажется, миссионеры, как матери, должны любить самых непослушных детей, и нет сомнения, что святой Павел, нетерпеливо дожидаясь в Антиохии, пока откроется перевал и море станет судоходным, смотрел на север, где вздымались белыми пиками на фоне неба, словно свадебный торт, горы Тавра, навевая мысли о страстных и суровых упреках, направленных на совершенствование его возлюбленных галатов.

Когда солнце поднялось высоко, воздух стал не таким леденящим и возникло ощущение весны, света и счастья, наполняющих мир, изгоняющих зиму на самые вершины гор. Со стороны маленького, белого и очень турецкого на вид порта Александретта появился катер, набитый теми, кто так разочаровывает при первой встрече с великолепным Востоком, — портовыми служащими. Большинство путешествующих по морю гордятся возможностью запечатлеть свой «морской статус» какой-нибудь деталью одежды, соленым жестом или словцом; но только не те, кто хранит вечную верность бульварам и кафе. Они прогуливаются туда-сюда — стильно одетые, небритые, с зажженными сигаретами, — их парусиновые туфли неуверенно ступают по сходням, словно они в любой момент готовы свалиться в воду. И, тяжело спрыгнув на землю, оперевшись на протянутые навстречу руки, они важно шествуют привычной дорогой в офис сборщика таможенной подати.

Я смотрел сквозь круглый черный люк в борту корабля на слепящее видение залитого солнцем моря, по которому, подпрыгивая на волнах, продвигался примитивный катер с пятью пассажирами, способными украсить представление «Пиратов Пензанса»[21]. Потом сошел по трапу, и мгновение спустя мы уже двигались по волнам в сторону берега.

Александретта выглядела чистой, белой на фоне гор; она лежала на морских болотах. Этот город напомнил мне акватинты XIX века из книг о путешествиях на Восток, которые, хотя и не могут воспроизвести здешний зной, гораздо лучше передают впечатление от этих мест, чем самые качественные фотографии.

Утренние тени черными полосами пересекали меловую белизну улиц: половина города оставалась в сумраке, а другая половина слепила глаза. Ослы, верблюды, горцы на тощих пони переходили из света в тень, торговцы открывали лавки, их фески сверкали, как спелые вишни, они активно жестикулировали и обсуждали повседневные дела с живостью, какую представители иных народов могли бы проявить лишь по случаю наступающего конца света. Смуглые, худые мальчишки подметали в кафе и устанавливали кальяны, раздували угли в печах, пока сухощавые взрослые арабы, головы которых были туго замотаны, словно от зубной боли, грели руки над жаровнями, поводя плечами, будто это помогало накапливать тепло, которое дарили солнечные лучи, проникающие сквозь скудную одежонку.

Я стоял на деревянной пристани, чувствуя, что начало этого путешествия по незнакомой стране будет одним из величайших моментов в моей жизни. Впереди меня ждал золотой день, мне предстояло пересечь горы, равнины и коричневатую пустыню, чтобы добраться до Алеппо. Я планировал через два дня попасть в Пальмиру, а там взять машину, способную пройти по пустыне до Багдада. Я направлялся в ту сторону, чтобы увидеть последние христианские святыни Сирии: Калаат Симан, расположенный на дороге в Алеппо, и Ресафу, город паломников в Сирийской пустыне, о котором по сей день написано крайне мало. Ресафа лежит к юго-востоку от Алеппо, и я думал, что смогу посетить ее на пути в Пальмиру.

Вскоре я сидел в автомобиле, а водитель, маленький мрачный армянин, согласился отвезти меня в Калаат Симан, если дорога будет проезжей, а потом в Алеппо. Громко сигналя, чтобы разогнать с дороги ослов и верблюдов, мы проследовали по улицам города и прямиком помчались к горам. Дорога шла вверх, мы проезжали через ущелья, припорошенные снегом. Сначала это был тонкий белый налет на скалах; затем, по мере того как мы поднимались, он становился все толще, образуя хрупкий наст, который частично таял днем и снова подмерзал ночью; и наконец, приблизившись к вершине, мы увидели свежий сверкающий снег, покрывавший пик над нами.

В горных ущельях, которые мы миновали, в тени царил январь, а на солнце в права вступал июнь. На теневом склоне сосульки свисали на скалах зеленоватой бахромой; а на солнечной стороне, всего в нескольких ярдах, снег и лед таяли, журчали ручейки мутноватой, зеленой воды, сбегавшие вниз по склону.

Мы встречали крестьян, спускавшихся с горы, лица у них были по-зимнему хмурые; за ними шагали ослы; печальные дети выглядывали из узелков тряпья; а верблюды осторожно переступали с видом исполненных презрения богатых родственников. По мере того как солнце становилось горячее, холщовые обмотки исчезали, мужчины и дети повеселели, и такая быстрая смена настроения к лучшему составляет одно из самых приятных свойств этих людей. Мы миновали горную деревню Белан, словно осиное гнездо прижавшуюся к скалистому обрыву. Деревянные дома стояли уступами, один над другим, полностью покрывая склон. Кругом устремлялись вниз водные потоки. Потом мы добрались до знаменитой Пиле Сирие, верхней точки перевала; внезапно я увидел впереди равнину Антиохии, открывшуюся сквозь узкий проем между скалами.

Она разворачивалась, как карта, несколько дорог темными линиями пересекали страну, которую мне предстояло проехать на пути к Алеппо. Антиохийское озеро, переполненное талой водой, на двадцать квадратных миль раскинулось по равнине; и даже с большой высоты я мог различить тысячи водоплавающих птиц, покрывающих озеро, они волной взлетали с одного конца водоема, чтобы опуститься возле другого берега. На границе протянулась череда гор; Аман — на севере, изгибавшийся к западу, в сторону Малой Азии; на юге — вулканический конус горы Кассий, на вершине которой можно найти кальцинированные кости — следы греческих и римских жертвоприношений. Прямо впереди, на востоке, я видел низкие бурые высоты Джебел Симан, находящиеся между равниной Антиохии и пустыней, среди которой лежит Алеппо.

Мы пересекли равнину вдоль берега озера, поднимая в воздух тучи уток. В деревне — кажется, она называлась Йени Шеир — мы вышли на главную дорогу до Антиохии, которая более или менее повторяла старую римскую дорогу от Антиохии до Бероэ, как называли Алеппо греки до того, как мусульмане завоевали эту часть христианского мира.

Хорошо укрепленная, широкая и прямая, эта дорога бежала на восток между полями, где из бурой земли уже пробивались зеленые ряды ростков пшеницы. Покинув плодородную долину Оронта, дорога уходила в дикую скалистую местность, населенную лишь стадами коз. Иногда мы встречали французских полицейских с ружьями за спиной, верхом на арабских скакунах; то и дело попадались группы арабских рабочих, дробивших камень для ремонта дороги.

Если свернуть немного в сторону и проехать между валунами, можно обнаружить следы старых европейских дорог: римской или той, что проложили здесь крестоносцы. И к ним стоит присмотреться. Крупные, хорошо обтесанные камни были изготовлены столетия назад, вероятно, многие из них можно найти в стенах мечетей в окрестных деревнях. Все попытки привнести западную цивилизацию в эту суровую, окрашенную в цвета львиной шкуры страну провалились, и дороги, которые когда-то вели к эллинистическим и римским городам и замкам крестоносцев, давно исчезли.

Пока мы неслись сквозь пустынное пространство, я поймал себя на мысли о потерянных городах Северной Сирии. Вероятно, добрая сотня таких руин разбросана по этой малонаселенной стране, и известно о них крайне мало. Здесь стояли христианские города, процветавшие со времени умиротворения церкви в IV веке, пока их не смыло волной арабского нашествия в VII веке. Здесь были созданы города паломников, группировавшиеся вокруг места поклонения христианскому святому, их можно считать духовными и архитектурными наследниками великой Антиохийской церкви. Несколько странно осознавать, что в первые века христианства толпы паломников из Британии добирались до границ Персии и путешествовали от святыни к святыне. Такие духовные странствия, без сомнения, были возможны лишь потому, что для римского христианского мира не существовало границ, а прекрасные военные дороги предоставляли пилигримам легкий и безопасный доступ к самым удаленным частям Империи. Вероятно, довольно трудно понять, как тысячи мужчин и женщин могли внезапно оставить дома, иногда на несколько лет, чтобы отправиться в паломничество, или как им удавалось собрать средства на такое путешествие; но совершенно ясно, что организация была эффективной и не менее общеизвестной, чем современная система туризма, доставляющая значительные количества людей туда и сюда, но только в те времена она обслуживала нужды христианских странников.

Если попросить кого-нибудь нарисовать портрет пилигрима, наверное, любой без колебаний представит образ маленького человека в широкополой шляпе, к которой прикреплена раковина[22], а в руке у него длинный посох, — это типичный средневековый паломник. Мы совершенно забыли, насколько долгой является история паломничеств. Ее начальный период падает на византийскую эпоху, когда святая Елена нашла Крест и место Распятия (Голгофы), и этот период продлился до начала крестовых походов. В то время в путь отправлялись греческие и римские паломники, знатные дамы посещали отшельников в египетской пустыне, богатые люди оставляли дома в Риме, чтобы поселиться в Вифлееме. Затем наступил второй период, о котором чаще всего вспоминают на Западе, он приходится на Средние века, после крестовых походов.

Нам еще предстоит многое узнать о первом периоде паломничества. Многие святые сегодня забыты, а когда-то их имена звучали по всему христианскому миру. Например, в V веке каждый благочестивый христианин знал о том святилище, которое я собирался посетить, — Калаат Симан, место, где провел жизнь Симеон Столпник, сидя на вершине каменного столпа. Паломники шли к нему из Британии и Галлии, из Италии и Испании. Они без особого труда добирались по отличным римским дорогам и наконец прибывали — не в исламскую страну мечетей, а в христианскую Сирию, полную святых, как поле полно маками.

Симеон был первым столпником. Он родился в деревне Сисан, или Сис, на границе Киликии в 338 году, во времена правления императора Феодосия. Его родители были состоятельными христианами. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, Симеон стал проявлять заметное безразличие к физическим удобствам, что показало его предназначение к духовной жизни: одно лето он провел, зарывшись по самую шею в землю в саду. Если это означает, что его руки были тоже засыпаны и он не мог отгонять мух, я совершенно не представляю, как человек способен перенести подобную муку.

Затем он ушел в монастырь неподалеку от Антиохии и, как многие знаменитые аскеты, вскоре обнаружил, что обычные монастырские правила, сколь бы суровыми они ни казались остальным, не представляли испытания для его бескомпромиссной натуры. Он верил, что только полное уничижение и презрение к телу может освободить душу и в должной мере обратиться к Господу. Он вызвал недовольство других монахов, изобретая все новые виды пыток для себя, включая пояс с острыми шипами и колючками, раздиравшими его кожу. Он придумал нечто вроде раскачивающихся весов: это был кусок бревна, сбалансированный таким образом, что стоило уснуть во время ночных молений и склониться, как бревно падало на пол.

После девяти лет пребывания в монастыре братии удалось изгнать Симеона. Он перешел в другую обитель, ближе к Алеппо, где попросил запереть его в келье на весь период Великого поста. Монахи согласились, и келью запечатал снаружи Бассий из Эдессы, кажется, помощник епископа, который случайно оказался в тот день в монастыре. Шесть ломтей хлеба и кувшин воды были оставлены в келье, но когда, после поста, двери открыли, Симеона нашли стоящим на коленях в состоянии экстаза, он не тронул ни хлеб, ни воду. Подвиги постничества были подтверждены многими современниками Симеона, но нам они представляются немыслимыми. Он часто обходился вообще без еды, доводя себя едва ли не до голодной смерти.

Затем Симеон сделал следующий шаг — ушел в горы неподалеку от монастыря, надел тяжелый железный ошейник и приковал себя к столпу шести футов высотой, сидел почти неподвижно и никогда не спускался вниз. Со временем он понемногу увеличивал высоту столпа, пока тот не достиг шестидесяти футов. Железные перила вокруг верхней площадки удерживали святого от падения, и его последователи, используя лестницу, приносили самое необходимое для поддержания жизни отшельника. Во время свирепых холодов в течение тридцати сирийских зим и при невыносимой жаре сирийского лета Симеон сидел на своем месте, погрузившись в благочестивые размышления. Однажды он решил соорудить укрытие из ветвей, чтобы спастись от палящего солнца, но потом отверг этот замысел как греховную роскошь, сбросил ветви и никогда больше не укрывался от испытаний.

Новости о святом человеке, который сидит на каменном столпе, естественно, стали распространяться по городам и селам даже за границей пустыни. Видения Симеона и чудеса исцеления, которые он творил, привлекали к нему тысячи паломников, христиан и язычников, со всех концов страны. Значение Симеона, его влияние на мир было бы не столь велико, если бы его житие не описал авторитетный свидетель, историк-современник Феодорит, епископ Киррский, лично знавший аскета.

Сидя на столпе, Симеон писал (или диктовал) многочисленные послания, посвященные насущным церковным проблемам, он адресовал их даже императору Феодосию, а потом и следующему императору — Льву. Когда святой тяжело заболел — у него покрылись язвами ноги, — Феодосий предложил ему спуститься со столпа и принять императорского врача. Это послание привезли три епископа, которые добавили и свои прошения к просьбе императора. Симеон поблагодарил их за сочувствие и заботу, но отказался встретиться с врачом или спуститься со столпа. Он отправил посыльных обратно к императору с довольно резким ответом, касающимся государственных дел. Рассказывают, что во время следующего Великого поста Симеон вообще отказался от пищи, и к концу голодания его ноги исцелились.

Ночью и ранним утром он предавался благочестивым размышлениям и молитвам и простирался ниц (ранние христиане молились так же, как современные мусульмане). Один восхищенный наблюдатель оставил свидетельство, что ему удалось насчитать тысячу двести сорок четыре земных поклона, которые совершил святой во время моления. В течение дня Симеон судил и выносил решения по богословским, юридическим и бытовым вопросам, так как у подножия столпа собирались целые толпы. Среди зрителей было множество кочевников-бедуинов, и некоторые из них обратились в христианство, ведь до рождения Мухаммада оставалось еще более столетия. Из отдаленных концов пустыни они приходили со своими пастушескими спорами и разногласиями в надежде, что святой рассудит их.

Некоторые авторы утверждают, что приближавшаяся смерть — она настигла Симеона в возрасте 72 лет — привлекла к столпу огромные массы, все жаждали услышать последние слова отшельника и получить его благословение; другие рассказывают, что смерть его скрывали, чтобы никто не похитил тело. Вероятно, Симеона бальзамировали, а потом перенесли его тело в составе великолепной процессии в Антиохию и положили в церкви, выстроенной Константином; это случилось осенью 459 года. Император Лев желал доставить мощи святого в Константинополь, но воздержался от этого в ответ на мольбы жителей Антиохии, которые только что пострадали от двух разрушительных землетрясений и надеялись, что присутствие в их городе останков Симеона предотвратит новые бедствия.

Примерно через пятьдесят лет после смерти Симеона, когда Восточная Римская империя находилась в состоянии войны с Персией, было отдано распоряжение доставить голову святого к главнокомандующему Филиппику, чтобы защитить армии на Востоке. Церковный историк Евагрий сам это видел. Он отметил, что голова отлично сохранилась, не хватало нескольких зубов, их вытащили благочестивые посетители святыни, возле головы лежал ошейник, который Симеон носил на протяжении всей жизни, «но не в смерти, в которой Симеон лишился возлюбленного железа», — говорит Евагрий.

Любопытная примета времени, в которое довелось жить Симеону Столпнику: паломники из Франции принесли ему известие о суровом аскетизме, который практиковала в Париже святая Женевьева; и святой, взглянув вниз со столпа, попросил их передать ей приветствие и просьбу молиться за него.

Мы медленно продвигались вперед, подпрыгивая на ухабах скверной дороги, часто объезжая острые скалы и валуны, лежавшие на пути. Свернув в сторону, мы увидели невдалеке руины Калаат Симан, вырисовывавшиеся на фоне неба. Наступил день: солнце пригревало, небо стало голубым, а когда мы поднялись к развалинам, оказалось, что над ними царит тишина, которой эта церковь не знала во времена своего истинного существования, ныне сменившегося смертным покоем.

Я взобрался на холм, не готовый к тому прекрасному виду, который открылся передо мной. Склон холма убегал в пустынную бурую даль. Сверкая на солнце, особенно ослепительном в середине дня, прогретые коричневатые камни Сирии создавали основание для скелета Калаат Симан, молчаливого и утратившего кровли, — единственный признак того, что эта разоренная плоская возвышенность когда-то была населенной, полной домов, постоялых дворов, харчевен, которыми пользовались пилигримы византийской эпохи. Далеко на северо-западе я увидел синеватые силуэты гор, которые покинул утром, и даже белый, заснеженный острый пик Кассий, возвышавшийся над прочими вершинами.

С западной стороны в церковь Святого Симеона ведет величественный тройной арочный проход, почти не поврежденный временем. Я взглянул сквозь него внутрь церкви — заваленной рухнувшими колоннами и крупными, медового цвета каменными блоками. Чтобы осмотреть ее пространство, я пробирался по этим камням, поражаясь размерам церкви и ее устройству. До нее на этом холме не было ничего, кроме столпа Симеона, и возвести храм вокруг столпа оказалось далеко не просто. Архитекторы блестяще решили задачу, оставив столп на широком пространстве под открытым небом, он стал центром композиции, организованной в форме греческого креста.

Центральное открытое пространство представляет собой восьмиугольник, образованный восемью двойными арками, которые открывают доступ к четырем «рукавам» креста, так что не имело значения, через какую дверь войти: южную, северную, восточную или западную; внутри посетитель оказывался в центральном святилище, открытом небу, залитом золотым солнечным светом днем и увенчанном черно-синим звездным куполом неба ночью. Если представить себе, что все четыре «рукава» креста были покрыты кровлей, а свет проникал в них из освещенного восьмиугольника в центре, нетрудно понять, что церковь Святого Симеона Столпника в свое время являлась одним из наиболее впечатляющих сооружений в мире.

Архитектуру этого замечательного здания нельзя назвать ни римской, ни византийской. Стиль массивный, но не тяжелый, декоративный, но без лишней орнаментальности. Это стиль, характерный для Сирии. Когда церковь была построена и ее в 560 году посетил Евагрий, Антиохия все еще была большим и величественным городом; и хотя сегодня она исчезла, мы можем обнаружить отражение ее архитектурного блеска в этой церкви, а также в многочисленных, все еще производящих впечатление руинах Северной Сирии.

Одна из неожиданных особенностей этой церкви — каменная платформа, на которой стоял столп святого Симеона, остающаяся в центре восьмиугольного пространства. Вокруг нее — нагромождение камней поменьше, среди которых — кто знает? — могут быть остатки рухнувшего столпа, разбившиеся при падении. Я задумался: почему французские археологи, столь хорошо умеющие собирать воедино распавшиеся объекты, не попытались восстановить столп святого Симеона, или почему Общество по туризму, действующее на территории Сирии, не настояло на этом? Ведь никто не станет оспаривать тот факт, что, будь эти камни сегодня расположены вертикально, а не горизонтально, место это вновь стало бы широко известным. Паломники прибывали бы сюда толпами, как бывало во дни Евагрия, и властям пришлось бы проложить приемлемую дорогу.

Я без труда могу представить себе, насколько невероятной казалась эта церковь во времена, о которых писал Евагрий; он искренне верил, что здесь обитают духи, и ничуть не сомневался, что видел призрака — проблеск света на галерее восьмиугольника, Евагрий наблюдал его, стоя в толпе сельских жителей, часть которых танцевала вокруг столпа. Но вполне мог присутствовать и другой, более внушительный призрак, которого Евагрий не заметил, — лик святого Симеона Столпника, с бородой, как и при жизни, являвшийся серди колонн. Сидя среди руин, я думал об иронии истории: человек, которому требовался только столп в 60 футов высотой, после смерти получил такое количество колонн. И разве так уж невозможно, что бородатая голова столпника время от времени являлась в церкви, в надежде найти того, кому можно было бы на это пожаловаться?

Среди заброшенных руин бродил босоногий арабский мальчик, присматривавший за козами, черными, белыми и рыжеватыми, с мягкими, бархатистыми ушами. Они карабкались по развалинам церкви, жевали зеленые листья травы, прораставшие сквозь трещины, с неутомимой прожорливостью, некогда уничтожившей все насаждения античных и библейских земель. Тут и там животные сталкивались на узком участке и, опустив безрогие головы, бодались лбами. Козы, мальчик-пастух и руины напомнили мне те печальные картины, которые часто писал Пиранези; я сказал «печальные», потому что многие цивилизации пришли в развитии к тому же итогу: расколотые арки, прожорливые козы, живописные, но совершенно невежественные пастухи…

Осматривая Калаат Симан, безусловно, один из величайших в мире христианских памятников своей эпохи, я думал: просто невозможно поверить, что подобное место, с прилегающими монастырями, обстоятельно выстроенными приютами, с целым городом, возведенным в интересах паломников, было создано в память о человеке, который всю жизнь провел на столпе. Я уверен, у нас нет права критиковать ни святого Симеона, ни его время, потому что нам крайне сложно даже пытаться понять мировоззрение мира, существовавшего в IV веке, мира, бунтовавшего против всего материалистического. После веков преследования христианская церковь вышла на свет дня, и, внезапно избавившись от подавления, христиане выражали свою веру разнообразными, порой весьма эксцентричными способами. В тот век больше думали об ином, горнем мире, нежели о том, в котором мы живем, и, естественно, не находили в поведении столпника ничего эксцентричного; на одного человека, насмехавшегося над святым Симеоном, приходилась сотня тех, кто с восторгом взирал на него и далее — на небеса. Святой всего лишь выражал таким образом идею аскетического движения, распространившегося на Востоке и приведшего изрядную часть населения Египта в пустыни, где люди ходили в рубахах из конского волоса и питались хлебом и водой.

Слава и пример святого Симеона оказались столь заразительны, что Сирия превратилась в страну отшельников-столпников. Они, словно совы, гнездились на всех подходящих высоких точках, а некоторые находили пристанище в ветвях древних деревьев. Есть письменные свидетельства, что в правление Константина II великая буря в Сирии стала причиной настоящего опустошения среди отшельников, так как ветер сдувал святых мужей с «гнезд» и даже опрокидывал столпы.

Из Сирии этот примечательный культ распространился на Малую Азию, Палестину и Месопотамию, тогда как на Западе известен единственный отшельник-столпник: монах Вульфлаик из Кариньяна в Арденнах, согласно сообщению Григория Турского, соорудил столп, с которого ему приказал спуститься местный епископ. На Востоке изолированные от мира отшельники-столпники встречались еще в XVI веке, а самый последний, по слухам, жил в Грузии в первой половине XIX века. Естественно, мы можем сделать вывод, что такой человек выражал веру, основанную на идеях, изначально пришедших из Индии и эхом отозвавшихся в восточных верованиях и даже в греческой философии; они гласили, что тело и душа находятся в постоянном конфликте друг с другом, и душа достигает свободы, только полностью победив тело. Следовательно, отшельники стремились не к тому, чтобы подчинить страсти с помощью монашеских правил и личной воли, но к их окончательному подавлению. Необычно то, что отшельники и анахореты были не духовными лицами, а мирянами, которые внезапно восстали против материальности, и этот бунт в III–IV веках охватил весь Восток, побуждая многих людей бежать в пустыню в поисках спасения души.

Не менее странно, что физические трудности оказались весьма полезны для здоровья. Большинство отшельников дожили до весьма преклонного возраста. Один столпник сидел на своей вершине до ста лет. Даниил Константинопольский, самый знаменитый столпник после святого Симеона, тридцать лет провел на столпе и умер в возрасте восьмидесяти лет. Зимой его часто засыпал снег, все вокруг покрывалось льдом, он жестоко замерзал на холодных ветрах, приходивших с Черного моря; однажды пораженный этими условиями существования император Лев послал людей выстроить для отшельника маленькую хижину. Но промерзающий до костей старый святой, сидевший на вершине столпа, отказался «потчевать плоть» таким удовольствием, и посланцы императора вынуждены были отступить. Слабеющее тело взяло верх над теми, кто пытался погубить душу святого, помогая ему прожить подольше.

Мой водитель подошел и сообщил, что нам пора ехать дальше, так как дорога на Алеппо после наступления темноты кишит разбойниками. Я распрощался с Калаат Симан, и вскоре мы уже мчались через безлюдную местность. Солнце тонуло за горизонтом у нас за спиной, озаряя небо розовым цветом фламинго, постепенно переходившим в красный, а затем и в пурпурно-синий. Необычного вида деревушки, типичные для равнины Алеппо, напоминали ряды яиц, установленные в специальную коробку, иногда они лежали совсем рядом с дорогой, иногда проступали вдали, на фоне неба. Опускалась темнота, засияли звезды. Заяц с невероятно мощными задними лапами, напоминавший изображения его собратьев со старинных монет Мессаны, бросился в сторону, испугавшись света фар нашего автомобиля. Затем внезапно мы заметили впереди, на равнине, огни Алеппо.

Тем вечером я был представлен молодому бею Алеппо. Можно было бы предположить, что это окажется живописный персонаж с золоченой турецкой саблей до колен, но времена переменились, и бей оказался застенчивым молодым человеком во фланелевом костюме и коричневых замшевых туфлях. Его круг интересов был обычен для богатого молодого человека. Он знал Париж и надеялся как-нибудь полететь в Лондон на автошоу.

В разговоре с ним я упомянул, как трудно найти водителя-сирийца, согласного отправиться по пустынной дороге в Пальмиру. Один говорит, что не знает, как туда добраться, или боится заблудиться в песках, другой жалуется на плохую дорогу, а третий соглашается, но требует совершенно невозможную сумму.

— Я сам отвезу вас туда. Мне все равно нечем заняться, — заявил бей.

Я напомнил ему, что собираюсь в путь в четыре часа утра, на следующий день.

— Все в порядке, — ответил он. — Я заеду за вами в четыре утра.

Пальмира расположена почти в двух сотнях миль от Алеппо, если считать по прямой, но я хотел сначала заехать в Ресафу, а это предполагало дополнительный крюк, так что общий путь составлял около трехсот миль. Вероятно, на Западе, если незнакомец под влиянием минутного порыва предлагает подбросить вас до Карлайла, вам покажется совершенно естественным, что затем речь зайдет о вознаграждении. Но на Востоке внезапные поразительные проявления гостеприимства и щедрости восходят к традициям бедуинов, которые готовы поднести путнику последнюю овцу, даже если никогда прежде не видели этого человека, так что неожиданное, искреннее предложение бея следовало воспринимать как пример именно такого отношения. Я был рад принять его помощь и отправился в постель, где меня ждал совсем короткий сон; я чувствовал, что, по крайней мере в Алеппо, мантия халифов еще не совсем износилась.

На следующее утро, вскоре после того как пробило четыре, за мной заехал бей на маленькой, но мощной машине. На нем был кожаный пиджак, отороченный мехом, бедфордские вельветовые бриджи и ботинки поло. Рядом с ним сидел человек в феске и длинном верхнем кафтане; спутник бея сжимал в руках двенадцатизарядное ружье, а поперек груди у него красовался патронташ.

Я забрался на тесное заднее сиденье, и мы тронулись через спящий город по дороге, большая часть которой пересекала почти безлюдную страну. Присутствуй при нашем отъезде хоть какой-нибудь наблюдатель, его бы наверняка заинтересовала эта картина. Автомобили подобного рода — франтоватые, кремовые с темно-красным — еще мелькают на Елисейских Полях Парижа, обычно за рулем можно увидеть модных дам. Для стороннего зрителя, обладающего фантазией и любознательностью, мы выглядели весьма примечательно: за рулем бей с видом голливудской звезды на загородной прогулке, слуга с ружьем выглядывал в окно, и я сам, словно бледный пленник, томился на заднем сиденье.

Как только мы покинули город, с бея мгновенно слетел рассеянный вид, он весь подобрался. На машине были установлены особые шины и усиленные рессоры — из тех, которые и привели к исчезновению традиционных караванов верблюдов. Когда на дороге попадался серьезный ухаб — хотя на протяжении первых шестидесяти миль трасса была отличной, — автомобиль преодолевал его почти без запинки.

К рассвету мы уже съехали с хорошей дороги, рядом появилась группа хижин и навесов, которая носила имя Мескене; с этого места начинались низкие безлесые холмы, между которыми виднелись колеи от проезжавших ранее машин. Никогда не забуду Мескене, ведь именно там слуга вдруг обернулся ко мне и произнес: — Эль-Фрат.

Взглянув налево, я увидел льдисто-зеленую реку, петлявшую по пустыне. Это был Евфрат. Каким скромным, каким непохожим на мое давнее представление о Евфрате был этот медленный поток, начинавший здесь свое долгое путешествие по Месопотамии в сторону Вавилона! На протяжении столетий он не раз менял русло. Знаменитая крепость Фапсак, возле которой Ксенофонт в числе Десяти тысяч[23], а потом и Александр Македонский пересекали реку, лежит всего в нескольких милях от деревни Мескене; теперь там осталось лишь сухое русло, милях в восьми от развалин древней твердыни. Вокруг нас раскинулись руины городов на Евфрате, в которых некогда кипела жизнь, где пересекались торговые пути древнего мира. Эти останки, ныне мертвые, а когда-то стоявшие посреди зеленой равнины, представляли собой в основном песчаные насыпи, а порой виднелись на фоне неба, на вершинах низких холмов.

Местность постепенно менялась. Невысокие взгорья по обоим берегам Евфрата то сближались, то расступались, открывая широкие, ровные долины или оборачиваясь настоящей степью, голой и безжизненной. Единственными их обитателями были огромные стада овец, медленно кочевавшие к западу, да пастухи.

В качестве водителя по пустыне бей показал себя с лучшей стороны. Он обладал быстрой реакцией, решительностью и храбростью: порою он демонстрировал даже чрезмерную отвагу, но все же отлично соблюдал чувство меры при преодолении препятствий. Пересекая сухую, плоскую равнину, он сделал нечто такое, чего я никак не ожидал: внезапно приказал своему спутнику зарядить ружье, прибавил газ, а затем направил ружье в окно и расстрелял всю обойму по стае пустынных голубей. Эта бойня напомнила мне о Буффало Билле и его знаменитой стрельбе из седла галопирующей лошади.

Затем в течение двух с половиной часов автомобиль мчался на полной скорости по суровой, утомительной для путешествия пустыне, прибавляя темп на ровных участках, преодолевая песчаные подъемы и спуски, прокладывая путь между внезапных завалов камней; иногда, наталкиваясь на шестифутовый обрыв, бей поворачивал назад и искал объезд.

Наконец мы увидели впереди мертвый город. Его окружала стена, сложенная из массивных каменных блоков, а над нею мы могли разглядеть городские строения. Это была Ресафа. С расстояния город выглядел так, как будто в нем все еще кто-то жил, но, подъехав ближе, мы заметили провалы в стене; приблизившись к величественным северным воротам города, мы заметили обломки и песок, засыпавшие их почти до вершины проема.

Что делало это место столь странным, так это полное отсутствие арабов, предлагавших услуги проводников, — они не появились, даже когда мы вышли из машины и подошли к воротам. Казалось, поселение забыто даже этими повсеместными в здешних краях насельниками любых руин. Слуга бея заметил шакала и поспешил с ружьем в его сторону, но я видел лишь впечатляющий византийский город, лежащий посреди пустыни, безмолвный как могила. Мы прошли в ворота, в свое время знакомые со всеми возможными звуками городской жизни. Какими же великолепными они были! Под величественной колоннадой с византийскими капителями и римской аркадой находились три квадратных проема: центральный, самый большой, предназначался для колесного транспорта, а боковые, размером поменьше, — для пешеходов и всадников. Сначала я подумал, что стены, ворота и все эти руины вокруг мраморные, поскольку белый камень ярко сверкал на солнце. Однако это оказался белый гипс, бей рассказал мне, что его добывали в каменоломнях в четырнадцати милях от города.

Пройдя сквозь ворота, я увидел весь обширный мертвый город, лежавший в кольце массивных стен. Все, что было мягче мрамороподобного белого камня, давно истлело, однако здания стояли прямо, а церкви высились посреди пустых участков. Бедуины так долго рылись в руинах, что ровные линии улиц нарушились, а вся территория была покрыта ямами и осколками. Очевидно, здесь собирали целыми повозками византийскую и раннюю арабскую керамику, которую продавали скупщикам из Алеппо. Бей сказал, что знавал старого араба, сделавшего на этой керамике тысячи франков. Поверх куч мусора лежали красивые обломки переливчатой керамики, которые бедуины оставили, не считая пригодными для продажи; за полчаса я смог набрать целый пакет таких фрагментов.

Забираясь в разрушенные залы, я останавливался в изумлении, пораженный красотой резного камня, очень похожего на рельефы Калаат Симан; я перебирал в памяти то немногое, что было известно об этом городе. Он упоминается в Книге пророка Исаии, когда Сеннахериб в оскорбительном послании к Езекии похваляется, что захватил этот город, а также ряд других². Это упоминание можно дополнить цитатой из Четвертой книги Царств (19:12). В исправленной версии Вульгаты город называют Росеф. Затем в истории наступает долгая пауза, пока в IV веке этот город не возникает вновь как центр паломничества к святому Сергию — которому обычно поклонялись вместе с другим святым, Вакхом. Эти святые мужи были римскими воинами и друзьями, которые умерли за веру в самом начале IV века; одна из принятых дат — 305 год, когда Диоклетиан отрекся от престола.

Считается, что Вакх принял мученическую кончину на Евфрате, а Сергий — тремя днями позже в Ресафе. По некоторым причинам слава святого Сергия вскоре превзошла известность Вакха, и Ресафа стала расти как паломнический город, поскольку там находилось захоронение святого Сергия. Паломники приходили со всех концов света, чтобы поклониться святым мощам, и, очевидно, благодаря им город Сергиополис, как его стали называть в то время, сделался одной из величайших святынь IV века и оставался таковой вплоть до арабского завоевания.

Как и святой Георгий, святой Сергий был великим святым воином, которого представляли в сияющих доспехах, сражающимся в христианских рядах. Он соединял Ресафу с небесами и даровал ей свое покровительство. Император Юстиниан, укреплявший границы империи, строивший крепости и поддерживавший святилища святых покровителей, направил от имени империи и от себя лично драгоценный крест из золота, инкрустированный драгоценными камнями, к месту поклонения святому Сергию. Также он даровал крупные денежные суммы для строительства стены вокруг города и для украшения церквей, так что в истории Ресафы сохранилась та же дата, что и в хронологии монастыря на горе Синай, — 530 год.

Расположенный прямо на пути персидского натиска на Византийскую империю, этот город, должно быть, имел весьма беспокойную жизнь и многократно отражал атаки вражеских войск при помощи своего святого покровителя. Некоторые указания на славу святого Сергия включают в себя странный факт: одним из величайших его почитателей был Хосров II, царь Персии, знаменитый правитель-язычник той эпохи. Во время внутреннего кризиса Хосров обратился за помощью к святому Сергию и обещал поднести ему в дар золотой крест. И он не только исполнил свой обет, но и вернул в Ресафу золотой крест Юстиниана, который ранее был похищен во время персидского набега в правление Хосрова I. Второй раз персидский царь обратился к святому Сергию, когда одна из его жен ждала ребенка — он уповал, что сына. Желание царя осуществилось. Чтобы выказать благодарность, персидский правитель послал священникам Ресафы многочисленные ценные дары, включая богатые сосуды, которые использовались на службе в церкви, на них было написано имя царя. По обрывочным упоминаниям об этих примечательных делах, сохранившимся в трудах Евагрия, можно предположить, что в лице Хосрова II христиане утратили весьма многообещающего кандидата на обращение.

Подобные истории помогают нам понять, сколь мощное влияние имели эти паломнические святыни в V–VI веках. О чем только ни просили святого: победа в войне, дети, богатство, здоровье. А языческие монархи подтверждали, что щедрость святого изливалась и на тех, кто не придерживался христианской веры. Вскоре культ святого Сергия распространился по всему Востоку, а в VI веке в этой части мира он рассматривался как самый важный святой после апостолов. Его слава добралась до Франции, где Григорий Турский утверждал, что слышал, как царь Востока отправился на битву с реликвией святого, привязанной к руке. Стоило ему подмять руку, как ход сражения сразу поворачивался в его пользу. Существует описание двух «огненных чудес». Однажды, когда пламя вспыхнуло в Бордо, выяснилось, что дом некоего сирийца уцелел в пожаре, и тогда стало известно, что там хранилась реликвия святого Сергия. В другом случае, когда собирались сжечь на костре еврея, в языках пламени явился всадник в сияющих доспехах, которого мгновенно опознали как святого Сергия, он скакал вокруг жертвы, защищая несчастного, а потом извлек еврея из огня на глазах людей, пораженных страхом и жалостью.

Когда смотришь на Ресафу, лежащую посреди безводной пустыни, легко забыть, что когда-то она стояла на перекрестке основных торговых путей, а в городе и его окрестностях проживало множество людей. Ресафа находилась на караванном пути между Пальмирой на юге и Дура-Европосом на юго-востоке. Едва ли проходил день, чтобы новые путники не прибывали в стены города. Паломники и другие странники, желавшие найти ответы на свои молитвы у могилы святого, быстро разносили вести о славе святого Сергия, доходя до Рима и Босфора на западе и до Персии на востоке. Нетрудно понять, почему святой Сергий воссоединился со своим другом святым Вакхом, пересек Средиземное море и получил признание у западной церкви. В Риме и Шартре строили посвященные этим святым храмы. Современный гость Стамбула, входя в юстиниановскую церковь Святых Сергия и Вакха, зачастую недоуменно спрашивает, кто такой Вакх.

Руины Ресафы никогда по-настоящему не исследовались, и я верю, что они еще могут открыть нам свои тайны. Я вошел в лишившийся крыши зал, обильно украшенные арки которого вздымались в открытое небо. Это было место мученичества святого Сергия. На некотором расстоянии от него, в юго-восточной части города, виднелись величественные развалины большой церкви Святого Сергия, прекрасный неф и почти идеально сохранившиеся апсиды, но, как и все здания Ресафы, они были засыпаны толстым слоем обломков. Святого похоронили перед высоким алтарем, в крипте, в которую можно пройти по двойной лестнице. Эта часть церкви представляла собой хаос обрушившихся камней, на которых росли трава и сорняки; можно различить устройство святилища, но невозможно проникнуть в склеп через заваленные проходы. И здесь снова, как и в Каллат Симан, я почувствовал, что великолепно украшенная сирийская архитектура компенсирует нам исчезновение Антиохии. Пожелай кто-либо узнать, как выглядела Антиохия в VI веке, думаю, посещение Баальбека, Калаат Симан и Ресафы отчасти предоставит возможность вообразить утраченный город.

Мы осмотрели массивные стены, окружавшие Ресафу и почти полностью уцелевшие до наших дней. Можно пройти несколько сотен ярдов по сторожевой линии и заглянуть в караульные помещения, где располагались византийские гарнизоны, наблюдавшие за пустыней. Руины высились тут и там по всей городской территории, можно было рассмотреть четыре огромных, сводчатых подземных цистерны для сбора дождевой воды, — полагаю, каждая из них высотой равна апсиде Вестминстерского аббатства.

Пока мы их разглядывали, наружу выбралась группа бедуинов, они расселись, поставив ружья между колен. Бей быстро с ними договорился, и угрожающий вид местных жителей мгновенно сменился детскими улыбками и смехом, когда они принимали от нас сигареты. Это довольно дикий народ, очевидно, потомки племен, некогда доставлявших путешественникам в Пальмире те же трудности, с которыми пришлось столкнуться прибывшим сюда лет пятьдесят назад европейцам. Почти все описания визитов в Пальмиру в период странствий на лошадях и верблюдах включают упоминания об опасности попасть в плен к бандам всадников с копьями (а потом и с кремневыми ружьями).

Одно из наиболее запоминающихся впечатлений от современной пустыни — глаза бедуина, который заглядывает в машину, столь доступный и соблазнительный предмет грабежа, но ничего не предпринимает. Так мой кот смотрит на блюдо с рыбой, которое проносят мимо него и ставят на стол.

Бей сказал мне, что до Пальмиры еще часов шесть пути. До войны путешественники вынуждены были брать с собой палатки, приглашать драгомана (проводника-переводчика), группу слуг, эскорт турецких солдат и обзаводиться консульским разрешением на проезд, которое действовало только в том случае, когда племена находились в состоянии мира; на все путешествие уходило не менее пяти дней.

Мы мчались по пустыне, иногда взбираясь на скальные возвышенности, иногда три-четыре минуты кряду шли на скорости 80 км в час. Не было никакой дороги, если не считать следов ранее проехавших автомобилей. Внезапно появились три грузовика, медленно продвигавшиеся один за другим, за рулем сидели арабы, груз был тщательно накрыт брезентом. Я заинтересовался, что они могут везти.

— Трюфели! — объяснил бей. — Они растут в пустыне после дождя, и бедуины их собирают. Машины объезжают пустыню и забирают товар.

То, что эта голодная страна может иметь какое-то отношение к ресторанам, показалось мне совершенной фантастикой. Наблюдая за гурманами в модных ресторанах, которые нахмурившись просматривают меню, я часто думал, как мало мы знаем о невероятной организации, существующей для поставки на столы исключительных блюд и деликатесов, и о том, что ни один глава ресторана, имеющий дело с капризными и требовательными клиентами, не допустит мысли, что отсутствие омара может быть вызвано, например, сильным штормом. Вероятно, владельцы и управляющие ресторанов считают, что все эти богатства падают с небес; и если какой-то редкий продукт не поставлен в срок, это своего рода вызов поставщиков. Трюфели посреди сирийской пустыни! Вообразите удивление потребителя этих грибов, доведись ему вообразить за спиной официанта процессию бедуинок, собирающих трюфели, детей, которые помогают матерям, шейха, торгующегося с оптовиком, шоферов-арабов, с лицами, до самых глаз закрытыми платками, разнообразных греков, евреев и армян, получающих комиссионные, и все это до того, как трюфели окажутся в непосредственной близости от шеф-повара.

— Кто эти люди? — воскликнул бы такой посетитель ресторана в тревоге и смятении.

— Сэр, вы заказали трюфели. Они собирают и доставляют их вам…

Мы ехали по безлюдной местности, и я постепенно понимал, почему Пальмира столь долго оставалась затерянной в пустыне. Хотя арабы часто рассказывали о чудесном заброшенном городе в песках, число колонн которого превосходит желания человека, никто не обращал на это внимания, пока в 1678 году туда не отправились из Алеппо английские купцы. Они были первыми европейцами, которые после арабского завоевания увидели Пальмиру. Они вернулись в 1691 году, среди путешественников был и доктор Уильям Галифакс, который оставил письменный отчет о городе в «Записках Королевского общества». Но действительно вернули Пальмиру свету два других англичанина — Роберт Вуд и Джеймс Доукинс, которые посетили руины в 1751 году и опубликовали внушительный том, полный чудесных гравюр, — «Путешествие в Пальмиру, или Тадмор в пустыне». Книга Вуда и Доукинса, переведенная на множество европейских языков, без сомнения, помогла создать распространившуюся в начале XIX века романтическую моду на воительницу и царицу Пальмиры Зенобию, прежде тихо угасавшую на страницах трудов Поллиона[24].

Самым странным посетителем Пальмиры была леди Эстер Стэнхоуп, первая женщина, проникшая в тайны древнего города. Она услышала о Пальмире от путешественников, прибывавших из Сирии, и купила книгу Вуда и Доукинса, которую ее арабские помощники, естественно, приняли за план захороненных сокровищ. В воспаленном сознании сей дамы возникла идея, что ей суждено судьбой превзойти славу Зенобии и восстановить разрушенный город, вернув ему былой блеск. 20 марта 1813 года, облачившись в костюм арабского шейха, она в сопровождении арабских стражей отправилась в Пальмиру из своей крепости в сирийских горах. Вожди бедуинских племен, которым хорошо заплатили за обеспечение ее безопасности, горячили лошадей, окружая леди Эстер со всех сторон, сжимали в руках копья, украшенные сверху пучками страусовых перьев. Сорок нагруженных верблюдов шли в хвосте кавалькады.

Среди странностей, которые были рождены тщеславием леди Эстер, можно назвать королевское налогообложение в тысячу пиастров с каждого европейца, посещающего руины Пальмиры. Естественно, шейхи были очарованы такой идеей. На самом деле налог был установлен, чтобы удержать других путешественников от вторжения на территорию заброшенного города.

Ближе к вечеру бей снял руки с руля, указал вперед и произнес арабское имя города: «Тадмор!»

Вглядевшись в даль, я заметил конический холм, увенчанный крепостью. У подножия холма повсюду виднелись колонны цвета яркого, освещенного солнцем песка, они стояли и лежали, словно кости какого-то фантастического, могучего существа, скончавшегося в пустыне.

Арабский мальчик ехал верхом на белом осле по главной улице Пальмиры, которая в давние времена предназначалась для торжественных процессий и для прохождения богатых караванов из Парфии. Он пел одну из тех тягучих, жалобных песен, которые исполняют арабы, закрыв глаза и откинув голову назад, и каждый раз, как копыта осла ударяли по камню, в жарком воздухе повисала на мгновение звонкая, резкая нота.

Кроме поющего араба и его осла, следующих по улице, которую пересекали темные тени от стоячих колонн, вокруг не было ни души. Повсюду лежали останки Пальмиры: величественная арка, храмы, разбитые мостовые; город-призрак раскинулся посреди золотой пустыни. Порой, когда путешествуешь по пустыне, даже сегодня, в эпоху автотранспорта, наталкиваешься на скелет верблюда, частично засыпанный песком. Пальмира выглядит именно так: длинный эллинистический позвоночник — главная улица, ребра раскинулись налево и направо; руины очищены временем, за века выбелены солнцем до оттенка светлого меда.

Это прекрасный пример романтических руин, которые так любил XIX век. Столь безопасный и столь терпимый к несчастному прошлому, этот век мог созерцать Пальмиру, да и любые другие развалины древних городов, со спокойной отстраненностью. Упавшие колонны и рухнувшие капители казались случайным посетителям удобным местом для отдыха: на них можно было сидеть и сочувствовать павшим цивилизациям. Но путник нашего, гораздо менее надежного века не способен избавиться от мысли, что после тяжелой бомбардировки лондонская Бельгравия[25] на ярком солнце быстро превратилась бы в подобие Пальмиры.

До конца дня я бродил по развалинам города, поскольку бей уехал дальше, в Дамаск, где у него были дела, он отказался остаться даже на час. Триумфальная арка, соединявшая «улицу колонн» с гигантским храмом Ваала, показалась мне одним из самых изысканных и роскошных образцов сирийской архитектуры, который я когда-либо видел. Она примерно на двести лет старше паломнических церквей Сирии, но в ее декоре можно заметить сходство с украшениями христианских строений, которые новые архитекторы использовали для богатых рельефов церковных дверей и окон. Они резали камень так, словно это было мягкое дерево.

Пальмира представляет собой странные руины. Здесь бродят призраки не святых и воинов, а купцов. Ее история связана с торговлей. Существует легенда, что город возник как «Тадмор в дикой пустыне», а Библия называет его одним из городов, выстроенных Соломоном, причем арабы сохранили имя Тадмор до сих пор. Если это Тадмор Соломона, он был создан для охраны караванов, в стратегическом пункте пересечения двух торговых путей, ведущих к морю: один шел от Персидского залива, другой — из страны царицы Савской. Сегодня от города Соломона не осталось ничего. Руины принадлежат более позднему поселению, которое достигло максимального расцвета около 270 года и пришло в упадок из-за амбиций своей правительницы Зенобии.

Она вошла в моду в XIX веке. Если современный биограф решится оживить память о ней и она вновь вернется к жизни, то следует помнить: даже Гиббон говорил о ней в самом доброжелательном тоне. Она была женщиной с невероятно сильным характером, управляла необычной плутократией Пальмиры именно в те времена, когда этой системе подходил конец. Население города было наполовину арабским, отчасти, вероятно, еврейским, отчасти персидским. Это был странный, смешанный по крови город, в котором жили баснословно богатые купцы, скопившие состояния на контроле за восточными караванными путями. Постоянная река золота протекала вдоль центральной колоннады Пальмиры. Люди жили в городе посреди пустыни, но держали корабли в итальянских водах; другие богатые купцы контролировали индийскую шелковую торговлю; а их финансовые предприятия были разнообразными и разветвленными, как любые международные дела. Результатом такой деятельности стало то, что местные дома были богаче, больше и роскошнее, чем жилища состоятельных торговцев Делоса.

Но эти люди были достаточно разумны, чтобы заботиться о собственной безопасности и содержать армию горных лучников, набранных в основном из числа бедуинов пустыни. Их военные успехи предвещали будущие победы кавалерии других поколений, собранной под знаменем Пророка. Пальмирские воины привлекались и в римскую армию, а некоторые даже несли службу на Римской стене (вал Адриана) в Британии. В Свободной библиотеке Саутшилда хранится надгробие, найденное в римском лагере; оно принадлежало женщине по имени Регина, жене Барата из Пальмиры. Ее изобразили на камне сидящей в алькове, выполненном в стиле пальмирской архитектуры: его поддерживают две богато украшенные колонны того самого типа, что в изобилии находят среди развалин города.

В правление Зенобии Рим вздрагивал под ударами варваров — как на западе, так и на востоке, и Пальмира, верный вассал Рима, ощутила возможность набирать силу как самостоятельное государство, контролировавшее собственные границы. Когда император Валериан попал в плен к персам — это единственный римский император, когда-либо оказывавшийся в плену, — Пальмира и все пограничные районы поверили, что великая империя вот-вот рухнет. Зенобия внезапно отбросила видимость верности Риму и объявила себя независимой царицей Востока. Она захватила Египет и разместила гарнизоны на севере, возле Анкары, вплотную приблизившись к Европе. Но она не допускала, что в Риме власть может взять в руки сильный лидер, который наведет порядок в империи. Император Аврелиан вскоре прошел маршем по Малой Азии и осадил Пальмиру. Зенобия бежала на верблюде к Евфрату, но ее взяла в плен римская конница, царицу доставили в Рим и провели — в золоте и драгоценностях — в триумфе Аврелиана. Последние, мирные годы жизни Зенобия провела как респектабельная римская матрона на вилле в Тиволи, которую ей подарил император. Дети Зенобии благополучно вступили в брак, и когда в следующем столетии Требеллий Поллион писал ее биографию, поместье в Италии все еще носило имя Зенобии. Но Пальмира так никогда и не оправилась от поражения. Жизнь постепенно ее покидала. Великолепные дома обращались в руины, прекрасные храмы пустели. Золотые сны закончились, и пришло время, когда все забыли о существовании Пальмиры.

Я прошел центральную колоннаду, разделявшую город пополам, из конца в конец. В дни своей кратковременной славы Зенобия должна была проезжать здесь много раз в день. Около четырехсот колонн стояли некогда по обеим сторонам улицы; сохранилось сто пятьдесят. Великолепная улица упиралась одним концом в большой храм Ваала. После Баальбека этот храм является самыми крупными руинами в Сирии. Французы расчистили его от арабских хижин, которые занимали почти всю территорию святилища, и теперь можно рассмотреть развалины этого поразительного сооружения.

Это изумительный восточный храм, выстроенный из огромных блоков желтоватого камня. Стены чуть наклонены внутрь, как у египетского пилона или у нижнего яруса вавилонской храмовой башни. Очень типично для Пальмиры, что этого восточного гиганта окружали изящные эллинистические колонны, которые, как ни странно, устояли, несмотря на общую разруху. Очевидно, эти колонны добавили к старому зданию, поставленному гораздо раньше, вероятно, во времена Зенобии: она могла пожелать, чтобы храму придали более «цивилизованный», греческий вид.

В воротах храма я встретил сторожа-араба, который предложил показать мне могилы. Он побежал за ключами, поскольку самые красивые захоронения благоразумно находятся под замком, и мы вместе отправились по развалинам города в сторону низких холмов на западе, где увидели довольно много массивных каменных строений, напоминавших квадратные в плане церковные башни, разве что некоторые из них немного сужались кверху. Сторож-араб рассказал мне, что там сохранились подземные склепы и захоронения в башнях. Подземные склепы по большей части спрятаны под песком, но иногда верблюд наступает на их кровлю и она проваливается, и тогда находят, по словам сторожа, «очень интересное». Он заверил, что ненайденными остаются еще сотни могил, именно сотни; и поцеловал кончики пальцев, жестом изобразив настоящее изобилие.

Он открыл замок на двери, и я прошел в темное помещение, заполненное теплым воздухом. Ряды могил вырезаны в стенах, как полки для размещения тел, их вид напомнил мне о винных погребах в подвалах викторианских домов. Я чиркнул спичкой и увидел, что в некоторых нишах все еще остаются кости. Свет, проникавший внутрь через дверной проем, позволял разглядеть странную картину. Я впервые увидел жителя Пальмиры. Он был вырезан в полный рост из белого известняка, стоял, склонившись на крышку своего саркофага. Это был хозяин могилы и родоначальник семьи, захороненной в склепе, чисто выбритый человек средних лет с пристальным взглядом. Его лицо и все тело словно изготовил из камня отстающий студент-первокурсник скульптурной школы. Он опирался на богатые подушки и ковры, будто находился на пиру. На нем была шляпа без полей, напоминающая феску, а вокруг нее венок; длинная туника, вероятно, из шелка, ложилась складками по телу, а на ногах были тонкие брюки из того же материала, присобранные на коленях. Еще на нем были котурны из мягкой кожи, богато расшитые или покрытые узором, нанесенным иным способом.

Это был не случайно переселившийся в город перс, а настоящий гражданин Пальмиры римского периода. Мы посетили и другие склепы, во многих находились подобные фигуры, у некоторых в руках были кубки для вина. Женщин изображали лежащими или сидящими, на них были богатые украшения и платья римского кроя, часто еще и накидки на головах. Скульпторам хорошо удавались ювелирные вещи. Каждый камень, каждое обрамление, детали серег и браслетов были вырезаны с невероятной тщательностью, словно женщины намеревались носить призраки своих драгоценностей в ином мире. У меня возникло впечатление, что толпа восточных людей, часть из которых подражала римлянам, была привержена своим кушеткам и подушкам, винным кубкам, шелкам и драгоценностям. При этом пальмирцы были весьма симпатичны. За ритуальной жесткостью скульптурного стиля различались живость и ум тех мужчин и женщин.

Эта смешанная раса с удовольствием тратила деньги на греческих архитекторов, гордилась возведенными колоннадами и строениями, которые, без сомнения, все расширялись и украшались, становились все дороже, превосходя дома Антиохии. Но когда речь идет о глубоко интимной тайне смерти, трогательная искренность заставляла их нанимать собственных художников для создания надгробных портретов. Странно было покидать роскошные эллинистические руины Пальмиры, которые могли бы принадлежать грекам, и спускаться во мрак подземных склепов, где обнаруживаешь необычный народ полуперсов, покоящихся на кушетках в шелковых панталонах. Огромные богатства подняли их на равную высоту с модным миром, которому они стремились публично подражать, но смерть возвращала к реальности; перед лицом могилы они не пытались уже выглядеть греками.

Захоронения в башнях оказались весьма необычными; этаж соединялся с этажом каменной винтовой лестницей, и каждый был населен мертвецами. В одной из башен ко мне присоединился молодой араб в типичном платке-кеффие, синем саржевом пиджаке, длинной рубашке-галабие и новых коричневых туфлях. Я понятия не имел, откуда он взялся, поскольку, когда я вошел, место казалось совершенно пустым. Он сказал мне, что служит поваром в семье французского офицера, ведь ныне в Пальмире расположен французский аэродром.

Глядя на него, я подумал, что он напоминает более худую, арабизированную версию того первого мужчины из склепа, может быть, его отдаленного предка. У него было странное, озадачивающе неподвижное выражение лица — полагаю, и ум его пребывал в такой же малоподвижности. Неужели беспокойное желание видеть мир — продолжение старой тяги к караванным путям? «Сколько получает повар в Англии?» — внезапно спросил он. Я ответил: вероятно, очень хороший повар зарабатывает около фунта в неделю. Он вскочил и закричал:

— Я поеду с вами в Англию! Я отправлюсь туда сегодня вечером! Все, что я получаю здесь… — И он назвал сумму в сирийских деньгах, эквивалентную пяти шиллингам в неделю. — В Англии я разбогатею. Сэр, я умоляю вас… возьмите меня с собой в Англию!

Я много раз слышал, как трудно найти хорошего повара, но это уж было слишком. Остаток дня я ломал голову, как от него избавиться. Он повсюду следовал за мной, умолял нанять его, обещал готовить огромные количества еды, которые просто никто бы не смог поглотить. Вечером, с наступлением темноты я услышал постукивание в окно отеля и увидел белую фигуру и лицо моего араба, прижавшееся к стеклу, — он загадочно кивал и шевелил губами. Я вышел на улицу. Он тяжело дышал, словно только что пробежал длинную дистанцию. Вероятно, он приготовил и подал ужин для французской семьи, которая пребывала в пресыщении и не могла заметить его отсутствия.

— Когда вы едете в Англию? — торопливо прошептал он.

— Нескоро, — ответил я как можно мягче, потому что его возбуждение несколько смущало меня. — Завтра я отправляюсь в Багдад, — и я тут же пожалел о сказанном, испугавшись, что он решит присоединиться ко мне.

Но он лишь обреченно вздохнул, а затем просиял.

— Тогда вы напишете мне, и я приеду, — заявил он, всовывая мне в руку клочок бумаги с именем и адресом. А затем развернулся и исчез в темноте.

Внезапно воздух, уже заметно остывший после заката, показался мне почти ледяным. Зима, распространение которой над горами Тавра я уже видел, проникала студеным дыханием в сирийскую пустыню. Я укрылся всеми одеялами, которые отыскал в комнате, и лег спать одетым. Взглянув в окно, я увидел Пальмиру, раскинувшуюся в белом свете звезд. Она была безмолвна и недвижна. Колонны вздымались над руинами, словно мраморные призраки. Я подумал о мужчинах и женщинах, лежащих под землей на резных кушетках, словно на последнем пиршестве, и мне показалось, что этот город обладает тем же грустным пафосом, что и все тихие места, хранящие память о надеждах и желаниях человечества.

Глава вторая Багдад: цитадель шиитов

Рано утром я увидел стоящий под окном длинный, явно дорогой автобус. Он был покрыт тонким слоем коричневатой пыли. На боку красовалась надпись: «Нейрн — Транспортная компания». Это была утяжеленная и удлиненная версия машин, которые можно видеть на английских сельских дорогах. Автобус сделал специальную остановку в Пальмире, чтобы забрать пассажиров, но обычно он прямиком идет из Дамаска в Багдад.

Я вышел в холл отеля. Несколько замерзших пассажиров пили турецкий кофе и выглядели в точности как их предшественники с гравюр Алкена, путешествовавшие почтовой каретой. Однако вместо полногрудых девиц со старых иллюстраций подносы разносил заспанный арабский мальчик в полосатой галабие, предлагавший гостям местный хлеб и тарелку медовых сот цвета темного шерри. Плита наполняла комнату едким дымом от горящих дров.

Широкоплечий мужчина примерно шести футов ростом сидел за столом управляющего, заполняя официальные бланки. На нем были фланелевые брюки и кожаный пиджак для гольфа. Когда он поднял голову, я увидел, что это один из тех крупных мужчин, которые всю жизнь таят в себе душу школьника. Он попросил у меня паспорт, выяснилось, что он — водитель рейсового автобуса на Багдад, все называли его Длинный Джек.

Мы выпили по чашке кофе, и он рассказал, что родился в Веллингтоне, в Новой Зеландии, а в Сирию приехал в возрасте одиннадцати лет. Братья Нейрн, Джерри и Норман, тоже были уроженцами Новой Зеландии. Во время войны они служили в Палестине, а затем создали компанию по организации транспортного сообщения в пустыне. Они предоставили Джеку работу шофера, он уже не мог сосчитать, сколько раз проехал из Дамаска в Багдад и обратно! Вошел сириец и что-то прошептал ему на ухо.

— Мой товарищ, — пояснил мой собеседник. — На каждую машину, следующую через пустыню, у нас приходится два шофера. Один спит, пока другой ведет автобус, таким образом мы можем ехать всю ночь.

Он встал и громко обратился к пассажирам:

— Все на борт!

И мы вышли на яркий утренний свет.

Раздался мощный рев мотора в 75 лошадиных сил, и автобус мягко тронулся в путь мимо развалин Пальмиры. Еще не пробило восемь. В Багдад мы должны были прибыть на следующее утро.

Расстояние между Дамаском и Багдадом составляет 527 миль, и автобус компании «Нейрн» проделал этот путь за 24 часа с двумя официальными остановками: в крепости Рутба, на полпути, и в Рамади, на иракской пограничной станции. До того как пустыню стали пересекать автомашины, путешествие можно было совершить лишь с караваном верблюдов, и на это порой уходило до двух месяцев. Не знаю, удалось ли двум уроженцам Новой Зеландии, организовавшим это транспортное предприятие, сколотить состояние, но невозможно отрицать, что они творили здесь историю.

Длинный Джек дал мне листовку с печатной информацией о компании, и я с интересом прочитал ее, устроившись на своем месте в автобусе. Это была лучшая рессорная машина, на которой мне доводилось путешествовать, потому что огромный автобус, весом не менее двенадцати тонн, почти чудесным образом преодолевал многочисленные ухабы на дороге со скоростью 30 миль в час. Я устал смотреть вперед на весьма непримечательное шоссе в ожидании очередной ямы, ведь никогда не знаешь, когда в очередной раз тряхнет.

Я сидел на переднем сиденье, сразу за спиной Длинного Джека, который вел машину. У него было высокое сиденье, словно от трактора, он крепко сжимал руками рулевое колесо, раза в два превышающее обычное. Единственным признаком того, что мы пересекаем совершенно дикую страну, было ритмичное покачивание крупного тела водителя вверх-вниз, потому что рельеф местности был действительно неровным.

Огромные электрические вентиляторы были установлены над водительским сиденьем и обращены к пассажирам, а окна имели плотные шторы, позволявшие защититься от солнца, — отличное напоминание о жаре, которая наступит позже, в другой сезон. Все кресла были сделаны из стальных труб, элегантно изогнутых и обтянутых, и откидывались назад, так что пассажиры имели возможность почти лежать. Это обеспечивало комфорт при ночной поездке.

Я с интересом углубился в чтение и узнал, что первое путешествие по пустыне на рейсовых автобусах произошло в апреле 1923 года, когда два «бьюика» и два «доджа» проделали путь за четыре дня — насколько я понял, с большими трудностями. Осенью того же года на маршрут вышли «кадиллаки». Из-за восстания друзов трассу пришлось изменить, поскольку одна из машин была атакована, а водитель убит; но компания твердо решила наладить регулярное сообщение и не позволяла срывать работу. Приходилось постоянно платить деньги бедуинским племенам, чтобы обеспечить безопасность, поскольку кочевники веками рассматривали путешествующих по пустыне как законную добычу. Шейх Али Басан, бедуин, живший в Дамаске, стал первым, кто обещал надежный проезд по своей территории и в качестве вознаграждения получил треть доходов от почтовых контрактов, но во время реорганизации ему выделили долю в компании, что является блестящим примером современного подхода.

В 1927 году для пустыни разработали новый тип автомобилей, результат четырехлетних экспериментов. Он был создан в Соединенных Штатах и доставлен по морю в Сирию. С того момента в истории компании началась эпоха технических усовершенствований, комфорта для пассажиров и снижения цен.

Длинный Джек то и дело оборачивался, рассказывая о моторе своего автобуса, но при таком шуме разговор давался с трудом. Он сообщил мне, что машина расходует галлон бензина за пять миль и на дорогу от Дамаска до Багдада уходит сто десять галлонов.

— А почему вы не используете британские автомобили? — прокричал я.

— Потому что когда мы обратились с этой идеей к британским производителям, они стали перечислять такое количество трудностей, что нам пришлось обратиться в Америку, — ответил он, откинувшись назад.

Пустыня, простиравшаяся в обе стороны до горизонта, была не песчаной, а каменистой, плоской, местами красноватой. В сухую погоду почва совершенно твердая, но после дождя становится вязкой. Ряды ровных бурых холмов появлялись посреди равнины, монотонные и однообразные, иногда среди них можно было различить горку явно вулканического происхождения. Длинные вади, сухие русла рек, прорезали равнину, в основном в направлении на северо-восток, к Евфрату; но они наполняются водой только в бурю и ливень, а затем снова высыхают. Дорога вроде той, по которой мы ехали от Ресафы, обычно представляет собой более или менее отчетливо читающуюся колею со следами шин ранее проехавших автомобилей. Когда равнина подсыхает и твердеет, эти отпечатки исчезают, и Длинный Джек, кажется, выбирал маршрут, следуя инстинкту, однако я заметил, что рано или поздно он находил следы на мягком участке.

На расстоянии мы видели стада из четырех-пяти сотен верблюдов, поедающих колючие кустарники и всегда обращенных мордами в одну и ту же сторону. Когда бы ни встречались нам верблюды или овцы, это означало, что где-то поблизости находится колодец или другой источник. Как редко они попадались, какое большое расстояние их разделяло, а между ними лежали мили безжизненной пустоты! В местечке под названием Хельба мы в первый раз увидели кусочек пустынной жизни. Мужчины и женщины из племени рувалла поили овец и верблюдов. Две бетонных крышки колодца, установленные французскими военными властями, поднимались над каменистым участком земли, а вокруг толпились бедуинские девушки, которые пришли за водой. Там было сотни две верблюдов и несколько сотен овец, и вся эта картина могла относиться и к ветхозаветным временам.

Длинный Джек остановил машину и объявил пятиминутный перерыв. Я прошел вместе с ним к колодцам, оказалось, что он довольно прилично говорит по-арабски. Слушавшие его бедуины смеялись, а вскоре эти смуглые, высокие люди веселились как малые дети. Племя рувалла, которое часто упоминается в книге Доути «Аравия пустынная», разводит едва ли не лучших верблюдов в сирийской пустыне. Я подумал, что у некоторых женщин типично монголоидные лица с высокими скулами. Им явно мешали длинные одеяния, которые казались слишком большими, — они перепоясывали их веревкой по линии талии и слегка поддергивали, так что виднелись ярко-желтые башмаки на плоской подошве. Мы разговаривали только с мужчинами, а женщины тем временем продолжали работать, лишь иногда улыбались украдкой, показывая, что слышат шутки, которые звучали у колодцев.

Эти два колодца были необычно глубокими. Женщины опускали кожаные ведра, привязанные к длинной веревке, так долго, словно перед ними были бездонные ямы. Когда ведро наполнялось, три девушки тянули за веревку, отходили в сторону ярдов на сорок и вытаскивали капающее ведро из колодца. Кто-то из мужчин выливал воду из ведра в желоб, одна девушка, склонившись, наполняла меха из козлиных шкур, а другая нагружала их на спину осла.

Когда все меха были наполнены, Длинный Джек пояснил, что теперь бедуины заберут свои ведра и веревки и вместе со стадами откочуют дальше, оставив колодцы без всяких средств добывания воды. Существовал обычай, что каждый бедуин приносит все необходимое с собой, хотя, конечно, оставалась возможность, что путешественник умрет от жажды у самого колодца, не имея про запас ведра и веревки.

Мне пришли на ум слова доброй самаритянки, которая увидела Иисуса, сидящего у колодца в Сихаре. Он попросил у нее воды, очевидно, потому что она принесла с собой и ведро, и веревку. Но, прежде чем она опустила ведро в колодец, Иисус заговорил метафорически о «воде жизни», и она не поняла Его, подумав, что Он просил обычной колодезной воды. Полагаю, ее слова к Иисусу были первыми, которые произнесла бы любая бедуинка, обращаясь к путнику, сидящему у колодца в Хельбе и не имеющему ни ведра, ни веревки: «Господин, тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок»³.

К полудню над бескрайней равниной воздух дрожал от жары. Наши глаза в поисках разнообразия цеплялись за любую скалу или низкий холм, даже за очередную рваную линию вади, как в открытом море путешественник с удовольствием смотрит на проходящий мимо корабль. В некоторых местах виднелись посты, опутанные колючей проволокой: оказалось, мы пересекаем границу с Ираком. Там не было ни таможни, ни паспортного контроля, — они расположены ближе к Багдаду; вокруг по-прежнему не было ничего, кроме голой равнины, усыпанной камнями и гравием, словно мы пересекали дно огромного пересохшего озера.

Вдали появилось стадо газелей. Эти прекрасные, быстрые создания, встревоженные вторжением автомобиля, бросились прочь, некоторые животные в смятении пересекали дорогу, по которой ехал наш автобус. Казалось, их гипнотизировала сама траектория нашего движения, и они стремились непременно пересечь ее, а может быть, мы нарушали их естественные территории, и они инстинктивно пытались заявить свои права. Иногда стада находились очень далеко от нас, мы различали лишь движущуюся линию на самом краю выжженной солнцем пыльной равнины, а потом они исчезали за горизонтом. Только раз нам повезло, и мы увидели стадо газелей совсем рядом, прямо впереди, они мчались на скорости миль пятьдесят в час, и их белые хвосты мелькали в облаках пыли.

Наступил момент, когда путешествие в Багдад стало напоминать школьную поездку за город. Передав место за рулем своему напарнику, Длинный Джек раздал всем пассажирам картонные коробочки с наклейкой: «Путешествуйте с компанией „Нейрн“». Внутри оказались сэндвичи с мясом и сыром, апельсин и пакет отличных фиников из Басры, начиненных орехами.

День шел к концу. За нашими спинами солнце клонилось к западу. Тени заметно удлинились. Мы наблюдали за тем, как быстро наступают сумерки, как темнота наваливается на пустыню. Похолодало, появились звезды. На небе можно было различить лишь бледную полосу света, когда мы подъехали к мрачному квадратному строению, высившемуся посреди совершенной пустоты, — это был окруженный стеной форт с каменными башнями по всем четырем углам. Над воротами развевался флаг Ирака; на одной из башен я заметил торчавшую мачту; на песке стояли две или три машины, несколько грузовиков, а военные в синей форме сновали туда-сюда. Это была крепость Рутба — на полпути к Багдаду.

Я прошел через боковые ворота в темный двор. Солдаты суетились вокруг здания сторожевого поста, с любопытством оглядывались, вероятно, прибытие рейсового автобуса в этих безлюдных краях было заметным событием. По контрасту с пустыней снаружи этот двор, кипевший жизнью, радовал взгляд. Торопливость и напряжение, с которыми двигались эти люди в квадрате замкнутых стен, производили впечатление, что они готовятся к осаде. Я слышал рокот динамо-машины, а когда открывались двери в низкие здания, стоявшие со всех четырех сторон, видел желтые прямоугольники света и смуглых мужчин за письменными столами, ординарцев с депешами, операторов телеграфа в наушниках.

Во двор вышел араб и стал набирать воду из колодца, вокруг которого была выстроена крепость. Две темные фигуры встретились в центре открытой площадки. Они радостно приветствовали друг друга по-французски, хотя мне показалось, что один из них был англичанином. Оба были летчиками. Один рассказывал о ветре над Египтом; другой — о дожде в Месопотамии. Затем они по-свойски обменялись сигаретами. Я подумал, что попал в чудесное, романтичное место — его можно назвать современной версией римских укреплений на перекрестках торговых путей.

Здесь многое удивляло меня. Пока я наугад бродил в темноте, размышляя, где бы поесть — хотя в крепости было полно освещенных служебных помещений, двор оставался сумрачным и неприветливым для чужаков, — открылась очередная дверь и во двор вышел маленький человек с коричневой обезьянкой. На нем был короткий белый жакет, мужчина походил на стюарда океанского лайнера, идущего в экзотические страны.

— Помыться-побриться, сэр? — спросил он по-английски. — Здесь есть горячая вода.

Я прошел за ним в комнату, где оказалось около двадцати умывальников. Возле каждого стоял кувшин с горячей водой, лежали аккуратно сложенные, безупречно чистые полотенца, а также свежие куски мыла — английского мыла — и несколько новеньких щеток для волос. Я испытал прилив гордости и счастья, поскольку все это несло на себе несомненный отпечаток английского быта; но, когда я обернулся, чтобы расспросить мужчину, его уже не было.

На открытой веранде я заметил надпись: «В комнату отдыха». Я последовал в указанном направлении, толкнул дверь и увидел нечто поистине изумительное. В комнате стояло множество плетеных столиков, за которым в таких же, похожих на корзины креслах сидели мужчины и женщины, а в центре размещалась плита. Большинство собравшихся были англичанами, кое-кто курил, другие пили чай. Я зашел и сел неподалеку от женщины в твидовом костюме, которая читала видавший виды экземпляр «Обсервер».

Этот дом для отдыха пассажиров принадлежал компании «Нейрн», и все присутствующие ехали на восток или на запад. Здесь были британцы, французы, несколько иракцев, один или два перса. В наши дни такие странные собрания в удаленном месте кажутся чем-то нереальным. Пошел на посадку самолет. Мужчины в городской одежде и дамы в меховых пальто и парижских туфлях ступили на пески пустыни, вероятно, чтобы поесть, а потом опять унеслись в небо. Сидевший снаружи араб не проявил к происходящему никакого интереса: наверное, он с колыбели слышал сказки о коврах-самолетах. Странно было встретить этих людей, часть которых путешествовала по воздуху, часть на автобусах, собравшихся в темноте в столь английской обстановке, что иракцы, которые были на родной земле, казались здесь гостями.

Рядом с этой комнатой находилась столовая, где все было накрыто для ужина, все сияло истинно английской чистотой. Сервировка тоже была типично английской, дома мы не обращаем на нее внимания, потому что она кажется нам слишком привычной. Скатерти почти достигали пола, стыдливо прикрывая ножки стола, а складки были жестко заутюжены. Вилки и ножи лежали с идеальной точностью, а не с галльской непоследовательностью и не с латинским артистизмом, а графинчик для уксуса занимал почетное место рядом с бутылочкой соуса. Бокалы, способные вместить полпинты эля, стояли по правую руку, и в каждом красовалась маленькая «митра епископа» — аккуратно сложенная салфетка. Ни один другой народ в мире так стол не накрывает, и когда я увидел эти столь английские столы, невольно вспомнил сельские отели Хэмпшира, Йоркшира или Девоншира, маленькие ресторанчики в избранных приморских городках, которыми управляют высокие седовласые джентльмены, и чувство любви к моей дорогой стране наполнило мое сердце, я твердо решил сегодня за ужином использовать отечественные соусы «Ли» и «Перринс» — исключительно во имя любви к Англии.

На доске объявлений в этой фантастической комнате, рядом с извинениями за высокую цену на пиво в бутылках, красовался листок, содержание которого тут же вернуло меня к реальности.

Мои глаза невольно задержались на упоминании о «прогулке», будто посреди Месопотамии вдруг возник Истберн. Никто, кроме англичанина, не додумался бы до слова «прогулка» применительно к окрестностям Рутбы.

Я бродил среди всех этих тихих радостей, терзаемый любопытством, как вдруг на моем пути появился невысокий плотный человек в сером фланелевом костюме; он быстро прошел через столовую, со скоростью автоматной очереди выдавая стремительные ремарки по-арабски. Все официанты, к которым он обращался, словно получали электрический разряд. Кто-то бросался на кухню, кто-то старался спрятаться, другие замерли за спинками стульев, всем видом выражая покорность. Он курил сигарету, выдавая приказы между облаками дыма, а взгляд бледно-голубых глаз обшаривал все вокруг, будто человек этот ждал худшего; такое выражение появляется у командира, в течение долгого времени управляющего иностранными войсками. Я решил, что это бывший военный, а скорость движений и манера держаться выдавали в нем боксера или легкоатлета. И, оказалось, ни в одном из этих предположений я не ошибся слишком сильно.

Это был Джордж Брайант, начальник заведения, предназначенного для отдыха путешественников. Когда я сел за ужин, мы попытались вести беседу, но это было довольно затруднительно, так как каждые две секунды он отвлекался то на одного, то на другого официанта. Он мгновенно вскакивал и исчезал, льдисто-голубые глаза его грозно блистали, а через минуту возвращался с таким видом, словно только что подавил бунт. Во время его первой отлучки я, не веря своим глазам, прочитал текст на карточке, установленной перед бутылочкой уксуса.

Прошу вас взглянуть на карту, приведенную в начале этой книги, и найти Рутбу, только тогда вы поймете, что меню такого рода, предельно английское, странно выглядит в глинобитном домике, стоящем за стенами крепости. В эпоху всеобщего неверия вдохновляюще выглядит такая твердая убежденность в том, что в любой части мира можно создать подобие собственного дома; по сути, только превращение нового места в копию своего дома позволяет человеку называть его хорошим. И хотя мы посмеиваемся над теми, кто странствует по свету, повсюду пытаясь утвердить английский образ жизни, следует признать: а могут ли они принести с собой нечто лучшее? За единственный час, который мы провели вместе посреди пустыни, и те, кто направлялся к Средиземному морю, и те, кто ехал в сторону Индийского океана, мирно разделяли надежный комфорт традиции, выстроенной поколениями английских семей.

Когда вернулся Джордж Брайант, я взглянул на него с новым интересом. Нет, ему не помогает никакая женщина. Он сам обучил поваров и официантов. Откуда он прибыл? Родился в Бате, играл в регби за Бристоль, поступил на службу в полицию Палестины, жил в Назарете, оставил службу и с тех пор живет в пустыне. Все это я узнал от него короткими залпами, между молниеносными отлучками.

— Нравится ужин? Неплохо, правда? — На мгновение в его глазах мелькнула холодная улыбка. — Трудно? Не легко. Приходится постоянно держать их в узде. Это и есть секрет. Нельзя упустить ни одну мелочь. Извините, я на минуту… — Он вернулся. — Нравится рыба?

— Я собирался спросить, как вам удается добывать рыбу посреди пустыни?

— Ее привозят из Багдада. Река Тигр. Доставляют вместе с почтой с запада. Конечно, трудновато, но неплохо, не правда ли?

Блюдо и вправду было хорошим, потому что пресная рыба из Тигра приобрела в умелых руках вид и вкус типичной «жареной рыбы под соусом тартар», которую подают в самых известных заведениях.

Длинный Джек заглянул и объявил, что автобус готов к отправлению, мне выдали подушку и два одеяла. Я пересек темный двор в сопровождении Джорджа Брайанта, а затем через ворота вышел к пустыне, необычайно широкой и молчаливой в свете звезд. Мотор уже фырчал, и два луча мощных фар пронзали пустоту впереди.

— Всего доброго! — сказал Джордж Брайант. — Заглядывайте на обратном пути.

И, широко шагая, двинулся в глубь крепости.

Той ночью не было видно луны, и голубые волны звездного сияния, создававшие странные тени вокруг камней, прокатывались по пустыне. Фары нашего автобуса светили вперед, и свет их терялся в необозримой тьме. Я видел силуэты, попадавшие в эти лучи и стремительно исчезавшие, теперь пустыня казалась более оживленной, чем днем. Прямо перед нами взлетела песчаная куропатка; стая пустынных голубей бросилась в сторону, пытаясь избежать яркого света; повсюду в ночном мраке мелькали странные прыгающие существа; это были тушканчики — маленькие пустынные грызуны, похожие на кенгуру. Приходилось тщательно всматриваться во тьму, чтобы их заметить, потому что они были одного цвета с окружающей землей, а скоростью равнялись птицам и стремглав рассыпались в разные стороны.

Я опустил спинку кресла назад, завернулся в одеяла, и погрузился в короткие периоды сна, заполненного яркими, фантастическими образами. В одно мгновение я был в Лондоне, а в следующее — вновь видел перед собой широкую спину Длинного Джека, покачивающуюся при движении, и звезды на небесах. Потом я оказался в своей комнате в Хэмпшире, сидел за письменным столом, испытывая безграничное счастье, которое переживаешь только во сне; а потом проснулся с ощущением тяжелой утраты и вновь увидел Длинного Джека, уснувшего на запасном сиденье, его огромное тело безвольно свесилось, а напарник-сириец сидел за рулем, дым от иракской сигареты тянуло в салон.

Так прошла вся ночь, я откидывался то налево, то направо; погружался в сон минут на десять, просыпался и бодрствовал полчаса; и каждый раз вокруг разливался бледный звездный свет; то вверх, то вниз раскачивались лучи от фар; ровно урчал двигатель.

Внезапно я окончательно проснулся. Автобус остановился на песчаной дороге, с обеих сторон стояли дома. Было еще темно, и, взглянув на часы, я увидел, что всего лишь 02:30. Длинный Джек стоял снаружи, разговаривал с полицейским, а в руках у него были паспорта пассажиров. Мы находились в Рамади, на пункте иракского паспортного досмотра, в 90 милях от Багдада. Я вышел на улицу, сделал несколько шагов вдоль дороги и ощутил в воздухе нечто новое, весьма приятное. Это был звук ветра, шелестевшего в кронах акаций; и я вспомнил, что уже много дней не видел настоящих деревьев.

Неподалеку от здания таможни я заметил небольшое строение с садиком на переднем плане. Это был отель «Вавилон», в его окнах горел свет. Я зашел в холл, где суетились несколько смуглых официантов в белых жакетах, они походили на своих собратьев в крепости Рутба, увивались вокруг сонных пассажиров, приносили чайники и английские бисквиты — опять! В Сирии такого быть не могло. Я выпил четыре чашки крепкого чая, выкурил сигарету. Холл отеля выглядел весьма живописно. На стенах висели персидские ковры, столь многочисленные, что казалось, мы попали в лавку, между ними красовался портрет молодого иракского правителя Гази. Но официанты говорили по-английски, а по тому, как они подавали чай, можно было судить, что обучение они прошли у тех, кто хорошо знал именно английские традиции.

Когда я вручил официанту банкноту в десять шиллингов, он дал мне сдачу иракскими деньгами — я впервые держал их в руках. С 1931 года в Ираке введена собственная валюта, привязанная к курсу фунта стерлингов. Один динар равен английскому фунту, он делится на тысячу филов. Существуют серебряные монеты по 20, 50 и 100 филов; никелевые монетки неправильной формы немного напоминают наши трехпенсовики, они имеют номинал в четыре и десять филов; медные монеты — один и два фила; но, судя по всему, мои вкусы оказались весьма дорогими, так как я ни разу не нашел товара, который можно было приобрести на них, мелочь годилась только для раздачи местным детям, демонстрирующим бурную благодарность.

Настойчивый сигнал клаксона призвал нас вернуться в автобус. Мы пересекли деревянный мост. Я обратил внимание на быстрое течение реки. В этом месте Евфрат, миновав значительную часть Месопотамии, прямо перед Багдадом внезапно сворачивает к югу, оставляя город в распоряжение своего товарища — Тигра.

Очнувшись после глубокого сна, я обнаружил, что мы едем по скверной дороге, пересекающей выжженную бурую землю, впереди виднеется скопление глинобитных домов, минаретов, несколько куполов, а вокруг простирается плоская, широкая, как небо, равнина, чем-то напоминающая Голландию. Вставало солнце.

Безупречное издание «Арабских ночей» Лейна, которое встречалось в викторианских библиотеках, вероятно, объясняет, почему название «Багдад» многим кажется волшебным. Для меня это одна из цитаделей романтики, значение которой невозможно переоценить, и потому я приближался к городу с особым волнением, прекрасно понимая, что он окажется в реальности чем-то совсем иным.

Когда автобус тем утром подъезжал к Багдаду, я вез с собой груз юношеских образов и сказал себе, что линия зданий и золотое сияние отдаленных мечетей — это и есть город халифов.

Мы пересекли реку по деревянному понтонному мосту, секции которого мягко проседали под тяжестью машин. Тигр возле Багдада примерно на 20 ярдов шире, чем Темза возле Лондонского моста: на западном берегу в зеленом обрамлении финиковых пальм виднелись дома с белыми балконами; на восточном берегу раскинулись современные багдадские кварталы, и главная улица пересекала путаницу мелких улочек и переулков. Синие небеса, теплый солнечный свет, длинная и широкая главная улица (называлась она не иначе как улица ар-Рашида), вдоль которой тянулись ряды лавок, а по проезжей части двигались многочисленные открытые экипажи с парами лошадей, — вот мои первые впечатления от Багдада.

Я вошел в отель на улице, названной в честь генерала Мода. Служащий, откликнувшийся на звон колокольчика, называл меня «сагиб»; в комнате для завтрака официант, который подал мне отлично приготовленную яичницу с беконом, тоже обращался «сагиб». Впервые в жизни со мной говорили в стиле произведений Киплинга; и это навело меня на мысли о том, что есть граница, где Запад начинает медленно таять, уступая место Востоку; когда Средиземное море остается далеко позади, а чуждые нам моря и Индийский океан приближаются и обретают реальность. Такой границей является Ирак. Индия отсюда — за ближайшим углом.

Я вспомнил о людях, которых знал, которые служили в администрации Ирака, а до того — на индийской гражданской службе, и внезапно многое стало мне ясно: яичница с беконом, чай и бисквиты в Рамади; добротность и британская основательность во всем.

Довольный таким умозаключением, я отправился взглянуть на Багдад.

В течение трех столетий до войны Ирак делил состояние полужизни-полусмерти с Оттоманской империей. Мировая война освободила его от застоя, и за десять лет британского мандатного управления здесь сформировалось самостоятельное арабское государство во главе с сыном Фейсала, которого зовут Гази.

Багдад, возможно, хранит тайное очарование, заметное лишь постоянным жителям, местным, но для случайного гостя это лишь большой город глинистого цвета, раскинувшийся на берегах реки, мутной и также имеющей выраженный цвет глины. При малейшем ветерке пыль от засохшей глины, порошок наподобие талька, заполняет все улицы. В истинно вавилонской традиции главный строительный материал здесь — глиняный кирпич, и, как башни и храмы библейских времен, основные архитектурные украшения — изразцы, которые в современном Багдаде скупо размещены на куполах немногих мечетей.

Ужасающая нищета и инерция старого турецкого правления все еще видны в Багдаде. Требуется больше десяти лет западного влияния, чтобы стереть из памяти и из традиции триста лет духовной и материальной коррупции. И в самом деле, новый дух борется со старыми формами существования; здесь есть больницы, общественные службы, отлично налаженная полиция, школы и растущее чувство национальной гордости, и все это может означать, что старое дерево, культивированное определенным образом, начинает давать новые побеги. Длинная главная улица с ее обветшалыми лавками и магазинчиками все еще сохраняет турецкий вид, хотя отдельные дамские парикмахерские или конторы водопроводчиков возвещают наступление нового дня.

Эта главная улица полна жизни. С утра до позднего вечера небольшие двуконные экипажи снуют по ней вверх и вниз. Их так много, а цены столь низкие, что нет нужды ходить пешком. В отсутствие малейшего намека на социальные различия людей на улицах можно условно поделить на древних и современных, как в сборнике гимнов. Современные носят европейские костюмы в сочетании с национальными головными уборами, синими форменными фуражками, словно у членов церковных объединений; а древние — зеленые тюрбаны и одеяния религиозной аристократии или нищенские обноски, прикрывающие крепкие ноги носильщиков-курдов.

В столице страны, которая больше всего напоминает бильярдный стол, присутствие гор проявляет себя причудливым образом — в свирепых, оборванных мужчинах, в которых с первого взгляда узнаешь горцев. Это кочевники с гор Курдистана или с высокогорья в районе Мосула. А еще здесь живут персы, арабы, евреи, афганцы, индийцы и чернокожие; странная смесь людей, которые едут верхом, идут пешком, лежат в пыли на главной улице Багдада.

Причину того, почему до наших дней не сохранилось ничего от города халифов Аббасидов, следует искать в истории. Багдад неоднократно разоряли и разрушали, строили заново, он тонул в наводнениях, снова и снова, так что сохранилось немногое, что способно напомнить гостю о «золотых временах Гаруна ар-Рашида».

Базар — причудливая мешанина переплетающихся узких проходов, кипящих жизнью, там продают дешевые японские набивные хлопчатобумажные ткани, бесконечные медные изделия, простенькие товары из серебра и золота; там темно, сквозь дыры и зазоры в полотняной кровле проникают лишь отдельные солнечные лучи, высвечивающие столбы пыли. Я тщетно искал старинные постоялые дворы-ханы, которые можно встретить в Каире, Дамаске, Иерусалиме и Алеппо, так как Багдад — город с великим, но невидимым прошлым, в котором нет архитектурных реликвий, заслуживающих внимания.

Самым привлекательным объектом в Багдаде является музей. Здесь можно увидеть поразительные предметы, найденные в Уре, и многое другое. Наверное, странно, что все знают о находках в гробнице Тутанхамона, которые едва ли расширили наши представления о древнем мире, а открытия, сделанные в Уре, которые отодвинули в прошлое рассвет человеческой истории на добрую тысячу лет и перенесли его из Египта в Вавилон, практически не произвели никакого впечатления, если не считать тех немногих, кто интересуется подобными сюжетами.

На главной улице Багдада я нашел единственный по-настоящему привлекательный магазин города. Он называется «Книжная лавка Маккензи». И если в Оксфорде или Кембридже он вряд ли вызвал бы любопытство, то среди восточных заведений он выглядит весьма примечательно. От пола до потолка магазинчик этот забит новыми и букинистическими изданиями на английском языке, и это, конечно, явный реликт британского мандатного управления. Однако важнее то, что мандат оказал более серьезное влияние, чем можно было бы ожидать, так как магазин заполнен в основном молодыми иракцами. Здесь всегда можно встретить группу юношей, листающих книги, интересующихся новинками; иными словами, Маккензи в Багдаде является доказательством того, что если в Палестине, Трансиордании или Сирии англичане и французы не оставили заметного культурного следа, в Ираке дела обстоят иначе.

Десять лет британского управления научили Ирак говорить по-английски и читать наши книги. А достаточно солидный для Багдада размер книжного магазина и, главное, огромный ассортимент книг позволяет уверенно утверждать, что литературные вкусы Багдада весьма изысканны и современны.

В середине дня я взял такси и попросил покатать меня пару часов за пределами Багдада.

Мы ехали по неровной глинистой дороге, по обеим сторонам тянулись возделанные поля. Любой проезжавший навстречу всадник поднимал облако коричневатой пыли, покрывавшей машину, а наши колеса вздымали настоящую песчаную бурю, обрушивавшуюся на всех несчастных, оказавшихся на пути вслед за нами. Вскоре сельскохозяйственные угодья закончились, и я воочию увидел различие между современной и древней страной.

В наши дни название «Месопотамия» употребляют применительно к долине Тигра и Евфрата — такая традиция сложилась лишь в годы Мировой войны, когда пресса и армейское командование использовали термин именно в этом значении. Но Месопотамия древнего мира, или Двуречье, страна, расположенная к северу от Багдада, — это широкие травянистые равнины между двумя реками, а также территория к югу от Багдада, известная как Вавилония.

Когда сегодня смотришь на эти края, на бурую, безжизненную землю, протянувшуюся до самого горизонта, где зелень видна только на берегах рек и на возделанных и орошаемых участках, трудно поверить, что подобная пустыня могла служить домом великих цивилизаций. Но когда Авраам жил в Уре, а дети Израиля оставались пленниками Вавилона, перед ними была совсем иная страна. Мы должны вообразить пшеничные поля Канады, перемежающиеся рощами финиковых пальм и прорезанные тут и там сетью каналов, чтобы получить представление о Древнем Вавилоне.

Сельское хозяйство на этой территории никогда не существовало без двух главных водных потоков, которые в период весеннего разлива в изобилии давали запас влаги, используемой в засушливые сезоны. Халдеи, вавилоняне и ассирийцы были экспертами в области ирригации, они умели управлять Тигром и Евфратом благодаря сложной системе контроля и распределения воды. Эта система была заимствована персами и арабами в эпоху халифата, но, когда арабское правительство ослабело, ирригация пришла в упадок, и такая ситуация сохранялась вплоть до монгольского нашествия XIII века, когда великолепные структуры водных путей и каналов, точно распределенных дамб и стоков превратились в руины и наследие первых мировых цивилизаций было окончательно утрачено.

В настоящее время инженеры пытаются разрешить проблему ирригации региона, но это не так просто. Русла рек и каналов за века небрежения полностью разрушились. Воду использовали таким образом, что теперь уже невозможно восстановить старинную систему, просто прочистив каналы, так как древние рвы деформировались, их прорезали хаотически, без всякого плана, и вода течет в период разлива в непредсказуемых направлениях, что зачастую приводит к бедствиям. Таким образом, восстановление вавилонской системы орошения полей в ее великолепии представляет собой не одну проблему, а сотни взаимосвязанных задач, и не самая последняя среди них — проблема населения. Тем не менее даже беглый осмотр гигантских сухих равнин позволяет понять, что Ирак, как и Древний Вавилон, может быть исключительно производительной и плодородной страной, одним из ведущих поставщиков зерна на мировой рынок.

Вернувшись в Багдад, я выяснил, что мне, как и любому другому «христианскому псу», как говорили в XVII веке, запрещено входить в шиитские мечети. Шла первая неделя месяца мукаррам, открывавшего новый мусульманский год, и в это время шииты организуют процессии бичующихся, режут головы ножами, доходят до состояния религиозного экстаза, а кульминацией становится особое действие, посвященное истории смерти внука Мухаммада.

Я стоял перед мечетями, наблюдал за толпами, входивших и выходивших мужчин; каждая мечеть напоминала встревоженный улей. Напряженная, взволнованная толпа — достаточно страшное зрелище, в особенности если ты сам представляешь для нее объект одержимости. Эти целеустремленные фанатики, судя по всему, охваченные какой-то силой или собственным инстинктом, которым они уже не могли управлять, производили пугающее впечатление. Это не люди, удрученные горем, они полны дикой ярости и жажды мщения. Глядя на них, я понимал, как легко осуществлялось человеческое жертвоприношение в древние, языческие времена; потому что шииты, сознательно или нет, жаждали крови.

Я должен пояснить, что ислам не является монолитной верой. Уже двенадцать веков он разделен расколом на два крупных течения: суннитов и шиитов. Большинство мусульман — сунниты («люди веры»), или традиционалисты; меньшинство, обитающее в Персии и Индии, — шииты, их называют «раскольниками», это жесткое, фанатическое движение со своей религиозной иерархией, своими мечетями, своими праздниками и собственной интерпретацией Корана. Можно долго путешествовать по Палестине, Сирии, Египту и Малой Азии и так и не узнать о существовании шиитов, но стоит приехать в Ирак, как осознаешь, что пересек невидимую богословскую границу: ты попадаешь в священную страну шиитов. Раскол произошел следующим образом.

Когда в 632 году умер Пророк, у него не осталось сына и прямого наследника, а он сам не назначил преемника. Возникла угроза распада ислама на мелкие течения, если не найдется сильная рука, способная немедленно взять ситуацию под контроль, и выбор пал на близкого друга Мухаммада — Абу Бакра. При этом обошли человека, который мог претендовать на наследование по праву крови. Его звали Али, он был двоюродным братом и зятем Мухаммада. До того момента, когда Али занял место лидера ислама, были избраны еще два халифа, наследовавших Абу Бакру; но Али оказался человеком мягким и не слишком удачливым, совершенно неспособным удержать вместе пустынные племена, так что после пяти лет правления он пал от удара отравленного клинка, — это произошло в Куфе, на территории современного Ирака.

У Али остались два сына, Хасан и Хусейн, которые унаследовали империю. Хасан отрекся от престола и умер в Медине в 669 году, кое-кто говорил, что его убила жена; другой брат, Хусейн, заявил претензии на халифат, но его окружили враги в Кербеле (тоже Ирак) и безжалостно зарезали.

Так трагически закончилась история дома Али.

Шииты всегда считали, что линия наследования истинных халифов идет прямиком от Али, Хасана и Хусейна. Они убеждены, что это святые мужи — по добродетели и по происхождению. Также они говорят, что первые три халифа — Абу Бакр, Омар и Осман — были узурпаторами, равно как и все позднейшие халифы. Особенно они ненавидят Омара; я слышал, что сунниты, которым дано имя Омар, путешествуя по Персии, из осторожности называют себя Али. Ужасная благочестивая формула в Персии — это повторение проклятия: «О Аллах, прокляни Омара, а затем Абу Бакра и Омара, а затем Османа и Омара, а затем Омара — и снова Омара!»

Ясно, что если шииты с отвращением и ненавистью взирают на три столпа суннитской веры, а также на всех последующих халифов, стена, разделяющая два направления ислама, остается непреодолимой. Но, кроме того, шииты создали целую школу мистического богословия, которое еще дальше увело их от суннитов. Страсть, с которой эти люди поклоняются мертвым пророкам, кажется весьма отличной от жесткого самоконтроля, принятого у остальных мусульман.

Ирак для шиитов является священной страной, поскольку здесь похоронены Али и Хусейн. Четыре священных города Ирака — Неджеф, Кербела, Кадиман и Самарра — по-прежнему остаются главными святынями шиитского мира; говорят, что до двухсот тысяч шиитских паломников ежегодно собираются там, в основном они приходят из Персии, Индии и Афганистана. Каждый священный город имеет обширное кладбище, поскольку сильнейшее желание каждого шиита — быть похороненным как можно ближе к святому Али и к не менее святому Хусейну. Тела доставляют на машинах марки «форд» и на вьючных животных по всем дорогам, ведущим к этим городам. Если сунниты обращают лицо при молитве к Мекке и Медине, то шииты — к священным городам Ирака.

Великий праздник шиитов приходится на первые десять дней месяца муеаррам, когда все верующие с патологической суровостью отмечают годовщину смерти Хусейна в Кербеле. Их горе о Хусейне так глубоко, словно он скончался на прошлой неделе, а не тысячу двести лет назад. Каждая деталь, связанная с его смертью, вызывает взрывы сокрушения и любви, возникает ощущение, что эти люди оплакивают не человека, а бога. История его гибели воспроизводится с величием истинной трагедии.

Хусейн и его семья, а также 70 последователей остановились в Кербеле, неподалеку от Евфрата. Они страдали от жажды, так как оказались отрезаны от реки, но никто не дал им и глотка воды. Хусейн знал, что обречен на смерть. В ночь после десятого дня его сестра без сна лежала в своем шатре и слушала, как слуга Хусейна точит клинок своего господина для грядущей схватки, а потом расплакалась.

— Сестра, — сказал ей Хусейн, — доверься Аллаху и знай, что человек рожден, чтобы умереть, и небеса не должны ждать; проходит все, кроме бытия Господа, сотворившего все своей властью, и все возвращаются к Единому. Мой отец был лучше меня, и моя мать была лучше меня, и мой брат был лучше меня; и они, и мы, и все мусульмане берут за образец Посланца Аллаха.

Он позвал своих сторонников и попросил предоставить его собственной судьбе, а самим разойтись по домам. Но они ответили:

— Аллах не даст нам увидеть день, когда мы переживем тебя.

Тогда он приказал связать вместе шатры, чтобы сделать заграждение против вражеских всадников, а также выкопать ров позади лагеря, наполнить его хворостом, который можно будет поджечь и тем самым защитить тыл. На следующее утро он приготовился к битве, умылся и надушился, как на праздник. Когда люди спросили, почему он так поступает, он радостно ответил:

— Увы, теперь уже нет ничего между нами и черноглазыми девами рая, потому что те воины придут и убьют нас.

Сев верхом на верблюда, он читал Коран, а потом бросился в бой.

Его, раненного в голову, его отнесли в шатер для короткого отдыха. Он сидел, обняв младшего сына, и ребенка убила случайная стрела. Тогда Хусейн снова ринулся в схватку, и, страдая от жажды, добрался до Евфрата; но когда он склонился, чтобы напиться, стрела пронзила его рот. Он развернулся к врагам и продолжил биться, пока превосходящие числом враги не подняли его на копья. Группа всадников скакала туда и сюда с телом Хусейна. Его голову доставили к суровому правителю Басры и бросили перед ним на землю. Но когда правитель перевернул ее, чтобы показать подданным, раздался голос:

— Осторожнее! Это внук Пророка. Во имя Аллаха! Я видел, как эти самые губы целовали благословенные уста Мухаммада!

Я очень хотел попасть в священный город Кадиман, расположенный в четырех милях от Багдада. Золотые купола и четыре золоченых минарета шиитской мечети являются заметной вехой, в этой плоской стране видимой издалека.

Мне сказали, что я ни в коем случае не должен медлить перед воротами или фотографировать, а поскольку шииты, которых я видел в Багдаде, производили впечатление людей угрюмых, но не опасных, я решил, что все эти советы — плод нервического воображения моего советчика. И все же счел разумным взять с собой человека, который уже бывал в Кадимане. Моим спутником оказался сирийский христианин, приехавший в Багдад по делам; он уверял, что несколько лет назад даже входил в мечеть Кадимана, выдав себя за мусульманина.

— Ни за какие сокровища мира я больше не стану этого делать, — восклицал он. — Если бы меня разоблачили, то убили бы на месте!

По дороге в Кадиман он объяснял, что из самых удаленных мест сюда доставляют тела мертвецов, чтобы похоронить в священной земле Ирака; некоторых привозят даже из Индии и гор Афганистана.

— Не так-то дешево быть похороненным в священных городах, — добавил он. — Хорошая могила в Неджефе стоит до сорока английский фунтов; но в менее популярных местах, скажем, в Самарре, можно купить могилу за семь шиллингов. Все зависит от того, на каком расстоянии от мечети расположен участок. В старые времена, которые я отлично помню, тела доставляли из Индии на кораблях в Басру, а затем караваном отправляли в Неджеф или Кербелу. Но потом разразилась бубонная чума, и турки положили конец этой практике.

Я спросил, почему Кадиман для шиитов стал священным городом.

— Они странные люди, — ответил мой спутник. — Например, они верят, что почти божественная сила Мухаммада была перенесена на других людей, которых называют имамами или махди, но последний из них, двенадцатый по счету, исчез давным-давно. Они верят, что однажды махди вернется на землю и приведет на небеса всех шиитов. В мечети Кадимана находятся две могилы важных махди: седьмого — Мусы бен-Тафара и девятого — Мухаммада бен-Али.

Приближаясь к Кадиману, мы видели, как вырастают впереди золотые купола и минареты, пока все строения не обрели истинное великолепие; однако я не назвал бы их красивыми.

— Это настоящее золото, — заметил сириец. — Настоящее!

— Скажите мне честно, неужели шииты убили бы иноверца, зашедшего в мечеть? — поинтересовался я.

— Без сомнения, — сказал он. — Вот почему это запрещено. Они могут убить иноверца за меньшее. Я слышал, что они убили американца, который сфотографировал их мечеть в Тегеране. Они облили его тело кипятком!

Он искоса взглянул на меня:

— Понимаете, мы должны все сделать очень быстро, — добавил он. — Один взгляд, и уезжаем. В это время года шииты фанатичнее, чем обычно. Они воздерживаются от пищи, страдают от самобичевания и наносимых ран.

— В Кадимане тоже совершают эти обряды?

— Не только в Кадимане. В Багдаде. Повсюду. Сегодня вечером начнется бичевание в Багдаде, и оно будет продолжаться каждый вечер, вплоть до десятого дня мукаррама.

— А где я смогу увидеть это?

— Я бы не советовал.

Он мрачно покачал головой; в этот момент машина резко остановилась перед главными воротами мечети.

Мы вышли и сразу ощутили атмосферу враждебности, способную пробить даже броню танка. Лишь добропорядочный английский турист, привыкший к мягкому обращению с окружающими в Танбридж-Уэллз или Харроугейте, мог бы не заметить этой всеобщей жаркой ненависти. Глаза, обращенные на мою европейскую одежду, метали искры. Что бы я ни делал, какие бы движения ни совершал, за мной пристально следили возмущенные взгляды. Я начал чувствовать личную ответственность за смерть Хусейна, в память о которой наружная стена мечети была прикрыта черной тканью.

Огромные ворота, поднимающиеся ввысь на добрые пятьдесят футов, были украшены изразцами с розово-бирюзовыми арабесками, а поперек каждого из семи входов висела цепь, закрепленная по центру вверху и образующая две свободных петли по сторонам.

Сквозь открытые ворота мы видели прекрасно замощенное открытое пространство: портики, бассейны для омовения и само святилище с высокими дверями и арочными проемами, украшенными изразцами в розово-бирюзовых цветах. В мечеть постоянно входили и из нее выходили люди, и все они обязательно касались подвешенных в воротах цепей; полагаю, это считалось у них полезным для души. Большинство паломников были грубыми и неопрятными, некоторые прибыли из Афганистана или Индии, поскольку подобное путешествие к святыням Ирака почитается у шиитов таким же важным, как хадж в Мекку у остальных мусульман. Меня поразили яростные, страстные глаза и оцепеневшие, фанатичные лица, словно эти люди только что очнулись от невероятного сна. Они жили и дышали ненавистью. Я сказал об этом моему спутнику-сирийцу.

— Сейчас время печали, — прошептал он в ответ.

То, что я не преувеличиваю чувства толпы, стало ясно, когда появился полицейский с ружьем, который заботливо пригласил нас пройти в участок, заявив, что с крыши перед нами откроется гораздо лучший вид. Мы последовали за ним вверх по шаткой лестнице на глинобитную крышу, основу которой составляла древесина пальмы. Он показал, где безопасно стоять, а потом оставил нас, и мы проковыляли, как Агаг[26], в сторону парапета, откуда взглянули вниз, на Кадиман.

Вдосталь насмотревшись на скорбь, не утихшую за тысячу триста лет с момента смерти Али в Куфе, мы прошли по темным нищенским базарам, повсюду встречая любопытные и настороженные взгляды, а затем вернулись в более спокойную атмосферу Багдада.

Я поговорил о шиитах с англичанином, остановившимся в том же отеле, что и я, он отлично знал Ирак. Он рассказал, что в десятый день месяца мукаррам будет разыграно древнее действо, которое распространено в Индии и Персии, а также в Ираке. Смерть Хусейна воспроизводится с поразительно точными деталями, не оставляющими пространства для воображения. Кульминацией драмы является миг, когда тело Хусейна проносят на окровавленном полотне.

В книге «Второе путешествие по Персии» Джеймс Морьер приводит описание действа, разыгранного в Тегеране в начале прошлого века. Он рассказывает, что самой необычной частью церемонии было появление безголовых мучеников, в ряд лежащих на песке. Люди, участвующие в действе, зарываются в песок, так что над землей остаются лишь головы, а другие, наоборот, прячут головы, чтобы на поверхности были видны лишь тела. В итоге кажется, что головы отделены от тел. Процессия обладает явно выраженным жертвенным характером, но люди, представляющие обезглавленных мучеников, всегда выбираются из тех, на кого наложено особое покаяние, иногда они так глубоко входят в роль, что умирают во время представления.

Когда Морьер наблюдал за действом, толпа была так увлечена происходящим, что солдат, которые убивали Хусейна, засыпали градом камней; автор утверждает, что эти роли считались настолько опасными, что для них использовали русских пленников.

Той ночью я отправился спать, размышляя о предстоящем на следующий день шествии флагеллантов.

Я встал рано утром и с плоской крыши отеля наблюдал за рассветом, встающим над Багдадом. Быстро текла бурая река; человек в маленькой остроносой лодке, нагруженной терновником, спускался по течению; первые пассажиры пересекали мост Мода, причальные бочки которого подпрыгивали на волнах; а в четырех милях от меня, за линией пальм, утренний свет тронул золотые купола Кадимана.

В холле отеля бойкий смуглый мальчик в нетерпении ожидал, чтобы проводить меня в халдейскую церковь.

— Ты христианин? — спросил я у него, когда мы шли по улице ар-Рашида.

— Да, сагиб, — кивнул он. — И мой отец, и мать тоже, и все наши родственники.

Мы нырнули в лабиринт узких улочек, по некоторым из них едва мог пройти верблюд с грузом, потом миновали ворота, и мой проводник указал путь вверх по лестнице к довольно большому зданию. И хотя еще не пробило семи утра, мрачноватого вида церковь была наполовину заполнена мужчинами, женщинами и детьми. Священник служил литургию перед алтарем, который располагался на несколько ступеней выше остального помещения. Два маленьких прислужника с голыми коленями, время от времени мелькавшими из-под одеяний, перевязанных белыми веревками, держали книгу и кадило — эта сцена невольно напомнила мне об Ирландии.

От жары багдадского лета глиняные кирпичи церкви потрескались. Лопасти электровентилятора, столь огромные, что они напоминали пропеллер самолета, висели над головами, как люстра. Как и все другие христианские церкви на Востоке, это здание собрало весьма пестрое и причудливое общество, причем никто из прихожан одеждой не отличался от сограждан-мусульман, которых я видел на улицах города. Это были иракцы в европейских костюмах, мужчины носили также типичные для бедуинов платки кеффии, многие явно были курдами, о которых я, впрочем, имел весьма приблизительное представление; там были и женщины всех возрастов в черных или лиловых покрывалах, наброшенных на голову, а также невероятное количество мальчишек со школьным ранцами за спиной.

Литургия показалась мне похожей на католическую мессу, хотя ни слова на латыни в этой церкви не прозвучало. Язык богослужения был халдейским, арамейским — сегодня это мертвый язык, который звучит только во время халдейской литургии. Возможно, он сохранился как наследие вавилонских времен, на нем говорили халдейские астрологи Навуходоносора, о которых упоминается во второй главе Книги пророка Даниила. Как странно было слышать это гортанное произношение слов мертвого языка, звучавшего, вероятно, на дымящихся вершинах зиккуратов, воздвигнутых в честь Ваала, а теперь служившего для выражения таинства христианской литургии.

Прекрасным был момент, который называют «поцелуем мира»: на Западе он давно утратил буквальную форму, здесь священник дарует его мальчикам-прислужникам. Окунув руки в потир, он коснулся рук мальчиков, которые после этого побежали вниз по ступеням от алтаря, чтобы прикоснуться к протянутым рукам прихожан. Я сидел на краю скамьи, и один из мальчиков взял мои ладони в свои руки, а потом быстро двинулся дальше. Мой сосед, крупный, грубоватого вида мужчина, одетый в обноски, — я бы испугался, встретив его в темном переулке, — обернулся ко мне, протягивая руки для «поцелуя», а потом понял, что я иностранец, и, растерявшись, отодвинулся. Я протянул к нему ладони с «поцелуем мира», и он, благодарно улыбнувшись — лицо его внезапно смягчилось и расцвело, — прикоснулся к моим ладоням, а потом передал благословение дальше по ряду.

Я сидел, пока не погасили свечи, ощущая, что эта халдейская церковь, в которой я не мог понять ни слова богослужения, тем не менее была единственным для меня «домом», где я чувствовал себя свободно и не нуждался в охране. Здесь были христиане, они принадлежали той цивилизации, которая создала знакомый мне мир. В этом месте не было ничего странного, чужого или враждебного. Я мог не знать язык, но понимал саму суть службы. Я мог не знать имен восточных святых, изображения которых висели по стенам, но знал других святых, подобных этим.

Заметив меня, священник спустился и подошел, нерешительно заговорив со мной на не очень твердом английском. Я чужой в Багдаде? Не хочу ли я пройти с ним в здание патриархии позади церкви и выпить чашечку кофе? Я с удовольствием согласился, испытывая гораздо большую близость духа с этим человеком, чем с любым из мусульман, как бы долго я ни был знаком с последними.

Мы вошли в длинную, просто обставленную комнату, единственным украшением которой служил портрет халдейского патриарха в торжественном облачении. Большой наперсный крест был едва различим под длинной белой бородой. Священник вышел, а потом вернулся вместе с другим бородатым человеком, который отлично говорил по-английски.

— Я знаю английский, — заявил он. — Я недавно вернулся из вашей страны.

— Где вы были? — поинтересовался я.

— Фарнхэм в Суррее, — ответил он. — Я находился там в бенедиктинском монастыре.

Странно было сидеть в багдадской комнате и беседовать о Фарнхэме с двумя смуглыми священниками, лица которых напоминали изображения ассирийских царей. Когда он был в Фарнхэме, доводилось ли ему слышать от кого-нибудь о Коббете?[27] Нет, серьезно ответил священник. Это епископ? Нет, отозвался я с не меньшей серьезностью, Коббет не был епископом.

Затем мы поговорили о Багдаде и халдеях, о несчастьях несторианской церкви, в которую когда-то входила халдейская община. Сейчас несторианскую церковь по ошибке часто называют ассирийской. Халдейская церковь отделилась от несторианской в XVI веке и присоединилась к римско-католической. В течение трех последующих веков, несмотря на некоторые отклонения и частные проблемы, она оставалась в постоянном общении с Римом.

Мы с печалью обсудили несчастья и горести несторианской церкви и величие былых дней, когда несториане несли свет христианской веры в Китай.

— Это настоящая армия, — заметил он, — потрепанная и сокрушенная многими великими битвами.

Потом мы поговорили о халдейском патриархе, который носил блестящий титул «патриарха Вавилона».

Пообещав как-нибудь вернуться, я попрощался, но священники настояли на том, чтобы проводить меня сквозь лабиринт улочек: три человека в черном, на головах у которых красовались тюрбаны в форме дыни из черного атласа; смуглые, желтовато-землистые лица, длинные, прямые носы, угольно-черные бороды походили на медную голову ассирийского царя, которую я видел в музее Багдада. И хотя тот царь жил за два столетия до Рождества Христова, и борода его завивалась тысячей мелких, надушенных и умащенных локонов, лицо его перешло по наследству халдейским священникам современного Багдада практически без малейших изменений.

Мне повезло, и я встретил довольно много представителей халдейской церкви, которые любезно приглашали меня в свои дома. Они показывали плоские кровли, на которых спали летом, и прохладные подвалы — сердабы, в некоторых я увидел ниши-норы, в которых они жили, словно ящерицы, во время августовской жары.

Всем этим людям я сообщал о своем желании взглянуть на шествие шиитов, и наконец один человек ответил, что у него есть друг, из чьего дома можно наблюдать за процессией, которая вечером пройдет из одной мечети в другую. Он пообещал зайти в восемь часов вечера и отвести меня туда.

Когда мы отправились к нужному дому, уже стемнело, но улицы были заполнены людьми, так как Багдад успел усвоить западную привычку бесцельных ночных прогулок, вероятно, благодаря введению электрического освещения и появлению нового социального слоя служащих и чиновников, не занятых физическим трудом. Маленький кинотеатр предлагал драму из европейской жизни; судя по виду тех, кто покупал билеты на самые дешевые места, они вряд ли когда-нибудь покидали ближайшие окрестности Багдада, и я невольно задумался о том, что они могут извлечь для себя из этого зрелища и не нанесет ли это им вред. Возможно, дурное влияние кинематографа у нас дома преувеличено, мне кажется, что главное достоинство фильма — легкость, с которой разумный человек забывает о его содержании. Но на Востоке, при условии, что большая часть населения не умеет читать, фильм воспринимают не как наркотик или волшебную сказку для взрослых, но как художественную интерпретацию жизни в Европе; власть кинематографа, добрая или злая, оказывается значительной и все еще не оцененной в должной мере теми, кто отвечает за прокат европейских фильмов.

Испытываешь стыд за жалкую западную версию «Тысячи и одной ночи». В том, что мы посылаем эти низкопробные картины в Багдад, чувствуется горькая ирония; и все же дешевые приманки нашей цивилизации приводят к тому, что молодежь в Багдаде предпочитает фильмы Гаруну ар-Рашиду.

Свернув с главной улицы, мы прошли по узким переулкам, в которых тонул звук наших шагов. Некоторые проходы напоминали Шемблз в Йорке. Дома клонились друг к другу, верхние этажи нависали над головами, так что лишь узкая, словно прорезанная ножом, щель открывалась в небо; а лабиринт проулков был настолько запутанным, словно их проложило стадо обезумевших овец. С наступлением темноты тайна старого Багдада вновь проникла на спящие улицы древнего города. В первый раз я почувствовал, что мог бы встретить здесь халифа, отправившегося на ночное приключение, или, взглянув вверх, разглядеть фигуру карлика, свесившего голову с крыши, — фигуру столь типичную для восточных историй.

На этих улицах мы не видели состоятельных эффенди, которые бродили по главной улице: здесь, как тени, проходили вдоль стен молчаливые люди в шлепанцах без каблуков, они косо посматривали на встречных из-под головных уборов и мгновенно исчезали за углом. Иногда долгий, жалобный стон турецкой мелодии, которую играл отдаленный граммофон, доносился до нас из-за глухой стены, и так можно было судить о присутствии жизни где-то внутри, о людях, сидящих вместе, будто в засаде.

Мой проводник остановился перед заурядной стеной без окон, постучался в ворота. Мы услышали звук шагов, кто-то спустился по лестнице, голос из-за стены спросил, кто мы. Затем дверь открылась, и перед нами предстал не евнух, который соответствовал бы образу улицы, и не купец в тюрбане и шелковом кафтане, а молодой человек в черной куртке, полосатых брюках и черных лакированных туфлях.

Демонстрируя прекрасное знание английского языка, он провел нас по каменной лестнице в комнату, выходящую на галерею, с которой открывался вид на внутренний двор. Два дивана, обтянутых персидскими тканями и снабженных белыми противомоскитными сетками, были развернуты навстречу друг другу, а над ними висели электрические лампочки без абажуров. Несколько китайских картинок на стенах, безделушки на бамбуковых столиках. Наиболее примечательным объектом было чучело кобры, которая душит мангуста; оно стояло на боковом столике, очень реалистичное и ужасное, представляя связь с Индией, которую я стал постепенно замечать в Багдаде повсюду.

Улыбающаяся смуглая девушка лет восемнадцати в маково-красном платье поднялась с дивана, где сидела в молчаливом и чуть напряженном ожидании, и застенчиво пожала нам руки. Она была хозяйкой. Несмотря на то что лишь недавно закончила школу, она была слишком робкой, чтобы показать знание английского, но с готовностью отвечала «да» или «нет», поддерживая таким образом беседу, а мы проявляли подчеркнутую вежливость, пока наконец она не покраснела до цвета своего платья и не опустила глаза.

Слуга принес поднос с чаем, английскими бисквитами, апельсинами и сладкими лаймами.

Мы сидели и разговаривали о шиитах, которых мои собеседники-христиане скептически оценивали как опасных фанатиков, они рассказывали мне о страшном физическом самоуничижении, которому подвергают себя члены этого религиозного течения каждый год во время месяца мукаррам. Те, кто избивает себя — их шествие нам предстояло увидеть, — были самыми смирными из бичующихся. Каждый из десяти вечеров они проходят от одной мечети к другой, нанося себе жестокие удары. Но есть и другие, которые хлещут себя по спинам цепями. Самая дикая форма самоистязания — порезы головы, которые наносят утром десятого дня мукаррам.

Хозяин дома видел такие церемонии в Неджефе и в Багдаде. Он сказал, что в шествии принимают участие все флагелланты, но самые яростные из них — туркмены, они иногда наносят себе столь глубокие раны, что даже умирают. В правительственном офисе, где он работал, служили несколько человек, которые взяли отгул на день, чтобы принять участие в процессии.

Я спросил у хозяина дома, как именно наносят раны. Он ответил, что группа мужчин несколько дней собирается в мечети, настраиваясь на кровавое представление, чтобы подготовиться и достичь необходимого состояния.

— В Кербеле и Неджефе можно увидеть, как они шепчут что-то своим ножам, носят их в руках, полируют и натачивают, — добавил он.

Приходя в мечеть, они становятся в кольцо и кружат вокруг лидера, доводя себя до состояния крайнего эмоционального возбуждения, непрерывно произнося имена Али, Хасана и Хусейна, пока внезапно лидер не издаст громкий крик и не нанесет удар по своей голове. Как только остальные видят кровь, они впадают в настоящее безумие. Оглушительно выкрикивая: «Хусейн! Али! Хасан!», они режут себе кожу головы, пока их белые одежды не краснеют от крови.

Потом они парами выходят на улицу и бродят по городу, продолжая наносить себе раны, так что кровь течет по придорожным канавам и брызгами остается на стенах домов. Зрители слышат крики и звуки от ударов о черепа, видят струящуюся кровь и тоже начинают стенать и плакать, а иногда те, кто не принимал участия в оргии, теряют контроль над собой, вытаскивают ножи или ножницы и вонзают их себе в ладони и запястья, пока не потечет кровь.

Пока он описывал все это, мы услышали издалека глухой ритмичный шум.

— Идут! — воскликнул хозяин дома. — Нужно подняться.

Он провел нас по лестнице в маленькую спальню, окно которой выходило на улицу. Кто-то включил свет, но он тут же выключил его, спросив, не возражаю ли я против того, чтобы сидеть в темноте. Так лучше, пояснил он, не стоит привлекать к себе внимание. Поскольку комната нависала над улицей на ярд или около того, место у окна напоминало ложу в театре. Палкой я мог бы дотянуться до голов проходивших мимо людей. Все здания на улице оставались в темноте и выглядели таинственно, переулок изгибался, и край его скрывался из вида соединяясь с другим, столь же узким и, вероятно, извилистым. Единственным источником света была лавка на противоположной стороне улицы, где сидел, скрестив ноги, старик в окружении целой россыпи сигарет и пачек табака. Мне почудилось нечто восхитительное и необычное в таком вот сидении в темноте, в наблюдении за людьми в плащах, которые шли по переулку, фигуры их внезапно появлялись в свете, падавшем из лавки, а потом снова терялись во мгле. Через определенные интервалы времени, постепенно нарастая, доносился непонятный шум, словно тысяча нянек, освободившись на время от привычных трудов, решили все вместе разыграть представление, воспроизводя тысячи шлепков одновременно. Но когда шум приблизился, мы расслышали жутковатый, горестный стон множества плачущих в отчаянии мужчин. Звук этот был поистине ужасен. А потом показались и те, кто его издавал, — они, покачиваясь, шли по улице, и это была самая странная процессия, которую я когда-либо видел. Впереди двигались мальчики и юноши, они несли знамена, которые, в отличие от строгих европейских традиций, хаотично болтались в их руках. За ними следовали взрослые мужчины, они несли на плечах шесты от паланкинов, на которых покоились светильники в форме лодок. Темный переулок озарился движущимися сполохами оранжевого сияния. За этими огнями, по восемь в ряд, шли обнаженные до пояса мужчины, пот струился по их лицам и блестел на смуглых телах. Они походили на полуобнаженных солдат, попавших в плен и шагающих навстречу своей судьбе. Каждую группу возглавлял лидер, а над головами плыли необычные варварские лодки, источавшие дым и желтый свет. Через каждые несколько ярдов группы замедляли шаг, лидер оборачивался к своим людям и кричал: «Хусейн!» Глубокий, мучительный стон в сотни голосов прокатывался по толпе. «Хасан!». Новый стон. А затем раздавалось ритмичное арабское песнопение, которое исполнялось всеми:

И все эти люди воздевали руки в конце каждой строки, а потом наносили удары себе в грудь. У многих шла кровь, они издавали при ударах единодушный вздох; у других были пока лишь кровоподтеки, которые неминуемо грозили превратиться в раны; и когда они били себя в грудь, глаза их были устремлены вверх, лица бледны и в свете мерцающих огней выглядели пугающими масками, словно лики мучеников, которых ведут на казнь.

Общее впечатление армии военнопленных, совершенный ритм взмахов и ударов, точно рассчитанные вопросы и ответы, абсолютное подчинение лидерам представляли собой резкий контраст беспорядку знамен и качающимся лодкам-светильникам. Эти люди, наносившие себе удары в грудь, напоминали странные фигуры из ночного кошмара, а их фанатичные, застывшие взгляды отражали боль и муку, пережитую Хусейном, страдавшим от жажды и ран на равнине у Кербелы.

Глядя на сотни этих лиц и тел, старых и молодых, с волосатой или гладкой грудью, крепких, как быки, и сухощавых, бородатых и совсем юных, безбородых, я задумался о том, почему человеческие существа ведут себя подобным образом во имя спасения души, начиная с самых темных глубин древности.

Конечно, избиение собственного тела, разрезание его ножом — все эти сцены видел и пророк Илия на горе Кармель, когда жрецы Ваала «стали кричать громким голосом и кололи себя, по своему обыкновению, ножами и копьями, так что кровь лилась по ним»⁴. Автор одной из ветхозаветных книг мог называть этот обычай странным и диким, а столь диковинное выражение горя о погибшем Хусейне счел бы, наверное, последним вавилонским грехом. Когда я смотрел на эти лица и израненные тела, на проплывающие пятна света, я невольно чувствовал, что наблюдаю за древнейшей церемонией, известной еще с той поры, когда пылали алтари Ваала и Астарты, когда дымились жертвенники на вершинах зиккуратов.

Мимо нас прошло не меньше тысячи человек, и вид окровавленных торсов, звук песнопений и криков становились привычными и монотонными, так как каждая группа вторила предыдущей. Снова и снова я видел нарастающую и опадающую волну горя и страсти, а женщины стояли вдоль улицы или смотрели на проходящих из-за решетчатых ставней, и все они издавали тихий похоронный плач, который словно придавал сил бичующимся.

Последняя группа исчезла за поворотом, и я ощутил, что никогда в жизни не забуду это горестное «лил-хала, лил-хала», которое проникло в самые глубины моего мозга. Я встал, чтобы уйти. Хозяин дома включил свет и сказал, что неразумно бродить по улицам, пока шииты не дойдут до мечети. Эти добрые люди приготовили чай, принесли печенье и сладкий лимон; лишь около полуночи я двинулся в путь по темным безмолвным улицам, чтобы лечь спать.

Глава третья Из Вавилона в Египет

Один из самых нелепых поступков в моей жизни — это путешествие на такси в Вавилон. Багдадский шофер понятия не имел о непримиримых противоречиях между его машиной и Вавилоном, постоянно наезжал на поребрик и сохранял непреклонную уверенность, что там можно нанять такси по особым ценам.

Руины находятся в 60 милях к югу от Багдада, и путешествие занимает от трех до четырех часов. Вначале дорога довольно хорошая, но вскоре становится все хуже и хуже. Я понял, что мы приближаемся к цели, когда машина пересекла единственное на пути железнодорожное полотно, тянувшееся по песку, и я заметил табличку на английском и арабском: «Станция Вавилон».

В книгах я не раз читал о сокрушительной роли времени, обрушившегося на самый могущественный город мира, но табличка-объявление превращала его в образ нашей цивилизации. То, что называли «краса царства, гордость халдеев»⁵, теперь превратилось в «станцию» — здесь местный поезд издает громкий свисток, и это кажется мне самым горьким из осуществившихся пророчеств Исаии.

Когда мы проехали дальше, я увидел с обеих сторон песчаные насыпи, ярко сверкавшие в полуденном солнце: некоторые из них были достаточно велики, чтобы заслужить название холмов, другие представляли собой низкие дюны, а остальные были всего лишь скромными перепадами уровня земли. Но на мили вокруг повсюду, где простирались эти поразительные руины, почва была выжжена, и это служило еще одним печальным напоминанием о минувшей славе Вавилона. Итак, это был город Висячих садов, одного из семи чудес света. Колесницы, запряженные четверкой коней, могли свободно проехать по его стенам; на одном только алтаре каждый день возжигали благовоний на тысячу талантов. Я в изумлении смотрел на то, что осталось, вспоминая слова человека, который пытался отговорить меня от поездки в Вавилон: «Там нечего смотреть, вы пожалеете, что приехали».

Но еще не выходя из машины я понял, что в жизни не видел ничего более впечатляющего и ужасного. Если это называется «нечего смотреть», то трудно представить себе, что в мире может дать больше пищи для воображения.

Я поднялся на песчаный холм, внутри которой покоились обширные остатки раскопок немецких археологов, проходивших здесь с 1899 по 1917 год. Сначала трудно разобрать, что это такое, поскольку впереди простирается несколько акров бурых стен из сырцового кирпича, разрушенные арки, первые этажи и подвалы домов, и все это в таком хаосе, что только опытный архитектор сможет уверенно определить, что и где находится. Дворец и лачуга, стена и проезжая дорога — все в одинаково мертвенном виде. Но одна часть руин все еще хранит истинное величие: великие Ворота Иштар, построенные в Вавилоне по приказу Навуходоносора. Их пилоны поднимаются на сорок футов, а фигурные кирпичи сохраняют рельефы 152 разных животных, по большей части представленных в натуральную величину, чередующихся с рядами быков и драконов, некогда покрытых великолепной эмалью, но теперь оголенных до глиняной основы.

Какое же это замечательное открытие! Нет более печального зрелища, чем сырцовые кирпичи одного размера, одного тусклого цвета, то образующие участок стены, то рассыпающиеся по ровной земле, медленно превращаясь в прах, из которого они были созданы. Даже обычные прямоугольные кирпичи здесь отличного качества и отменной красоты. Глядя на это обширное пространство, покрытое вавилонскими кирпичами, я задумался о том, так ли прекрасны были сложенные из них здания, как нам рассказывают. Однако сохранившиеся на Воротах Иштар быки и драконы не оставляют сомнения в том, что так и было. Быки ступают с изяществом и бодростью молодых коней, вычищенные и подстриженные, как французские пудели. От головы до хвоста вдоль хребта, а также под челюстью, под животом и на груди шерсть у них подбрита, мягко ложится на бедрах, образует небольшую кудрявую челку, в которую вплетены бусины или драгоценные камни. Что же это за чудесные животные; не такие массивные, как изображения египетского бога Аписа, не такие фантастические и снабженные человеческим торсом, как культовые изображения Ассирии, но гордые, сильные, молодые, шагающие вперед поутру и способные вынести на себе вес широких ворот в пять пролетов? Я думаю, быки на Воротах Иштар — самые прекрасные образцы вавилонского искусства.

Их спутники, драконы, которых называли сирруш, исполнены столь же великолепно, но они не так привлекательны, поскольку мы не знаем таких животных. Вероятно, они изображены здесь, чтобы пугать персов и мидян. Сирруш есть комбинация змеи, рыси и орла: голова, тело и хвост покрыты змеиной чешуей, передние лапы — от рыси, а задние ноги, оканчивающиеся когтями, — как у хищной птицы.

Сирруш изображен на многих произведениях вавилонского искусства. Профессор Колдуэй, который нашел Ворота Иштар, предполагает, что жрецы могли держать диковинных рептилий, обитавших в сумраке храма и представлявших живое воплощение сирруш. Если так, это добавляет новые краски в историю о Данииле и драконе, которая существует в разных версиях, но не отражена в Книге пророка Даниила. Легенда гласит, что в Вавилоне Даниил отказался поклоняться дракону и заявил, что сможет один и без оружия убить зверя. Его кинули в логово дракона в надежде, что там он и пропадет; однако пророк взял с собой мощное средство, в состав которого входили в основном битум и волосы, Даниил подбросил «пилюлю» дракону, который ее проглотил. Несчастный сирруш умер; некоторые источники утверждают, что он взорвался.

С вершины песчаной насыпи открывается вид на развалины и сводчатые подвалы дворца Навуходоносора. Трудно представить, что эти аморфные массы строительного материала — все, что осталось от Висячих садов, что вот здесь лежит тень от великой дороги, огибавшей Вавилон и параллельной городским стенам, некогда поражавшим воображение всех путников.

Плоская равнина простирается до самого горизонта, пустая и безжизненная, за исключением запада, где течет Евфрат, окаймленный поясом пальм. Отсюда не видно реки, лишь тонкая линия листвы протянулась на многие мили, словно зеленая змея на песке. Даже «реки вавилонские» покинули город, а ведь в древние времена русло проходило вдоль западной части Касра, принося радостное журчание струй, одаривая деревьями и цветами. Словно подчиняясь приказу о том, что ни малейшего следа жизни не должна остаться возле Вавилона, Евфрат изменил течение и проложил новый путь, унося с собой жизнь.

Пока я стоял над руинами, ко мне подошел араб, который сказал, что работал здесь с профессором Колдуэем. Его звали Умран Хамид, он представился как «проводник по Вавилону». Он оказался славным малым, успевшим усвоить много сведений от немецких археологов, и готов был неустанно ими делиться. Мы бродили по развалинам, и он указывал мне то, что я никогда бы сам не заметил.

Он обратил мое внимание на остатки трех колодцев у основания Висячих садов и на помещение, которое он назвал «холодильником». Несмотря на то что иногда он путал английские слова, сказанное им в целом было понятно.

— Да, как продукты хранят холодными в снегу, — пояснил он.

— А вы когда-нибудь видели холодильник?

— Нет, сэр, но я слышал, о нем говорили немцы.

Если Умран все понял правильно со слов археологов, вероятно, нижние этажи Висячих садов служили для хранения в холоде продуктов, замороженного шербета и других лакомств для мидийской принцессы, ради удовольствия которой Навуходоносор и создал Висячие сады. Существует предание, что на этой плоской равнине она тосковала по родным горам, как и плененные евреи, и, чтобы порадовать ее, царь приказал соорудить искусственную гору с садами-террасами. Слово «висячие» не вполне подходит для их описания. Греческий термин kremastos использовался в древности для определения «повешенного», то есть казненного, а в современном языке — для характеристики подвесного моста.

Совершенно точно известно, что Висячие сады стояли на земле так же прочно, как египетские пирамиды. Как и все в Вавилонии, они были выстроены из сырцового кирпича и представляли собой пирамиду, или зиккурат. Воду для орошения садов подавали из колодцев к основанию этого сооружения. На каждой серии террас были посажены деревья и цветы, искусственные водные потоки ручейками журчали то тут, то там. В этом чудесном ботаническом саду гуляла принцесса — возможно, в поисках скальных участков. Хочется верить, что попытка Навуходносора компенсировать даме перемену обстановки увенчалась успехом. Конечно, ни один мужчина не смог бы сделать большего; но история, как и скромный жизненный опыт простых людей, позволяют предположить, что столь грандиозные жесты не всегда являются самыми уместными и эффективными. Вероятно, где-нибудь среди мертвых костей вавилонян лежит глиняная табличка, которая рассказывает о том, как принцесса-горянка приняла столь яркое проявление царской любви, когда после многомесячных тяжелых работ Навуходоносор привел ее в новые сады.

— И ты называешь это садами? Это даже не холм!

Я спросил Умрана, какими он представляет себе Висячие сады. Он восторженно улыбнулся и ответил:

— Они похожи на райские кущи.

Затем он провел меня к неровному участку — так выглядят прикрытые строительными лесами останки домов, разрушенных с целью возведения новых зданий, например в Лондоне. На этом месте когда-то стоял великий зиккурат Вавилона — храмовая башня под названием Э-темен-анки, которую археологи и считают знаменитой Вавилонской башней. Очевидно, что это была гигантская ступенчатая пирамида-зиккурат, типично вавилонская по форме, она достаточно высоко поднималась над равниной, чтобы с нее астрономы могли без помех вести наблюдение за звездным небом. На самой верхней площадке находился храм, в котором были только стол и ложе, которое, по свидетельству Геродота, на ночь занимала женщина, избранная божеством из всех женщин страны. Это подтверждают найденные записи: храм и высокая башня восходят к первым векам существования Вавилона, время от времени цари ее реконструировали.

Мы подошли к цепочке разрушенных арок, которые некогда поддерживали пиршественный зал Навуходоносора. Именно там, согласно Книге пророка Даниила, Валтасар увидел таинственную надпись на стене.

Когда мы бродили по заброшенным насыпям, тишину которых нарушало лишь жужжание диких пчел и шершней, я подумал о том, как буквально воплотилось пророчество Исаии о падении Вавилона. И в самом деле, город был повержен, как пали Содом и Гоморра.

«Не заселится никогда, и в роды родов не будет жителей в нем. Не раскинет аравитянин шатра своего, и пастухи со стадами не будут отдыхать там. Но будут обитать в нем звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там. Шакалы будут выть в чертогах их, и гиены — в увеселительных домах»⁶.

«Толстые стены Вавилона до основания будут разрушены»⁷, как предвещал пророк Иеремия; «ограды его сожжены огнем»; город и вправду стал «ужасом между народами»⁸ и «пустынею без жителей». Слова Иеремии осуществились буквально; город лежит «грудами развалин». Какое слово может лучше описать это ужасное запустение: «и Вавилон будет грудами развалин».

Исаия пророчествовал, что среди обитателей руин будут те, кого он называл киппод; это еврейское понятие озадачивало переводчиков Библии. В английской версии оно представлено как «выпь»; в другой, исправленной редакции — «дикобраз». Я зарисовал в блокноте дикобраза и спросил Умрана, видел ли он среди руин нечто подобное.

Его лицо просияло:

— О, да! Это кунфуд. Он очень пугливый и появляется только по ночам.

Я не видел ни дикобразов, ни шакалов, ни змей, ни сов, ни других представителей фауны, упоминавшихся пророками, однако заметил животное, ими не названное, — зайца. Это было единственное живое существо, которое мы потревожили за все время блужданий по развалинам. Мы спугнули его неподалеку от пиршественного зала Навуходоносора.

— Смотрите! — воскликнул Умран. — Арнабех!

Крупный заяц прыжками помчался прочь через центр мертвого города.

Когда мы вернулись к Воротам Иштар, Умран показал место «львиного рва», в который бросили пророка Даниила. Вероятно, этот ров окружал Ворота Иштар, и когда профессор Колдуэй начал раскопки, он обнаружил тысячи цветных изразцов на этом участке. Собрав их вместе, он получил фигуры львов, у некоторых тела были белыми, а гривы желтыми, у других — желтые тела и красные гривы. Он считал, что главные ворота Вавилона охраняло не меньше 120 львов.

Среди самых интересных деталей, на которые стоит обратить внимание в Вавилоне, стоит отметить то, что кирпичи по-прежнему скреплены природным асфальтом (битумом), который использовали вместо известкового раствора, в точности так, как рассказывает Геродот. Он посетил Вавилон примерно через столетие после его падения, когда это все еще был один из величайших городов мира, хотя многие здания лежали в руинах. Возможно, наказание, которое обрушил на него Ксеркс, доставило немало хлопот строителям, так что Геродот мог повсюду наблюдать за тем, как использовали асфальт, который плавили в смоляных ямах.

Метод заключался в том, чтобы нанести тонкую пленку битума между рядами кирпичей; скрепленные таким образом кирпичи были настолько спаяны, что оторвать их от кладки можно было только с помощью кирки или заступа. Ряды кирпичей перемежали еще и слоем тростника, отпечатки которого сохранились на кусках асфальта, поскольку сами стебли давно сгнили. Поставки природного асфальта, согласно Геродоту, шли из Хита, расположенного в 70 милях к северо-западу от Багдада, города, в котором даже сегодня чувствуется запах жженой смолы и сероводорода, так как там сохранились два асфальтовых колодца: один горячий, другой холодный, в тридцати футах один от другого. Конечно, подобный асфальт можно найти повсюду в районе персидских нефтяных месторождений, а также вокруг Мосула.

В древние времена западные авторы, безусловно, удивлялись и кирпичу, и асфальту, которые они принимали за исключительную черту Вавилона, что, впрочем, соответствовало действительности. Вавилонская башня была выстроена из сырцового кирпича, скрепленного асфальтом, — в Библии его называют «земляной смолой». И что послужит лучшим описанием вавилонской строительной техники, чем стихи Книги Бытие, рассказывающие о строительстве Вавилонской башни:

«И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести»⁹.

Ноев ковчег тоже был обмазан снаружи и изнутри асфальтом; так и по сей день поступают жители Ирака при изготовлении лодок и парусных судов, которые ходят по Тигру и Евфрату.

Исследователи Библии знают, что раскопанные руины Вавилона почти полностью относятся к эпохе Вавилонского пленения евреев. Если вы увидите в стене кирпич с надписью — а таких немало, — можете быть почти уверены, что он носит имя Навуходоносора.

Полагаю, каждый, кто посещает Вавилон, повторяет про себя вступительные слова великолепного псалма:

«При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы»¹⁰.

Ни одно несчастье в истории не породило более великую литературу, чем Исход, и никогда тоска по родине не была выражена столь явно и столь прекрасно. Я взял с собой в поездку Библию и то и дело обращался к страницам книг Исаии и Иеремии, а также героя пленения Иезекииля, которые потрясающе передают атмосферу обреченного города древнего мира. Какие пронзительные, обжигающие слова! История звучит горше, если добавить к ней привкус слез и пламя гнева и презрения. И пока живут слова этих людей, пыль, поднятая египетскими колесницами, еще стоит в воздухе, а ассирийские лучники держат наготове стрелы, в то время как вавилонские тараны стоят у городских стен. Они не писали спокойно, как греческие историки, это дикая и страстная речь, так кричат люди на перекрестках дорог, их голоса взлетают и падают, порой перемежаясь со слезами, порой срываясь на истошный крик. В древней литературе можно найти много прекрасных и трогательных образцов, но, думаю, что никогда люди не взывали к другим векам с таким всплеском эмоций, с такой надеждой, с такой яростной ненавистью.

Современный мир уже рождался, когда пророки призывали гибель на великие империи Востока: Наум предвещал смерть Ассирии, Исаия заранее уничтожал Египет, Иеремия предрекал гибель Вавилона. Греческие корабли и греческие солдаты служили в египетской армии, когда она маршем вошла в Сирию при фараоне Нехо. У поэта Алкея был брат Антеменид, служивший у Навуходоносора; он присутствовал при разрушении Иерусалима в 586 году до н. э. и, вероятно, видел Второе вавилонское пленение евреев. Когда в 539 году до н. э. Вавилон пал и период пленения закончился, еще были живы те, кому довелось сражаться при Марафоне.

Не все евреи были одновременно выведены в Вавилон; на самом деле процесс проходил в три этапа на протяжении шестнадцати лет, самый долгий период пленения составил около шестидесяти лет. Значит, не исключено, что Даниил мог попасть в Вавилон мальчиком, пережить эпоху плена и стариком увидеть, как его народ получил разрешение вернуться в Иерусалим. Евреи были не единственными, кто попал в то время в плен, поскольку такое выведение племен входило тогда в обычай, а освободившаяся земля передавалась новым поселенцам; но евреи стали единственными пленниками, сохранившими за десятилетия свою национальную и религиозную идентичность.

У Навуходоносора была серьезная причина для их депортации. Задолго до его правления египтяне ввели практику использования буферных народов, прикрывавших их границы от Ассирии, а когда Ассирия пала — от ее преемника Вавилона.

Еще не став царем, Навуходоносор вынужден был пройти с войском на юг, чтобы очистить Сирию от египетского влияния, и, если бы его отец не умер в тот момент, когда Навуходоносор уже приближался к Египту, вероятно, он смог бы даже войти в район Дельты. Однако в сложившейся ситуации Навуходоносору пришлось спешно сворачивать военные действия против Египта, сохранив суверенитет над Сирией, и во главе отряда легкой конницы возвращаться в Вавилон, чтобы вступить в права наследования.

Едва он вернулся в столицу, египетские посланцы развернули широкую агитацию среди племен, живших на территории Сирии, которые, как и все должники, склонны были плохо думать о кредиторе. Иудея, маленькое государство, разрываемое на части внутренними усобицами и восстаниями, оказалось идеальным местом для интриг. Евреи были расколоты на две части: сторонников Египта, настроенных против своего духовенства (они говорили о необходимости сбросить вавилонское ярмо), и сторонников священнослужителей, которые воспринимали обрушившиеся на страну бедствия как месть Господа за грехи избранного народа. Бог сделал Ассирию бичом Своего гнева, и десять колен Израилевых были угнаны в Ассирию за сто тридцать лет до нашествия Навуходоносора. Вавилон стал новым орудием Божьего наказания в отношении Иудеи. В этом и состоит суть речей всех пророков той эпохи.

Читая пророческие книги, всяк будет вынужден признать, что перечень грехов еврейского народа — холодящий душу каталог преступлений. Получалось, что евреи впали во все виды злодейств и языческих отступлений. Каждое утро на крышах домов возжигались благовония в честь Ваала, а Храм Яхве стал сценой тайных ритуалов, заимствованных, видимо, из Египта. Жрецы Молоха зажигали огни в долине Генном, и ложные боги поселились повсюду. Сквозь этот хаос широко шагали пророки, возвещая скорую кару; а в царском дворце представители знати и высшие чиновники перешептывались с египетскими посланниками.

Разведка Навуходоносора работала отлично, так что великий царь словно сам слышал голоса заговорщиков и имел возможность принять необходимые меры. Существует достаточно оснований оценивать его как человека мягкого и терпеливого: обращение царя с Иудеей не идет ни в какое сравнение со свирепостью ассирийцев в отношении десяти колен Израилевых веком ранее. Тем не менее предупреждения Навуходоносора не дали результата, и в 597 году он направил армию, чтобы навести порядок в Иудее. Когда подошли войска, включавшие в себя халдейскую и вавилонскую пехоту, а также свирепую скифскую и мидийскую конницу и необычно вооруженных греческих наемников, пророк Аввакум произнес вдохновенную речь, которая не только представляла собой образчик великолепной прозы, но и могла вызвать страх среди возбужденного населения Иерусалима. Он возглашал:

«Страшен и грозен он; от него самого происходит суд его и власть его. Быстрее барсов кони его и прытче вечерних волков; скачет в разные стороны конница его; издалека приходят всадники его, прилетают, как орел, бросающийся на добычу. Весь он идет для грабежа; устремив лице свое вперед, он забирает пленников, как песок»¹¹.

Но когда вавилонские войска встали под стенами Иерусалима, иудейский царь Иоаким был мертв, а его восемнадцатилетний сын только-только вступил на престол. Понимая тщетность попыток противостоять Навуходоносору, молодой царь и его мать в сопровождении высших чиновников и придворных, священников и евнухов вышли из ворот и пали на колени перед вавилонским правителем, который повел себя совсем не в стиле большинство восточных деспотов. Те ослепляли, вырывали языки и распинали за преступления меньшие, чем назревавший в Иудее бунт. Но Навуходоносор удовлетворился тем, что отправил царскую семью и придворных, а также высших иудейских военачальников и лучших ремесленников в пределы Вавилона. Среди первой группы пленных оказался и пророк Иезекииль. После назначения царем Иудеи двадцатиоднолетнего Седекии — он стал последним царем Иудеи! — Навуходоносор вместе с армией ушел в свою столицу.

Иерусалим не был разрушен, и большинство жителей сохранили свои дома; однако евреи не прекратили плести заговоры и вести переговоры с египтянами. Молодой царь Седекия, слабый и мягкий по характеру представитель знати, который в менее беспокойные времена мог бы стать идеальным монархом, не смог проявить твердость, необходимую, чтобы противостоять той партии, которая вела дело к обострению конфликта. Иеремия видел бесплодность дальнейшей борьбы и делал все, что было в его силах, чтобы спасти соотечественников от катастрофы. Он восклицал: «Служите царю Вавилонскому и живите; зачем доводить город сей до опустошения?»¹²

Освистанный, избитый и заключенный в тюрьму как сторонник мира с Вавилоном, он продолжал предупреждать об опасности. Некоторые утверждали, что пленение будет коротким и все уведенные в Вавилон вскоре вернутся. Чтобы сокрушить эту веру и подготовить Иудею к испытаниям, Иеремия писал пленникам, призывая их смириться: «Стройте домы и живите в них, и разводите сады и ешьте плоды их; берите жен и раждайте сыновей и дочерей; и сыновьям своим берите жен и дочерей своих отдавайте в замужество… И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас…»¹³

Он обращался к своему народу в Иерусалиме и предвещал новые беды, которые обрушатся на евреев за их грехи. Но его слова не были услышаны, и Навуходоносор, увидев, что жители Иудеи не оценили его прежней милости, более не собирался хранить терпение.

В 586 году до н. э., через одиннадцать лет после того, как первые пленники были уведены в Вавилон, Седекия позволил Иерусалиму превратиться в центр заговора, в который были вовлечены и соседние государства: Тир и Сидон, Моав и Аммон. Планировалось восстание, вероятно, под общим руководством египтян, но в последний момент Эдом, Моав и филистимляне отступили. Однако Иудея, Тир и Аммон твердо держались прежних намерений.

Когда Навуходоносор выступил на юг, он столкнулся с тремя врагами, и, конечно, за ними стояла тень истинного противника — Египта, всегда державшегося чуть в стороне. Иезекииль, находившийся в Вавилоне и слышавший о событиях с той стороны, дает нам представление о том, как великого царя сдерживал Оронт, как шли споры о том, какого из трех врагов поразить первым. Царь гадал по полету стрел, и придворные предсказатели пытались прочитать будущее по печени животного. Затем, оставив в тылу резервные войска, Навуходоносор направил две армии: одну против Тира, другую против Иерусалима. Надписи на скалах, вырезанные теми вавилонянами, которые выступили против Тира, все еще видны в ущелье Нар-эль-Кальб под Бейрутом.

После восемнадцати месяцев осады стенобитные машины вавилонян проделали брешь в крепостных стенах Иерусалима, и отважно оборонявшийся, несмотря на все внутренние разногласия, город был занят чужеземными войсками. На сей раз Навуходоносор был беспощаден. Он сровнял с землей стены города, разрушил Храм, разгромил дома, выколол глаза Седекии, зарезал его сыновей и в цепях отправил царя и придворных в Вавилон. Это была вторая группа пленников.

Население осталось под управлением наместника Гедалии, среди прочих был и Иеремия, отмеченный Навуходоносором. Не раз задавались вопросом: знал ли вавилонский царь о страстных призывах и мольбах пророка, знакомых нам по библейским текстам, в которых Иеремия умолял соотечественников уважать власть новых правителей? В этом нет сомнений. А потому Навуходоносор признал в пророке неожиданного союзника. И царь лично отдал приказ, чтобы Иеремии предоставили выбор: оставаться в разрушенном городе или отправиться в Вавилон. Он сказал: «Вся земля пред тобою; куда тебе угодно, и куда нравится идти, туда и иди»¹⁴. Иеремия предпочел Иудею. Он в отчаянии смотрел на то, как уцелевшие евреи продолжали плести заговоры и мечтать о восстании, потом убили наместника и вступили в союз с моавитянами; тогда вавилонская армия вновь пришла в Иудею и третья группа была отправлена в плен. Там, вдали от родины, их встретил Иезекииль, осуждавший и жалевший бунтовщиков и предупреждавший, что время окончательного воздаяния еще не пришло. Но бунтовщики ответили, что будут сражаться и не прекратят возжигать благовония в честь богини неба. В последние дни существования умиравшего государства Иеремия бежал в Египет.

Но что происходило с евреями во время Вавилонского пленения? Чем они занимались? Неужели все они «сидели и плакали на реках вавилонских»? Или было и нечто иное? Что не все обстояло столь трагично, можно предположить на основании того факта, что многие евреи не хотели возвращаться и заново отстраивать Сион, когда период пленения закончился. Они не были нищими рабами, как их предки в Египте. Никто не заставлял их лепить кирпичи, хотя они поселились в стране, производившей самое большое количество кирпичей в мире. Можно не сомневаться, что они находились под гнетом, об этом говорят пророки. Они испытывали трудности, и разные группы пленников находились в разном положении: кто-то жил хорошо, а кто-то нет. Пророк, известный как Второисаия, ненавидел Вавилон; он утверждал, что вавилоняне были безжалостны и с годами иго становилось все тяжелее, что многим евреям, независимо от возраста, пришлось работать на строительстве каналов и рвов, а также на прочих участках строительства ирригационной системы. С другой стороны, в рассказе Иезекииля о стране пленения как о «стране дорог» и «стране торговли», о «плодородных полях», на которых евреи поселились, как ивы у воды, нет ни малейшего намека на гнет. А Иеремия, который всегда оставался реалистом, не стал бы посылать из Иерусалима призывы к пленникам принять ситуацию, насаждать сады, есть их плоды и жить в свое удовольствие, пока это возможно.

Огромный город Вавилон, окружавшие его плодородные земли, толпы чиновников, банкиров, обширные рынки, длинные набережные, развитые ремесла — все это предоставляло практичным и сообразительным евреям тысячи возможностей для завоевания мира. Нет сомнения, что Вавилон стал первым местом, где евреи занялись коммерцией.

Исследователи задавались вопросом: не был ли древний и процветающий банкирский дом Эгиби — вавилонский вариант имени Иаков, — из поколения в поколение управлявший финансами вавилонского двора, еврейским? Сотни глиняных табличек с записями об их банковских операциях и денежных акциях найдены в руинах Вавилона, теперь они находятся в Британском музее. Судя по всему, семья Эгиби считалась вавилонской, возможно, это были члены одного из без вести пропавших десяти колен Израилевых, в свое время угнанных в Ассирию, — основатели клана могли перебраться из Ассирии в Вавилон, где занялись финансовыми делами и стали процветать. Многие таблички сообщают о займе денег под 20 %, так что «Эгиби и К°», очевидно, пренебрегли традиционным иудаистским предубеждением против ростовщичества. Интересно, что, несмотря на сохранение имени Эгиби (Иаков) в названии дома, все члены семьи носили вавилонские личные имена, такие как Итти-Мардук-балату или Мардук-насир-аплу, которые включали имя верховного бога Вавилона: так евреи в Англии меняли, например, фамилию Коган на более удобную для коммерции Макинтош.

Дом Эгиби, вероятно, управлял имениями, продавал земли и дома, торговал рабами и пальмовыми рощами, готов был вести любые сделки, хоть по продаже лука, хоть операции с серебряными шекелями. Даже если члены клана Эгиби питали сентиментальные чувства по отношению к братьям из Иудеи, которые также являлись сынами Израиля, нет сомнения, что их успех мог разжечь в пленниках жажду процветания, открывая новые, сияющие горизонты.

Однако присутствие маленькой группы религиозно настроенных людей, чье ясное видение будущего и твердая вера в период плена только укрепились, не позволило евреям раствориться среди завоевателей. Первым среди духовных наставников стал Иезекииль, чей дом в городке Тель-Абиб (Зерновой холм) служил местом собраний для тех, кто мечтал о возрождении Иудеи. Иезекииль воспринял Вавилонское пленение как второй шанс для своего народа, он жил будущим, формируя в мыслях программу нового государства: теократической монархии с храмом единого Бога, а не царским дворцом, в качестве центра и сердцевины всего общества. Иезекииль интересен и тем, что ходил из дома в дом, проповедуя, пророчествуя и представляя соотечественникам идею Нового Иерусалима; он не только первым воплотил концепцию Доброго Пастыря, бережно опекающего свое стадо, но и впервые в истории мировых религий изложил учение о спасении души, сходное с тем, что позднее проповедовал апостол Павел.

«Как пастух поверяет стадо свое в тот день, когда находится среди стада своего рассеянного, так Я пересмотрю овец Моих и высвобожу их из всех мест, в которые они были рассеяны в день облачный и мрачный… Я буду пасти овец Моих, и Я буду покоить их, говорит Господь Бог»¹⁵.

Эти слова Иезекииля, написанные в Вавилоне, кажется, могли бы войти в Новый Завет. Другой великий пророк, возможно, величайший из всех, автор глав 40–55 книги Исаии, которого называют Второисаией, всем сердцем жаждал возвращения в Иерусалим.

В атмосфере большого города, где писцы были многочисленны и даже самые простые, повседневные коммерческие операции фиксировались на глиняных табличках, хранились и учитывались в обширных библиотеках, было вполне естественно записать и сделать общеизвестной историю своего народа, в особенности руководствуясь верой в будущее Иудеи. Многие книги Ветхого Завета, известные нам по современной версии Библии, восходят именно к этому периоду. Литературная активность в эпоху Вавилонского пленения сохранила религиозно-национальный дух и помогла укрепить страх Божий в сердцах людей, лишенных родины, позволила им смиренно и терпеливо ждать возвращения и воспитывать детей в правой вере. Так рождался и развивался иудаизм, которому предстояло в будущем распространиться по всему миру. История детей Израиля подошла к концу, но начиналась история евреев.

К концу шестидесятилетнего номинального пленения евреи стали свидетелями события, которое по ошибке называют «падением Вавилона». После смерти Навуходоносора царский венец переходил с одной головы на другую, пока наконец не достался Набониду, который оказался любителем древностей. Он проводил время, раскапывая разрушенные храмы и исследуя старинные культы. Есть нечто трогательное в самой мысли о том, что этот монарх пытался изучать прошлое своей страны в тот момент, когда на него неумолимо надвигалось будущее. Он совершил фатальную ошибку, пригласив в Вавилон других чужаков — богов всей страны. Он собрал их со всех концов земли и организовал централизованный культ в столице. Боги оказались весьма дорогостоящими гостями и на их содержание пошли деньги, которые раньше расходовались на поклонение собственному богу. Это вызвало гнев вавилонских жрецов, а также жителей страны, лишенных своих богов и их представительства на небесах. И правление Набонида стало предостережением всем любителям старины и археологам, которые пожелают превратить свое безобидное увлечение в факт общественной жизни. Это царь, очевидно, с головой ушел в исследования, запершись во дворце Тейма и, возможно, даже отрекся от престола в пользу сына Валтасара, который и взял в свои руки управление Вавилоном.

Но в мире уже росла новая сила — Персия, ее приветствовали и вавилоняне, и евреи в надежде на освобождение от слишком увлеченного археологией монарха. Царь Кир был готов откликнуться на эти призывы, он выступил с войсками против Вавилона. Наверное, мы никогда в точности не узнаем, как пал Вавилон. Книга пророка Даниила описывает последнюю ночь Вавилона и письмена на стене, но сегодня считается, что она была написана через два столетия после событий, чтобы вдохновить Маккавеев на борьбу с сельджуками, так что эта книга имеет в большей мере религиозное значение, нежели историческую точность. В еврейские списки пророческих книг ее не включают. Приведенные в ней факты не согласуются с теми, что даны в подлинной литературе периода Вавилонского пленения.

Из истории становится ясно, что, когда Вавилон пал, все ужасные подробности этой катастрофы остались покрыты мраком, как и предсказывали Второисаия и Иеремия. Захват Вавилона Киром был спокойным и легким, как поход Муссолини на Рим. Так что «Падение Вавилона», которое порой представляется в образе горящих домов, рушащихся стен и мертвых тел, на самом деле было всего лишь мирной сменой династии.

Пророки вещали о детях, разорванных на куски на глазах у родителей, о разграбленных домах, о мужчинах, которых резали, как скот на бойне, о фонтанах, пересохших в пожарах. Даже самый тихий из псалмов эпохи Вавилонского пленения, который начинается фразой «На реках вавилонских», заканчивается пугающими словами: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»¹⁶

Но разграбления Вавилона, предвкушаемого иудейскими пророками, не произошло. Персы просто вступили в город в 539 году до н. э.; более того, был отдан строгий приказ соблюдать права собственности и не оскорблять жителей. «Пал Вавилон и разбился; рыдайте о нем!»¹⁷ — провозглашал Иеремия еще до события, но плакать было не о чем, поскольку Вавилон как будто остался доволен своим «падением». Конечно, как и говорили пророки, народы были изумлены, но не падением Вавилона, имевшего лучшую систему оборонительных стен в мире, а, скорее, тем, что новая власть утвердилась без борьбы.

Вступив в город на следующий вечер после своей армии, Кир оказался редким правителем в истории, не завоевателем, но филантропом. Вместо того чтобы сносить стены, он укрепил их и обновил, произвел необходимые улучшения, восстановил храмы и общественные здания. Он отослал перевезенных в город богов назад, в опустевшие святилища, и сказал евреям — к их удивлению и недовольству, — что они могут уходить домой. Внимательное чтение Второисаии, а также книг пророков Аггея и Неемии, дополненное неоспоримыми свидетельствами вавилонских евреев эллинистической эпохи и более поздних времен, доказывает, что лишь небольшая часть пленников выразила желание покинуть Вавилон и восстанавливать утраченное отечество.

Масперо в работе «Гибель империй» писал:

Итак, поразительно малое количество евреев во главе с Шешбаззаром через два года после окончания Вавилонского плена обосновалось в районе Иерусалима, и прошло около двадцати лет, прежде чем они смогли вновь возвести Храм на горе Сион. А тем временем вавилонские евреи множились числом, силой и богатством. Несмотря на отказ возвращаться домой, они все же рассматривали Храм в Иерусалиме как свою духовную родину и никогда не переставали посылать средства на его содержание. Главой еврейской общины Вавилона считался принц дома Давида, тень погибших царей Иудеи, Реш-Глута — «Принц Пленения». Он держал личную охрану, прислугу, некое подобие двора, на публике появлялся облаченным в золотые одежды и в сопровождении телохранителей. Он был знаменит гостеприимством и блеском устраиваемых увеселений. Когда Вавилон пришел в упадок, его славу унаследовала Селевкия, а затем Багдад. Во времена халифов Принц Пленения все еще держал свой двор, в нем видели отражение былого величия Соломона; известно, что Принц возглавлял общину вавилонских евреев даже в XII веке н. э.

Я покинул Вавилон, его пустынные, безмолвные холмы, зияющие руины, пыльные, коричневые кирпичи и подумал: хотя пророки и не увидели ожидаемого запустения этого города, их слова сбылись, потому что время всегда оказывается на стороне пророков.

В городке Хилла, в тенистом сумраке пальмовых садов, раскинувшихся на берегах Евфрата, я наблюдал за ленивым течением жизни в долине Междуречья, которая повторяла ритм, установленный с начала истории. В этих зеленых рощах было приятно и прохладно. Жаркий белый мир снаружи заслоняли череда лохматых пальмовых стволов и веера листьев, тесно переплетенных над головой; в тишине, царившей внизу, Евфрат нес воды на юг, к Персидскому заливу.

Мужчины и женщины неторопливо брели в тени, как правило, в сторону дающей жизнь реки, чтобы принести оттуда воду в больших сосудах и канистрах. В этом история всей страны: люди берут в реке воду и поливают землю. Раздававшийся неподалеку унылый звук, напоминавший мелодию волынки, подсказал мне, что работает джирд. Под раскидистым тутовым деревом медленно шел бык, вытаскивая из канала чуть подтекающий кожаный мешок с водой, который потом переворачивался, и вода из него стекала в узкий ирригационный канал, внутри которого ее прогоняла система примитивных, но вполне действенных лопастей. Я уверен, что джирд не изменился со времен Навуходоносора. Он казался старым и сиплым обитателем этих мест, на которого не производят ни малейшего воздействия ни прогресс, ни течение времени. И в самом деле, можно вообразить, что части системы джирдов переговариваются на разные тона от рощи к роще, вдоль всего Евфрата, — это голоса древней земли.

На реке я заметил и необычные рыбацкие лодки, их называют гуфа; наверное, Ной отверг их как слишком примитивные и старомодные. Это круглая плетеная корзина, способная вместить до двадцати человек, а некоторые суда могут взять на борт овец и лошадей; для того чтобы они не пропускали воду, плетеные конструкции обмазывали битумом. Я пообещал себе, что непременно пойду в Британский музей и взгляну на лодки-гуфа в залах Ассирии и Вавилона, потому что, я уверен, такие суда должны были существовать на Евфрате с древнейших времен. Лодочники правят черными гуфа с помощью весел, умело передвигаясь вдоль берега, отталкиваясь на мелководье; чтобы причалить, кто-то выпрыгивает за борт и подтягивает лодку на тонком канате к берегу.

Пока я наблюдал за гуфа, три женщины в черном прошли в зеленоватой тени пальм с кувшинами на плечах. Прежде чем наполнить сосуды водой, они подняли вуали, полагая, что их никто не видит, и на мгновение остановились, чтобы поболтать «на реках вавилонских». Теперь, услышав этот псалом, я буду всегда вспоминать маленькую группу на берегу Евфрата — трех женщин в черном на фоне синего неба, пальм и бегущей воды.

Мне бы хотелось подольше остаться в Хилла; сэр Эрнест Уоллис Бадж в книге «По Нилу и Тигру» отметил: «Евреи из Хилла, несомненно, являются потомками тех, кто эмигрировал из той части Вавилона, которая была заселена вплоть до X века н. э., и в течение многих поколений они занимались торговлей антиквариатом». Есть странная ирония, согласная со словами Иеремии, в самой мысли о том, что часть прежнего Вавилона принадлежит теперь потомкам бывших пленников.

Каждое утро, в 8:30, король Гази, младший сын короля Фейсала, проезжал в офис из скромного дворца на западном берегу Тигра. Он пересекал мост Мод и следовал по улице ар-Рашида. Движение останавливалось. Машины, повозки, экипажи, лошади, случайные в городе верблюды отступали к обочине и ждали, пока проедет король.

Впереди ехали два полицейских на мотоциклах: зоркий глаз имел шанс разглядеть в мчащейся мимо машине фигуру в одежде цвета хаки и черных очках. Процессия довольно скромная, в восточном городе она является образцом поучительной пунктуальности; глядя на нее, я невольно вспоминал короля Фейсала: интересно, что бы сказал тот, если бы мог предвидеть все это в дни, когда он вместе с Лоуренсом Аравийским в пустыне, среди пальм оазиса Вади Сафра, готовил восстание.

Как-то утром, как только проехал король, я взял такси и снова отправился в Вавилон. Я прогулялся среди песчаных насыпей и исследовал руины храма Мардука — очередной вавилонский зиккурат.

В ходе раскопок немецкие археологи обнаружили две загадочных подземных комнаты позади святилища. Профессор Колдуэй считает, что это спальни для тех, кто жаждал откровений оракула или проходил лечение сном. Он утверждает, что именно здесь бодрствовали всю ночь военачальники Александра Македонского, пока умирал от лихорадки их повелитель.

Из всех событий, происходивших в Вавилоне, полагаю, нет такого, что затрагивало бы воображение сильнее, чем смерть молодого Александра, которому не исполнилось еще и 33 лет. Смерть человека, за двенадцать лет создавшего новый мир! Записи о его деяниях были сделаны военачальниками, врачом, смотрителями дорог, капитанами его кораблей, но все они канули в вечность; и хотя поздние историки, на рассказы которых мы полагаемся, представляют Македонца всего лишь воином, нечто за пределами литературы сохранило до нашего времени величие его духа. Любой араб в пустыне расскажет вам историю Искандера Зу’л Карнайна — Александра Двурогого; в горах Персии, Индии или его родной Македонии крестьяне все еще говорят о нем, и, хотя их предания с годами обрели фантастические черты, осталась память о том, кто за короткие годы жизни успел стать легендой.

Есть нечто прекрасное и печальное в фигуре Александра, и ни одному из авторов пока не удалось точно это выразить. Вероятно, секрет в том, что сам Александр называл словом потос — стремление, желание, тоска по далекому и недоступному, то состояние ума, которое поздние комментаторы описывали как «человеческую, сердечную тягу, тайную и почти незаметную, мучительную остроту ощущений», беспокойство, которое «постепенно росло и стало движущей силой для завоевания мира». Практически любая работа по истории христианства начинается за три века до Рождества Христова, с рассказа о молодом человеке, который уничтожил барьер между Востоком и Западом, распространил по всему миру греческий язык и культуру, положив начало эпохе эллинизма. Те, кто во всем зрит руку Божию, не увидят в этом ничего случайного. Кажется, наш мир вырос из завоеваний Александра, он медленно, на глубинном уровне готовился к восприятию христианства, как сад готовится к принятию рассады. Святой Павел, порожденный эллинизированным миром, странствовал по Европе, распространяя слово Божие в эллинистических городах. Евангелие было записано на койне — повседневном разговорном греческом, который после завоеваний Александра стал эсперанто эллинистического мира. История Иисуса рассказывалась людям I века на языке рынка и улицы. Значит, ни один христианин не может посетить Вавилон, не испытывая чувства, что здесь, среди холмов черной пыли и желтого песка, скончался тот, кто стал невольным предтечей христианства.

Собственно, подробности смерти Александра хорошо известны, но многое нам хотелось бы узнать.

так пишет об этом Э. Р. Биван в книге «Дом Селевкидов».

Было начало июня, и Вавилон был переполнен войсками Александра, ожидавшими приказа о новом походе. Он построил военный порт, достаточно большой, чтобы вместить флот из тысячи боевых кораблей, и многие суда были изготовлены на месте; другие корабли пришли из Тира в Фапсака на Евфрате. Самые старые суда совершали историческое путешествие вниз по Инду, через Индийский океан и в Персидский залив. Моряки и рыболовы с финикийского побережья подготовили флот для морского похода.

Накануне выхода в путь у правителя случился приступ лихорадки, вероятно, он подхватил ее на болотах к югу от Вавилона, которые посещал, чтобы спланировать новую ирригационную систему. И хотя лихорадка оказалась жестокой, он настоял на проведении обычных жертвоприношений, однако к алтарю его пришлось нести на носилках. Следующий день он провел в постели из-за болезни, но обсуждал с начальником флота предстоящий поход, выступление в который, по его воле, было назначено через четыре дня. Вечером он катался на гребной лодке по Евфрату, остановился в милом домике среди садов, где воздух был прохладнее, чем в городе. Шесть дней он лежал в лихорадке, участвуя в ежедневных религиозных церемониях и последовательно откладывая отправление флота.

Когда у него поднималась температура, он нервничал из-за отсрочки похода и отказывался отдыхать, пока его не пришлось доставить назад, в городской дворец, где Александр был ближе к своим военачальникам. Окружающим стало очевидно, что он умирает. Военачальники ожидали в соседней комнате, рядом со спальней, а командиры рангом ниже столпились во дворах и передних залах дворца; проходя к царю, они видели, что Александр уже не в силах говорить с ними. В войсках распространился слух, как это было в момент, когда правитель отправился в одиночку в индийскую крепость, что он уже мертв; воины-македонцы пришли в таком количестве, что охрана не смогла сдержать их и вынуждена была впустить солдат во дворец.

Затем перед ложем умирающего царя произошла одна из самых трогательных сцен в истории. Грубые старые воины, прошедшие с ним все кампании, македонские копьеносцы и ветераны конницы, покорившие Азию, в последнем параде прошли перед Александром. Он старался сказать им что-то, но не мог. Он приветствовал каждого легким кивком головы и движением глаз.

В ту ночь семь высших военачальников Александра бодрствовали в храме Вавилона, пытаясь получить у оракула совет. Должны ли они принести царя в храм для исцеления? Глубокой ночью они получили ответ: пусть все будет, как будет. К вечеру следующего дня, на одиннадцатый день болезни, Александр умер; говорили, что тишина опустилась на Вавилон и продолжалась четыре дня и ночи.

Легко понять, что те, кто жил в тени гения Александра, и даже те, кто знал лишь о его успехах, не представляли, что мир может существовать и дальше — без него. Он сосредоточил в своих руках всю земную власть за невероятно короткое время, и если притязания на божественность могли показаться шуткой тем, кто хорошо его знал, то даже они не сомневались: он был величайшим человеком на свете. Можно сказать, что Александр умер так, словно опустился занавес, закрыв второй акт его жизни, и даже с большого расстояния испытываешь печаль из-за того, что жизнь эта оборвалась до срока; а еще ощущаешь разочарование зрителя, которому объявили об отмене важного спектакля. Перечитывая страницы его короткой жизни, словно оказываешься в театре, когда действие прервано из-за внезапной катастрофы, и с досадой возвращаешься домой, не переставая гадать, каким был бы второй акт. Перед Александром лежал покоренный Восток; впереди были Карфаген и Запад. Рим? Кто может сказать? «Если бы жил Александр» — пожалуй, одна из самых увлекательных тем для воображения, какие только есть в истории.

Прошло совсем немного времени, и люди стали перешептываться, ходили слухи, что Александр был отравлен, но никто никогда не смог этого доказать. Арриан упоминает, что яд, «снадобье», как он его называет, был доставлен в Вавилон в копыте мула. Плутарх сообщает, что ядом была ледяная вода Нонакриса, которую провезли в город в копыте осла. Это была вода Стикса, фрагмент растаявшего льда с вершины горы Хелмос в Аркадии, вода настолько холодная и ядовитая, утверждали древние авторы, что она разрушала любой сосуд, кроме копыта животного; а некоторые даже точно указывали породу животного — например, скифская ослица! Маловероятно, что Александр был отравлен водой Стикса, все это, конечно, были самые заурядные слухи об отравлении, часто сопровождавшие на Востоке неожиданную смерть правителя от недуга. Когда Лик столетие назад нашел реку Стикс, он выяснил, что вода ее вполне пригодна для питья, но все окрестные жители верили, что эту воду нельзя держать в обычном сосуде.

С похоронами Александра и спорами о праве на его тело связана странная тайна, тем более заманчивая, что из этого спора родился новый мир. Мы видим отражение власти Александра и его авторитета в безудержных амбициях, вспыхнувших сразу же после кончины царя; потому что те, кто сражался за раздел покоренного им мира, словно игроки, делившие куш, были ранее его покорными слугами. Он легко и уверенно нес свой венец, находил пределы власти недостаточными для своих амбиций, но даже часть его владений была велика для тех, кто боролся за наследие Александра, хотя они были достаточно хороши, чтобы идти с ним бок о бок.

Вероятно, тело Александра мумифицировали, как тела египетских фараонов, хотя никаких прямых свидетельств на этот счет древние авторы не оставили. Диодор говорит лишь о том, что гроб наполнили ароматическими травами, от которых исходил приятный запах. Довольно странно, что подтверждения версии о мумификации содержатся не в классических, а в восточных источниках. Историк Масуди писал намного позже событий, но в его распоряжении были старинные документы, и хотя многие такие записи были весьма неточны, иногда в них содержатся совершенно достоверные факты. Любопытно, что Масуди утверждает: по приказу матери Александра тело сначала опустили в смолу, затем положили в золотой гроб, а потом перенесли в мраморный, чтобы не привлекать грабителей могил. Здесь есть явная путаница, поскольку эпизод с заменой гробов относится к гораздо более позднему времени, но упоминание о смоле может быть памятью о мумификации Александра. Эфиопский манускрипт рассказывает, что после омовения в алоэ тело Александра окунули в «пчелиный мед». И это тоже похоже на воспоминание о мумификации.

Но было ли тело забальзамировано или нет, определенно, прошло немало времени, почти два года, прежде чем оно обрело место упокоения. Художники, ювелиры, инженеры были заняты работами по созданию великолепного катафалка, и в результате их трудов должна была получиться замечательная конструкция, большой золотой храм на колесах, кровля поддерживалась рядами ионических колонн. С нее свисали колокольчики, издававшие при движении мелодичный перезвон. Внутри святилище, в котором стоял массивный золотой гроб, украшали четыре картины: на одной Александр с жезлом в руке стоял в окружении своих военачальников; на другой были изображены слоны в боевом порядке; на третьей — конница на марше; на четвертой — морской пейзаж с боевыми кораблями, готовыми к сражению. Катафалк венчал огромный золотой венок, сверкавший бриллиантами в солнечных лучах. Вес сооружения был так велик, что для перемещения его по пустынным дорогам изобрели амортизаторы. К катафалку добавили четыре шеста, к каждому из них прикрепили по четыре ярма и в каждое впрягли по четыре мула, так что в целом катафалк везли 64 мула. Животные были украшены золотыми венцами, на упряжи висели золотые колокольчики, а на шеях мулов сверкали драгоценные камни.

Такое фантастическое святилище, в которой лежало тело, покрытое рубцами — ведь у Александра было много боевых ран, — везли через пустыню от Евфрата до Нила; можно вообразить, с каким благоговейным трепетом дикие племена смотрели, как под звон колокольчиков, в окружении стены копий и плотных рядов воинов, проезжает по их земле тело завоевателя. История интриг, которые привели к этому путешествию, никогда уже не будет известна. Какие шесть футов земли должны были принять человека, которому принадлежала большая часть цивилизованного мира? Это была политическая проблема. Очевидно, его должны были похоронить вместе с другими македонскими царями в Эгее; но как-то раз, в самом начале череды восточных триумфов, подгоняемый неумолимой «жаждой недоступного», Александр совершил длинное романтическое путешествие через ливийские пески, чтобы обратиться к оракулу Амона в оазисе Сива. Бог приветствовал Александра как божественного фараона, и молодой царь охотно воспринял такое подтверждение своего превосходства над прочими людьми и в дальнейшем многажды появлялся на публике в венце, украшенном рогами барана — символом Амона, его божественного «отца». Говорили, что в Сиве он и нашел успокоение, в святилище Амона. Птолемей, который захватил Египет, страстно хотел заполучить тело Александра себе — как своего рода талисман великой силы и влияния. Выбрав подходящий момент, Птолемей устроил так, что тело вывезли из Вавилона, предположительно в Македонию, но, в сопровождении могучего эскорта, он встретил процессию в Сирии и направил ее не в оазис Сива, а в древнюю столицу страны, город Мемфис. Затем либо он сам, либо его сын перевезли тело в Александрию, где оно лежало в хрустальном гробу вплоть до наступления христианской эры.

Я спросил одного из местных арабов, рассказывают ли еще в деревнях истории об Александре. Он ответил, что существует много преданий, указал на высокий вал красноватой земли примерно в миле к востоку от руин и сообщил, что там находится место, где на огромном костре было сожжено тело Александра.

Я прошел к той круче и по дороге встретил еще одного араба, которой рассказал мне ту же историю, добавив, что там много знаков огня. Когда я подошел ближе, то увидел, что холм этот не менее 50 футов в высоту; местами склоны были крутыми, казалось, там вели земляные работы или строили укрепления. Карабкаясь по грудам мягкой земли и сырцовых кирпичей, я обнаружил, что действительно весь холм почернел, будто от огромного пожара.

Может быть, это следы колоссальной погребальной церемонии, которую организовал Александр в честь своего друга Гефестиона? Порой случается, что память о событии сохраняется в устной традиции, передаваясь из уст в уста, только знаменитые имена заменяют собой правильные. Спустя несколько месяцев, читая книгу профессора Колдуэлла о раскопках в Вавилоне, я наткнулся на следующий фрагмент:

Халдейский Ур, город Авраама, лежит в 230 милях к югу от Багдада и в 120 милях от Басры, на берегу Персидского залива. Для большинства людей это имя звучит как напоминание о чем-то затерянном в тишине мертвой страны, как образ места удаленного и труднодоступного, и я был удивлен, выяснив, что современный путешественник может приехать в город Авраама в спальном вагоне!

Одним из результатов европейского влияния в библейских землях, в таких поселениях, как Ур, Гат или Аскалон, раньше ассоциировавшихся только с Ветхим Заветом, стало введение железнодорожного сообщения. С тем же странным чувством неуместности новинки, с каким я заказывал такси до Вавилона, я купил билет в халдейский Ур. Поезд покидал Багдад ночью и прибывал в Ур ранним утром.

Багдадский вокзал собрал живописную компанию библейского вида шейхов, членов их семей, слуг; они усаживались в в вагоны третьего класса, затаскивали туда сумки с провизией, в то время как представители иного мира и иного века с любопытством разглядывали их из окон первого класса. Я наблюдал за тем, как мрачные и фаталистически настроенные жители Востока, потеряв самообладание, бегали туда-сюда по платформе и возбужденно кричали, переругивались, прощались, несмотря на то что многие из них собирались проехать не более нескольких миль. В отправлении поезда есть нечто такое, что лишает азиатского крестьянина привычной невозмутимости; вероятно, это внушающая ужас мысль, что поезд отправится в заранее назначенное время.

Купе спального вагона было удобным и соответствовало всем стандартам, а наличие умывальника свидетельствовало, что этот же тип вагонов используется в Индии. Днем он служил для обычной перевозки пассажиров первого класса, но вечером в нем появлялся чиновник Иракской железной дороги с кипой простыней, подушек и одеял. Как ему удавалось достигать подобных высот вежливости? Могу только сказать, что забота и внимание служащих сравнимы, если не превосходят, только с преданностью нянь, пестующих королевских детишек. Едва поезда делал очередную остановку, моя няня в хаки пробегала по проходу, чтобы закрыть дверь вагона или уберечь меня от ужасов вавилонской ночи. Сначала я подумал, что он беспокоится, как бы меня не похитили, но на платформах, у которых мы останавливались, царила полнейшая пустота, так что я пришел к выводу: он боится, что я сбегу. Как и многие в Ираке, он был убежден, что я страдаю неутолимой жаждой и голодом, и потому многократно заверял, что утром я непременно получу чай и печенье, причем в какое-то нечеловечески раннее время.

Итак, я лежал и пытался уснуть, глядя на звезды, усыпавшие небо до самого горизонта. На таком плоском ландшафте ночное небо служит компенсацией за безрадостный пейзаж в течение дня. Нетрудно понять, почему халдеи были одними из первых на земле астрономов. Каждую ночь небо представляет собой великолепное зрелище, и отсутствие гор или хотя бы холмов означает, что внимание наблюдателя никогда не обращается к земным объектам, но свободно бродит среди созвездий. В древние времена вершина каждого зиккурата могла принимать небольшую группу людей, всматривавшихся в фиолетовую бесконечность небес, наедине с тайной Вселенной, как моряки посреди океана.

То, что евангельские волхвы с Востока были халдейскими астрономами, — больше, чем заманчивое предположение. Кеплер обнаружил, что соединение Юпитера и Сатурна в созвездии Рыб, обычно видимое раз в восемьсот лет, произошло не менее трех раз непосредственно перед Рождеством Христовым. И не было на земле места, в котором на это могли обратить больше внимания, чем в древнем доме астрономии. Волхвы сказали: «Мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему»¹⁸. Сколько художников изображали волхвов, бредущих по равнине в сторону Вифлеема, глядя на горящую над головами Звезду!

Пока поезд продвигался на юг, я читал книгу сэра Леонарда Вулли «Халдейский Ур». В ней рассказывается об истории одного из самых значительных и интересных археологических открытий нашего времени. Раскопки дали миру свидетельства потопа. Удалось найти могилы людей, принадлежавших высокоразвитой цивилизации, живших за столетия до построения пирамид. Затем, совершая прыжок во времени, сэр Леонард рассказывает о городе, в котором, возможно, жил Авраам. Он входил в руины домов, которые мог знать Авраам. Семь лет работы с лопатой в Уре уничтожили полувековую уничижительную критику, созданную пером невежд.

Когда сняли покров земли с древнего города, мы узнали, что Авраам был жителем культурного, цивилизованного общества; он покинул его, чтобы пасти овец и странствовать по миру так же добровольно, как сегодня человек покидает Лондон, чтобы перебраться в Австралию или Новую Зеландию.

«И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ»¹⁹.

Итак, Авраам покинул оживленные набережные и рынки раннего и меньшего по размеру предшественника Вавилона, он бродил по миру не потому, что был кочевником по рождению, а потому, что, как горожанин, решил искать свою судьбу: в некотором роде, его можно назвать первым колонистом в истории.

Перед рассветом поезд остановился на узловой станции Ур. Там меняли локомотив, после чего состав направлялся дальше, к Персидскому заливу.

Стоило мне ступить на платформу, как я почувствовал нечто знакомое. Я раньше нередко попадал на подобные станции. Она отлично подошла бы для съемки немого фильма, когда герой прибывает на новое место, причем обстановка всегда совершенно одинакова. Сначала в кадре появляется локомотив, за ним тянется череда сверкающих на солнце пульмановских вагонов, поезд на полной скорости несется на зрителя, в последний момент сворачивая чуть в сторону, прежде чем остановиться. Затем из вагона выходит герой, бросает тревожный взгляд на окружающий пейзаж, в котором вплоть до самого горизонта царит картина полного запустения. Словно для того, чтобы подчеркнуть его одиночество, камера переносит наше внимание на отправление поезда. Пассажиры на платформе, чернокожий слуга, колеса набирают скорость, и вот уже герой остается один и задумчиво стоит на опустевшем перроне.

Каждую деталь этой сцены легко представить себе в Уре, едва освещенном ранним утром. Там было только небольшое станционное здание и пути, уходившие к северу и югу. Воздух был колючим и холодным, вокруг царила полная тишина. Сам факт, что я прибыл на комфортном поезде, делал Ур гораздо более пустынным и удаленным, чем я воображал.

В отличие от моих кинематографических предшественников, оказывавшихся в подобной ситуации, я не мог рассчитывать, что меня встретит девушка в шляпке от солнца или старик на облучке легкого экипажа, или хотя бы толпа поселян, которые всегда приходят в фильмах на выручку герою. В Уре не было ничего подобного, лишь рассвет постепенно озарял плоскую равнину. По мере того как свет становился ярче, выяснялось, что вокруг простирается бесконечная дикая местность. Но когда солнце встало, я обратил внимание на примечательную черту пейзажа. Примерно в двух милях виднелся красноватый холм, напоминавший пирамиду со срезанной верхушкой. Эта огромная масса могла быть только одним — знаменитым зиккуратом Ура. Я видел много его фотографий, читал о нем в книгах; и вот он передо мной, в утреннем свете, в пустыне, и я могу дойти до него пешком.

Подойдя поближе, через сухой солончак, я увидел, что это не земляная насыпь, как казалось издалека, и далеко не бесформенная груда — это конструкция из сырцовых кирпичей; наклонные стороны вели к вершине, которая уже была хорошо различима, хотя до зиккурата еще оставалось некоторое расстояние.

Я даже не предполагал, что зиккурат Ура или то, что от него осталось, будет настолько впечатляющим. Все храмовые башни Вавилонии и Халдеи были построены по одному принципу: последовательность широких, почти плоских платформ, водруженных одна на другую, каждая следующая платформа меньше предыдущей. Малыши строят подобия зиккуратов — всем известные детские пирамидки, которые составляют на вертикальном основании — стержне. Святилище бога находилось на самом верху, на последней платформе, и к ней вели наклонные лестницы, начинавшиеся на уровне земли.

Может показаться странным, но моим первым чувством при взгляде на зиккурат Ура было истинное удовольствие. Я никогда не испытывал полного комфорта в абсолютно плоской стране и потому высоко оценил желание давно умерших зодчих Ура нарушить монотонность равнины возведением искусственной горы. Есть теория, что древние завоеватели этих мест были выходцами из горных районов и тосковали по родине — или просто отличались религиозным консерватизмом (может быть, справедливо и то и другое). В любом случае они хотели молиться богам на возвышенных точках, как привыкли делать до прихода в эти низины. В Халдее они строили возвышенные места собственными руками, и рассказ о строительстве Вавилонской башни описывает именно такое событие.

Даже в запустении зиккурат Ура выглядит величественно, должно быть, он просто потрясал, когда ступени-платформы были выкрашены в яркие цвета, нижние ярусы — в черный, самый верхний — в красный, святилище — в синий, а кровлю покрывал позолоченный металл. Жрецы в цветных одеяниях спускались и поднимались по лестницам, сопровождали статую божества вниз во время великих праздников — сэр Леонард Вулли полагает, что именно эта процессия легла в основу описана «лествицы Иакова», — казалось, что по склонам пирамиды двигаются ангелы.

Я взошел на зиккурат по той самой лестнице, раскрытой во время раскопок, — по ней шли жители Халдеи за двадцать три столетия до Рождества Христова. Так странно осматривать сооружение, которое намного старше патриарха Авраама, храм, который ловил последние лучи заходящего солнца задолго до построения египетских пирамид. Я обратил внимание на ровные ряды щелей, напоминавших бойницы средневековых крепостей; они озадачивали археологов, пока те не разобрались, в чем дело. Эти щели проходят сквозь облицовку из обожженных кирпичей, скрепленных битумом, до самой основы из сырцовых кирпичей, составляющих сердцевину всей структуры. Считалось, что они позволяют отводить влагу из глубины строения; но археологи постепенно поняли, что осушать нечего! И верхние кирпичи, и сырцовое основание должны были потерять всю влагу вскоре после окончания строительных работ, а редкие в этих краях, но очень обильные дожди прекрасно отводились от сердцевины и без этого. Тогда зачем устраивать столь трудоемкое дренажное устройство? Ответ на загадку был найден, когда прочитали надпись, сделанную от имени последнего вавилонского царя Набонида, о чьих археологических и исторических исследованиях я уже упоминал. Он нашел зиккурат Ура в руинах и восстановил его, позаботившись сообщить об этом в надписи, где сказано, что царь очистил «обрушившиеся ответвления». И тогда стало ясно, что на платформах росли деревья, и дренажные отверстия предназначались для отведения воды, которой орошали растения на террасах.

Поднявшись на самую вершину зиккурата, которая вздымается над равниной примерно на пятьдесят футов, я увидел то, о чем никогда не забуду. Прямо внизу, прижавшись к руинам храма, лежал Ур — один из древнейших городов, о которых мы только знаем. Там были тысячи маленьких домов без кровли, сложенных из сырцового кирпича, и пересекавшиеся улицы и переулки. Косые лучи утреннего солнца падали на мертвый город, превращая строения и улицы в рельеф из острых черно-белых линий и углов. Концы проходов терялись в грудах песка, обозначавших границы раскопок. И этот город был выстроен на развалинах предшествующих, более древних поселений, в том числе того, где жил Авраам за двадцать столетий до Рождества Христова.

Везде, насколько хватало глаз, простиралась бурая равнина, ограниченная лишь далеким горизонтом. Только в одном месте полное запустение нарушалось тонкой зеленой полосой, огибавшей пейзаж. Это был Евфрат, который катил свои воды в Персидский залив по глубокому руслу, окаймленному финиковыми пальмами.

Глядя с высоты зиккурата в Уре, я без труда мог представить, как выглядела эта страна тысячи лет назад. Море тогда было гораздо ближе, поскольку ил, принесенный двумя реками, накапливался год за годом, век за веком, формируя аллювиальную долину, и теперь побережье находится на расстоянии 120 миль. Вавилония представляет собой платформу речного ила, медленно нарастающую в южном направлении. Багдад расположен в 130 милях к северу, на высоте 105 футов над уровнем моря, и халдейский Ур — только на 15 футов; Басра, которая стоит в 120 милях к югу, выше уровня моря лишь на 8 футов. Во времена Авраама морские суда стояли в гавани Ура, а Евфрат или его крупный приток, омывал западные стены города. А вместо бурой пустыни вокруг Ура должны были простираться участки пышной растительности. Пальмовые рощи и поля зерновых тянулись на многие мили от города, их пересекали оросительные каналы, в которых отражалось голубое небо. Вместо палящих пустынных ветров дул свежий морской бриз; вместо мертвенной тишины шумел оживленный город, корабли поднимались и спускались по реке, лодки мягко скользили по голубым каналам. А в центре, посреди одноэтажных домов, теснившихся внутри городских стен, высился зиккурат Ура, ярко раскрашенный, видимый на равнине на расстоянии многих миль, а солнце сверкало на золоченой кровле святилища, так что их было видно с полей на севере и синего моря на юге. В этом блестящем, цивилизованном городе жил Фарра, отец Авраама, и отсюда Авраам отправился в странствия.

Я спустился с зиккурата и вошел в город Авраама. Если бы квадратную милю багдадских улиц лишили крыш и оставили безлюдной на год или два, она стала бы сильно напоминать Ур; правда, друзья и современники Авраама, вероятно, жили в лучших домах, чем многие из тех, что я видел в Багдаде. Переулки в Уре очень узкие, по некоторым едва смог бы пройти нагруженный поклажей осел, но некоторые дома имели по четырнадцать комнат, окружавших центральный двор. Можно вообразить жизнь в древнем Уре, хотя некоторые обычаи покажутся нам странными. Как утверждает сэр Леонард Вулли, ко многим домам были пристроены «личные часовни», в которых хоронили в массивных глиняных гробах, напоминавших старинные ванны, членов семьи. В более скромных жилищах мертвых помещали прямо под полом. Сэр Леонард пишет: «Существовал обычай, согласно которому считалось, что мертвец продолжал жить в доме, и наследники располагались над его могилой; обычай, на первый взгляд, может показаться варварским, однако он свидетельствует о крепких семейных узах, характерных, например, для древних евреев». Может, и так, но нам трудно понять, почему в Уре не разразилась чума, несмотря на лагуну, каналы и реку, равно как и на прочие прелести Ура; полагаю, Авраам был счастлив уйти в пустыню.

Сидя в доме, где могли находиться Авраам и Сарра, я услышал странный, неожиданный звук. Это был человеческий шепот. Вероятно, Ур — не то место, где ожидаешь услышать чей-то шепот из-за стены. Осторожно пройдя на цыпочках к проему, я выглянул наружу и увидел двух мужчин с ружьями за спиной. Это были сторожа руин.

Мне всегда было любопытно, о чем говорят эти люди между собой, ведь несмотря на то что подозрительность у них в крови, а ружья и патронташи наготове, они наверняка ощущают себя беззащитными, когда бродят вот так среди древних развалин. Я попросил их показать мне то место, где сэр Леонард Вулли обнаружил свидетельства потопа, и очень доволен, что сделал это, потому что ни за что не отыскал бы его сам. Они провели меня по переулкам мертвого города к двум насыпям и указали на огромную яму. Сторожа предупредили меня, что ступать надо очень осторожно, поскольку края раскопа не укреплены, и я спустился на пять тысяч лет назад.

Мне интересно было рассматривать стены, на которых запечатлелась история людей, живших на этом месте: слой за слоем вглубь уходили пласты разных эпох. Глиняные черепки в изобилии торчали из земли; виднелись кости и какие-то непонятные объекты и фрагменты. Стороны раскопа кое-где представляли собой сплошное месиво ручек от кувшинов, горлышек сосудов, кусочков горшков, обломков тарелок и других емкостей; и все это прекрасно сохранилось. А потом, с драматической ясностью, я увидел свидетельство человеческой беспечности и бестолковости; восемь футов пустой глинистой почвы, без малейших следов жизнедеятельности. Эти восемь футов были принесены потопом, случившимся здесь примерно шесть тысяч лет назад. А ниже снова шли слои, сохранившие следы человеческой жизни: те люди жили еще до потопа. Сэр Леонард Вулли приводит замечательное описание своего открытия:

Археологи прошли сквозь слой, оставленный потопом, и нашли следы людей, живших до него. Сэр Леонард продолжает:

Увидеть слой человеческой жизни до потопа, вслед за археологами, — это было бы по-настоящему впечатляюще, но осыпающийся песок со стен раскопа уже скрыл нижнюю страту. Однако едва ли что-то может быть нагляднее следов потопа. Это словно великая тишина, внезапно сменившая живые человеческие голоса, это возобновление жизни после того, как «земля высохла»²⁰.

Я осмотрел места царских погребений в Уре, среди которых археологи нашли могилы царя А-бар-ги и царицы Шубад, а также скелеты восьмидесяти слуг, в основном женщин. Эти захоронения были сделаны за тысячу лет до рождения Авраама, и с этого кладбища поразительные, изящные ювелирные изделия были перенесены в Музей Багдада.

Описание этих могил сэром Леонардом Вулли — блестящий образец реконструкции. Кости и найденные рядом с ними предметы, остатки повозок и скелеты быков — все было найдено в таком расплющенном состоянии, что даже крепкое деревянное колесо превратилось в беловато-серый круг праха на земле, однако сэр Вулли сумел выстроить яркую картину захоронения, каким оно было пять тысяч лет назад, когда в него поместили тела царских особ: у солдат, умерших у ворот, в руках копья с медными наконечниками, мертвая арфистка рядом со своим инструментом, мертвые погонщики волов возле животных, возницы на повозках, придворные дамы в нарядных платьях и сама царица Шуб-ад на деревянных похоронных дрогах, в фантастическом головном уборе из буковых листьев и колец, все ее тело покрыто амулетами и бусами, а возле руки — золотая чаша.

Ни одно из тел не сохранило следов насилия, нигде не видно признаков агонии. На самом деле существует только одно доказательство того, что все эти люди, по-видимому, добровольно отправились вслед за владыкой в загробный мир. Его обнаружили археологи: у всех женщин, кроме одной, на головах золотые или серебряные обручи. Когда тело без головного убора было поднято, под ним, на уровне талии, нашли предмет, который оказался недостающим обручем. Вероятно, эта дама пришла последней, может быть, она несла обруч в складке платья или в сумочке на поясе, полагая, что наденет его внутри могилы; но забыла это сделать. И так она пролежала пять тысяч лет, пока кто-то не обнаружил ее забывчивость.

Сэр Леонард Вулли предполагает, что эти люди в ожидании смерти могли находиться под воздействием наркотических препаратов. Судя по всему, они участвовали в церемонии по доброй воле, поскольку рассчитывали на быстрый переход из одного мира в другой.

На обратном пути к зиккурату я наткнулся на группу, состоявшую из нескольких мужчин и трех-четырех женщин, а также нескольких детей, по большей части жителей Ирака. Руководитель группы представился почтмейстером Ура, он сказал мне, что решил развлечь друзей, служащих железной дороги, их жен и других членов семей. Они собирались устроить пикник на руинах и предложили мне присоединиться. Я с удовольствием согласился, и мы устроились на песчаном холме неподалеку от храма богини Луны.

Они сказали, что нас ожидает банни. Я не знал, что означает это слово, но спрашивать не стал, решив, что вскоре все само выяснится. Так и вышло. На холм поднялись два молодых араба с деревянным ящиком в руках; в нем лежали шесть чудовищного размера рыбин с очень толстым телом, покрытых радужной чешуей, каждый фрагмент которой был не меньше ногтя. Они прибыли со стороны Евфрата, из деревни Насарийя, расположенной в десяти милях от Ура. Любой из рыбин хватило бы для всей нашей компании, но организаторы пикника деловито разделали все шесть и принялись за приготовление еды.

Тем временем другие участники пиршества развели огонь, подбрасывая в него куски твердой, темной древесины, принесенной с собой, поскольку в этой безлесой стране невозможно собрать дрова или хворост. Я поинтересовался, что это за древесина, и мне пояснили, что она привезена из Индии, это часть обшивки старого спального вагона.

Разделанные куски рыбы банни накололи на колышки и установили по кругу в песке, чешуей в сторону от огня, так что открытая сторона могла поджариваться. Время от времени куски рыбы падали в пепел, но их быстро подхватывали худыми, смуглыми руками и устанавливали на прежнее место. Вскоре первая порция была готова. Почтмейстер достал лимон, коробку карри, пакетик соли и бутылку соуса «Ли и Перринс». Всем этим с профессиональным изяществом была уснащена жареная рыба, которую затем уложили в центр круга, и все брали свою часть пальцами.

Если вы представите себе жирную треску, припахивающую дымом и древесным пеплом, то получите примерное представление о рыбе банни. Мясо у нее белое, слоистое и очень сочное. Пожалуй, даже прожорливый кот попятился бы от совершенно взрослой рыбины такого рода. Но участники пикника ели ее с удовольствием и в изобилии. После того как мы выбирали пальцами содержимое очередного куска, арабы отбрасывали в сторону пригорелую шкурку, чтобы очистить угли для следующей порции.

Когда я сказал что-то о гигантских размерах рыбы, собеседники заулыбались и ответили, что в Евфрате водится другая рыба — биц, так вот она порой достигает семи футов в длину и весит до сотни фунтов.

Остаток дня я провел с этими милыми людьми. Мы совершили прогулку в Насарийю, где я увидел Евфрат — широкий и мощный, протекающий через белый город и пальмовые рощи. По реке плыли примитивные лодки, а по берегам шли закутанные в покрывало женщины с сосудами для воды, в сопровождении маленьких черноголовых детишек с кожей цвета молочного шоколада. По улицам городка брели сумрачные шииты, все еще отмечавшие свой трагический праздник.

Странно было думать, что мои знакомые, служащие железной дороги, принадлежали к тому же народу и тому же столетию, что и крестьяне, сохранившие обычаи и облик вековой давности. В синих саржевых костюмах они казались здесь такими же иностранцами, как и я. В странах, где установлено мандатное европейское управление, быстро складывается административный слой, усваивающий европейские идеи, и порой я задумывался о том, занимаются ли эти люди просвещением крестьян-соотечественников и будет ли распространяться просвещение в глубину общества или народ останется в прежнем состоянии.

Прибыл ночной поезд, и, распрощавшись с новыми знакомыми и с Уром, я отправился назад, в Багдад.

Рано утром я снова сел в автобус компании «Нейрн» и через пустыню поехал в Дамаск. Я спал почти всю дорогу, время от времени просыпаясь, и каждый раз видел ровную бурую местность, тянувшуюся до горизонта. В такие моменты я думал, что мое путешествие похоже на то, что мог бы совершить странник прошлого века. Я направлялся в сторону Египта, искренне надеясь, что окажусь там уже через три дня, то есть рассчитывал преодолеть расстояние от Евфрата до Нила немногим менее чем за 60 часов.

До войны пустыню можно было пересечь только на верблюдах, а железная дорога между Палестиной и Египтом еще не была построена. Не могу представить, сколько недель заняла бы аналогичная поездка лет двадцать назад.

Мы сделали остановку в крепости Рутба перед самым заходом солнца. Джордж Брайант все так же управлял кусочком Англии. Я выпил чая, съел несколько печений, затем насладился отличным английским обедом, а потом мы отправились в ночь, и только фары освещали белесую дорогу впереди. На рассвете прекрасного дня мы остановились в холмах к востоку от Дамаска, развели из веточек кустарника небольшой костер. Вскоре мы смогли выпить по чашке крепкого черного чая. Автобус, покрытый бурой пылью, стоял чуть в стороне, опираясь на массивные, непривычные для города шины, и выглядел не менее романтично, чем старинный дилижанс. Трудно спорить, что подобное завоевание пустыни двумя предпринимателями из Новой Зеландии представляет собой примечательное и романтичное достижение, и мое восхищение совершенно искренне.

Попасть из Дамаска в Палестину — значит пережить настоящее приключение. Дорога постепенно идет под уклон, спускаясь к Галилейскому озеру, а потом наступает момент, когда вы видите с левой стороны голубую гладь сквозь разрывы между горами. По мере приближения к озеру воздух становится теплее, и если день ясный, как обычно и бывает, можно ощутить, что такое июньская жара в январе.

Само озеро залито солнечным светом. Рыбаки из Тиверии заняты работой, они забрасывают сети там, где Иордан впадает в Галилейское озеро, а в небольшом эвкалиптовом лесу Табга черно-белые зимородки мелькают над водой, время от времени ныряя на глубину. Единственное, что изменилось с тех пор, как я в прошлый раз побывал в этих местах, — это восстановление мозаики IV века «Церковь хлебов и рыб». Араб больше не сметает песок с этой великолепной реликвии одной из древнейших базилик Палестины. Над ней выстроена крыша, и все благодаря энергии одного шотландца, майора А. А. Гордона.

Было трудно покинуть берега озера и направиться в сторону Хайфы по дороге, которая шла вверх по горам через расположенный на морском побережье Назарет. В Хайфе я много услышал о ненависти арабов к евреям и о решимости евреев создать в Палестине собственное государство. В какой-то момент ко мне подошел еврей и яростно выкрикнул:

— Что сделал мой народ, чтобы заслужить ненависть всего мира? Куда нам идти, если не в собственную землю?

А араб-христианин не менее страстно уверял меня:

— Вы, англичане, думаете, что Господь поможет безбожникам вернуться в Землю Обетованную? Я могу провести вас по еврейским поселениям вокруг, да они просто насмехаются над Богом. Почему мы должны сидеть и смотреть, как нашу страну покупают евреи-коммунисты?

Мне нечего было им ответить. Я был искренне рад покинуть бурлящий ненавистью край, который должен быть Святой Землей. На железнодорожной линии недавно произошел взрыв, и мне посоветовали скорее сесть на корабль до Александрии. И хотя это несколько затягивало мое путешествие, что такого? Мы направлялись на юг мимо ровной зеленой долины Сарон, мимо Яффы, Газы и вскоре оказались в открытом море.

Через некоторое время я ступил на землю Александрии.

Глава четвертая Каир: коптские ритуалы

Утром я сел в поезд, который шел из Александрии в Каир. Все три часа поездки на юг я сидел у окна белого пульмановского вагона и смотрел на панораму Египта.

Передо мной до самого горизонта раскинулась плоская равнина, изумрудно-зеленые поля кукурузы и сахарного тростника, шоколадные участки свежевспаханной земли. Густые рощи финиковых пальм, заросли бананов — желтые плоды мелькали среди листвы, напоминавшей уши зеленых слонов.

Берега поднимались футов на двадцать выше уровня полей, движение на них в районе Дельты было весьма активным: медленно шагающие вереницы верблюдов, выгибающих шеи в сторону расположенного по соседству рынка, семенящие в клубах пыли ослы с грузом на спинах (вид у них был притворно-покорный). Темнокожие девушки небольшими группами шли за водой, поставив на голову кувшины, а за ними брели козы и дети — все по щиколотку в черной пыли, этой одиннадцатой казни египетской.

На полях виднелись крестьяне-феллахи, которые за долгие века изменились, наверное, меньше, чем кто и что бы то ни было в Египте. Они опирались на мотыги, какие можно найти в музеях с датировкой, скажем, «3000 год до н. э.», или шли за плугом, который тащила пара черных волов или вол и верблюд, причем плуг этот сильно смахивал на тот, что я видел на фресках эпохи Древнего царства.

Всю дорогу от Александрии до Египта я видел молодых и старых мужчин, кожа которых потемнела от солнца; они сидели возле оросительных каналов, неустанно вращая ручку механизма, напоминающего небольшую деревянную бочку, — он втягивал воду из одного канала и выливал ее в другой, расположенный на более высоком уровне.

Эти бедные смуглые люди распределяли живительный кровеносный поток Египта. День за днем, год за годом, век за веком они выполняли свою монотонную работу, направляя воду то туда, то сюда; и если бы они прекратили это делать, земля Египта пересохла бы и превратилась в пустыню. Исследователь древностей в изумлении смотрит на тех, кто управляет водой, ведь в их руках в районе дельты Нила находится тот самый коловорот, который создал математик и изобретатель Архимед за два столетия до Рождества Христова.

Поезд миновал одну за другой многочисленные деревни, порой довольно живописные, утопающие в пальмовых рощах, расположенные на берегах голубых каналов, на которых виднелись высокие мачты стоящих на якоре гийясов с зарифленными парусами, напоминавшими сложенные крылья бабочек.

Дома в этих деревнях представляли собой небольшие бурые коробки в два-три этажа, выстроенные из сырцового кирпича. Очищенные стволы пальм использовались для возведения крыш и потолков, торцы стволов выступали из стен. На плоских кровлях были устроены голубятни, вокруг которых мелькали тысячи сизых птиц.

Смуглые дети, индейки, куры, ослы, верблюды, буйволы толпились на узком пыльном пространстве между домами, в то время как женщины лет 25–30 сидели в дверях или под акациями и эвкалиптами, толкли зерна кукурузы на хлеб или выпекали лепешки на открытых печах на улице.

Даже за время короткой поездки по Египту на поезде можно понять два основных фактора, определяющих жизнь местных: солнце и Нил. Именно Нил делает жизнь вообще возможной на узкой полосе зелени, пересекающей страну, а солнце позволяет быстро созревать урожаю.

С момента возникновения цивилизации Древнего Египта сельское хозяйство зависело от ежегодных разливов Нила и плодородного ила, приносимого им с Абиссинского нагорья в долину. Этот ил за столетие повышал уровень почвы на четыре дюйма, и общий уровень долины Нила сегодня на семь футов выше, чем во времена Клеопатры, и на 20–30 футов выше, чем в те годы, когда строили пирамиды.

Каждый год природа тщательно раскладывает новый ковер ила там, где вызревают урожаи Египта, на тех же местах, где растили зерно древние египтяне. Не больше века назад в Египте стали разводить хлопок, и это привело к серьезным переменам в ирригационной системе. Во время разлива воды Нила теперь удерживаются дамбами, а потом по мере необходимости используют для контролируемого регулярного орошения, что позволяет получать два-три урожая за год вместо одного. Вот почему, путешествуя по Египту, часто замечаешь признаки разных сезонов на территории в несколько акров. Вот темное, только что вспаханное поле, а рядом другое — зеленое от свежих всходов, а далее третье — там урожай уже почти созрел.

Эта мирная картина постепенно уступает место пригородам Каира, где только вечное солнце компенсирует убожество и грязь невероятного хаоса жалких лачуг и домишек. Пальмы и минареты многочисленных мечетей возвышаются над плоской кровлей жилых домов, а в небе парят коршуны, высматривая добычу.

Поднявшись с постели и распахнув зеленые ставни, я впустил в комнату яркое желтое солнце. Сумеречная комната мгновенно озарилась. В саду отеля, недвижимые в утреннем безветрии, пальмы четко вырисовывались на фоне голубого неба. Внизу, по тропинке, посыпанной красноватым песком, шел садовник, направляя шланг с водой на пурпурные бугенвиллии, а с крыши на крышу, посвистывая, перелетали коршуны.

Их жалобные крики — один из наиболее характерных звуков в Каире по утрам. Большие коричневые птицы, порой достигающие пяти футов в размахе крыльев, в течение многих веков терроризировали улицы Каира. В Египте никто не осмелится убить коршуна. Сделать это — значит навлечь на себя несчастье; также существует убеждение, что коршун, севший на окно или балкон, предвещает смерть. Как ибис и кот в Древнем Египте, коршун пользуется особыми привилегиями и находится под защитой.

Ранним утром я стоял на балконе и наблюдал за этими птицами. Они совершенно не боятся людей, и я много раз наблюдал за тем, как они стремительно пикировали на мусорщиков, выхватывали куски из отбросов и улетали. Им нравится садиться на высоте, например на верхушках мачт и флагштоков, и оттуда взирать по-орлиному на расположенные внизу улицы.

Некоторые говорят, что коршун никогда не атакует живое существо, но друзья в Каире заверили меня, что не раз наблюдали, как эти птицы уносят в когтях крысу или змею. А один из них уверял, что коршун унес котенка с его балкона; другой рассказал историю о пикнике, прерванном появлением коршуна, который украл рыбу прямо со стола!

Эти птицы, в Англии ныне редкие, когда-то были обычными и в наших городах. Гости Лондона четыре столетия назад упоминали их посвист и привычку подбирать куски из уличного мусора. Существует старинная английская поговорка: «Коршун-падальщик никогда не станет добрым соколом», для которой есть и аналог: «Из коровьего уха шелковый кошель не сошьешь». В наши демократические дни это мнение услышишь нечасто.

Стоя утром на балконе, я видел, как коршун явил живую иллюстрацию к строке Шекспира. В саду отеля накрывали столы, все пространство столов было усеяно салфетками, словно земля сухими листьями. Часть салфеток упала на траву, и коршун нырнул за ними, одним свободным, плавным движением, а потом взмыл ввысь с салфеткой в когтях.

Автокл в «Зимней сказке» произносит загадочное предостережение: «Когда коршун охотится, следи за мелким бельем»; предостережение и вправду загадочное, пока не увидишь коршуна с салфеткой в когтях, которую он использует, чтобы заткнуть щель между прутьями гнезда.

После завтрака было приятно сидеть на теплой, освещенной солнцем террасе отеля. Открытые экипажи проезжали по улице. Школьники в европейской одежде и в красных фесках печально брели на занятия с книгами под мышкой.

Улицы современного Каира широки и просторны, но тот романтический город, который манил наших предков, стремительно исчезает. Он все еще существует в хитросплетении узких улочек, всегда битком забитых транспортом, кривых переулков с маленькими лавками, в базарах, пропахших мускусом и розовым маслом, благовониями и кофе, где можно провести целый день за приятным разговором по поводу возможной покупки, а в итоге уйти, так ничего и не купив.

В глубине этих акров, заполненных крошечными лавками, можно найти поразительные здания, сложенные из блоков камня медового цвета — такого же, который использовали для постройки пирамид. Это мечети Каира, чьи минареты высоко возносятся над крышами окружающих домов. Самая примечательная из них — мечеть Мухаммада Али, выстроенная на вершине скалы Цитадель; ее изящные турецкие минареты выше всего, что есть в Каире, они красуются над городом, как мечта о Босфоре.

К западу от города протекает Нил, податель жизни, эта река — истинная мать Египта, как солнце — его отец; Нил — спокойный и синий в жаркий полдень. Дома-лодки и нильские пароходы стоят на причале вдоль берега. Флотилии гийясов с тонкими мачтами, вырисовывающимися на фоне неба, и белыми парусами медленно скользят посреди реки. Некоторые спускаются по течению с грузом сахарного тростника, пшеницы, риса и хлопка.

Толпы жителей не менее разнородны, чем сам город. Здесь можно увидеть современных каирцев в европейских костюмах и фесках. Они сидят в кафе вдоль улиц, охотно читают в газетах о последних политических сенсациях (ведь египетская политика состоит из череды кризисов), при этом потягивают турецкий кофе из крошечных чашек, закинув правую ногу на левую, а потом наоборот — чтобы чистильщик обуви мог выполнить свою работу.

Представительницы богатых классов, которые лишь несколько лет назад стали выходить на улицы, хотя и в сопровождении рабов, теперь ездят на собственных автомобилях и посещают танцклассы в отеле «Шепердс». Но в бедных кварталах Каира женщины все еще закрывают лица. Их можно заметить, когда они, группами по пять-шесть человек, возвращаются на двухколесных повозках, запряженных ослами, из предместий или сел. Иногда такая повозка останавливается перед средневековыми воротами Баб-эль-Митвалли, чтобы женщина могла спуститься на землю и прикоснуться к массивному строению, в которое включены фрагменты ковриков и зубы. Все ворота покрыты подобными реликвиями. Они закреплены там, чтобы привлечь расположение духов, которые, согласно преданиям, живут за этими воротами.

Короткая прогулка из районов, которые не изменились духовно со времен калифов, — и путешественник оказывается в совсем ином Каире, где автомашины, саксофоны, радио, кино и все прочие преимущества современной жизни доступны во всей их полноте.

Я приехал в Египет не для того, чтобы посетить многим знакомую землю фараонов, но для того, чтобы увидеть почти неизвестный Египет святого Марка.

Египет так долго остается исламской страной, что многие удивляются, узнав, что некогда это был один из важнейших оплотов христианства. Но даже те, кто знает об этом, порой забывают, что христианство не исчезло из Египта, ведь почти миллион современных египтян, считающих себя прямыми потомками древнейших жителей страны, по-прежнему хранят верность патриарху Египта, 113-му преемнику святого Марка.

Сейчас главой египетской церкви является Йоаннес (Иоанн) XIX, которому уже восемьдесят лет. Его величественный титул выглядит так: «Святейший папа и патриарх великого города Александрии и всей земли Египетской, священного города Иерусалима, Нубии, Абиссинии и Пятиградья и всех пределов проповеди святого Марка».

Святой апостол Марк считается основателем египетской церкви, он принял мученическую смерть в Александрии, где вплоть до мусульманского нашествия сохранялся культ его мощей. Первыми обращенными были греки, так что языком церкви стал греческий. Уступая по авторитетности только Риму, а на определенном этапе превосходя его по уровню интеллектуальной жизни, Александрийский патриархат был одним из столпов вселенской церкви вплоть до V века. Такие имена, как Климент Александрийский, святой Афанасий, Ориген и святой Антоний, основатель монашества, показывают, какой огромный вклад в развитие христианства внес Египет в первый период существования церкви.

Чтобы понять, как этот высокий уровень интеллекта позволил возникнуть расколу и ереси, необходимо знать, что Египет находился в сфере влияния Константинополя и правило в нем греческое меньшинство. Само по себе это не новость. На протяжении веков Египет подчинялся иноземцам, но пока египтяне поклонялись Амону-Ра и старым богам, они оставались особым народом и жили в ином мире, отличном от Александрии, которая всегда оставалась центром греческого влияния в Египте. Но когда вся страна стала христианской и миллионы людей по всей долине Нила забросили древние храмы и пришли в церкви, они оказались в духовном мире своих иноземных господ; в результате появилась потребность в национальной церкви. Усиление национальных и других различий привело к взрыву, который принял форму такого богословского движения, как монофизитство, особым образом описывавшего природу нашего Господа. Монофизиты утверждали, что Христос был только Богом, но не человеком, так что Его земное существование было не более чем видимостью. Эта ересь была осуждена на Вселенском соборе в Халкидоне в 451 году, и с того момента египетская церковь отделилась от остального христианского мира и пошла собственным, еретическим путем.

Значительная часть населения, рожденного в Египте, приняла монофизитство или готова была поверить в него, поскольку эту ересь осудил византийский император. Когда монофизитский патриарх Александрии как еретик был лишен сана, это произвело в Египте V века тот же эффект, что и высылка Заглул-паши в националистическом Египте XX века. Вся страна восстала, началось кровопролитие, и такая ситуация длилась почти два столетия, по мере того как патриархи, представлявшие то египтян, то греков, сменяли друг друга на престоле. Бунтующие монахи врывались в Александрию, чтобы поддержать патриарха или епископа, жгли и резали всех подряд, а потом уходили назад, в пустыню; по сути, это были неграмотные крестьяне, и при желании можно провести параллель между ними и современными участниками студенческих демонстраций в Египте.

Тем не менее из этой плачевной ситуации родилась египетская национальная монофизитская церковь, которая последовала ереси и во имя своей веры разорвала отношения с остальным христианским миром. Для египтян такое поведение было естественным, поскольку они больше не желали использовать при богослужении греческий язык и читать на греческом евангелия (так что последние перевели на местный язык). Именно этому мы обязаны удивительным фактом — египетская церковь до сих пор проводит литургию (курбан) на языке фараонов, точнее, на той его упрощенной форме, которая существовала в разговорной речи V века.

После этого разделенная христианская страна в VII веке была завоевана арабами, которые резонно сочли ее легкой добычей. Византийские гарнизоны изгнали, и мусульмане оккупировали всю страну, не встречая реального сопротивления со стороны египтян, которые, как иногда предполагают исследователи, даже рады были сменить господ. Сначала арабы благожелательно относились к христианству. Они дали им имя, которое с тех пор закрепилось за этой частью населения: слово «копты», собственно, означает просто «египтяне». Это арабская огласовка греческого слова «эгюптос», от которого происходит форма «гюпт» или «гупт», если точнее воспроизвести арабское произношение привычного нам слова «копт». Арабам копты были нужны не меньше, чем греки-христиане туркам после завоевания Константинополя. Арабам хватило здравого смысла предоставить христианам вести хозяйство страны, что было в интересах новых завоевателей, строить для них мечети, изготавливать ювелирные украшения и пр. Но через некоторое время начались религиозные преследования.

Коптов мучили и притесняли всеми мыслимыми способами. Благодаря своему невероятному упрямству они выживали, но едва завершалась одна буря, тут же начиналась другая. Огромное количество коптов приняло мусульманство, но всегда находились те, кто готов был страдать и умирать за веру. Эдриан Фортескью, католический историк пишет:

До недавнего времени коптского патриарха выбирали из числа простых монахов из пустынных обителей, это правило хорошо подходило для времен, когда монастыри были центрами учености. К сожалению, за прошедшие века сложилась ситуация, когда престол святого Марка стали занимать невежественные и по большей части консервативные отшельники. В 1928 году правило отменили, и теперь патриарха можно выбирать только из числа епископов. К главе коптской церкви предъявляют следующие требования: от должен быть старше 50 лет, не иметь в прошлом жены, не употреблять мясо и рыбу. Он посвящает в сан епископов, которым должно быть не меньше 17 лет, освящает миро (священное масло). Епископы хранят обет безбрачия, но священники, которые обычно происходят из низших классов и часто не имеют никакого образования, должны вступить в брак до вступления в сан. Язык Древнего Египта, которые остается литургическим языком коптской церкви, теперь мертвый, лишь немногие священники его понимают. Около 30 % коптского словаря составляют греческие слова, которые попали в египетский язык во времена, когда местные христиане вели службу на родном языке — четырнадцать столетий назад. Существуют две причины, почему умер древний египетский язык. После того как арабы завоевали Египет, арабский стал разговорным языком по всей стране; церковный коптский представлял собой александрийский диалект, который не был широко распространен за пределами северного региона. Верхний Египет говорил на саидическом диалекте, который сильно отличался от церковного коптского, примерно так, как кокни отличается от разговорного диалекта Глазго. Постепенно последняя область применения языка фараонов в разговорной речи сокращалась, и трудно сказать, насколько бы поняли александрийцы V века тот язык, на котором говорят во время богослужения современные копты.

Странно, что так мало написано в Англии о коптах и их религиозных ритуалах. В течение четырнадцати столетий отделенные от остального христианского мира, подавленные чередой несчастий, обрушившихся на них во время арабского завоевания, они смогли сохранить в неприкосновенности свои древние церковные обряды и обычаи. Это сделало их с археологической точки зрения наиболее интересной из всех восточнохристианских церквей. Они по-прежнему соблюдают многие ритуалы единой вселенской церкви, которые к нашему времени исчезли во всех частях христианского мира, за исключением Египта. Во многих таких ритуалах звучит голос первоначального христианства. Если кто-то считает коптов невежественными (некоторые из них действительно не имеют ясных и цельных представлений о вероучении), следует напомнить, что эта община дала миру не меньше мучеников за веру, чем любая другая.

Их добродетели и заблуждения рождаются из того, что на протяжении многих веков энергия целой общины уходила прежде всего на выживание.

Однажды утром я отправился в Старый Каир, чтобы увидеть коптские церкви. Мне сказали, что сам я никогда не смогу их найти, но я решил попробовать.

Такси проехало четыре мили к югу и оставило меня неподалеку от Нила, в сумрачном, пыльном районе, среди насыпей, могил, кожевенных и гончарных мастерских. Казалось, это место тяжко пострадало от хода истории. Крепкий на вид акведук высился над иссохшей землей. Похожие на призраков люди возились в черных песчаных карьерах, где они раскапывали могилы в поисках одежды и реликвий первых христиан, сегодня приобретших рыночную ценность. Яркие узорчатые ткани сильно пострадали за века пребывания в земле, но цвета их все равно прекрасны. Европейские коллекционеры и музеи охотно приобретают фрагменты рубах, башмаков, риз и прочих вещей, демонстрируя их потом в стеклянных витринах. Музей Виктории и Альберта в Лондоне имеет, например, отличное собрание коптских древностей.

Старый Каир представляется мне несравненно более привлекательным, чем Каир крупных банков, кинотеатров и кабаре. Он грязен, полон руин, поражен нищетой, но не пытается выглядеть чем-то иным: это честное место, на которое тяжко ступила пята истории, двинувшейся далее. И, к счастью, никто не стал наводить здесь порядок.

Оживленные набережные выглядели весьма живописно в резком утреннем свете: быстрое движение толпы выражало поразительную живость споров, тонкие мачты лодок-гийясов вырисовывались на фоне неба, мужчины разгружали мешки с зерном, напевая при этом, темные фигуры женщин, закутанных в покрывала, скользили вдоль берега, у них, как обычно, были сосуды для воды на плечах, а полуголые дети бегали у самой кромки реки, — и все это показалось мне прекрасным. Обнаженный по пояс смуглокожий мужчина нагнулся к лодке и вытащил веревку, его тело замерло на мгновение в «иератической» позе, которую художники Древнего Египта вырезали в доброй сотне надгробий. Стоя на берегу Нила, я мог разглядеть на западе темные треугольники, видимые издалека в этой плоской стране; они лишь чуть-чуть возвышались над другими предметами на фоне синего неба, словно три шоколадных конуса, — это были пирамиды Гизы.

Отвернувшись от набережной, я оказался перед картиной, удивительной даже здесь, в краю, знаменитом руинами: на меня смотрели остатки римской крепости Вавилон. Здания были возведены на возвышенности, они стояли, плотно прижимаясь друг к другу, скрывая внутреннюю часть структуры, а внутри лежал Старый Каир, масса извилистых, переплетающихся переулков. Одни ворота крепости просто великолепны. Они расположены между высокими и круглыми бастионами, уходят глубоко в землю, в направлении современного русла Нила, который в римские времена лежал ниже уровня ворот, а теперь поднялся. Думаю, ничто не может ярче продемонстрировать древность постройки, чем возможность заглянуть в яму и увидеть далеко внизу фрагмент старинной дороги к воротам, по которой сотни лет назад ступали чьи-то ноги. Старый форт Вавилон с пятью каменными слоями и тремя кирпичными, напоминает кусок Европы на африканской земле, и даже его запустение громогласно провозглашает: «Рим!» Внутри Вавилона скрываются незаметные издалека христианские церкви Старого Каира, свечи которых озаряли самые темные часы коптской истории.

Я спустился на несколько ступеней к незаметной, маленькой боковой двери, утыканной старинными гвоздями, которая могла бы находиться где-нибудь в темницах лондонского Тауэра. Она с трудом открывалась с помощью деревянного ключа фута два длиной, который называют дабба. Старуха, которая отпирала дверь, преувеличенно вздыхала и стонала, толкая створку, висевшую на ржавых петлях, в то же время пристально наблюдала за посетителями и не забывала попросить мзду, не из любви к Аллаху, а во имя Иисуса Христа и Его благословенной Матери, Ситт Мариам. Так вступаешь в дом христианства в Каире.

Я перешел со слепящего солнца, заливавшего набережные, в сеть затененных переулков, где строения в зловещем молчании прислонялись друг к другу. Переулки покрыты утоптанной грязью, воздух затхлый, и единственные, кого я встречал, — старухи и женщины помоложе, которые тенями скользили вдоль стен или выглядывали из темных подвалов. Переулки были слишком узкими для колесного транспорта, и деловитая толчея, которая оживляет даже самые тесные проулки Востока, здесь отсутствовала; я шел между покосившимися старыми домами в странной, мертвенной тишине.

Насколько я мог судить, это своего рода христианское гетто. Все признаки налицо: нищета, тишина и — хотя коптов уже очень давно не преследуют — страх. Ужас прошлых столетий все еще живет в этих затаенных переулках, где дома припадают друг к другу не от навалившегося на них сна, не от старости, но будто сжавшись от страха. Где же коптские церкви, которые я так хотел увидеть?

Мне говорили, что церкви Старого Каира — уникальные явления христианского мира, поскольку не имеют внешней архитектуры. Кстати, это утверждение неправильно, поскольку церкви Веррии в Македонии спрятаны еще тщательнее, чем коптские. И, пока озирался в поисках храмов или хотя бы каких-то их признаков, я вспоминал знакомство с церквями Веррии, где мне пришлось очень долго искать многочисленные христианские святилище, построенные местными жителями внутри домов или на задних дворах, чтобы скрыть их от глаз турок. Копты VIII–IX веков делали то же самое. Они устраивали церкви так, чтобы те совсем не походили на святилища и мусульмане не обратили бы на них внимания.

Наконец, усталый и отчаявшийся, я обратился к старухе, скорчившейся в пыли одного из дворов. Когда я заговорил с ней, она встала и поспешила прочь, подпрыгивая и покачиваясь при ходьбе, как старая ворона. Потом появился мальчик, возможно, ее внук, он повел меня в направлении, обратном тому, в котором я двигался, и внезапно указал на лестницу, что вела вниз по отношению к нынешнему уровню улицы. Несомненно, чуть раньше я миновал это место, не обратив на него внимания.

— Абу Сарга, — сказал мальчик.

Итак, передо мной знаменитая церковь Святого Сергия и Святого Вакха, хотя имя Вакха считается слишком языческим, чтобы его увековечивать, а потому церковь называют только именем святого Сергия — по-коптски Абу Сарга.

Я прошел по лестнице вниз и оказался, по всей видимости, перед дверью церкви. Я вступил в темное, просторное здание, в котором пахло застоявшимся ароматом благовоний и чем-то еще — я могу определить это «что-то» лишь как старость. Помещение продолговатое, типа базилики, центральный неф отделен от боковых двенадцатью колоннами: одиннадцать из серого мрамора и одна из красного гранита. По пять колонн справа и слева, еще две — в западной части, а между ними располагалась преграда, отрезавшая часть нефа и образующая подобие нартекса, или внешний портик, где в ранние времена обращенные, но еще не крещеные могли получать наставления и советы. Святилище в восточной части храма закрывала высокая преграда из инкрустированного дерева с занавешенным проходом. Преграда не была украшена иконами, как это принято в православной церкви, и я мог разглядеть верхушку куполообразного балдахина над алтарем. Я рискнул немного отодвинуть завесу, чтобы заглянуть в святилище. Алтарь установлен под раскрашенным деревянным балдахином, верхушку которого я заметил над преградой. Балдахин покоился на четырех небольших колонках сарацинского типа, по одной с каждого угла алтаря. За алтарем я увидел прекрасную округлую апсиду с возвышением, отделанным параллельными полосами светлого и темного мрамора, а в центре стоял мраморный трон для епископа или патриарха. Мраморные сиденья окаймляли изгиб апсиды в семь ярусов, так что трон оказывался в центре.

Осматривая алтарную часть, я обернулся и столкнулся лицом к лицу с разгневанным священником. Это был невысокий, плотный человек со смуглым лицом, окладистой и мягкой черной бородой, одетый в черную ризу, застегнутую до самого верха; на голове у него был плоский сверху, округлой формы тюрбан черного цвета. По выражению лица я догадался, что глубоко оскорбил его, заглянув в святилище, а потому поспешил извиниться; однако его гнев был направлен не на меня, а на себя — за то, что он отсутствовал, когда я пришел. Мы довольно быстро поладили, выяснилось, что он говорит по-английски, причем выучил язык самостоятельно.

Он попросил меня снять туфли, прежде чем войти в святилище. Я так и сделал, священник объяснил: когда копт вступает в святилище, он подчиняется словам Господа, сказанным Моисею из Неопалимой Купины — «сними обувь твою с ног твоих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая»²¹.

Оставшись в носках, мы прошли через проем в алтарной преграде и оказались в святая святых. Я спросил, как копты называют алтарь; священник ответил: «мадба», слово происходит от арабского понятия «резать» или «приносить жертву». Он добавил, что во всех коптских церквях алтарь должен стоять посреди открытого пространства. Его нельзя крепить к стене, как это часто делается в западных христианских храмах. Необходимо, чтобы во время литургии коптский священник обходил вокруг алтаря и при этом кадил ладаном. Подняв алтарный покров, священник показал, что основание сделано из камня; сверху вырезано углубление для деревянного подноса, на который ставят потир и дискос во время литургии. Я поинтересовался, делают ли коптские алтари из дерева. Он энергично помотал головой, категорически отрицая такую возможность, это против церковных правил, но сосуды всегда должны стоять на деревянном подносе. Принципиальное отличие от западной практики! В католической церкви сосуды для евхаристии должны стоять на камне, и потому каменная пластина является единственной освященной частью алтаря.

Я заметил в алтаре небольшое углубление и подумал, что когда-то это мог быть реликварий. Священник сказал, что в Страстную пятницу в это углубление помещают крест, под который насыпают розовые лепестки, а утром воскресения его вынимают.

Он позволил мне осмотреть расписную деревянную коробку, стоявшую на алтаре. Это тоже характерная деталь коптских церквей, уже много веков этот предмет не используется для хранения Святых Даров; сюда помещают потир во время литургии. В верхней части коробки имелось полукруглое отверстие, находившееся на такой высоте, что кромка помещенного внутрь потира приходилась вровень; потир ставят туда во время освящения Святых Даров.

Увидев, что я искренне всем интересуюсь, священник зашел в ризницу и вернулся с сосудами для евхаристии. Это были серебряный потир, круглый дискос, звездица и лжица. Звездица состояла из двух серебряных обручей, пересекавшихся вверху под прямым углом. Ее ставят на дискос над хлебом, а сверху кладут плат, или антиминс. Лжица используется для подаяния Святых Даров, поскольку в коптской церкви кусочки освященного хлеба окунают в вино и причащают именно таким образом.

Еще там был круглый веер, который используют во время литургии, чтобы отгонять мух от Святых Даров. Полагаю, в западных ритуалах единственный веер сохранился в ритуале парадного входа папы в собор Святого Петра, когда по сторонам от папских носилок идут служители с великолепными опахалами из павлиньих перьев, закрепленных на рукоятках футов шести длиной. Я спросил у священника, во всех ли коптских церквях используют веера, и он подтвердил, что так оно и есть.

Евхаристический хлеб в коптской церкви должен быть обязательно испечен на церковной пекарне в утро литургии, обычно этим занимается ризничий. При каждой церкви есть маленькая пекарня, где хлеб, изготовленный из муки самого тонкого помола, приготовленный воскресным утром, обязательно имеет отпечатанный сверху знак креста. Его называют курбан — слово это копты используют и для обозначения самой литургии. Это всегда дрожжевой хлеб, и каждая просфира имеет три дюйма в диаметре и примерно дюйм в толщину. Священник очень сожалел, что не может показать мне образец.

Когда мы покинули святилище и надели туфли, он постарался объяснить мне структуру церкви и значение ее частей. Все коптские церкви имеют три алтаря, стоящих в ряд в восточной части храма. В Абу Сарга они скрыты за алтарной преградой, напоминающей по форме православный иконостас. Интересна причина установки именно трех алтарей. В течение дня на коптском алтаре можно совершать только одну литургию, так как алтарь, подобно служившему на нем священнику и причащавшимся прихожанам, должен «поститься». Если необходимо совершить более одной литургии, первым используют высокий алтарь в центре, а затем один из боковых; в остальных случаях на боковых алтарях служат в день тех святых, которым они посвящены.

Проходя по центральному нефу, я указал на единственную красную гранитную колонну, отличающуюся от остальных одиннадцати серых мраморных, и поинтересовался, есть ли в этом какой-то особый смысл. Священник ответил, что колонны символизируют двенадцать апостолов, а особая колонна обозначает Иуду, который предал Господа и потому отличается от остальных.

В нартексе мы подошли к огороженному участку пола. Мой проводник поднял широкую планку, и я увидел огромную купель для крещения, напоминавшую скромного размера бассейн. Копты крестят полным погружением, а в ранние дни, когда церковь часто принимала взрослых новообращенных, они вступали в эту емкость с водой вместе, однако в наши дни большая купель используется редко. Я обратил внимание, что на колоннах, отделяющих центральный неф, когда-то были нарисованы фигуры святых, но теперь только на двух можно было различить явные следы краски. Священник сказал мне, что эти фигуры представляли Абу Сарга и его брата. Я не знал, что у святого Сергия был брат, и спросил, не могла ли вторая фигура представлять святого Вакха. Посещая Ресафу, я, естественно, слышал от местного священника истории о святом Сергии, но он сообщил только, что святой был римским воином, принявшим мученичество в «селении Ресафа».

Священник, показывавший мне церковь Абу Сарга в Каире, провел меня к крипте; согласно коптской традиции, Святое Семейство отдыхало здесь во время Бегства в Египет. Эта легенда создала церкви такую славу, что обычно европейские путешественники в Каире посещают только храм Святого Сергия.

Два лестничных пролета вели вниз с противоположных сторон от центрального нефа, под землей они сходились в миниатюрной темной часовне, чей сводчатый потолок поддерживали два ряда колонн. Это маленькое строение не более семи ярдов в длину и пяти в ширину, вероятно, находится на двадцать футов ниже уровня современной улицы. В одной стене есть ниша, священник указал на нее как на место, где спал Младенец Иисус.

Когда я покидал церковь, священник протянул мне буклет, по которому он практиковался в английском. Это было скромное издание с текстом в тысячу слов, но оно заинтересовало меня, так как я где-то читал, что копты не слишком убежденные монофизиты и знают об этой ереси довольно мало, во всяком случае с тех пор, как в V веке оказались отрезаны от остального христианского мира. Очевидно, священник Абу Сарга к числу таких людей не относился, потому что вот его слова:

Вот подлинный голос христиан Древнего Египта.

Я провел не одно утро в церквях Старого Каира, но один вид особенно поразил и заинтересовал меня. Во всех этих церквях, раньше или позже, я замечал женщину, сидящую на полу по-турецки и укачивающую нечто вроде кожаного валика. Они держат предмет на руках, как спящего ребенка, покачивают его, шепчут что-то по-арабски.

В таком свертке находятся кости коптских мучеников, несомненно, это самый необычный реликварий, который мне доводилось видеть. Похоже, в каждой церкви есть пять-шесть подобных святынь. Их хранят либо в особом ящике, либо на полках, а иногда накрывают пеленой из потертого красного бархата. Когда женщины хотят выразить свое горе, пожаловаться святому на бедствия, попросить о помощи, они идут к ящику или полке, вынимают сверток с мощами святого и убаюкивают его, непрестанно произнося молитвы.

Хотя, как и представители греческой православной церкви, копты не размещают в церквях статуи, они почитают иконы, и некоторые священные образа поразительно древние. Прихожане верят, что некоторые иконы, чаще всего образа Благословенной Девы и святого Георгия, являются чудотворными, в этом отношении они не уступают православным. Копты не закрывают образа серебряными окладами, как это порой делают православные для сохранения икон, которые нередко целуют, так что на иных образах сходит краска, кроме того, иконы со временем темнеют от копоти и свечного жира.

Все церкви Старого Каира имеют общие черты: три алтаря, поставленные в ряд в восточной части помещения, высокая преграда, скрывающая их от взгляда, ряды мраморных колонн — часть заимствована из языческих храмов, просторная купель для крещения, а также единственный вход, снаружи практически незаметный.

Вплоть до недавнего времени существовала традиция: женщины присутствовали на службе в особой части церкви — за преградой, на галерее. Но сегодня женщинам разрешается входить в церковь и сидеть в любом месте, обычно они устраиваются на полу возле входа. В большинстве церквей есть скамьи, которыми никогда не пользуются наиболее благочестивые прихожане, поскольку копты верят, что отстоять продолжительную службу — большая добродетель. Они стоя принимают причастие, но никогда не становятся на колени, как это делаем мы. Полагаю, их молитвенная поза прекрасна. Они стоят совершенно прямо, ступни вместе, руки разведены в стороны, ладони обращены вверх, локти прижаты к телу. Такую позу можно увидеть в ранней христианской живописи, в частности в катакомбах Рима.

В один из дней я заглянул в странную церковь, которая называется Аль Муаллака — «Подвешенная»; она встроена между двумя бастионами форта Вавилон. Хотя все даты постройки коптских церквей определяются гипотетически, нет сомнений, что именно эта церковь была возведена в IV веке, а другая, чуть поменьше, примыкающая к ней, в III или даже во II веке. Внутри церковь обильно украшена мозаикой и инкрустацией, там прекрасные резные преграды, так что создается общее впечатление чего-то среднего между христианской церковью и мечетью.

Древние египтяне были специалистами в разного рода мозаичных работах, о чем можно судить по экспозициям музеев; это доказывают и сокровища из могилы Тутанхамона. И, судя по всему, их потомки унаследовали этот дар. Копты в основном делают инкрустации из дерева и перламутра, отдавая предпочтение геометрическим узорам. Великолепная преграда в церкви создана из кедра, инкрустированного тонкими пластинами слоновой кости, образующими сложнейший узор. Когда преграда подсвечена сзади, она начинает светиться нежным розоватым тоном там, где свет из алтарной части проходит сквозь слоновую кость.

Однако меня гораздо больше заинтересовали бедные, обветшавшие церкви Старого Каира. Когда бы я ни подходил к ним, вокруг собирались люди, желавшие показать дорогу, обратить мое внимание на малейшие детали, чтобы я ничего не упустил. Когда я шел за провожатыми по узким переулкам, между обшарпанными домами с закрытыми ставнями, мне бросалась в глаза странность Старого Каира, всегда настолько тихого, что малейшее возбуждение, вызванное моим появлением, и звуки голосов заставляли всех жителей выглядывать в окна. Иногда приоткрывалась дверь, и в щели мелькал любопытный глаз. А потом я внезапно оставался в одиночестве. Толпа утекала в узкую дверь, и я понимал, что передо мной — церковь.

Церковь Ситт Бурбара — Святой Варвары — представляла собой просторное, темное помещение, жесткие, застывшие фигуры святых пристально смотрели с преград. Святая Варвара, покровительница оружейников, артиллеристов и, как ни странно, архитекторов, была гречанкой из Гелиополиса и приняла мученическую смерть в 235 году; не знаю, какие представления бытовали у египтян о ее жизни. Когда я попытался расспросить, то наткнулся на полное смятение. Один из присутствующих начал было рассказывать, но другой перебил его, потом присоединились третий и четвертый, а вскоре все собравшиеся вступили в жаркую полемику. Наконец кто-то привел старика, видимо, это был ризничий. Он выглядел настороженным и смущенным, но после неоднократных просьб толпы довольно связно изложил житие святой, хотя меня удивило его неведение: он не знал, что святая Варвара родилась всего в нескольких милях от того места, где он стоял.

Она была знатной дамой, «дочерью римского военачальника», рассказывал старик, и отец очень любил ее, ему не нравилась мысль, что какой-либо мужчина возьмет ее в жены, запрет в высокой башне, и никто больше не сможет ее увидеть. Но однажды она услышала о христианстве, проповедник пришел к ней под видом врача, в итоге она обратилась в правую веру. Отец решил построить для нее красивый хаммам, то есть баню, и однажды, когда работы были закончены, она пришла, чтобы взглянуть на здание, и приказала сделать три окна вместо двух. Отец разгневался, когда узнал, что она изменила его план, и потребовал объяснений. Святая Варвара ответила, что свет души приходит через три окна: одно называется Сын, другое — Отец, а третье — Святой Дух. Отец девушки рассердился, выяснив, что она приняла новую веру, выдал ее властям, и она была обезглавлена. В день ее мученичества, когда отец возвращался с места казни, неожиданно разразилась буря, и молния поразила отца. По этой причине святая Варвара и стала покровительницей воинов и оружейников, которые имеют дело с внезапной смертью.

Эта святая очень популярна во всем Египте, в ее честь построена старинная красивая церковь Абу Сефей — «Отец двух мечей». Это здание буквально пропитано атмосферой древности, несмотря на то что церковь не так почитаема, как Абу Сарга или Аль Муаллака. Она более запыленная и менее посещаемая, преграды с иконами опираются друг на друга, словно устали под грузом веков. Темные таинственные проходы и боковые часовни окружают почти абсолютную, угольную черноту, а все предметы и сами стены пропахли благовониями.

Мои друзья извлекли очередной кожаный сверток, в котором, согласно традиции, хранится плечевая кость Абу Сефей. Над реликвией висит икона, на которой святой изображен верхом на вороном коне, с двумя мечами — он предстает с ними на всех образах, также он несет тело мертвеца, перекинутое через седло. В облаках виден ангел, а епископ на заднем плане взывает к святому. Мне рассказали следующую историю.

Греческое имя Абу Сефей — святой Меркурий, он был офицером-христианином в армии императора Деция. Когда войска сражались с персами, святому явился ангел, который дал ему новый меч и приказал сделать знак креста на всех военных снарядах. Тот так и поступил, и персы были побеждены. Но император, увидев крест, приказал Меркурию принести жертву идолам. Святой отказался, провозгласив веру в Иисуса Христа, и его замучили до смерти в Кесарии, в Малой Азии. Египетский патриарх Афанасий совершил путешествие в Малую Азию и вернулся с рукой святого.

С этими словами рассказчик похлопал по кожаному свитку.

Епископ на иконе — святой Василий. Однажды, молясь перед иконой святого Меркурия, он попросил у святого отомстить за христиан, замученных злобным наместником Александрии. Святой исчез с иконы, а потом явился снова, и тогда святой Василий увидел, что у него в руках два меча, оба красные от крови, и тогда понял, что наместник убит.

Хотя у коптов довольно эксцентричные представления о хронологии, они путают персонажей и события с жизнерадостной непосредственностью, история отлично согласуется с известными фактами. Все исторические лица могли совершать приписываемые им поступки. «Наместник Александрии» — это император Юлиан Отступник. Афанасий жил через много лет после Абу Сефей и вполне мог привезти его мощи, а Юлиан скончался еще при жизни святого Василия.

Я спросил у одного из моих коптских друзей, возможно ли посетить женский монастырь. Мы шли по улицам Старого Каира и, к моему удивлению, выяснилось, что это можно сделать прямо сейчас. Мой спутник остановился, толкнул створку непримечательных ворот в высокой стене, и мы вошли в неухоженный двор, из которого лестничный пролет вел к нескольким домам арабского типа. Старуха толкла зерна, сидя на нижней ступени, а другая скорчилась в пыли, перебирая увядшие листья салата.

Еще одна женщина и несколько девушек сидели по-турецки на балконе одного из домов, а многочисленные дети, игравшие во дворе, завидев нас, бросились вверх по лестнице. Коптский женский монастырь больше напоминает богадельню, чем европейскую сестринскую обитель. Там живут женщины, чьи мужья умерли, или те, у кого нет средств к существованию. Они получают разрешение вступить в монастырь у патриарха, и их существование свободно от особого духовного напряжения. Они не носят покрывал, не приносят никаких обетов, им позволено навещать друзей. Некоторые даже покидают монастырь и выходят замуж.

Высокая смуглая женщина в черном арабском платье спустилась по лестнице и нервно спросила, кто мы такие. Это была мать-настоятельница.

Она провела нас к домам, где жили монахини. В настоящий момент их насчитывалось одиннадцать. Она открыла дверь комнаты для приема гостей. Вдоль стен располагался диван, на котором громоздились подушки, чтобы гости могли на них облокотиться. Стены были украшены образами различных святых. Я узнал святого Павла с бородой до колен.

Дети вновь принялись играть, а внизу, за стеной, шла своим чередом тихая, незаметная жизнь Старого Каира. Я сказал настоятельнице, что меня интересуют традиции коптской церкви, и лед был сломан; эти люди удивительно благодарны, когда собратья-христиане посещают их и расспрашивают о церквях.

— Мы молимся по утрам, — ответила мать-настоятельница. — А затем занимаемся домашней работой. Раз в неделю приходит священник и совершает курбан.

Вошла молодая монахиня, принесла маленькие чашечки кофе, непременные повсюду на Востоке. Каждый раз, делая глоток, я кланялся и благодарил настоятельницу; а она после каждого глотка кланялась мне, отвечая на приветствие. Мы легко общались, и я даже решился предложить ей сигарету. Она ответила, что, как правило, не курит, но сегодня готова нарушить обычай.

Насколько я понял, основная обязанность монахинь — охранять святилище Мари Гиргис (арабский вариант святого Георгия). Допив кофе, мы направились туда.

Мы вошли в замечательный зал, который мог находиться в норманнском замке Англии. Каменные стены вздымались к сумраку кровли, каменные блоки были настолько массивными, что в Сирии они почти наверняка относились бы к периоду крестовых походов.

Зал был пустым, и только в одном конце, в апсиде или алькове, стояла ограда. Это и было святилище Мари Гиргис. Свечи из неотбеленного воска горели перед иконой святого Георгия, поражающего копьем дракона.

Икона помещалась в нише, настоящем гнезде из лоскутов всяческих размеров, форм и цветов. Это были обрывки одежды тех, кто страдал от разнообразных болезней; как сказала мать-настоятельница, многие из лоскутов повязаны руками мусульман.

Одна из любопытных особенностей Египта — уверенность значительного числа мусульман в чудотворной силе христианских святых, в особенности святого Георгия. Большинство христианских праздников в этой стране посещают и христиане, и мусульмане, и невозможно избавиться от мысли, что благочестивые мусульмане являются потомками тех, кто столетия назад преследовал христиан, создавая условия для их кровавого мученичества.

Самый странный предмет в этом святилище, который в сумраке я чуть не пропустил, — тяжелая железная петля. Она прикреплена к длинной цепи, другим концом зафиксированной в каменной стене чуть ниже иконы.

Мать-настоятельница объяснила, что здесь на ночь оставляют сумасшедших, приковав их к цепи, иногда они проводят в святилище несколько дней, пока святой Георгий не избавит их от безумия. Сначала они бесятся, изо рта идет пена, они пытаются вырваться из петли, но постепенно усилия изматывают их, и несчастные погружаются в сон. И во сне им является святой Георгий и исцеляет.

Это удивительный пример живой веры в лечение во сне, которое провозглашал Эскулап и которое некогда практиковалось в языческих храмах по всему миру. Военачальники, которые бодрствовали в Вавилоне в ночь смерти Александра Великого, вероятно, тоже молили бога исцелить правителя во сне. И сегодня в Египте повсеместно, где только есть церкви Мари Гиргис, существует вера в эффективность лечения во сне, не ослабевшая с древних времен.

Когда мы прощались, мать-настоятельница сказала, что, если я вернусь в воскресенье, она наверняка сможет показать мне пациента, который ожидает исцеления от святого Георгия.

В Коптском музее Старого Каира реликвии раннего христианства хранятся с особой любовью и заботой, благодаря энтузиазму человека по имени Моркос Симайка-паша, выдающемуся члену коптской общины. В этом музее можно увидеть самую интересную и разнообразную коллекцию коптских объектов в мире.

Для каждого, кто знаком с Ирландией, самым удивительным может показаться явное сходство коптских древностей с реликвиями кельтской церкви. Разделенные огромным расстоянием, эти две страны в первые века распространения христианства обнаруживали немалую общность религиозной жизни. Преобладание Ирландии в классических исследованиях на протяжении так называемых темных веков, целый ряд знатоков греческого и латыни, со времен Карла Великого являвшихся оттуда с целью просветить Европу, часто упоминаются как выдающийся и необъяснимый исторический факт. Но я не знаю, почему это так воспринимается. Ирландские монахи были великими путешественниками, и весьма вероятно, что они приняли эллинистическую культуру напрямую из богословских школ Александрии. Я рискнул бы высказать предположение, что Египет способен дать ответ на то, что многие авторы называют загадкой интеллектуального блеска Ирландии во времена, когда светильник просвещения померк после падения Римской империи.

Известно, что многие ирландцы в течение первых шести веков христианской эры совершали путешествия в Египет, а египетские монахи посещали Ирландию. Рассказывали, что семь коптских монахов были похоронены в Ирландии, в Дезерт-Улид, и профессор О’Лири в недавно изданной книге «Святые Египта» упоминает, что в Национальной библиотеке в Париже хранится ирландская рукопись, описывающая путь до Святой Земли Скетис — то есть Египетской пустыни, и предназначенная для паломников.

Но связь между двумя странами имеет более глубокие основания, чем случайные визиты паломников или обмен учеными. Есть мнение, что ирландцы соблюдали египетский монашеский устав, когда вся остальная Европа приняла устав святого Бенедикта. Египетский устав впервые пришел в Европу, когда святой Афанасий в 340 году посетил Рим. Это была система индивидуального отшельничества, отличавшая от общежительной организации, которая впоследствии развивалась в Западной Европе. Отшельники жили в одиночестве в пещерах и среди скал, не строили больших церквей, но на ограниченной территории могли возвести значительное количество часовен. «Семь церквей» Глендалу в графстве Уиклоу — отличный пример примитивного египетского монастыря времен отцов-пустынников.

Сводчатые кельтские церкви Ирландии часто называют уникальными и изобретенными в самой Ирландии. Но это не так. Это точная копия коптских сводов, которые существовали в Египте с древних времен. Совершенно точно, что именно Египет является родиной сводчатой базилики, и тот факт, что этот тип перекрытия оставался неизвестным в Европе за пределами Ирландии, должен свидетельствовать о другой важной связи между кельтской и египетской церквями.

Невозможно смотреть на иллюстрированные евангелия в Коптском музее и не вспоминать Книгу из Келлса[28]. Также есть явное сходство между замечательно украшенными переплетами евангелий, хотя бы одна такая книга есть в каждой коптской церкви, и широко известными в Ирландии так называемыми кумдах. Еще одна любопытная параллель — это колокола, все еще использующиеся в коптском богослужении. Это маленькие ручные колокола напоминают те, что в Ирландском музее названы «колоколами святого Патрика». Я обратил внимание на металлическую отделку переплета евангелий в Коптском музее, украшенную спиралями и драгоценностями, такой предмет мог бы лежать на витрине рядом со знаменитым реликварием — колоколом святого Патрика. Резьба по дереву и камню, в которой люди и звери предстают в окружении кругов, также несет на себе явные черты близости с рельефами каменных крестов Ирландии.

Когда пытаются объяснить блестящее знание классического наследия в Ирландии в темные века, обычно говорят, что ученые бежали на остров из Галлии, из древних центров образования из-за варварских войн. В биографиях той эпохи вновь и вновь повторяется фраза: «Оставив родную страну, они поселялись в Ирландии из любви к Господу и учености». Полагаю, что задолго до этого, вероятно в III–IV веках, ирландцы учились в школах Александрии и возвращались в свою страну, обогащенные знаниями, которые можно было обрести в этом городе.

В жизни святого Патрика был любопытный случай, в котором я не видел особого значения, пока не заинтересовался возможными связями между египетскими и кельтскими церквями. Когда святой Патрик путешествовал по горам, не помню, в какой части Ирландии, он вошел в пещеру и увидел алтарь, на котором стояли четыре стеклянных потира. Суть истории в том, что эти потиры принадлежали христианам, которые исповедовали свою веру в Ирландии задолго до святого Патрика. Вероятно, в то время потиры обычно делали из металла, иначе стеклянные чаши не поразили бы святого Патрика, ведь ему они должны были показаться любопытными древностями.

Теперь я понимаю важность упоминания стеклянных потиров, которые широко употреблялись в христианской Европе в течение первых двух столетий нашей эры. Считается, что святой Урбан предписал заменить стеклянные потиры на металлические в 226 году, за двести лет до посещение святым Патриком пещеры в ирландских горах. Египетская церковь пользовалась стеклянными потирами с I века и продолжает пользоваться сегодня, в основном из-за бедности; но само их существование доказывает, что в Египте никогда не было сознательного предубеждения против изготовления потиров из стекла.

Следовательно, мы можем предположить, что, проходя по священным горам Ирландии, святой Патрик случайно наткнулся на пещерную капеллу древних ирландских отшельников, обучавшихся христианству в Египте. Также, я повторюсь, жизнь и обычаи египетских отцов-пустынников нигде не находят столь точных параллелей, как в укладе жизни кельтских отшельников. Святой Кевин, основавший поселение Глендалу в графстве Уиклоу, во многом напоминал святого Антония. Я припоминаю историю об искушении святого Кевина. Его преследовала энергичная девица по имени Кэтлин, которая, согласно одной из версий, мешала ему поститься в горах Уиклоу, а видения женщин искушали святого Антония в горах возле Красного моря. Поэт Мур описал, как святой Кевин отталкивает красотку и бросает ее в озеро, вероятно, именно так поступил бы и святой Антоний. Известно, что после того как святой Афанасий посетил Рим в 340 году, написанное им «Житие святого Антония» было переведено на латынь и стало широко распространяться по Западной Европе, стимулировав подражание идеалу. Кто знает, может быть, святой Кевин в пещере Уиклоу тоже читал об искушении святого Антония, и история о прекрасной деве стала наваждением, рожденным текстом?

Вероятно, когда-нибудь исследователи раскроют эту темную страницу христианской истории и установят связи между кельтской церковью и ее возможной прародительницей, церковью святого Марка в Египте. А. Дж. Ромилли в книге «Кельтское искусство в языческие и христианские времена» пишет: «Величайшая трудность в понимании эволюции кельтского искусства заключается в том факте, что, хотя кельты не изобретали новых идей, они проявляли необычную способность схватывать идеи других народов, с которыми их сталкивала война или торговля. А когда кельт заимствовал идею у соседа, он умел придать ей столь ярко выраженное кельтское звучание, что вскоре она совершенно отличалась от оригинальной формы и становилась неузнаваемой».

И все же, я думаю, что вполне возможно выяснить истоки кельтского искусства по реликвиям, которые находят на берегах Нила.

В один из дней, когда я был в Коптском музее, его основатель, Моркос Симайка-паша, вышел, опираясь на палку, и прогулялся со мной, любовно демонстрируя сокровища, извлеченные им буквально из огня.

— Кстати, раз уж вы так интересуетесь моей церковью, можете сегодня придти на церемонию, — сказал он. — Это свадьба. Приходите в церковь Эль Адра, Благословенной Девы, в Муски, к семи тридцати…

Было уже темно, когда я отправился на поиски церкви в Муски. Шофер-мусульманин не знал, где она находится, и вскоре мы потерялись в узких, заполненных народом переулках, где лошадь прокладывала путь, едва ли не кладя голову на плечи впереди идущих; вокруг раздавались жуткие крики, пронзительно скрипели колеса.

Один раз нам пришлось остановиться, улица была очень узкой, и прямо перед нами через дорогу какой-то человек перевозил тележку, переполненную великолепными овощами, которые в изобилии произрастают на черной почве Египта: там была роскошная цветная капуста, способная получить приз на любом конкурсе, лук-порей толщиной с запястье, пузатые фиолетовые баклажаны, зеленые, как ящерицы, огурцы. Человек, незнакомый с Востоком, мог подумать, что в любой момент здесь случится убийство, увидев, как зеленщик, преградивший нам путь, и мой шофер обрушили друг на друга потоки яростной брани. Их лица искажались от гнева. Они размахивали руками, ладони ярко сверкали в свете фонарей, пальцы указывали обвиняющим жестом на противника, но в то мгновение, когда англичане должны были бы кинуться в драку, а гангстеры, вероятно, выхватили бы «стволы», перепалка внезапно закончилась, и ее участники с улыбками обменялись на прощание парой шуток, демонстрируя, как довольны друг другом. Зеленщик вежливо оттолкнул тележку с цветной капустой, и мы поехали дальше.

Я наслаждался медленной поездкой по темным расщелинам, полным жизни. Каждая освещенная лавка являла выразительную картинку, обрамленную мраком; кое-где сидели по-турецки мужчины, которые вели торговые переговоры, потягивали кофе; в других сирийцы или армяне, словно пауки в ловчих сетях, устроились посреди рулонов персидских ковров; а иногда мы притормаживали, и лица местных жителей оказывались совсем близко, и три-четыре призрака, закутанных в темные покрывала, оглядывались на нашу машину, причем их глаза оставались спокойными и лишенными эмоций. Наконец мы добрались до пересечения нескольких улиц. Из-за домов вздымался излучавший зеленоватое сияние минарет, силуэт которого четко вырисовывался на фоне неба, и мой шофер, указав хлыстом вниз по переулку, сказал, что здесь даже он не проедет: вся улица была битком забита тележками, такси и арабийя.

Гости, прибывшие на свадьбу, пробирались между капотами машин к дальнему концу переулка — туда, где перед дверями церкви собралась большая толпа. Все ждали невесту. Лицом к лицу, в две линии от двери и вдоль части улицы, стоял хор молодых мужчин в белых одеждах, напоминавших ночные рубашки, через левое плечо у всех была перекинута накидка-стола, на головах красовались маленькие жесткие белые шапочки с серебряным крестом на макушке; в руках у юношей были зажженные свечи. Один из них держал вместо свечи кимвалы (металлические тарелки), а другой — треугольник. Они стояли в сумраке, и свет их свечей выхватывали из тьмы гладко выбритые лица; я подумал, что так могли выглядеть жрецы Исиды.

Когда одна машина двинулась через толпу, возникла всеобщая суматоха, а потом открылась дверца и вышла девушка, похожая на темный, полностью расцветший пион. Она была в вечернем платье из кремового кружева. Аккуратно уложенные иссиня-черные волосы ярко блестели. Пухленькое, хорошенькое личико заметно покраснело — это можно было заметить даже под обильной косметикой и несмотря на смуглую кожу. Четыре подружки невесты, тоже облаченные в вечерние платья, заняли места, а выстроившийся хор разразился резким пением, сопровождавшимся ударами кимвалов и звоном треугольника. Под это музыкальное сопровождение девушки прошли в церковь.

Во всеобщей суматохе, вызванной прибытием невесты, я не успел заметить, как все оказались внутри жаркого, тесного помещения, освещенного свечами в канделябрах. Молодой распорядитель свадьбы увел меня со скромного места в конце зала и, к моему крайнему смущению и замешательству, усадил среди духовенства. Однако я ничего не мог поделать.

Жених и невеста сидели в нескольких ярдах от меня на красных, позолоченных стульях, установленных прямо перед алтарной преградой. Жених сидел по левую руку от невесты, на лице его было универсальное для всех мужчин мира в такой момент растерянное и напряженное выражение. Вокруг горели свечи, так что брачующиеся сидели, словно в озере золотого сияния. На женихе был вечерний костюм, сверху наброшена богато украшенная риза, на голове феска, а очки в роговой оправе, в которых отражался свет, почти полностью скрывали глаза.

Я невольно подумал, что передо мной типичная коптская смесь прошлого и настоящего, Востока и Запада. Хор исполнял гимн на языке фараонов, у жениха на голове красовался мусульманский убор, такую ризу мог носить святой Афанасий, а вечерний костюм символизировал современную цивилизацию, в то время как очки были в американском стиле. С другой стороны, подружки невесты являли собой пример новейшей парижской моды. И на это странное смешение деталей сквозь дымку курящихся благовоний взирали с древних икон святые отцы египетской церкви.

Среди почтенных лиц, рядом с которыми меня усадили, были: епископ Танты, епископ Иерусалима, местоблюститель епископа Хартума, все в черных сутанах с серебряными наперсными крестами, а на головах блестящие черные тюрбаны, характерные для коптского духовенства. Церемония оказалась долгой и весьма интересной. Епископы вставали один за другим, чтобы произнести молитвы или долгие и величественные наставления. Один из мирян с драматической выразительностью читал Писание на арабском, и я подумал, как странно видеть этого человека в феске за церковным чтением. Между молитвами и в конце каждого чтения хор под руководством молодого человека, отбивавшего пальцем темп, начинал очередной, длинный и пронзительно звучащий гимн. Звон треугольника и ритмические удары кимвалов, сопровождавшие нараставшие по темпу гимны, создавали языческую атмосферу. Особенно два участника хора поразили меня необычностью облика, они словно сошли с древнеегипетской фрески. У них были те же губы, носы и миндалевидные глаза, что и у древних египтян, а руки их отличались удивительным изяществом и красотой линий.

На протяжении всей церемонии одна из подружек обмахивала невесту веером. Эта подружка была хрупкой и смуглой, лицо чистое, округлое, с немного негроидными чертами и пухлыми губами; такие лица можно найти на росписях периода 18-й Фиванской династии. Танцовщицы из могилы Нахт принадлежат к тому типу, который я пытаюсь описать, такие девушки есть на фрагментах фресок в Британском музее, одна из которых изображает двух обнаженных танцовщиц. Девушка стояла в церкви, помахивая веером из страусовых перьев, и смотрела поверх горевших свечей темными газельими глазами, а я представил, как рабыня Шармиан стояла с опахалом в Александрии, за спиной своей госпожи Клеопатры.

Под торжественное пение жениха и невесту помазали маслом, а затем наступил кульминационный момент церемонии. Появились два золотых венца, епископ взял из в руки и, подняв, произнес следующую молитву на арабском:

— О, Господь, Святой и Единый, Который венчает Своих святых немеркнущими венцами, Который соединяет небесные и земные вещи в одно целое, теперь, о наш Повелитель, благослови эти венцы, приготовленные для слуг Твоих; пусть станут они для них венцом славы и чести. Аминь. Венцом благословения и спасения. Аминь. Венцом радости и счастья. Аминь. Венцом наслаждения и удовольствия. Аминь. Венцом добродетели и праведности. Аминь. Венцом мудрости и понимания. Аминь. Венцом силы и утверждения. Аминь. Даруй Твоим слугам, которые будут носить их, Ангела Мира, узы любви, храни их от всех постыдных мыслей и низменных желаний, освободи их от злых нападок и всех дьявольских искушений. Пусть пребудет с ним Твоя милость, услышь голос их молитвы, пусть страх Твой поселится в их сердцах, присматривай за их жизнью, пусть они проживут без искушения до старости. Порадуй их видом сыновей и дочерей их, даруй им тех, кто должен быть рожден от них ради пользы Твоей как человеки единой святой кафолической апостольской Церкви; укрепи их в православной вере до конца дней их. Присматривай за ними на путях правды, согласно воле Господа.

Здесь он сделал небольшую паузу и возложил один венец поверх фески жениха, а другой — на темные волосы невесты, а потом продолжил:

— Славой и честью венчаешь Ты их, о Господь; Отец благословляет, Сын венчает, Дух нисходит на них и совершенствует. Достойный, достойный, достойный Господь, даруй Твоим слугам венец милости, которая их не покинет. Аминь. Венец высокой и изобильной славы. Аминь. Венец добра и несокрушимой веры. Аминь. Благослови все их действия, ведь Ты податель всего доброго, о Христос, наш Господь.

Два кольца были связаны вместе красной ленточкой. Епископ развязал ее и надел одно на палец жениха, другое — на палец невесты. Затем он произнес благословение и, соединив головы новобрачных, коснулся их крестом, который был у него в руке. Прекрасная старинная церемония завершилась.

Все гости, приглашенные на свадьбу, спешили поздравить новобрачных, сидевших рядом в желтом свете, словно фараон и его супруга на древних изображениях. Веер из страусовых перьев медленно и непрестанно двигался над головой невесты, а ее подружки в современных вечерних платьях из тафты розовато-лилового и желтого цветов, перешептывающиеся между собой за спинами молодой пары, с откровенным любопытством разглядывали собравшихся.

Покидая церковь, мы все получали маленькие подарки. Это было нечто твердое и узловатое, и когда я в отеле снял упаковку, оказалось, что мне досталась маленькая позолоченная шкатулка, изнутри выложенная бархатом и заполненная засахаренным миндалем и серебристыми сладостями.

Мне пришла в голову мысль, что я видел достоверную версию раннехристианского венчания. Как и все церемонии коптской церкви, эта дошла до нас практически неизменной со времен греко-римского мира, без исправлений, пропусков, дополнений, появившихся на Западе.

Все языческие и раннехристианские свадьбы состояли из двух частей: обручения и венчания. Я присутствовал только на венчании, то есть на второй части, поскольку обручение происходит на несколько недель, а то и месяцев, раньше. Это торжественное действо, договор между сторонами скрепляет епископ. Родители жениха и невесты определяют размеры приданого девушки, заключают брачный контракт, выбирают дату свадьбы. Это соответствует древним традициям Греции и Рима. В языческие и раннехристианские времена жених обязательно дарил невесте обручальное кольцо именно на этом этапе. В английском языке сохранилось понятие «палец кольца», заимствованное из латинского; римляне носили обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, поскольку считалось, что он связан напрямую с сердцем. Торжественная обстановка при подписании брачного контракта и воспоминания о религиозной атмосфере раннехристианской эпохи все еще видны в коптском обычае, так как священник, а не жених надевает обручальное кольцо на палец невесты.

То, что венчание проходит в темное время суток, очевидно, является наследием далекого прошлого, ведь в древние времена не вступали в брак при свете дня. Возложение венцов на головы жениха и невесты также представляет собой языческую традицию, заимствованную первыми христианами, хотя она сохранилась теперь только в восточных христианских церквях; свадебная фата пришла из Рима, ее символическое значение не было утрачено и на Западе. Как и в древние времена, коптская церковь считает венцы знаком добродетели и чистоты; как и в ранние эпохи, венцы являются собственностью церкви и торжественно возвращаются священнику после окончания церемонии.

Все еще жив обычай, утраченный частью коптов, живущих в современных городах, доставлять невесту в церковь и из родительского дома в дом жениха при свете факелов, в сопровождении музыкантов и шумной толпы, причем посреди идет человек с букетом цветом, в центре которого зажженная свеча. Это исключительно любопытный пример выживания языческих «пышных свадеб», осуждавшихся отцами церкви, поскольку зачастую такие празднования заканчивались бунтами и беспорядками. В горящей свече, без сомнения, можно увидеть наследие свадебного факела на римских бракосочетаниях, его зажигала мать невесты перед началом процессии. Святой Григорий Назианзин в IV веке написал прекрасное краткое послание, в котором отказывался разделить свадебное веселье под предлогом того, что страдающий подагрой старик будет неуместен среди танцоров, хотя сердцем будет с празднующими. Так что святых тоже иногда приглашали на шумные торжества, и мне отрадно думать, что отцы церкви благожелательно улыбались, глядя на такие праздники.

Шкатулка с засахаренным миндалем была приветом из древнего мира, поскольку в Риме существовал обычай, согласно которому жених раздавал толпе орехи во время процессии по улицам города, а в Греции сладости разбрасывала невеста, перед тем как войти в новый дом. Так что засахаренный миндаль — смешение греческих и римских традиций.

Я вспомнил, что в последний раз видел эти изначальные конфетти при странных обстоятельствах. Это было бракосочетание Умберто, кронпринца Италии, с принцессой Мари-Жозе Бельгийской во дворце Квиринале в Риме. Когда гости покидали дворец, засахаренный миндаль разбрасывали в таких чудовищных количествах, что, казалось, это звездопад. Очевидно, такие конфетти и рис, которым осыпают новобрачных, имеют очень древнее происхождение, хотя само слово «конфетти», конечно же, связано со сладостями.

Все освященные веками обычаи, сохранившиеся в ритуале коптской свадьбы, пришли из эллинистической Александрии. Но древнее всего, пожалуй, сцена перед дверью дома жениха, которая разыгрывается после церковной церемонии, когда невеста должна не только присутствовать при жертвоприношении теленка, но и переступить через его кровь, чтобы войти в свой новый дом. Такого не было ни у греков, ни у римлян, ни у христиан, ни у мусульман; эта традиция досталась в наследство современным коптам от их древнеегипетских предков.

История бегства Святого Семейства в Египет, естественно, породила множество коптских легенд, большинство которых основывалось скорее на благочестивых представлениях, чем на исторических фактах. Лишь один из четверых евангелистов, святой Матфей, упоминает бегство в Египет, и его слова — единственное письменное свидетельство об этом событии, которым мы располагаем.

Безусловно, существуют и другие упоминания, гораздо более подробные, чем сжатый рассказ святого Матфея, но все они относятся к апокрифическим евангелиям, составленным в более поздние времена и не имеющим слишком большой художественной ценности.

Это событие в жизни Христа всегда воспламеняло воображение художников. Одни из самых прекрасных изображений Святого Семейства представляют его путешествующим под покровом ночи или в свете звезд и в тени пирамид. Эти монументы были уже очень древними, а захороненные в них тела давным-давно подверглись ограблению, когда Иисус, Мария и Иосиф прибыли в землю Египетскую.

Итак, святой Матфей рассказывает нам, что Иисуса увезли из Палестины младенцем, и Он оставался в Египте до тех пор, пока сын Ирода Архелай не вступил на трон Иудеи. На обратном пути святой Иосиф «пошел в пределы Галилейские», потому что боялся въезжать во владения Архелая. Святой Матфей не называет причину его страха, но, вероятно, тот был вызван восстанием, разразившимся после смерти Ирода и подавленным Архелаем лишь после того, как три тысячи евреев, в том числе и многие паломники, прибывшие на Пасху, были убиты. Практически нет сомнений, что именно это стало причиной, заставившей Святое Семейство обогнуть Иудею. Возможно, святой Иосиф сначала намеревался провести Пасху в Иерусалиме, но, услышав о резне, «пошел в пределы Галилейские».

Из рассказа святого Матфея о бегстве ясно, что Святое Семейство провело в Египте лишь короткое время, вероятно, недели три-четыре, так как Архелай вступил на престол сразу после смерти Ирода, и это послужило святому Иосифу сигналом к возвращению. Считается, что Ирод умер в феврале, а Пасха, во время которой произошел бунт, пришлась в том году на март; следовательно, месяц — самый долгий срок, который Святое Семейство могло провести в Египте.

Египет, в который прибыло Святое Семейство, прекрасно известен. За двадцать семь лет до того Антоний и Клеопатра потерпели поражение в морской битве при Акции, и со смертью Клеопатры навсегда закончилось правление греческой династии, начало которой положил военачальник Александра Македонского Птолемей. Затем в игру вступил Рим, присоединивший Египет к империи Августа. Префектом Египта в те годы был Турриан, о котором мы знаем лишь, что после смерти Августа он первым принес присягу на верность Тиберию, императору, при котором совершилось распятие.

Страна, приютившая Святое Семейство, заметно отличалась от земли Иосифа Прекрасного и Моисея. Слава фараонов давно миновала, они лежали в разрисованных гробницах, и величие Египта осталось лишь памятью, зафиксированной на храмовых вратах. В правление Августа Египет имел греческую голову и египетское тело. Глава его, Александрия, походила на Нью-Йорк или Париж своего времени, это был блестящий город, богатый и знаменитый во всем мире своими интеллектуальными достижениями и изобретениями в области механики. Его библиотека представляла собой крупнейший университет той эпохи, а храмы, общественные здания и бани прославились истинным великолепием.

Но к югу, вдоль Нила это новейшее сияние исчезало, и Египет становился древней страной, землей фараонов. Верхний Египет не имел ничего общего с чужеземной Александрией; они принадлежали разным мирам. Расписные пилоны местных храмов вздымались над тихими водами, а бритоголовые жрецы по-прежнему приносили жертвы старым богам своей страны. Великие города, из которых некогда выезжали фараоны под величественным плюмажем на золоченых колесницах из древесины акации, медленно умирали от старости. «Туристы» из Греции и Рима совершали путешествия по Нилу, чтобы осмотреть диковины этой странной, необычной земли, взглянуть в лицо великого Сфинкса, записать свои имена на коленях колоссов неподалеку от Фив и посетить маленькие затерянные храмы в пальмовых рощах, где немногочисленные обедневшие жрецы все еще по привычке кормили священных крокодилов и произносили молитвы, значение которых уже терялось. К моменту бегства Святого Семейства в Египет был умирающей страной.

Неудивительно, что художники охотно брались за изображение этого эпизода из жизни Иисуса. Это была поистине значительная картина: Младенец Иисус путешествует по стране, где в последние годы язычества бок о бок сосуществовали египетская, греческая и римская цивилизации, три великие империи древности. Не помню, кто автор картины: Благословенная Дева с Младенцем на руках бредет в стороне от большой толпы, которая с криками движется по улице к величественному храму. И в самом центре толпы, высоко на плечах жрецов виднеется образ египетского божества. Облака дыма от курящихся благовоний окружают его, жрицы бросают цветы на его пути; а Иисус и Его Мать отошли в сторону, чтобы уступить место процессии с идолом. Кто сможет сказать, что такая встреча была невозможна?

Когда мы задаемся вопросом, где Святое Семейство остановилось в Египте, то сталкиваемся с проблемой выбора. Благочестивые монахи, писавшие несколько веков спустя, указывали на самые невероятные места, даже высоко по течению Нила. Старейшая и самая вероятная традиция утверждает, что Святое Семейство остановилось в местечке Матария, неподалеку от древнего Гелиополя.

Однажды утром я поехал в Матарию. Ее отделяют от Каира шесть миль исправной, хотя и пыльной дороги. На подъезде к Гелиополю я заметил маленький сад, в котором находится Дерево Девы. Это благородная египетская сикомора с розовыми плодами, похожими на инжир, местные жители называют их джамаиз. Искривленные ветви раскинулись над садом, их поддерживают разнообразные подпорки, так что дерево выглядит как огромный инвалид на костылях. И хотя оно было посажено не ранее 1672 года, нетрудно понять, почему крестьяне верят, что это то самое дерево, в тени которого отдыхал Младенец Иисус. Пожалуй, за исключением гигантского тиса на церковном дворе Селборна, не могу припомнить столь впечатляющего дерева. Но даже селборнский тис, который несомненно старше сикоморы, не выглядит столь древним. Тис несет груз лет прямо и сдержанно, в то время как сикомора Матарии — морщинистая и ветхая. Ее нижние ветви покрыты кусочками ткани, повязанными христианами и мусульманами, которые верят, что дерево обладает магической силой.

Маленькая босоногая девочка в желтом платье бегала по саду. Она сказала, что ее зовут Фатима, смотрела на меня, застенчиво прикасаясь пальчиком к губам. Подошел ее отец, и я поинтересовался у него, зачем к дереву привязывают лоскуты. Он ответил:

— Если у женщины нет детей, она приходит и привязывает лоскут, произносит имя Аллаха и уходит.

Очевидно, что это мусульманская версия местного верования.

Копты убеждены, что Святое Семейство отдыхало в саду, и там, где ноги Иисуса коснулись земли, забили источники свежей воды. Они все еще сохранились в саду, и мне сказали, что вода в них не солоноватая, как везде в водоемах, связанных с Нилом, а пресная и приятная на вкус. В Средние века это место было известно как Сад Трав, его упоминают многие средневековые паломники и путешественники. Сэр Джон Мандевилл много рассказывал об этом в своих путевых заметках. Он обратил внимание на бальзамическое дерево, которое не росло нигде, кроме Египта. Сэр Джон описывал «маленькие деревья, не выше пояса среднего мужчины, которые немного напоминают виноградную лозу». Когда он посетил сад в 1322 году, сарацины якобы рассказали ему, что за этими деревьями должны ухаживать христиане, иначе они перестают давать драгоценный бальзам.

Этот бальзам является наиболее важным ингредиентом при варке миро, или елея, — священного масла, которое применяют, в частности, в коптской церкви. В западной церкви освященное масло представляет собой смесь бальзама и масла, а святой Григорий Великий сравнивал его с дарами Святого Духа. Египетская церковь, очевидно, всегда считала, что масло сложного состава, которое применяется в таинствах, — это один из «ароматов», «благовоний и мастей», каковые Мария Магдалина, Мария, мать Иаковлева, и Саломия принесли ко Гробу Господню²³. Каждый компонент, используемый при варке миро, строго определен правилами, а смесь проваривают многократно. К бальзаму из Матарии добавляют травы и специи, в том числе лилии и кассию, и погружают всё на сутки в свежую пресную воду. На следующий день восемь фунтов чистого оливкового масла, которое никогда не касалось козлиной шкуры и вообще не хранилось в кожаных емкостях, процеживают через травы и кипятят до вечера на огне, разведенном исключительно на оливковых дровах или старых иконах. Пока смесь кипит, непрерывно читают псалмы. На следующий день добавляют лепестки персидской розы, белое сандаловое дерево, ароматические травы и смесь опять проваривают. На третий и четвертый день добавляют белый стиракс, шафран, алоэ и лепестки красной розы, смесь продолжают варить, как и раньше, и, естественно, с каждой варкой количество жидкости уменьшается. На пятый день добавляют янтарь и стиракс, а смесь варят на дубовом угле, после чего миро охлаждают, процеживают через льняную ткань, и только после этого оно готово для освящения.

Миро используют в коптской церкви по крайней мере с IV века, но бальзамические деревья Матарии по неизвестной причине погибли в XVII веке, так что теперь бальзам для варки миро пришлось заменить на вещество другой природы. Моркос Симайка-паша рассказал мне, что в наше время миро освящают лишь два раза в течение столетия и соответственно церемония эта носит особенно торжественный характер.

Любопытно, что бальзамические деревья в Матарии впервые посадили при Клеопатре, взяв саженцы из знаменитой рощи в Иерихоне. Такие рощи были среди богатых даров, которые преподносил царице Антоний в дни своего успеха, они действительно имели огромную коммерческую ценность. Иосиф Флавий сообщает, что Клеопатра однажды посетила рощи в Иерихоне и увезла с собой в Египет саженцы бальзамических деревьев, которые приказала высадить в Гелиополе или Матарии. К прибытию Святого Семейства в Египет сады эти существовали уже тридцать лет. Не исключено, что Клеопатра вывезла из Палестины и еврейских садовников, чтобы те ухаживали за молодыми посадками, являвшимися для Египта исключительной редкостью. Должно быть, эти люди принадлежали к еврейской общине, которая определенно существовала в Гелиополе на протяжении ряда столетий. Вполне естественно, что святой Иосиф, вынужденный спешно бежать из родной страны, обратился за поддержкой на чужбине к соплеменникам. Насколько я знаю, эти обстоятельства никогда не сопоставлялись, и, возможно, именно они объясняют, почему Святое Семейство остановилось в саду Матарии, который позже стал священным для египетских христиан.

Французские иезуиты выстроили маленькую церковь Святого Семейства рядом с Садом Трав. Над крыльцом, на жарком солнце красовалась надпись: «Sanctae Familiae in Aegypto Exuli» — «Святое Семейство в египетском изгнании». Среди фресок, украшающих эту церковь, есть одна, на которой представлен вход Святого Семейства в Гелиополь. Это иллюстрация коптской легенды, которая гласит: когда Святое Дитя прибыло в Гелиополь, раздался сильный шум ветра, земля содрогнулась, и идолы попадали с пьедесталов.

Я прошел к останкам Гелиополя. Ничего не сохранилось, кроме одинокого обелиска из красного гранита, высящегося посреди поля сахарного тростника. Он последний из многих, стоявших перед храмом Солнца — тем самым храмом, в котором мог учиться Моисей.

Вокруг обелиска установлена ограда, и внизу можно разглядеть древний каменный пьедестал. Это уровень, на котором находился Египет много столетий назад; вероятно, под накопившимся сверху слоем почвы, принесенной Нилом за долгие века, когда-нибудь найдут руины могучего города Он, или Гелиополя — Города Солнца.

Давным-давно одинокий обелиск видел исчезновение своих товарищей. В 13–12 годах до н. э., за восемь лет до прихода Святого Семейства в Египет, Август приказал увезти два обелиска в Александрию. Один из них, почерневший от лондонской копоти, стоит теперь на набережной Темзы; другой находится в Центральном парке Нью-Йорка. Если традиция права относительно того, что Святое Семейство пришло именно в Гелиополь, обелиск еще стоял, и Семейство прошло в его тени; если же Мать и Сын прибыли в Александрию, они могли пройти мимо тех двух камней, которые Лондон и Нью-Йорк знают как «Иглы Клеопатры». С каким удовольствием мы бы пожертвовали надписями на этих памятниках ради возможности увидеть воочию тот не зафиксированный в письменных источниках миг в 4 году н. э., когда Мать и Младенец могли проходить в их тени.

Глава пятая Пирамиды и христиане

В 1923 году, на мой взгляд, уже давно, я приехал в Египет по заданию одной лондонской газеты, чтобы описать открытие погребальной камеры гробницы Тутанхамона. Я никогда не забуду об этом событии, поскольку мне выпала честь войти в подземное помещение с сокровищами, на которых еще лежала пыль трех тысячелетий.

Эти чудесные вещи, для демонстрации которых выделен целый этаж Каирского музея, сегодня стали едва ли не самыми знаменитыми древностями в мире. Туристы спешат в музей, как только оказываются в Каире, и по возвращении рассказывают, что стоило съездить в Египет, чтобы увидеть все это своими глазами.

Но у меня имелись некоторые сомнения. Мысль о том, чтобы пойти в музей, вызывала опасения. Пятнадцать лет назад я день за днем сидел на ярком солнце перед входом в гробницу, наблюдая за тем, как выносят сокровища, впервые узревшие свет после тридцати веков мрака.

Останутся ли они для меня столь же удивительными в стеклянных витринах музея, в окружении любопытных посетителей, делающих неуместные замечания, и прогуливающихся по залам смотрителей, периодически поглядывающих на часы в надежде, что скоро музей закроется до утра?

Однажды утром я все же пошел в музей, поднялся по короткой лестнице и оказался на просторном этаже, где выставлены сокровища; первое впечатление — золото. Золотое сияние, золотой блеск, золото — красновато-розовое и тусклое, золото в крупных массах, золото, выкованное тончайшим слоем; повсюду, куда только падал взгляд, до конца залитого солнцем коридора, сверкал металл, за который люди с начала времен предавали и порабощали других людей.

Пока я в изумлении оглядывался — первое впечатление от сокровищ просто невозможно передать тому, кто их никогда не видел, — мне вспомнились строгие слова апостола Павла:

«Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него»²⁴.

Когда пятнадцать лет назад я увидел внутреннее пространство гробницы, предметы там были почти не тронуты. Сокровища лежали в беспорядке, одни поверх других, точно так, как их нагромоздили три тысячи лет назад. И мое самое яркое воспоминание — две черноликих статуи в человеческий рост, изображавшие мертвецов, охраняющих неповрежденную стену; они словно говорили: «Стойте, ни шагу дальше!»

Эти две фигуры сегодня находятся в стеклянных витринах; это первое, что видишь, входя в музей. Они молча охраняют сокровища, которые три тысячи лет стерегли в могиле; левая нога чуть выдвинута вперед, в левой руке жезл, а в правой — булава. Глядя на них, я вспоминал множество мелочей: плоские известняковые ступени, что вели в гробницу, жаркий, затхлый воздух, непередаваемый запах веков.

Несмотря на красоту и величие и то драматическое впечатление, которое эти две статуи производят теперь, когда стоят в музее, его невозможно сравнить с тем ощущением, какое они вызывали в сумраке гробницы, среди опрокинутых сосудов и колес от колесниц, предостерегая от осквернения тела царя.

Теперь их отмыли и отчистили. Когда я видел их в первый раз, золото поблекло, на нем появились красные потеки, напоминающие струйки крови, — результат воздействия жаркого воздуха внутри известняковой пещеры на протяжении веков, пока возвышались Афины, Рим, Лондон и Константинополь, долгих веков неподвижного пребывания в одной точке пространства.

И еще я припомнил, что три тысячи лет назад кто-то набросил на стражей льняные платки, ткань стала коричневой за столетия в могиле и свисала с рук статуй, словно паутина, а при малейшем дуновении ветерка с нее осыпались тучи пыли. Теперь платков не было. Они отважно делали шаг вперед, глядя, как сфинксы — как все египетские статуи, — твердо и с вызовом, прямо в глаза вечности.

Я переходил от витрины к витрине, переживая настоящее эмоциональное потрясение. Даже цветные фотографии дают лишь самое общее представление о красоте и изяществе этих вещей. Мастерство художников, ювелиров, работавших с золотом и серебром, резчиков по дереву, слоновой кости и алебастру, живших в Египте три тысячи лет назад, остается непревзойденным.

Я видел хлеб, испеченный три тысячелетия назад, чтобы накормить ка — «душу»-индивидуальность царя; он все еще сохраняет следы формы из пальмовых волокон, в которой его отправили в печь.

Там были венки и букеты цветов, напоминающих коричневую бумагу, хрупкие, как засохший воск. Плакальщики собирали эти цветы утром, три тысячи лет назад, в садах Фив, а затем принесли в Долину мертвых, чтобы возложить на гроб царя, в самый последний момент, оставляя его в вековой тишине.

Ученые исследовали эти листья и цветы. Часть рассыпалась в прах при легком прикосновении, но некоторые оказались достаточно крепкими, чтобы перенести несколько часов в теплой воде. Среди них были васильки — они больше не растут в Египте, — а также листья оливы, лепестки голубой кувшинки, стебли дикого сельдерея, ягоды сладко-горького паслена. Несколько цветков положили непосредственно на гроб Тутанхамона; они позволили определить, что фараон умер в середине марта или в апреле.

Для объектов, найденных на мумии или рядом с ней, выделена специальная комната. Самая замечательная вещь — портрет Тутанхамона, каким фараон был в момент смерти, портрет задумчивого восемнадцатилетнего юноши. Эту маску нашли над головой мумии. Лицо сделано из сияющего золота, а полосатый головной убор — из чередующихся участков темно-синей стеклянной эмали и золота. Надо лбом укреплены два символа царской власти: гриф и кобра, обозначающие Верхний и Нижний Египет, оба из цельного золота.

Без сомнения, это один из величайших портретов древности. Человек, который раскрывал лицо мумии, рассказывал мне, что маска представляет собой точное изображение царя. Есть нечто невыразимо печальное и одинокое в этом лице, словно юноша уже знал, что обречен на раннюю смерть. Он смотрит на нас сквозь тридцать столетий, его нельзя назвать счастливым; глаза выразительны и полны отваги и грусти.

Каждый палец на руках и ногах Тутанхамона был аккуратно обернут тончайшим листком золота. Исследователи их сняли, и посетитель может увидеть один «футляр» для мизинца и два для пальцев ног в музее, под стеклом витрины. Не могу объяснить, почему они выглядят так трогательно. Однако я бы предпочел, чтобы юного фараона оставили со всеми двадцатью золотыми «футлярами» на пальцах.

Если бы удалось каким-то чудом оживить мумию одного из древних египтян, вероятно, его больше всего удивило бы отсутствие в современном Египте диких животных.

Века назад, как показывают фрески в гробницах и скульптурные изображения в храмах, в Египте бегемоты, крокодилы и львы часто становились объектом охоты. Сегодня эти звери исчезли из Египта, хотя их еще можно встретить в Судане. Вероятно, причиной этого стало расширение культивируемых земель, а также тот факт, что Нил при ежегодных разливах больше не образует новых болот, среди которых дикие животные устраивали свои логова.

Кот, который в Египте убивал змей, а не только крыс и мышей, занимал исключительное, привилегированное положение. Египтянин и помыслить не мог об убийстве кота или кошки. Он мог отказаться вытаскивать тонущую кошку из воды, как мусульманин не вмешивается в исполнение воли Аллаха, но никогда бы не кинул ее в водоем. В атмосфере суеверий, окружающих кошку, несомненно, дошла до нас память о поклонении коту в Древнем Египте.

Кобра, которая в древние времена служила символом царской власти, все еще встречается в городах и в сельской местности по всей долине Нила. Змей часто убивают — я сам видел, как полицейский застрелил змею из револьвера, — и мне рассказывали, что в некоторых деревнях кобра живет в подвале дома и ее почитают как «хранительницу очага», кормят яйцами и цыплятами. Крестьяне приписывают кобре необыкновенный ум. Один сельский полицейский, которого я встретил за пределами Каира, поведал мне историю, в которую я не поверил, несмотря на то что он уверял меня в ее правдивости, — она показывает отношение феллахов к змее.

Полицейский сказал, что в деревне Верхнего Египта, где он как-то раз остановился, две кобры вывели молодых змей в подвале дома. Однажды хозяйские дети обнаружили маленьких змей на солнцепеке и стали дразнить их палками. Самка кобры выползла и обвила своим телом самого маленького из детей, а крики ребятишек разбудили родителей.

Они были напуганы, но не могли ничего поделать, поскольку кобра в любой момент могла укусить ребенка. Тогда крестьянка воскликнула:

— Наверное, если наши дети перестанут мучить ее детей, она уйдет!

Отец семейства поспешил к своим детям, шлепками отогнал их от змеенышей, и в следующее мгновение кобра спокойно скрылась в подвале. Эта история дает представление о том, какой воображали «царскую змею» древние египтяне.

Как-то утром я отправился в Каирский зоопарк.

Такси минут за пятнадцать доставило меня в прекрасный сад на западном берегу Нила. Внутрь вели красивые ворота, украшенные рельефными изображениями животных работы египетского скульптора.

Слепящее солнце заливало пятьдесят шесть акров тропической растительности, животные содержались в открытых вольерах, напомнивших мне Риджентс-парк. Некогда эти сады были собственностью богатого паши, который, как говорят, построил совершенно ненужный подвесной мост над искусственным озером — только потому, что жена спросила у него, как выглядит подвесной мост. Стоит порадоваться, что эта дама не поинтересовалась у мужа, как выглядит вокзал Юстон или Триумфальная арка.

Самое большое впечатление в Каирском зоопарке на меня произвели животные, размерами, бодростью и состоянием здоровья резко отличавшиеся от питомцев европейских зоопарков. Я всегда полагал, что бегемот — одна из самых мрачных шуток природы, и часто испытывал жалость к этому неуклюжему существу с огромной челюстью, толстым брюхом и короткими ногами. Тот зверь, которого мы обычно видим, представляет собой убогое зрелище. Однако в родной для него Африке бегемот — жизнерадостное и поразительно подвижное животное. Гиппопотам Каирского зоопарка оказался величественным созданием с играющими под кожей мускулами, злыми бегающими глазками, а сквозь темный оттенок кожи проступала розовая плоть.

Жирафы в Европе — несчастные и слабые по сравнению с высокими, крепкими экземплярами Каирского зоопарка, шкура которых напоминает пятнистый бархат. Страусы Каирского зоопарка так прекрасно чувствуют себя в привычной среде, что их яйца продаются в билетной кассе по 2 фунта за штуку!

Единственная трагедия Каирского зоопарка — полярный медведь. Несмотря на заботливый уход и постоянный холодный душ, бедное создание испытывает настоящие муки из-за жары; он вообще не должен был находиться в Африке. Он запущен и жалок и являет собой идеальный довод для вмешательства любого зоологического общества: диких животных нельзя перемещать за пределы естественного для них климата. Я бы обрадовался, если бы этого несчастного медведя обменяли на такого же убогого бегемота из Европы.

Меня заинтересовали посетители Каирского зоопарка. Я видел там египетских мальчиков-школьников лет десяти в европейской одежде, но при этом в вездесущих красных фесках. Эти дети при виде слона испытывали такой же неподдельный восторг, как ребятишки в Риджентс-парке.

Многочисленные сельские шейхи и крестьяне бродили по зоосаду, вероятно, это были гости Каира. Им не приходила в голову мысль идти в музей, чтобы смотреть на мумии, но они жадно стремились увидеть крокодилов, гиппопотамов и львов. Приближаясь к незнакомому животному, они улыбались от удовольствия; наблюдая за ними, я подумал, что люди, которые так любят и понимают зверей, часто испытывают восхищение и изумление, встречаясь с ними.

Так всегда ведут себя англичане. Первые книги, которые читают наши дети, рассказывают им о животных в фантастическом стиле, вроде сказок Беатрикс Поттер, где можно найти забавные описания зверей, основанные на реальных наблюдениях и знаниях. Я уверен, что Микки-Маус стал бы популярным героем в Древнем Египте, потому что люди, построившие пирамиды, были единственными в раннюю эпоху, кто замечал юмористические черты в поведении и облике животных и приписывал им человеческие черты.

Один из наиболее любопытных примеров погребальных росписей Древнего Египта — карикатуры на животных, в том числе львы, пятящиеся в ужасе при виде домашней кошки, переходящей дорогу. На другом рисунке лев играет в шахматы с газелью. Еще один представляет шакала, пришедшего в гости к больному бегемоту. А на четвертой картине леопард играет на флейте перед стаей гусей.

Даже если изображения животных и птиц на стенах гробниц были бы не столь полны жизни и не являли бы собой пример любовного наблюдения за природой, мы бы узнали, что древние египтяне обожали животных, — хотя бы по этим забавным карикатурам, выполненным в стиле Беатрикс Поттер.

Глядя на современных египтян в Каирском зоопарке, я подумал, что они словно протягивают руки сквозь века к тем, кто давным-давно жил на берегах Нила.

Как-то вечером, когда солнце садилось и в тени было уже довольно прохладно, я стоял на участке каирской средневековой стены с профессором, который считался крупнейшим мировым авторитетом в области исламской архитектуры. С типичными для него добротой и основательностью он изложил мне основные идеи своей диссертации, а я с ужасом обнаружил, что уделяю его рассказу мало внимания. Уходя прочь по темным улицам, я испытывал приступ меланхолии и, с отвращением глядя на оживленную местную толпу, размышлял, смогу ли завтра найти место на корабле. Мне было трудно находиться в стране столь сурового, безжалостного солнца; я обратился мыслями к мягким дождям на родине, к дружественного вида облакам, к привычным теням.

Я взглянул на свое отражение и подумал, что стоит измерить температуру; оказалось, у меня почти 38 градусов. Чтобы сбить лихорадку, я вышел на террасу и заказал напиток со льдом, от чего почувствовал себя еще хуже. Вскоре я впал в мучительное состояние, хорошо известное многим гостям Египта. Это заболевание представляет собой смесь лихорадки и желудочного гриппа. Судя по всему, коренное население этой болезни не подвержено, но для меня это был один из тяжелейших моментов в жизни. Паника, вызванная пониманием того, что золотые дни пролетают, а я не способен сдвинуться с места, беспокойство и раздражение от постоянного уличного шума, звонков велосипедов, сигналов проходящих по реке лодок, свиста коршунов, голосов мальчишек, торгующих парафином, чьи пронзительные крики раздавались с восьми утра, — все это составляло ткань событий моей жизни.

По-матерински заботливая гречанка-горничная каждый день сообщала мне, что сегодня я выгляжу лучше, чем вчера, а высокие чернокожие мальчики-берберы, служившие в отеле посыльными, которые время от времени приносили мне миску супа, широко ухмылялись, доводя ощущение болезни до предела.

Когда я наконец встал на ноги, я едва мог ходить, и доктор рекомендовал мне уехать из пыльного и шумного Каира и остановиться неподалеку от пирамид. Эта мысль мне понравилась, потому что, как все люди, не привыкшие болеть, я испытывал животную ненависть к месту, в котором пережил боль; так что я с радостью ожидал свежего воздуха долины Гиза.

Дорога заканчивалась на краю пустыни, где над песчаным плато высились пирамиды. Там имелись несколько лавок, сарай, где можно было нанять верблюда на час, и просторный отель, один из лучших в Египте; его бассейн и открытая танцевальная площадка в буквальном смысле находились в тени великой пирамиды Хеопса.

На протяжении своей весьма изменчивой и разнообразной жизни мне приходилось ночевать во многих странных и необычных местах, но комната в Гизе всегда вспоминается мне как нечто совершенно замечательное. Лежа в постели, я видел Великую пирамиду, находившуюся на расстоянии двадцатиминутной пешей прогулки. Ее колоссальный треугольный силуэт заполнял все пространство моего балкона.

Сначала я испытал благоговейный трепет, особенно узрев пирамиду в лунном свете. Затем я стал привыкать к виду, даже захотелось, чтобы пирамида была чуть в стороне и передо мной открывалась бы перспектива пустыни; наконец, пот и кровь тысяч никому не ведомых людей, порабощенных и направленных сюда, стали буквально преследовать меня; ведь пирамиды действительно являются памятником тщеславию и пустой жестокости. И все же им не удалось достичь цели — то есть сохранить в неприкосновенности тела фараона после смерти, — потому что все погребальные камеры давным-давно взломаны и разграблены.

Первые дни мне не рекомендовали выходить на прогулку. Я вставал с постели и сидел на балконе, пока не становилось слишком жарко, и оттуда наблюдал за повседневной рутиной жизни вокруг пирамид.

Каждое утро начиналось с того, что в семь часов прибывала полиция. Некоторые полицейские шли к пирамидам, другие ездили верхом на небольших арабских лошадях; они патрулировали территорию вплоть до заката, следя, чтобы никого не ограбили и чтобы приезжим не докучали.

Затем появлялись проводники, а следом за ними надоедливые мальчишки и мужчины, предлагавшие туристам поддельные древности, которые они прятали в грязной одежде и демонстрировали с подчеркнуто таинственным видом; все шли вверх по дороге и там ждали посетителей.

С разных сторон из-за дюн выходили люди с верблюдами и ослами. Они торговали кораллами, так что, естественно, тоже ждали гостей. Те начинали прибывать с восьми утра. Там были добропорядочные немцы в темных очках и тропических шлемах, французы и египтяне, англичане, которые, вызывая неудовольствие погонщиков верблюдов и ослов, время от времени требовали, чтобы их отвезли в дюны.

Один раз с балкона я заметил особое оживление. Вероятно, начинался большой день. Из-за дюн пришло гораздо больше верблюдов, ослов и повозок, чем обычно; наконец со стороны Каира показалась вереница машин, из которых вышли около сотни туристов, одетых так, словно они отправлялись на исследование Центральной Африки.

На некоторых были зауженные книзу брюки для верховой езды и рубахи без ворота, другие носили походные ботинки и бриджи, тропические шлемы, а кое-кто был одет еще более странно.

Пока верблюды плевались и издавали возмущенные крики, ослы и их погонщики вопили, причем люди еще и размахивали руками, как это принято в Египте при обсуждении сделки; в конце концов странная толпа уселась на верблюдов или в повозки и отправилась к дюнам. По Суэцкому каналу проходил океанский лайнер. Пассажиры воспользовались возможностью посетить Каир и пирамиды, а к ночи вернуться на борт.

Совершенно ясно, что традиции века девятнадцатого не спешат умирать. Все эти люди были убеждены, что посещение пирамид и Сфинкса сопряжено со значительными трудностями, если не с физической опасностью. И, наблюдая за тем, как они удалялись в дюны, я мог судить о том, насколько корабельная учтивость ушла от былых стандартов: взять хотя бы готовность молодых людей удерживать недовольных верблюдов подальше от девушек. В итоге им приходилось выкрикивать с унизительного расстояния ярдов в десять:

— Мисс Робинсон, с вами все в порядке?

А корабельный остряк поворачивался на спине верблюда и подбадривал кого-то из отставших:

— Эй, давай, Стив, поднажми!

Настоящее мучение — находиться вблизи пирамид, в пяти минутах от Сфинкса, но не иметь возможности пойти к ним и осмотреть.

Наконец доктор разрешил мне выходить из дому, но тут же добавил:

— Не пытайтесь входить в пирамиду, вы можете там простудиться. Оно того не стоит, правда?

Я согласился, что не стоит; но не успел дойти до песчаного плато, на котором выстроены пирамиды, как уже забыл о предостережениях доктора и, конечно, поступил так, как сделал бы любой на моем месте — зашел внутрь.

Стоя под пирамидой Хеопса, я понял, что она действительно выглядит крупнее и невероятнее любого другого творения человеческих рук, которое я когда-либо видел.

Изначально пирамида была покрыта от вершины до основания великолепным белым известняком, его отполировали после установки плит на место, так что все гигантское сооружение казалось единым куском гладкого камня. Именно такой видел пирамиду древний мир, а ступенчатой сегодня она выглядит из-за того, что арабы ободрали облицовку, использовав ее для строительства Каира.

Вход в пирамиду расположен примерно в сорока футах над землей с северной стороны, его проделали несколько веков назад арабские искатели сокровищ. Когда идешь вокруг пирамиды, обращаешь внимание на следы нескольких попыток забраться внутрь; но успешной оказалась только одна, поскольку арабы пробили туннель прямо под оригинальным проходом и попали в главный коридор, по которому мумию фараона вносили в погребальную камеру.

Вход представляет собой большую черную дыру в каменной груде. Я вскарабкался туда по известняковым плитам, и тут появился араб, который решил взять меня под опеку.

Несколько шагов я шел, распрямившись, но потом вынужден был согнуться пополам, а примерно двадцать ярдов пришлось ползти. К моему удивлению, внутреннее пространство пирамиды было освещено электричеством. Араб повернул выключатель, и в темноте проступила череда лампочек. Через двадцать ярдов туннель грабителей соединился с главным коридором, плавно поднимавшимся к центру пирамиды, это довольно узкий каменный проход футов тридцать в высоту, словно шахта эскалатора на станции метро.

В электрическом свете я мог разглядеть известняковые стены великолепной кладки, трудно было найти швы между блоками. Ступени и перила крепились к одной стене. Ярдов пятьдесят подъем шел полого, а потом снова пришлось карабкаться на коленях по каменному туннелю не более трех с половиной футов высотой. И наконец передо мной открылся по-настоящему поразительный вид: комната в самом сердце пирамиды, где был похоронен Хеопс.

Это одно из самых зловещих помещений, которые я посещал, по-настоящему ужасное, очень легко поверить, что там обитают призраки. Воздух был затхлым и жарким, а вонь от летучих мышей — столь сильной, что я невольно глянул вверх, ожидая увидеть их свисающими по всем углам.

И хотя камера находилась в ста сорока футах выше уровня залитой солнцем платформы снаружи, возникло ощущение, что пребываешь глубоко под землей. Последовавший за мной араб внезапно выключил свет и произнес с жутковатым смехом:

— Темно… Очень темно!

Действительно, темнота была как в могиле, а еще невероятная, мертвая тишина. Никогда прежде я не понимал, что такое клаустрофобия, хотя и испытывал страх в угольных шахтах. Пока я думал, как выбраться наружу, меня постепенно охватывала паника.

В погребальной камере находился лишь один предмет: массивный каменный саркофаг, без крышки и без надписей. Араб подошел поближе и похлопал по нему. Саркофаг издал металлический звук, словно глухой колокол. Именно в этом гробу семь тысяч лет назад был похоронен фараон Хеопс.

Одна из поразительных особенностей этой пирамиды заключается в том, что она была построена вокруг саркофага; когда конструкция достигла уровня камеры, в нее внесли гроб, а уже после этого достроили верхнюю часть пирамиды.

Геродот рассказывает, что сто тысяч человек в течение трех месяцев в году работали на строительстве, десять лет ушло на подготовку площадки и двадцать — на саму постройку. Все это время правитель, должно быть, посещал место будущего захоронения, чтобы узнать, как идут дела. Наверное, он стоял в этой камере, когда она еще была открыта солнцу, а саркофаг уже стоял в углу. Возможно, он хлопал по нему и слышал тот же приятный, мелодичный гул. Не исключено, что он снова пришел сюда, когда камера была уже закрыта, темная, готовая к погребению. А потом наступил день, когда он попал сюда в последний раз, с золотой маской на лице и на веревочных носилках, под пение жрецов.

Несмотря на всю изобретательность зодчих, на эти узкие туннели, заблокированные после похорон гранитными блоками, и даже на плиту, поворачивающуюся на рычагах, известных только жрецам, грабители все же смогли проникнуть внутрь примерно через два столетия после смерти Хеопса.

Мы никогда не узнаем, кто поднял крышку огромного каменного саркофага и сорвал с фараона золото, выбросив кости на пол. Но и спустя столетия после осквернения могилы люди поражались при виде великой пирамиды, не будучи в состоянии поверить, что она уже не хранит внутри сокровищ. Персы, римляне и арабы атаковали ее ломами и таранами; они пытались пробивать в ней туннели и шахты. Снова и снова люди забирались в темные проходы и с бьющимися сердцами ползли вглубь. Но вместо груд золота они находили пустой гроб и пронзительно кричащих летучих мышей.

Я решил посетить Файюм, который лежит в сорока милях от пирамид, за Ливийской пустыней. Это впадина глубиной сто сорок футов, примерно сорок миль длиной и тридцать шириной, отделенная от Нила грядой невысоких холмов. Однако в гряде есть проход, через который в древние времена протекало боковое русло, образуя огромное естественное озеро, уровень которого поднимался и опускался одновременно с Нилом.

Я выехал на машине в сторону Файюма ясным жарким утром. Слева от меня высились пирамиды, а вокруг вскоре не осталось уже ничего, кроме безграничного пространства раскаленного песка. Сорок миль — достаточное расстояние, чтобы понять, что такое пустыня, но недостаточное, чтобы наполнить сердце отчаянием и слабостью. Песчаная дорога теряется за горизонтом. Холмы громоздятся друг за другом, милю за милей, они то гладкие, как коричневый бархат, то покрыты бороздами ветров, словно по ним прокатились волны прилива. И солнце нещадно палит над мертвой страной, так что начинают болеть и слезиться глаза от взгляда на выжженную равнину; и когда мелькнет случайный объект — птица, белые кости верблюда, шасси сгоревшего «форда», — он кажется желанной передышкой посреди монотонной и безжизненной пустоты.

Одно прекрасно в пустыне: сухой, чистый воздух, проходящий тысячи миль над песком, заставляет закипать кровь и радостно биться сердце.

Дорога шла под уклон, к пейзажу, который в точности соответствовал моим детским представлениям о Садах Эдема. Пустыня заканчивалась внезапно, прямо перед стеной финиковых пальм. Там, где их силуэты образовывали сплошную линию на фоне неба, я заметил тяжелые гроздья фиников, напоминавших рой пчел, а еще цвет испанского красного дерева.

Вместо выжженной земли теперь дорогу окружали высокие валы черной земли — жирной, плодородной черной земли Египта; а в стороне виднелись каналы с медленно текущей свежей водой, словно вены, переносившие кровь этой страны.

Богатство оазиса Файюм во времена фараонов было легендарным. Земля давала практически все известные тогда плоды: апельсины, бананы, мандарины, финики, сахарный тростник, рис, кукурузу, оливки.

Как усердно трудится феллах! Он буквально порабощен этой черной землей, отдает жизнь в обмен на ее плодородие. Он стоит по колено в воде, его тонкая одежда промокает от брызг колодца-шадуфа; он идет по липкой грязи полей, босые ступни делают его легкой жертвой ужасных микроорганизмов, живущих в египетской почве; он склоняется над плугом, каким пахали, должно быть, герои Вергилия; он шагает, как воины фараонов на храмовой стене, срубая початки кукурузы в рост человека; он покрыт ветвями и листьями, словно персонаж весеннего праздника, и склоняется под грузом урожая.

Каждый день, год за годом, век за веком, похож на любой другой. Он феллах, человек, трудом и потом которого были выстроены пирамиды и храмы, человек, чей фатализм, вероятно, является самым колоссальным памятником Египта.

Минуя очаровательные деревни посреди пальмовых рощ, на берегах мелких каналов, я заметил, что из печей поднимается дым, там женщины пекли плотный хлеб, важнейший продукт Египта. Я видел маленькие глинобитные домишки, где крестьянин спит лишь несколько часов, пока не начнется восход солнца, который, словно труба, призовет его вновь бороться с водой и землей. В доме остаются лишь малые дети, играющие в пыли.

Я ехал через деревни на берегу озера Карун туда, где в нескольких ярдах от кромки воды стоял небольшой двухэтажный отель, принадлежавший молодому немцу. Отель пустовал, потому что была середина недели. На выходные его заполняют спортсмены из Каира, приезжающие охотиться на уток и чирков, тысячами населяющих берега озера.

Думаю, это озеро — самое красивое, что я видел в Египте. Зеркало голубой воды лежало в ярком солнечном свете, а на западном берегу простиралась рыжевато-коричневая пустыня; где-то там скрывались забытые города греческой эпохи и древние храмы, рассыпавшиеся в прах. В тишине этого удаленного места мягкие оттенки голубой воды и пустыни напомнили мне о Галилейском озере.

Слуга-араб отнес мой багаж в маленькую комнату с видом на озеро. Над кроватью была установлена противомоскитная сетка, чувствовался легкий запах камфары.

— Я только что открыл отель, — сказал мне хозяин, господин Шумахер. — Обычно я закрываю его вплоть до начала охотничьего сезона. Вы не представляете, какой это труд, открывать отель, который был закрыт в течение египетского лета! Ящерицы, змеи, птицы, лягушки поселяются всюду; а еще и дикие пчелы!

Я понял, что на озере Карун мне понравится.

Фараоны проявляли большой интерес к этому озеру, построили на нем шлюзы и сложную систему контроля за уровнем воды, так что высота последней оставалась постоянной, отсюда брали воду и для орошения окрестностей. Среди древних обитателей этих берегов были те, кто поклонялся божеству, священным животным которого считался крокодил. Жрецы держали крокодила, которого рассматривали как воплощение бога Собека, в священном озере при храме в местечке Шедет. Его украшали золотыми кольцами и хрустальными подвесками, а на лапах у рептилии красовались драгоценные браслеты.

В греческие времена ирригационные работы не проводились, уровень озера упал, огромные участки вокруг заболотились, и царям из династии Птолемеев пришлось их осушать, чтобы расселить греческих и македонских ветеранов. Там, где некогда простиралось знаменитое озеро, лежали жаркие низины, поразительно плодородные, и на них стали возникать греческие города. Сегодня Файюм — это арабская версия коптского слова «озеро» — известен богатством почвы, обширными фермами и полями зажиточных египтян. Файюм полюбился грекам, потому что был единственным местом в Египте, где удавалось получать хороший урожай оливок, и до наших дней он остается единственным районом производства оливок в стране. Сегодня озеро сократилось до небольшой части прежнего водоема, в самой глубокой впадине всей низменности. Вода в нем такая же соленая, как в Средиземном море, поскольку испарение при сильной жаре оставляет в изобилии минеральные соли, как это происходит и с горькими водами Мертвого моря.

И Геродот, и Страбон упоминают этот район, и чтение их сочинений заставляет задуматься о том, сколь мало изменились туристические маршруты по Египту со времен греков и римлян. Поднявшись на борт корабля в Александрии, путешественники шли вверх по Нилу, как и современные туристы, посещали те же места и смотрели на те же достопримечательности. Но там, где мы видим руины или пустые участки, они имели счастье осматривать храмы, в которых жрецы все еще совершали древние ритуалы. Из Гелиополя гости отправлялись на экскурсию к Храму Солнца и, вероятно, снисходительно улыбались, услышав, что каждую ночь в нем проводят церемонию, призванную обеспечить восход светила на следующее утро. Из Гизы они ехали к пирамидам и Сфинксу, которые были в те времена такими же древними и безжизненными, как сейчас.

В наши дни Файюм не входит в список обязательных мест для посещения в Египте. Однако в эпоху греков все путешественники обязательно направлялись туда, а бог-крокодил переживал полнейшее унижение, поскольку привлекал уже не богомольцев, а туристов.

Поездка вошла в моду, принято было кормить крокодила сушеной рыбой и медовыми пряниками, эту снедь продавали гостям жрецы. Можно вообразить западное высокомерие, с которым древние туристы наблюдали за тем, как украшенные драгоценностями лапы крокодила мелькали в воде. Однако преподнести дары священному животному было не так-то просто, наверное, он брал реванш, демонстрируя готовность съесть гостя, а не его угощение. Жрецы, наученные долгим опытом, всегда были наготове. Они ждали, пока животное заснет на солнце, подкрадывались и ловко закидывали ему в пасть рыбу и пряники, и убегали прежде, чем крокодил успевал броситься на них.

Египет — страна, в которой не бывает сумерек. Солнце заходит как-то сразу. Устанавливается полная тишина, будто остановилось время. Холмы становятся черными на фоне лимонно-желтого неба. Загораются звезды. Появляются летучие мыши. Их крылья хлопают в наступающей темноте.

Свет исчезает с неба, жизнь уходит с полей и лугов, где растут рис, кукуруза и сахарный тростник; все набережные превращаются в площадку для домашних собраний, черные фигуры двигаются в последних отблесках солнца, отражающихся на храмовых фризах.

Босоногие девушки в ярких красных и синих платьях гонят домой коз, смуглые мальчишки, забегая с разных сторон, управляют стадами водяных буйволов, стараясь успеть до заката; и с каждого участка возделанной земли идут загоревшие до черноты феллахи, шумно топая босыми ногами по дороге в сторону деревни, окруженной финиковыми пальмами.

Они стремятся дать телу долгожданный отдых, а еще боятся темноты. И я могу понять их страх. Эта кромешная тьма, наступающая на пятки золотому дню, неизбежно вызывает в воображении пугающие картины потустороннего мира, который рисовали на стенах гробниц древние египтяне. Они верили, что смерть будет похожа на египетскую ночь, эта смерть будет населена странными, фантастическими созданиями, полулюдьми-полуживотными, напоминающими неясные силуэты, пробирающиеся ночью сквозь заросли сахарного тростника в неверном лунном свете.

Тишина и темнота воцаряются в Египте. Феллахи и члены их семей устраиваются на ковриках, постеленных прямо на глинобитном полу. Похожие на волков псы бродят по деревне, яростно лают на шакалов, которые пытаются пробраться с кукурузных полей к людскому жилью и тихо тявкают в ответ.

Наступает час, когда с одиноким путником может случиться все, что угодно, когда выходят на охоту те, кто живет в полях и водах и под землей; в это время лишь четыре глинобитных стены защищают человека от сил темноты. Восемь вечера. Через девять часов мир вновь оживет…

Я стоял на балконе и любовался рассветом. Еще видны были звезды. Внизу раскинулось озеро Карун, широкое серебристое полотно. Финиковые пальмы в саду были темными и недвижными в утренней тишине; ни звука вокруг, словно злые ночные твари унесены прочь утренним сиянием, вернулись в глубину земли и воды, улетели в пустыню.

Понемногу поднимается ветер, он едва шевелит листья пальм, на востоке разливается по небу сероватый свет. Это дыхание жизни, начало нового дня. Свет распространяется. В нем растворяются звезды. Серое сияние становится желтым, оранжевым, красным, и внезапно над горизонтом поднимается солнце, Египет пробуждается.

Раздается голос петуха, а следом — крик осла, странные, булькающие звуки, издаваемые верблюдами; красно-коричневые смуглые люди Египта идут на поля. Кто-то поет или смеется, другие озабочены мыслями о предстоящей работе, они смотрят под ноги так, словно вся жизнь сосредоточена в земле и воде. Ранним утром тени от пальм наискось падают на глинобитные стены, женщины кормят младенцев, а перед ними в пыли скачут юные козлята с шерстью, напоминающей черный бархат.

В начале египетского дня есть аромат счастья, словно все безобразное и несправедливое унесено прочь ночью; словно человек заново начинает свой путь к совершенному миру, где солнце будет согревать его, а над головой раскинется синее небо.

Я спустился к озеру, чтобы взглянуть на рыбаков, которые выгружали ночной улов. Это единственные люди Файюма, не привязанные душой и телом к черной земле. По происхождению это кочевники-арабы или бедуины, чьи предки давным-давно осели на золотой кромке пустыни с северной стороны озера. Они поставили черные шатры и научились ловить рыбу, а их потомки продолжают заниматься тем же делом по сей день.

У них крупные, тяжелые суда, по форме подобные каноэ, их изготавливают на берегах озера Карун, а весла вырезают из больших кусков дерева; рыбаки пользуются неводом и ручной сетью, которые веками известны на Востоке. Такая же ручная сеть была у апостолов на Галилейском озере.

И хотя Галилея находится в ста пятидесяти милях от озера Карун, которое представляет собой замкнутый водоем, в нем водится именно морская рыба. Озеро Карун является объектом особой заботы египетского правительства, туда подвозят в контейнерах по воздуху рыбу из Средиземного и Красного морей.

Каждое утро, примерно в шесть часов, рыбацкие лодки медленно подходят к берегу, и открывается утренний рынок. Покупатели сидят на корточках на песке, постепенно передвигаясь вдоль кромки воды. Аллах наполнил сети? Да! Всемилостивый наполнил сети так, что они едва не разорвались от тяжести. Он так щедр, что лишь гигант смог бы перенести улов на берег за один раз.

Довольно любопытно, что столь оптимистический подход, типичный для рыбаков всего мира, входит в явное противоречие со следующим эпизодом: маленький мальчик приподнял и подоткнул за пояс полы галабии, ступил в воду, а потом вернулся, удерживая корзину с рыбой на голове. Время от времени улов доставляли на берег двое мужчин, но ни разу не понадобилось усилий больше этих! Во всяком случае, я так и не увидел чрезмерно тяжелого и изобильного улова.

Распределив рыбу на песке, покупатели и продавцы погрузились в длинные споры, которые сопровождают на Востоке даже приобретение шнурков для ботинок. Они смеялись. Они хмурились. Они изображали возмущение, гнев, огорчение; наконец заключали сделку ко всеобщему удовольствию — сделку стоимостью несколько шиллингов. Как приятно видеть счастливого рыбака, ведь в других частях мира он является жертвой ценовой политики и посредников.

На озере Карун торговцы перегружают рыбу в корзины, подвешивают их по бокам ослов и отправляются продавать товар в деревни. Рыбаки покупают себе пригоршни фиников или щепотки зеленого чая, а потом развешивают сети на просушку.

Самое странное, что я слышал об этих рыбаках, — это принятый у них способ ловли уток. Зимой большие стаи мигрирующих диких птиц прибывают на озеро Карун. Они чрезвычайно пугливы, и охотник должен маскировать плоскодонную лодку камышом, прятаться в ней и сидеть в засаде часами, прежде чем удастся сделать выстрел. Но рыбаки изобрели метод, который, вероятно, мог прийти в голову только бедуинам.

Они устанавливают ловушку примерно на глубине пяти футов, неподалеку от поросшего камышом берега. Затем рассыпают рис на поверхности воды и, прикрепив к ногам камни, прячутся в воде и дышат через соломинку. Иногда им приходится сидеть в засаде около получаса.

Как только утка спускается к воде, чтобы подобрать рис, сидящий в воде араб хватает ее за лапы и утягивает вниз; причем делает это так ловко и стремительно, что порой удается поймать четыре-пять птиц, прежде чем их товарки заметят, что происходит нечто неладное.

Если взглянуть на озеро на закате, увидишь, как рыбаки собираются на ночной промысел. Как сильно отличаются они от крестьян, работающих на полях. По всему Файюму, за исключением этих двадцати пяти миль воды, темнота означает окончание работ и возвращение домой. Только рыбаки отважно отправляются в ночную тьму. Но каждый феллах знает, что в этом нет ничего удивительного: ведь ни один злой дух ночи не осмелится приблизиться к рыбаку-африту, потому что все призраки боятся его сетей. Мне говорили, что если придется выйти на улицу после наступления темноты — да хранит от этого Аллах! — необходимо уговорить рыбака сопровождать тебя в дороге.

Капитан полиции и капитан береговой охраны явились, чтобы приветствовать меня, и выразили надежду, что мне понравился Египет, в особенности та часть Египта, которая находилась в зоне их ответственности.

— Давайте присядем и выпьем кофе, если вы, конечно, не предпочитаете что-нибудь покрепче, — предложил я.

— Кофе — это хорошо.

Мы уселись на террасе маленького отеля на берегу озера Карун, где зеленые ящерицы мелькают на солнце, а удоды, заменяющие в Египте европейских соек, деловито порхают с дерева на дерево.

Когда принесли кофе, мы обсудили множество тем, но самой интересной оказалась работа. Они расспрашивали меня о газетах и книгах, и я отвечал, как мог. Затем разговор перешел на них.

— Каким было самое страшное преступление, с которым вы сталкивались? — поинтересовался я у капитана полиции.

— Убийство, — коротко ответил он, сделав глоток.

— И сколько их случается за год?

— Примерно семьдесят-восемьдесят.

— А население вашей провинции составляет около пятисот тысяч?

— Да, именно так. Многие из наших убийств… как это сказать по-английски? Семейные раздоры. Они переходят из поколения в поколение, и когда случается убийство, беспричинное, на первый взгляд, зачастую это означает, что два правнука… — Он умолк и сделал типичный для египтянина жест, означающий нечто окончательное: потер ладони; а потом продолжил: — Другая трудность заключается в том, что в деревне все, кроме полиции, знают, кто совершил убийство. Поэтому выследить преступника очень сложно. Приходится внимательно наблюдать. Прислушиваться. Никто не поможет вам найти убийцу. Они все ничего не знают. Ничего!

— Но почему уходит так много времени на разрешение семейных раздоров? Почему правнуки совершают убийства из-за конфликтов прадедов?

— О, на этот вопрос нелегко ответить. У феллахов существует традиция: убийство такого рода должно совершаться таким же орудием, как то, за которое мстишь, и на том же самом месте.

— Закон возмездия?

— Если хотите. Но люди старательно избегают мест, на которых убили их отцов! Годы могут пройти, поколения смениться, прежде чем произойдет заветная встреча. Но раз уж она состоялась…

— А вы с какими преступлениями сталкиваетесь? — спросил я у капитана береговой охраны.

— Сейчас у нас нет настоящих преступлений, — ответил он. — Если не считать ситуаций, когда рыбаки ставят сети слишком близко и они путаются. Но это совсем простые дела. Я забираю сети и сжигаю их, это происходит ежемесячно. Сегодня как раз день сожжения сетей. Вы можете увидеть дым вон там.

Мы посмотрели на живописную береговую полосу, там находились три офицера береговой охраны в синих рубашках, широких турецких штанах и в фесках; они разводили костер на песке.

— Почему вы сказали, что преступлений нет сейчас? — уточнил я.

— До недавнего времени я служил на Суэцком канале, там случались настоящие преступления. Даже много преступлений…

Он изобразил изобилие жестом, знакомым каждому, кто бывал на Востоке, и продолжил:

— Там я ловил контрабандистов, пытавшихся провозить кокаин, гашиш и героин. Это весьма умные люди. Кое-кто бросал упаковки наркотиков стоимостью в тысячи долларов за борт парохода, прямо в канал. Упаковки были завернуты в промасленный шелк и утяжелены солью. Когда соль растворялась, упаковки всплывали на поверхность воды, этого дожидались люди на берегу, которые их подбирали. У них много, очень много хитростей. Встречались люди, у которых в феске была двойная верхушка. Некоторые провозили наркотики внутри полой трости. А кое-кто ловко прятал груз на ослах и верблюдах.

Капитан полиции взглянул на часы и произнес:

— Если вы готовы, может быть, нанесем визит?

Я понятия не имел, что это означает, но влез в лимузин, за рулем которого сидел полицейский. Мы поехали по набережной, громко сигналя, чтобы разогнать толпившихся на пути верблюдов, волов, буйволов и ослов.

Наконец мы подъехали к тихой деревушке, окруженной пальмами; в воротах сада нас уже ждал омда — местный мэр, почтенный мужчина в летах. Он провел нас в увитую розами беседку — это были крупные красные розы, какие цветут в Египте всю зиму. Вокруг росла пурпурная бугенвиллия и жимолость, взбиравшаяся вверх по шпалерам в форме арки.

Мы наслаждались тенью, а за слоем листьев жарко палило ослепительное египетское утро. Появились слуги с кофе и апельсинами, которые сорвали с деревьев специально для нас; это были лучшие апельсины, которые мне доводилось когда-либо пробовать.

Рядом с нами на ветку уселся удод, он поднял гребень из перьев, украшавший его голову, и стал звать подружку, словно желая показать ей, какие странные люди вторглись в его сад. Госпожа Удод слетела к супругу и тоже уставилась на нас, глаз у нее был золотой, как форменная пуговица.

— Знаете ли вы, откуда у удода гребень на голове? — спросил омда. — Что же, я расскажу вам. Однажды Соломон путешествовал через пустыню. Солнце было жарким, и нигде не было тени. Внезапно царь почувствовал, что над ним появилась тень, он взглянул вверх и увидел, что над его головой летит удод, отбрасывая тень крыльев. Удод летел так весь день, и на второй день птица летела над головой царя. Когда путешествие закончилось, Соломон, который, как вы знаете, умел говорить на языке птиц, позвал удода и спросил его, какую награду тот хочет получить за свою доброту. «О царь, я хотел бы получить золотой венец, подобный тому, что носишь ты», — ответил удод. Судите сами, какая это нахальная птица! Соломон сказал ему: «О удод, я думаю, ты глупая птица, ведь венец не принесет тебе счастья; тем не менее, если таково твое желание, ты получишь золотой венец». Соломон взмахнул рукой, и на голове удода появилась золотая корона. Несколько месяцев спустя удод вновь предстал пред Соломоном, и царь спросил его: «О удод, каково твое желание на сей раз?» И тот ответил: «О царь, забери у меня этот золотой венец, потому что сыны человеческие жаждут заполучить его, и моя жизнь в опасности. Нет мне покоя от восхода до заката». Соломон улыбнулся в бороду и вновь взмахнул рукой. Золотая корона исчезла с головы удода; но поскольку царь не желал, чтобы птица осталась без вознаграждения, царь заменил золотую корону не менее красивой, но состоящей из перьев, которую удод горделиво носит с тех пор и до наших дней. Вот история, как ее записали и рассказывали…

Наверное, я навсегда запомню тот сад, струящуюся воду, зеленые тени и тихие голоса, потому что мусульмане обладают особым даром создавать оазис внутри замкнутых стен.

— Я заметил, что женщины являются причиной многих бед в мире, — сказал капитан полиции, когда мы ехали назад, — так было и с удодом, ведь омда неправильно рассказал ту историю.

— И какова же истинная история?

— Когда Соломон спросил удода, какую награду тот хочет получить, удод сказал, что ему надо слетать домой и спросить жену. А она заявила удоду: «Проси золотые короны, чтобы у нас было больше богатства и величия, чем у других птиц». Получив короны, она так возгордилась, что отказалась говорить даже со своим кузеном пчелоедом. Но однажды охотник установил ловушку с зеркалом, и жена удода зашла в нее, потому что хотела полюбоваться на свое отражение. Когда охотник узнал, насколько ценна корона птицы, ни один удод больше не был в безопасности, так что царь удодов вынужден был лететь к Соломону и просить, чтобы тот забрал свой дар назад.

Когда какой-либо город сравнивают с Венецией, обычно это означает, что по его улицам лениво протекают несколько величественных каналов. Я могу посочувствовать изумлению и негодованию венецианцев, которые время от времени слышат, как то или другое место сравнивают с их несравненным городом. Самый крупный населенный пункт Файюма — Мединет, или, эль-Мадину, — иногда называют «египетской.

Венецией», хотя ни разу в жизни я не видел города, столь непохожего на Венецию.

Это типичный провинциальный египетский город, отчасти современный, отчасти древний, многие здания разрушены; кровли сияют медью. Главный канал, соединяющий Файюм с Нилом, обеспечивает плодородие оазиса, его называют Бар Юсуф — канал Иосифа; арабы верят, что старинный резервуар эпохи фараонов был создан библейским Иосифом, которого арабы называют «великим визирем» фараона.

Я поехал в Мединет с моим приятелем, офицером полиции. На одной из улиц я заметил магазин, витрины которого представляли собой месиво грязных, разбитых древностей. В приступе оптимизма владелец подвесил черную руку мумии на гвозде, и она жутковато покачивалась, медленно вращаясь при дуновении ветра, словно приглашая проходить и заглянуть в лавку.

В старые времена Файюм был богатым источником древностей, найденных в руинах в окрестностях Крокодилополя, самых обширных развалинах Египта. Теперь местным жителям запрещено искать сокровища, и о любых находках они обязаны сообщать властям.

Внутри магазина царил беспорядок, в основном там были не имеющие ценности, почти утратившие форму реликвии птолемеевского Крокодилополя. Внутри было темно, во всю заднюю стену высились полки с маленькими терракотовыми скульптурами, лампами, фигурками ушебти самого примитивного вида, разбитыми сосудами, обрывками льняных бинтов, в которые заворачивали мумии; а еще я заметил отвратительную кучу грязи, в которой с трудом смог распознать человеческую голову и хвост мумифицированного крокодила. Каждый раз, прикасаясь к какому-либо предмету, я рисковал обрушить на пол всю конструкцию, а с любой вещи осыпались облака пыли.

По дороге к руинам Крокодилополя я остановился, чтобы понаблюдать за рабочими, изготовлявшими кирпичи. Они выглядели так, словно сами состояли из глины, плотным слоем покрывавшей их лица, руки, тела, ноги. Способ изготовления кирпичей в Египте сохранился с древнейших времен и не отличается от того, который вызывал серьезные сомнения у евреев. Но я обратил внимание, что египтяне делали кирпичи без примеси соломы, причем с подозрительным успехом. Они объяснили мне, что мелко порубленную солому иногда смешивают с глиной, чтобы скрепить материал, но большинство мастеров ограничиваются смесью глины с песком, который предотвращает появление трещин.

Работа идет удивительно быстро и просто. Глину перемешивают и хорошенько утаптывают в яме. Затем мастер достает нужное количество материала, разглаживает слоем по земле и раскатывает деревянной скалкой. В итоге образуется влажный, плоский кусок. Тогда мастер разрезает его на кирпичи два-три дюйма толщиной, и вскоре на солнце сохнет уже несколько рядов. Через четыре дня кирпичи достаточно высыхают, их переворачивают, а через неделю они готовы для строительства.

Что же так удручало евреев в этом способе изготовления кирпичей? Они использовали солому не для того, чтобы смешивать с глиной, а для того, чтобы выстилать землю, на которой прессовали материал, предохраняя его от прилипания. Таким образом, английская поговорка, что кирпич без соломы не сделаешь, абсолютно неверна и основана на чистом недоразумении, потому что в мастерских Египта их преспокойно делают без соломы.

Руины Крокодилополя раскинулись на холмах и пригорках и в ямах, которые при внимательном рассмотрении оказались останками кирпичных домов. Там сохранились обломки керамики, перемешанные с рыхлой землей, а в одном месте я подобрал ярко-голубую бусину. Мы встретили гаффира, сторожа, наблюдавшего за руинами от имени правительства, за спиной у него висело ружье.

Он показал нам дорогу туда, где находилось храмовое озеро, где сверкавший драгоценностями фараон Петесухос некогда принимал подношения греческих путешественников. Сегодня там ничего невозможно увидеть, кроме небольшого углубления посреди черного глинистого участка.

Было приятно присесть на холме, утереть пот с лица, потому что солнце палило невыносимо. Мы выкурили по сигаретке, и, как обычно бывает на местах археологических памятников, я задумался о том, насколько случайно наше знание о прошлом, о давно исчезнувших цивилизациях. Сегодня нам может показаться невероятным, что будущие века, возможно, узнают об уаттовском паровом двигателе из сохранившегося по недоразумению школьного реферата, зарытого в жестяной коробке; или что все произведения Шекспира могут исчезнуть и останутся лишь десять строк «Гамлета», которые некий эксцентричный поклонник вырезал на мраморной плите в библиотеке. Как бы дико и странно это не звучало, именно так произошло с цивилизациями не менее великими, чем наша; и в наш век воздушных бомбардировок кто посмеет утверждать, что больше это не повторится?

Когда покойный лорд Карнарвон несколько лет назад вел раскопки в Фивах, он обнаружил там деревянную дощечку, которую некий школьник использовал для упражнений. На ней была скопирована надпись со стен давно разрушенного храма, и она сообщает о событии, неизвестном по другим источникам, — об изгнании гиксосов при последнем царе XVII династии. Кто бы мог подумать, что заурядный ученик, неохотно выполняющий задание из страха перед поркой, самой судьбой избран для сохранения сведений об историческом событии и что написанные на деревянной дощечке слова переживут века, в то время как каменный храм обратится в прах?

Так и священные крокодилы Файюма были избраны судьбой как вместилище тайн. Когда Гренфелл и Хант вели раскопки в оазисе в поисках папирусов, кстати, найденных в поразительном изобилии, сначала они сильно разочаровались, обнаружив лишь мумифицированных крокодилов. Их неудовольствие передалось рабочим, один из которых в ярости бросил священную рептилию на землю, и от удара она внезапно раскрылась, и оттуда посыпались папирусы! Тогда все бросились потрошить других крокодилов, которые и в самом деле представляли собой настоящие библиотеки, поскольку жрецы набили их тела разного рода старинными рукописями: фрагментами сочинений древних классиков, царскими указами, частными письмами, земельными кадастрами, финансовыми отчетами и прошениями. Иногда только фантастическая случайность позволяет узнать что-либо о вещах, столетиями пребывавших в забвении.

Попрощавшись с дружелюбным офицером, я вернулся в Каир другим маршрутом, по дороге, которая шла параллельно Нилу. Она не раз подходила к реке вплотную, а потом поднималась на высокую набережную и мчалась мимо полей кукурузы и сахарного тростника. Высоко над пальмовыми кронами видны косые белые паруса нильских судов, бесшумно скользящих вверх и вниз по реке. Мимо шагают вереницы верблюдов, в черной, густой пыли трусят ослы, гогочут гуси, кулдыкают индюки, кричат петухи, воркуют голуби, лают собаки, смеются и плачут дети, и черная земля на берегах каналов окружает колодцы-шадуфы, у которых стоят мужчины, поднимающие воду в протекающих кожаных ведрах.

Если бы удалось избавить египетские деревни от малярии и офтальмии, а также сотен других инфекционных заболеваний, они стали бы самым идиллическим местом на свете. Они кажутся такими прекрасными в полосатых тенях от пальм, дома с плоскими кровлями тесно прижимаются друг к другу, белые минареты вздымаются ввысь, отражаясь в голубой воде каналов, а на крышах домов или по соседству с ними устроены белые башни голубятен, и тысячи голубей взлетают в небо, крылья мелькают в ярком солнечном свете.

В оазисе Файюм эти башни-голубятни выглядят порой более значительными, чем людские жилища, мне рассказали, что голубей разводят ради удобрения, поскольку птичий помет является наилучшим средством для повышения плодородия дынь. Интересную ассоциацию это вызывает с Четвертой книгой Царств — «И был большой голод в Самарии, когда они осадили ее, так что ослиная голова продавалась по восьмидесяти сиклей серебра, и четвертая часть кааба голубиного помета — по пяти сиклей серебра»²⁵. Вероятно, в Древнем Израиле птичий помет продавали на удобрения, как это делают и в современном Египте.

Я прибыл к руинам Мемфиса, расположенным в пальмовой роще. От Мемфиса осталось даже меньше, чем от Вавилона, и сегодня мало что может рассказать об одном из самых великих городов древнего мира. Темнота пробирается сквозь деревья, словно старая ведьма, и странно идти по пальмовой роще, где лежит рухнувшая статуя фараона, смотря в небо, а потом бесстрастный сфинкс с губами, чуть тронутыми улыбкой, появляется перед путником — белый и молчаливый.

Над гигантской статуей Рамсеса II установлен навес, и смотритель указывает путь на балкон, с которого можно рассмотреть распростертого фараона. Он похож на поверженного лилипутами Гулливера, и лицо его обращено к крыше. Охранник шепотом сообщает, что ухо статуи достигает фута в длину. Она такая большая, что вблизи ее просто невозможно рассмотреть. Ребенок мог бы съехать вниз по губе, как по перилам. Нос напоминает небольшой холм, выступающий над огромными, гладкими щеками.

Сам не знаю почему, но внезапно я сказал охраннику, что это место населено ифритами — демонами, и в его глазах появился столь неподдельный ужас, что я понял: я угадал самые распространенные здесь суеверия. Последнее мое воспоминание о Мемфисе — бледный улыбающийся сфинкс посреди пальмовой рощи.

В воскресенье в восемь утра я отправился в Старый Каир, чтобы посетить курбан — литургию в коптской церкви Абу Сефаин. Предполагалось, что в этот день, в середине службы, состоится также крещение, потому что старинный ритуал коптской церкви предписывает, что младенцы должны получить первое причастие сразу после крещения. Это правило было общим в первый век христианства, когда крестились в основном взрослые люди, а в египетской церкви твердо придерживаются изначальных традиций, не поддаваясь на искушения времени. Так что каждый коптский младенец в наши дни получает то же крещение, что и взрослый человек, как это было с язычниками раннехристианской эпохи.

Когда я прибыл на место, темная старая церковь уже наполовину заполнилась. Обильно воскуряемые благовония насытили воздух едким дымом. Алтарная преграда сияла в свете свечей, и сквозь открытые в ней врата я мог видеть, как священник передвигается в святилище, как горят свечи на алтаре.

Снова и снова входили люди, они опускались на колени и касались ладонями пола, обращаясь с молитвой к алтарной преграде, потом подносили к губам конец храмовой завесы. Самые благочестивые так и оставались на коленях, в молитвенной позе, раскачиваясь вперед-назад и касаясь лбом порога.

Такая же поза принята в исламе, и я читал описания коптских церемоний, в которых западные наблюдатели объясняли коптскую молитвенную традицию влиянием мусульманского ритуала. Но все совсем наоборот. Мусульмане заимствовали обычай стоять на коленях и простираться у христиан, ведь когда был составлен Коран, христианские святые и отшельники уже много веков практиковали ту же позу в пустынях и монастырях Востока, например святой Симеон Столпник в Сирии.

Писания восточных отцов церкви содержат много упоминаний о том, как надо простираться на молитве, целовать вход в храм, колонны церкви. Коптские монахи по-прежнему придают большое значение этому жесту, и рядовые верующие, как я мог видеть в Абу Сефаин, все еще опускаются на колени и ладони перед алтарем, как делали наши праотцы-христиане в старые времена. На Западе единственным «реликтом» этого обычая является коленопреклонение перед Святыми Дарами, когда верующие опускаются на оба колена, и католический ритуал prostratio, когда верующий ложится ниц.

Паства состояла из бедных людей, живущих в окрестных кварталах. Мужчины в церкви оставались в фесках — действительно, Восток! — в то время как большинство женщин сидели на полу, скрестив ноги, а головы их прикрыты черными платками. Меня очаровало то, что детям — некоторые из них едва умели ходить, — разрешалось сидеть на ступенях, ведущих к алтарю, и маленькие глазки с любопытством заглядывали внутрь святилища. Серьезно изучая собравшихся, они сидели там и в то время, когда священник готовил алтарь к курбану. А если ему приходилось на пару минут выйти из алтаря, он вынужден был перешагивать через двух-трех ребятишек; один раз смуглый малыш забрался в святилище, и священник осторожно вывел его оттуда, ласково потрепав по волосам. И хотя у нас найдется немало тех, кто заявит, что копты погрязли в невежестве и суевериях, на самом деле они не забыли слова Иисуса: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне»²⁶.

Пока я рассматривал живописную паству и размышлял о том, как поразительно копты имитируют облик своих завоевателей, — ведь в их одежде нет ничего такого, что отличало бы их от соседей-мусульман, кто-то осторожно потянул меня за рукав. Это был один из моих друзей, младший сын ризничего, с которым я встречался во время предыдущих посещений церкви. Он повел меня с того места, где я сидел, во двор церкви, где в ноздри ударил аромат свежего хлеба.

— Отец готовит священный хлеб, — прошептал мой спутник и указал на потемневшую пекарню, где старик в галабие и феске бормотал псалмы по-арабски и хлопотал у кирпичной печи.

Для каждого курбана выпекают евхаристический хлеб — на алтаре для причастия должен быть хлеб только что из печи, его обязательно должен готовить ризничий в утро литургии. Он выпекает около двадцати хлебов, светло-коричневых, гладких, красивой формы, примерно три дюйма в диаметре и дюйм в толщину. Сверху на каждом хлебе есть отпечаток в форме креста.

Когда мы вернулись в церковь, священник уже облачился для проведения литургии. Риза с глубоким вырезом по горлу, сверху еще одно одеяние до самого пола, без пояса. Облачение священника было сшито из шелка кремового цвета и ничем не украшено. В отличие от многих других, он не надел на голову платок-шамла, который повязывают, как тюрбан; вместо этого священник носил подобие митры, невысокое и круглое, а не раздвоенное посредине, как это принято на Западе. Головной убор был обильно расшит крестами, а сзади почти до пят опускался длинный плат-вуаль, украшенный единственным крестом. Не было ничего, напоминающего стихарь, пояс, манипулу или орарь. Сопровождавший священника дьякон, босоногий молодой человек, был облачен в стихарь без пояса, через левое плечо перекинут орарь, а на голове красовалась небольшая белая шапочка.

Хор состоял из четырнадцати смуглых юношей в белых льняных одеждах с орарем через левое плечо. Один человек принес кимвалы, другой — металлический треугольник. Без вездесущих фесок и вне арабского окружения эти люди поразительно напоминали фигуры с древнеегипетских фресок и греко-египетских файюмских портретов, которые можно увидеть сегодня во многих музеях.

Литургия началась с долгой церемонии освящения даров и причастия в соответствии с чином святого Василия Великого. Священник произносил молитвы на коптском языке, паства отвечала по-арабски. Хор пер на коптском, голоса были высокими, а произношение носовое, так что слова словно вибрировали в воздухе, головы запрокинулись, глаза были закрыты. Время от времени пение сопровождалось звуками кимвалов и звоном треугольника.

Можно ли называть этот тип пения «восточным» в том смысле, что он имеет арабское происхождение? Не разумнее ли предположить, что арабы, пришедшие в Египет, заимствовали музыку у местных жителей? Слушая коптский хор, я задумался о том, не является ли это церковное пение последней реликвией музыки времен фараонов, как язык коптской литургии — наследием того древнего языка?

Ризничий внес евхаристический хлеб. Священник подошел к алтарным вратам и внимательно осмотрел все хлебы, поворачивая их и разглядывая с той и другой стороны; он выбрал самый лучший и вернулся с ним к алтарю, потом положил хлеб на дискос. Затем ему принесли вино из изюма. Во времена мусульманского завоевания в Египте запретили возделывать виноградники и христианам приходилось в тайне изготавливать вино для причастия, используя вместо свежего винограда изюм. Священник влил вино в потир, добавил немного воды из обычного глиняного сосуда гулла. Потом он поставил потир в раскрашенный деревянный ящик, который всегда находится на коптском алтаре, а поверх потира поставил дискос и прикрыл все покровом из желтого шелка.

Священник несколько раз обошел вокруг алтаря, храм к тому времени заполнился дымом от благовоний. Некоторое время сохранялась тишина, слышны были только позвякивания кадила и голос священника, произносившего молитву на языке Древнего Египта. Потом священник внезапно появился в алтарных вратах и спустился к пастве с кадилом в руках; он шел сквозь толпу, окуривая всех собравшихся. Кроме того, он с благословением коснулся головы каждого человека в церкви.

А потом возникло какое-то несогласие. Один мирянин в феске подошел к алтарной преграде, позвал священника, и они погрузились в оживленную дискуссию. К ним присоединились еще два-три человека. Принесли книги, листали страницы, диспут возобновился. Эта странная импровизация происходила в обстановке глубоко почтительной, с невероятной тщательностью и основательностью.

Наконец были выбраны и прочитаны тексты — на коптском, а потом на арабском, а после этого состоялась литургия верных.

— Придите, встаньте со страхом, обратитесь на восток! — возгласил дьякон.

— Милость, мир и жертва достохвальная! — пропел священник.

Пока произносились ритуальные слова, паства отвечала регулярным «аминь», который здесь звучал как «армен»; потом по церкви словно прокатилась волна: священник преломил хлеб и открыл потир. Люди опустились на колени и ладони, громогласно возглашая: «Аминь, аминь, аминь, верим и исповедуем и прославляем Его». Все время курились благовония, а священник накрыл священные дары новым, на сей раз алым покровом.

Во время службы поминали имена египетских мучеников, которые погибли в римские времена, а также святых отшельников Фиваиды; возносили благодарственную молитву за плоды земли, включая виноградники, которые не возделываются в Египте с X века.

Затем священник преломил хлеб на пять кусков, обмакнул палец в потир и начертал на них знак креста. Затем взял центральную часть курбана — его называют здесь избодикон — и опустил ее в потир, воскликнув: «Это воистину Тело и Кровь Еммануила, нашего Господа!» И прихожане, обнажившие головы и опустившиеся на колени и ладони, ответили хором: «Аминь. Я верю, я верю и исповедую до последнего вздоха».

Тем временем дьякон занял место с противоположной стороны алтаря, развернулся лицом к священнику и к западной стороне церкви. Такое положение было принято во времена египетских и греческих восстаний против Халкидонского собора 451 года, когда буйные приверженцы мельхитского обряда вторглись в монофизитские церкви и пытались помешать проведению литургии. Сегодня, многие столетия спустя, каждое воскресенье дьякон становится лицом к двери, чтобы «предупредить священника о нападении».

Когда священник опустился на колени для поклонения, хор начал быстрый триумфальный гимн, громкую и победоносную молитвенную песнь; теперь голоса сопровождал не глухой стук кимвалов, а резкий, металлический звон, вызванный столкновением острых бортов инструментов. По церкви плыли клубы дыма от благовоний, просачиваясь сквозь резную алтарную преграду, наполняя голубоватым туманом святилище. В свете свечей, установленных в алтаре, священник молился в молчаливом акте благоговения.

Два-три человека на цыпочках прошли в сторону темной маленькой боковой ниши, расположенной справа от алтаря. С ними была женщина, державшая на руках маленького ребенка. Пришло время обряда крещения. Встав со своего места, я последовал за этой группой в боковое помещение, плохо освещенное, но чисто выбеленное; там находилась каменная купель — не стоящая отдельно, как в наших церквях, а встроенная в угол комнаты.

Оставив дьякона завершать святое причастие, священник вошел в крестильню с зажженной свечой и двумя фиалами масла в руках. Купель была примерно на три фута заполнена холодной водой, и несчастный младенец, словно осознавая, что его ждет погружение, захныкал, когда сняли пеленки. Мать была бедной женщиной с одной из ближних улиц, крестили ее трехмесячную дочь.

Сначала священник произнес очистительные молитвы над матерью и помазал ее лоб маслом. Словно обращаясь к взрослому новообращенному эпохи раннего христианства, он молился о том, чтобы идолопоклонство было изгнано из сердца младенца, чтобы девочка стала достойной ожидающего ее нового рождения. Маленький смуглый ребенок, теперь уже горько и безутешно плачущий, зашелся в пароксизме страха, когда священник взял крохотное тельце и коснулся груди, кистей рук, а затем спины маслом.

Достаточно странно, но «дьяволы», мучавшие младенца, если и не были полностью изгнаны, то явно перепугались, так как девочка внезапно прекратила издавать душераздирающие вопли, успокоилась и оглядела людей вокруг полными слез глазами. Один из крестных принял ее на руки и поднял повыше, а второй развел ручки, так что они образовали форму креста. В таком положении младенец отрекался от сатаны и всех его дел.

— Отвергаю тебя, сатана, — произнес «представитель ребенка», — и от всех нечестивых дел твоих отрекаюсь, и от всех твоих злых ангелов, и от всех твоих скверных демонов, и от твоей власти, и от всех твоих гнусных услуг, и от всех твоих хитростей и обманов, и от твоей армии, и от твоего господства, и от всех твоих прочих нечестий.

Затем священник трижды спросил младенца:

— Веруешь ли ты?

И трижды крестные ответили за ребенка:

— Верую.

Затем священник помазал младенца маслом — миро — во второй раз, более обстоятельно, чем ранее, начертав знак креста на глазах, носу, губах, руках, кистях рук, коленях, спине и области сердца. Затем прошел к купели и освятил воду. Он встал на колени и произнес одну из самых красивых молитв, которую я когда-либо слышал, — молитву от своего имени.

— Ты, который знаешь зло во мне, не осмеивай меня в презрении, не отворачивай Твое лицо от меня, но дай моим грехам улететь прочь прямо сейчас, о Ты, кто прощает грехи людей и приводит их к покаянию. Смой пятна с моей души и тела, очисти меня совершенно Твоей невидимой властью и Твоей духовной десницей, дабы не мог я взывать к другим искать отпущения грехов из моих рук и подавать его во имя веры в Твою великую и невыразимую любовь к человечеству, уготованную Тобой, изгони меня, как раба греха. Нет, Господи, не дай ничтожному познать стыд, но даруй мне прощение. Пошли мне его с высот Твоей власти; даруй мне власть с величайшим смирением служить Тебе и Твоей небесной тайне. Дай Христу обрести форму в тех, кто получает крещение для нового рождения, несмотря на мою мерзость. Устрой их на основании апостолов и пророков; и не изгоняй их на чужбину, но насади их в Твоем истинном саду единой кафолической апостольской Церкви, так чтобы они росли в благочестии. Да пребудет Твое Святое Имя, прославленное в веках, прославлено повсеместно, о Отец и Сын и Святой Дух.

Затем священник вознес молитву папе — то есть патриарху Александрийскому, а после произнесения Символа веры взял священное масло и влил его в купель, которую копты называют «иорданью». Он возжег благовония, склонился и три раза выдохнул на воду купели, совершая символический знак креста своим дыханием. Это действие совершается сегодня в Египте так, как это было принято в раннехристианские времена. Затем он излил в воду миро.

Принимая обнаженного младенца, священник сначала возложил ладони на груди ребенка и подул, чтобы изгнать злых духов, в точности так, как совершал экзорцизм Тертуллиан, живший во II веке. Меня заинтересовало то, как он держал младенца, потому что немногие авторы, писавшие об этом, приводят разные сведения о том, как принято у коптов держать ребенка при крещении. Доминиканский миссионер Ванслеб в XVII веке сообщал, что, желая придать младенцу позу креста, священник берет его за правое запястье и левую ступню одной рукой, за левое запястье и правую ступню — другой; Батлер назвал эту позу «видом пытки». На моих глазах священник решительно подхватил младенца под затылок левой рукой, а правой держал левое запястье и левое колено ребенка, так что правая ручка и ножка оставались свободны и непрерывно шевелились.

Извивающуюся девочку опустили в холодную воду по пояс, и священник сказал по-арабски:

— Крестится Сабаат во имя Отца. Аминь.

Он вынул ее, плачущую, с ребенка капала вода, священник держал ее перед вторым погружением. И вот она снова в воде, на этот раз по шею.

— Во имя Сына. Аминь.

Крики Сабаат стали громче. В третий раз ее погрузили в воду с головой, и она издала завывание.

— Во имя Святого Духа. Аминь, — заключил священник.

И пока мать удерживала болтающиеся ноги теперь уже крещеной Сабаат, священник снял освящение с воды и, взяв миро, приблизился к Сабаат и помазал ее в третий раз, совершив конфирмацию, и потом подул на нее и произнес:

— Прими Дух Святой.

После этого он возложил руки на ребенка, благословляя, и наконец оставил девочку матери, которая облачила ее в новую одежду: белую рубашку и голубой чепчик, отделанный белым кружевом.

Священник вернулся к алтарю, где под алым покровом находились евхаристические Святые Дары. Он взял потир и прошел к крестильне. Сабаат находилась на руках у матери, которая шагнула вперед. Она была слишком мала, чтобы причаститься хлебом и вином на длинной лжице, как это принято у коптов, так что священник обмакнул палец в потир и поместил каплю вина на язык ребенка. Поблизости стоял дьякон с сосудом гулла, полным воды. Он плеснул на руку священника, и тот быстрым движением омыл лицо Сабаат. Она судорожно вздохнула, открыла рот для крика — и в этот миг получила первое в жизни причастие.

В церкви вдруг возникло движение, и я увидел, что появилась престарелая женщина, которой помогали добраться до крестильни. Это была одна из монахинь из обители Мари Гиргис. Ее практически внесли три сестры в черном, которые опустили ее на пол возле алтарной преграды, где она и лежала, издавая стоны. Мне сказали, что она безнадежно больна тропической лихорадкой. Священник подал умирающей причастие на лжице, она затихла, и ее вынесли из церкви.

Священник ополоснул опустевший потир и выпил воду. Дискос тоже обмыли, и дьякон выпил эту воду. После обмывания лжицы дьякон быстро приложил ее к глазам — такой обычай упоминался святым Кириллом Иерусалимским в середине IV века.

К этому времени паства столпилась возле алтарной преграды в ожидании завершающей части коптской литургии. Священник вышел из алтарных врат в сопровождении дьякона, который держал сосуд гулла с водой. Дьякон вылил немного воды на руки священника, и тот немедленно воздел их к своду. Все присутствующие энергично пытались протолкнуться вперед, поближе к священнику, чтобы на их лицо или руки попали капли воды. Трижды священник разбрызгивал воду, и трижды паства бросалась к нему. После этого священник ушел, алтарные врата затворились, храмовая завеса опустилась, полностью скрывая святилище.

Когда люди выходили из церкви, каждый получал кусочек хлеба, испеченного для курбана, но не выбранного для причастия. Как иностранец и гость я получил целый хлеб. И вновь я почувствовал, что касаюсь смуглой руки прошлого, ведь дар неосвященного хлеба — евлогии — верующим после литургии существовал как обычай западной церкви четырнадцать столетий назад.

Я вернулся в современный Каир, смущенный призраками, населяющими пространство вокруг коптского алтаря. Потребовалось немало времени и усилий, чтобы ясно понять, что именно я видел. Заинтересованный прохожий может, однако, разглядеть загадочные образы сквозь дым благовоний; а увидев их, невозможно не испытать уважение к христианам — еретики они или нет, — которые сохранили веру в Христа на протяжении двенадцати трудных столетий, которые сберегли свои церкви во всей красоте раннего утра христианства.

Глава шестая Сива: вспоминая Александра Великого

Поезд из Александрии грохотал вдоль плоского северо-западного побережья Египта. Этот поезд проходил каждый день со скоростью 20 миль в час по пути, проложенному в песках, где ежегодно железнодорожные полотна размывали сезонные дожди.

Думаю, в поезде я был единственным европейцем. Мои спутники предпочитали пол сиденьям купе. На каждой станции подсаживалось еще некоторое количество пассажиров, кое-кто нес деревянные ящики, в которых сидели возмущенные индюшки или философски настроенные куры, другие жизнерадостно грызли зеленые и пурпурные стебли сахарного тростника.

Становилось жарко, и я сопротивлялся искушению опустить ставни, которыми снабжены все окна египетских вагонов. Я находился в чужой стране и хотел как можно больше увидеть, даже несмотря на унылый пустынный пейзаж за окном. Тонкая бурая пыль, по консистенции напоминающая тальк, проникала сквозь малейшие щели и постепенно заполняла мой пакет с сэндвичами. Время от времени дорожная скука рассеивалась мимолетным проблеском моря, в ярком солнечном свете сверкавшего, как синий сапфир.

Я направлялся в место, которое жило в моем воображении с детства как одно из самых загадочных и прекрасных на свете: я ехал в оазис Сива. Он существовал уже в древние времена, вдали от Ливийской пустыни. Там оракул Юпитера-Амона изрекал пророчества и давал советы тем, кто совершал путешествие в течение десяти-двадцати дней по диким, безлюдным краям. Я задавался вопросом: что же на самом деле происходило во мраке святилища, когда путники, преодолевшие море и пески, наконец представали перед лицом бога с бараньей головой? Говорила ли его статуя человеческим голосом? Двигала ли она руками или кивала головой?

Даже в такие времена, как наши, не лишенные предрассудков и суеверий, трудно понять античного оракула, мистические источники которого в разных концах мира пузырились газом божественной мудрости, поднимавшимся из глубин земли, как это было у пифии в Дельфах или у статуи Амона в Сиве. Величайшие умы эпохи обращались к ним с вопросами и верили в предсказания оракулов; это не означает, что мы вправе считать их суеверными глупцами.

В Амоне, несомненно, было нечто поразительное, нечто большее, чем удаленность пустынного жилища и тайна, которой окутывали его жрецы, нечто такое, что заставляло города направлять посольства за моря, чтобы задать вопрос о государственных делах, а таких мужей, как Ганнибал или Александр Великий, смиренно приходить в его святилище.

Самым знаменитым из гостей Амона был Александр Македонский, молодой завоеватель Египта. Он прибыл в оазис с небольшой свитой, и каждый школьник, читавший Арриана, знает, что по дороге туда Александр чуть не потерялся в пустыне, но ему указали путь два ворона, летевшие впереди войска, а другие источники сообщали, что его вели две змеи. Итогом визита стало официальное провозглашение Александра фараоном, божественным Сыном Солнца, преемником длинной линии сыновей Амона. И хотя нет безусловных оснований считать, что Александр сам верил в свою божественность, такие легенды были весьма популярны. Однако, верил он или нет, Александр отдавал себе отчет в политическом значении беседы с Амоном, оказавшей колоссальное влияние на всю его жизнь, а также и на дальнейшую историю державы. Из этого отдаленного африканского оазиса идея божественной власти царя пришла в Европу, преодолев барьер Средиземного моря.

После визита Александра оракул оазиса Сива стал главным в Египте и на какое-то время даже во всем мире. Но с приходом в Египет римлян его влияние пошло на убыль, пока постепенно колодцы пророчеств не иссякли, а уста Амона не сомкнулись навеки; после Диодора Сицилийского, описавшего Амониум около 20 года н. э., оазис исчезает из истории почти на семнадцать столетий.

Есть нечто более восхитительное, чем легенды о зарытых сокровищах, в этом всемирно известном оазисе, вернувшемся к нам после веков забвения и запустения. Сива была заново открыта отважным, хотя и довольно скучным англичанином У. Дж. Брауном, который попал туда в 1792 году вместе с арабскими купцами, выдавая себя за одного из них. Он оказался первым европейцем, увидевшим оазис Амона после того, как его покинули римляне, однако желанным гостем там не был.

Браун обнаружил, что оазис Сива населяет фанатичное племя, забросавшее его камнями, когда Брауна разоблачили; ему пришлось изучать окрестности при весьма неблагоприятных обстоятельствах, а два-три дня спустя и вовсе покинуть это негостеприимное место. Двадцать один год спустя Брауна убили в Персии, поскольку он, несмотря на предостережения знающих людей, въехал в эту страну в турецком костюме.

Когда оазис Сива вновь появился на картах, он привлек некоторых путешественников. Но фанатизм местных жителей оказался столь велик, а условия в пути столь трудны, что решиться на это предприятие смогли лишь немногие. Вплоть до Мировой войны до оазиса Сива добрались не более двадцати европейцев.

Когда разразилась война, немцы и турки быстро обнаружили, что сенусситы[29] представляют собой отличный инструмент для удара по Египту. Они организовали своего рода «бунт в пустыне». Британские силы, включавшие территориальные добровольческие части, австралийские и новозеландские подразделения, а также отряды индийцев и египтян в ноябре 1915 года приступили к боевым действиям, которые продолжались до начала следующего года. Новая вспышка конфликта пришлась на 1917 год, когда оазис Сива стал сценой яростных схваток, в результате которых сенусситы были вынуждены его оставить. С этого момента Египет избавился от их господства в удаленном оазисе, который превратился в Западную Пустынную провинцию.

Когда я заявил о своем желании посетить оазис Сива, чиновник пограничной администрации в Каире, отвечающей за порядок в Ливийской и Аравийской пустынях, посоветовал мне сесть на поезд, выходящий из Александрии в сторону местечка на побережье, называемого Мерса Матру; оттуда можно проехать двести миль через пустыню до оазиса, воспользовавшись транспортом, перевозящим финики. Что любопытно, именно этим маршрутом прошел Александр Великий.

Мне дали письмо к офицеру, отвечающему за район Мерса Матру, поскольку существовала небольшая вероятность, что он сможет предоставить мне военную патрульную машину. Понимая, что такое средство путешествия не всегда доступно, я решил заказать автомобиль с шинами, способными преодолевать пески пустыни, еще в Каире и направить его в Мерса Матру, чтобы гарантировать спокойную поездку в оазис. Найденная машина принадлежала вежливому, но явно видавшему виды сирийцу, который, как и большинство его соотечественников, носил имя Михаил. Он несколько расстроился, услышав, куда именно я хочу ехать, но возражать не стал. Он пообещал снабдить машину специальными шинами и цепями, а также всеми прочими необходимыми усовершенствованиями.

Весь жаркий день поезд постепенно выгружал группы пассажиров на пустынных станциях, возле поселений, дома в которых были сделаны из старых канистр из-под керосина. Все население деревушек высыпало навстречу поезду, чтобы приветствовать прибывших, которые выносили на платформу странную добычу, приобретенную в большом городе. Кое-кто боролся с гигантскими упаковками — в них мог разместиться велосипед для новой жены; другие печально ступали на землю всего лишь с пучком моркови или салата.

Когда сгустилась темнота, поезд почти полностью опустел, мне казалось, что я еду один сквозь безлунную, звездную ночь. Сквозь окно доносился запах моря. Прохладный воздух проделал сотни миль пути от Средиземноморья. Внезапно локомотив издал долгий печальный свисток, и мы прибыли на конечную станцию — Мерса Матру. Военная машина, за рулем которой сидел суданец, уже ожидала меня. Мы промчались по песчаной дороге до одинокого здания, стоявшего среди дюн. Слышно было, что море совсем близко.

Я был готов к отелю, в котором не будет штор на окнах, а постель станет хранить очевидные следы того, что в ней спал предыдущий постоялец. Но вместо этого я попал в маленький отель, который словно перелетел сюда из Южной Франции. Холл был освещен на современный французский манер, и я услышал приглушенный рокот динамо-машины, дававшей электричество. Комнаты полностью меблированы, и, несмотря на отсутствие других гостей, за стойкой американского бара стоял человек в белом пиджаке. Я поинтересовался, как возможно, чтобы такое место существовало в Западной пустыне. Он ответил, что летом богатые греки из Александрии регулярно приезжают сюда купаться.

Позднее вечером я побродил по пустой гостиной и узнал, что в отеле нередко появляются и представители британских ВВС. Самолеты часто садятся на приграничный аэродром. На столе я обнаружил любопытные образцы книг среди стопок неудобочитаемой технической литературы, которую бесплатно рассылают по гостиницам, независимо от степени их удаленности.

«Музыкальное окно» Дж. М. Барри («От Этель, 2 августа 1918 года»), «Графиня Дюбарри» (пометка «Иерусалим»), «Самопомощь» Сэмюела Смайлза, «Суд меча» Мод Дайвер (Библиотека железнодорожной станции Аксбридж).

Что за странная, потерянная компания собралась здесь, на краю Ливийской пустыни?!

Хотя я знал, что прибыл в уединенное и романтичное место, никто не предупредил меня, что Мерса Матру — один из прекраснейших уголков Египта. Открыв ставни утром, я увидел перед собой сцену, напомнившую мне «Коралловый остров» Баллантайна и «Голубую лагуну» Стэкпола. Это была просто идеальная декорация для съемки романтического фильма: белые облака сияли в золотистом утреннем свете; белоснежные песчаные дюны высились вокруг лагуны, голубой, как гиацинт; далеко на востоке виднелась маленькая гавань, в которой стояли на якоре парусные суда.

Окруженная береговой линией лагуна простиралась в двадцати ярдах от моего балкона. Даже в Ионии я не видел такого цвета. Светлая, сияющая в самой лагуне, вода становилась на глубине изумрудно-зеленой, а дальше в море обретала нежный яблочно-зеленый оттенок. А еще там было множество других тонов и оттенков: неожиданно яркие полосы розовато-лилового и пурпурного там, где таились густые водоросли, бледно-аметистовые пятна и проблески янтарно-золотого, словно в воду опрокинули ведра маляра. А за чертой цветного залива и ослепительно белых дюн тянулась широкая полоса берлинской лазури вдоль горизонта: глубокие воды Средиземного моря.

Отель стоял особняком примерно в миле от деревни, и после завтрака я отправился на исследование окрестностей. Маленький аванпост съежился на безлесом берегу у кромки моря. Он напомнил мне поселения Дикого Запада из ранних вестернов, где привязывали коней к вбитым в землю шестам, пока их владельцы сидели в салуне, вынув револьверы из кобур. Однако в Мерса Матру явно бывали люди с амбициями. Широкие, оптимистично просторные дороги были окаймлены жесткими, прямоугольными контурами домов, но три-четыре особняка выделялись из общей череды, нервно прикрываясь садовыми изгородями.

Наиболее устойчивыми структурами казались лавки греческих бакалейщиков, где хитроумные улиссы продавали мыло, печенье, шоколад, чайники, непременные напитки узо и рецину — в таких заведениях не устоит даже самый скупой и выдержанный посетитель. Эти торговцы сегодня мало отличаются от своих эллинистических предшественников, приезжавших в Египет в поисках коммерческого успеха. Над одной из греческих лавок я заметил полустертую надпись по-английски: «За пределами» — память об абиссинской кампании, когда британские войска стояли в Мерса Матру, всего лишь в двух сотнях миль от итальянской границы Триполи.

Я удивился, увидев маленькую современную греческую церковь и при ней кладбище. С полдюжины греков-бакалейщиков в городке должны быть исключительно набожными людьми, чтобы выстроить такую церковь, подумал я. Это было так поразительно, что я решил заглянуть в одну из лавок, чтобы все разузнать поподробнее. Но прежде, чем я смог получить информацию, пришлось купить шоколад, коробку печенья, коробок спичек и мухобойку. Полагаю, эти провинциальные греки — лучшие продавцы в мире: неудивительно, что они богатеют даже в пустыне. В лавке, в которую я заглянул, находился низкорослый, плотный человек из Андроса. Войлочная шляпа сидела почти на затылке, товары не только заполняли весь прилавок и полки вдоль стены, но даже свисали с потолка, как чучело крокодила, популярное у астрологов. Продавец взглянул на меня необыкновенно умными карими глазами и с удовольствием продемонстрировал знание английского.

— А почему здесь церковь? — поинтересовался я.

— А, это церковь ловцов губок, — ответил он. — Город Мерса Матру знаменит этим промыслом. Каждый год сюда приезжают греки с островов, много, очень много судов, и они собирают губки по всему побережью, до самого Соллюма. Отсюда вышли лучшие губки в мире, знаете, такие маленькие коричневые губки, которые продают на улицах в Афинах? Но самые лучшие губки, большие и мягкие, отправляются в Англию. На этом делают деньги.

— А вы их продаете?

Он склонил голову к плечу, прикрыл глаза, поднял ладонь на уровень плеча, что на языке жестов, характерном для греков и понятном по всему Ближнему Востоку, означало «нет», но не грубое и категоричное отрицание, а мягкое сожаление, даже извинение, задумчивое и печальное.

— Это не разрешается, — произнес он. — Торговцы приезжают, скупают все губки и сразу же увозят их в Александрию. Нам здесь их покупать не позволено.

Он объяснил мне, что те немногие корабли, которые сейчас стоят в гавани и видны с моего балкона, задержались после окончания сезона.

— А кладбище? — спросил я. — Оно только для греков?

— Ах, ловля губок — такое опасное дело. Всегда бывает много трупов.

И снова он сделал выразительный жест, знакомый грекам по всему свету. Поджал губы и одной рукой помахал в воздухе, как веером. Это означало богатство, изобилие, огромное число, но в конкретный момент — «очень много погибших ловцов губок». Когда я покидал лавку, он почтительно поклонился, так что почти скрылся за прилавком.

Самое крупное здание в городке служило штаб-квартирой администрации Западной Пустынной провинции Египта. Это замечательно организованное полувоенное-полуполицейское учреждение выполняло в пустыне роль няньки, матери, доктора и детектива; его в свое время создали британцы, но теперь все должности занимают египтяне, что отражает новый статус независимого государства. Если у бедуина умирает верблюд, убегает жена, если случился неурожай или заболевает осел, пострадавший преодолевает сотни миль, чтобы сообщить об этом администрации. На самом деле он докладывает все, кроме имени человека, убившего его лучшего друга. Такое в этих краях знают все заинтересованные лица, но полиция никогда не получает в подобных делах поддержки от родственников жертвы.

Я был наслышан о благотворительной деятельности администрации и ее военизированных подразделении, так что не удивился, когда увидел перед штаб-квартирой сотни бедуинов, ожидавших бесплатной раздачи ячменя. Они собрались с территории охватом во много миль.

Офицер, раздававший зерно, рассказал мне печальную историю. В районе уже шесть лет не было дождей. Племена голодали. Лошади и верблюды сотнями гибли от жажды. От людей оставались только кожа да кости, я видел это собственными глазами. Но теперь прошли благословенные дожди, и бедуины явились из далеких уголков пустыни, умоляя дать им ячмень для посева. Вскоре, если дожди не прекратятся, ближние районы покроются зеленой порослью, предвещающей новый урожай. Племена могли оставаться в прибрежной полосе, пока в апреле — мае не созреет зерно, а затем их скудные потребности будут удовлетворены и они смогут перекочевать на юг, сквозь сверкающее знойное марево.

Я вошел в административное здание, чтобы засвидетельствовать мое почтение губернатору Западной пустыни. Это был недавно назначенный египетский полковник, который прибыл на место новой службы всего лишь днем ранее. Однако он успел получить письмо о моем путешествии в оазис Сива. На стене висела карта района, размером не уступающего Уэльсу. Появился суданец с подносом, на котором стояли чашки кофе, и мы приступили к обсуждению моей поездки.

Губернатор предложил мне отправиться на следующий день в пять утра, если только заказанный мною автомобиль прибудет вовремя. Он также обещал выделить патрульную машину для сопровождения. Без этого никому из гостей не разрешалось пересекать пустыню. Затем он вызвал молодого египетского офицера, который бывал в оазисе Сива. Меня заверили, что если все пойдет по плану, без сбоев, мы доберемся туда за один день. Это удивило меня, поскольку я ожидал по меньшей мере одну ночь провести под открытым небом. Путешествие, которое на автомобиле занимало день, требовало восьми-десяти дней поездки на верблюдах.

В середине дня я пошел в гавань, чтобы увидеть ловцов губок. На низких известняковых холмах я заметил следы древних террас, на которых некогда росли оливы и виноград, а в лагуне и среди дюн время от времени находят мраморные греческие колонны. Такие реликвии — единственное, что осталось от небольшого греческого порта Парэтон, из которого Александр начал путь в Сиву и где несколько веков спустя Клеопатра якобы отдыхала в летнем доме на берегу лагуны. Отличный компактный путеводитель, приобретенный мною в Александрии, содержал странное утверждение: «Эти бессмертные любовники, Антоний и Клеопатра, отправлялись в Парэтон, чтобы оставаться наедине в своем блаженстве, и лучшего места, чем эта летняя идиллия, нельзя было найти во всем Египте». К несчастью, их пребывание в Парэтоне не имело ничего общего ни с блаженством, ни с летней идиллией. Они прибыли сюда в отчаянии, после разгрома в битве при Акции, на первом коснувшемся берега корабле, доставившем в Египет новость о поражении. Клеопатра отважно двинулась в Александрию, на кораблях были подняты символы победы, играли музыканты, ведь для нее было совершенно необходимо покорить собственный дворец и гарнизон, прежде чем дойдут известия о действительном положении дел. Тем временем Антоний шагал по пескам Парэтона с двумя друзьями, и в этом уединенном месте он хотел совершить самоубийство, когда узнал, что четыре легиона, оставленные им в Африке, перешли на сторону врага. Но два друга отговорили его и убедили присоединиться к царице в Александрии.

Еще год назад или около того каждую каплю воды доставляли сюда по морю огромные танкеры, и сегодня трудно понять, как существовал этот город в эпоху Птолемеев. Загадка была разрешена благодаря недавнему открытию подземных туннелей, длина которых доходит до полумили; они оказались полны свежей воды. Двадцать пять люков давали доступ к этому резервуару; на момент открытия там накопилось 78 000 тонн пресной воды, пригодной к употреблению. Это древняя система водоснабжения снова используется, и вода бежит по старинным каналам.

Я нанял гребную лодку и отправился взглянуть на корабли ловцов губок. Увиденное мною могло бы послужить иллюстрацией к «Острову сокровищ». Корабли покоились на поверхности бухты, словно на листе темно-голубого стекла. Вода была настолько чистой, что я мог без труда рассмотреть рыб, кораллы, живых губок, лежащих на дне, на песке и камнях, на глубине тридцать футов. Четыре деревянных парусных судна стояли на якоре, их снасти свисали безжизненно, а экипаж занимался уборкой; эта сцена напомнила мне о пиратах, которые укрылись в спокойной бухте и наслаждаются мгновениями отдыха! Когда мы подошли ближе, я увидел мужчин, которые могли бы ходить под командой капитана Кидда: все в синих татуировках, волосатые, полуобнаженные, они лениво бродили по палубе или спали в тени. Я заметил, что большинство кораблей было с Родоса и Эгины.

Они отвечали на вопросы с угрюмой подозрительностью. Греки с сомнением присматривались ко мне, очевидно, пытаясь сообразить, зачем какому-то англичанину понадобилось тащиться к ним по воде в самое жаркое время дня. Они коротко сказали, что сезон лова окончен. Почти все суда уже ушли.

Ловля губок действительно опасное дело. Рыбаки рассказали мне, что ныряльщики редко доживают до сорока лет, однако сотня фунтов за несколько месяцев работы — это настоящие деньги на греческих островах. Если ныряльщика не погубит поврежденный шлем — надо сказать, что и хозяева судов, и сами рыбаки поразительно беспечны, — ему грозит паралич ныряльщика, вызванный слишком долгим пребыванием на глубине.

Самый примитивный и, вероятно, наименее опасный с точки зрения долгосрочной перспективы метод сбора губок — прыгнуть обнаженным в чистую воду, держась за веревку с привязанным камнем. За несколько секунд пребывания в море ныряльщик успевает отделить от дна одну-две губки, потом отпускает веревку, и его буквально выкидывает к поверхности. Некоторые люди способны оставаться в воде в течение нескольких минут.

Другой метод — подцеплять губки копьем или трезубцем, но этот способ ведет к сильному повреждению хрупкой структуры губок. Третий метод — погружение в костюме, но мне рассказывали ужасные истории о плохо подогнанных шлемах и неотрегулированной системе подачи воздуха.

Кладбище ловцов губок в Матру красноречиво свидетельствует о смертельной рискованности этого промысла. Едва ли хотя бы один сезон проходит без того, чтобы несколько человек не остались навсегда в земле Египта. Кого-то сжирают акулы, других приканчивает паралич или иные болезни, вызванные глубинным давлением на легкие и сердце.

Стоя на этом небольшом пустынном кладбище, я вспоминал маленьких смуглых мальчишек, ныряющих за мелкими монетками на прекрасных греческих островах. Они плавают, как тюлени, и поднимаются к поверхности, зажав монетку в белых зубах, вытряхивают воду из ушей и торжествующе смеются. Так начинается короткая и полная опасностей жизнь ловца губок.

Позднее в тот же день, когда я уже начинал досадовать на то, что планы рушатся, прибыл усталый, покрытый пылью Михаил на невероятно запыленной машине. Путешествие из Каира оказалось для него крайне тяжелым. Я посоветовал ему поставить автомобиль в гараж местной пограничной администрации и отправляться в постель, собственно говоря, он не был способен на что-то другое.

В мою комнату вошел человек с чашкой чая. Сияли звезды, волны набегали на песок под моим окном. Было холодно, и вставать не хотелось.

В темноте у отеля стояли две машины, готовые к путешествию через пустыню: мой автомобиль и патрульный грузовик, за рулем которого сидел шофер-суданец. Еще я заметил две фигуры, по самые глаза закутанные в темную ткань, которые тоже должны были сопровождать меня: это был повар-суданец и молодой египетский слуга.

Я с удовольствием обнаружил, что повар, слуга и Михаил были в восторге от перспективы посетить Сиву. Этот уединенный оазис был так же незнаком им, как и мне.

— Вы бывали там раньше? — спросил я у шофера-суданца.

Он всплеснул руками, потом хлопнул ладонью по прикладу своего ружья:

— Да, сэр. Моя ехать один раз.

— Как вы думаете, сколько времени уйдет у нас на дорогу?

— Если нет поломок, — тут он бросил скептический взгляд на машину Михаила, — мы приехать вечером.

— Хорошо. Поехали.

Патрульный автомобиль двинулся в темноту, и мы последовали за ним в пустыню, ориентируясь на задние огни. Через два часа взошло солнце, и мы смотрели вдаль, над пространством плоской, как стол, равнины, абсолютно лишенной достопримечательностей.

Ливийская пустыня, точнее, малая ее часть между побережьем и Сивой — один из самых монотонных пейзажей в мире. В нем нет ничего живописного, нет золотистых песчаных холмов. Нет пальм, создающих рельеф горизонта. Куда ни кинешь взгляд, нет ничего, кроме бурой плоскости, напоминающей иссохшее дно океана, усыпанное миллионом камней. И все вокруг коричневато-серое и безжизненное.

Сперва мы видели верблюдов, поедающих колючки, растущие тут и там; но потом все признаки жизни иссякли, и мы ехали сквозь пустоту, вокруг не было ничего, кроме стерильного солнечного света, озарявшего тысячи миль пустыни.

Дорога представляла собой едва различимую колею, оставленную колесами грузовиков. Эти борозды петляли между крупными валунами, внезапно сворачивали, чтобы обогнуть глубокие ямы, в которых в дождливые сезоны скапливалась вода. Через более или менее регулярные интервалы встречались участки плотного песчаника, ровные и гладкие, как гоночная трасса, там можно было мчаться со скоростью шестьдесят миль в час — в течение минуты или двух, а потом опять проступали колеи на чуть более мягкой почве; кое-где можно было заметить следы былых катастроф, куски поломанной оси…

Первое время мы разглядывали далекие силуэты гор в надежде, что скоро доберемся до них, что откроется новый вид и что наш взгляд отдохнет, но все оставалось по-прежнему: усыпанная камнями бурая песчаная равнина, ни деревьев, ни кустов, ни животных.

Судьба пятидесяти тысяч персов, пропавших в этой пустыне на пути к оазису Сива, представляется настолько ужасной, что даже не хочется воображать ее. Их отправил на разграбление Сивы и святилища царь Камбиз. Они не появились там и не вернулись обратно, их вообще больше никто не видел. Естественно предположить, что их застигла песчаная буря или они потеряли дорогу и скитались по безводной пустыне, пока не сошли с ума и не умерли от жажды.

Найдет ли какой-нибудь удачливый археолог следы пропавшей армии царя Камбиза? Где-то на пути от побережья до Сивы под слоем песка лежат пятьдесят тысяч персов с оружием и доспехами, лежат там, где упали на землю за пять столетий до Рождества Христова.

Наступил полдень… час дня, два часа, три часа пополудни… Мы продолжали путешествие через кошмарную страну. Я попросил сделать остановку, чтобы спокойно съесть сэндвич, у одного из пяти колодцев, расположенных на дистанции в сорок миль по маршруту. И хотя там есть вода, нет ни малейшего признака растительности.

Когда Михаил вышел из машины, он издал жуткий вопль, и, выглянув в окно, я увидел, что он наступил на одну из самых смертоносных змей Египта — рогатую гадюку. Эта змея длинная и тонкая, песчаного цвета, с маленькой плоской головкой, а на конце ее хвоста заметна бледная точка. Мне говорили, что ее укус может убить человека за двадцать минут. Это одна из немногих змей, которая без повода атакует человека, и одной из наиболее опасных ее черт является невероятная скорость, с которой она может перемещаться не только вперед-назад, но и вбок.

К счастью для Михаила, рептилия выбралась из норы в период зимней спячки и находилась в коматозном состоянии. Мы закричали, чтобы солдат принес ружье, но он не понял, что случилось. Тогда мы схватили первую попавшуюся вещь — это оказался треножник для фотоаппарата — и, набравшись смелости, убили гадюку. Затем мы поздравили Михаила с тем, что он остался в живых, и съели свою скудную еду в тени машины.

Потом мы продолжили путешествие; я подпрыгивал на сиденье и раскачивался, когда машину подбрасывало на камнях, а патрульный грузовик, имевший шасси получше, летел вперед с удивительной скоростью. Птиц не было видно. Как бы странно это ни прозвучало, даже мух не было. Мы очутились в совершенно мертвой части света.

Милях в тридцати пяти к востоку от дороги показался небольшой холм, который бедуины называют Джебел Искандер — Холм Александра. Они не знают, что проводники Александра потеряли дорогу на Сиву; но название холма передавалось из уст в уста, из поколения в поколение. После войны британский офицер услышал от арабов, что там можно найти остатки керамики, он предпринял поиски на холме и нашел восемь прекрасных амфор эллинистического периода. Одну из них я видел в саду в Мерса Матру. Она сделана из красной глины, достигала примерно четырех футов в высоту, у нее острое основание, форма луковицы и узкое горлышко, а также две ручки. Если это были сосуды для воды, оставленные здесь во время похода Александра (а такое возможно), стоит задуматься, какие еще реликвии могут быть найдены в этом удаленном месте.

Когда солнце склонилось к закату, мы покинули равнину и оказались посреди одного из самых фантастических пейзажей, который только может нарисовать воображение. Полагаю, так должны выглядеть лунные горы. Кажется, природа, осознавая унылость предыдущих двухсот миль, приложила все силы и вдохновение на совсем небольшом кусочке земли. Долину со всех сторон окружали мертвые холмы причудливой формы: конус, куб, отдельно стоящая островерхая вершина, хребет, который с некоторого расстояния может показаться замком с бойницами. Другие холмы напоминали руины древних городов. В этой странной долине мы воскликнули разом:

— Смотри! Птица!

Это была первая птица, которую мы увидели за весь день, это был знак, что мы приближаемся к Сиве.

Примерно час мы медленно ехали вниз по склону лунных гор; затем внезапно через узкое горло ущелья мы увидели тысячи финиковых пальм на фоне ярко-розового заката.

Когда мы подъехали чуть ближе, перед нами раскинулась фантастическая, великолепная панорама Сивы: скалы, покрытые глинобитными домами, громоздились, как небоскребы, будто это был диковинный африканский Манхэттен. Финиковые пальмы образовали зеленое море, над которым вздымался скальный, густонаселенный остров.

Вскоре мы уже ехали в тени холма, понимая, что с оазисом что-то не так. Никто не выходил из многочисленных домов, чтобы взглянуть на нас. Не было движения в проемах маленьких квадратных окон, прорезавших высокие стены.

Позже мы узнали, что старый город несколько лет назад признали небезопасным для жизни, и оставили. Жители выстроили новое поселение вокруг прежнего, это было скопление низких белых домов с плоскими кровлями, сложенных из сырцовых кирпичей и крытых пальмовыми листьями.

Я направился в полицейский участок, где представитель губернатора Мамур уже ждал меня. Из всех представителей власти здесь были Мамур, доктор и начальник отряда стражников на верблюдах, все египтяне. В Сиве вообще не было европейцев.

Мамур сказал, что для меня подготовили официальный гостевой дом, и мы проехали еще милю в сторону пальмовой рощи, где на вершине холма одиноко стояло мрачного вида здание с белеными стенами. Все окна были тщательно закрыты противомоскитными сетками, что меня порадовало, потому что я отношусь к числу тех людей, которые привлекают этих насекомых.

Печальный облик былого величия чувствовался в этом доме. Король Фуад останавливался здесь во время визита в Сиву, и память о визите осталась в том, что леер прикрыт потертым синим бархатом, который все еще безжизненно свисает сбоку от ступеней. В доме была ванная комната — несомненно, странное зрелище в Сиве, но ее размеры могли отвечать ожиданиям самого оптимистично настроенного путника.

Мне выделили королевскую спальню с латунным балдахином над кроватью и мягкими тенями, падающими от него; из спальни одна ступенька вела в симпатичную гостиную, в которой стоял деревянный стол и два складных полотняных стула. На стене — дежурный портрет покойного короля в феске и сюртуке. Удлиненное окно закрыто проволочной сеткой; оно вытянуто вдоль всей стены, из него открывается прекрасный вид на Сиву поверх пальмовой рощи.

Снизу, со двора, доносились звуки, свидетельствующие о суматохе, вероятно, повар, слуга, Михаил и водитель патрульного грузовика пытались справиться с упрямой керосиновой плитой на кухне. Выглянув из окна, я заметил внизу повара с мертвым петухом в руках. Вскоре до меня донеслась причудливая смесь ароматов, свидетельствующая о том, что повар с энтузиазмом человека, который наконец остался наедине с собой, погрузился в приготовление чудовищного количества блюд.

Солнце село, все вокруг погрузилось во тьму. Над пальмовой рощей сияли звезды, мелькали силуэты летучих мышей; примерно в миле от нас вырисовывался изломанный контур мертвого города на холме — серый и призрачный.

Вошел слуга с керосиновой лампой, повар-суданец накрыл стол к ужину — едва ли кто-то другой сумел бы сотворить такое пиршество в столь удаленном месте. Там были суп, омлет, рыба из Мерса Матру, жареная курица, консервированные персики, пикантный сыр, апельсины.

Вечером, отправляясь спать, я увидел огромную золотую луну, плывущую по небу и изливавшую свет на пальмовые рощи. Не лаяли собаки, не кричали шакалы, не раздавались птичьи голоса. Оазис погрузился в зеленоватое сияние, замер в тишине, словно был полностью засыпан снегом.

Рано утром оазис Сива напоминает пейзажи Гогена или Ван Гога. Это произвольно составленный этюд в жарких тонах: холмы охристо-коричневатого цвета; золотой песок; яркая зелень деревьев; пронзительно голубое небо, на котором не видно ни облачка. На открытых местах жара просто пульсирует. Козы пробегают в слепящем свете в поисках желанной тени пальмовых рощ. Белые голуби взлетают из густых крон, вспыхивая, словно искры, в солнечных лучах. Все звуки кажутся приглушенными: бряцанье колокольчика на шее козы, ленивая песня человека, работающего в одном из орошаемых садов, цоканье копыт осла по камням, мягкий шелест шагов верблюда.

Из окна гостевого дома я мог разглядеть западную часть оазиса: узкое озеро интенсивно голубого цвета, пересеченное снежно-белыми узкими полосами. Это соленое озеро, которое пересыхает летом, так что можно пройти по сверкающим блокам соли, как по мостовой. В древние времена жрецы Амона вывозили соль на продажу, ее использовали в храмах Египта и Персии. Местные жители утверждают, что меч, печать и кольцо Соломона спрятаны на острове посреди этого озера. Один из первых исследователей Сивы, французский инженер полковник Бутен взял с собой складную лодку из брезента в надежде добраться до острова, но обитатели Сивы не позволили ему ее использовать. Если бы он прибыл в оазис летом, он мог бы без особых проблем пройти туда пешком, по солончаку.

Протирая укусы комаров нашатырным спиртом, я размышлял о том, сколько людей в аптеках по всему миру осознают, что произносят имя бога, когда просят продать им хлористый аммоний — нашатырный спирт, или аммонизированный хинин; ведь именно здесь, в Аммонии, возле храма Амона, хлорид аммония (нашатырь) впервые стали извлекать из верблюжьего помета. Когда мой нос оказался слишком близко к горлышку флакона с нашатырем, я подумал: имеют ли эти удушающие пары какое-нибудь отношение к предсказаниям оракула? Пифия в Дельфах сидела на треножнике непосредственно над расщелиной в скале, откуда поднимались ядовитые газы, и Плутарх считал, что ее пророческое неистовство было вызвано вдыханием этих паров. Аналогичная практика зафиксирована среди насельников Гиндукуша — диналов, — их шаманы приводят себя в транс, вдыхая дым от горящей смолистой древесины кедра.

Мамур пришел, когда я завтракал. Это был крупный мужчина в тропическом шлеме и костюме цвета хаки из плотной хлопковой ткани. Мы присели, чтобы поговорить о Сиве.

Население оазиса составляло около пяти тысяч человек, мужчин больше, чем женщин. Полигамии здесь не существовало, но разводы происходили так часто и легко, что местные жительницы постоянно перемещались от одного партнера к другому; один обитатель Сивы прославился тем, что развелся с сорока женами. Местное население все еще придерживается веры Сенусси, но фанатизм и ненависть к чужакам за время войны существенно ослабели. Теперь Каир уже не казался столь далеким, так как самолеты могут долететь до оазиса за несколько часов, а патрульные автомобили проходят путь от Мерса Матру за один день, а не за неделю или десять дней, как прежние караваны. Однако жители Сивы все еще представляют собой «крепкий орешек» и между ними часто вспыхивают внутренние распри.

Они исполнены предрассудков и твердо верят во все формы ведьмовства и магии. Присланный правительством врач потратил много сил, чтобы убедить их, что его знания могут быть полезнее, чем заговоры и припарки колдунов и местных знахарок. Основную часть работы выполняют потомки бывших рабов из Судана и самые бедные жители Сивы; им платят не деньгами, а продуктами, которые дают раз в полгода. Правительство выдает зарплату деньгами. Самые малые суммы воспринимаются здесь как роскошь. Но тратить деньги в Сиве не на что, разве только на зеленый чай — единственное излишество, которое позволяют себе обитатели оазиса. Кофе запрещен правилами Сенусси, а потому все пьют чай — в огромных количествах и при каждом удобном случае. Единственное, ради чего здесь копят деньги, — приобретение жены, обычная цена уже много лет составляет 120 пиастров, то есть 24 шиллинга. Поскольку женщины представляют в оазисе меньшинство и на любую множество претендентов, а у значительного числа мужчин вообще нет денег, то есть 24 шиллинга им взять неоткуда, в оазисе много пожизненных холостяков.

Правителями Сивы являются шейхи, которым принадлежат обширные финиковые рощи. В оазисе насчитывается 600 000 пальм, дающих лучшие финики в Египте. С каждого дерева положено платить налог, в среднем оазис выплачивает в год две тысячи фунтов египетскому правительству. В прошлом это не раз приводило к кровавым стычкам, но под влиянием цивилизации жители оазиса смирились с необходимостью платить налоги.

Финики продают на внешний рынок, их вывозят из Сивы на больших грузовиках. Старинные финиковые караваны, некогда прибывавшие в Сиву из Египта раз в год, больше не ходят, хотя из Триполи еще иногда прибывают купеческие караваны. Конец перевозки грузов на верблюдах оказал печальное воздействие на бюджет Сивы. Одним из главных источников доходов была продажа фиников на открытом сезонном рынке, куда и прибывали погонщики караванов и купцы. Теперь рынок не действует, и источник прибыли исчез. Единственный вид производства в Сиве — правительственное предприятие по упаковке фиников, созданное недавно; там сушат плоды, моют, укладывают в коробки, которые доставляют в Каир и Александрию.

Отсутствие в Сиве собак и кошек связано с тем, что местные жители едят этих животных. Они также поедают тушканчиков, крыс и мышей. В оазисе готовят хмельной напиток из пальмового сока, его называют лубчи. Под его мощным воздействием люди становятся агрессивными, иногда происходят столкновения между жителями восточной и западной частей оазиса, которые находятся в постоянной вражде; употребление лубчи приводит к настоящим битвам на главной площади, в которых неизменно кто-то погибает.

Мы с Мамуром отправились осматривать достопримечательности оазиса и, проходя по узким улицам между рядами глинобитных домов, я спросил Мамура, почему так много черепов, костей и перевернутых горшков встроено в стены, особенно над дверными проемами.

— Все верят в сглаз, — ответил он. — Считается, что любой обладатель «черного глаза», как только увидит вот такой череп осла, сразу отведет взгляд и не причинит зла.

Мы вышли на широкую центральную площадь, над которой высились фантастические укрепления древней Сивы. Трудно вообразить более странное сооружение. В течение многих веков один дом строился над другим, причем в самой причудливой и хаотичной манере, пока внешние стены не выросли местами до двухсот футов. Улицы, как туннели, прорезающие этот человеческий муравейник, тянутся в полной темноте, извиваются до самой вершины, и только небольшие проемы-бойницы пропускают внутрь немного воздуха и света.

Когда старый город был населен, вероятно, проходить по нему было чрезвычайно трудно, поскольку карабкаться по крутым, темным, кривым улочкам, напоминающим угольные шахты, приходилось еще и сквозь толпу женщин, переносивших на голове сосуды с зерном, в окружении невидимых людей, голоса которых доносились сквозь стены домов, сплошной стеной стоявших с обеих сторон.

Когда-то в городе было девять ворот, охранявшихся круглосуточно, и когда опускалась темнота, всех неженатых мужчин высылали прочь; они проводили ночь в хижинах снаружи, поскольку вход в город был воспрещен им до утра.

Я услышал, что в Сиву впервые за много месяцев прибыл купеческий караван из итальянского Триполи. Это звучало романтично, и я ожидал живописного зрелища. Но когда мы подошли к небольшому зданию крытого рынка, окруженному пальмами и прикрытому ветвями, я увидел четырех бедуинов, сидящих на полу, перед ними были разложены завязанные в узелки носовые платки. Мне объяснили, что это и есть караван из Триполи. Они развязали платки и продемонстрировали простенькие серебряные безделушки. Они путешествовали много дней и ночей, пересекли пустыню, ехали от колодца к колодцу, разбивали лагерь и снова отправлялись в путь, чтобы доставить в оазис эти жалкие вещицы. Я задумался о том, какая энергия лежала в основе такой примитивной коммерции. Археологи часто гадают, как серебряное кольцо могло попасть в то или иное место. Полагаю, всегда существовали люди, похожие на этих купцов из Триполи, и они могли провезти кольцо через весь мир ради удовольствия выпить чашку чая и посплетничать, когда путешествие будет окончено.

Сам рынок представлял собой образец простоты жизни в оазисе. Всего там было не более десяти купцов, все сидели по-турецки, поставив мешок с товаром перед собой. В одном мешке могло находиться около четырех фунтов сахара-песка, в другом — два-три фунта чая, а в третьем — бобы или чечевица. Несомненно, для людей, привыкших к столь скромной торговле, узелки из Триполи были все равно что витрины Картье на Бонд-стрит.

Мы прошли к расположенному неподалеку финиковому рынку, широкому открытому пространству, усыпанному сушившимися на солнце плодами: часть была насыщенного золотого цвета, часть — ярко-желтого, часть — темно-каштанового. Мамур пояснил, что здесь лежат финики разных сортов, и у каждого есть свое название. Некоторые жители Сивы так хорошо разбираются в финиковой культуре, что могут в точности сказать, из какого сада доставлены те или иные плоды.

Существует обычай, позволяющий любому человеку войти на площадь во время сбора урожая и съесть сколько угодно фиников. Но ни один плод нельзя положить в карман или унести с собой.

Финики для Сивы — то же самое, что оливки для Средиземноморья. Самые бедные живут только за счет фиников. Стволы пальм обеспечивают строителей материалом. Пальмовая древесина служит еще и топливом. Ограды делают из разрезанных листьев пальмы, а дома и хижины кроют целыми листами. Из волокон пальмы женщины плетут циновки, а также корзины настолько плотные, что они не пропускают воду.

Ослы из Сивы славятся силой и размерами, говорят, что их прекрасное состояние зависит от питания финиками. В углу рынка я заметил осла, который с удовольствием поедал финики.

Мы снова прошли по улицам Сивы, и маленькие смуглые девочки лет десяти-двенадцати, похожие на древнеегипетские статуэтки, застывали, глядя на нас, а когда до них оставалось несколько ярдов, они внезапно срывались с места и убегали прочь. Это были самые красивые создания в Сиве. Лица у них были совсем взрослые, но тела — детские. Волосы девочек были заплетены в многочисленные косички, что придавало им забавный архаичный вид, словно на них были парики из Древнего Египта. Челка ниспадала на лоб жесткой прямой линией. Волосы жители Сивы мажут ароматическим маслом, настоянным на фиговых листьях.

На шее у каждой девочки красовался серебряный обруч, у некоторых нанизаны серебряные диски размером с блюдце. Это украшение называлось «диск девственности», его носят в Сиве девочки и девушки до замужества. Накануне свадьбы невеста в сопровождении подружек принимает омовение в источнике. Она снимает с шеи диск и бросает его в воду; затем снимает одежду и окунается в источник. На таких церемониях дозволяется присутствовать одному маленькому мальчику; когда ритуал завершен, он ныряет в воду и достает серебряный диск, который невеста в будущем передаст своей дочери.

Полное облачение даже для маленьких девочек включает большой комплект варварских украшений. Огромные серьги, которые крепятся к волосам, длинные цепи с прикрепленными колокольчиками, массивные ожерелья, часто для них используют бусины, снятые с мумий.

Я повсюду видел детей, но ни разу не заметил на улице женщину старше 16 и моложе 35 лет. Нигде нет более строгих ограничений на передвижение замужних женщин, их можно увидеть — и то случайно — только в проеме окон, если они осторожно выглядывают наружу.

Если бы я лучше знал Сиву и без труда находил дорогу, вероятно, я никогда бы не додумался отдыхать на берегу источника. Вообще в оазисе их около двух сотен, пресных и соленых, серных, теплых и холодных; настоящий курорт Хэрроугейт в декорациях, соответствующих пейзажам Гогена.

Эти разнообразные воды веками просачиваются сквозь толщу пустыни, и больше всего мне нравится в качестве объяснения теория, что подземная река течет из Конго и поднимается по трещинам в скальной породе под песками. Почти все источники представляют собой на поверхности круглые водоемы, полные синей или зеленой воды; зеленой она кажется в лучах солнца, а синей — в тени, отбрасываемой пальмовыми листьями. Большинство источников окаймлено обтесанными камнями, у них установлены парапеты, на которых удобно сидеть и смотреть сквозь пятьдесят футов сине-зеленой воды на дно, состоящее из каменных наростов-сталагмитов.

Всматриваться в тихие воды — значит предаваться тщеславию, и занятие это мало что дает, если только вы не наслаждаетесь отражением собственного лица; но в Сиве источники привлекают внимание и удерживают целый час, потому что наполнены восходящими струйками жемчужин. Эти ртутные пузыри газа порой поднимаются в таком количестве, что вся поверхность водоема на мгновение закипает, словно тысячи невидимых рыб разом выдохнули накопившийся воздух. Затем без всякой явной причины движение прекращается, и вы вновь смотрите на тихую зеленоватую гладь. Легко понять, что эти источники возбуждали воображение древних людей, как завораживают они и современных жителей Сивы, ведь в их воздушности и переменчивости не чувствуется ничего механического: пузыри поднимаются так, словно их вызывает к жизни прихоть подземного гиганта, который то устает, то вновь начинает дышать, а может, иногда удаляется, чтобы отдохнуть, и то выпускает в воду тонкие цепочки живого серебра, то производит один пузырь, большой, как апельсин.

Углубления, в которых скапливаются источники Сивы, напоминают горячие, наполненные солнцем разрывы в зеленых джунглях. А вокруг, словно мачты в порту, вздымаются лохматые стволы финиковых пальм. Ярко-зеленые кроны испещрены пятнами сочных спелых гранатов и прелестных желто-зеленых сладких лаймов. Когда смотришь в эти источники, видишь грозди фиников, отражающиеся в воде, будто в водоеме лежат скопления гладких, коричневых пчел.

Красные, зеленые, оранжевые стрекозы стрелами мелькают над водой, порой зависая и трепеща прозрачными крыльями; иногда вниз с деревьев слетает удод — здесь, как и повсюду в Египте, совсем ручной, он смотрит испытующим оком, склонив голову набок, а плюмаж из перьев на его голове поднимается, как знак вопроса.

Источники Сивы, конечно же, являются кровеносной системой оазиса, и маленькие каналы доставляют их воду к садам. У каждого водоема есть свой охранник, и каждый охранник ведет книгу, учитывая в ней количество воды, отпущенной на тот или иной участок возделываемой земли. Охранники управляют игрушечной системой водных путей, некоторые из последних проходят по системе полых пальмовых стволов. Когда наступает время орошать определенный сад, охранник подходит к каналу, который идет в нужную сторону, и выбивает глиняную пробку, удерживающую поток, тем самым открывая дорогу воде в правильном направлении. Именно так древние израильтяне орошали сады Египта, об этом сообщает Книга Второзаконие: «Где ты, посеяв семя твое, поливал ее при помощи ног твоих, как масличный сад»²⁷. Охранник, занимающийся поливом садов Сивы, тоже действует ногой, и у него нет часов. Он отмеряет время по солнцу, прислушивается к муэдзину, чей звучный призыв далеко разносится в прозрачном воздухе; а если нет голоса с мечети и солнца, остаются звезды.

Самый знаменитый и прекрасный водоем Сивы — Источник Солнца. Геродот сообщает, что в полдень вода в нем холодная, но к полночи она теплеет, эту историю повторяют и современные жители оазиса. Существует легенда: некогда в источнике обитала черная слепая рыба, имевшая отношение к оракулу Амона, чей храм был неподалеку. Сидя возле этого источника, я внезапно увидел между деревьями приближающуюся ко мне почтенную фигуру в римской тоге — именно так, в белые робы, одеваются ливийцы. На голове фигуры была маленькая красная шапочка с синей шелковой бахромой, а в руке — черный зонтик. Это оказался шейх деревни Агурми, и он пришел показать мне руины храма Юпитера-Амона.

Сначала мы прошли к руинам, расположенным неподалеку от Источника Солнца, вероятно, это остатки небольшого храма, о котором упоминает Диодор. Сейчас от него остались лишь несколько камней, некогда образовывавших ворота или пилон. На них вырезаны фигуры, совершающие подношения богу Амону. Судя по неровной поверхности земли, ясно, что здесь стояло большое здание. Изящно опершись на зонт, шейх рассказал, что довольно давно турецкий губернатор приказал взорвать храм, заложив в основание заряды пороха, чтобы использовать камень на строительстве полицейского участка.

Затем мы поднялись на невысокий холм, в сторону старой деревни Агурми, которая показалась мне более впечатляющей и интересной, чем Сива. Глинобитные домики сплошным ковром покрывали скалистый склон, круто поднимавшийся над пальмовой рощей. С некоторого расстояния селение выглядело коричневатым грузным безмачтовым кораблем, дрейфующим по морю зелени; как и Сива, эта старая деревня оставлена жителями, так как ее признали опасной, новые дома стоят чуть в стороне.

Главная улица старого селения медленно извивается между глинобитными стенами, время от времени теряясь в лабиринте узких проходов, уводящих к темным, заброшенным жилищам, населенным теперь лишь шакалами и змеями.

Мы поднялись на оборонительные валы, с которых открывался чудесный вид на весь оазис. Лохматые головы пальм простирались на мили кругом, а дальше начиналась Ливийская пустыня, уходящая за горизонт, словно золотой океан.

Карабкаясь в темноте по грудам мусора и кускам обрушивающихся стен, я в свете электрического фонаря увидел великолепные камни египетского храма и остатки массивных ворот. Некоторые фрагменты размерами не уступали блокам, из которых сложены пирамиды Гизы.

Этот храм на вершине холма высоко вздымался над пальмовыми рощами; именно здесь находилось святилище знаменитого оракула, а где-то внизу, среди массы глинобитных строений и проходов находится место, где Александр Македонский предстал перед Юпитером-Амоном.

Жители Сивы верят, что существует подземный туннель, соединявший храм в Агурми с малым храмом возле Источника Солнца. Говорят, что под поселением Агурми захоронен правитель, которого местные люди называют «царем Менеклюшем». Они, впрочем, понятия не имеют, кто такой Менеклюш, просто рассказывают, что царь этот жил очень давно и во дворце у него были четыре статуи. Когда на эти фигуры падало солнце, они разговаривали. Вероятно, это воспоминание о древней славе оракула.

Главное божество Сивы — подобное оракулу Амона-Ра в Фивах — представлялось в виде статуи с человеческим телом и головой барана. Она была сделана так, что голова и, очевидно, руки могли двигаться, отвечая на вопросы. Поскольку древние египтяне считали небо океаном, по которому солнце и луна плывут в ладьях, бог стоял или сидел в святилище, выстроенном в форме корабля, покрытого золотыми пластинами.

В оазисе Сива вызолоченная ладья бога с обеих сторон была украшена серебряными дисками, свисавшими с бортов, и когда отодвигали храмовую завесу, посетители видели бога, сияющего зеленым малахитом, который многие по ошибке принимали за изумруд. На носу и корме ладьи были укреплены кольца, через которые пропускали шесты, так что в праздничные дни жрецы могли выносить ладью с фигурой божества и совершать торжественную процессию вокруг храма.

С древнейших времен дошла легенда, что каждый фараон, вступавший на трон Египта, был сыном бога Солнца; известно, что во времена Восемнадцатой династии перед официальным вступлением на престол новому фараону полагалось получить подтверждение законности своей власти от оракула в Фивах. Возможно, у бога было право свергать царя и назначать ему преемника.

Почему Александр пришел в Сиву? Любой человек, желавший узаконить завоевание Египта, должен был сперва получить признание солнечного божества в качестве потомка Амона-Ра. Но то, что не это было в намерениях Александра, ясно из того факта, что, прибыв в Мемфис, он не сообщил сразу же о намерении поговорить с оракулом, хотя ему требовались поддержка и почтение египетского населения. Молчание на такую важную тему в Египте и в Греции заставляет предположить, что посещение оракула было для Александра личным делом: он руководствовался исключительно романтическими мотивами, но трудно судить, какими именно.

Когда он прибыл в Сиву, восемьдесят бритоголовых жрецов в белых льняных одеяниях вышли навстречу, вынесли из храма золоченую ладью со статуей бога Солнца. Воздух сотрясали серебристые звуки систров, клубились облака дыма от возжигаемых благовоний вокруг фигуры божества.

Никто не знает, как было устроено святилище внутри. Александр — единственный, кому позволили приблизиться к богу, сразу, еще когда он, запыленный после путешествия по пустыне, только прибыл в оазис. Спутникам царя пришлось переодеться и ждать во внешнем дворе храма. Когда Александр вышел, все заметили, что он изменился. Он получил нечто в святилище Сивы, что оказало значительное влияние на его дальнейшую жизнь.

Мы не можем надеяться узнать, что случилось, какие слова были сказаны молодым завоевателем мира и что он услышал от «отца богов». Но то, что визит прошел успешно, нет сомнений, ведь жрецы Сивы, как и их собратья в Дельфах или Додоне, прекрасно умели читать желания, таившиеся в сердцах людей.

Шейх пригласил меня в свой дом на чашку чая. Мне уже объяснили, что зеленый чай составляет в Сиве совершенно непременную церемонию, так что я последовал за ним по руинам в сторону пальмовой рощи.

Его дом находился неподалеку, это было большое строение из вездесущего сырцового кирпича, в окнах верхнего этажа я мельком заметил любопытные женские глаза, украдкой выглядывающие на улицу. Мы поднялись по глинобитной лестнице на плоскую крышу, залитую слепящим солнцем. С крыши в дом вело несколько дверей, мы вошли в одну из них и оказались в комнате, где уже был накрыт стол. Там было печенье, сладкие лаймы, гранаты, мягкие финики особо ценного сорта, называемого здесь шенгбел, которые едят только свежими, только что сорванными с дерева, бананы и небольшие чашечки с орехами.

Вошла пара молодых мужчин, вероятно, сыновья хозяина, и после вежливого обмена приветствиями мне предложили финики и гранаты, а шейх погрузился в сложный ритуал приготовления чая.

Я с интересом наблюдал за его действиями. Особая честь — разливать чай, но для впервые пришедшего принять ее считается неприличным; следует категорически отказаться, воздев руки вверх в знак протеста и смущения, и сказать, что ты недостоин. Тот, кто готовит чай, называется «султан», и когда сиванцы собираются большой группой по особым случаям, они выбирают самого почтенного и уважаемого человека в качестве «султана» данного вечера.

Сначала шейх ополоснул маленькие стаканы кипятком из чайника, который стоял на жаровне с углями. Затем открыл шкафчик, в котором было несколько отделений. Одно из них было заполнено зеленым чаем, другое — черным, третье — сахаром, а четвертое — листьями мяты.

Шейх тщательно и придирчиво отмерил небольшое количество зеленого чая, добавил пару щепоток черного, плеснул кипятку в заварной чайник. Принюхавшись к аромату, он выждал секунду и слил образовавшийся отвар. Вторая попытка оказалась более успешной. Он снова влил кипяток, подождал мгновение и налил себе глоток чая, раз или два критически отхлебнул. После первого глотка он, казалось, еще сомневался, и я подумал, что он сейчас снова выльет настой; однако второй глоток его убедил, и он протянул мне маленький стакан, наполненный обжигающей жидкостью.

Затем церемония повторилась. Я получил второй стакан, на сей раз чай был сладким, потому что в него добавили сахар. После цветистых благодарностей я выпил и эту порцию, и церемония приготовления чая повторилась в третий раз. Третья порция была приправлена не только сахаром, но и мятой.

Согласно этикету, полагается выпивать не менее трех стаканов чая. Ни в коем случае нельзя отказываться. Жители Сивы убеждены, что чай очень полезен, но если вам стало плохо после его чрезмерного употребления, надо закусить сладким лаймом.

Позолоченная сабля, подаренная шейху королем Фуадом, с особой гордостью была показана мне хозяином. Я положил ее на колени, и шейх преподнес мне первый лайм, а затем красный гранат — плод, который я, по-моему, не пробовал с детства. Есть его трудно, испытываешь скорее разочарование, чем удовольствие. Вскрыв кожуру, обнаруживаешь, что это коробочка с рубиновыми зернами, но внутри находятся мелкие и жесткие косточки, с которых при надавливании стекает водянистый сок, заполняющий рот.

Шейх сидел, обмахиваясь пальмовым листом и прогоняя таким образом мух; он настойчиво предлагал мне угощаться шоколадным печеньем, похожим на английское. Такое проявление торгового этикета в Сиве весьма тронуло меня.

Разговор мы вели самый что ни на есть банальный, словно два короля, случайно встретившиеся и вынужденные соблюдать формальности. Я не расспрашивал его об оазисе, хотя меня многое интересовало, и после обмена любезностями покинул дом, дождавшись момента, дозволенного этикетом.

В середине дня я взглянул из окна дома для гостей и увидел группу мужчин, сооружавших нечто вроде виселицы. Мне объяснили, что в честь моего отъезда будут устроены танцы, и «виселица» предназначена для подвешивания ацетиленовой лампы.

Около девяти часов вечера, когда луна серебристым светом заливала пальмовые рощи, превращая пустыню в зеленый сумрак, шейхи и прочие почтенные мужи стали собираться на праздник. Я пошел в гостевой дом за стульями, которые выставили в ряд напротив «виселицы». Самый большой стул приберегли для Мамура, а три особо важных места по соседству с ним предназначались для доктора, офицера службы патрульных на верблюдах и меня. С обеих сторон от нас расселись шейхи и местные старейшины.

Я заранее послал в деревню за фунтом чая и, теперь узнав очень много о местных обычаях, не стал поручать приготовление напитка повару. Когда собрались все шейхи, я предложил выбрать «султана». Последовала весьма любопытная с точки зрения социального лицемерия сцена: сначала один шейх сделал вид, что недостоин такой чести, потом другой, третий; наконец пришлось делать выбор — кто же тут самый важный и почтенный, кто будет оскорблен, если его обойдут вниманием, — и «избранника» чуть ли не силой вытолкали к жаровне. Он потратил едва ли не большую часть моего фунта чая на заварку порций, которые пробовал и выливал на землю, и я начал задумываться о том, хватит ли в итоге хотя бы на одну порцию для каждого из собравшихся.

Наконец он удовлетворился достигнутым вкусом и изготовил большой жестяной чайник горьковатой жидкости, которую, судя по всему, все считали лучшим чаем, когда-либо заваренным в Сиве. Сидя в лунном свете с маленькими стаканчиками в руках (я позаимствовал их в полицейском участке), мы ждали, когда появятся танцоры из соседней деревни.

Издалека, из-за песков, до нас донесся приглушенный рокот тамтамов. Кто-то включил ацетиленовую лампу, и вокруг нас вспыхнул крут белого света, мгновенно затмившего лунное сияние.

Когда танцоры приблизились, мы услышали мелодию флейты, сопровождавшей удары тамтамов; время от времени раздавались крики, ритмические повторения одной и той же фразы, завывания, жалобные стоны, а потом все это прекратилось так же внезапно, как началось. В круге света появилась компания варварского вида, в сопровождении гаффира с длинным кнутом и полицейского с ружьем за спиной — довольно странное сопровождение для группы танцоров!

Прежде чем начался сиванский танец, они выпили лубчи, и потом мальчики и взрослые мужчины (женщин не было) постепенно стали доводить себя до состояния возбуждения. Они хлопали в ладони, раскачивались, ходили вокруг барабанщика и двух флейтистов.

Музыканты сели на землю и завели монотонную, но довольно приятную мелодию. Жаль, что мне не хватит музыкального таланта, чтобы ее описать. По-моему, такого рода музыку называют «горячий джаз». Однако то, что я слышал в Сиве, было намного горячее всего, что мне доводилось услышать где бы то ни было, даже в Гарлеме. В мелодии были чувственность и дикость Ливийской пустыни, печальная красота этих мест, вечный голод — голод и величие бесконечной пустыни.

В какой-то момент танцоры стали напевать в тон мелодии, это были те же слова, которые доносились до нас издалека, когда танцоры шли через пески. Песня была на местном языке. И доктор-египтянин не понимал его. Я спросил у одного из шейхов, что она означает.

— Это любовная песня, — ответил он. — Танцоры говорят, что красота возлюбленной так велика, что их глаза ночью не могут закрыться…

Сам танец состоял из самых варварских поз и жестов, какие только можно вообразить. Мужчины, окружавшие музыкантов, внезапно подпрыгивали с дикими криками, вращались, странным образом изгибаясь. Время от времени они делали вместе шаг вперед, и много раз вся компания, словно одержимая единым безумием, склонялась вперед и делала три прыжка подряд.

Причем все движения совершались в точном соответствии с ритмом, и ни один жест нельзя было назвать более странным, чем те, что стали популярными в танцах в нашем обществе в последние двадцать лет. Во время войны многие исполняли странный танец: три быстрых шага и приседание; так вот, это отдаленно напоминало движения танцоров Сивы.

В этом танце — хоть в Лондоне, хоть в Сиве — больше всего утомляет его монотонность. Видимо, начинал работать лубчи, и танцоры казались совершенно неутомимыми. Мне говорили, что они могут продержаться всю ночь.

Я заговорил с молодым доктором. Он был египтянином, который много лет провел в пустыне, а в Сиву приехал из оазиса Бахария, где, по его словам, танцевали не мужчины, а женщины. Они исполняли древний ганец. Встав спиной к зрителям, они двигали бедрами в такт ударам барабанов и мелодии флейт. Женщины Бахарии живут в строгой изоляции от посторонних и выходят только в ночи танцев.

— Помню, однажды мне пришлось пойти к шейху и сказать ему, что, если я не увижу его жену, она скорее всего умрет, — рассказывал доктор. — А он мне ответил: «Хорошо, можешь увидеть ее, но как только она поправится, я с ней разведусь». И так и сделал.

— А какое у вас впечатление о людях пустыни?

— Они… как бы сказать… примитивные. Если антропологи захотят изучать примитивных людей, зачем выкапывать черепа тысячелетней давности, когда можно приехать в оазис и исследовать живых носителей той же культуры? Их обычаи и верования восходят ко временам древнее самого Древнего Египта, корни уходят в неизвестное прошлое, и каждый доктор неизбежно сталкивается с проявлениями колдовства в той или иной форме.

Некоторое разнообразие вечеру придало появление поразительно робкой пожилой женщины. Ее волосы были выкрашены в яркий каштановый цвет, щеки нарумянены, а руки перегружены украшениями. Она выглядела как узел исключительно яркого тряпья, а на ногах у нее были изящные маленькие арабские шлепанцы из мягкой алой кожи.

— Кто это? — спросил я у доктора.

— Танцорка, — ответил тот. — Она давным-давно приехала сюда из Триполи, тогда она была очень красивой, и мужчины боролись, чтобы завоевать ее внимание.

Как только женщина появилась, сформировалось еще одно конкурирующее кольцо из танцоров. У них был свой барабанщик и свой флейтист, которые тоже расположились в центре кольца. После вводных церемоний, призванных продемонстрировать ее застенчивость, женщина вступила в круг, она двигалась медленно, волнообразно, а лицо ее было прикрыто черным покрывалом. Поскольку сперва она пришла с открытым лицом, я удивился, увидев чадру теперь.

— Ни одна женщина не имеет права танцевать без покрывала. Это традиция, — пояснил доктор.

Я надеялся, что красотка из Триполи привнесет немного очарования в довольно скучный процесс, но ее движения состояли из ритмического покачивания бедрами, не менее монотонного и невыразительного, чем прыжки окружавших ее мужчин. Она продолжала одно и то же движение на протяжении часа, и за это время многие мужчины включились в танец, поспешив присоединиться к кольцу, окружавшему женщину.

Я начинал чувствовать усталость, но сиванцы были свежи и бодры. Песчаные мухи кусали немилосердно, и я подумывал, что пора бы закончить вечер.

Полицейский с ружьем и человек с кнутом внезапно присоединились к танцу, но основная компания не собиралась останавливаться. Мне сказали, что все будут танцевать, пока не прекратится музыка. Но музыканты обычно говорят, что будут играть, пока есть желающие танцевать. Кажется, я уже слышал раньше нечто подобное, но так далеко от этих песков!

Удалось найти счастливый компромисс. Музыкантов уговорили вернуться в деревню, играя по дороге. Когда они двинулись в путь, танцоры пошли следом, словно пчелы, сгрудившиеся вокруг королевы.

Звуки тамтама и монотонное пение стихли вдали: но всю ночь ритм этот раздавался где-то в Сиве, и только перед самым рассветом танцоры рухнули в изнеможении и танец прекратился.

Я проснулся без четверти пять утра. Еще светила луна, и я услышал, как слуги внизу, во дворе, пакуют вещи. Выглянув в окно, я увидел безмолвную, притихшую Сиву, залитую зеленым светом, по песку тянулись темные дорожки автомобильной колеи, неподвижно вырисовывались тени пальм, и старое поселение на холме, молчаливое и черное, напоминало кладбище.

Накануне вечером мы купили яйца, они пошли на завтрак; стол освещала керосиновая лампа. Еще сияла луна, когда около шести утра мы тронулись в путь, в небе можно было заметить лишь первые намеки на рассвет. В темноте раздалась мелодичная трель птицы, но как я ни вглядывался, я так и не смог заметить ее. Кто-то сказал, что это хадж маула — птица, которая водится только в оазисе Сива.

Патрульная машина неслась впереди по пескам, а мы следовали за ней через тихую сонную деревню. Притормозили у полицейского участка, где шофер патрульной машины оставил ружье при въезде в оазис. Повар-суданец и официант устроились в патрульной машине, белые головные уборы создавали ощущение, что у них болят зубы. Темные лица поворачивались туда-сюда, чтобы рассмотреть лепнину на стенах, а синие тени протянулись к старому поселению на холме, нависающем над долиной черной массой, зубчатые вершины которой были тронуты зеленым светом. Шофер вышел из полицейского участка с ружьем и патронташем в руках и спустился по лестнице. Он повесил патронташ через плечо, прислонил ружье к сиденью и взобрался на свое место. Караульный полицейский помахал рукой, желая нам счастливого пути, и мы помчались к белым лунным горам. Я оглянулся назад и бросил последний взгляд на Сиву, лежавшую в тени пальмовых рощ, на звезды, сиявшие над ней, и на небо, которое уже начинало светлеть на востоке, предвещая наступление нового дня. Некоторое время мы ехали по прямой, так что луна была все время слева, а справа все ярче пульсировали розовые сполохи рассвета. Вскоре вся восточная сторона неба побелела, и когда мы достигли плато, над пустыней поднялось и само светило, согревая пустыню.

Весь день мы ехали на север по безжизненной местности. Солнце пересекало небо. Мы устали, изнывали от жажды и жара. Потом снова появились звезды. В первом часу темноты в свете фар мелькнул верблюд, и мы поняли, что приближаемся к концу плато и начинается долгий спуск к морю и к местечку Мерса Матру. Внезапно мы увидели вдали огни городка на морском берегу.

Утром, уже при свете следующего дня, я ехал уже на восток в машине Михаила, мы направлялись вдоль побережья в Александрию. Деревни, через которые мы проезжали, представляли собой безлесые скопления домов посреди бурой равнины, иногда мы замечали слева синюю линию Средиземного моря, отделенного от нас милей песка. Мы заправились в одном из селений, набрали бензин в жестяные канистры; там жили люди, расхаживавшие в длинных одеяниях, напоминавших римскую тогу — джурд. А тот мужчина, который поднимал кожух нашего радиатора, был задрапирован не хуже статуи Августа.

Когда стемнело, мы разглядели впереди огни Александрии, находившиеся за многие мили от нас, но ясно видимые на плоской равнине, а еще через некоторое время наконец оказались в лабиринте улиц большого города.

Глава седьмая Фарос и коптские монастыри

В эту ночь Александрия была особенно хороша. Жемчужное ожерелье ее огней отражалось в тихих водах, воздух был теплым, а пальмы в садах замерли в безветрии и тишине.

Первое, что желает совершить человек, завершивший путешествие через пустыню, — принять ванну и вызвать парикмахера, чтобы побриться. Нет, наверное, нужды говорить, что явившийся ко мне мастер оказался греком. Александрия по-прежнему остается одним из крупнейших греческих городов мира, и если вы никогда не видели Афины, то можете ошибиться и решить, что попали в столицу Греции, и только через некоторое время обнаружится, что это не так. Вывески над лавками и магазинами написаны практически на том же алфавите, которым пользовался Платон. Повсюду продаются греческие газеты, можно попытаться прочитать их, сидя в греческих кафе, прихлебывая узо или рецину.

Греческий цирюльник был подвижным человеком с яркими глазами, питавшим искреннюю любовь к Англии. Мне оставалось только краснеть, выслушивая восторженные описания добродетелей, которые он нам приписывал. Я не мог даже возражать — в конце концов, у человека с бритвой в руке всегда есть преимущество в разговоре. Одно время он работал в Лондоне, в парикмахерской неподалеку от Пиккадилли, и тот факт, что мне доводилось там бриться и стричься, помог нам установить взаимопонимание. Он говорил о «добром старом Лондоне». Он поинтересовался, не пользуюсь ли я одним специальным лосьоном для волос, который продавался в их заведении; я ответил утвердительно. Мы согласились, что десять шиллингов за бутылку — фантастическая цена, но я пояснил, что приобретал этот лосьон лишь в те дни, когда был беден; это правда. Внезапно он сделал преувеличенный жест — греки вообще склонны к мелодраматизму — и распахнул дверцу шкафчика, в котором стояло множество бутылок.

— Я получил рецепт! — горделиво воскликнул он. — Это та самая смесь! В точности как в Лондоне, сэр! И — для вас — три шиллинга!

Честно признаться, все греки, которых я встречал, имели между собой нечто общее, нечто такое, что хотя бы в малой степени связывало их с Улиссом: конечно, я купил у него бутылку лосьона, и, насколько могу судить, смесь и вправду соответствовала оригинальной рецептуре.

Тем же вечером, позднее, я сидел в гостиной отеля, а за соседним столиком расположился молодой англичанин. Я подумал, что он, подобно мне, чужой в этой стране, и мы как-то само собой вступили в беседу. Он рассказывал о себе, и я поражался тому, какими странными видами деятельности занимаются порой люди. Он работал в фирме, производившей шоколад всемирно известной марки, и его направили в Египет, чтобы узнать, какие сорта шоколада пользуются здесь особым спросом и почему. Полагаю, это своего рода сочетание научного исследования и коммерции. Но в александрийской гостиной казалось совершенно невероятным, что этот молодой, образованный и богато одетый молодой человек посвящает свое время расспросам о предпочтениях восточных жителей относительно чистого шоколада или шоколада с орехами. Незадолго до нашего разговора он получил телеграмму, в которой ему поручали узнать, почему продукты фирмы-соперника так хорошо продаются в Багдаде.

— Вы действительно собираетесь проделать весь путь до Багдада, чтобы это узнать? — спросил я.

— О да, это не так уж далеко, — ответил он. — Обстоятельства вынуждают.

— А чем займетесь по возвращении?

— Направлюсь на Кипр.

В нем было что-то от дипломата, и в какой-то момент он показался мне не менее экзотичным, чем любой персонаж «Тысячи и одной ночи».

Одна из странностей Египта состоит в том, что Александрия, на протяжении средних веков лежавшая в руинах, примерно сто лет назад восстала из мертвых, причем восстановили ее не арабы, а европейцы. Город этот никогда не принадлежал Египту, всегда был кусочком Европы на африканской земле. В эпоху эллинизма он был населен по большей части греками, а также в значительной степени евреями; сегодня здесь живут представители левантийских народов.

Распространенное мнение, что «в Александрии нечего смотреть», не соответствует действительности. Какие воспоминания громоздятся по берегам Восточной гавани: предания об Александре, Птолемее, Цезаре, Клеопатре, Антонии; о Семидесяти толковниках, переводивших Библию на греческий; о святом Марке, ступившем здесь на землю с борта галеры; о епископе Александре, наблюдавшем за тем, как святой Афанасий ребенком играет в крещение на берегу моря!

Некоторые части Александрии прекрасны, но довольно трудно понять, почему другие ее районы так уродливы. Это могло бы ускользнуть от моего внимания, если бы мысли не заполняли образы великолепного города, столь полно и безвозвратно утраченного. С борта корабля Александрия выглядит замечательно, словно вы смотрите на мраморный город, каким его знала Клеопатра. Здания из бетонных блоков или сырцовых кирпичей, покрытых штукатуркой, стоят так плотно и компактно, что начинает казаться: великий Фарос вновь высится посреди моря, а Мусейон вздымает бледно-мраморные стены над городом; крытая галерея, огражденная колоннадами вдоль обеих сторон улицы, все еще сияет белоснежным величием от Ворот Солнца до Ворот Луны.

О пребывании святого Марка в Александрии сохранились только легенды. В ранние времена существовало святилище мученика где-то неподалеку от Восточной гавани, но теперь даже местонахождение его неизвестно. Когда святые Павел и Варнава ожесточенно спорили о соответствии жизненного пути Марка миссионерскому образу жизни, их мнения резко разошлись. Павел забрал с собой Силу и уехал в Малую Азию; Варнава и Марк вместе отправились на Кипр, где Варнава принял мученический венец. Копты рассказывают, что после смерти друга Марк сел на корабль, который шел в Египет, где основал впоследствии церковь.

Затем он сопровождал святого Петра в Рим и от него получил те яркие, живые детали, доступные лишь очевидцу, что отличают написанное им Евангелие. Именно в Риме — в тот раз или позже — Марк снова встретился с Павлом, уже старцем, и они примирились, возможно, благодаря: деяниям Марка в Египте. Коптские предания гласят, что Марк после этого вернулся в Александрию, где поставил первого епископа Александрийского — своего первого обращенного, Анниана-башмачника. Мученическая кончина евангелиста, как считается, случилась при Нероне, причиной стал его протест против публичных церемоний в честь бога Сераписа. Разгневанные обличениями Марка горожане, поклонявшиеся Серапису, схватили евангелиста, привязали ему к шее веревку и протащили его по всему городу, а на следующий день повторили то же самое, пока смерть не положила конец его страданиям.

Собор Св. Марка когда-то высился на месте, где мученика похоронили, но во время арабского завоевания он был сожжен и восстановлен лишь в 838 году. Мощи святого Марка все это время оставались нетронутыми в могиле. Один из халифов, кажется, угрожал разграбить храм, и, чтобы спасти реликвии, египтяне позволили двум венецианским купцам, чей корабль стоял в порту, увезти святыни. Эти два купца — Буоно Маламокко и Рустико де Торчелло — поместили реликвии и мощи святого в большую корзину, закрыли их травами и свининой, к которой мусульмане испытывали отвращение. С криками: «Свинина!» они без досмотра миновали таможенников и доставили драгоценный груз на борт судна. Подняв паруса, они вскоре отправились в Венецию, где для сохранения мощей был выстроен собор Св. Марка — гордость и слава Венеции.

Утром я решил прогуляться на остров Фарос, сегодня известный как Кейт-Бэй Форт. Он опирается на скалистый выступ, расположенный в северной части Восточной гавани, и соединен с материком узким перешейком.

Мне это место показалось более интересным, чем я ожидал, потому что в основании крепости XV века можно различить остатки одного из главных чудес древнего мира — маяка Фарос в Александрии. Старый форт в наши дни пустует, там нет ни жителей, ни гарнизона, мне пришлось пробираться сквозь пыльные, похожие на пещеры комнаты, через окна-амбразуры которых открывались фрагменты окружающего пейзажа, спускаться по каменным лестницам под аккомпанемент волн, набегавших на северную стену крепости.

Крепость выстроена на природной скале, а часть огромных гранитных блоков, которые лежат в воде вокруг острова, вероятно, принадлежала еще древним строениям. Насколько я знаю, некоторые вырезаны из асуанского гранита, но разглядеть их можно только с корабля или лодки.

Когда арабы покорили Египет, маяк все еще действовал. Говорят, он был шестисот футов в высоту, то есть в два раза выше собора Св. Павла в Лондоне, и представлял собой каменное строение из нескольких ступеней-башен, каждая из которых была меньше расположенной ниже. Первая ступень была квадратной в плане, вторая, вероятно, восьмиугольной, а венчающий строение фонарь — круглым.

Каменные блоки крепил расплавленный свинец, который надежнее цемента противостоял ударам морской стихии. Считается, что в маяке Фарос было 300 комнат, а к нижней части здания вел наклонный пандус, по которому могли въезжать колесницы. Ослы, нагруженные топливом, постоянно поднимались к маяку, когда с них снимали поклажу, дрова доставляли на самую вершину с помощью подъемных машин.

Древние авторы рассказывают, что с кораблей могли заметить луч маяка за девятнадцать миль, но никому не удалось установить, умели ли древние греки использовать линзы. Писатели классической эпохи так сильно восхищались Фаросом, что не уделяли должного внимания описанию принципов конструкции и того, как работал световой механизм. Полагаю, они считали это общеизвестным фактом; наверное, не могли даже представить, что наступят времена, когда от великого строения не останется камня на камне.

Арабские историки с доводящей до умоисступления невнятностью говорят о «большом зеркале» на вершине маяка, которое можно было поворачивать так, чтобы ловить солнечные лучи и зажигать корабли на море. Еще до нас дошло предание, что, глядя сквозь зеркало, можно было увидеть корабли в самом Константинополе! Если собрать все вместе, складывается представление, что перед нами описание телескопа и увеличительных линз. «Зеркало» характеризуется как «прозрачный камень», то есть стекло.

Фарос погиб следующим образом. В IX веке шпион-христианин был направлен из Константинополя, чтобы разрушить механизм маяка, поскольку тот служил мусульманским мореплавателям. Посланник нашел такой способ выполнения поставленной задачи, который определенно свидетельствует о его национальной принадлежности: он точно был соотечественником Улисса.

Войдя в доверие халифа аль-Валида, он заявил, что под основанием механизма спрятан огромный клад. На Востоке нельзя изобрести более надежный способ уничтожить здание.

Почти полностью разобрав Фарос, арабы заподозрили обман. Они попытались сложить блоки заново, но не смогли поднять и снова установить большое зеркало. Драгоценная реликвия, которая могла бы сегодня разрешить загадку работы Александрийского маяка, упала с высоты башни и разбилась вдребезги.

Оставаясь в течение многих столетий в полном небрежении, полуразрушенный Фарос был еще различим в 1375 году, и если бы землетрясение не обрушило его останки в море, может быть, простоял бы до нашего времени.

Арабы называли Фарос словом манар — «место, где горит огонь»; оно является родственным еврейскому понятию менора — светильник, так называют особый ритуальный семисвечник. Слово манар с Фароса перешло на высокие молитвенные башни при мечети — манарет или минарет. Я где-то читал, что с архитектурной точки зрения Фарос был предтечей всех минаретов, но доктор Кресвелл, крупный авторитет в подобных вопросах, рассказывал мне, что самым древним из известных минаретов является башня в Дамаске.

В Александрии я встретил человека, который верил, что тело Александра Македонского все еще лежит в пределах города и его в любой момент могут обнаружить. Эта поразительная теория не является столь фантастичной, как может показаться на первый взгляд; во всяком случае, показателен интерес к ней специалиста, знающего все, что только известно об археологии Александрии, а именно господина Брешиа, ранее хранителя Муниципального музея.

После того как тело Александра доставили из Вавилона, его положили в роскошной гробнице в Александрии, где впоследствии хоронили всех представителей династии Птолемеев, включая и знаменитую Клеопатру.

Мавзолей Александра являлся своеобразным центром необычайного собрания венценосных покойников и, очевидно, был открыт для посетителей. Царя похоронили «на македонский манер»; то есть положили тело на каменную плиту, как на ложе посреди комнаты, из которой вел открытый проем в другое помещение, где стояли каменные скамьи и центральный алтарь (к последнему время от времени приходили родственники и совершали трапезу и ритуальные приношения; так поступают в наши дни мусульмане у могил современного Каира). Недавно в Чатби близ Александрии найдены под землей многочисленные эллинистические захоронения, которые в более скромной форме воспроизводят роскошную гробницу Александра Великого.

Мумия Александра была заключена в золотой гроб, в котором пребывала до правления Птолемея IX, который расплавил гроб, чтобы расплатиться с сирийскими наемниками. Тело перенесли в хрустальный гроб, в котором его видел Страбон, посетивший Александрию в 24 году н. э. Римские императоры проявляли почтение к могиле завоевателя. Август нанес благочестивый визит, а Каракалла оставил там свою мантию, пояс и украшения в качестве подношения, и даже в поздний античный период тело Александра, судя по всему, оставалось в хрустальном гробу.

Была ли гробница разграблена во время восстаний и войн III века или когда вся Александрия превратилась в руины вскоре после арабского завоевания — никто не знает, так как исторических записей не сохранилось. Маловероятно, чтобы гробницу царя, которого почитали не только греки с римлянами, но и арабы — ведь он является героем и в Коране, — могли тайно разграбить, и чтобы никто не оставил нам никаких известий об этом.

То, что гробница (Сема) затерялась среди руин царского дворца, ясно по замечанию в одной из гомилий святого Иоанна Златоуста. Он спрашивает: «Скажите мне, где Сема Александра?» Понятно, что он спрашивает о чем-то неизвестном и недостижимом. Так что к концу IV века местоположение гробницы Александра было забыто.

Археологи полагают, что сегодня на месте Семы Александра находится древняя мечеть, посвященная глубоко почитаемому святому, едва ли не пророку Даниилу. Те, кто верит в теорию, что тело Александра было утрачено, считают, что «Даниил» и есть Александр: «Все говорит о том, что гробница Александра находилась в районе нынешней мечети Неби Даниель, если не под самой мечетью», — утверждает Брешиа. Идея заключается в том, что арабы обнаружили пышную гробницу с неизвестным телом, которое назвали останками Даниила, и выстроили над этим местом мечеть.

Участок под мечетью никогда не исследовался; каждый раз, когда возникали подобные предложения, на пути ученых вставали непреодолимые возражения, основанные на религиозных взглядах. Мысль о том, что «Даниил» и есть Александр, не нова: она существует уже несколько веков. Когда выдающийся путешественник Джордж Сэндис, чьи останки покоятся в церкви Боксли под Мэдстоуном, посетил Александрию в 1610 году, он увидел «маленькую часовню с могилой, весьма почитаемой и посещаемой магометанами, куда они приносят подношения, полагая, что его (Александра) тело лежит в этом месте».

Семьдесят восемь лет назад эта история получила продолжение: некий драгоман по имени Шилицци, служивший при консульстве России, заявил, что спускался в погребальную камеру под мечетью. Он утверждал, что в 1850 году проник в подземелье под мечетью и там нашел деревянную дверь с дырой. Заглянув в нее, он разглядел «человеческое тело с венцом на голове» и в стеклянном сундуке. Фигура не лежала ниц; насколько он мог понять в слабом свете, мертвец сидел на некоем подобии трона или на возвышении. Вокруг были рассыпаны книги и папирусы.

Эта история всегда считалась выдумкой драгомана, и ей не придавали большого значения. Даже если мы сочтем Шилицци лжецом, надо признать, что в его рассказе звучит голос столетий.

Когда я посетил мечеть Неби Даниель, возле которой ныне проходит трамвайная линия на Шарию, она оказалась закрыта по случаю какого-то праздника. Это совершенно обычное строение с минаретом и несколькими куполами, с симпатичным садиком позади, в котором растет несколько пальм.

Я решил поехать по новой пустынной дороге из Александрии в Каир, чтобы увидеть четыре коптских монастыря в Вади Натруне — долине, расположенной как раз на середине пути между двумя городами. Я выехал в шесть утра и вскоре мчался по прямой римской дороге, в наши времена заасфальтированной, которая посреди пустыни выглядит весьма неожиданно. Она похожа на черную ленту, протянувшуюся к небу, а по обеим сторонам раскинулась сухая, желтая пустота. Однако это опасная и обманчивая дорога. Она плоская лишь на небольших участках, на ней много глубоких впадин, полностью скрывающих от взгляда встречную машину, пока та не выпрыгивает прямо на вас. В какой-то момент перед нами внезапно, словно демон в пантомиме, возник грузовик, ехавший на скорости 50 миль в час; и если бы мы, следуя обычной египетской привычке, ехали по неверной стороне дороги, нас бы уже ничто не спасло.

После десяти миль узкая дорога вдруг свернула к западу. Я увидел, что она ведет к разрушенному городу Мины — святого, не слишком известного на Западе. Мне стало интересно, что осталось от поселения, так что мы съехали с основного пути и оказались среди бесконечных песчаных дюн.

Я впервые заинтересовался святым Миной в маленьком магазинчике на Вест-Хилл в Уондсуорте. Это единственное заведение такого рода, известное мне в Лондоне, там можно купить фрагменты древнего мира по абсурдно низкой цене. Среди множества обломков керамики я нашел несколько плоских глиняных бутылок, на каждой был рисунок-отпечаток: человек в римском облачении, по обе стороны от которого стоят два животных, похожих на верблюдов. Купив их, я выяснил, что это бутыли для масла, которые паломники привозили из церкви Св. Мины в Мареотиде, а фигура на сосуде изображает самого Мину.

Мина родился в III веке в христианской семье, после молитвы его матери, обращенной к иконе Богородицы. Едва завершив молитву, она услышала голос, исходящий от иконы, который обещал исполнение ее желания, а потом раздалось «аминь». Когда родился ребенок, его назвали Аминь, или Мина — обычная огласовка на Востоке. Он вырос и пошел служить в армию и через несколько лет стал военным комендантом. Когда Диоклетиан начал гонения на церковь, в обязанность Мине вменили арест христиан на подведомственной ему территории. Он отказался это делать, ушел в пустыню и обратился за помощью к Господу; стоя на коленях, он услышал голос: «Те, кто страждет во имя Христа, будут носить такие венцы». Мина взглянул вверх и увидел группу мучеников в венцах, сияющих ярче золота.

Он вернулся в город и заявил, что является христианином. Его подвергли пыткам и мучениям, а когда он умер, тело сожгли во Фригии, в местечке Котия. Через некоторое время, когда солдаты-христиане уходили в Египет, они забрали с собой останки Мины. Отдельные источники рассказывают, что во время этого путешествия из моря появлялись странные существа с головами как у верблюдов, которые пытались лизать мощи святого, но вспыхивал огонь, прогонявший их обратно в пучину.

Мину похоронили под полом дома, в котором он был рожден, неподалеку от озера Мареотис. Когда христианам вновь пришлось уходить, они решили вновь забрать с собой мощи Мины, но верблюд, на которого их погрузили, отказался идти. Привели другого верблюда, но и тот не желал подчиняться; тогда солдаты, увидев в этом волю Бога, захоронили останки святого там, где стояли верблюды, а сами ушли.

Могила пребывала в полном забвении вплоть до того дня, когда один из пастухов проходил мимо со стадом овец. Там находился источник, и когда одна паршивая овца вошла в воду и стала кататься по земле, пастух увидел, что животное исцелилось. Новости о целебном источнике быстро разнеслись по округе и далее и наконец дошли до Константинополя, а в это время дочь императора заболела проказой. При дворе приняли решение направить ее в Александрию, в надежде на силу целебного источника, способного совершить то, что не удалось врачам. Слуги смешали ил с водой из источника и натерли тело девушки, а потом оставили принцессу на ночь возле водоема. Во сне ей явился Мина и поведал, что похоронен в этом месте. Принцесса вернулась к отцу исцеленной, и император воздвиг прекрасную церковь над источником в знак благодарности. В IV веке император Аркадий обновил этот храм.

К тому времени святилище Мины прославилось уже во всем христианском мире. С V по VII век это был египетский аналог современного Лурда. Паломники прибывали со всего света, чтобы поклониться могиле святого и получить воду источника, которую продавали в небольших глиняных сосудах с изображениями Мины и верблюдов.

Как и другой святой воин, святой Сергий из Ресафы, Мина пересек Средиземное море, ему посвящали церкви в Риме, Арле и Кельне. Римская церковь находилась на Виа Остия, неподалеку от моста через Алмон, при впадении этой реки в Тибр. Около 1350 года к ней присоединили больницу под названием Дом Леклерка, которая, несомненно, служила «религиозным центром александрийской колонии моряков и купцов, что вели дела в Риме». И церковь, и больница до наших дней не сохранились.

Мы проехали миль 10–12 по песчаной пустыне, было очевидно, что дорогой этой пользуются чрезвычайно редко. Смотреть было не на что, вокруг раскинулась бурая плоская равнина с приземистыми холмами, а над ней ослепительно сияло голубое небо. Пока мы ехали, я задумался о том, насколько буквальным было именование римских солдат первых трех веков нашей эры «воинами Христа». Многие святые египетского мартиролога были римскими солдатами, обратившимися в христианство, принявшими мученическую смерть во имя Спасителя. Рядовые и офицеры плечом к плечу стоят в ряду египетских святых в таком количестве, что может показаться: плащ апостола превратился в военное одеяние.

Внезапно Михаил указал вперед и сказал: «Абу Мина!» Всмотревшись в желтое марево, я заметил руины большого города, давным-давно заброшенного посреди пустыни. Вскоре я уже пробирался через развалины, пытаясь найти древние проходы и улицы, рассматривал горы обломков, в которых сверкали снежно-белые осколки мрамора. Я нашел самую большую из трех церквей — великолепную базилику Аркадия. Какой прекрасной она была, когда сверкала разноцветным мрамором диковинных сортов! Пол ее был вымощен полированным камнем ярких оттенков, кровлю поддерживали 56 колонн с богатыми резными капителями, от которых сохранились лишь базы да несколько рухнувших вершин.

Руины представляются загадочными, пока не поймешь, что три крупные церкви, относящиеся к различным эпохам, были выстроены рядом, по оси «восток — запад», образуя единый огромный комплекс, однако все они оставались самостоятельными строениями, и у каждой было особое назначение. Первая церковь — красивый восьмиугольный баптистерий; даже в разрушенном виде он великолепен. В центре мраморного пола установлена удлиненная мраморная купель, предназначенная для одновременного крещения большого количества новообращенных. Она находится вровень с полом, и чтобы войти в воду, нужно спуститься по мраморным ступеням; потом принимавшие крещение проходили вдоль купели и поднимались по ступеням с противоположной стороны.

Вторая церковь также относится к раннему периоду. Это оригинальное сооружение, в центре которого, словно столп святого Симеона в Калаат Симан, высится мраморная балюстрада, а от нее ступени ведут вниз, в погребальную камеру — крипту Мины. Третья церковь выстроена, в виде гигантского креста, ее соорудили при императоре Аркадии; ограниченный колоннами неф ведет к высокому алтарю, установленному на пересечении с широким трансептом. Алтарь расположен под мраморным навесом, опирающимся на мраморные колонны, а за ним — остатки кафедры внутри полукруглой мраморной апсиды.

Повсюду вокруг церкви лежат остатки приютов для паломников, лавок, бань, гончарных мастерских, в которых изготовляли маленькие сосуды с изображениями Мины. Здесь, в Египте, пятнадцать и даже более столетий назад толпы калек и родственников тяжело больных людей, не способных перенести тяготы путешествия, собирались помолиться в святилище и унести домой драгоценное масло и воду из святого источника в крошечных сосудах, отмеченных образом римского солдата и двух верблюдов.

Я задумался о том, как быстро смог превратиться в руины столь большой и процветающий город. Его поздняя история не вполне известна, но, несомненно, после начала мусульманского завоевания на него обрушивалась одна катастрофа за другой, и кульминацией стало разрушение целого города для того, чтобы обеспечить камнем строительство в Самарре под Багдадом при халифе Мутасиме около 836 года н. э. Полагаю, если тщательно присмотреться к зданиям в Самарре, возведенным в стране, где вообще нет подходящих для постройки камней, удастся найти немало следов некогда величественного центра поклонения святому воину из Египта.

Несмотря на века ислама, христианство в Египте оказалось очень «устойчивым», и после длинной череды потрясений и несчастий свечи все еще горят в храмах, а благовония курятся перед алтарями. Так было и в святилище Абу Мины.

После того как халиф приказал разрушить город, а тысячи тонн мрамора были вывезены в Ирак, после того как почти все мостовые и каменные полы увезли прочь, церковь была отстроена заново; в XI веке она процветала. Арабский автор эль-Бекри сообщает подробности. Он путешествовал по этой местности и увидел «большую церковь, в которой стояли статуи и скульптуры отменной красоты. Лампады горели день и ночь беспрестанно. В одном конце здания — большой купол, в котором находится изображение человека, стоящего на спинах двух верблюдов, одна рука простерта, другая прижата к телу. Эта мраморная группа представляет, как говорят, Абу Мину».

Эль-Бекри также приводит некоторые любопытные сведения: якобы часть церкви служила мечетью! В одной части здания люди молились Христу, в другой — Мухаммаду, лев возлежал рядом с Агнцем, как это случилось и в монастыре на горе Синай, где по сей день мечеть расположена внутри христианских стен, бок о бок со старейшей в мире церковью.

Антуан де Коссон, который изучал египетский район Мареотида и чья книга «Мареотида» представляет единственный труд такого рода, поделился со мной своим убеждением: окончательный удар по святилищу Абу Мина нанесла Черная смерть. Он считает, что в место исцеления пришла чума, и даже святой Мина ничего не смог с этим поделать. Опустевший и заброшенный, город пришел в полный упадок. Землетрясения довершили дело. Год за годом ветер приносил песок, засыпающий камни, пока само имя города не было забыто. Но время от времени находят маленькие плоские сосуды с изображением Мины, стоящего между верблюдами. Лишь в 1905 году монсеньор Кауфманн из Франкфурта проводил розыски в пустыне и сумел опознать в загадочных развалинах, называемых арабами Тель Абума, город паломников, утраченный пятью столетиями ранее. Он получил разрешение на проведение раскопок, и его находки ныне лежат под синими небесами Египта.

Мы поехали дальше, в сторону Каира; единственными признаками жизни, которые мы увидели по дороге, были шатер, бензоколонка и недостроенное каменное здание. Из шатра появился грек, который подал нам свою карточку; я прочитал его имя: «Д. Ксенофон» — то есть Ксенофонт, на старинный манер. Во время обеда в шатре господин Ксенофон объяснил мне, что новая дорога на Александрию требует создания пунктов для отдыха и ночлега, и потому он решил построить в пустыне гостиницу. Это и было недостроенное здание, которое я видел. После обеда мы обошли вокруг будущей гостиницы, поднялись по опасным лестницам и оказались на крыше. Оттуда открывался великолепный вид на пустыню.

Господин Ксенофон, вероятно, даже не предполагал, что облегчает доступ к одной из наиболее интересных достопримечательностей Египта, последним четырем населенным монастырям Вади Натрун. Лишь немногие путешественники посещали их в прежние дни, и Роберт Керзон, наверное, — самый известный автор, описавший утомительную поездку на верблюдах, которая была прежде единственным способом попасть к монастырям. Требовалось взять с собой шатер для ночлега и неоднократно его разбивать, пока наконец путь не приводил к монастырям. Но сегодня возможно туда добраться от Александрии или Каира за два-три часа, осмотреть все неспешно и без усилий, а по дороге остановиться на отдых у господина Ксенофона.

Сразу после шатра с отелем пустынная равнина пошла под уклон к западу, этот спуск постепенно переходил в долину примерно двадцати миль длиной, расположенную на семьдесят шесть футов ниже уровня моря. Это и есть Вади Натрун — долина Натра. В самой глубокой точке долины находятся озера, летом почти полностью пересыхающие, но во время разлива Нила вновь наполняющиеся водой, которая поступает по подземным каналам. В жаркий сезон вода активно испаряется, оставляя концентрированные отложения соды (натра); это вещество входит в состав карбоната и гидрокарбоната натрия, которые содержатся в озерной воде.

Натр (соду) собирали в долине в течение тысячелетий. Древние египтяне использовали натр при мумификации, при производстве стекла, приготовлении пищи и в медицинских целях. Современные египтяне используют соду при изготовлении стекла и мыла, отбеливании льна, а кое-кто имеет привычку добавлять соду в табак и жевать эту смесь.

Распрощавшись с господином Ксенофоном, мы двинулись вниз по песчаному склону, медленно спускаясь в жаркую, безветренную долину, а я вглядывался вперед с неподдельным напряжением, желая поскорее увидеть монастыри, существующие в Вади Натрун с IV века.

Египет — родина монастырей, собственно говоря, монашеское движение — дар Египта христианской церкви. Первые христианские монахи и монахини появились в IV веке, они уходили в пустыню, чтобы остаться наедине с Господом, вести уединенную жизнь, заполненную постом и молитвой. Необычным это движение сделал его общенациональный характер. За одно поколение пустыня покрылась монастырями и скитами, причем состав монахов был смешанным. Старые и молодые, богатые и бедные, — все искали духовной жизни. Целые города были населены монахами и монахинями, например Оксиринх. В верховьях и низовьях Нила храмы старых богов превращались в монастыри. На склонах пустынных и негостеприимных гор, на плоских равнинах выжженного песка вырастали все новые обители; в пещерах и древних гробницах поселялись отшельники, с ужасом глядевшие на картины, нарисованные на стенах предками.

К концу столетия правительство всерьез обеспокоилось провалом попыток поднять налоги, а также тем, что значительная часть молодых мужчин страны предпочитала монашескую жизнь и отказывалась идти на военную службу. Администрация той эпохи сталкивалась с ситуациями, когда целые города и районы приносили обеты безбрачия, возникла угроза исчезновения нации, испытывавшей предельный страх перед физическим миром и необходимостью существования в нем.

Это был странный, темный период в египетской истории. Все знают о фараонах, хорошо известен арабский период. А между этими эпохами — совершенный провал на четыре-пять веков, в течение которых история египетского народа превращается в загадку. Именно в это время нация изменила привычки и основополагающие характеристики.

Древние египтяне, которых мы так хорошо знаем, были людьми, любившими посмеяться, предпочитавшими простые и удобные житейские вещи. Мы видим их изображения на стенах гробниц: они сидят в тени виноградников, слушают музыку, наблюдают за танцовщицами; они собираются вокруг пиршественных столов, выпивают — иногда сверх меры, поедают в огромных количествах изысканные яства. Затем опускается занавес истории. Некоторое время мы знаем только о греках и евреях, проживавших в Александрии. Потом занавес над Египтом вновь поднимается — но можно ли поверить, что перед нами потомки прежних египтян? Пожалуй, это самая потрясающая трансформация в истории! Мы видим народ в рубище посреди руин и пепелищ. Это полуобнаженные аскеты-отшельники воздевают иссохшие руки к Господу и обитают в самых уединенных местах. Тысячи мужчин и женщин по собственной воле обращаются к нищете и самоограничению. Нация словно хочет изгнать все телесные желания, чтобы душа могла восстать в торжестве. Таков Египет отцов-пустынников.

Древние египтяне, как, впрочем, и современные, верили, что пустыня населена злыми духами, и это одна из причин, почему отшельники уходили туда жить: они добровольно шли в «страну сатаны», чтобы испытать силу своей веры в противостоянии злу, которое, как им представлялось, существовало повсюду. Ошибочно полагать, что эти люди уходили в пустыню, чтобы избежать искушений. Совсем наоборот, ведь для египтянина той эпохи пустыня таила больше искушений, чем город, причем соблазны были сверхъестественными, а значит, преодолеть их было намного труднее.

Отшельник, оберегавший душу в пустыне, ни на мгновение не мог ослабить бдительность, иначе им овладели бы демоны. Он был постоянно начеку, осматривая крепость своей души, все время ждал нападения врага, вылазок его шпионов — ведь сатана непрерывно посылает к людям лазутчиков. Они приходят тайно, порой в обличии святых мужей, говорят с напускным благочестием; а потому любой отшельник должен внимательно присматриваться к облику пришедшего, вслушиваться в его, казалось бы, добрые слова, проникать в суть явлений, если не хочет поддаться соблазнам. Опасным соперником считалась «дочь сатаны», в существование которой твердо верили ранние отшельники. Это была женщина вполне приличная и скромная с виду, которая, как все адские бесы, чувствовала себя уверенно и свободно в пустыне, зачастую отец посылал ее, когда более прямолинейные меры против аскета не срабатывали.

Отшельники знали единственный способ удержать зло на расстоянии — непрестанную молитву. Враги во главе с сатаной были бессильны против чистой души истинно святого человека. Так величайшие отшельники, постоянно окруженные сонмами демонов, оставались в безопасности, защищенные крепостью своей святости. Каждый отшельник возводил вокруг себя стены молитвы, и они росли все выше и крепли с годами. Днем и ночью он стоял на коленях, общаясь с Господом, непрестанно добавляя новые кирпичики к бастиону спасения.

Святой Антоний — один из таких вечных молитвенников — был одним из наиболее преследуемых демонами отшельников. И это вполне естественно, ведь чем более велик человек, тем слаще триумф сатаны, сумевшего его соблазнить; чем выше и неприступнее крепость его веры, тем глубже и полнее удовлетворение врага при падении цитадели Бога. Имя Христа и знак креста — два надежных средства защиты от атак бесов. Когда Антоний видел, как они крадутся по стенам его духовной крепости, выискивая возможную брешь в обороне, он зачастую поступал так: дул на бесов и совершал знак креста — и бесы растворялись в воздухе, хотя за мгновение до того казались существами из плоти.

Чтобы стать монахом, необходимо было не брать с собой в пустыню ничего, кроме любви к Господу, смирения и твердого намерения изгнать все телесные желания. Авва Даниил говорил: «Когда тело растет, душа слабеет; когда тело изнуряется, душа крепнет», а другой святой муж, Авва Пимен, утверждал: «Дух Божий никогда не входит в дом, где обитают наслаждения и удовольствия».

Сухари полугодичной давности, размягченные в воде, соль и травы, — вот обычный рацион монаха, а крайние аскеты вообще не ели в течение дня. Монах позволял себе небольшую трапезу вечером, но стремился смирять голод, провести без пищи двое суток, затем — трое и так далее, пока ему не удавалось без особого труда поститься целую неделю кряду. Наиболее суровые отцы полагали, что даже сухари воспламеняют страсти. Феодот говорил: «Воздержание от хлеба успокаивает плоть монаха». Другие отказывались употреблять в пищу приготовленные травы, а идеалом считали следующее правило: «Есть траву, облачаться в траву, спать на траве», и эта максима нередко применялась на практике.

Молчание также было обычным правилом монашеской жизни. Арсений рассказывает, что даже чириканье воробья может отвлечь монаха от установления мира в сердце и душе, а шум ветра в тростнике делает покой абсолютно невозможным. Разговорчивый по природе монах Агафон научился молчанию так: он в течение трех лет держал во рту камень. Сон тоже полагалось ограничивать. Арсений практиковался до тех пор, пока не привык ограничиваться одним часом сна в сутки. Авва Сысой имел обыкновение проводить ночи на самом краю обрыва, так что мгновение забытья привело бы к падению и гибели.

При этом сохранилось такое предание: великий аскет Макарий Египетский посещал заболевшего брата и спросил, чего тот желает; брат ответил: «Я бы хотел медовых пряников». Макарий вышел, не сказав ни слова, отправился за шестьдесят миль в Александрию и раздобыл желаемое. Любовь и милосердие были важны не менее смирения и воздержания. Как-то раз, когда святой епископ Аммон посещал общину, его попросили принять меры, ибо один из монахов поселил в своей келье женщину. Братия, разгневанная таким кощунством, просила Аммона изгнать недостойного из общины. Епископ вошел в келью, чтобы проверить лично (он прекрасно знал, что женщина прячется под огромным сосудом для воды), и сел на этот сосуд, пока остальные монахи обыскивали келью в поисках сатанинской посланницы, а когда они ушли, епископ сказал грешному монаху: «Береги душу свою», — и спокойно покинул келью.

Наивное очарование пустынной жизни можно прекрасно проиллюстрировать историей, рассказанной Руфином в «Истории монашества в Египте».

Два древних отшельника мирно жили вместе в течение многих лет.

Еще одну замечательную историю рассказывает Палладий, много лет проживший среди монахов: речь идет о тяжелой работе в монастыре. Одна женщина пришла к сестрам и выполняла так много обязанностей, что, по словам Палладия, служила «метлой всего монастыря». На голове она носила кусок неровно обрезанной рогожи вместо аккуратного плата, как у других сестер. Ей никогда не разрешали садиться рядом с остальными, а когда она ела, никто не смотрел на нее. Она никогда не прикасалась к целому куску хлеба, но удовлетворялась объедками от трапезы сестер, а пила воду, которую сливали после мытья посуды.

В то время святой Авва Питерий, «чудесник», как называет его предание, жил на горе Порфир, к нему явился ангел и сказал, что в женском монастыре в Табенне обитает женщина, намного превосходящая его в святости. Отшельник принял этот упрек (а святой сильнее всего страдает от подобных упреков), ангел велел ему пойти в монастырь и найти там сестру, которая носит на голове кусок грубо обрезанной рогожи. «Все ее сердце обращено к Господу, — заключил ангел. — В то время как ты, хотя и живешь здесь, умом скитаешься по многим странам».

Когда святой прибыл в женский монастырь, все сестры собрались, чтобы получить его благословение, не было среди них только «метлы всего монастыря». Оглядевшись вокруг и не заметив сестры, голова которой была бы прикрыта куском рогожи, Питерий спросил о ней. Ему ответили: «Господин, она не заслуживает внимания». Но Питерий ответил: «Приведите ее, чтобы я мог увидеть». Сестры едва ли не силой привели упирающуюся женщину, которую оторвали от тяжелой работы. Как только Питерий увидел ее, он низко поклонился и произнес: «Благослови меня, мать», а она пала к его ногам со словами: «Благослови меня, господин». Когда изумленные сестры попытались вмешаться, уверяя, что эта сестра вовсе не является почтенной и достойной его внимания, Питерий в гневе обернулся к ним и закричал: «Вы сами не заслуживаете внимания, а эта женщина — мать вам и мне, и я молю Господа, чтобы он даровал мне место рядом с ней в Судный День!» Тогда сестры склонились к ее ногам и просили у нее прощения за то, как вели себя прежде.

Это не конец истории. Мне представляется, что финал весьма характерен для описания пустынной жизни. Палладий рассказывает, что, лишившись возможности смиренно нести свое покаяние и избавиться от внимания сестер, окружавшего ее с этого момента, смиренная монахиня исчезла из общины, никто не смог найти ее следов — «и никто не знает, где она скончалась».

Основателем монашеского движения был святой Антоний, искушения которого так широко прославлены. Хотя и до него существовали отдельные отшельники, он считается создателем монашеским правил, потому что был первым святым, вокруг которого сгруппировались монахи, желавшие подражать его образу жизни.

Антоний был сыном состоятельных египтян, он родился в Среднем Египте около 250 года н. э. Он был застенчивым хрупким ребенком и не ходил в школу, поскольку не мог переносить грубость других мальчиков. Он вырос, не выучив греческий язык, и так и не стал книжником. Когда ему исполнилось двадцать лет, отец умер, оставив Антонию немалую собственность и малолетнюю сестру, о которой требовалось заботиться. Однажды в церкви Антоний услышал глас Божий: «Если хочешь обрести совершенство, иди и продай все, что у тебя есть, раздай деньги бедным, и ты обретешь сокровище на небесах; следуй за Мной».

Антоний распродал свое имущество, оставил сестру на попечение благочестивой женщины, а потом нашел убежище среди развалин неподалеку, где прожил в одиночестве следующие двадцать лет. Его аскетизм, перенесенные искушения и триумфальная жизнь в молитве заслужили ему славу по всему Египту, так что через некоторое время святому стали сильно докучать посетители. Он ушел в более безлюдные места. Постепенно вокруг Антония стали собираться люди, которые желали походить на него, и перед ним вновь встал выбор: уйти от них или возглавить общину. Когда Антоний вышел из кельи и стал наставлять братию, это был исторический момент; именно тогда зародилось монашеское движение.

Но даже при этих условиях ему требовалось жить в одиночестве во имя спасения своей души. Присоединившись к каравану, Антоний пересек Аравийскую пустыню и высоко в горах нашел пещеру, где оставался до самой смерти. Монахи посещали его, чтобы получить наставления, он приходил к ним довольно часто, чтобы наблюдать за их образом жизни. По меньшей мере дважды он ездил в Александрию, где его появление было настоящей сенсацией. Первый раз это произошло во время гонений Максимина, и святой оказался в тюрьме, а во второй раз он пришел, чтобы поддержать своего друга, святого Афанасия, в борьбе против еретиков-ариан.

Антоний умер в возрасте ста пяти лет, к этому времени все его имущество составляло две овечьи шкуры. Одну он оставил святому Афанасию, другую — Серапиону, епископу Тмуиса. Всю жизнь его преследовал ужас перед мумиями и мумификацией, поскольку среди египетских христиан сохранялся обычай мумификации мертвых, и мумии на некоторое время оставляли в доме, чтобы ушедшего из жизни смогли посетить друзья и родственники. Престарелый Антоний просил двух учеников, заботившихся о нем в последние годы, похоронить его в земле, в некоем тайном месте, после чего старец упокоился в Боге с благословением на устах; и никто не знает, где он лежит.

И все же вдохновитель монашеского движения святой Антоний не был его организатором. Он был мечтателем и визионером, настоящим идеалистом, но никак не практичным человеком. Его преемники были аскетами-одиночками, которые следовали лишь тем правилам, каковые были у них в головах, они не ставили перед собой иных задач, кроме воздержания, в котором подражали учителю. Гениальным организатором монашеской жизни стал Пахомий — египтянин, родившийся в языческой семье около 285 года н. э. Предания гласят, что он обратился в христианство, наблюдая за стойкостью мучеников в эпоху гонений Диоклетиана. Он служил в армии при Константине, и нет сомнений, что привычка к порядку и дисциплине, которую он привнес в индивидуалистическое существование пустынников, была следствием военной подготовки. Покинув армию, он отправился для обучения к отшельнику из Фиваиды, а потом занялся созданием монастырей со строго определенным образом жизни. Монахи должны были трудиться, чтобы обеспечить себе пропитание, причем каждый делал то, чем занимался в миру. Жилища стояли по отдельности, и в них люди поселялись в соответствии с видом деятельности: «дом банкиров», «дом гончаров», «дом ткачей» и т. д. Все монастыри управлялись настоятелями, а все дома — старейшинами. Как настоящий солдат, Пахомий предписал монахам единообразную одежду, именно он изобрел сутану. Монахи носили рубище из грубой ткани, перевязанное веревкой, с капюшоном, откидывавшимся назад, а за трапезой прикрывавшим голову и бросавшим тень на лицо. Спали в кельях по трое, питались в общей трапезной. Каждый монастырь представлял собой хорошо организованное поселение по образцу военного лагеря. Его окружала стена, внутри стояла церковь, трапезная, библиотека, кухня, мастерские, прачечная, больничная палата, в каждом монастыре непременно разбивали сад.

Новички, желавшие вступить в один из монастырей, основанных Пахомием, должны были несколько дней провести в ожидании перед воротами, их обучали пению определенных псалмов и произнесению молитв, этим занимался брат-привратник. Затем следовал длительный проверочный период, лишь после завершения которого они могли стать монахами. Безбрачие, бедность, послушание, труд — все это входило в правила монастырей Пахомия. Монахи занимались ручным трудом, продавали изготовленное на ближайших рынках, а полученные средства шли на содержание монастырей. Дисциплина в общинах была очень строгой, настоятель имел право сурово наказывать нарушителей.

Система Пахомия опустила монашеский идеал с небес на землю, она продолжала существовать бок о бок со старым образом жизни отшельников, причем эти системы ни в каком смысле не были соперницами. Места хватало тем и другим. Антоний слышал о практике Пахомия и высоко ее ценил, он даже выражал сожаление, что никогда не встречался с создателем такой системы. Хотя Пахомий был намного моложе Антония, он умер на десять лет раньше святого.

Образ жизни отшельников всегда был в Египте популярнее, чем организованные Пахомием монастыри, а житие святого Антония, написанное Афанасием Александрийским, сделало этот монашеский идеал известным и на Западе. Возможно, проживи Пахомий дольше, западному миру не пришлось бы ждать рождения святого Бенедикта.

Сегодня в Египте лишь семь действующих монастырей. Четыре из них находятся в долине Вади Натрун, в знаменитом районе Скетис; еще один — в Асьюте; два — в Аравийской пустыне, неподалеку от Красного моря, это Дейр Авва Була — монастырь Св. Павла, а также Дейр Авва Антоний — монастырь Св. Антония.

История этих монастырей восходит к IV веку, это старейшие христианские обители в мире. Вообразите, с каким интересом ехал я по песчаным склонам Вади Натрун с целью увидеть современных египетских монахов, узнать, как они живут, как выглядят и что сохранилось у них от прославленных предшественников.

Склоны медленно спускались к натриевым озерам, возле которых поднимались к небу красные кирпичные трубы химического завода, раскинувшегося посреди песков. Завод в пустыне представлял собой весьма необычное зрелище. Мне он показался доисторическим монстром, пришедшим напиться насыщенной содой воды; это создание словно понимало свою уязвимость на открытой местности, а потому высоко подняло красную шею и настороженно вглядывалось вдаль.

Рабочие завода жили в деревне по соседству, там же находился и местный пункт пограничной администрации. Заслышав звук нашей машины, дежурный, а также все население, не занятое на производстве, включая детей и собак, вышли приветствовать путников. Капитан пограничного поста вежливо поинтересовался, куда я следую, а затем предложил послать со мной шейха и сержанта. Шейх оказался человеком средних лет с роскошными усами. Его кеффию скреплял массивный золотой обруч (прежде я видел нечто подобное лишь у одного из представителей королевской семьи Аравии), а на поясе красовалась кожаная кобура, из которой виднелась рукоятка револьвера. Сержант был суданцем шести футов ростом в форме цвета хаки и с длинным хлыстом в руках — такие используют для управления верблюдами.

Оба новых спутника забрались в патрульную машину и поехали вперед, показывая нам дорогу по пескам, вздымавшимся барханами по всей пустыне Скетис — пустыне, без перерыва простирающейся на запад вплоть до границы Триполи, а затем дальше, до Сахары; три с половиной миллиона квадратных миль пустоты.

Поднимаясь на очередной бархан, мы заметили впереди три белых пятнышка на расстоянии примерно в четыре мили от нас: одно чуть в стороне, а два других совсем близко друг к другу. Так появляются на горизонте моря корабли, посреди монотонного пространства, где не на чем остановить взгляд. Это были стены пустынных монастырей. Остановив патрульную машину, шейх указал на них и назвал мне каждый из монастырей. Тот, что справа, немного на отшибе, — Дейр эль-Барам; дальше, в шести милях налево, Дейр Авва Бишой и Дейр эс-Сириани, которые расположены совсем близко, их разделяет лишь миля песков. В какой мы поедем сперва? Я выбрал Дейр эль-Барам. Но где же монастырь Дейр Макарий, самый знаменитый из четырех? Шейх указал налево и пояснил, что монастырь находится в двенадцати милях от нас, за пределами обозрения.

К тому моменту, когда три монастыря оказались как на ладони, я начал понимать, что все они построены по одному и тому же плану. Каждый стоит на возвышенности, имеет прямоугольные стены и единственные ворота. Вокруг нет абсолютно ничего — только пустыня, раскинувшаяся во все стороны, насколько хватает глаз. К воротам не ведут дороги, даже колеи не заметно, нет следов человеческих ног или отпечатков лап животных. Особое ощущение уединенности и даже тревожности создает отсутствие каких бы то ни было построек за периметром стен. Словно на темном столе стоят три белые коробки, и больше нет ничего.

Сначала передо мной были только стены, сверкавшие на солнце посреди песчаной равнины, но по мере того как мы приближались к Дейр эль-Барам, приземистые белые купола, верхушки зданий и пальмы постепенно стали выступать за линией стены. Каждый монастырь строили как крепость, способную выдержать осаду и штурм, и вся их история способствовала развитию предусмотрительности и осторожности. Когда мы оказались в непосредственной близости от стен, внутренние строения уже скрылись за ограждением.

Шейх потянул за веревку колокольчика, висевшего довольно высоко на стене. Из-за стены донеслось приглушенное бряцание. Но ничего не произошло. Монастырь оставался тихим, как могила. Керамический сосуд с водой стоял на плоском камне у ворот, и шейх сказал мне, что таков обычай — «с давних, очень давних времен», — монахи всегда оставляют снаружи воду для путников и бедуинов. У каждого монастыря, объяснил он, есть подобный сосуд. Так у ворот одной из последних обителей отцов-пустынников я увидел реликвию милосердия и заботы о ближних, которыми славились и отшельники, и братские общины «золотого века» монашества.

Меня поразили не только крепость стены, но и ширина арки, составлявшей причудливый контраст с самими воротами. Арка была выстроена для гигантов, а ворота — для карликов. Не было нужды спрашивать о причине строительства столь малого и узкого входа: он красноречиво говорил об опасности набегов из пустыни.

Наконец мы услышали голоса, а потом увидели наверху смуглое лицо старика, разглядывавшего нас со стены, выражение лица у него было весьма озадаченное. На голове была белая шапочка, тело укрыто запыленной черной рубахой. Мы хотим войти? Кто мы такие? Он задал множество вопросов, а потом сказал, что спустится и откроет дверь. Вскоре раздался скрип нескольких ключей, поворачивавшихся в замках один за другим, грохот отодвигаемых засовов, судя по всему многочисленных, и вот крохотные ворота отворились, и перед нами появился старый монах; у него в руках были три или четыре массивных ключа, один — с деревянными зубцами дабба примерно два фута длиной.

И хотя мне не терпелось увидеть монастырь изнутри, я потратил несколько мгновений на осмотр ворот. Никогда прежде я не видел столько цепей, болтов, замков, деревянных балок-засовов. Такое впечатление, что изобретатели этих запоров в течение последней тысячи лет непрестанно трудились над новыми моделями. И, словно всего этого было недостаточно, мне пояснили, что узкое пространство позади ворот можно заполнить камнями, которые запечатают вход в монастырь; вот так и выжил последний отблеск христианства в пустыне Скетис.

Старик провел нас к живописной группе зданий, сиявших ослепительной белизной в палящих лучах солнца. Некоторые строения были перекрыты системой плоских куполов, напоминавших шляпки грибов, а все вместе теснились без плана и очевидного архитектурного решения. В центре находилась площадь, дальше — сад с пальмами и апельсинами, высившимися над кустами и травянистыми растениями. Мы миновали ряды келий. Дверь одной из них была открыта. Внутри, скрестив ноги, на тонком матраце сидел монах, с пером в руке он трудился над листом пергамена, переписывая литургическую книгу на арабском языке. Как и старик-привратник, он носил черную рубаху-галабию и белую шапочку.

Меня провели в дом для гостей — современное, французского типа строение с верандой на верхнем этаже и грязными деревянными ставнями, прикрывавшими все окна. Монахи, многие из которых были весьма престарелыми, черными тенями появлялись из келий, чтобы поглядеть на посетителей. Они очевидно вели бедную жизнь и явно, как и отцы-пустынники, с презрением отвергали мыло и воду, считая их потворством плоти.

На верхнем этаже дома для гостей оказалась просто обставленная комната, меня пригласили сесть. По всему периметру стояли диваны. На стене красовалась фотография нынешнего коптского патриарха, а также еще одного старца с длинной бородой, который, вероятно, был его предшественником; оба портрета были в рамках. Занавески из темной ткани очень аккуратно подвешены на шесты, и мне невольно пришла в голову мысль: насколько безжизненно это помещение, никогда не знавшее женского попечения! Возможно, для мужчин вполне естественно жить в пещере, а не в комнате. А когда у них все же появляется комната, необходима женщина, чтобы выбрать цвет стен и поддерживать чистоту, чтобы наполнить пространство тем, что его одушевляет, — вещами, которые послушны женщинам: коврами, циновками, стульями, столами, драпировкой… Занавески комнаты, в которой я находился, были столь тщательно расправлены, что создавали впечатление искусственности; отчасти это напоминало дом монаха из Асьюта, и я задумался о том, обращались ли отцы-пустынники к молодым братьям, которые еще недавно находились в мире, обустроенном женщинами, за советом: например, как правильно развешивать занавески или расправлять на них складки.

Мои раздумья были прерваны появлением человека не более пяти футов ростом, на нем был круглый черный тюрбан, черное одеяние и пара шлепанцев. Он прошел вперед, и мы обменялись рукопожатием, и я сразу понял, что передо мной настоятель. Полагаю, не так уж часто в наши дни гости приезжают в Дейр эль-Барам, но настоятель приветствовал меня буднично, словно ожидал моего появления; вопросов он не задавал — это, кстати, одна из древнейших форм учтивости. Но я не сомневался, что он хотел бы узнать о цели моего визита, а потому постарался удовлетворить его любопытство; вскоре мы уже беседовали о великих отцах прошлого. Вошел один из братьев с традиционными маленькими чашечками обжигающе-горячего чая.

В течение следующих дней я посетил остальные монастыри и убедился, что мне исключительно повезло с первым настоятелем. Он был более образованным, чем большинство коптских духовных лиц. Он рассказал, что в его монастыре теперь 35 монахов, а слово «барам» — арабская форма слов «Па Ромеос», то есть келья или монастырь римлян. Когда я поинтересовался, о каких римлянах идет речь, он поведал мне весьма любопытную историю.

Примерно в 380 году н. э. двое молодых святых, прославившиеся своими чудесами, прибыли из Палестины, чтобы поселиться в пустыне Скетис. Монастыри тогда еще не были построены, но в долине жило немало отшельников, обитавших в пещерах и тростниковых хижинах, крытых циновками. Звали молодых людей Максим и Домаций.

Эти два отшельника были известны окружающим пустынникам как «молодые чужестранцы». Максим «достиг совершенства», а вот Домаций, хотя и был исключительно святым и набожным юношей, не вполне… здесь настоятель сделал неопределенный жест руками, словно показывая, что молодому человеку не хватило до полного совершенства совсем чуть-чуть.

Умерли они от чумы или от истощения, характерного для многих аскетов, неизвестно, но оба молодых человека скончались вскоре после переселения в Египет, и «все святые собрались, чтобы приветствовать их на небесах». Вскоре после этого герой Скетиса — Макарий Великий — пошел тем же путем, а именно — предложил монахам построить церковь в память «молодых чужестранцев», и церковь назвали Па Ромеос.

По моей просьбе настоятель провел меня по стенам монастыря. Они поднимаются над песками футов на 40–50, пустыня видна на многие мили, а внутри монастыря прекрасно различимы купола и своды зданий. Все монастыри Вади Натрун устроены одинаково: укрепленные стены, единственные ворота, внутри часовни, кельи, трапезная, пекарня, мельница, различные хозяйственные постройки и непременно высокое, квадратное сооружение, называемое каср — крепость, стоящее отдельно от других строений и снабженное подъемной деревянной лестницей. Монахи могли забаррикадироваться внутри, даже если весь монастырь был захвачен неприятелем, а лестницу втянуть за собой внутрь.

Я поинтересовался, есть ли у них ружья или мечи времен, когда арабы часто совершали набеги, но настоятель очень удивился самой только мысли, что монахи могут брать в руки оружие. Насколько я понял, на протяжении пятнадцати веков монахи ограничивались тем, что со стен поливали врагов кипятком и забрасывали камнями. В последний раз монастырь подвергался атаке бедуинов в XVIII веке.

Глядя сегодня на эти монастыри, невольно представляешь себе, как Пахомий занимался их организацией. Однако это не совсем так. В IV веке Скетис был одним из наиболее знаменитых пристанищ отшельников. Тысячи людей строили здесь скиты, иногда объединяясь небольшой группой вокруг лидера: скиты строили из камней или тростника, они усеяли все пространство пустыни. Многие, согласно преданиям, селились в пещерах, однако на этой плоской местности довольно сложно найти приличную пещеру.

Строились и церкви, которые монахи посещали по воскресным дням, чтобы служить литургию; после совместной трапезы они возвращались в свои скиты, чтобы озаботиться личным спасением. В V веке, во время набегов кочевников пустыни, помимо церквей стали возводить башни — прообразы тех касров, которые я видел, — там монахи укрывались в случае опасности. Любопытно: загадочные круглые башни Ирландии имеют какую-то связь с египетскими? Ведь если коробовый свод пришел в Ирландию из Египта, почему то же не могло произойти с башнями?

Следующий этап в развитии монастырей пустыни связан со строительством крепостных стен, окружавших церкви и башни, поскольку в IX веке набеги стали почти постоянными. В ту пору жизнь в долине стала настолько опасной, что монахам пришлось укрываться под защитой стен, и именно так, под влиянием обстоятельств, сформировались закрытые общины.

Я не сразу понял, что черты современных коптских монахов, которые для европейцев звучат как нечто отталкивающее и неприятное («грязные», «ленивые» и «бесполезные»), на самом деле составляют описание образа жизни, который вели отшельники на протяжении восемнадцати столетий. Идеал современного коптского монаха, как и его предшественника IV века, — по-прежнему личное спасение. Он интересуется исключительно сохранением собственной души. И это кажется многим сторонним наблюдателям прискорбным взглядом на жизнь.

Предельная запущенность, возмущающая многих западных христиан, находится в полном согласии с установками первых аскетов. Когда благочестивая матрона по имени Мелания увидела молодого дьякона, впоследствии ставшего епископом Аскалона, моющего руки и ноги, чтобы охладиться во время летней жары, она упрекнула его следующими словами: «Поверь, сын мой, мне уже шестьдесят лет, и с тех пор, как я приняла нынешнее облачение, ни капля воды не попала на мое тело, разве только кончики пальцев иногда ее касались, и я никогда не омывала ноги или лицо, или любую другую часть моего тела. И хотя я страдаю от многих болезней и мне докучают врачи, я никогда не позволяла поливать хотя бы часть моего тела водой; я не ложилась в кровать и никогда не путешествовала в паланкине с подушками».

С точки зрения отшельников чем грязнее тело, тем чище душа. Все мучения, переносимые аскетами и столпниками (например, чудовищные комары, терзавшие тело Макария так, что из-за отеков его лицо становилось неузнаваемым), сотни различных видов боли и унижения, которые отшельники причиняли себе сами, — все это было направлено на умерщвление плоти и возвышение души. Мы на Западе давно забыли древнюю связь между грязью и святостью, общепризнанную в эпоху отцов-пустынников, но мне показалось, что коптские монастыри все еще хранят эту традицию. Наша идея «чистота близка к божественности» для святого Антония прозвучала бы как голос сатаны! Пока мы не поймем этого, думаю, будет оставаться опасность судить о восточных монахах несправедливо и жестоко. Общаясь с ними, я старался не забывать, что у меня нет права судить их по стандартам современного мира.

Настоятель провел меня в холодную темную церковь, напоминавшую колоссальную гробницу, окруженную невероятным лабиринтом других строений. Она была посвящена Благословенной Деве и стояла на месте первоначальной церкви IV века. Некоторые части здания, вероятно, восходят именно к той, древней церкви, хотя основные детали датируются VIII веком и более поздними временами.

Свет проникал в церковь через маленькие окна, расположенные высоко под коробовым сводом. Все вокруг было покрыто неописуемым налетом времени. Церковь поседела от древности, как дерево, покрытое лишайниками, а старцы передвигались в ней, словно призраки. В нефе высилась груда зерна высотой около шести футов. Монастырь получал зерно и масло из Каира, все это производилось на землях монастыря в Танте, в дельте Нила.

Церковь была разделена деревянными экранами, что типично для всех коптских церквей, у стены возвышались три традиционных алтаря. В нише слева мне показали мощи святых Максима и Домация, зашитые в кожаные мешки, а также реликвии святого со странным именем «Моисей Разбойник».

Мы прошли в дверь и оказались в дальней части церкви, явно весьма почитаемом месте: свет проникал через отверстия в эркерах свода, а каменный стол более пятидесяти футов в длину и четыре в ширину занимал центр помещения. Каменная скамья шла вдоль всего стола, а в конце высилась кафедра. Это была трапезная. Штукатурка на стенах шелушилась и осыпалась, повсюду царила грязь, на поверхности стола я заметил комки соли и какие-то странные засохшие куски непонятного цвета и происхождения, твердые, как кирпич; возможно, это был хлеб.

Когда я решил уточнить, действительно ли это хлеб, настоятель вместо ответа протянул мне горсть бурых камней и вложил в ладонь, посоветовав размочить сухари в воде, как делают монахи. Так ел хлеб Антоний шестнадцать столетий назад, так питался святой Афанасий, который, кстати, пояснял, что существует египетский обычай выпекать хлеб раз в году на все последующие месяцы. Монахи Египта продолжают питаться сухарями, сдабривая их солью и в точности повторяя практику первых отшельников; это, безусловно, поразительный пример консерватизма.

Затем мы прошли в каср, поднялись по перекидному мостику, вскарабкались по массивной каменной лестнице. Два этажа башни заняты большим количеством сводчатых комнат, в основном пустых, в некоторых царила полная темнота, а некоторые отчаянно нуждались в ремонте. Самой интересной оказалась часовня Михаила Архангела, которая, как мне сказали, является хранилищем монастырских съестных припасов. На крыше расположена маленькая келья, выстроенная лет двадцать назад для последнего отшельника, монаха по имени Серабум — это производное от древнего египетского имени Серап-амон. Как настоящий отшельник, он отвергал общинную монастырскую жизнь и жил в пещере в получасе ходьбы от обители. Он приходил в монастырь на пасхальную неделю и на Рождество, но его присутствие едва ли добавляло веселья, которое вообще-то является типичным для коптских монахов по большим праздникам. Он отказывался с кем-либо разговаривать или поселиться в одной из свободных келий. Вместо этого отшельник предпочитал жить на вершине башни. Во время одного из нечастых визитов Серабума небольшой механический насос сломался, и, к удивлению всей общины, выяснилось, что отшельник единственный знает, как его наладить! Некоторым из присутствующих это показалось настоящим чудом. Проявив столь неожиданные познания в механике XX века, отшельник закутался поплотнее в лохмотья, служившие ему одеждой, и с явным облегчением вернулся в век IV. Мне не удалось узнать, случалось ли братьям и впоследствии посылать за ним в пещеру и приглашать его в качестве механика, электрика или иного технического специалиста.

Вся компания провожала меня до ворот и долго махала руками, когда мы двинулись в сторону монастырей Бишой и Сириани.

Мы прибыли к монастырю Сириани и позвонили в колокольчик. Пока мы ждали ответа, у меня была масса времени, чтобы вспомнить: именно в этом монастыре сто лет назад Роберт Керзон убедил настоятеля продать собрание коптских и сирийских рукописей, которые теперь принадлежат Британскому музею. В конце прошлого века А. Дж. Батлер подъехал к этим воротам с поясом, в который было зашито золото, в надежде, что Керзон что-либо пропустил, но его надежды оказались тщетными.

Нас впустили внутрь, и передо мной открылось то же белоснежное сияние, что и в монастыре Барам; такие же темные тени, такой же неухоженный сад, те же грязные фигуры в потрепанных одеяниях появились из келий, кто-то опирался на палку, и почти все ходили босиком. Меня проводили в дом для гостей, пришел настоятель — очень худой и высокий человек с явными признаками абиссинской крови. В отличие от настоятеля Барама он был совершенно несведущ в истории и говорил только по-арабски.

Я сидел на веранде, пока монах, которого я перед этим видел пересекающим двор с чайником в руках, готовил нам чай. С изысканной любезностью старый монах сделал несколько шагов вперед и, пошарив в складках грязного одеяния, извлек оттуда пачку сигарет. Думаю, святой Антоний мог бы осудить приверженность к табаку, но одобрил бы щедрость монаха, поскольку сигареты безусловно были в этом месте исключительной роскошью.

В настоящее время в монастыре живет 25 монахов, они явно ведут более скудную жизнь, чем братия Барама.

Настоятель провел меня по перекидному мостику в башню, и я вспомнил, что именно здесь, на первом этаже Керзон сделал свою потрясающую находку. Рукописи были сложены в нише глубиной два фута, там были и отдельные листы пергамена, и целые кодексы, все страшно запыленные, и монахи приносили свечи, чтобы можно было разглядеть сокровище. Сегодня в этом ветхом здании нет совершенно ничего ценного или интересного.

С крыши открывался замечательный вид на пустыню и монастырь Бишой, расположенный меньше чем в миле отсюда. Мы смотрели вниз, на сгрудившиеся строения, поражавшие полным отсутствием архитектурной логики; здесь не был выдержан четкий прямоугольный план, как в Бараме, скорее вся группа зданий представляла собой вытянутый, узкий овал, а путаница и нагромождение домов была еще больше.

История Сириани отличается от истории других монастырей Вади Натрун. Территория, которую он сегодня занимает, изначально являлась местом, где стояли скиты монахов Авва Бишой. В 535 году мирное существование было нарушено: как выражались ранние комментаторы, «нечистой ересью», возникшей из «богохульства нечистого воображения проклятых и мерзких гайанитов». Это были последователи монаха по имени Гайан, который на какое-то время захватил Александрийскую патриархию, но потом был низвергнут и сослан. Его последователей изгнали из пустынных монастырей, и они организовали соперничающие обители по соседству с теми, которые вынуждены были покинуть. Монахи-гаяниты из Авва Бишой основали обитель там, откуда виден был их прежний монастырь. Все эти монастыри-двойники пережили трудные времена и превратились в руины, за исключением единственного, который в VIII веке купили от имени сирийских монахов, рассеянных по пустыне. Именно от названия народа много веков назад и произошло название монастыря.

В монастыре есть церковь, посвященная Благословенной Деве, и еще одна — в честь Девы Марии, а кроме того — несколько заброшенных церквей, теперь превратившихся в развалины. В первом храме — мрачном темном здании, где еще сохранились остатки старинных фресок, — мне показали кожаный мешок с мощами святого Иоанна Каме (Иоанна Черного), эфиопского святого, умершего в 859 году. Он удалился в пустыню, и постепенно вокруг него собралось до трехсот монахов, живших в соответствии с установленными им правилами, а когда в XV веке их монастырь разрушили, мощи святого перенесли в Сириани.

В этом монастыре я увидел также великолепную, но запущенную трапезную с каменным столом, протянувшимся вдоль всего помещения. Прежде я никогда не видел ничего подобного этим столам. Очевидно, их поставили в те дни, когда монахи во множестве приходили в обители из пустынных скитов, хижин и пещер; я бы не удивился, если бы мне сказали, что эти столы — древнейшие реликвии пустынных монастырей. Маленькая дверь вела из трапезной в келью, которую монахи называли кельей святого Бишоя — согласно преданию, он жил на этом месте еще до постройки монастыря. Говорят, что святой Бишой подолгу воздерживался от сна, привязывая волосы к гвоздю, вбитому в стену, так что если он забывался сном и тело его обмякало, боль от натяжения волос заставляла очнуться.

В этой келье святого Бишоя в IV веке посетил Ефрем Сирин. Ефрем оставил посох снаружи, а когда он завершил разговор и вышел из кельи, то обнаружил, что посох процвел листьями. Когда мне рассказывали об этом чуде, один из монахов, стоявший с края, внезапно разволновался и стал настаивать на том, чтобы проводить меня в другой конец монастыря, где указал на колоссальное дерево — тамаринд. Он уверенно заявил, что это и есть посох святого Ефрема Сирина.

Дерево это видели в VI веке путешественники, и уже тогда оно считалось почитаемой реликвией. Я, насколько смог, измерил его обхват, получилось семь футов у основания ствола.

Попрощавшись с монахами, мы отправились к следующему монастырю.

Белые стены монастыря Бишой вскоре предстали перед нами, и мы оказались в очередной твердыне христианства. Эта обитель показалась мне менее процветающей, чем две предыдущие, а странные фигуры монахов — еще более нелепыми и даже пугающими.

Любезно угостив нас чаем, настоятель провел меня по своим владениям. Мы вошли в темную церковь, потом в трапезную, где стояли два каменных стола в линию, общая их длина составляла свыше восьмидесяти футов; безусловно, это самый длинный стол в мире, причем настолько низкий, что монахам приходилось сидеть на полу или даже возлежать на римский манер.

Мне жаль, что никто до сих пор не исследовал своды этих зданий и не нашел объяснение их сходству со сводами ранних церквей Ирландии. В каждом из монастырей Вади Натрун я вновь и вновь вспоминал о кельтских церквях. Я спросил у настоятеля, слышал ли он о стране под названием Ирландия, но он сокрушенно покачал головой, явно огорченный тем, что вынужден разочаровать меня. Не имело смысла рассказывать ему, что в Национальной библиотеке в Париже хранится древняя путевая книга, которой пользовались ирландские паломники, приходившие в монастыри пустыни Скетис; возможно, кто-то из его предшественников, управлявших монастырем в IV–V веках, предоставлял убежище ирландцам. Меня увлекает мысль о том, что ирландские паломники совершали регулярные путешествия с другими набожными людьми в те дни, когда в этой долине жили знаменитые анахореты, когда возникали первые в мире монастыри, и я уверен, что они приносили суровый дух пустыни Скетис и всей Фиваиды в горы Уиклоу.

Настоятель с энтузиазмом показывал мне наиболее ценное достояние своего монастыря: реликвии основателя Аввы Бишоя, а также его товарища, Павла из Тамваха. Он снял покров, которым накрыли деревянный ящик, и извлек оттуда традиционный длинный кожаный реликварий. Он объяснил, что Бишой и Павел жили вместе в пустыне, предаваясь созерцанию и молитвам, и Господь открыл им: даже в смерти они не расстанутся.

После смерти святых епископ Антинои стремился получить мощи Бишоя и увезти их в город, а потому велел положить мощи в лодку. Но та и с места не сдвинулась и стояла на Ниле, пока не выступил вперед престарелый отшельник, который сказал епископу, что мощи не удастся вывезти, если не взять на борт и останки Павла из Тамваха. Так и сделали, священный груз доставили в храм Антинои, и прошли века, прежде чем мощи двух святых снова привезли в пустыню Скетис, где они остаются поныне.

Я вспомнил: когда французский инженер Соннини проезжал через этот монастырь в 1778 году, он отметил в своих записках, что монахи Бишоя вышли ему навстречу и пригласили в обитель, чтобы увидеть святого, «свежего и розового, словно живой»; но Соннини, которого ограбили бедуины и у которого незадолго до этого случился конфликт с монахами Барама, был не в настроении, резко отказался от приглашения и проехал дальше. Я поинтересовался у настоятеля, о каком святом могла идти речь. Он удивился, что я слышал об этом, а потом в восторге похлопал по кожаному мешку с мощами Аввы Бишоя и заявил, что у этого святого не только свежий вид, но даже морщин нет. Он так заинтересовался, откуда я узнал о сохранности тела Аввы Бишоя, что мне пришлось рассказать о записках Соннини, поскольку я очень плохо умею принимать таинственный вид и не желаю намекать на свое «всезнайство». Этого делать не следовало. Я почувствовал, что утратил уважение настоятеля.

Мы побродили по монастырю, посетили комнаты, разрушавшиеся от времени, и другие, находившиеся на грани полной катастрофы. Я попрощался с настоятелем и двинулся через пески в сторону натриевых озер. Было уже слишком поздно посещать Дейр Макарий, я планировал вернуться туда через день или два.

Мы мчались по отличной дороге в сторону Каира, и я думал, что мог бы смириться с нищетой и грязью, в которых живут монахи, если бы только их алтари, литургические сосуды и столы были чисты. Грязного монаха можно оправдать тем, что он пренебрегает телом во имя спасения души, но нет оправдания тому, что алтарь закапан свечным жиром, алтарные покровы пропылились, а церкви пребывают в небрежении. Впрочем, каковы бы ни были их прегрешения, эти монахи сумели сохранить христианство в пустыне на протяжении шестнадцати столетий, они век за веком умирали за веру, а при необходимости готовы повторить сей подвиг и сейчас.

Они невежественны. Они грязны. Они живут совсем не так, как мы. Но невозможно оспорить, что из их среды вышло столько мучеников! Это ли не повод отказаться от критики? Грязный, но искренний святой может быть более желанным небесам, чем тщательно умытый, но верующий формально христианин.

Святой Макарий, которому посвящен четвертый монастырь долины Вади Натрун, был основателем монашеских поселений Скетиса. Он родился около 300 года, а умер незадолго до того, как Палладий около 391 года прибыл в пустыню, чтобы посетить самых знаменитых отшельников и описать жизнь отцов-пустынников.

Как и многие другие монахи и отшельники, Макарий по происхождению был крестьянином; в частности, он служил погонщиком верблюдов и попал в Вади Натрун, когда приехал с караваном за грузом соли. Он женился по просьбе родителей, но, как многие ранние христиане, договорился с женой, что их союз будет исключительно номинальным. После ее смерти Макарий принял решение посвятить себя жизни с Богом, но в те времена лишь малочисленные аскеты, такие как Антоний, уходили в пустыню, а потому новоявленный отшельник построил себе хижину неподалеку от деревни. В этом селении нашлась девушка, обвинившая святого в соблазнении, и разгневанные жители вытащили Макария из хижины, повесили ему на шею горшки и сковороды, выбранили и избили. Святой смиренно вернулся в свою келью и взялся плести корзины, чтобы заработать деньги для обеспечения девушки, однако Божественное вмешательство заставило ее признаться в том, что она выдвинула против святого мужа ложные и злонамеренные обвинения. После такого неприятного вторжения в его созерцательную жизнь Макарий удалился в пустыню Скетис и стал первым отшельником в долине Вади Натрун.

Он сделался настолько знаменит, ему докучало столько посетителей, что зачастую приходилось тайком сбегать из кельи и искать убежище в пещере, находившейся в полумиле от его приюта. Вероятно, преследование стало таким утомительным, что святой прорыл туннель от кельи к пещере и, если не хотел, чтобы его заметили, уходил под землей от своих назойливых почитателей. «Переходя из кельи в пещеру, он обычно повторял двадцать четыре антифона, а возвращаясь, еще двадцать четыре».

Легко посочувствовать отшельнику, если представить себе, что среди его посетителей встречались весьма необычные персонажи. Однажды к Макарию пришел человек, который вел под уздцы оседланную кобылу, которую называл своей женой. Он объяснял, что другой человек влюблен в нее и, отчаявшись заслужить симпатию дамы, обратился к чародею с просьбой, чтобы женщина потеряла привлекательность в глазах мужа. Чародей, вероятно, воспользовался способом, известным Лукиану[30], и так хорошо исполнил свою работу, что, вернувшись домой, муж изумился, увидев на кровати пораженную горем кобылу.

«Тогда он возвысил голос в горестном плаче, омылся слезами и тяжко вздыхал; и говорил с нею, но она не давала ответа, так как не могла вымолвить ни слова».

Несчастный супруг обратился к шейху деревни, его жену пытались накормить сухой травой и хлебом, но она печально отвергла оба подношения, и тогда все решили, что помочь в этом деле сможет только аскет. Мужчина оседлал кобылу и повел ее в пустыню. Макарий обрызгал кобылу святой водой, накормил хлебом, приготовленным для евхаристии, и отправил мужа и исцеленную жену домой, указав, что они впредь должны регулярно посещать церковь.

Повествование Палладия позволяет предположить, что отшельников осаждали больные и увечные, так что через некоторое время пустыня превратилась в диковинное подобие Харли-стрит[31]. Чем громче была слава святого, тем больше к нему являлось посетителей; несомненно, чем труднее его было найти, тем крепче становилась решимость страждущих.

Палладий интересовался только чудесами отцов-пустынников, но если внимательно читать его рассказы, напрашивается вывод, что среди посетителей было много таких, которые и сегодня заполняют приемные покои врачей.

Молва о святости Макария разнеслась столь широко, что пустыня Скетис, дотоле действительно пустынная, вскоре оказалась усыпанной скитами других отшельников, в пещерах поселились многочисленные анахореты; во всяком случае, такова была картина на момент смерти Макария в возрасте 90 лет. Слава его перевалила дельту Нила. Набожные и любопытные путешественники прибывали в Египет специально, чтобы посетить страну отшельников и увидеть своими глазами новый образ жизни, утвердившийся в этом краю. И все приезжавшие слышали про Макария, немало людей посещали возведенную в его честь церковь, постепенно превратившуюся в монастырь Дейр Макарий.

Монастырь Макария Великого расположен на южной оконечности натриевых озер. Сияние его белых стен ослепляло — ведь мы подъезжали к нему рано утром.

На звон колокольчика отозвался старый монах, который провел нас в дом для гостей по пыльной тропинке между белыми зданиями. Я сел на диван у окна, из которого открывался вид на скопление плоских, грибообразных куполов, на увядшую зелень самого злосчастного из всех виденных мной монастырских садов — позднее мне сказали, что в этом месте в земле скопилось слишком много соли, — и на группу монахов, стоявших на солнцепеке подобно черным воронам и пристально глядевшим на окна дома для гостей. Тишину нарушил внезапный рокот электромотора, качавшего воду. Этот звук поражал, словно биение современного мира ворвалось в тишину уединенного места. Я припомнил, что заметил электрические лампочки и в других монастырях, но ни разу не слышал, как работает движок, и не видел свет включенным. Возможно, из всех установленных генераторов работал только тот, что в монастыре Св. Макария.

Вошел настоятель, за ним несколько монахов. Настоятель говорил только по-арабски и внешне походил на крестьянина больше своих сотоварищей. Подали непременный чай, и монах, щеки которого покрывала шелковистая борода, напоминающая шерсть спаниеля, склонился ко мне и шепотом спросил, не отвезу ли я его в Каир? Я удивился: неужели он хочет сбежать? Я чувствовал себя как гость школы, нерадивый ученик которой вдруг предлагает сорвать урок. Но молодой монах смотрел мне в глаза честным и прямым взглядом. Я ответил, что мы должны обсудить поездку с настоятелем. О, с этим все в порядке, заверил он и пояснил, что исполняет роль священника и волен покидать монастырь, когда требуется, однако твердо намерен именно здесь окончить свои дни. Ему необходимо попасть в Каир, а потом на поезд до Загазига, поскольку тяжело заболел его отец. Я поинтересовался, что бы он делал, если бы я не появился в обители. Он ответил, что пришлось бы идти пешком через пустыню по дороге и ждать попутную машину.

Мы вышли на немилосердно палящее солнце, а потом погрузились в приятную прохладу и сумрак церквей. В монастыре есть церковь Сорока мучеников, которых братья называют «сорока шейхами». Эти сорок монахов отказались спасаться во время набега на монастырь в 444 году и приняли насильственную смерть. Их сожгли под высокой платформой внутри церкви.

Я осмотрел реликварий с мощами святого Макария, но в церкви было так темно, что ясно разглядеть останки не представлялось возможным. Мне также указали место захоронения многих патриархов Александрийских.

Потом мы поднялись на платформу, тянувшуюся вдоль стены монастыря. С противоположной стороны на некотором расстоянии виднелись крыши тесно стоявших келий — плоские и пустые, как у большинства египетских домов в долине Нила. Я обратил внимание на движение на крыше: это был сухощавый монах, стоящий на коленях и время от времени простирающийся ниц. Мне объяснили, что он уже семь лет ни с кем не разговаривает. Удалившись в уединенный уголок монастыря, он живет один, как настоящий отшельник из пустыни, покидает келью лишь для посещения церкви и для того, чтобы взять несколько сухарей, больше ничего не ест. Ему тридцать лет.

Я спросил, многие ли монахи принимают аским — схиму, и мне ответили, что помимо того брата, которого я вижу, таковых еще трое. Все это ясно свидетельствует, что, несмотря на первое впечатление, духовное рвение по-прежнему живет в этих монастырях, рвение того же рода, какое стало причиной появления первых святых и отшельников, готовых с энтузиазмом переносить любые трудности, чтобы оправдать гордое имя «поборников Бога».

Мы поднялись по каменным ступеням касра и оказались в самом лучшем хранилище, которое мне довелось видеть. Оно было выше, просторнее и содержало большее количество сводчатых камер, чем те, что мне показывали в других монастырях. На верху башни была даже большая, но уже не действующая церковь с тремя алтарями, на стенах ее можно было различить следы фресок.

Монахи рассказали, что башню построили на средства, присланные «царем Зеноном из Афин». Отчаянно путаясь в подробностях, они поведали занимательную историю, в которой мне удалось разобраться далеко не сразу. У царя Зенона из Афин была дочь, пожелавшая стать «монахом». Ее звали Илария. Покинув Афины в мужской одежде, она прибыла в пустыню Скетис, получила келью и стала жить среди братии, потом приняла схиму и предалась предельно суровому аскетизму. Она обрела известность под именем Иллариона Евнуха и действительно вступила монахом в обитель Св. Макария.

Но у царя Зенона была и другая дочь, она впала в безумие, и ее послали в монастырь Св. Макария в надежде, что кто-то из святых мужей пустыни сумеет изгнать из нее бесов. Илария сразу узнала сестру. Однажды ночью она пришла к ней в обличии монаха Иллариона, обняла и поцеловала, и безумие вмиг покинуло девицу. Принцесса не знала, что ее поцеловала родная сестра, и, вернувшись домой, описала свое исцеление отцу. Царь Зенон разгневался. Он написал настоятелю, требуя прислать в Афины молодого монаха, проявившего такую фамильярность по отношению к его дочери. Иларию отправили домой, где она смиренно принимала упреки отца, пока, вероятно, он не перешел границы разумного. Тогда она сняла рясу и назвала себя. Пораженный царь пытался убедить дочь остаться во дворце, но она решительно ответила, что мир можно обрести лишь в пустыне. Она вернулась в монастырь Св. Макария с «большим караваном даров», включая прекрасную пшеницу и масло. Илария, или Илларион, как называли ее монахи, скончалась в обители, и в память о ней царь распорядился выстроить каср. После смерти дочери он продолжал каждый год присылать монахам пшеницу и масло.

Такую историю поведали мне монахи из обители Св. Макария. Хотя письменные источники не сохранили упоминаний ни о каких дочерях, я обнаружил впоследствии, что «царь Зенон из Афин» — это император Зенон, и он действительно посылал в монастырь Св. Макария ежегодные дары пшеницей и маслом.

Прощаясь с настоятелем, я заметил статную фигуру с маленьким атташе-кейсом между глинобитных стен. Монах, который просил отвезти его в Каир, прежде одетый в потрепанную галабию и носивший на ногах пару шлепанцев, облачился в блестящий марокеновый костюм, спортивные туфли и черный тюрбан. Меня, признаться, шокировала мысль о том, что я вернусь в Каир со столь представительным духовным лицом.

Он сел рядом с Михаилом, и, если не считать простительного испуга при встрече с безумно несущимися навстречу (в лучших египетских традициях) машинами, ничто не напоминало о том, что этот человек — отшельник, на краткий срок возвращающийся в современный мир.

Глава восьмая Луксор, Асуан, Нил

Поезд, состоявший из белых спальных вагонов, покидал Каир каждый вечер, направляясь на юг — к Луксору и Асуану.

Когда рано утром я взглянул в окно поезда, то увидел, что мы медленно двигаемся вдоль дамбы, достаточно высокой, чтобы выдержать разливы Нила. Солнце уже поднялось, небо сияло голубизной, жители деревень пробудились. По берегам трусцой передвигались ослы, на их спинах громоздились тщательно укутанные, округлые фигуры. В углу поля сахарного тростника я заметил лису, пробирающуюся после ночной охоты в нору. Женщины в развевающихся одеждах стояли у колодцев, сосуды для воды они держали на голове или плече; а в деревнях, в тени пальмовых рощ молодые и старики грелись у освещенных солнцем стен, перерезанных гигантскими черными тенями, типичными для раннего утра.

А когда теплый свет разлился по всему Египту, страна наполнилась хрипами, криками, пронзительными голосами: вздыхали и ворчали мужчины, переносившие тяжелые грузы, под навесами из пальмовых листьев медленно поворачивались быки, привычные к движению туда-сюда вдоль полей, повторяющемуся неизменно с эпохи пирамид и уходящему в неизвестное будущее. И когда они совершают свой путь в надежде прибыть на место отдыха, скрипят и визжат колеса сакия, медленные, как мельницы Господа, а сбалансированная по весу пара сосудов то и дело добавляет воду, понемногу способствуя благополучию этой страны.

Возможно, когда-нибудь некий ученый откопает в многоречивых песках древней земли гравированный камень, на котором изображено первое в мире колесо-сакия, самый долго используемый и простой инструмент, изобретенный людьми. Еле сдерживая восторг, он прочитает иероглифы — имя изобретателя: Хай-атт Роб-ин-сон. Кто может сомневаться, что сакия — это шутка, которую трудно принимать всерьез?

Люди с кожей цвета красного дерева, сияющей, как полированная мебель в стиле «чиппендейл», стояли в глинистых каналах, вытягивая тонкие, изогнутые мачты колодцев-шадуф; они погружали кожаные ведра в голубую воду и поднимали их вверх полными, переливая влагу в канал, расположенный на более высоком уровне. Через несколько часов работы, к тому моменту, когда солнце становилось невыносимо жарким, они сбрасывали одежду и превращались в живые бронзовые статуи.

Снова и снова, по мере того как поезд продвигался на юг, я видел Нил, тихий и безветренный в золотом свете утра, окаймленный изумрудным шитьем кукурузы и сахарного тростника, — широкую бледно-голубую ленту. На западном берегу к нему придвигалась дикими горами Ливийская пустыня, то цвета львиной шкуры, то апельсинового оттенка; а в долинах между горами, в ущельях и впадинах проступали лиловые пятна, местами переходящие в туманно-синий, тона цветущей лаванды.

Нил петлял по зеленой местности, порой теряясь на милю-другую среди пальмовых рощ, а затем являлся во всем блеске, чтобы вновь утонуть в зелени, и тогда его присутствие можно угадать лишь по верхушкам мачт и парусов гийясов, напоминающих белые крылья над пальмами.

И вот уже вдоль поезда идет служащий, который стучит в двери купе и кричит: «Луксор!» Туристы толпятся возле окон, сначала с одной стороны, затем с другой, ведь они приближаются к кульминационной точке своего путешествия по Египту: Фивам, Долине царей, гробнице Тутанхамона и храмам Карнака.

Я вышел из поезда и выбрал аккуратный маленький экипаж-арабия, запряженный двумя серыми в яблоках пони. На упряжи висели колокольчики, позванивавшие, когда мы ехали по улицам разрастающегося города — улицам, что оставались затененными даже на самом солнцепеке; наконец, мы оказались в одном из самых изысканных мест мира — на берегах Нила в Луксоре.

Передо мной были два отеля: один прятался в благоухающем саду, другой стоял на самом берегу, словно корабль в доке. К Нилу был обращен целый ряд маленьких лавок: сувенирные магазинчики, антикварные заведения, полные подделок, английские книжные лавки, аптека, которую держит один шотландец, ранее работавший в Челси.

Я прошел в большой отель на берегу. С балкона моей комнаты я смотрел вниз на реку, которая в два раза шире, чем Темза у Вестминстера, но течет так ровно, что паром, пересекающий ее в сторону западного берега, словно скользит по гладкому зеркалу.

Розоватые Ливийские горы сияли на фоне неба на противоположном берегу, их долины и впадины были заполнены синими тенями, будто художник писал колокольчики в ботаническом саду Кью, а потом взял кисть и той же краской сделал серию изящных, мелких мазков по рыжевато-коричневому фону горных склонов.

Был тот утренний час, когда основной звук Луксора — от брызг воды, падающей на плотные тугие листья. Я видел садовников, поливавших экзотические цветы, словно вырезанные из красного бархата, разбрызгивавших воду на синие бугенвиллии, на тысячи красных и желтых кустов роз. Если прекратить полив хотя бы на месяц, сад пересохнет и превратится в пустыню. Дождей здесь иногда не бывает по шестнадцать лет подряд, но объединенные усилия людей, черпающих нильскую воду и поливающих сады, превращают город в одно из самых зеленых мест в Египте. Ни одного дождя за шестнадцать лет! Можете себе представить солнце в Луксоре; как поднимается оно каждое утро в ясное небо, даруя долгие золотые часы, день за днем, год за годом, опускаясь вечерами в Долину мертвых, можете ли вы вообразить эту симфонию красных, оранжевых, лимонных и яблочно-зеленых тонов?

Уверенность в том, что завтра погода будет такой же, как сегодня, объясняет необычное для нас состояние счастья и благополучия, которое почти физически ощущаешь в этом месте.

Когда я был в Луксоре четырнадцать лет назад, то обычно садился в лодку на восточном берегу Нила, под парусом мы пересекали реку, я выходил на западном берегу, брал осла и ехал в течение часа вверх, к Долине царей и гробнице Тутанхамона. Сегодня все изменилось. Между берегами Нила образовался песчаный остров, и приходится выходить из лодки и пешком идти через него, потом садиться в другую лодку и добираться до западного берега. И какие перемены ожидают там!

Вместо ослов и тележек туристов ждут около двадцати «фордов», моторы включены, шоферы на месте, и в любой момент можно тронуться в путь в Долину. Водитель кричит:

— Вы едете в Долину царей, сэр? Садитесь, сэр! А на обратном пути я подвезу вас до Рамессеума или в Дейр эль-Бахари, куда пожелаете! Садитесь, сэр! Это лучшая машина!

Мне жаль, что сегодня исчезли ослы, потому что медленная верховая прогулка до Долины царей (она же Долина мертвых), постепенное приближение к жаркой расщелине в горах, с каждым ярдом все более мрачной и пустынной, полагаю, — лучший способ ощутить время и пространство, чем быстрая поездка на автомобиле по неровной, ухабистой дороге.

Долина расширяется, дорога заканчивается, и желто-оранжевые горы становятся выше и круче с обеих сторон. Нижняя часть склонов усыпана мелкими обломками известняка, отходами трехтысячелетней давности, оставшимися от эпохи постройки гробниц фараонов. В солнечном свете эти куски известняка кажутся белыми, как снег.

На текущий момент найдена 61 гробница, но только 17 из них открыты для осмотра. Никто не может сказать, сколько еще предстоит обнаружить. Большинство гробниц были разграблены еще в древности, и единственная нетронутая, которую удалось найти, — это гробница Тутанхамона.

В долине не слышно ни звука, кроме непрерывного тарахтения маленького электромотора, с помощью которого подают свет в открытые гробницы. Гаффиры, содержание которых оплачивает правительство Египта, с ружьями и запасами картечи круглые сутки охраняют гробницы. Есть некая поэтическая справедливость в том, что стражники являются потомками грабителей могил, еще не так давно посвящавших всю жизнь поискам мумий и готовых отрывать им конечности, так как существовало поверье, что внутри мертвых тел может быть спрятано золото.

Все входы в гробницы однотипны: пролет известняковых ступенек ведет внутрь горы, чуть вниз, черный проем прорезан в скале и защищен решеткой, словно дверь в хранилище банка. Одна из первых гробниц по правой стороне долины принадлежит молодому фараону Тутанхамону; это самая маленькая и простая по конструкции могила в Долине царей. Очевидно, что ее положение было забыто к тому времени, когда древние зодчие строили гробницу для Рамсеса VI, так как новое захоронение прорыли прямо над старым, что довольно рискованно. Отклонись туннель хотя бы на ярд или два, строители провалились бы прямо в комнату с золотыми предметами по соседству с погребальной камерой Тутанхамона. Ясно, что они понятия не имели о ее местонахождении.

Спустившись по шестнадцати пологим ступеням в гробницу, я вспомнил, как в прошлый раз, четырнадцать лет назад, присутствовал при вскрытии этого поразительного захоронения, почти до потолка заваленного сокровищами, ныне хранящимися в Каире.

Было так странно стоять между двумя статуями-стражами царя и знать: когда родился Александр Македонский, они находились на этом месте уже свыше тысячи лет, неизменно сжимая тонкие церемониальные жезлы; они провели на посту более двух тысяч лет к тому моменту, когда Вильгельм Завоеватель впервые ступил на землю Англии. В такие мгновения охватывает благоговейный трепет, потому что физически ощущаешь глубину времени, чей неумолимый бег не прекращается ни когда мы спим, ни когда бодрствуем; тем не менее время пощадило эту скрытую в горах могилу. То, что золото и дерево не разрушились за века, не кажется мне столь уж невероятным, по сравнению с венками цветов, побуревших от времени и хрупких, как пепел, но все еще сохранивших былую форму; и мысли невольно обращаются к тем рукам, что сорвали цветы и сплели венки, а потом положили туда, где им предстояло провести тысячи лет.

Я вспомнил еще, как сидел в ожидании на наружной стене и слышал приглушенные толщей скалы удары молота и долота, пробивавшиеся в тишину царской усыпальницы. Удар за ударом стена, отделявшая первое помещение от погребальной камеры, разрушалась под пристальным наблюдением тех, кто руководил работами, и в темноте за ней проступали очертания высокого сверкающего сооружения, установленного над системой гробов, внутри которых обнаружили мумию самого фараона.

И вот я снова в гробнице Тутанхамона. В бледном электрическом свете я восхожу на деревянную платформу и смотрю вниз, в соседнюю камеру, где ранее стоял прекрасный саркофаг из красного гранита. В нем нашли золотой гроб в форме человеческой фигуры, который содержал очень плохо сохранившуюся мумию восемнадцатилетнего юноши; ведь именно в этом возрасте скончался Тутанхамон.

Золотое лицо спокойно смотрело на свод гробницы широко открытыми глазами. Царя изобразили в плотно сидящем на голове боевом шлеме из золота, с символами двух частей страны — грифом и коброй, поднимавшимися надо лбом. Золотые руки сложены на груди; в правой фараон держал цеп, в левой — крюк, эмблемы царской власти. Удлиненные фигуры, написанные на стенах, представляли его самого в сопровождении души-Ка, а также рядом с Осирисом — повелителем царства мертвых.

В этой тихой гробнице в голову приходит множество мыслей, но одна посетила меня сразу: я был рад, что мумию царя не увезли в Каир вместе с предметами, найденными в его могиле, а оставили там, где она пролежала три тысячи лет.

Я провел утро, изучая гробницы фараонов. Раскрашенные коридоры медленно спускались в глубь скалы, так что мумию царя могли провозить внутрь на некоем подобии саней. Череда проходов заканчивалась величественными залами, стены которых проступали в неярком свете; они, как ковром, покрыты фигурами и важными в религиозном отношении сценами, и краски сохранили яркость, свойственную им в первые дни после создания. Вниз ведут дополнительные шахты, в которых царит плотная тьма, а погребальная камера фараона может находиться порой в 500 футах от входа в гробницу.

Пол на несколько дюймов покрыт черной пылью и усыпан осколками камней. Среди них и куски белого известняка, и красные обломки гранита, и фрагменты алебастра; они рассказывают о том, как в далекие времена грабители могил в порыве жадности громили все подряд в поисках золота. Электрический свет дает мягкое и не очень сильное освещение, дальние углы погружены в тень. Свет включают и выключают по необходимости, и когда он внезапно вспыхивает после паузы, посетитель видит, как разнообразные темные «объекты», словно черные коврики, прикрепленные к потолку, вдруг срываются с мест и бесшумно исчезают в душном неподвижном воздухе, теряясь в сумраке.

Крупные летучие мыши в гробнице Аменофиса II, так напугавшие меня четырнадцать лет назад, все еще исполняют свой «танец смерти» над мертвым лицом царя. Тот, кто некогда был повелителем всей страны, лежит теперь в темном зале, глядя сквозь толстое стекло на мелькающих в полумраке летучих мышей.

Пока я осматривал царские могилы, свет, попадавший в камеру через проем коридора, вдруг померк, заслоненный двумя людьми: один из них оказался американцем, а другой — его проводником и переводчиком-драгоманом. Американец отер платком вспотевший лоб и снял пиджак, а потом обернулся ко мне и сказал:

— Как вы полагаете, каким образом они рисовали эти картины на стенах? Неужели у них было электричество?

Многие туристы недоумевают, как могли древние художники изобразить столь поразительные сцены, находясь глубоко под землей, не имея другого источника освещения, кроме коптящей масляной лампы. Мне не раз приходилось объяснять, что древние египтяне использовали особый сорт масла для ламп, не дающий чада и копоти, и существует теория, что солнечный свет направляли внутрь камер с помощью серии отражающих дисков, наподобие зеркал.

— А теперь, господа, если позволите, — вмешался проводник, — я покажу вам Око Гopa, а вот там, над вами, можно увидеть священного павиана…

Я оставался внутри достаточно долго, чтобы понаблюдать за лицом посетителя. У него было озадаченное, но внимательное выражение, возможно, так Геродот разглядывал достопримечательности Египта. Оставив американца на попечение проводника, который старался объяснить все толково — во всяком случае, как мог, я вернулся на свет дня. Сегодня едва ли не каждый день, стоит остановиться в долине над гробницей фараона, можно смело предполагать, что внутри находятся удивленный, порой недоумевающий христианин и не слишком точно излагающий факты мусульманин-проводник, а вокруг них простираются фрески, представляющие богословскую систему Древнего Египта.

Я решил проехать в Эль-Курну и осмотреть могилы знати. Вместо загадочного и уже традиционного посещения «подземного мира» здесь туриста ожидают забавные и трогательные картины реальной жизни. Тут можно увидеть людей, которые жили в Египте тридцать веков назад, облаченными в лучшие одежды, сидящими на пирах, слушающими музыку, наблюдающими за танцовщицами, отправляющимися на рыбалку, охоту, собирающими урожай, погруженными в нежные любовные беседы или в окружении семьи.

Сколь удивительна разница между фараоном и обычным человеком! Убеждение в божественной природе властителя нигде не проявляется с такой очевидностью, как в Долине царей. Фараону не позволялось взять с собой в иной мир никаких приятных напоминаний о прошлом, земном существовании. Его жена не могла сидеть с ним бок о бок, взяв за руки. Дети не играли у его трона. Приятные дни, проведенные в саду или на озере, не считались достойным сюжетом для изображения в царской гробнице, поскольку не помогали душе правителя обрести покой. Он находился среди богов, как равный с ними, его душа питалась не воспоминаниями о земле, а торжественным товариществом с божествами, которые проверяли его верительные грамоты, словно таможенники, а потом открывали ему доступ в прохладное царство Полей Осириса. Даже тоска по дому, столь знакомая обычной душе, не считалась допустимой для фараона. Бог возвращался домой, а потому не мог уносить с собой земные интересы и связи. Как отличалось это от ухода простых людей! Сколь ясно стены рядовых гробниц — своего рода альбомы снимков, повествующих о жизни владельцев, — выражают веру в то, что одинокая душа-ка будет многажды возвращаться к тем дням, что она провела на земле и которые уже минули.

Думаю, самая привлекательная пара, которую можно встретить в египетских гробницах, — это Рамос и его прелестная маленькая жена Курна. Они вместе сидят на пиру. Она положила левую руку на плечо мужа, а правой сжала его ладонь в нежном и страстном жесте; такую очаровательную позу можно часто увидеть на изображениях супружеских пар Древнего Египта. Он держит символ своего общественного положения — деревянный жезл, и оба супруга спокойно смотрят вперед, на гостей.

Они кажутся прекрасной парой, образцом супружеских отношений, дошедшим до нас с 1300 года до н. э. Вплоть до времен раннего христианства мы много раз видим такие пары на стенах гробниц; они сидят с достоинством, и, если высшие властители Египта после смерти оказывались в предназначенных им сферах, несомненно, в загробном мире нашлось место и для таких людей, как Рамос и его жена.

Мне представляется странным, что туристы проводят долгие часы в жарких и душных гробницах царей в Фивах, вместо того чтобы насладиться сценами обычной, повседневной жизни в менее известных, но таких замечательных гробницах простых людей.

Когда я вышел из гробниц Курны, глаза мои не сразу привыкли к свету, но я заметил, что ко мне бегут какие-то люди. Тот, кто подбежал первым, сунул мне что-то в ладонь. Я посмотрел вниз и увидел, что держу руку мумии. Понятия не имею, кому она принадлежала, была ли она некогда прекрасной или уродливой: я хотел только одного — как можно скорее избавиться от нее. Она была сухой, черной и когтистой, а еще большее впечатление аномальности ей придавало отсутствие одного пальца.

Человек, который принес эту руку, отказывался брать ее назад, убежденный, что чем дольше я продержу ее, тем больше шансов у него получить шиллинг (дескать, я отдам предпочтение его товару перед прочими, которые энергично подсовывали старые и молодые люди, обступившие меня плотным кольцом). Размышляя, что же делать, я обратил внимание на человека, который казался очень старым, коричневым, высушенным, страшным, как мумия; он медленно шел в мою сторону, опираясь на палку. Хотя глаза его были закрыты — вероятно, он был слеп, — он точно находил путь по усыпанной камнями земле, а когда приблизился, то без труда проложил дорогу в толпе торговцев, нанося яростные удары посохом по ногам людей. Несколько детей с завыванием отбежали в сторону, но я заметил, что никто из получивших удар не выразил возмущения или неудовольствия: так велико на Востоке почтение к старости.

Старик явно хотел сказать мне нечто важное. В нескольких ярдах от меня он остановился и медленно открыл глаза; они были совершенно белыми. Меня охватило желание оказаться как можно дальше от этого ужасного старца, но я ждал. Он медленно сунул руку за пазуху и извлек из-под рубашки кусок гроба. Было жутко видеть, как старик, похожий на мумию, пытается продать мне кусок гроба; я ощутил отвращение, доходящее до тошноты, от этой дикой и омерзительной торговли реликвиями из гробниц и готов был распространить это чувство и на почтенных археологов, и на всех тех, кто роется в мертвых останках Древнего Египта в поисках столь кошмарных объектов.

Я посмотрел на руку мумии, которая все еще была у меня, и решил купить ее за шиллинг и захоронить где-нибудь или избавиться иным образом, одновременно исключив ее из цепочки убогой торговли. Моя покупка, судя по всему, удивила толпу, в особенности того, кто продавал эту руку, и все торговцы мгновенно исчезли в песчаных холмах, громко перекрикиваясь по дороге, оставив рядом со мной только ужасного старика, который словно не понимал, что происходит, и по-прежнему протягивал кусок желтоватого деревянного гроба.

У меня не было газеты, чтобы завернуть руку мумии, и, когда я попытался засунуть ее в карман, она зацепилась за край одежды и никак не хотела попадать внутрь. Я уже сожалел, что купил ее. Похоронить руку там, где я находился, или забросить за скалу было бессмысленно, ее отыскали бы вновь через пару часов и снова начали бы предлагать туристам. Ничего не оставалось, кроме как расхаживать с рукой мумии в ладони, высматривая подходящее место для ее захоронения.

Я обещал выпить кофе с шейхом Курны, а поскольку не мог представить себе, как явлюсь в дом самого важного человека в деревне со зловещей реликвией в руках, я подумал, что самый лучший способ — не давать никаких объяснений, а вести себя так, словно я имею привычку носить при себе подобные вещи. Шейх провел меня в пустую комнату на первом этаже дома. В ней кишмя кишели живые существа. Разгуливала компания куриц, на мой взгляд, как-то слишком задумчиво и неспешно; сверчки выдавали громкие рулады в стенах; череда муравьев демонстрировала нечто вроде военной экспедиции в Афганистан, уверенно прокладывая путь по неровностям пола, которые по отношению к росту насекомых были настоящими горными массивами. В углу виднелись стволы пальм, которые служили балками, и там стрижи устроили гнездо, напоминавшее обликом маленькую желтую губку. Птица поминутно влетала в комнату, мелькала у нас над головами, на секунду зависала у гнезда, а потом опять уносилась в солнечные просторы.

Босоногий мальчик внес поднос с турецким кофе, и, пока я угощался своей порцией, в углу что-то зашевелилось (что именно — не уверен). Присмотревшись получше, я увидел совершенно необыкновенную мышь, размерами вчетверо больше английских мышей, с палевым мехом такого нежного, благородного тона, который я встречал только в костюмах королевских кучеров. У нее были большие, почти идеально круглые уши, а общий облик порадовал бы всех поклонников Уолта Диснея. Я поразился тому, что существо величиной с крысу, родственное этому грызуну, может сохранять типично мышиное очарование. В ней не было ничего неприятного и специфически крысиного. Она жизнерадостно пробежалась по комнате, словно заводная машинка на колесиках, деловито поводя носом, оглянулась вокруг с весьма умным видом, а потом исчезла. Шейх заметил мой интерес к мыши, но промолчал, точно так же, как обошел молчанием руку мумии, лежавшую между нами на диване.

Мы просто сидели и потягивали кофе в прохладной, затененной комнате, и я спросил, встречал ли он Абд эр-Расула Ахмада. Хозяин пристально взглянул на меня, потому что из приятной банальности вежливого общения я вернул его в реальный мир, затронул смертельный эпизод из истории Курны. Он ответил, что хорошо помнит Абд эр-Расула, которому было уже около 90 лет, а также и мать старца, ту, что передвигалась, опираясь на две палки, и умерла в возрасте 110 лет. История Абд эр-Расула из Курны, на мой взгляд, одна из самых романтичных в Египте.

Чуть больше шестидесяти лет назад туристам в Луксоре потихоньку продали целый ряд замечательных памятников древности. Многие из них имели отношение к царям и царицам Египта, мумии которых на тот момент не были найдены. Власти поняли, что кто-то сделал открытие выдающейся важности, и послали наблюдателей в район захоронений. Наибольшие подозрения вызвала одна арабская семья, проживавшая в старой гробнице Курны с XII века. Аресты не помогли вытянуть из них фамильную тайну, но, как это обычно бывает на Востоке, нашелся один человек, который во всем признался, и история вышла наружу.

Выяснилось, что однажды летом 1871 года Абд эр-Расул Ахмад шел по горам за Дейр эль-Бахари и наткнулся на шахту, уходившую под землю футов на сорок. Спустившись в нее, он увидел туннель, тянувшийся на сто двадцать футов в глубину гор. Он прополз вдоль всего коридора и оказался в просторной камере, вырубленной в скале. В свете факела он увидел такое, что у него дыхание перехватило: даже он, потомок многих поколений грабителей могил, не мог вообразить подобную сцену в самых оптимистических мечтах. Пещера была до самого свода заполнена гробами, мумиями, погребальной мебелью, украшенной золотом, которое тускло мерцало в бликах огня. В тот момент он не знал, что по чистой случайности нашел секретное укрытие царских останков, устроенное жрецами для тридцати мумий в 966 году до н. э. в надежде спасти их от грабителей могил, действовавших в Египте уже в древние времена.

Радость его была омрачена мыслью о том, что сдвинуть тяжелый саркофаг и открыть любой из ящиков в одиночку он не сумеет, а привлечение к работе помощников означало необходимость раскрыть свою тайну. Обдумав сложившуюся ситуацию, он решил посвятить в дело сына и двух братьев. Вчетвером они стали по ночам посещать пещеру с сокровищами мертвых, обдирать мумии, выносить мелкие и легкие предметы, которыми постепенно наводнили рынок. Их состояние росло, требовалась чрезвычайная осмотрительность, чтобы окружающие не заподозрили, что соседи сидят на золотой жиле, найти которую всегда было заветным устремлением каждого профессионального грабителя могил. Но такие сокровища не могут оставаться незаметными. Как только покупатели предъявили их в Европе, ценность находок вызвала оживление и интерес специалистов, так что раскрытие секрета пещеры стало лишь вопросом времени.

Наступил горький день для Абд эр-Расула Ахмада, когда ему пришлось сделать официальное признание и показать дорогу к пещере Эмилю Бругшу, главе Службы древностей Египта.

Бругш так описывал свои приключения:

Среди мумий, найденных в этом укрытии, были останки самых знаменитых правителей Нового царства: Секенена-Ра, Аменхотепа I, царицы Нефертари, Тутмоса II и Тутмоса III, Сети I, Рамсеса II (которого некогда идентифицировали с фараоном из книги Исход), Рамсеса III и многих других. Это были настоящие катакомбы древнеегипетских царей, и прежде никому не удавалось найти ничего подобного.

Из Каира выслали специальный корабль, триста арабов работали в течение шести дней, перенося на борт мумии царей и цариц. Когда корабль шел по Нилу, это было поистине необычайное зрелище. По обеим берегам реки, от Луксора до Куфта, собрались экзальтированные толпы, женщины рыдали и завывали, рвали на себе волосы, посыпали песком головы и лица, мужчины палили в воздух из ружей, салютуя мертвым фараонам.

От шейха я узнал, что Абд эр-Расул Ахмад, как и многие другие, на короткое время становившиеся обладателями несметных сокровищ, умер в абсолютной нищете, достигнув почти столетнего возраста. Остаток жизни он неприкаянно бродил, одержимый мечтой, на мгновение воплотившейся в реальность, а потом ускользнувшей из пальцев. Он ни разу не согласился вернуться к шахте после того, как из нее увезли мумии, и только в девяносто лет, во время визита археолога Роберта де Рустафжеля, поддался на уговоры сфотографироваться у входа. Но когда старик приблизился к тому месту, его охватили столь сильные чувства, что он потерял сознание.

Шейх проводил меня, в соответствии с принятой у арабов вежливостью в отношении гостя, до границы территории, а потом оставил на жаре, способной расколоть камни. Возвращаясь к нанятому мной «форду», я увидел небольшую группу, спешившую ко мне с очередной порцией реликвий. Во главе ее бежал мальчик с рукой мумии. Я содрогнулся от ужаса и поспешил прочь. Вторая группа поджидала меня за скалами. Молодой человек бросился ко мне, вытаскивая из-за пазухи еще одну мумифицированную руку. Я угрожающе помахал ему когтями той конечности, которая находилась в моем распоряжении, но он все равно следовал за мной, непрестанно повторяя: «Абу йадд». Итак, мне присвоили имя. Я стал «Отцом руки». Распространились слухи, что в деревне появился человек, готовый платить хорошие деньги за руки мумий, и все обладатели подобных реликвий поспешили предложить мне свой товар. Их оказалось немало. Я удостоверился в этом, с негодованием озираясь и энергично шагая к машине.

Ступив на борт лодки, пересекающей Нил, я увидел в тени тростниковой хижины сидящего юношу; едва заметив меня, он тут же бросился к краю воды — естественно, у него была для меня еще одна рука. Он так и остался на песчаной кромке берега, разочарованный и удивленный, а потом засунул мумифицированную руку в складки широкого одеяния и медленно пошел прочь.

Ощущая тщетность усилий, которая непременно настигает всех реформаторов, я погрузил приобретенную руку мумии в воды Нила, полагая, что в толще ила она пребудет в вечном забвении.

Очень трудно передать кому-либо, не посещавшему Египет, невероятную красоту Нила в районе Луксора. Слова «голубой», «горячий», «спокойный» или «желтый», в каком бы контексте вы их ни использовали, не смогут выразить истинную атмосферу тех мест. Благодаря счастливому соединению света и климата Луксор приветствует каждый рассвет с тихой безмятежностью, и, несмотря на то, что одно утро похоже на другое, они никогда не кажутся монотонными.

Ранним утром я выходил на балкон и видел именно то, что ожидал увидеть. Внизу тянулся Нил, не тронутый даже легким ветерком, и я мог сказать, сколько сейчас времени по тому, как падал свет на Ливийские горы на том берегу. Восходящее солнце сперва касалось гребней самой высокой горы, расположенной за Долиной царей, подсвечивая пик теплым, розоватым оттенком, который постепенно начинал распространяться по другим горам — по мере того как солнце поднималось все выше. Эта линия света разливалась над горами, превращая низкие хребты и выступы из мертвенно-сернистых в сияющие и золотые. А затем целый каскад света обрушивался на деревья в саду, словно теплый дождь; я ощущал его горячее дыхание на лице и руках. Корабль под белым парусом медленно скользил, улавливая легкий бриз, едва способный наполнить огромное, высокое крыло паруса, но не опускающийся достаточно низко, чтобы вызвать рябь на воде; корабль продвигался по голубой маслянистой поверхности, прорезая ее безупречную гладь и оставляя позади две тонкие, расходящиеся линии, неспешно направлявшиеся к противоположным берегам. Было так тихо, что я слышал пение арабского мальчика на Ниле, где-то в зарослях сахарного тростника у Курны. Я знал, что он поет очень громко, голова его запрокинута назад, а рот широко открыт; но мальчик находился слишком далеко, чтобы разобрать слова. В небе висели ястребы, в саду мелькали удоды, время от времени садившиеся на ветки и раскрывавшие хохолки, и самым бесцеремонным образом призывали жен посмотреть на меня. Старый садовник медленно, с трудом ступал по дорожке, разворачивая шланг для полива, а потом направлял струю на пламенеющие цветы и выжженную солнцем землю.

Вечером, когда солнце садилось за Ливийскими горами, вновь возникала та зачарованная тишина, что царила здесь по утрам. А бывали вечера, когда все западное небо превращалось в оранжевое пламя, выбрасывающее в небо алые сполохи, и в этом невероятном сиянии можно было ощутить пульсацию раскаленного послеполуденного воздуха. Местные жители ничего не думают об этих закатах, вообще не уделяют им внимания, но гость, прибывающий в Луксор в такой миг, вполне может испытать ужас оттого, что начался Судный день.

Постепенно ярость красок ослабевает, гневный алый тон переходит в умеренный розовый. Сполохи света разлетаются по небу, словно стая божественных фламинго, и еще некоторое время зависают над горами; затем огонь потухает, оставляя тусклый металлический отблеск красного и золотого на яблочно-зеленом фоне. Следуют минут десять тишины, в которой можно расслышать шепот звезд, а потом наваливается темнота, резко и неожиданно, как замешкавшийся было убийца, который мгновенно уничтожает все краски мира.

Конный экипаж остановился перед аллеей сфинксов с головами баранов, охраняющих пилоны входа в храм Карнака. Повсюду был песок. Он лежал грудами и холмиками, образовывал блуждающие дюны. Финиковые пальмы и деревни окружали это место. Но храм, самые могучие руины древнего мира, лежит во впадине. Он был построен многие века назад в местности, которая находилась на двадцать-сорок футов ниже уровня современного Египта.

Я вошел в храм через главные ворота и оказался посреди обширного двора, часть которого была завалена обрушившимися колоннами, разбитыми капителями, поврежденными сфинксами, расколотыми статуями богов, каменными конечностями неизвестных царей.

Темные храмы, перекрытые массивными каменными плитами, ведут из первого двора дальше. Они густо населены летучими мышами. Вступив в сумрак, я сразу услышал шелест крыльев; посмотрел наверх и увидел мышей, висевших под сводами.

Затененные храмы чередовались с открытыми залами. Гипостильный зал, в лесу фантастических колонн которого человек чувствует себя не больше карлика, сам по себе заслуживает места в списке чудес света; но здесь это лишь один из череды залов, входящих в гигантский храмовый комплекс, полностью покрытый резными изображениями людей, богов, военных столкновений, приношений дани и молений святыням.

Можно целый день бродить по Карнаку, пытаясь понять его систему. Благочестивое архитектурное соревнование разных фараонов длилось веками. Каждый правитель, начиная с прославленной XVIII династии и заканчивая Птолемеями, в течение пятнадцати столетий либо убирал что-то из храма, либо добавлял нечто новое; зачастую делали и то и другое параллельно. Все равно как если бы каждый король Англии, от Вильгельма Завоевателя до Георга VI, перестраивал заново часть здания и расширял Вестминстерское аббатство, пока лабиринт церковных построек не дотянулся бы до вокзала Чаринг-Кросс в одну сторону и до вокзала Виктория — в другую.

Назвать Карнак «храмом» — явный абсурд. Даже если назвать его «комплексом храмов», это вряд ли даст представление о бескрайней ширине и дикости руин, которые свидетельствуют о благочестии фараонов, служивших великому богу Фив — Амону-Ра.

После посещения Карнака, получив представление о мощи и размере этих развалин, а также обо всем, что стоит за ними — политических интересах, армии жрецов и знати, беспрерывных службах, длившихся веками, — невольно задумаешься о том, каким же человеком был Эхнатон, такой странный, болезненный на вид, почти женственный, но восставший против древнего бога Фив, перенесший столицу в Эль-Амарну и возглавивший самую удивительную религиозную революцию древнего мира?

История его преобразований кажется не слишком значительной, когда проходишь по этой территории и видишь то, что отвергал Эхнатон.

Если Карнак прекрасен, то прежде всего красотой золотых пилонов на фоне неба, которое здесь почти всегда фиолетовое. Это красота нелепого, навязчивого удода, встряхивающего хохлатой головой на статуе бога, красота навозного жука скарабея, изображенного на стенах дома, где в далекие времена первосвященник Амона менял церемониальные одежды.

Когда я был юным и полным энтузиазма репортером, присутствующим при вскрытии гробницы Тутанхамона, шли оживленные дискуссии о свободе прессы и моральном праве конкретного издания контролировать публикацию новостей об этом открытии. Контроль был реальностью; ведь сами новости находились в глубине запечатанной гробницы, а снаружи стоял батальон пехоты с заряженными ружьями.

Другие газеты, полные праведного негодования по поводу посягательств на прославленную свободу прессы, были встревожены; они считали, что только их собственные корреспонденты смогут обеспечить правильную подачу информации для читателей. В итоге из Англии направили трех человек с заданием нарушить монополию любыми средствами, которые покажутся им эффективными и допустимыми. Этими злодеями — они же поборники свободы, называйте как хотите — были покойный Артур Вейгалл, Валентайн Уильямс и я. Между нами, мы представляли далеко не три газеты. Например, у меня были полномочия от 96 изданий со всей Англии.

Если вам интересно, как удалось сломать монополию, можете прочитать прекрасно описанную историю в увлекательной автобиографии Валентайна Уильямса «Мир действия». Он, собственно, взял на себя основную работу; Вейгалл был в любой момент готов поделиться своими познаниями в области археологии; а я сделал только две вещи, которыми могу гордиться: предложил, чтобы мы трое не соперничали, а объединили усилия в достижении общей цели (что и было сделано), а еще однажды, в интересах дела, провел ночь на страже в Долине мертвых.

Это было очень глупо. Слухи о золоте, найденном в гробнице, привлекли в Ливийские горы немыслимое количество убийц, воров, бандитов и просто любопытствующих, которые оставались с наступлением темноты на западном берегу, рискуя быть убитыми и ограбленными. Одного туриста нашли мертвым в зарослях сахарного тростника возле Курны, другого выловили средь бела дня из Нила; эти события привели к появлению в Луксоре дополнительного подразделения полицейских на верблюдах под командованием жизнерадостного офицера, звали которого, кажется, Митчелл. Он категорически запретил кому бы то ни было пересекать реку после заката.

Я вбил себе в голову, что гробницу вскроют тайно посреди ночи, когда все благополучно окажутся на восточном берегу, и решил: кто-то должен остаться на страже и не упустить момент. Заявив своим коллегам, что если произойдут какие-либо важные события, я непременно поделюсь с ними информацией, я переправился на пароме около десяти часов вечера, взяв с собой осла и мальчика-погонщика. Ночь была темной и холодной. Помню ощущение опасности, сопровождавшее меня, когда я ехал в одиночестве верхом на недовольном животном, медленно удаляясь от возделанной земли в сторону Долины мертвых. Я с любопытством обнаружил, что холодный ночной воздух с реки остался далеко позади, когда мы проехали сквозь расщелину в горах: камни сохранили дневной жар и теперь его отдавали.

Поднимаясь в горы, вздымающиеся сразу за Дейр эль-Бахари, мы оказались на высоком хребте; над нами теперь были только звезды, направо лежало утонувшее в темных тенях ущелье. Мы спустились до гребня горы, склоны которой уходили в Долину, и оттуда я смог разглядеть сквозь ночной бинокль темный прямоугольник — вход в гробницу Рамсеса VI; ниже шли известняковые стены гробницы, за которой я наблюдал. Помню, как приказал погонщику осла лечь, чтобы его белое одеяние не заметили издалека. И мы остались в полной тишине.

Внезапно осел, испуганный таким необычным поведением людей, поднял голову и издал громкий крик, от которого застыла кровь в жилах: полагаю, его услышали даже в Луксоре — вероятно, это и было целью животного. Я вскочил на ноги. Но как можно остановить кричащего осла? Каждый раз, когда он издавал очередной вопль, я воображал, как сгущается темнота, обретая облик убийцы, привлеченного к нам шумом; и, наконец, отчаявшись, я взял ремень и туго стянул его на морде осла.

Проходили часы, время текло необычайно медленно. Эта ночь показалась мне вдвое длиннее любой другой. И ничего не случилось. Один раз я заметил движение в долине внизу, но это были только стражники. Снова и снова мальчик, гораздо более подвижный и нервный, чем я, тянул меня за рукав и спрашивал, не слышал ли я что-то, и мы вместе поворачивались и вслушивались, вглядывались в темноту, — к счастью, напрасно.

После трех часов ночи время ускорило темп, чувство разочарования достигло апогея. Когда пробило четыре, я был уверен, что уже ничего не произойдет, но продолжал лежать на прежнем месте, не желая его покидать. К пяти утра жемчужно-серый свет возвестил о наступлении нового дня, и я воспринимал себя уже не романтическим дозорным в темных горах, а абсурдной фигурой с биноклем на шее. Развязав морду осла, который немедленно вознаградил себя за долгое молчание, мы медленно двинулись вниз по склону.

Хотя мой поступок не имел никакого смысла, я часто вспоминаю о нем с немалым удовольствием. Никогда не забуду тишину Долины мертвых, мрачные гробницы фараонов, предстающие в ночи едва различимым скоплением теней.

Я взял осла и повторил прежний путь, чтобы взглянуть на то место, где четырнадцать лет назад провел целую ночь. Уверен, с тех пор никто здесь не прятался, и, вероятно, в будущем тоже никто не станет делать этого. После печальной встречи с прошлым — с возрастом их становится все больше — я спустился по пологому склону в направлении Дейр эль-Бахари, где в глаза сразу бросается дикая и яростная красота этих мест, расположенных к востоку, в стороне Нила.

Я ехал на осле по песчаным холмам, над камнями воздух дрожал от жара. Я приближался к великому храму царицы Хатшепсут. Это единственный храм в Египте, который производит впечатление не массивностью блоков, не повторением однотипных элементов, а изяществом и балансом частей, ощущением легкости и счастья, которые словно обещают создание Парфенона.

Дейр эль-Бахари означает «северный монастырь», это название раннехристианского поселения, все материальные следы которого утрачены. Первые христиане заняли громадные залы храма, выстроили внутри перегородки, прикрыли языческие фрески и надписи слоем белой штукатурки, на которой изобразили святых, и устроили внутри церковь. Так что новое поколение поклонялось Христу там, где их отцы приносили жертвы Осирису, они преклоняли колени перед Девой Марией в залах, посвященных Исиде.

Некоторое время дорога идет в сторону Карнака, а потом сворачивает в пустыню и через некоторое время приводит к белой стене, высящейся среди пальмовой рощи. Несколько плоских белых куполов виднеются из-за стены. Это церковь Дейр Авва Бакхум — единственный уцелевший христианский храм Луксора.

Было время, когда, по словам одного копта из Луксора, «церковные колокола звонили в Луксоре, а им отвечали другие — повсюду»; но свидетельства той эпохи теперь по большей части уничтожены. Египтологи ликвидировали остатки христианских церквей, чтобы раскрыть находящиеся под ними древние храмы, руины разбирали, чтобы расчистить залы и дворы, внутри которых эти церкви были выстроены. Остались следы образов святых на колоннах праздничного зала Тутмоса III в Карнаке, в нескольких гробницах Долины царей я заметил надписи на коптском и латыни, оставленные отшельниками, некогда в них жившими. Но от всей некогда величественной и густо населенной Фиваиды, чьи святые прославились в первые века христианства, почти не осталось следов. Мы можем только воображать, как в каждом храме стояло несколько церквей и как пустыня вокруг была усеяна скитами бесчисленных анахоретов.

Мусульманин-проводник рассказал мне о церкви Бакхума, и я попросил отвести меня туда. Он объяснил, что этого святого почитают не только христиане, но и мусульмане, в его честь устраивают ежегодный праздник, это последняя общественная христианская церемония во всем регионе. Однако характер ее явно изменился, в нем возобладали языческие черты. Как мне поведали, каждый год в апреле шесть или семь украшенных гирляндами быков в сопровождении огромной толпы приводят к могиле святого и там перерезают им горло. Последователи Христа и Мухаммада вместе садятся за трапезу.

Проводник ничего не мог рассказать мне о самом Авве Бакхуме, за исключением того факта, что это был римский солдат, обратившийся в христианство и прибывший в Фивы, где он и умер.

Мы вошли в пределы огороженного пространства, где стояла церковь, и я увидел, что в старые времена это был настоящий монастырь, но теперь большинство зданий превратили в убогие жилые дома. Ослы, козы, несметные стаи индеек бродили по двору среди груд корма для животных и обычного мусора. Высокие медные кастрюли стояли повсюду, вероятно, их использовали для приготовления жертвенных быков на праздник святого Бакхума. Церковь, в которую мы вошли, представляла собой странное сооружение, я ни разу не видел подобной коптской церкви: пять алтарей в ряд, центральный посвящен святому, а его могила, как мне объяснили, находилась прямо под этим алтарем. Тот алтарь, что слева от центра, был посвящен святому Георгию, Мари Гиргис коптов; феллахи, заполнявшие храм, не могли сказать мне, кому посвящены три других алтаря. Во всяком случае, они не смогли прийти к единому мнению на этот счет.

За всю свою жизнь я не видел столь неопрятного церковного строения. Мне было стыдно находиться рядом с мусульманином, поскольку открывшаяся картина показывала убожество, до которого христиане довели свой молитвенный дом. Очевидно, что многие годы никто даже не пытался подмести пол. Те алтари, которые не превратились в руины, выглядели чудовищно грязными; кто-то использовал алтари для хранения корзин для цыплят, а прямо на полу валялись тряпки и кости. Лучше бы этой церкви было исчезнуть с лица земли, погрузиться в полное забвение, заслужив статус руин, потому что сейчас она является оскорблением чести святого, которому посвящена.

Я не смог найти там ни священника, ни другого человека, ответственного за порядок в церкви, а когда местные жители увидели, что я шокирован, они закрылись, как устрицы в своих раковинах, многие просто поспешили уйти. Само по себе здание очень красиво и необычно, и хотя христианская община Луксора слишком мала, чтобы присматривать за ним, следовало бы обратить внимание лиц, заинтересованных в сохранении коптской архитектуры, на его состояние.

Мой проводник пояснил, что здесь собираются и копты, и мусульмане, на могиле святого принято обмениваться клятвами и заключать важные соглашения; такие обязательства никогда не нарушают, потому что существует поверье: ужасные неудачи будут преследовать того, кто нарушит клятву, данную на могиле Аввы Бакхума.

Побродив по двору, усыпанному мусором и непонятными вещами, я вышел к строению без крыши, внутри которого несколько смуглых мальчишек сидели у глинобитной стены и твердили уроки. Молодой учитель стоял перед ними, отбивая ритм ударами посоха, а в другой руке удерживая открытую книгу. Я поинтересовался, что повторяют мальчики, и мне ответили, что христиане учат Библию, а мусульмане — Коран. После ужасающего вида церкви я был удивлен, обнаружив в этом месте признаки духовных усилий.

Молодой учитель обладал той интеллектуальной живостью, которая типична для коптов. Я подумал, что он заслуживает лучших условий преподавания, чем эта комната, вероятно, ему не помешала бы помощь властей. Меня тронул тот факт, что он использовал Библию, написанную от руки им самим; каждое слово он тщательно скопировал со старинной рукописи, а инициалы раскрасил.

Молодой учитель рассказал мне, что святой Бакхум управлял монастырем, в котором проживали до четырех тысяч монахов, а чтобы не заснуть во время долгих часов молитв, вбивал гвозди в свое сиденье. Это все, что он знал о святом.

На краю пустыни, неподалеку от Нила в районе Асуана, находится разрушенный монастырь Св. Симеона. Местные жители называют его Дейр Авва Хадра. Я сел на поезд до Асуана, удаленного от Луксора на 130 миль, поскольку очень хотел посетить этот монастырь. В итоге я оказался в раскаленной местности, где воздух дрожал и вибрировал от зноя даже зимой.

Утром я пересек Нил на парусной лодке и после полумили пешком по мягкому песку поднялся по склону к тому, что некогда было великолепным укрепленным коптским монастырем. Проводник, который показывал мне дорогу, тоже был коптом и кое-что знал об истории этого места. Он сказал, что монахи не живут здесь с XIII века. Святой Хадра, которому посвящена церковь, жил в IV веке. Он родился в христианской семье, женился в возрасте восемнадцати лет. На следующий день после свадьбы Хадра пошел в церковь вслед за погребальной процессией, и его так поразило это зрелище, что он решил покинуть мир и стать учеником отшельника. Восемь лет он осваивал правила аскетической жизни под руководством святого Баймана, а потом попросил разрешения уйти и основать собственный скит в пустыне. Во время пустынножительства он стал предметом многих легенд, которые широко распространились по округе, потому что он строго следовал по монашескому пути, избрав в качестве путеводной звезды святого Антония. Пришло время, когда умер епископ Асуана, горожане пришли к Хадре и едва ли не силой заставили его занять пост епископа.

Полагаю, его монастырь в Асуане был общиной, действовавшей по правилам Пахомия, поскольку среди руин мне удалось опознать келью на трех монахов с остатками каменных спальных мест, а это как раз соответствует одному из установленных Пахомием обычаев. Церковь сильно повреждена, у нее обрушилась кровля, но внутри сохранилось несколько любопытных фрагментов росписей, на которых изображены угольно-черные фигуры с атрибутами священного сана. Копты всегда представляют на образах Христа с черной, как вороново крыло, бородой и темными пламенными глазами, трудно найти картину, не имеющую разительного контраста с привычными для Запада образами Спасителя. Чем раньше исполнена икона или фреска, тем более европейский облик у персонажей, но постепенно эллинистические традиции ослабевали, пока христианские святые и мученики на деревянных и оштукатуренных поверхностях не приобрели восточный облик вместо греческого.

Кто-то в Каире сказал мне, что «пока не проедешь по Нилу, можешь считать, что не видел Египта», и эта фраза запала в мое сознание. Я решил нанять моторную лодку и выделить два дня на медленный спуск по реке до Луксора.

Подчеркнуто вежливый представитель местной компании, всегда готовый пойти на обсуждение возможной скидки, показал мне свободную лодку: это было отличное судно с подходящим мотором и кабиной, в которой я мог устроиться на ночь. За «определенную сумму» я мог доехать на ней до Луксора. Когда мы сократили «определенную сумму» вдвое, потом забыли об этом результате, обсудили совсем другую цену и выпили по пять чашек кофе, я смог осмотреть судно. Оно было пришвартовано к деревянному причалу, а поскольку я ничего не понимаю в лодках, могу лишь заключить, что она была более или менее белой, примерно тридцати футов в длину, на ней имелась кабина с застекленными окнами по правому борту, а на крыше кабины находилась маленькая верхняя палуба с рулевым колесом, подняться куда можно было по короткому трапу.

Мы договорились, что лодка заберет меня с причала возле отеля на следующий день в пять утра. Я проснулся в четыре и был очень удивлен тем, что учтивый управляющий швейцарского отеля тоже поднялся в столь безбожно ранний час, чтобы попрощаться со мной. Мы вместе прошли по темному саду, освещенному лишь одним электрическим фонарем, и в это время услышали со стороны Нила нечто наподобие приглушенных взрывов. Каждый из них напоминал предсмертный вздох некоего несчастного механизма.

— Думаю, это и есть ваша лодка, — заметил управляющий, подняв указательный палец.

Я испытал легкое беспокойство. Может быть, он так любезен со мной, потому что не рассчитывает никогда больше увидеть меня в живых? Мы миновали черные стволы пальм, я почувствовал дрожь, вообразив, как этот элегантно одетый, подтянутый человек в утреннем пиджаке говорит кому-то: «О да, я видел того беднягу. Такой приятный человек, и такое неудачное путешествие! Ах! Не желаете ли ужин в номер?»

Наконец мы увидели большие гладкие камни возле причала и белое пятно с фонарем, словно плывущим посреди сумерек — медленно и неуверенно отыскивая путь к берегу. Мотор издал странное покашливание, как ужасно больная лошадь, а потом я разглядел смуглые руки с шестом, которые направляли лодку в сторону от прибрежных камней. Снова раздалась серия пугающих звуков, судно продвинулось на несколько ярдов вперед, вновь замелькал шест, регулирующий курс, а потом я услышал, как борт глухо уткнулся в стойку причала.

— До свидания, — сказал управляющий. — И… удачи!

— До свидания, — ответил я от всей души. — Буду с нетерпением ждать следующей встречи.

Я ступил на узкую палубу и помахал рукой на прощание, надеясь, что экипаж двинется от причала мягко, без рывков; однако человек в белой рубашке, все еще сжимавший в руках шест, сообщил, что пока нет старшего механика. Я поинтересовался, где он, и услышал безмятежный ответ:

— Он спит.

Я велел пойти и разбудить его, причем немедленно. Человек в белой рубашке прошел на нос лодки, где я разглядел небольшое углубление, а в нем три темные фигуры, скорчившиеся так, словно они попали в ловушку. Между ними и моим собеседником разгорелся ожесточенный спор, в итоге один из спавших выбрался наружу, спрыгнул на берег и исчез в темноте.

— Вы не думаете, что лучше вернуться в отель и выпить чашечку кофе? — поинтересовался управляющий.

— Не беспокойтесь, сэр, возвращайтесь в постель. Вы и так были более чем любезны. Я уверен, мы с минуты на минуту отправимся.

Итак, мы обменялись рукопожатием, он скрылся в тени сада, а я нетерпеливо закурил в кабине, где стоял запах сильного инсектицида. Само по себе это означало, что у местных самые добрые намерения. Одна из трагедий Востока заключается, кстати, именно в том, что здесь у всех самые добрые намерения.

Минут через десять или около того заспанная фигура в феске и заляпанном жиром костюме появилась на борту и безмолвно исчезла в глубине судна. Снизу раздались удары молотка, некоторое время он ровно постукивал. На палубу выбрались еще три члена экипажа, переговариваясь и закуривая. Судя по всему, человек с молотком был старшим механиком, а потому я шагнул вперед и спросил, почему мы не выходим. Капитан — им оказался человек с шестом — встал и с подчеркнутым уважением сообщил, что тот, кого посылали за старшим механиком, еще не вернулся, а без него выйти совершенно невозможно. Я заметил, что экипаж в пять человек для такой небольшой лодки кажется мне весьма необычным, но капитан заверил, что здесь всегда бывает именно так. Я уже начал задумываться о том, что стоило бы сойти на берег и поехать поездом, как вдруг появился недостающий член экипажа, который, вероятно, принес с собой удачу, так как мотор неожиданно зашелся в истерическом приступе кашля, и мы наконец тронулись в путь.

Лодка описала изящную дугу поперек Нила, огибая скалы на расстоянии не больше ярда (капитан отталкивался от них шестом, когда мы проходили рядом), вышла на центр фарватера, и мы довольно быстро двинулись на север, причем судно содрогалось при каждом обороте винта. Я сидел в кабине, наблюдая за восходом солнца, и размышлял о том, как жестоко и несправедливо обвинять этих отличных ребят только потому, что они ведут себя не так, как мы. У них собственный способ решать проблемы и вести дела.

Отвратительный запах жженого моторного масла постепенно распространился вокруг, а густые облака дыма прошли над головой и потянулись за кормой. Мотор явно барахлил, но человек в феске в очередной раз сильным ударом привел его в чувство; глядя на поднимающееся солнце и проплывающую мимо прекрасную землю, я ощутил, что все замечательно.

Мы шли по реке часа два, когда я решил подняться на верхнюю палубу. Я увидел сидящего там члена экипажа, который стряхивал пепел от сигареты на груду канистр с бензином, составлявших весь наш запас топлива. Канистр было девятнадцать. Матрос очень жизнерадостно отнесся к предложению покурить в другом месте. Помимо этого человека и топлива на крыше кабины находилось большое и очень домашнее на вид плетеное кресло, которое мне предложили занять. Я встречал такие кресла в Англии, в них любят спать кошки, но обнаружить его посреди нильских вод было весьма неожиданно. Усевшись, я понял, что малейший крен судна создает риск падения в реку вместе с креслом, так как поручни на верхней палубе очень низкие и не смогут удержать. И все же было исключительно приятно сидеть на солнце, глядя на зеленую полосу растительности, временами почти сходившую на нет, потому что кое-где пояс возделываемых земель становится настолько тонким, что пустыня видна за кромкой вершин пальмовых рощ. Женщины с сосудами на плечах, ослы, верблюды, мужчины, идущие по делам, — все силуэты четко вырисовывались на фоне ярко освещенных, высоких набережных, напоминая древнеегипетские фризы.

Внезапно мотор заглох! Лодка резко свернула к порту и остановилась. Кресло заскользило по палубе, и я поспешил вскочить на ноги. Мотор вновь заработал и опять застопорился. На сей раз мы находились на фарватере, и судно медленно разворачивалось посреди реки. Это был поистине ужасный момент, я лихорадочно стал соображать, не заполняется ли водой кабина, ведь ее окна находились всего на шесть дюймов выше уровня реки. Нас повлекло течением, капитан стоял наготове с шестом, отчаянно пытаясь спасти судно от ударов о камни, хотя я не совсем понимал, на что он рассчитывает, поскольку Нил — очень широкая река, а мы находились ровно на середине. Я обратился к нему и спросил, почему же мотор в таком отвратительном состоянии. Он ответил, что мотор очень хороший, но его почти год не использовали. Он сильно заржавел. Но механик очень умный человек, он вскоре все наладит.

Я спустился, чтобы взглянуть своими глазами, но старший механик обращался с бензином таким образом, что я пришел в ужас и решил больше не смотреть. Сидя в сторонке, я наблюдал за тем, как мы медленно дрейфуем по реке, и не мог избавиться от мысли, что мы в любой момент пойдем ко дну, или взорвемся, или что там еще может случиться с такой лодкой в минуту катастрофы?

Однако через некоторое время мотор благополучно заработал, лодка выровняла курс, но теперь шла заметно медленнее. Едва ли не каждый час происходила очередная поломка, повторялся тот же крен, разворот и унизительный, неуправляемый спуск по течению. Я достал карту и стал искать ближайшую железнодорожную станцию Идфу. При удачном стечении обстоятельств мы можем добраться до Идфу до темноты. Интересно, ночной поезд из Асуана придет туда раньше нас? Я твердо решил покинуть лодку в целях собственной безопасности.

К моему удивлению, храм Ком-Омбо внезапно возник передо мной на восточном берегу реки. Этот пейзаж вдохновил меня и придал отваги. Все не так уж плохо. Мы прошли двадцать пять миль за девять часов, то есть делали около трех миль в час. Лучше, чем я ожидал.

Я вышел на берег в Ком-Омбо и осмотрел великолепный храм птолемеевской эпохи, посвященный богу-крокодилу. Больше всего заинтересовала меня необычная атмосфера «Возрождения». Каменщики той эпохи по-прежнему уверенно справлялись с работой, но художники, украшавшие стены залов фигурами и иероглифами, уже не верили в себя или в то, чем занимались. Они явно пытались возродить нечто угасающее, безжизненное.

Древняя сила, а еще древняя убежденность, были утрачены, и вместо энергичных, властных и мощных фигур я увидел утонченные парижские профили, слабые и экзотичные, словно актеры представляли богов и царей Египта на маскараде. И все же в этой живописи имелись свои очарование и изощренность, характерные для птолемеевского искусства, быстро деградировавшего к поверхностности и самовлюбленности. Глядя на эти фигуры, ощущаешь, как греческое искусство пыталось внести извилистые линии в жесткую регулярность и угловатость традиционных египетских контуров. Возможно, художники той эпохи, рожденные в эллинистическом мире, восхищались греческим искусством и пренебрегали собственным наследием, представлявшимся им реликтом веры, которая была уже утрачена. Интересно наблюдать, как искусство, в лучших своих образцах исполненное скрытой жизни и внутренней энергии, находит изящную и утонченную смерть.

Вернувшись на злосчастную лодку, я отправился дальше на север. Утомительно будет перечислять, сколько раз мы останавливались посреди фарватера и как возрождалась надежда с новым биением героического мотора. Когда солнце склонилось к закату, мы прибыли в Идфу — место, лучше всего сохранившее облик Древнего Египта. Дворы и залы, даже маленькая и темная камера, в которой стояла статуя Гора, почти не пострадали от времени; гранитный пьедестал для священной барки бога находился на своем месте, в центре святилища. Для христианского археолога это место интересно тем, что окружающий святилище коридор сильно напоминает галерею западной церкви.

Мне пришлось покинуть древнее великолепие и вернуться к реке, чтобы сообщить экипажу о моем решении прервать путешествие. Я ожидал взрыва возмущения, но, как ни странно, ничего подобного не случилось. Капитан только вздохнул, а умный старший механик закурил очередную сигарету. Что касается остальных членов экипажа, их просто нигде не было видно. Так что мы расстались лучшими друзьями, и я сел на ночной поезд до Луксора. В моей сумке лежал путеводитель по Египту, и, когда от нечего делать я открыл его, глаза наткнулись на следующий пассаж: «Навигация по Нилу, старейший вид транспорта в Египте, является одновременно и самым приятным видом путешествия. Идти под парусом или на моторной лодке между плодородными берегами значит осознать…».

Нет, эти слова явно предназначались не мне.

Утром я сел на поезд в Луксоре и еще до полудня прибыл в большой торговый центр Сохаг — столицу провинции Джирга. Это чистый, приятный город с отличной набережной. На противоположном берегу виднелись глинобитные дома и минареты Ахмима — городка, в котором явно чувствуется европейское влияние, там из мусорных отвалов и погребов добывают реликвии греческого Панополиса, радующие сердца всех торговцев антиквариатом.

Я приехал в Сохаг, чтобы увидеть Белый и Красный монастыри, два самых любопытных христианских строения в Египте. Я встретился с епископом Сохага, импозантным бородатым мужчиной с золотым нагрудным крестом и в черном, формой напоминающем дыню тюрбане. Он заметно отличался от простых монахов, которых я видел в пустынных монастырях; передо мной, безусловно, был человек утонченный и культурный. Мы выпили кофе, и я подумал, что если бы все коптские священники обладали его широтой взглядов и образованием, церковь могла пережить духовное возрождение, запоздавшее на несколько столетий.

Он рассказал мне историю происхождения Белого и Красного монастырей, весьма любопытную, поскольку о раннем периоде этих строений известно очень мало. Коптская традиция сообщает, что они были основаны святой Еленой, матерью императора Константина, когда она была «на обратном пути» из Иерусалима после обнаружения Святого Креста. Копты говорят, что она прибыла в Египет в сопровождении военного эскорта и направилась прямиком в Эль-Маншах, расположенный на том же берегу Нила, что и Сохаг, в девяти милях к югу. Считается, что там она основала небольшой монастырь. Затем Елена проехала на север в Сохаг и встала лагерем в пустыне, примерно там, где теперь находится Белый монастырь, который основала тоже она; потом, оставив стражу в горах, она выбрала место для Красного монастыря в четырех милях к северо-западу.

Эта история кажется мне вполне правдоподобной. Некоторые специалисты верят, что святая Елена прибыла в Иерусалим в декабре 326 года, другие отдают предпочтение январю 327 года. Императрице было в это время около 80 лет. Она прибыла в сопровождении большого количества солдат, охранявших огромный груз серебра. Перво-наперво она разрушила храм Венеры, выстроенный Адрианом на месте Кальвария, и поблизости от него обнаружила реликвии Святого Креста. Затем она заложила церковь Гроба Господня в Иерусалиме и церковь Рождества Христова в Вифлееме; а примерно через год, когда постройка зданий существенно продвинулась, присоединилась к Константину в Никомедии.

Вполне возможно, что святая Елена посетила Египет, скорее всего, не на «обратном пути», как говорят копты, а во время годичного пребывания в Палестине. Любопытно упоминание Эль-Маншаха как цели ее поездки в Египет. Начиная со средних веков сочинители легенды о пребывании святой Елены в Египте не выбрали бы это убогое поселение в качестве места царского визита. Но во времена Елены там находился процветающий птолемеевский город с греческим населением, Ермиу, который Страбон называл «крупнейшим городом Фиваиды, не меньше Мемфиса, с законами, установленными по эллинским обычаям». Следовательно, это ныне непримечательное поселение шестнадцать столетий назад отлично подходило для приема матери императора.

Я доехал на машине вдоль набережной до Белого монастыря, минут через двадцать мы миновали возделанные поля и оказались посреди песчаной холмистой пустыни. На самом ее краю стояло необычное здание. На первый взгляд оно могло показаться египетским храмом. Белые стены, сложенные из крупных блоков известняка, достигали примерно 80 футов в высоту, они были чуть заметно наклонены внутрь — так строили стены древних языческих храмов. Карниз изгибался, создавая образ извилистой волны, типичной для египетских храмов и известной в архитектуре под названием «выкружка».

Если смотреть снаружи, возникает впечатление, что стоишь перед древнеегипетской крепостью. Узкие прорези бойниц — единственные отверстия в сплошной высокой стене, сначала кажется, что в ней вообще нет проходов, потому что они заложены.

Войдя в монастырь через узкие боковые ворота, я увидел то, что некогда было самой великолепной церковью Египта. На нее нападали грабители (когда Денон проходил тут с наполеоновской армией в декабре 1798 года, монастырь еще дымился после набега мамлюков), центральный неф теперь не имеет кровли и открыт в небо, разрушенные колонны валяются в беспорядке. Глинобитные домики выстроены прямо внутри церковного пространства, а немногочисленные старые монахи ютятся в них и раз в неделю служат курбан в маленькой церкви, устроенной в апсиде большого здания.

Как-то не поворачивается язык назвать все это Белым монастырем: скорее это Белая церковь. Монастырь когда-то окружал ее, но теперь строения — кельи, хранилища, мельницы, кухни, — выстроенные из сырцового кирпича, давно исчезли. Белая церковь стоит в центре, за высокими стенами, а план поселения, вероятно, повторял изначально структуру египетского города: каменный храм или церковь в центре, а вокруг масса глинобитных жилищ.

Сэр Флиндерс Петри, в 1907 году проводивший раскопки на месте монастыря, пришел к заключению, что первоначальная церковь эпохи Константина находилась к югу от нынешнего здания, что подтверждает коптское предание о святой Елене. Существующая Белая церковь, следовательно, является более поздней постройкой, возведенной около 440 года, но в нее перенесли немало колонн и декоративных элементов первоначальной церкви.

То, что осталось от декора храма, поражает великолепием. Прекрасные классические колонны с богато украшенными капителями все еще украшают апсиду, а полукупола сохранили средневековые фрески. Это одно из самых невероятных зданий в мире. Образ большой белой египетской стены, окружающей столь изящное греко-римское строение, поражает своей фантастичностью. А, кроме того, это восхитительная иллюстрация к истории египетского христианства. Христианские отшельники обитали в древних погребальных камерах, а первые церкви Верхнего Египта были образованы путем перегораживания храмов, в которых ранее поклонялись Амону-Ра и другим богам. Я не понимал, как это может объяснить появление Белой церкви, греческой жемчужины внутри египетской раковины. На мой взгляд, ответ можно найти в житии одного великого человека, имя которого связано с этим монастырем. Я говорю о Шенуди, одном из самых примечательных персонажей в истории раннего христианства. Он родился в окрестностях Ахмима около 334 года. Он был коптом без малейшей греческой примеси. Уже в раннем возрасте он проявил пристрастие к религиозной жизни, стал учеником своего дяди Аввы Бгула, который возглавлял изначальный Белый монастырь — общину, основанную святой Еленой. Копты рассказывают, что молодого Шенуди привели к дяде, святому старцу, еще мальчиком, и тот понял, что перед ним предстал святой, более великий, чем он сам, а потому преклонил колени перед ребенком и возложил его руки себе на голову с просьбой о благословении.

Дядя умер, когда Шенуди было около 50 лет, и он унаследовал пост настоятеля монастыря. Это был не изможденный видениями и аскезой анахорет, а человек, сочетавший глубочайшую набожность с колоссальной силой воли. Шенуди является важнейшим персонажем коптской литературы. Он превратил диалект коптского — саидический — в литературный язык, многие из его сочинений дошли до наших дней, и в них чувствуется свойственная святому страсть и энергия. Он вел войну против идолопоклонников своего времени, осуждал почитание духовных реликвий вообще. Он поставил перед собой задачу реформирования монастырей, ввел новые, более строгие стандарты поведения и дисциплины. Он писал о самых актуальных церковных вопросах своего времени, посещал собор в Эфесе в 431 году, где яростно выступал в поддержку Нестория. Он был и на соборе в Халкедоне и видел, как египетская церковь ищет свой путь в ереси и изоляции от остального христианского мира.

Говорят, что он управлял двадцатью двумя тысячами монахов и восемнадцатью тысячами монахинь. Даже если это преувеличение, совершенно ясно, что он был духовным лидером огромного религиозного сообщества. Примерно в 440 году у него появилась необходимость расширить и обновить монастырь дяди; вероятно, естественным шагом для человека, который был египтянином по рождению, воспитанию и взглядам на мир, стало возведение вокруг новой, но по-прежнему греческой по стилю церкви мощной стены по образцу стен его родных, древнеегипетских храмов. Это объясняет, почему мы видим греческий храм внутри египетского ограждения.

Но все же он был святым и лидером монастыря, и именно поэтому его так почитают копты. Хотя его правила суровы и сам он был склонен к авторитарному стилю управления, у него было множество последователей. Он утверждал, что иногда бил виновных монахов, а однажды, когда гражданские власти заявили о своем праве войти на территорию монастыря, горячий настоятель просто выкинул их представителей вон, едва не придушив старшего из чиновников. Но, прежде чем осуждать Шенуди как жестокого и свирепого человека, надо вспомнить, что большинство его монахов были простыми крестьянами-феллахами, а многие из них вели себя просто как непослушные дети. Несомненно, Шенуди, как и другие горячие люди, склонные к крайностям, мог преувеличивать степень своей свирепости, а в моменты покаяния видел собственные поступки в самом мрачном свете. Его простодушные монахи происходили из тех слоев общества, которые привыкли подчиняться палке, так повелось еще со времен постройки пирамид, и, возможно, это был единственный понятный им довод.

Приступы гнева, в которых Шенуди сам открыто признавался, уравновешивались набожностью и нежностью. Он верил, что Спаситель являлся ему в видениях и не оставлял попечением его самого и монастырь.

Шенуди писал: «На земле этого монастыря нет ни пяди, куда бы не ступал Спаситель, направляя меня Своей рукой. Те, кто не может посетить Иерусалим, могут принести Ему подношения в этой церкви. Этот монастырь есть Иерусалим».

Я проехал в Красный монастырь, расположенный менее чем в четырех милях от Белого. В отличие от своего «товарища», он не стоит одиноко посреди пустыни, а отчасти скрыт домами и пальмовыми рощами. Строение называется Красным монастырем, потому что возведено из красных обожженных кирпичей.

Как и Белая церковь, это сооружение сохранилось частично, здесь тоже уцелела восточная часть храма. Несомненно, это самый обильно украшенный христианский памятник Египта. Эллинистическое по стилю, чрезмерно декорированное здание обладает величием и достоинством даже в наши дни. Оно определенно принадлежит классической архитектурной традиции, что делает его несколько необычным в качестве центра коптского христианства. Есть мнение, что при строительстве использовали колонны из соседнего языческого храма, находившегося в греческом городе, но это мнение не вполне убедительно, если учесть, что собиравшиеся тут монахи не только не говорили по-гречески, но были активными врагами греческой церкви. Трудно поверить, что египтяне могли выстроить для себя церковь греческого типа в тот самый момент, когда появление монофизитства раскололо христианский мир и отделило их от остального сообщества. Если мы примем на веру коптское предание об основании Красного монастыря святой Еленой, тогда станет ясно, что к идеологическому разрыву это здание уже два века являлось священным: следовательно, вполне естественно, что монахи не пожелали перестраивать его и сохранили оригинальные черты.

В тот же вечер я сел на поезд в Сохаге и к утру прибыл в Каир.

Глава девятая Земли Исхода и гора Синай

Греческие монахи, обитающие в уединенной крепости-монастыре на горе Синай, не впускают путешественника, пока он не предъявит им рекомендательное письмо от архиепископа Синайского, который живет в Каире. Когда я прибыл в дом архиепископа, меня провели наверх, и греческий монах сообщил мне, что его преосвященство Кирилл III примет меня лично. Положение архиепископа весьма примечательно. Как пишет Эдриан Фортескью, «над ним нет никаких властей, кроме Христа и семи вселенских соборов», а как глава маленькой автокефальной православной церкви он является абсолютным духовным владыкой Синая.

В комнату вошел архиепископ — с густой бородой, характерной для греческих иерархов, в облике его чувствовались благородство и мягкость. Он сказал, что собирается в долгую поездку и, если будет угодно Богу, мы вновь встретимся уже на Синае. До недавнего времени он путешествовал с караваном верблюдов, и такие длинные и медленные переезды занимали у него семь-восемь дней. Однако теперь он нанимает «форд» на Суэце и за день успевает доехать от Каира до монастыря.

Он дал мне необходимое рекомендательное письмо, и мы пожелали друг другу Божьей милости.

Большинство путешественников, посещающих Синайский полуостров, жаждут увидеть места, о которых говорится в книге Исход; но меня гораздо больше интересовала христианская история полуострова, поскольку о ней известно гораздо меньше. Как и пустыни Египта, Синай принял первых отшельников и анахоретов во время великого монашеского движения III–IV веков. Но в отличие от египетских отшельников, в Синайских горах обитали почти исключительно греки. Думаю, это естественно, ведь Синай тогда был частью грекоязычного мира. Когда сэр Леонард Вулли и покойный Т. Э. Лоуренс совершали поездку по Синаю перед войной, они обнаружили, что эта ныне почти полностью бесплодная земля хранит руины многочисленных византийских городов, церквей и монастырей, а торговые маршруты пересекали ее от Красного моря на север, через Беэр-Шеву до Газы. Так что греки, искавшие уединения на Синае пятнадцать веков назад, недалеко уходили от своего привычного мира, оставив пустыни вдоль нильской долины коренным египтянам. Греческий отшельник был бы чужестранцем в Вади Натрун, но на Синае он был дома, несмотря на то что и греки, и египтяне тогда принадлежали к одной церкви; подобное разделение по национальному принципу поставило Александрийскую церковь в особое положение задолго до монофизитского раскола.

Первые отшельники поселились в романтических горах Сербал, которые многие считают горами Закона, а также в уединенном ущелье в двадцати пяти милях оттуда, где существует куст, признанный Неопалимой Купиной, в которой Господь явился Моисею. Поселение Сербал процветало в красивой небольшой долине, называемой Фаран — сегодня Вади Фейран, — для которой почти сразу был назначен епископ. Епископ Фарана стал главой монашеского движения на Синае, под его присмотром находилось несколько квадратных миль горного бездорожья, прорезанного пещерами и усеянного кельями паствы. Когда правительство ослабело, а пограничные набеги арабов участились, монахи Синая стали все чаще погибать от рук мародеров. Легенда гласит, что святая Елена выслушала мольбы отшельников и построила церковь и защитную башню возле Неопалимой Купины, но в дальнейшем главному монастырю Фарана пришлось полагаться лишь на собственные силы. В VI веке жизнь аскетов на Синае стала настолько опасной, что император Юстиниан окружил маленькую церковь Св. Елены и башню массивной крепостной стеной. В скором времени беззащитное поселение Фарана было уничтожено постоянными набегами арабов, и епископ нашел убежище в стенах монастыря Неопалимой Купины. Его преемники жили там же, а потому со временем прежний титул забылся, и после 630 года эти священнослужители стали называть себя епископами Синайскими. Возможно, с перенесением престола многие добрые традиции перешли с гор Сербал на гору Синай, но об этом трудно судить с определенностью.

Монастырь Юстиниана выстоял на Синае, несмотря на все угрозы и трудности, на протяжении четырнадцати столетий, оставаясь единственной твердыней христианства в обширных горах полуострова. Этот монастырь видел первые армии мусульман, двигавшиеся на запад, в Египет, а со временем стал и свидетелем падения Византийской империи, которая его защищала. Он был уже древним и почитаемым во всей Европе, когда крестоносцы вырезали свои имена на его стенах. Наполеон произвел ремонт этих стен, а во время другой военной кампании лорд Алленби встретил здесь добрый прием.

Несмотря на перемену исторических декораций и все спады и подъемы, монастырь на горе Синай стоит прочно, ведь его корни уходят теперь не в византийский Константинополь, а в Александрийскую церковь, чьи греческие сыны первыми ушли в пустыни Синая, чтобы вести жизнь, которую Прокопий Кесарийский называл «пристальным изучением смерти».

Утром я доехал на машине до Суэца, чтобы договориться обо всех деталях моего путешествия на Синай. Я получил письмо от грека, владельца гаража по имени Михаил Валлинис, судя по всему, того самого человека, который мне и требовался. Он пять раз ездил в монастырь на горе Синай, показал мне рекомендации, фотографии, на которых он в рубашке с короткими рукавами энергично выталкивал с дороги огромные камни, преграждавшие путь жутковато выглядевшему лимузину. Также он продемонстрировал фотографии, на которых стоял с киркой и лопатой, а ниже красовалась подпись на французском: «На пути к Синаю». Очевидно, он знал дорогу.

Суэц — маленький и чрезвычайно жаркий город на северной оконечности Суэцкого залива, примечательный лишь тем, что через него проходят огромные лайнеры, проплывающие над песками. Их винты высовываются наружу, когда они медленно продвигаются вперед, стараясь не задевать стены канала. Иногда с них доносятся звуки оркестров, а жизнерадостные пассажиры в белых одеждах машут руками верблюдам, стоящим на берегах канала, что придает Суэцу характерную атмосферу ирреальности.

Господин Валлинис мне понравился. Энергия била из него ключом. Он отлично знал страну, а его жажда приключений не знала границ. Он был открытым, решительным и подвижным.

Он сказал, что мы должны взять вторую машину на случай поломки, это правило путешествия по египетской пустыне, и еще необходимо запастись пищей и водой на шесть дней, то есть на все время, которое я отвел на поездку. Надо взять с собой повара, его найдет господин Валлинис.

Я согласился поручить ему все организационные хлопоты. Обычно я так не поступаю, но в данном случае положился на человека, который производил впечатление надежности и компетентности. Однако во второй половине дня, пока я убивал время в Суэце, внезапно мне пришла в голову мысль, что я в спешке забыл сказать господину Валлинису, какая пища мне категорически не нравится.

— Пища? — воскликнул он. — Вы хотите знать, какую пищу я возьму с собой? Заходите и взгляните сами.

Мы прошли за гаражи, где стояла большая американская машина, снабженная колесами для пустыни и большими рессорами, а также лежали две лопаты, кирка и другие аксессуары для поездки по пескам.

Господин Валлинис открыл черную крышку багажника, со стороны показавшуюся мне несколько аномальным вариантом. Оказалось, внутри установлен сундук, забитый кусками льда. Первым, что я увидел, была индейка, ощипанная и аккуратно связанная. Затем я разглядел несколько кур, голубей, большой кусок телятины, баранью ногу и несколько крупных бараньих отбивных.

Он энергично стал рыться в холодильнике.

— Что вы ищете? — поинтересовался я.

— О, горе, горе! — воскликнул он. — Они забыли цесарок и перепелов! Вот видите, что случается, когда сам все не проверишь!

Я заверил его, что не стоит беспокоиться о цесарках и перепелах, потому что у нас и так полно еды. Я постеснялся сказать, что до того, готовясь к поездке на Синай, наивно купил пару жестянок говяжьей тушенки и еще несколько упаковок консервированной фасоли, полагая, что это будет отличное дополнение к нашему меню.

Но господин Валлинис так легко не сдавался. Он вынул из запасной машины огромный кейс, нырнул в него, извлек наружу артишоки, капусту, картофель, фасоль, банки консервированного горошка и свежую морковь.

— Это подходит? — спросил он.

Он честно и взволнованно смотрел на меня и, по ошибке приняв мой ошарашенный вид за разочарование, нахмурился. Затем его лицо озарилось, и он издал вдохновенный вопль:

— Ага! Может быть, вы любите икру?

Я сбежал в отель, расположенный возле станции, с таким чувством, что все же не был готов к неожиданностям. Я отправлялся на гору Синай, предполагая самые разнообразные трудности и лишения, а господин Валлинис беспокоился о том, годится ли к столу икра!

На следующий день в пять утра мой Улисс прибыл к отелю, чтобы отвезти меня на Синай. Одна за другой, в сером предрассветном сумраке появились две машины, и вскоре мы уже были в пути. В первом автомобиле за рулем сидел сам господин Валлинис, там же находился я, мой багаж и огромный, барский холодильник с деликатесами. Во второй машине были сложены одеяла, стояла огромная емкость с водой, коробки со снедью, за рулем был молодой грек-шофер, а рядом восседал пухлый, жизнерадостный человек в бриджах для верховой езды — наш повар Юсуф.

Солнце поднялось, когда мы приблизились к парому через Суэцкий канал. Хотя с египетского берега до Синая можно добросить камень, на той стороне сразу открывается совершенно иной пейзаж. Это не ошибка и не причуда воображения: за чертой канала начинается Синайская пустыня.

У парома стоял служащий, который сообщил, что сегодня мы первыми пересекаем канал. Мы уткнулись в синайский берег, где подразделение полицейских на верблюдах стояло лагерем, прикрывая подступы к каналу со стороны безлюдной на первый взгляд пустыни. Верблюды были привязаны к колышкам, вбитым в песок, прекрасные, светлые животные — беговые верблюды заметно отличаются от массивных гужевых собратьев; так скаковая лошадь отличается от ломовой. Два-три суданца в аккуратно подогнанной форме цвета хаки вышли из палатки и проследили за нашим перемещением, вероятно, из чистого любопытства, свойственного каждому, кто странствует по пустыне.

Наша дорога лежала на юг. Впрочем, слово «дорога» может ввести в заблуждение, я еще на пути в Сиву уяснил, что никаких дорог в пустыне нет. Есть только колея в песке, сухие впадины, пробитые колесами легковых автомобилей и тяжелых грузовиков. Когда губернатор Синая объявляет, что все дороги закрыты, это означает, что дожди смыли следы колес, покрыв их галькой, принесенной потоками воды с гор. Ремонтные бригады направляются в пустыню, чтобы расчистить путь от камней и проложить новые колеи. Тогда дороги вновь объявляются открытыми.

Пока наши машины подскакивали на неровной песчаной местности, я начал ощущать, что в очередной раз на время попрощался с цивилизацией. Посреди песка мы увидели дорожный указатель. Одна стрелка указывала на север, другая — на восток. На северной красовалась надпись «Иерусалим», на восточной — «Монастырь Св. Екатерины». Вскоре мы добрались до колодца Моисея, там высились несколько плотных скоплений пальм, а между ними находился круглый бассейн с солоноватой водой.

Рядом расположилась группа бедуинов с верблюдами. Я спросил, откуда они; выяснилось, что они уже шесть дней идут от Вади Фейран с грузом древесного угля для Суэца. Это единственный вид бизнеса, доступный синайским бедуинам, что достаточно странно в стране без лесов. Они производят древесный уголь, сжигая случайные обломки древесины, которые только удается найти и которые пригодны для данного процесса. Набрав пару мешков угля, они в течение недели или двух путешествуют в Суэц, чтобы получить несколько шиллингов. В Суэце древесный уголь используют в жаровнях для кальяна.

Предание гласит, что Моисей и народ Израиля шли этой дорогой через Синай, но мы никогда не узнаем наверняка маршрут Исхода. Невозможно сказать, в каком месте израильтяне пересекли Красное море или что случилось с ними после этого. Однако нет причин сомневаться в точности предания, которое привязывает Исход к определенной части Синая, и, конечно, ни одна местность не соответствует в большей мере картинке из книги для воскресной школы, иллюстрирующей это библейское событие.

Час за часом колея бежит вперед по равнине, которую нельзя назвать совершенно ровной, потому что заметен мягкий подъем местности по направлению движения. Вдали, на юге, видна синяя полоса гор, по мере приближения становящаяся желтоватой.

Мы проехали два часа или около того, когда заметили четыре скоростных пустынных грузовика, приближавшихся к нам. Кто бы это мог быть? Оказалось, машины военные. Они остановились. Мы тоже. Все путники останавливаются в пустыне, и все задают одни и те же вопросы. Куда едете? Как дорога?

Высокий мужчина в твидовом костюме выпрыгнул из кабины первого грузовика и подошел к нам. Это был губернатор Синая. Он проверял состояние дорог. Не в лучшем состоянии, признал он, но проехать можно. Он переночевал в губернаторской резиденции в Абу-Зениме и распорядился оставить ее открытой для меня. Мы пожали руки и расстались. Пыль от колес поднялась в воздух и перемешалась, медленно опускаясь на поверхность пустыни.

Вскоре после полудня мы миновали горный хребет и двинулись петляющей дорогой вдоль старого пересохшего русла. Никогда в жизни я не видел в горах таких красок. Одни скалы казались красно-розовыми, другие — бледно-голубыми, третьи — темно-синими. Цветные пики вздымались навстречу солнцу. Через час мы внезапно увидели Суэцкий залив: широкую полосу темно-голубого цвета, протянувшуюся по золотому песку. И тут перед нами появилось одинокое бунгало в двадцати ярдах от воды. Это была резиденция губернатора. В доме имелись гостиная и три спальни, обставленные походными кроватями и легкими стульями.

Юсуф приготовил потрясающий обед. На голый стол он поставил кастрюлю супа, сардины, жареных голубей, холодную ветчину, индейку и говядину, банку английских маринованных огурчиков, картофельный салат, сыр бри, французский хлеб, масло и бутылку пива. И все это в Синайской пустыне!

Я провел вторую половину дня, прогуливаясь по песку, собирая необычные, удивительно красивые ракушки, которыми так славится залив. Некоторые моллюски были просто огромными, покрытыми внутри розоватым перламутром, другие напоминали изящные розовые цветы, а если присмотреться повнимательнее, можно было отыскать прекрасно отполированные маленькие коричневые ракушки, которые хочется отвезти домой; но все знают печальную участь раковин, столь тщательно и с энтузиазмом собранных на берегу, а потом безжалостно выброшенных.

Примерно в полумиле от дома губернатора находился поселок и причал марганцевой шахты, единственного признака современной жизни на Синае. Марганец добывают далеко от берега, в цветных горах, а потом доставляют к причалу в вагончиках по специально протянутой в пустыне железнодорожной ветке.

После захода солнца воды залива приобретают холодный лимонный оттенок, а горы становятся черными и кажутся более высокими. Три рыбака-араба готовили лодку к ночной работе. Сами они и их снасти, вплоть до последней веревки, до обтрепанных краев одежды, четко вырисовывались черными силуэтами на фоне желтой воды. Один из рыбаков снял одежду и приготовился оттолкнуть лодку от берега. Он наклонился, медленно начал продвигать суденышко к воде, уперся одной ногой в борт, а потом прыгнул внутрь и распрямился. Мне почудилось, будто я вижу нечто древнее, как мир; странно, что этот бедный араб, отправляясь на ночную рыбалку, принимает позу, достойную резца Фидия.

Одна за другой на небе появились звезды, и Юсуф принес керосиновую лапу.

Прислужник резиденции, суфражи, принес чашку чая. Было четыре часа. Он сказал, что завтрак будет готов через десять минут, а «караван» уже готовится к отправлению. Я оделся и вышел в гостиную, где Юсуф накрывал на стол: такой завтрак мог бы позволить себе Джон Миттон[32] наутро после охоты. Было еще темно, на небе сияли звезды.

Юсуф, очевидно, имел дело с английскими военными и чиновниками, поскольку он где-то раздобыл старый экземпляр «Панча», который заботливо положил возле моей тарелки. Я с чувством долга прочитал журнал при свете керосиновой лампы, и если бы надо мной не довлело ощущение, что это издание представляет английскую, а по сути и мировую литературу в целом, здесь, в Абу-Зениме, я мог бы насладиться приятным свиданием с родиной в преддверии встречи с монастырем на горе Синай.

Когда мы выехали, было еще холодно, господин Валлинис лучился традиционным греческим энтузиазмом и решимостью, которые позволили его народу создать сеть бакалейных магазинов от Александрии до Судана. Пожалуй, никто, кроме ирландцев, не отличается подобным контрастом: склонностью к абстракциям и фантазиям на родной почве — и предельной практичностью за ее пределами. Интересно сравнить торнадо греческой энергии, увлекшей меня на Синайский полуостров, с темпераментом моего прежнего спутника — шофера Михаила, чья деятельность, несмотря на характерную для сирийцев обстоятельность, отличалась заметным фатализмом. Если бы господин Валлинис внезапно наткнулся на рогатую гадюку, он явно не стал бы ждать, пока я передам ему треножник от фотоаппарата: он бы сам прыгнул на нее или выхватил бы из-за пояса неожиданно оказавшийся там револьвер, чтобы немедленно убрать препятствие с пути. Таков уж был этот человек.

Теперь, когда мы ехали в сторону гор, солнце светило из-за хребтов, и мир постепенно оживал. Сияла голубая вода. Скалы сверкали так, что слепили глаза, а мы то и делало петляли, то разворачиваясь лицом к восходящему солнцу, то оказываясь спиной к нему. Через некоторое время мы оставили позади равнину и помчались прямо вдоль береговой линии залива, а перед нами простиралось огромное пустое пространство: примерно двенадцать миль пустоши с редкими сухими кустами и верблюжьей колючкой. Это место иногда называют Пустыней греха — то есть местом, где израильтяне, вспоминая сытную жизнь в Египте, возроптали на Господа и стали обвинять Моисея в том, что он завел их в пустыню.

Трудно представить себе, как народ Израиля шел через эту страну, где вода находится глубоко под скалами, где большие стаи перепелов падают от истощения и их можно подбирать руками, где вещество, называемое манной, вырабатывается насекомыми, живущими на стеблях тамариска.

Кроме приятных воспоминаний о хлебе, луке, дынях, израильтяне вынесли из Египта мумию Иосифа. То, что Иосифа мумифицировали в соответствии с египетским обычаем, мы знаем из книги Бытие: «И умер Иосиф ста десяти лет. И набальзамировали его, и положили в ковчег в Египте»²⁸. А то, что уходящие из Египта израильтяне взяли мумию с собой, доказывает текст книги Исход: «И взял Моисей с собою кости Иосифа»²⁹.

Существует устойчивое мнение, что эта мумия была захоронена в пещере Макпела в Хевроне, рядом с могилой Иакова; сведения о том, что тело Иакова тоже набальзамировали на египетский манер, содержатся в книге Бытие (50:2). Пещера эта сегодня находится под мечетью Хеврона, и туда никого не пускают.

Мы пересекли равнину и повернули на восток, чтобы въехать в горное ущелье, тянувшееся между двумя вершинами. Это и было начало Вади Фейран, тридцать миль горной долины, разрезающей хребет Сербал. Красно-розовые и лиловые скальные стены резко уходят в небо, заканчиваясь голыми зазубренными пиками, сверкающими на фоне голубого неба; бок о бок с ними высились горы бледно-янтарного и сернисто-красного цвета со сливовыми прожилками порфира и черными лентами диорита. Та красота, которую мы обычно ассоциируем с окраской травы, вереска, цветов, здесь происходила от фантастического богатства геологических образований. Ни на мгновение глаз не уставал от этого пейзажа. Каждые несколько ярдов картина менялась, открывая новые грани красоты. Словно Природа не удовольствовалась естественными красками скал, свет заполнял все впадины и расщелины, проникая глубоко синими тенями, столь нежного, изысканного оттенка, что я невольно вспомнил бледную голубизну гор Коннемара, а в самых укромных местах он переходил в насыщенную синеву, которую я сравнил бы с темными горами Скай. Как отличалась Синайская пустыня от жутковатой монотонности пустыни Ливийской — ровной и однообразно усыпанной камнями, способной утомить кого угодно!

Мы ехали часа четыре или около того среди этих фантастических скал, все время двигаясь вверх, отыскивая дорогу между огромных валунов, по песчаному грунту. Маленькие птички порхали над нами, совершая невероятные падения и подъемы в воздухе, это были единственные живые существа, которых мы видели за много миль вади; только потом стали попадаться верблюды, поедающие колючки, и мы поняли, что где-то за поворотом ущелья, может быть за большими валунами, стоит шатер бедуинов, словно черная летучая мышь, раскинувшая крылья по земле.

В высшей точке долины мы увидели единственный оазис во всем Южном Синае — оазис Фейран, «Жемчужина Синая»; в какой-нибудь другой части света он сошел бы за приятное, тенистое местечко, где растут деревья, трава, где есть свежая вода. Но посреди пустыни этот оазис кажется раем; какое наслаждение после четырех-пяти часов путешествия по суровым горам увидеть зелень, прогуляться среди пальм, услышать звон колокольчиков на шеях коз и легкое журчание воды.

В оазисе живет группа бедуинов и один греческий монах, отец Исайя, который исполняет обязанности сторожа и садовника в доме, принадлежащем монастырю на горе Синай. Господин Валлинис рассказал, что этот старец выращивает овощи для монастыря. Я подумал, что было бы учтиво провести с ним часть дня, и мы подъехали к глинобитной стене, окружавшей его жилище, постучали в дверь, к которой был прибит маленький деревянный крест.

Сквозь трещину в двери мы увидели седобородого монаха, полупатриарха-полубандита; он осторожно ковылял вдоль дорожки сада, на нем были грязная ряса и брюки цвета хаки, в руке он сжимал ружье. Длинные седые волосы монаха были стянуты в узел на затылке, а на голове красовалась черная шапочка, традиционная для православных священников.

— Кто там? — спросил он, не открывая ворот.

— Воры и грабители, — немедленно отозвался господин Валлинис, никогда не упускавший возможности подшутить над другим греком.

Последовала долгая тишина. Взглянув наверх, мы увидели серьезное лицо старого монаха над стеной. Он опустил ружье.

— Не надо шутить с такими вещами, — заметил он. — Это безнравственно. У вас есть табак? Я уже много месяцев курю сушеные водоросли. Заходите…

Мы вошли в тенистый сад. Аллея из вьющихся растений вела от ворот к простому домику, в котором жил монах. Он объяснил, что его работа состоит в том, чтобы поддерживать порядок среди бедуинов и следить, чтобы они не посягали на монастырские земли.

— Здесь не слишком одиноко? — спросил я.

— Почему здесь должно быть более одиноко, чем в любом ином месте?

Его ответ показался мне восхитительным.

— Из какой части Греции вы родом?

Но я так и не узнал этого, потому что старик вдруг вскрикнул, схватил ружье, бросился к зарослям сахарного тростника и мгновение спустя скрылся из виду. Потом мы услышали грохот выстрела. Монах вернулся в дурном настроении. Он упустил ястреба, который совершал регулярные налеты на голубятню.

— Могу я взглянуть на ваше ружье? — попросил я.

Он протянул мне старинное кремневое ружье, заряжающееся с дула, со стволом, скрепленным полосами меди. Это было английское ружье с гравировкой: «Тауэр. 1859 год». Какая странная судьба для английского ружья, изготовленного около 80 лет назад! Очевидно, оно принадлежало кому-то из солдат, полагаю, слово «Тауэр» подразумевает лондонский замок Тауэр, в котором в свое время ставили клейма на стрелковом оружии.

Старик поинтересовался, нет ли у нас патронов, причем говорил ласково, почти вкрадчиво, как малыш, который выпрашивает конфеты. У нас с собой было ружье и гильзы — больше, чем необходимо, так что мы щедро поделились с ним; но я не совсем понимал, зачем они ему, ведь такие гильзы не подходят для ружья, заряжающегося с дула. Монах крякнул от удовольствия, а потом взял одну гильзу и вытряхнул из нее порох в небольшую фляжку. Он пояснил, что сам делает пули, выплавляя свинец; но вот пороха ему не хватает. Он вынужден полагаться на щедрость проезжих охотников, а потом потрошить подаренные гильзы. Он показал мне кое-какие свои изделия, надо сказать, шрапнель была первосортной. Он использовал в качестве пыжей сухие листья, а порох засыпал через старый бараний рог, и, несмотря на все перипетии, которые должно было пройти кремневое ружье, оно все еще стреляло.

Я спросил старика, каковы пределы охраняемой им собственности. Он ответил, что территория занимает несколько квадратных миль гор и прилегающих участков долины, вплоть до руин, которые оказались древней церковью. Почти на каждой горе можно было разглядеть кучи камней, по виду напоминавшие пирамиды, я взглянул на них в бинокль и понял, что это руины скитов. Старый монах охранял не что иное, как поселение отшельников — Фаран.

Я очень хотел осмотреть оазис и провести остаток дня, изучая горы. Они напоминали медовые соты, так как были изрезаны пещерами, в которых селились первые отшельники; там сохранились их могилы. От оазиса до вершины горы Сербал руины церквей и жилищ анахоретов все еще ждут своего исследователя; они пребывают в том же виде, в каком оставили их арабы, разрушавшие их в течение первых шести веков христианской веры.

Руины церкви в саду монаха, очевидно, являются останками кафедрального собора Фарана. Увитая плющом аллея опиралась на разбитые византийские колонны, некогда входившие в структуру храма, выстроенного раньше, чем юстиниановские стены монастыря на Синае. Очевидно, именно среди этих руин Палмер, совершавший поездку в составе артиллерийской экспедиции на Синай в 1869 году, обнаружил любопытную каменную фигурку сидящего человека с воздетыми руками, возможно, представлявшую Моисея во время битвы при Рефидиме.

Неудивительно, что монахи и отшельники Фарана непрерывно эмигрировали в монастырь на Синае, являвшийся более надежным укрытием, поскольку защитить Фаран абсолютно невозможно. Это идеальное место для ведения партизанской войны. Арабы могли просто сидеть в засаде за скалой и стрелять из луков по церквям и скитам. Я вспомнил рассказ о массовом убийстве, случившемся в 380 году, его записал странствующий египетский монах Аммоний. Совершив паломничество в Иерусалим, он решил подняться на священную гору Синай. Он прибыл сюда во время одного из очередных набегов — и подумал, что монахи «сродни ангелам, потому что они были бледны и как бы бесплотны, благодаря воздержанию от вина, масла, хлеба и других продуктов, которые ведут к роскоши, они питаются только финиками, которых едва хватает, чтобы сохранить им жизнь».

Через несколько дней после приезда Аммония сарацины внезапно атаковали отшельников в скитах и перерезали многих; Аммоний сообщает: «Так что мы с настоятелем Дулой и другими нашли убежище в башне, пока варвары резали всех отшельников, оставшихся в Трамбе, Хоребе и Кедаре, а также в иных местах». Интересно отметить, что монахи Синая имели в своем распоряжении защитные башни, как и их собратья в Вади Натрун в те же времена.

Пока Аммоний и другие отшельники укрывались в башне, сарацин спугнули, и беглецы выбрались из башни, чтобы оценить нанесенный ущерб. Они нашли 38 трупов отшельников в скитах. Прибыл вестник, сообщивший, что соседнее поселение также разграблено, но не сарацинами, а нубийским племенем блеммиев, которые, вероятно, являются предками бишаринов из Асуана с их ярко выраженными африканскими чертами. Они действовали намного более жестоко, чем сарацины, напавшие на Фаран. Блеммии атаковали защитную башню, скакали вокруг нее с дикими криками, пока отшельники молились внутри. Павел из Петры, основатель того поселения, был святым человеком и обладал исключительной отвагой.

Он кричал: «О поборники Бога, не сожалейте об этом! Дайте своим душам ослабеть, не делайте ничего недостойного вашей рясы, облекитесь силой, радостью и мужеством, которые питаются из чистого сердца, и пусть Бог примет вас в свое Царство!»

Через некоторое время блеммии навалили стволы деревьев вокруг башни и ворвались в дверь, из чего следует, что, как и круглые башни Ирландии, защитные укрепления Синая имели высоко прорезанные двери, в которые нельзя было войти с земли. Блеммии попали в башню и стали требовать настоятеля. Павел из Петры выступил им навстречу. Разбойники потребовали у него сокровищ, на что он ответил: «Поистине, дети, я имею лишь то старое тряпье, что на мне». Они побили его камнями, а потом надвое раскололи его голову мечом. После этого человек, который рассказывал о случившемся Аммонию, заявил с прямотой, которая утрачена нами за минувшие века:

Из своего укрытия он наблюдал за тем, как в церкви были убиты все отшельники, видел, как варвары обыскивают помещения в поисках сокровищ; естественно, им не пришло в голову рыться в пальмовых листьях. Ничего не найдя, они в ярости умчались прочь.

Подобные набеги заполнили календари коптской и греческой православной церкви именами святых мучеников задолго до рождения Мухаммада. За ними не было никакого религиозного рвения: просто вспышки дикости и ярости.

Мы распрощались с отцом Исайей, который передал с нами важное сообщение отцу-эконому монастыря насчет фасоли, и продолжили путешествие через оазис. Несколько минут мы ехали в зеленой тени пальм, выдерживающих свирепое пламя солнца, и сквозь филигрань их листвы видели пылающие красные скалы вокруг. Когда мы покинули эту сень, жар пустыни набросился на нас, как тигр.

— О, сегодня я буду пользоваться популярностью, — заявил господин Валлинис. — Монахи будут говорить мне: «Михаил, ты добрый человек и добрый грек, ведь ты не забываешь своих друзей». У меня есть кое-что для них…

Он опирался на руль, предвкушая грядущую популярность. Подняв одну руку, он соединил большой и указательный пальцы и слегка помахал кистью — жест, известный от Хиоса до Афин и от Афин до Салоник.

— Там, во льду, стоит большая корзина с крабами из Суэца, — объяснил он. — Я купил их вчера утром, еще до открытия рынка. Монахи любят морских крабов. Их не найдешь в пустыне.

Затем он встревожено глянул на меня.

— А может, сейчас время поста? — Он задал вопрос скорее себе, чем мне, а потом с природным оптимизмом отбросил эту неудобную мысль. — Не важно, там посмотрим…

Солнце клонилось к западу. Горы, которые раньше оставались в тени, теперь были залиты золотым светом. Другие, ранее освещенные солнцем, погрузились в синеватую тень. Потом синева перешла в черноту. Медленно, очень медленно свет поднимался выше по склонам, его преследовали тени; наконец только самые верхушки гор остались высвеченными закатными отблесками, а долина погрузилась в сумрак. А затем пришел миг, когда солнце окончательно скрылось за высоким пиком и на небе проступили звезды. Внезапно похолодало; ведь долина, которая ведет к Синаю, находится на высоте в несколько тысяч футов над уровнем моря.

Монастырь появился совершенно неожиданно, на высоком плече горы.

Он стоял в долине, окруженной огромными темными горами, подошвы которых лежали в тени, а вершины были озарены звездами. Мощные хребты и пики создают ощущение, что монастырь совсем крошечный, словно детская игрушка на полу комнаты. Стволы кипарисов вздымаются к небу, как черные указующие персты, а в саду можно разглядеть темную зелень, окруженную могучей стеной.

Господин Валлинис включил фары и прорезал тишину долины громким сигналом клаксона, чтобы предупредить монахов о нашем прибытии. Отразившись от обеих стен ущелья, сигнал превратился в жуткий, дисгармоничный шум, и в ответ на него одна, другая, третья фигуры появились на бастионах, показывая на нас и явно переговариваясь.

На них были черные рясы и черные высокие головные уборы «трубой», как шляпы, только без полей. Можно было уже разглядеть черные бороды, когда монахи поворачивались друг к другу, а потом они исчезли — поспешили вниз, к воротам.

Темнота наваливалась на мир очень быстро, над монастырем горели звезды, мерцая и подмигивая голубоватым огнем. Теперь, когда мы оказались возле монастыря, стало ясно, что это огромное строение. На стенах появились новые монахи.

— С Божьей помощью мы вступаем в Святую Гору, — произнес господин Валлинис по-гречески, обращаясь к людям на бастионах. — Мы привезли вам корзинку морских крабов из Суэца!

Мы вытягивали шеи, чтобы рассмотреть черные фигуры, кивающие и переговаривающиеся между собой, словно встревоженные некроманты.

— Да это же кириос Валлинис! — вдруг воскликнул кто-то из монахов.

А другой добавил:

— Что, говорите, привезли из Суэца?

— Морских крабов! — прокричал господин Валлинис.

Ответом ему был совсем не монашеский взрыв восторга.

Как же холодно стало к этому времени! Воздух был просто ледяным. И как долго открывали ворота! Каждый вечер их запирают на засов, словно крепость все еще могут атаковать сарацины. Я взглянул наверх, на громадные стены, и увидел нечто вроде пентхауса, установленного прямо на стене, это немного напоминало надстройку на английских амбарах. Окажись мы здесь столетием раньше, нас бы подняли в монастырь через эту конструкцию с помощью своего рода боцманской люльки. Лишь в сравнительно недавние времена монахи обрели такую уверенность, что прорубили в глухой стене монастыря ворота.

Наконец мы услышали грохот замков и засовов; ворота открылись; и несколько мгновений спустя мы пожимали руки значительному количеству бледных молодых людей, потому что приветствовать нас выбежали именно молодые монахи. Их длинные волосы были скручены в узлы и спрятаны под головные уборы, а бледные щеки окаймляли еще не слишком густые и окладистые бороды, черные как вороново крыло. Наши машины мы оставили под стеной монастыря, выставив в качестве охранника бедуина, служившего при обители. Господин Валлинис вскинул на плечо ружье, и мы прошли во двор, залитый звездным светом. Он был заполнен белеными зданиями.

Мы прошли по узкой аллее, вправо и влево от которой тянулись щелевидные проходы. Одна сторона была залита светом звезд, другая находилась в глубокой тени. Над нами высились в ночном безмолвии белые башни и крыши, все на разном уровне. За воротами стояла старинная пушка с деревянным лафетом; белый кот возник из темноты и пересек нам путь. Тишину нарушал лишь звук наших шагов. Я почувствовал аромат благовоний и понял, что мы проходим мимо церкви — церкви, построенной при Юстиниане; затем мы поднялись по каменным ступеням и оказались на открытом пространстве. Повернув налево, мы прошли наверх по деревянной лестнице к наружной галерее, которая напомнила мне трактир «Нью Инн» в Глостере. Сопровождавший нас монах постучал в дверь, и я вступил в маленькую комнату, освещенную желтым светом лампы; архиепископ Синайский сидел за письменным столом.

Кроме него, в комнате находились четверо старейшин монастыря, крупных чернобородых мужчин со смуглыми суровыми лицами — такие можно встретить у крестьян, что живут в окрестностях Дельф. Когда мы вошли, они встали. Архиепископ приветствовал меня и поинтересовался, как дорога и сколько времени заняло у нас путешествие. Когда я сказал, что мы провели некоторое время в Абу-Зениме, он погладил окладистую бороду рукой, на которой был перстень, свидетельствовавший о его сане, и понимающе кивнул, заметив, что сам доехал до монастыря от Суэца за один день. Я выразил восхищение мастерством его шофера, и все закивали головами и одобрительно заулыбались. Вошел послушник со стаканами араки, которую монахи делают из фиников, а также с блюдцами джема. После недолгой вежливой беседы мне показали мою комнату, расположенную в трех дверях от деревянной галереи. Прежде чем войти в нее, я обернулся, чтобы бросить взгляд на сгрудившиеся внизу здания, превратившиеся в чередование светлых и темных пятен. Вокруг монастыря, насколько хватало глаз, высилось кольцо таинственных гор, подпирающих звездное небо.

Комната оказалась простой, но плотно заставленной. Старинная железная кровать с балдахином, завешанная кружевным пологом и противомоскитной сеткой, занимала большую часть пространства; кроме того, там стояли два стула, столик с мраморной столешницей и умывальник с двумя жестяными кувшинами холодной воды. Единственная картина на стене — икона Мадонны в деревянной рамке, а перед образом виднелась веточка базилика на крошечной полке. Внешняя стена комнаты принадлежала крепости Юстиниана, из маленького окошка, пробитого в мощной кладке, виден был первый двор, у ворот, выше — кипарисы, а дальше — горы. Потолок моей комнаты был выкрашен в зеленый цвет, вероятно, где-то году в 1860-м монахом, который решил проявить знакомство с современной цветочной декорацией; на потолке красовался довольно симпатичный венок.

Возле кровати находился экземпляр монастырских правил на греческом, арабском, французском и английском языках. Из этого текста я узнал, что монахи обязаны действовать на прочной финансовой основе.

Похоже, времена сильно изменились с тех пор, как ученые впервые попали в библиотеку этого монастыря и целыми охапками увозили отсюда древние рукописи. Сегодня монастырь требует плату в два золотых франка за фотокопию одной страницы рукописи, а тот, кто желает работать в библиотеке, должен для начала заплатить пять фунтов за разрешение.

Я прошел по галерее и узнал, что господин Валлинис поселился в менее украшенной комнате в конце прохода, а Юсуф устроился в кухне для гостей, невероятном сооружении, пристроенном к стене Юстиниана. Как все хорошие повара, он горько жаловался на отвратительную, непривычную плиту. Казалось, у него просто сердце разрывается от того, что я попросил сварить пару яиц. Вскоре после ужина я устроился под своим пышным балдахином и попытался уснуть. Некоторое время я читал при свете двух свечей, но несколько раз вставал и, приоткрыв дверь, выглядывал наружу, чтобы убедиться: все это не сон, я действительно нахожусь в монастыре на горе Синай, безмолвном, белом, озаренном звездным сиянием.

Меня разбудил глухой, насыщенный звук. Было еще темно. Когда я взглянул на часы, они показывали три. Звук — так-так-так-так, одна длинная нота, три коротких, — словно гигантский дятел вдруг посреди ночи взялся за работу. Я на цыпочках подошел к двери и выглянул наружу. В тени, внизу, можно было различить фигуру монаха, ударяющего в семантрон — длинную деревянную доску; такие используются в греческой церкви с древнейших времен для того, чтобы созывать монахов на молитву; их подвешивают на цепях и ударяют деревянным молотком. В зависимости от того, в какую часть доски приходится удар, возникает разный звук.

Настойчивое стаккато, не похожее ни на гонг, ни на барабан, состоявшее из непривычных уху звуков, далеко разносилось в ночном воздухе, казалось, достигало окрестных гор, создавая поразительно торжественную атмосферу, — в нем ощущалось нечто древнее, словно это был неизменный голос самого монастыря, созывающий братию на молитву, как в эпоху императора Юстиниана.

Я отправился спать, но вскоре снова проснулся, на сей раз из-за жизнерадостного колокольного звона, разносившегося над монастырем. День начался рано. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к необычному ритму греческого колокольного звона:

Я открыл дверь и увидел молодого монаха на колокольне, почти на уровне моей галереи; в каждой руке у него было по веревке. Два колокола раскачивались, издавая триумфальный призыв, разносившийся над монастырем, над безжизненной равниной Эль-Раха и вверх по склонам великих гор, еще погруженных в тень, несмотря на то что солнце уже взошло. Под колокольный звон монахи покидали кельи и шли к церкви. Я видел, как они поднимаются и спускаются по лестницам, огибают длинные открытые коридоры и галереи и успевают к точно установленному времени войти в юстиниановскую церковь, фундамент которой лежит ниже современной мостовой.

В дневном свете монастырь выглядел еще больше похожим на крепость. Наверное, его можно сравнить с миниатюрным средневековым городом — извилистые улицы, тесные скопления домов разной высоты и стиля, невероятно запутанная планировка (сказывались века перестроек внутри ограниченного пространства).

Вокруг всей внешней стены монастыря идет смотровая галерея, достигающая в среднем груди человека, у амбразур по-прежнему стоят несколько древних пушек того же типа, что я видел в садах отставных военных; их можно направить на горы. Полагаю, эти приземистые, грозные на вид орудия палят по праздничным дням, когда к звону колоколов и глухим ударам семантрона добавляют салют в стиле XVIII века.

Пока я завтракал в одной из комнат на галерее, пять или шесть котов разных мастей, среди которых не было двух похожих, подобрались поближе и выжидающе прохаживались возле двери. Они кидались на любые кусочки съестного, которые им бросали, но мгновенно исчезли, как настоящие ведьмы, когда я попытался заманить их внутрь комнаты. Если вы вообразите кошку, которая могла бы вписаться в столь плебейское сообщество, как стая или стадо, то я бы сказал, что коты Синая живут стаей, поскольку эти животные в монастыре повсюду: эти коты не знают угрозы со стороны собак, но не ведают радости есть рыбу, понятия не имеют о наслаждении, которое способны принести мисочка молока или уютное тепло камина. Котята — единственные юные существа, оживляющие это место своей красотой, а кошки-матери — единственные представительницы женского пола, когда-либо обитавшие в этом монастыре. Кошки Синая, как и их собратья в Лондоне, отдают явное предпочтение бесконечному и многоуровневому пространству крыш. Ловкий кот способен пройти по кровлям из конца в конец монастыря, а для тех, кто любит карабкаться по черепице, здесь просто сплошное изобилие. Но у котов Синая есть своя работа: они избавляют монахов от крыс и змей.

Бледный молодой монах в толстых очках прибыл с заданием от настоятеля показать мне монастырь. Его звали брат Гавриил. Когда мы спускались с галереи, мы увидели двенадцать старых монахов, сидевших за раскладным столом на солнышке, которое пригревало монастырь. Они занимались повседневным делом: перебирали зерно, очищая его от камешков и прочих примесей. Они заулыбались, заметив нас, а кое-кто даже встал и подошел поближе, чтобы сердечно пожать мне руку. Одни говорили: «Кале мера», другие: «Бонжур», а один поздоровался со мной по-английски.

Работа их была очень простой. Каждый монах высыпал перед собой горку зерна, а потом погружался в весьма долгий и трудоемкий процесс перебора, пересыпая чистое зерно в одну кучу, а мусор отбрасывая в сторону.

Мы прошли через теплый золотой уголок и оказались в прохладной тени, куда еще не успели добраться солнечные лучи. Полагаю, прожив некоторое время в обители, каждый монах привыкает к этому чередованию пятен света и тени, тепла и прохлады, поскольку монастырь расположен высоко в горах и солнце уделяет ему лишь частичное внимание, а после двух часов дня вообще скрывается за гигантскими пиками горы Синай.

Я попросил сопровождавшего брата провести меня вокруг внешней стены, насколько это возможно; иногда нам приходилось склонять головы, вступая в низкие туннели, а иногда мы выходили на смотровую галерею, с которой открывался великолепный вид на отдаленные скалы. Когда в этой стене впервые сделали амбразуры, они предназначались не для пушек и мушкетов, а для лучников. Мы зашли в темную камеру, где была установлена такая огромная лебедка, что запустить ее смогли бы совместными усилиями лишь несколько монахов.

Эта машина использовалась для того, чтобы поднимать посетителей на стену в люльке. Она была установлена в 1600 году и действовала вплоть до начала британской оккупации Египта. Она и сейчас в рабочем состоянии, заверил меня брат Гавриил, ее запускают, если нужно доставить в монастырь нечто тяжелое или слишком большое, что не проходит в узкие ворота. Пока мы разглядывали лебедку, два послушника принесли мешок того, что могло бы показаться бурыми камнями, но, поскольку я уже бывал в коптских монастырях, то понял, что это твердый хлеб, который следует размачивать, чтобы он стал съедобным. Послушники открыли дверь «пентхауса» и взялись за ворот, на который был намотан канат. Взглянув вниз, я увидел группу бедуинов, стоявших под стеной и с нетерпением смотревших наверх.

— Они пришли за хлебом, — пояснил брат Гавриил. — Мы каждое утро подаем им хлеб.

Я пришел в восторг от того, что смог увидеть на практике старинный обычай, сохранившийся на Синае. Стоявшие внизу арабы постоянно проживают неподалеку от монастыря, они известны под именем джебелийя. Это племя ничем не занимается, только ждет у монастыря, пока им дадут какое-нибудь поручение вне стен обители. Говорят, эти люди по крови не арабы, а потомки римских рабов с Черного моря и сотни египтян, которых вместе с женами и детьми переселил в эти края император Юстиниан для защиты монахов и помощи при постройке стен. На протяжении веков монахи кормили этих людей, чему я стал свидетелем, выдавая пропитание ежедневно, в девять утра.

Сначала на конце веревки подняли связки хвороста, а потом спустили мешок с хлебом, который сразу же подхватили; оборванные, нищие люди ожидали его с таким нетерпением, что сразу начали делить припасы, причем между некоторыми вспыхивали споры.

Довольно странно, что монахи поддерживают систему обмена с арабами с помощью традиционной веревки и ворота, поскольку сегодня никакой опасности нападения уже нет. Хотя джебелийя теперь являются мусульманами, их предки некогда были христианами, и, вероятно, какие-то следы почтения к христианству среди них сохранились, так как они верят в магические силы монахов, якобы способных вызывать дождь или удерживать его. Это убеждение сегодня такое же стойкое, как и во времена Буркхардта, посетившего монастырь в 1816 году и услышавшего от арабов подобные легенды. Судя по всему, бедуины считают, что дождь на Синае можно вызвать или остановить, открывая или закрывая книгу, которую Господь дал Моисею на вершине горы Синай, и что эта книга якобы находится в распоряжении монахов. Буркхардт рассказывает, как однажды бедуин, у которого потоком воды смыло в пропасть верблюда и овцу, приехал к стенам монастыря и стал палить из ружья, а когда его спросили, почему он это делает, он гневно воскликнул: «Вы открыли книгу так широко, что мы все утонули!»

Монастырские правила позволяют одновременно входить в обитель лишь трем представителям племени джебелийя, и ни один бедуин не имеет права ночевать внутри монастырских стен. Живут они по большей части в саду или за пределами обители. Я подробно рассмотрел этих людей, пытаясь увидеть черты необычного происхождения, но тщетно; на мой взгляд, они ничем не отличались внешне от остальных бедуинов, хотя один из них, который доставлял почту в Тор, показался мне самым красивым мужчиной среди всех, кого я встречал в пустыне. Если кто и потерян для кино, так этот человек, который провел всю жизнь у подошвы гор, совершая дважды в месяц путешествия между Синаем и Тором.

Монастырь управляется Синайским собором, в который входят синайский архиепископ и четыре архимандрита, а также все монахи обители. Обычно их 30–40, кто-то из них надеется провести здесь всю жизнь, до последних дней; другие остаются в обители пять лет, а потом их переводят в иные монастыри. В обители есть мельница для помола зерна, колесная мастерская, внешне напоминающая темницы лондонского Тауэра, и сводчатая пекарня без окон, в которой распоряжается дюжий монах в белом фартуке, он замешивает тесто и ставит хлебы в огромную печь. Еще есть очаровательный маленький сад, огражденный гранитными стенами, я с удивлением обнаружил там несколько розовых кустов.

— Мы выращиваем цветы к Рождеству, — объяснил брат Гавриил; я огляделся и заметил также львиный зев, нарциссы и ирисы.

Я попросил брата Гавриила показать мне его келью. Мы поднялись по лестнице к деревянным зданиям, больше напоминавшим богадельни, пристроенные к монастырской стене. Он толкнул дверь и провел меня в чистую маленькую комнату, где на стенах висело несколько священных образов, на полке стояли немногочисленные греческие книги; еще там были кровать и стул. Брат Гавриил заверил меня, что очень доволен своей кельей.

Рядом с церковью я увидел беленую мечеть с квадратным в плане минаретом, который поднимался рядом с колокольней. Монах объяснил мне: несколько веков назад сюда явился турецкий генерал, который хотел разрушить монастырь, и тогда настоятель и депутация монахов вышли ему навстречу и так поразили его красноречием, что он пообещал спасти монастырь, если это будет возможно. К несчастью, среди его солдат настроения были не самые мирные, они жаждали крови христиан, и хотя сам генерал не хотел причинять вреда монахам, сдержать своих людей ему было очень трудно. И тогда он посоветовал монахам: «Быстро возвращайтесь и постройте мечеть рядом со своей церковью, внутри стен, и когда мы войдем, скажите, что в былые времена Пророк лично посетил монастырь и земля освящена его стопами». Монахи все до единого бросились возводить мечеть по соседству с церковью. В результате, когда армия подошла к стенам обители, солдаты увидели минарет бок о бок с колокольней церкви.

Мы спустились по лестнице и оказались перед церковью Преображения, которую обычно датируют эпохой Юстиниана, что означает: она была построена тысячу четыреста лет назад. Она замечательна не только тем, что является одной из главных паломнических церквей христианства, но и тем, что это единственная византийская церковь в пустыне, никогда не превращавшаяся в руины.

Я уже упоминал легенду, что первая церковь была выстроена как святилище Неопалимой Купины, которая в ранние времена христианства считалась самым священным местом долины. Святая Елена также верила, что необходимо выстроить возле церкви защитную башню, где монахи смогут найти убежище в случае нападения сарацин. Дата этой постройки неизвестна, но, если легенда говорит правду, она должна приходиться на 327 год, когда Елена была в Иерусалиме и искала реликвии Святого Креста. Если именно в это время она совершила поездку в Египет, как считают копты, и основала Белый и Красный монастыри возле Сохага, тогда, вероятно, нет ничего невозможного и в том, что она построила церковь и защитную башню на Синае. Даже если личный визит на Синай был слишком утомительным для восьмидесятилетней женщины, Елена могла предоставить необходимые средства. В самом деле, трудно поверить, что переживавшие тяжелые времена отшельники Синая, зная, что щедрая христианская императрица находится всего в нескольких днях пути, не сочли необходимым отправиться к ней, поведать о своих бедствиях и молить о покровительстве.

Изначальная церковь Неопалимой Купины простояла два века, потом, в 530 году, Юстиниан выстроил крепость. В этот период или вскоре после того церковь Неопалимой Купины расширили, она приобрела современные формы, тогда же ее стали называть церковью Преображения, в ней появилась великолепная византийская мозаика в куполе над высоким алтарем. Апсиду старой церкви Неопалимой Купины сохранили, она все еще находится внутри, в восточной части нынешней церкви Преображения; по ней видно, что первоначальная церковь была намного меньше и ниже.

Вплоть до Средних веков паломники продолжали посещать церковь Преображения, чтобы молиться перед Неопалимой Купиной, но перенос в монастырь мощей святой Екатерины Александрийской положил начало новой главе в истории синайской церкви. Она не только получила новое, третье по счету имя, но и весь монастырь стал известен как обитель Св. Екатерины; это название сохраняется по сию пору, хотя официально церковь не посвящена святой, а только является хранилищем ее мощей.

Связь истории святой Екатерины и синайской церкви стала столь примечательной, что с этих далеких гор ее слава распространилась по всей Европе, и в особенности в Бельгии. Екатерина была девой из Александрии, которая умерла за веру во времена правления Максимиана. Среди уготованных ей пыток было привязывание к четырем колесам, усеянным шипами, которые, как гласит легенда, вращались, не разрывая ее плоти. Тогда мучители отвели деву к палачу, который отрубил ей голову. Через пять столетий после ее мученичества одному из синайских монахов открылось, что тело святой Екатерины ангелы перенесли на вершину Джебел Катерин — ближайшую к горе Синай. Братья поднялись туда и обнаружили мощи святой, которые сначала не стали переносить в свою церковь. Кости святой источали миро, которое монахи время от времени собирали в стеклянный фиал, причем была установлена очередь на исполнение этой почетной роли. Однажды, примерно в 1026 году, монах по имени Симеон отправился на вершину горы Синай, чтобы собрать миро, и заметил, что от мощей отделились три пальца, которые он и взял с собой в монастырь. В то время существовал обычай посылать священное миро из монастыря на Синае ко дворам Европы в обмен на пожертвования со стороны королей и принцев. Среди тех, кто на протяжении многих поколений являлся жертвователями монастыря, можно назвать герцогов Нормандии. Каждый год монахи отправлялись с Синая в Руан и всегда привозили назад дары из золота и серебра.

Таким образом, в 1026 году или около того жребий совершить путешествие выпал монаху Симеону, и он взял с собой три отделившихся пальца святой Екатерины и, после многих приключений на суше и на море, преподнес свой дар герцогу Роберу Норманнскому, отцу Вильгельма Завоевателя. Когда Симеон прибыл в Руан вскоре после вступления Робера на престол, будущему покорителю Англии было, вероятно, около года.

Реликвии святой Екатерины поместили в аббатстве Троицы возле Руана, и когда аббат Изамбер лично освидетельствовал святыню, распространилось мнение, что мощи исцеляют от болей. Их слава росла, пока аббатство возле Руана, как и церковь Преображения на Синае, не утратило в сознании верующих свое прежнее наименование и не стало считаться аббатством Св. Екатерины. Весьма любопытно, как культ святой быстро распространился по всей Европе. Крестоносцы, возвращавшиеся из походов, приносили рассказы о ней с Востока; появилось латинское житие; новый поток паломников направился на Синай, где монахи приняли решение перенести мощи святой с вершины горы в церковь, где они по сей день хранятся в особом ковчеге.

Норманы принесли славу святой в Лондон, где королева Матильда основала больницу и церковь Св. Екатерины в Тауэре в 1148 году. Церковь давно разрушилась, но ее построили заново в Риджентс-парке. В Англии шестьдесят две старинных церкви были посвящены этой святой; но не только благодаря официальным посвящениям престолов святая Екатерина утвердилась в Англии, оставив имя в названии холмов и мысов. Есть посвященные ей холмы и горы возле Винчестера, Крайстчерча и Гилдфорда; есть мыс Святой Екатерины (Сент-Кэтринз пойнт) на острове Уайт, долина Сент-Кэтринз Даун на том же острове; есть гавань Святой Екатерины на острове Джерси, старинная деревня ее имени в Сомерсете, в нескольких милях к северу от Бата. И каждая женщина в мире, которая носит имя Екатерина, имеет отношение к отдаленному монастырю на горе Синай, носящему имя святой Екатерины Александрийской, каковое разошлось по всему христианскому миру.

Пятнадцать ступеней ведут вниз, к церкви Преображения. Проходя через нартекс, на какое-то мгновение ничего не видишь, потому что глаза слепнут от сияния золотых и хрустальных канделябров, свисающих по всей длине здания. Церковь перегружена всевозможными знаками благочестия, поднесенными за долгие века. Хотя великие караваны, которые столь долго находили дорогу к этому уединенному месту, исчезли словно мираж, знаки веры и любви, принесенные ими сюда, остаются в виде позолоченных и драгоценных даров, сверкающих окладами икон, которые видны повсюду в сумрачном освещении.

Мое первое впечатление после того запустения, которое окружало монастырь, можно определить как изумление от самого факта, что существует такое здание, что оно простояло четырнадцать веков посреди Синайской пустыни. За стенами монастыря ни на мгновение невозможно забыть, где ты находишься, но когда стоишь в этой церкви, можно представить, что оказался в любом из великолепных греческих соборов Европы. Вероятно, это самое потрясающее из подношений греческой православной церкви Богу; это дар, уже четырнадцать веков обращенный к небесам людьми, которые подвергали опасности свою жизнь, которые преодолевали трудности и суровые лишения. Возможно, небу не нужно столько позолоты, но это способ, которым люди способны выразить свою любовь, и души тех, кто принес церкви свои подношения, наверняка нашли путь к трону Господа.

Двенадцать колонн, которые отделяют центральный неф от двух боковых, явно византийского происхождения, они из гранита, покрытого штукатуркой, и окрашены в тускло-зеленый цвет. Когда обновляли убранство храма, вероятно, природный камень показался кому-то слишком простым. Трудно даже вообразить, почему некоторые авторы характеризуют капители этих колонн как «лотосы», потому что ни одного лотоса я среди капителей церкви не увидел. Это самые обычные византийские колонны, причем все капители разные. Брат Гавриил объяснил мне, что каждая из двенадцати колонн содержит внутри реликвию мученика, по одной на каждый месяц года.

Иконостас представляет собой сплошную стену образов, вписанную в совершенную окружность апсиды и закрывающую алтарь. В полукуполе над ней находится знаменитая юстиниановская мозаика — сцена Преображения. Пожалуй, из древних мозаик эта наименее известна. Она относится к тому же периоду и тому же стилю, что и мозаики церкви Св. Софии в Константинополе, а также мозаики Равенны и Салоник, то есть к старейшим византийским мозаикам. На плоском участке стены выше полукупольного изгиба апсиды можно увидеть фигуру Моисея, стоящего перед Неопалимой Купиной, а также принимающего скрижали Завета, но это более поздняя работа, не обладающая изысканностью и совершенством мозаики купола.

Прекрасная группа сцены Преображения окаймлена серией из 32 круглых медальонов с серебряным фоном, на котором выступают оплечные изображения святых и пророков. Вдоль внутренней окружности у основания купола видна греческая надпись: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа, исполнен сей труд во спасение тех, кто внес свой вклад в него пожертвованиями, при Лонгине, святейшем и приоре, и Феодоре, священнике». Сюжет мозаики следующий: пять фигур стоят вокруг центральной фигуры Иисуса в мандорле миндалевидной формы, состоящей из нескольких оттенков голубого цвета. Господь облачен в кремовую мантию византийского типа, ниспадающую красивыми складками до ног, украшенную золотой полосой-клавом через плечо, знаком Христа. Нимб у Него серебряный с сияющим крестом. Христос держит свиток с текстом в руке, а от Его тела исходит пять лучей бледно-серебряного тона, протянувшихся к каждой из пяти дополнительных фигур, стоящих или упавших на колени и жестами изображающих страх и изумление. Вне границ мандорлы лежит ничком святой Петр, закрывающий лицо от сияния Славы Господней; по обеим сторонам от него стоят на коленях Иоанн и Иаков, а выше них расположены Илия и Моисей. Мозаика представляет изумительную композицию в синих, зеленых, коричневых тонах на золотом фоне. Волосы и борода Спасителя насыщенного коричневого цвета, этот образ Христа хорошо знаком на Западе.

Свет в апсиде довольно слабый, поэтому детали мозаики рассмотреть не так-то просто, а после десяти часов утра солнце уже уходит из двух маленьких окон над головой, которые являются здесь единственными источниками освещения.

Направо, если стоять лицом к алтарю, находится мраморная рака, поддерживаемая четырьмя изящными византийскими мраморными колоннами. Над ними установлен купольный свод с девятью свисающими лампадами, а внутри находится маленький украшенный саркофаг из мрамора, в котором хранятся мощи святой Екатерины. Один из старших монахов вошел в церковь со связкой ключей и предложил показать мне реликвии. Сначала зажгли свечи на алтаре, и все присутствующие монахи почтительно сняли головные уборы, когда архимандрит открыл саркофаг. Внутреннее пространство было заполнено различными объектами, но мне показали только два из них, это были золотые ларцы. Когда открыли первый, монахи перекрестились, и я увидел внутри руку скелета, пальцы которой были унизаны кольцами. Изумруды, рубины, бриллианты сияли на костях. Запястье было укутано в хлопчатую ткань, скрепленную сверкающим золотым браслетом.

Во втором ларце оказался череп, у которого я смог разглядеть лишь гладкое, темное темя. Разнообразные драгоценные дары лежали вокруг него, я обратил внимание на викторианский золотой соверен. Были и другие реликвии Екатерины, в самом саркофаге, но мне сказали, что их никогда никому не показывают. Когда монахи убрали на место ларцы, которые мне демонстрировали, свечи погасили.

Затем меня попросили снять обувь, прежде чем войти в часовню Неопалимой Купины, которая расположена позади церкви. На меня произвела сильное впечатление эта крошечная темная апсида, нет сомнения, что она — единственное, что осталось от древней церкви, стоявшей на этом месте еще до возведения церкви Преображения. Она расположена немного ниже уровнем, чем более поздний храм, кладка стен практически везде прикрыта глазурованной плиткой. В центре находится ниша без окон, перекрытая полукупольным сводом, а в ней — маленький алтарь, опирающийся на четыре тонких мраморных колонны. Три лампады свисали над алтарем, а внизу была маленькая серебряная табличка, обозначающая место появления Неопалимой Купины.

Монахи рассказали, что в определенный день, раз в году, луч света проникает внутрь темной и тесной церкви. Окружающие горы так высоки, что за исключением этого дня часовня Неопалимой Купины погружена в почти полный мрак.

Вероятно, самая большая бестактность, которую может допустить англичанин на Синае, — заявить, что он внес деньги на покупку Синайского кодекса, который теперь находится в Британском музее. Я благодарен за то, что никто не заговорил со мной на эту тему, но я понимаю, что для монахов это болезненный вопрос. Они говорят, что Тишендорф увез кодекс в 1859 году, чтобы скопировать, а потом русский царь нечестным образом им завладел. Вероятно, они считают, что мы не имели права приобретать кодекс, поскольку рассматривают рукопись как украденную собственность[33].

Кто бы ни был прав, известность и финансовая ценность Синайского кодекса заставили монахов тщательнее охранять свою библиотеку. Книгами больше не пренебрегают. Они находятся в каменной комнате, напоминающей банковское хранилище, а самые ценные тома помещены за решетку, которая запирается на замок. Книги лежат на полках, большинство из них имеет бумажные ярлыки на корешке, на которых написаны заглавия по-гречески и по-арабски. Мне показали знаменитый Золотой кодекс с иллюминованными страницами и другие древние драгоценные рукописи, бережно хранимые под замком.

Неподалеку от библиотеки расположена старинная трапезная. Это большое каменное, сводчатое помещение с маленьким алтарем в восточной части, над которым есть отдельный полукруглый свод. Стены покрыты современными фресками, медальонами с образами святых. Самое замечательное украшение — фреска над алтарем, исполненная одним из синайских монахов. С богатством деталей, достойным Брейгеля, она изображает сцену Страшного суда; каковы бы ни были недостатки, ее невозможно упрекнуть в отсутствии действия или реализма. В верхней части представлен Господь на престоле в небесах; по сторонам от Него сидят апостолы и святые, которые ожидают приговора душам смертных. Справа изображен ад, готовый принять злых и грешных, кое-кто уже прибыл туда и пребывает в отчаянии, в окружении змей, ужасных чудовищ и разнообразных бесов. Внизу, на земле, открываются могилы, выпуская мертвецов. Архангел Михаил в полном римском боевом облачении поражает копьем дракона; группа черных как смоль демонов сопровождает Антихриста; но самая замечательная часть фрески — святое воинство, открывающее врата Гроба Господня, из которых выходит Спаситель с крестом в руках. Все это написано с необычайной искренностью и изяществом, и мне очень жаль, что не удалось узнать имя художника.

На стенах трапезной также изображены различные гербы, вырезанные крестоносцами и паломниками Средневековья. К несчастью, многие другие, написанные красками на каменных стенах, были с течением времени удалены.

Брат Гавриил сказал мне, что существует обычай, согласно которому настоятель сидит спиной к восточной стене, а монахи занимают боковые стороны стола. Трапеза обычно состоит из черной фасоли, оливкового масла, хлеба; пока все едят, один из монахов читает отрывки из житий святых, его чтение подчиняется звонкам колокольчика, который стоит рядом с настоятелем, — звон указывает, когда остановиться, а когда продолжить чтение.

Монахи раньше обмывали ноги паломников в трапезной, но теперь поток русских паломников на Синай иссяк и эта церемония стала исключительно редкой. Когда Покок посещал монастырь в 1739 году, он отметил существование этой традиции: паломникам обмывали ноги вскоре после прибытия в монастырь. Ноги самого Покока обмыл лично настоятель. «Один из монахов после окончания церемонии держит чашу с водой и кувшин в руках, а затем опрыскивает паломников розовой водой; если речь идет о мирянах, церемонию совершает один из послушников, а все сообщество сидит в зале и распевает гимны».

Я полагаю, красота монастырского сада сильно преувеличена гостями обители; впрочем, нет сомнений, что он очень трогателен. Это «древесная» часть монастырской территории, в которой произрастают породы, вывезенные из Европы, и кусты, теснящиеся в тени стены, спасающей их в этом чуждом краю.

Открыв калитку, вступаешь в сад, где кипарисы, немногочисленные оливы и миндаль чередуются с фруктовыми деревьями, и все они таятся в тени желтых скал. Для меня это просто любопытная достопримечательность, но для монахов — кусочек родины на чужбине. Не имеет значения, прибыли иноки из Салоник, с Крита или Кипра, они видят в этом саду напоминание о доме, и, возможно, именно способность смотреть на сад без эмоций является проверкой: обрел ли человек полный мир с Господом или еще привязан к земному.

Не могу сказать, что местные монахи являются отличными садовниками; кажется, они оставляют всю физическую работу бедуинам. Среди лучших плодов можно отметить невероятно твердые груши, которые способны лежать целыми и невредимыми до следующего урожая. Хотя и твердые, они все же обладают необычным вкусом и ароматом, какого нет у груш, которые я пробовал в Европе.

Как-то утром я гулял по саду и встретил брата Гавриила и еще одного молодого монаха. Мы вместе прошли мимо белого здания, стоявшего среди деревьев, я уже знал, что это костница монастыря, и тут один из моих спутников предложил зайти туда. Он открыл замок на двери, и мы вошли в сводчатое помещение, до самого потолка заполненное человеческими костями. Слева от входа лежала груда черепов, а с противоположной стороны — тысячи рук; в других концах комнаты так же аккуратно были рассортированы и сложены кисти рук и ступни ног.

Я был так захвачен этим ужасным зрелищем, что не замечал, что делают мои спутники, пока запах благовоний не заставил меня обернуться. Оба монаха стояли рядом, один держал зажженную свечу, а другой покачивал кадильницей перед кошмарной фигурой — скелетом, облаченным в пыльную рясу. Он был привязан к обыкновенному кухонному стулу, с которого чуть склонялся в призрачной пародии жизни, на его костлявых пальцах висели крестик и четки.

Оказалось, это скелет монаха Стефана, умершего в 580 году. Он был отшельником, обитавшим на склоне горы Синай, и, как говорят, поймал детеныша пантеры и обучил его защищать келью от гиен. Когда аскет умер, его тело перенесли в монастырь на горе и поставили охранять костницу; в течение тринадцати веков Стефан восседает при двери, по-прежнему одетый, как монах, оберегая покой синайских мертвецов.

Обычай эксгумировать останки мертвецов всегда существовал в монашеском сообществе, через некоторое время после смерти кости извлекали и складывали в определенной части крипты, а черепа — в другой. Только епископы и архиепископы оставались в своих гробах, которые стояли вдоль стен костницы, один на другом, снабженные «этикетками» с именами и титулами покойников. Очевидно, на каменистой равнине Эль-Раха этот жутковатый обычай был необходимостью. Если каждый монах, представленный в костнице черепом, занимал бы свое место в вырезанной в скальной породе гробнице, гора со временем превратилась бы в сплошные погребальные соты.

Среди достопримечательностей можно отметить железный пояс, снятый с тела одного из отшельников. Еще я увидел власяницу и — самое странное — два скелета, скованных вместе железными кандалами. Романтичная и весьма неточная история гласит, что эти скелеты, вероятно, были двумя кающимися грешниками, которые так и скончались во время паломничества, не сняв оков. Немало таких кающихся, должно быть, приходило на Синай, и мы знаем по меньшей мере о двух братьях Фромон из Ренна, которые совершили в IX веке убийство и были приговорены к совершению искупительного паломничества в Рим, Иерусалим и на Синай. Их принял папа Бенедикт III, благословивший братьев. Несколько лет они провели в Иерусалиме, затем ушли в Фиваиду, жили среди египетских монахов и наконец добрались, не снимая оков, до финальной точки своего путешествия, на Синай. Они возвращались в Ренн через Рим, где, после перенесенных тягот, один из братьев скончался, но другой продолжал нести тело, пока его собственная кара не подошла к завершению. Обычно такие оковы делали из оружия, которым было совершено убийство.

Монахи желали показать мне еще некоторые достопримечательности костницы, но я с радостью нашел предлог, чтобы покинуть это мрачное место и вновь оказаться в теплом саду.

Мы с братом Гавриилом в сопровождении оборванного худого бедуина ранним утром отправились на вершину горы Синай.

Огромная стена почти вертикального склона позади монастыря была укрыта холодной тенью. Пик горы Синай оставался вдали, его закрывали другие вершины. Он находится в 8000 футах над уровнем моря — почти в два раза выше, чем Бен-Невис, — но эти цифры дают преувеличенное представление о реальной высоте восхождения, которое, хотя и утомительно, все же не опасное и не слишком трудное. Сам монастырь расположен на высоте около 4000 футов над уровнем моря, следовательно, надо подняться лишь на 3500 футов; задача теоретически облегчается тем, что в горе еще во времена великих паломничеств вырезали 3000 ступеней.

Мы шли три четверти часа, и я стал понимать, что идти по ступенькам тяжелее, чем совершать обычный подъем в гору, особенно потому, что некоторые ступеньки так же круты, как во многих старых домах, и редко две подряд бывают одинаковой высоты. Именно отсутствие единообразия между ступеньками лестницы делает восхождение таким утомительным; на самом деле я бы назвал лестницу на Синай скорее наказанием, чем помощью.

Мы медленно взбирались, переходя из холодной тени, царившей на нижней части склона, в освещенное и прогретое пространство; затем, когда контуры высокого пика заслонили солнце, снова шли в благословенной тени. Снова и снова мы останавливались и оглядывались, чтобы оценить восхитительный пейзаж, который с каждым шагом становился все более величественным.

Мы сделали остановку для отдыха у небольшого горного источника, где, согласно арабскому преданию, Моисей некогда пас стада Иофора. Хотя брат Гавриил был очень худ, а лицо его было совершенно восковым, он оказался крепким и выносливым, как горный козел, и, вероятно, мог бы пройти до самой вершины и обратно без остановки и не почувствовать усталости. Он представлял собой выдающийся пример пользы умеренного питания. Я попросил описать мне обычный дневной рацион, час за часом.

— Возьмем, например, вчерашний день, — начал он. — Я встал в половине четвертого, был в церкви до половины седьмого. Затем выпил чашку кофе в семь утра, но ничего не ел, потому что был постный день. С восьми до часа мы с вами осматривали монастырь. В час мы расстались, и я поел: черная фасоль, хлеб, масло. Затем полчаса сна. В два часа я зашел за вами, и мы гуляли по горам до пяти. После этого я съел тарелку овощного супа и пошел спать. Я снова был в церкви в половине четвертого утра.

Это типичный образ жизни на Синае. Еда здесь самая скудная, и в обязанности монахов входят долгие церковные службы.

Пока мы разговаривали, оборванный араб извлек из складок поношенной одежды предмет, который когда-то был вересковой трубкой; теперь она была в нескольких местах скреплена медными скобками. Чашу этой драгоценной трубки он набил смесью мелко порубленной травы, которую синайские бедуины используют вместо табака.

Затем он достал кремень, взял его в левую руку, обернув в клочок мягкой ткани. Затем извлек кусок железа, ударил кремнем по железу, причем тряпье служило для запала, оно при попадании искры стало дымиться. Наконец он раскурил трубку, причем сделал это так же быстро и легко, как европеец с помощью современной зажигалки.

— Не хотите сигарету? — предложил я.

У него расширились глаза от изумления. Он быстро вытряхнул траву, взял пару сигарет и набил трубку табаком.

Мы тронулись в путь, словно персонажи баньяновского «Пути паломника», пока не добрались до ущелья, где ступени поднимаются к трещине в скале. Там стоит маленькая часовня Девы Марии, которая всегда заперта, за исключением одного дня в году.

— Есть легенда, что в древние времена караваны с едой не пришли в срок из Египта, — рассказал брат Гавриил, — а монахи страдали не только от нехватки пищи, но и от нашествия чумных блох. Было решено оставить монастырь и найти другое убежище. С печалью в сердце монахи совершили последнее паломничество на священную гору. Когда они достигли этого места, то увидели Святую Деву с Младенцем на руках. Она сказала им: «Возвращайтесь, и все ваши беды закончатся». Удивленные монахи спустились и обнаружили у стен обители верблюдов с грузом еды, а все блохи чудесным образом исчезли!

Лестница шла по лощине, потом пересекла реку. В этих вратах часто сидел отшельник Стефан, чей скелет охраняет костницу. Его задачей было испытывать паломников, чтобы убедиться: они достойны взойти на гору. Если Стефан их пропускал, они шли к следующим вратам, где ждал брат, выслушивавший исповеди и дававший отпущение грехов.

Затем лестница привела нас на примечательную маленькую платформу, единственный плоский участок на всем пути к вершине горы Синай; там, словно часовой, стоял одинокий кипарис. Говорят, этому дереву уже пятьсот лет, а гравюра в книге Лабора, изданной в 1838 году, показывает, что век назад оно выглядело точно так же, как сегодня.

На платформе есть два здания: старинная каменная часовня Илии и маленький домик, словно из сказок братьев Гримм, возле заброшенного сада. Эти строения, то, что осталось от сада, и одинокий кипарис, как и все в пустыне, хранят атмосферу особой таинственности. Будто, приди мы минутой ранее, мы застали бы кого-то — или что-то, но теперь дерево, здания и сад притворились спящими и поджидают, пока мы уйдем.

Именно там, перед часовней Илии, с нами произошла небольшая неприятность. Брат Гавриил порылся в рясе в поисках ключа и обнаружил, что оставил его в монастыре. Он сказал, что часовня выстроена над пещерой, в которой, по преданию, скрывался пророк Илия, бежавший от гнева Иезавели, — событие это описано в Третьей книге Царств, в главе 19. Когда он жил в пещере, Господь явился ему и велел вернуться и выбрать Елисея в качестве преемника-пророка; из этой пещеры Илия пошел назад, к народу, и указал на Елисея «и бросил на него милоть[34] свою»³⁰.

Часовню открывают один-два раза в году, несколько монахов поднимаются сюда и в уединении служат литургию, проводят ночь в «сказочном домике» возле заброшенного сада и на следующий день возвращаются в обитель.

После платформы подъем становится более легким, хотя и крутым, вероятно, благодаря прохладному воздуху, напоминающему вино со льдом. Над крышей мира дуют ветра, от которых болят колени и горит лицо. Я шел вперед, и после каждой сотни шагов оглядывался на великолепный горный пейзаж, который час назад был таким огромным, а теперь лежал внизу; и за темными пиками открывались дальние горы. И все эти скалистые хребты и вершины выглядели такими же безжизненными, как лунный ландшафт.

Как и многие другие великие вершины, гора Синай остается скрытой, невидимой, пока до нее не остаются последние несколько ярдов пути. Взглянув наверх, я наконец увидел вершину, в которую упирались вырезанные в скале ступени, а дальше — маленькую каменную часовню на фоне неба. Крест на ее двери четко вырисовывался на фоне безграничной синевы, я прошел последние ярды и посмотрел вниз, на далекую землю.

В своей жизни я не раз поднимался на высокие горы, но никогда прежде передо мной не открывался такой пейзаж, как с горы Синай. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, я видел громоздящиеся горные хребты, расположенные далеко внизу, слово воды замерзшего моря. Только к юго-западу тянулось сплошное темное плечо Джебел Катерин. Шторм на море, внезапно превратившийся в камень, — вот, наверное, единственный образ, который может более или менее точно передать это потрясающее зрелище. Заостренные гребни гор; длинные хребты, словно волны, которые вот-вот разобьются; тяжелые массы скал, которые, кажется, готовы обрушиться вниз; огромные, широко раскинувшиеся, глубокие долины, словно впадины, которые предвещают новые подъемы водных масс; жаждущие, дикие, пустынные. В этот безоблачный день в чистом воздухе я видел далеко и отчетливо. К востоку были четко различимы золотые пески Синая вдоль залива Акаба, окаймленные синей водой, простиравшейся дальше, на восток, вплоть до Ибн-Сауда. К северу я мог различить пугающий барьер гор, прорезавших сердце Синая, а к северо-западу они сбегали к Суэцкому заливу, будто придавленные некими гигантами. В долине внизу — Вади Себайех — я видел тропы верблюдов, словно серые нити. А когда я смотрел на синюю массу Джебел Катерин, чей двойной пик был чуть выше горы Синай, то видел птицу, летящую среди скал несколькими сотнями футов ниже; она неторопливо исчезла между двумя горами, а затем следом пролетела еще одна птица, и обе они медленно уплыли вдаль. Это были единственные признаки жизни (я почти не сомневался, что видел золотых орлов).

Поднятая над миром, на высочайшей точке горной вершины стоит маленькая часовня горы Синай; в нескольких ярдах от нее, отделенная низкой каменной стеной и полосой колючей проволоки, находится небольшая мечеть, которую арабы посещают раз в году, чтобы зарезать жертвенную овцу и поднести ее Моисею. И часовня, и мечеть выстроены из крупных гранитных блоков. Часовня довольно современная, она заменила старую, которая, возможно, стояла там еще до постройки монастыря в долине. Почва вокруг нее усыпана обломками прекрасно обработанных камней, кусками мрамора со следами византийской резьбы, — все это остатки первой часовни. Многие камни с фрагментами скульптур того раннего здания встроены в стены современной часовни.

Меня попросили оставить запись на листе книги посетителей, которую хранят в небольшом вестибюле часовни. Я заметил, что предыдущий гость был здесь около двух месяцев назад, и практически все, кто расписывался в книге, похвалялись временем, за которое им удалось подняться на вершину. Считалось, видимо, что отличный темп — два часа на восхождение.

Часовня украшена циклом библейских сцен, но роспись еще не окончена. Мы увидели банки с красками и кисти в углу церкви. С правой стороны от алтаря оставлен на обозрение фрагмент дикой скалы, как и в Куполе Скалы в Иерусалиме; согласно традиции, именно здесь Моисею были даны скрижали Завета. Первая часовня на Синае была построена на этой вершине много веков назад, и мощи святой Екатерины принесли сюда с соседней горы и хранили тут много лет.

Монах зажег свечу на алтаре, и она осталась гореть, когда мы прошли в часовню. С другой стороны от часовни находилась пещера на открытом воздухе, достаточно большая, чтобы вместить человеческое тело; говорят, это место, где Моисей закрыл лицо, не способный вынести сияние Славы Господа.

Не знаю, жили когда-нибудь монахи на вершине горы Синай или нет, или они только поднимались сюда с паломниками и отпирали часовню, как сделали в моем присутствии. Существует традиция, согласно которой любой, кто будет спать на горе, проснется от подземного рокота. Одно из самых ранних упоминаний о святых местах Синая найдено в путевом дневнике женщины, которая совершала паломничество примерно за столетие до постройки монастыря. Это была благочестивая испанская монахиня по имени Этерия, считается, что она побывала здесь около 460 года, чтобы своими глазами увидеть места, о которых читала в Библии. Ее описание восхождения на гору Синай, как и весь дневник, проливает свет на условия существования восточного христианства в эпоху, когда паломничества были крайне редкими. Она рассказывает, что Синайские горы таковы, что «невозможно идти по ним медленно и долго, как извивается змея, здесь поднимаешься по прямой, словно перед тобой стена, и ты должна спускаться с каждой из этих гор, пока не доберешься до основания средней горы, каковая и есть Синай. И там, с помощью Христа, нашего Господа, благодаря молитвам монахов, которые сопровождали нас, я совершила восхождение, с великим трудом, ибо пришлось подниматься пешком, так как там не проедешь в седле; тем не менее труд не был в тягость из-за желаний, которые я увидела осуществленными с помощью Господа».

Монахиня Этерия поднялась на вершину Синая за четыре часа.

Глядя с высоты пика на горы Синая четырнадцать столетий назад, Этерия записала:

Прошел целый век между временем паломничества Этерии и рождением Мухаммада, так что мечеть, естественно, возвели позднее. Я прошел к этому зданию, представляющему собой однокамерное строение из камней, обмазанных кровью жертвенных овец, которых приводят сюда бедуины. Сидя на стене, разделяющей христианскую и мусульманскую части вершины, я съел сэндвичи, которые захватил с собой; было тихо и спокойно, я заметил мышь, которая выбралась из-под мечети и пробежала немного, а потом села, прижав к животу передние лапки, и огляделась. Я боялся пошевельнуться, но она была совсем ручная, насколько это возможно для дикой мыши. Она была не столько велика, как Микки-Маус из Курны, но вдвое крупнее любой английской мыши, и впечатление упитанности усиливалось благодаря густому пушистому меху — ни дать ни взять эскимос мышиного мира.

Я бросил мыши кусочек хлеба, и зверек потащил подачку к себе под мечеть, потом появился снова; бросая кусочки все ближе и ближе к себе, я подманил мышь буквально к ноге; уверен, что если бы я приходил сюда часто, через неделю она ела бы у меня с руки. Мое удовольствие от наблюдений за мышью увеличилось, когда она вернулась со всей своей семьей — и взрослые, и детеныши были такими же пушистыми и упитанными. В это время две «христианские» мыши приблизились со стороны часовни, так что вскоре вокруг меня собралось шесть-семь зверьков, которые деловито сновали туда-сюда. Но откуда они приходили? Были это обычные домашние мыши, добравшиеся до вершины горы, на высоту 8000 футов над уровнем моря? Или они — результат некоего мышиного «исхода» из когтей монастырских котов? Или это особый вид синайских мышей? Помнится, я слышал, как домашние мыши оказались на песчаном острове неподалеку от Дублина и вскоре изменили цвет, а один кладовщик из лондонских доков рассказывал мне, что на холодных складах мыши обрастают исключительно густой шерстью. Так что, вполне возможно, эти мыши стали такими пушистыми, чтобы выжить зимой на вершине Синая.

И греческий монах, и бедуин уверяли меня, что, насколько они помнят, мыши жили в горах всегда. Если последний посетитель оставил им хлебные крошки, то, учитывая двухмесячный перерыв, как могли эти существа выжить на голой скале?

Когда солнце стало клониться в сторону Аравийской пустыни, мы погасили свечу и закрыли часовню. Развернувшись спиной к священной вершине, мы двинулись вниз, оставив ее небесам и крошечным грызунам, которые обитают в закоулках и расщелинах священной горы.

Мы спускались быстро, местами просто бежали, останавливаясь время от времени не потому, что уставали, а чтобы насладиться красотой заката. Брат Гавриил рассказывал мне о святых и отшельниках, чьи имена связаны с пещерами Синая, и я с интересом обнаружил среди них многих персонажей, широко известных в истории раннего христианства.

Святые Косма и Дамиан жили в пещере в долине Вади эль-Леджах. Они были врачами-египтянами и прославились как «мученики-бессеребренники», поскольку были профессионалами, которые не брали плату за услуги, но просили пациентов обратиться от язычества к христианству. Должно быть, они были среди ранних синайских отшельников, поскольку считается, что они приняли смерть в III веке, во время гонений Диоклетиана.

Еще один святой, чье имя дано одному из гротов в горах, — Онофрий. Он был египетским отшельником, который, как и святой Антоний, искал уединения более полного, чем могла дать Фиваида, а потому в конце III века удалился в дикие горы Синая. Его житие написал монах, знавший отшельника лично, это был египтянин по имени Пафнутий, ученик святого Антония; рукопись находится в Британском музее. В начале IV века Пафнутий посетил самых знаменитых святых и анахоретов пустыни, чтобы составить рассказ об их подвигах. Однажды, поднимаясь на гору Синай, он увидел человека, тело которого, сплошь заросшее волосами, прикрывал лишь пояс из листвы. Увидев его, Пафнутий спрятался, потому что принял странного типа за сумасшедшего. Но это был отшельник Онофрий. Проводив Пафнутия в свою пещеру, отшельник поведал, что семьдесят лет назад жил в монастыре в Египте, но, желая подражать Иоанну Крестителю, решил избрать самые удаленные и дикие места. Он пришел на Синай, где его ряса постепенно превратилась в лохмотья, так что через некоторое время наготу уже ничто не прикрывало. Пока он описывал свою жизнь, лицо его становилось все бледнее, и гостю стало очевидно, что отшельник умирает. Перед смертью он благословил Пафнутия, который оторвал кусок своей одежды, чтобы завернуть тело аскета, а потом оставил его в расщелине, в скалах.

Еще одно имя, упомянутое братом Гавриилом, — святой Нил. Монахи утверждают, что его скелет находится в костнице, хотя я уверен, что где-то читал: его мощи были перенесены в церковь Свв. Апостолов в Константинополе еще в отдаленные времена. Нил был одним из величайших отшельников, оставивших письменные тексты; его сочинения служили для просвещения христиан в самые темные времена. Человек богатый и уважаемый, в Константинополе он жил при императоре Феодосии II, но горел желанием служить Богу в самом удаленном месте мира. Оставив жену, он забрал младшего сына Феодула и совершил вместе с ним долгое путешествие; вероятно, это произошло в 390 году. Он сам рассказывал, что пустыня была полна жестоких сарацин, которые поклонялись Утренней звезде и приносили в жертву мальчиков на алтарях из грубого камня. Если они не могли принести в жертву мальчиков, то заставляли белого верблюда, не имевшего ни одного изъяна, встать на колени, после чего шейх перерезал горло животного ударом меча. Потом сарацины поедали жертвенное животное, причем полагалось съесть жертву до того, как первые лучи солнца появятся над горизонтом.

Нил с сыном жили как отшельники рядом с другими анахоретами. Но однажды группа сарацин напала на церковь и забрала все запасы продовольствия, которые монахи хранили в кельях на зиму. Потом они приказали отшельникам снять одежду и выстроиться по возрасту. Самые старшие аскеты были убиты, а юноши, среди которых был и Феодул, сын Нила, уведены в рабство.

«О, почему же наступил конец чудесам Синая? — восклицал Нил. — Почему не прогремел гром, почему молнии не поразили их за злые деяния?!»

После того как тела мертвецов сожгли, оставшиеся отшельники собрались и приняли решение подать жалобу местному правителю, который, видимо, отвечал перед римским правительством за безопасность горных проходов, как сегодня местные шейхи несут ответственность перед пограничной администрацией. Правитель ответил отшельникам, что накажет разбойников и отомстит за нападение, и Нил, жаждавший вернуть сына, спросил, можно ли ему пойти с ним. Правитель согласился, и Нил отправился с войсками, которые в течение двенадцати дней переходили Синайскую пустыню. Затем он встретил человека, который сказал, что видел тех сарацин и что юношу не убили. Нил был очень рад услышать, что Феодул жив. Однако мальчика продали в рабство в греческий город Элуза, который сэр Леонард Вулли и Т. Э. Лоуренс идентифицировали с руинами Халасы, милях в пятнадцати от Беэр-Шевы.

Нил отправился в этот город, чтобы найти сына. Он обнаружил, что епископ Элузы сделал его придворным в церкви. Феодул рассказал отцу, как он и другие пленники все ночи спали на голой земле, связанные ремнями, а рядом стоял алтарь, на котором лежал меч, и чаша с водой, фиал и благовония. Как-то сарацины перепились и долго проспали, так что утром и в течение следующих дней пленников гнали вперед и вперед, поскольку похитители спешили получить деньги за молодых людей. Епископ Элузы настолько поразился благочестию отца и сына, что посвятил их в священнический сан.

Нил и Феодул вернулись на Синай, чтобы продолжить отшельническую жизнь. Они отличались особой суровостью быта, но Нил не впадал в крайности и находил время критиковать издержки и пороки аскетического бытия. Его сочинения, в особенности письма с советами и указаниями друзьям-христианам, входят в число самых личных и полезных текстов, которые дошли до нас из той далекой эпохи.

Обсуждая великих анахоретов прошлого, мы спустились с горы Синай и вышли по верблюжьей тропе в долину Вади Шуайб, откуда увидели монастырь, лежавший в тени гор.

— Взгляните, кто это? — спросил я.

Вдали, в ущелье на дальнем склоне, я заметил черную фигуру, спускающуюся с гор. Человек был очень далеко, так что пришлось присмотреться изо всех сил. Брат Гавриил, менее дальнозоркий, не мог его разглядеть, но бедуин мгновенно опознал человека и назвал его по имени.

— А, это старый монах, который проводит все время в горах, устанавливая кресты на возвышенностях, — сказал брат Гавриил. — Вы видели кресты. Он ставит их в память славных мучеников и отшельников, которые жили и умерли здесь.

Это была моя последняя ночь на Синае. Я в одиночестве сидел после ужина в маленькой комнате по соседству со спальней, и монах принес книгу посетителей, чтобы я оставил там запись. Я перевернул страницы, в свете лампы прочитал громкие имена. Странно, что многие скверные отели в часто посещаемых концах света заводят книги посетителей с роскошными пергаменными страницами, а вот монахи Синая, у которых бывает бесчисленное множество гостей (их много словно песку в пустыне, особенно если учесть паломников всех эпох и стран), обходятся обычной тетрадкой.

Книга посетителей — современная черта на Синае, эта начиналась с 1860 года. Буркхардт рассказывал, что когда в 1816 году посетил монастырь, он увидел на стенах клочки бумаги, на которых посетители записывали свои имена, так что современная тетрадь, очевидно, стала «давней и настоятельной потребностью».

Первая запись принадлежит Йохану Томасу Олафу Неергорду из Копенгагена, который останавливался в монастыре 19–21 марта 1860 года. Первые англичане, оставившие свои имена в книге посетителей, — Ч. М. Николс, Ч. Дж. Мур и Уильям Говард Доути, который сделал вклад в размере 60 франков.

Есть и французская запись, датируемая мартом 1868 года, когда монастырь посетила большая группа представителей Компании Суэцкого канала; можно разобрать подпись некоей Мари Вуазен. На той же странице, но с датой 30 сентября 1935 года, значится: «Сын Мари Вуазен, жены Жана Микара, был счастлив посетить это святое место через шестьдесят восемь лет после паломничества своей матери и деда. Гастон Микар».

Под датой 5 апреля 1871 года я прочел:

«Желаю выразить глубокую благодарность доброте и любезности, проявленным монахами во время четырехдневного визита в обитель. Каннингем Грэм, Шотландия».

Под 1875 годом, но без указания точной даты, в книге оставлена запись: «Чарльз М. Доути».

Замечательное послание датируется 7 октября 1888 года:

Под датой 1 марта 1894 года стоит подпись Пьера Лоти.

10 мая 1903 года датирована следующая запись:

16 ноября 1922 года покойный лорд Алленби посетил гору Синай и написал следующее:

Я скопировал лишь несколько записей, которые особенно заинтересовали меня, но трудно найти такой народ, чей язык не был бы представлен в этой книге.

Колокола зазвонили как обычно, в половине четвертого утра. Было еще темно, сияли звезды. Я спустился по четырем лестницам и пересек выбеленные дворы, в которых царили тишина и холод, и, прежде чем войти в церковь, расслышал в неподвижном утреннем воздухе приглушенный рокот голосов, доносившихся из здания. Я остановился и прислушался:

Затем более высокий голос ворвался в общий гул:

И третий, фаготом:

Последний слог был растянут и растаял на предельной ноте.

Через боковую дверь я вступил в облако тумана курящихся благовоний. Сначала я не мог ничего рассмотреть, кроме пятен света от горящих свечей и двух золотых искр и одной красной, висящих в сумраке; но потом глаза мои привыкли, я стал различать очертания, более темные тени в мире теней, и узнал огромный канделябр, свисающий с потолка в центральном нефе. Мое движение напоминало блуждание в огромной пещере, заполненной сталактитами.

Я на цыпочках прошел к хорам и встал там, не замеченный монахами. В восточной части церкви виднелось слабое сияние, в свете которого можно было распознать контуры кафедры. Бородатые лица возникали из темноты, на мгновение озарялись светом, а потом снова плавно исчезали во мраке. Легкое шуршание одежд было единственным предвестием появления нового лица, порой — легкий шорох ног по полу, и вот еще один проходит в световом пятне, а затем внезапно — новое лицо, бледное, бородатое, как и все другие, мгновение сияло, как призрак Банко.

Медленно, почти нечувствительно, рассвет начал рассеивать серый покров в церкви, но казалось невозможным, что свет сможет прорваться в эту сплошную тьму. А затем я увидел монахов, стоявших в хорах напротив, с другой стороны центрального нефа; я увидел, как выступают из сумрака колонны, как вырисовываются очертания высокого иконостаса с бастионом святых. Алтарные врата отворились. Оттуда вышел священник в красном облачении, в руках у него была большая книга; монах в черном одеянии встал рядом с ним и поднял свечу, так чтобы стал различим текст. Голос чтеца далеко разносился в прохладной церкви. Свет нарастал. Я видел уже довольно отчетливо длиннобородые лица святых, окруженные золотыми окладами икон. Священник и его помощник прошли назад, в алтарные врата; раздался громкий звук, когда металлические кольца заскользили по медному карнизу, и проем заполнился тяжелой красной парчой. Служба, начавшаяся в половине четвертого, завершилась с наступлением рассвета.

На ступенях снаружи несколько монахов стояли в сером свете в ожидании восхода. Архиепископ Синайский пригласил меня к себе, чтобы я смог присутствовать на церемонии встречи первого дня нового месяца. На Синае по-прежнему принят юлианский календарь, который на данный момент на тринадцать дней отстает от григорианского. Мы вместе поднялись на деревянную галерею перед его кабинетом, за нами шел священник, которого я видел в церкви, он все еще был в красном облачении. Он нес медную чашу со святой водой, пучок базилика и довольно большой серебряный крест. Когда мы вошли в комнату архиепископа, священник передал базилик и крест своему пастырю. Архиепископ соединил их, погрузил в святую воду, на мгновение приложил ко лбу, произнес, судя по всему, безмолвную молитву, а затем окропил всю комнату святой водой, используя для этого пучок базилика. Церемония завершилась, священник унес чашу, базилик и крест, он обошел монастырь, окропляя все кельи и прочие помещения монастыря святой водой.

И по мере того как он нес братии весть о мире и милосердии, над горами вставало солнце, омывая обитель золотым светом.

Час спустя я попрощался с его блаженством и с монахами, которые были так добры и заботливы. Брат Гавриил проводил меня до ворот, и когда я спросил, что прислать ему из Англии, он серьезно задумался, а потом сказал: изображения Лондона и несколько марок с королем Георгом VI.

Взревели моторы машин, подбежали представители племени джебелийя с детьми, так что мы отправились в обратный путь в окружении любопытных лиц. Оглянувшись, я увидел крепость на горном проходе, а над ее зубцами — несколько темных фигур, которые, словно маги на башнях, смотрели нам вслед.

Мы прибыли в Суэц до наступления темноты, и на следующее утро, в пять часов, я снова отправился в путь с Валлинисом и Юсуфом на тех же двух машинах, — на этот раз вдоль западного побережья залива к монастырю, гораздо менее известному, чем синайский. Это коптский монастырь Св. Антония — Дейр Авва Антоний, который претендует на то, что он старше обители на горе Синай.

Я знаю только два кратких описания этого монастыря, потому что великие путешественники XIX века, вероятно, привлеченные другими, более близкими достопримечательностями, никогда не трудились пересечь пустыню, среди которой он стоит. В отличие от Синая, монастырь Св. Антония не знает истории паломничества, у него нет никаких связей с Европой. Его притязания на славу основываются на памяти святого Антония и на исключительной древности самой обители; ведь она была основана последователями отшельника в тех местах, где знаменитый святой боролся с искушениями.

Дорога вдоль западного побережья залива довольно плохая, ехать там трудно, по сравнению с ней путь на Синай кажется легким и безопасным. На западной дороге постоянно сталкиваешься с препятствиями в виде глубоких стариц — следов пересохших потоков, усыпанных крупными валунами, принесенными с гор. Каждый дождь изменяет картину рельефа, перераспределяя гигантские камни и добавляя новые. Тот, кто думает, что можно найти легкий путь, обогнув препятствие, страдает неоправданным оптимизмом, он неизбежно попадает в еще большие затруднения и вынужден возвращаться по собственным следам. Меньшее зло — убирать валуны с дороги, что нам приходилось делать неоднократно. Никогда прежде я не видел местность, представлявшую большую угрозу для задней оси автомобиля.

По мере нашего продвижения я обратил внимание на примечательную особенность западного берега Суэцкого залива, возможно, сформированную ветром или приливом (или какими-то временными факторами или постоянным влиянием неизвестных мне природных сил). Складывается впечатление, что все бамбуковые корзинки, тара для перевозки кур и апельсинов, обломки древесины, вообще все, что выбрасывают за борт в заливе, дрейфует к западному берегу, который заполнен сплошным слоем мусора. Дорога в Абиссинию отмечена бутылками из-под кьянти; говорят, их в грандиозных количествах оставляют проходящие в Красное море итальянские корабли. Что за горе для бедуинов восточного берега, не имеющих доступа к таким сокровищам!

Когда горы отступили, открылись широкие полосы мягкого, предательского песка, в особенности труднопроходимые между Абу-Дерга и Рас-Зафарана, в которых почти невозможно не застрять. Обе наши машины встали в песках примерно в миле от Рас-Зафарана, и мы ничего не могли поделать, чтобы избежать погружения в песок по самые задние оси. Даже уловка с подкладыванием под колеса рулонов брезента с вложенными внутрь обломками дерева не помогла сцепить шины с грунтом, и мы вынуждены были обратиться к благородной силе — пограничной администрации, представленной маленьким белоснежным постом в Рас-Зафарана. Между прочим, этот пост присматривает за водами Суэцкого залива вплоть до Абу-Зенимы.

Шесть крепких полицейских под командованием сержанта-суданца быстро прибыли на приспособленной к пескам машине. Надо сказать, что офицеры-суданцы ничего не делают наполовину. Сержант выстроил своих людей, дал указания, потом отсалютовал нам и спросил разрешения начинать. Через полчаса они вытащили наши автомобили из песка, действуя исключительно вручную, а когда я самым тактичным образом попытался выразить сержанту материальную благодарность, он сразу принял официальный вид и рапортовал, что находится на службе правительства и просто выполняет свой долг. Я хорошо понимаю, почему люди, служащие в Египте и Судане, обожают суданцев. Это прирожденные солдаты, преданные командирам и предельно исполнительные.

Мы миновали Рас-Зафарана и через несколько часов тяжелого подъема по пустыне увидели впереди горный хребет, у подножия которого расположен монастырь. Невыразимо дикое и удаленное, это укрепление вздымает ввысь белые стены, которые видны за много миль, а когда мы приблизились, я увидел, какие крутые и обрывистые горы резко вздымаются позади монастыря.

Мы подъехали к огромной белой стене и позвонили в колокольчик, веревка которого свисала рядом с воротами.

Коптский патриарх Каира был достаточно любезен и дал мне рекомендательное письмо к куммусу, то есть настоятелю монастыря. Монахи открыли ворота и сказали, что мы можем въехать внутрь. Мы оказались в ограниченном стенами пространстве, и скопление зданий показалось мне похожим на египетскую деревню, разве что отсутствовали женщины и дети. Почва круто уходила вверх влево, на территории росло много кустов и пальм. Прямо перед нами начиналась прямая улица с квадратными глинобитными домами, некоторые до шести этажей высотой, а из стен торчали торцы пальмовых стволов, использованных в качестве стропил; и над каждой дверью красовался знак креста. Эта улица выходила на центральную площадь, где высились две современные колокольни. За площадью начиналась другая, узкая улица с глинобитными домами, а вдали виднелось белое здание с подъемным мостом, которое я опознал как обычный каср — убежище, какое есть в каждом коптском монастыре. Позади я заметил скопление плоских крыш и низкие белые купола, которые однозначно говорили, что там находится церковь.

Монастырь Св. Антония больше любого из тех, что я видел в Вади Натрун, и хотя внутри стен много свободного места, здания тесно жались друг к другу. В отличие от каменных и чисто выбеленных строений в монастырях Натрун, здесь большинство домов представляли собой примитивные постройки из бурого сырцового кирпича.

Молодой послушник провел меня по лестнице, а потом через мощеный двор, где остывали несколько емкостей с пчелиным воском; мы приблизились к зданию, размером походившему на жилище процветающего лавочника в небольшом провинциальном французском городке. Я вступил в темный прохладный зал, в котором стояли диваны. Очевидно, это был дом для гостей, очень чистый, тщательно подметенный.

Я присел на диван, но ждал недолго: вскоре в зал вошли два человека. Один был исключительно красив, с европейскими чертами лица, высоким лбом, прямым носом и темной бородой; на нем был черный тюрбан и красно-коричневое свободное одеяние. Его компаньон был невысок, очень смуглый, с черной бородой и одет в черное; он оказался настолько живым и подвижным, насколько первый был медлителен и задумчив. Выяснилось, что первый — куммус, он говорил исключительно по-арабски, а второй — священник, который приезжал в монастырь время от времени, а вообще-то служил секретарем митрополита Абиссинии и только что прибыл из Аддис-Абебы. Он говорил по-французски.

Оба монаха весьма заинтересовались, услышав, что я приехал с Синая. В ясные дни, сообщил куммус, если подняться на горы позади монастыря, за полосой Суэцкого залива можно увидеть Синайские горы, а к югу — Красное море.

Обернувшись к подвижному священнику, я задал ему пару вопросов об Абиссинии. Вскоре мы погрузились в беседу об истории Абиссинской церкви, которая с IV века находится в зависимости от коптской; это произошло после того, как Афанасий, впоследствии патриарх Александрийский, рукоположил святого Фрументия в качестве первого епископа Эфиопии. В обычае коптских патриархов Александрии назначать главу церкви Эфиопской, но итальянское завоевание Абиссинии создало для этого немалые трудности.

Вошел послушник с кофе, мы исполнили традиционные формальности, и куммус сам показал предоставленную мне комнату. В ней была высокая жесткая кровать, стул, стол, умывальник; через зарешеченное окно открывался восхитительный вид на округлый вал остывающего воска, припасенного для изготовления свечей. Открылась дверь, и послушник внес тазик и кувшин с водой. Я подставил руки, и он пролил тонкую струйку. Я воспользовался мылом, и он снова полил мне на руки, так как это входит в древний ритуал гостеприимства, установившийся на Востоке. Европейская привычка мыть руки не под струей, а в чаше воды считается невыразимо грязной. Послушник был одет в пыльную черную рясу, на босых ногах шлепанцы, в таком виде он бы спокойно прошел по любой египетской деревне в долине Нила, не привлекая внимания, но глаза у него были необычайно серьезными, а лицо очень сосредоточенным и вдумчивым. И все же я весьма удивился, когда он вдруг заговорил со мной по-английски.

— Я получил удостоверение первого класса по английскому в коптской школе, — сообщил он. — Ах, английский мне очень, очень нравится. Это язык мужества. Я попросил куммуса, чтобы он позволил мне прислуживать вам, потому что вы из Англии.

— Как давно вы здесь? — спросил я.

— Уже год.

— Вы счастливы?

— О да, я счастлив.

— Вы всегда хотели стать монахом?

— Нет, не всегда. Я хотел поступить на государственную службу, но…

И тут, на самом интересном месте, он явно смутился; я обернулся и увидел, что в дверях стоит жизнерадостный священник из Абиссинии. Я понял, что надо свернуть разговор.

Священник воздел указательный палец вверх, лицо его было до комичного важным:

— Мы зарезали для вас курицу. — Он вдруг захихикал. — У нас обычай приглашать гостя в первый вечер разделить трапезу… — Поток мыслей увлек его куда-то прочь. — Но мы с вами есть не можем, потому что сейчас пост! — Он снова посерьезнел. — Ваши слуги внизу, они не понимают. Они хотят сами приготовить вам ужин. Но наш обычай велит, чтобы вы ели с нами.

Я поспешил вниз, туда, где были припаркованы машины, прекрасно зная, что увижу. Юсуф, по-прежнему убежденный, что я пересекаю пустыню на манер путешествующего Гаргантюа и стремлюсь прежде всего к эпикурейскому изобилию, стоял на коленях в свете фар, выбирая в холодильнике голубей, яйца, банку с икрой, пучок моркови, луковицы, коробку сыра камамбер. Группа потрясенных монахов с небольшого расстояния наблюдала за этим наглядным свидетельством потворства алчности и чревоугодию. Когда я сказал Юсуфу, что ужин отменяется, он взглянул на меня с такой печалью, как может смотреть только несправедливо обиженная собака.

— Сэр, вы ничего не ели! — воскликнул он, воздевая руки, в одной было яйцо, в другой — пучок моркови. — Вам не нравится моя еда!

— Мне она очень нравится, Юсуф, — возразил я. — Завтра ты сам все приготовишь, как захочешь.

— Как скажете, — произнес он с мрачной обреченностью.

Было слишком темно, чтобы осматривать монастырь. Я вернулся в дом для гостей и ждал ужина. Запах вареной курицы постепенно распространялся, я слышал голоса поваров, которые хлопотали в монастырской кухне неподалеку. Судя по всему, они теснились на весьма ограниченном пространстве. Прошел час. Я испытывал ужасный голод. Я прошелся на цыпочках до комнаты напротив и осторожно заглянул внутрь. За спальней действительно была кухня, в которой человек семь-восемь метались в свете керосиновой лампы и двух темных церковных свечей из неотбеленного воска (мне почудился в этом некий знак погребальной церемонии). Господин Валлинис в рубашке с длинными рукавами сидел на каменной скамье, жизнерадостно перебрасываясь репликами с монахами; Юсуф пристроился в углу, скептически наблюдая за пятью темными фигурами, хлопотавшими вокруг котла, время от времени отбегавшими в сторону в поисках необходимых ингредиентов. Выглядело все это довольно странно. Я удалился потихоньку, чтобы меня не заметили: наверняка мое появление заставит монахов погрузиться в крайнюю и совершенно ненужную суету.

Наконец послушник зашел и сказал, что ужин готов. Он провел меня в пустую беленую комнату, освещенную одной темной восковой свечой в подсвечнике. На маленьком столе я увидел горячее, исходящее паром куриное рагу и рис. Священник из Абиссинии вошел следом и сел со мной, я сказал, что не стану есть, пока он ко мне не присоединится. Он со смехом покачал головой, его глаза сверкали, как две подсвеченные ягоды терновника.

— Я ведь уже сказал вам насчет поста, — произнес он, — но я видел, что ваш человек привез с собой апельсины. Я бы съел один, по особому случаю.

В итоге, пока я наслаждался отличным рагу, отец Антоний, так его звали, медленно очищал апельсин и неспешно ел, время от времени разражаясь смехом по тому или иному поводу.

Примерно в двенадцати милях выше, в горах к юго-востоку, на несколько миль ближе к берегу Суэцкого залива есть еще один монастырь — Дейр Авва Булос, монастырь Св. Павла, — он соперничает с монастырем Св. Антония за право считаться старейшей христианской обителью в мире. Отец Антоний рассказал мне, что сам он отдает предпочтение монастырю своего святого тезки, поскольку тот связан с памятью основателя монашеского движения в Египте. Именно святому Антонию принадлежала некогда привилегия назначать главу коптской церкви — из монахов простых и набожных. Чем проще и набожнее тот был, тем меньше ему хотелось стать патриархом, и потому возник обычай доставлять новоизбранного главу церкви в Александрию в цепях (он как бы оплакивал свою участь).

Святой Антоний покинул долину Нила в поисках уединения в горах примерно в 312 году. Он нашел пещеру в утесах круто вздымавшейся вверх горы; ее и сегодня можно осмотреть. Когда он поселился на этой горе, выяснилось, что он не единственный ее обитатель. Святой Павел (авва Булос) уже жил в пещере в двенадцати милях от него, там, где теперь находится монастырь его имени. Два отшельника встречались, но Павел, в отличие от Антония, никогда не устанавливал правил поведения для своих сотоварищей; он жил в полной изоляции. Когда в 340 году он умер глубоким стариком, то завещал свое одеяние из пальмовых листьев Антонию. Через шестнадцать лет после смерти Павла Антоний, достигнув 105 лет, умер; рядом с ним были два верных ученика, Макарий и Амата. Именно Амата предоставил святому Афанасию сведения для жития святого Антония, написанного примерно в 356–357 годах и обращенного к «чужеземным братьям» в Италии и Галлии.

Судя по всему, святой Антоний был не только основателем монашеского движения, но и своего рода психоаналитиком, поскольку считал необходимым вести дневник, с которым делился самыми сокровенными мыслями, — принцип, знакомый современным последователям этого искусства: тайные мысли и желания лучше извлечь на свет дневной. Он не был книжником, но активно участвовал в церковных дискуссиях своей эпохи, писал тем, кто искал его совета (среди его адресатов были император Константин и сыновья последнего). Антоний вовсе не был мрачным, патологическим отшельником; он любезно и жизнерадостно приветствовал тех, кто к нему приходил. Однако его трудно было вызвать на разговор, если речь не шла о страждущей человеческой душе. Богачи тщетно пытались выманить его из скита, но он всегда отвечал: «Как рыба умирает, если ее вытащить из воды, так и монах, которого извлекли из скита».

Пищей ему служили сухари и вода, порой он воздерживался от еды по четыре дня кряду. Он никогда не ел до заката, даже в те дни, когда не постился, и еще никогда не мылся. Святой не был тем высоким статным мужчиной, каким его часто изображают художники; напротив, он был мал ростом, но в нем имелось нечто такое, что заставляло людей оглядываться в толпе. Когда он прибыл в Александрию по просьбе святого Афанасия, чтобы выступить против ариан, за ним по улицам следовали толпы с криками «Божий человек!»

Временами он впадал в божественный экстаз, продолжавшийся, бывало, целый час. В такие моменты ученики обычно ждали, когда святой вернется к ним, а сам он верил, что для достижения совершенства молитва должна быть экстатической. Перед смертью Антоний, как я уже упоминал ранее, велел ученикам похоронить его тайно, и могилу так до сих пор и не нашли.

Монахи считают, что основание их обители датируется годом смерти Антония (356). Есть даже предание, что церковь Св. Антония, главный храм монастыря, изначально была часовней, возведенной самим святым у подножия горы.

Я пожелал отцу Антонию доброй ночи и прогулялся по террасе, прежде чем лечь. Над пустыней висела почти полная луна. Монастырь напоминал огромный корабль посреди безграничного моря, его белые стены сияли посреди пустоты земли и небес. Несколько мгновений я стоял, вслушиваясь в тишину столь глубокую, что мой разум стал изобретать звуки взамен отсутствующих в реальности.

Послушник приготовил мне постель и поставил традиционную темную церковную свечу футов трех высотой. Она горела, обильно истекая воском. Мне показалось, что не успел я задуть ее, как глаза мои открылись навстречу свету нового дня.

В монастыре есть две главные церкви, каждая из которых перекрыта двенадцатью плоскими белыми куполами. Все купола одного размера, расположены в четыре ряда, по три купола в ряду. Одна церковь посвящена святому Антонию, другая — Марку, который, насколько я понял, когда-то был иноком этой обители.

Церковь Св. Антония расположена позади основной группы зданий, возле касра, на самой высокой точке монастырской территории. Она большая, квадратная по форме, побелена известью, у западной стены стоит колокольня. Ее стройную башню венчает приземистый купол, а у самой вершины есть открытая арка, в проеме которой виден подвешенный колокол.

Когда мы с отцом Антонием приблизились к церковной двери, я увидел снаружи стоящие в ряд шлепанцы, как в мечети, а потому тоже снял туфли. Я понимал, что от меня ждут этого перед входом в церковь. Мы прошли через нартекс и оказались в одной из самых странных и примитивных церквей, которые я когда-либо видел, даже в коптском Египте. Меня не удивило, что это старейшая церковь в стране.

Это маленькое здание, приблизительно сорок футов в длину и примерно вполовину меньше в ширину; любой, кто незнаком с древними коптскими церквями, может сперва вообразить, что попал в почтенный фермерский дом, который скверно побелили и заполнили самыми разнообразными предметами: деревянными экранами, иконами, коврами и циновками. В церкви нет искусственного освещения, лишь свечи. Под потолком, над хорами, подвешено несколько страусовых яиц.

Пространство церкви представляет собой просторную комнату причудливых очертаний и со сводчатым потолком. Отделены лишь небольшие хоры — для этого установлена стенка футов четырех высотой с открытым проемом в центре.

Хоры расположены под одним из куполов, и две колонны, отделяющие хоры от основного пространства, выглядят грубыми и примитивными — вероятно, для них использовали сырцовые кирпичи, много веков покрывавшиеся известью, слой за слоем, или каменные блоки, утонувшие в штукатурке. И основное пространство, и хоры вплоть до ступеней алтарного возвышения — хайкала (солеи) — застелены коврами и грубыми половиками из верблюжьей шерсти на слое тростниковых циновок (так же мусульмане настилают ковры в своих мечетях).

Вдоль хоров тянутся два деревянных бруса, а на них подвешены пять грубо нарисованных и сильно обветшавших икон. Центральная представляет Богоматерь с Младенцем Христом; по обеим сторонам от нее висят образы крылатых ангелов; а дальше два изображения конных святых — один из них, естественно, Мари Гиргис, то есть святой Георгий. Святилище расположено под другим куполом и почти полностью погружено в темноту. Его отделяли от хоров врата, составленные из многочисленных деревянных жердей, словно ножки стульев эпохи короля Якова.

Когда-то церковь была расписана фресками. В одном из куполов я заметил почерневшие следы живописи, на южной стене сохранился цикл поцарапанных и почти неразличимых образов святых, стоящих прямо вдоль длинной аркады. Самой любопытной особенностью церкви оказались древние нарисованные кресты, видимые в тех местах, где отвалилась штукатурка. Вероятно, они очень старинные и прекрасно исполнены. Каждый крест примерно двенадцати дюймов в высоту, греческого типа, а вокруг — схематично изображенный венок-картуш. Над перекладиной креста греческие буквы IC XC, а ниже перекладины — NIKA, то есть широко известная греческая монограмма, означающая «Иисус Христос Победитель». Каждый крест написан густым красным цветом по кремовому фону, а все венки — зеленые. Краска крестов твердая и блестящая, причем некоторые кресты утоплены в слои чередующейся штукатурки и побелки до четверти дюйма глубиной.

Мне ужасно хотелось снять со стены маленький кусочек штукатурки, чтобы лучше разглядеть нижние буквы, но не успел я поддеть его ногтем, появился монах и очень вежливо сообщил, что в прошлый раз, когда кто-то собрался сделать это, его поразило молнией. Вероятно, эти кресты призваны были символизировать особое почитание этой церкви, но прошло много веков со времени исчезновения в этой пустыне греческого влияния и самого греческого языка[36].

Арочный проход в южной части церкви вел в часовню без окон, которую монахи называют часовней Откровения. Ее купол украшен фресками с символами четырех евангелистов: лев Марка, телец Луки, орел Иоанна и человек (или ангел) Матфея. Эти существа из Апокалипсиса представлены несущими корону. Отец Антоний, судя по его словам, не связывал их с евангелистами.

— Телец просит у Бога о милости для всех животных, — объяснял он. — Орел просит о милости для всех птиц, лев — для всех диких зверей, а человек — для человечества. Так все твари просят о милости Господа.

Возле церкви есть соединенный с нею темный проход в другой храм, посвященный Благословенной Деве. В ее нефе лежала огромная куча оливок; достаточно необычное зрелище, потому что в Египте оливки являются исключительно реликтом эллинистической агрикультуры.

Мы поднялись по лестнице и пересекли подъемный мост в сторону касра, а затем вошли в часовню Св. Михаила. Отец Антоний извлек из складок рясы ключ, поднял указательный палец с уже знакомым мне смешком, а потом шепнул, что собирается показать мне библиотеку. Он словно намекал, что я могу оказаться новым Керзоном и что не следует уносить с собой бесценные сокровища. Он некоторое время сражался с тугим замком, а потом открыл дверь в комнату, где томились в деревянных шкафах сотни томов. Насколько печальное зрелище являет собой библиотека, которая принадлежит людям, редко читающим книги и не испытывающим к ним никакого интереса!

Тома теснились в ячейках хранилища, будто их засунула туда равнодушная рука поденщицы, а те книги, которым не нашлось места на полках, были как попало запиханы поверх или свалены грудами на полу. Они выглядели непривлекательно, как библиотека какого-нибудь законоведа, и воздух в комнате был затхлым, — это бывает, если хранить бумагу и пергамен, месяцами не проветривая. Я пожалел в тот миг, что не обладаю нужными знаниями, чтобы изучить эту коллекцию рукописей.

Отец Антоний провел меня по всему монастырю. Мы заглянули в сводчатую пекарню, где два послушника замешивали тесто и разжигали огромную печь. Я видел зерновую мельницу, которую приводила в движение монастырская лошадь, покорное существо (мой жизнерадостный проводник ласково поцеловал ее в морду). Интересная деталь монастыря — огромная крытая цистерна, заполненная чистой водой, которая поступает из источников у подножия гор. Непрестанное пополнение запасов пресной воды объясняет изобильный рост финиковых пальм, олив и виноградника; возможно, это вообще единственный виноградник в Египте, переживший арабский запрет на разведение винограда в XI веке.

Немногочисленные монахи-трапписты на горе Меллерей в Ирландии умудряются поддерживать свой сад в цветущем состоянии круглый год, однако такого не скажешь о коптском подходе. Здесь, как и в Вади Натрун, бросается в глаза полное отсутствие организации, словно отшельники просто собрались в одном месте, словно это не единое сообщество, движимое общей целью. Мне нравится думать, что причина не в слабости духа и не в лени, а в индивидуализме, унаследованном от египетского монашеского движения. Доведись мне или любому другому выходцу с Запада жить в подобной атмосфере, мы бы сошли с ума, но для местных монахов она совершенно естественна, так как они направляют всю энергию на утомительно длинные богослужения и живут столь строго, что не имеют сил и желания заниматься ручным трудом.

Монахи получают продовольствие из города Буш на Ниле. Караваны верблюдов доставляют им пищу раз в два или три месяца, и путешествие занимает четыре-пять дней.

Монахи стремятся подражать жизни древних аскетов и отшельников IV века, но не понимают — или не желают понимать, — что можно достичь жизни лучшей, нежели в древние времена. Все, кто вступают в монастырь, дают клятву отказаться от любой собственности, никогда не жениться и забыть о родственных связях. Он клянутся не есть мяса и не пить вина, проводить жизнь в посте и молитве, носить только монашеское облачение, никогда его не меняя. Также они соблюдают все установленные службы, ежедневно молятся — на коленях и простираясь ниц, а вставая, совершают крестное знамение.

Я спросил отца Антония, сколько монахов в обители приняли схиму; его удивило, что я вообще об этом слышал. Многие, ответил он коротко и повторил то, что мне уже говорили в монастыре Дейр Авва Макарий: схимники не употребляют в пищу жир и совершают очень сложные и суровые ритуалы моления.

К восточной стене монастыря прижимаются двенадцать куполов церкви Св. Марка, а внутри нее хранятся мощи этого святого. Церковь представляет собой большое белое здание и содержит гробницу святого.

Я совершенно не мог уснуть и в половине третьего решил подняться. Лунный свет потоком лился сквозь зарешеченное окно. Я потихоньку оделся и вышел наружу; монастырь был погружен во мрак и тишину. Ночь выдалась чудесная. Я мог разглядеть каждый дом, каждую пальму, так четко они вырисовывались в лунном сиянии. Я прошел по улице к церкви Св. Антония и был поражен, увидев длинный ряд шлепанцев. Монахи были внутри в столь неурочный час! Как легко ошибиться и высказать несправедливое суждение о коптских монахах, когда видишь, как лениво они бродят днем! Я крадучись вошел в церковь и увидел сцену, которую не забуду никогда.

Помещение освещали блики огня на хорах, в оливковом масле плавали фитильки. Храм был заполнен темными, тихо бормочущими фигурами. Некоторые прислонились к стене, закрыв глаза, губы их шевелились, неустанно повторяя молитвы; другие стояли в центре, опираясь на Т-образные посохи, которые принесли с собой на бесконечно долгую службу; кое-кто стоял на коленях, иные простерлись ниц. Большинство прикрывали плечи темным покровом, вероятно, из-за ночного холода. Они не замечали меня. Они были полностью погружены в молитву, и я вновь обратил внимание, что это индивидуальная молитва: они не читали молитву вместе, как делают монахи на Западе; это было собрание отшельников, каждый из которых произносил собственную молитву и лично обращался к Господу.

Невероятно бледные, совершенно отрешенные от мира, погруженные в поиски индивидуального пути на небеса, отрицающие светскую жизнь во имя награды в иной жизни… Глядя на этих людей, я понимал, что вижу то самое благочестие, о котором писали Палладий и Пахомий много веков назад. Не имеет значения, что мы думаем об этом идеале, столь сильно отличающемся от энергичных миссионерских установок Запада; мы не можем отнять у этих людей их духовных достижений. Путешествуя через пустыню в лунном свете, глядя на стены прибежища у подошвы гор, кто может вообразить, что в половине третьего ночи здесь происходит нечто подобное? Случайно наткнувшись на ночное собрание в пустынной церкви, кто найдет в своем сердце насмешку над братьями-христианами?

Темная фигура поднялась на хорах и стала молиться вслух. Из тени отозвались другие голоса. Молитва становилась громче, и я вдруг осознал, что слышу язык Древнего Египта. Они молились на коптском, на языке святого Антония, языке Птолемея, языке фараонов.

Я получил от куммуса разрешение подняться в пещеру святого Антония в сопровождении молодого послушника, который говорил по-английски.

Мы покинули монастырь и двинулись вдоль основания горы, пробираясь между валунами, а потом наверх, по тропе, которая петляла к пещере, находившейся в тысяче футов выше по крутому склону. Вскоре тропа почти исчезла, осталась лишь едва заметная дорожка, пригодная для горных козлов, и нам пришлось карабкаться по мере сил. В какой-то миг мы оглянулись на пустыню, раскинувшуюся к востоку от Суэцкого залива.

— Вы сказали мне прежде, что собирались поступить на государственную службу, — начал я, — но потом что-то случилось, и вы вступили в монастырь.

— О да! — воскликнул он. — Вы помните! Мой отец богатый человек. Он обожает Англию. Он хотел послать меня в Лондон, чтобы закончить образование, а затем я должен был вернуться и войти в его бизнес. Мой отец хороший человек, понимаете, и он очень меня любит. Но когда я думаю о жизни, которую он предлагает мне, то понимаю, что не могу ее принять.

Он сделал паузу, его переполняли эмоции, он все еще не был настоящим монахом, еще не умер для мира.

— Я сказал ему, что должен уехать в этот монастырь! Мое единственное желание — молиться. Я не думаю ни о чем — ни о чем! — кроме пути в рай. Вы понимаете? Я использовал правильное слово?

Поразительно! Он использовал греческое слово парадизос, которое ранние отцы церкви употребляли в отношении мест обитания анахоретов; он даже не задумался, что выбрал слово, которое произнес бы святой Антоний, если бы вышел к нам навстречу из пещеры.

— А теперь, — продолжал юноша, — я молюсь, я работаю, ем, сплю и снова молюсь. Это жизнь без греха. Я люблю это место. Я здесь состарюсь и все равно буду любить его…

Мы продолжили восхождение.

— А что сказал ваш отец? — поинтересовался я.

Он коротко и печально взглянул на меня, а потом произнес фразу, словно взятую из учебника:

— Он горько плачет.

Мы карабкались по отвесному склону, отыскивая путь среди гигантских валунов, протискиваясь между скал. Глядя вверх, мы видели над головами маленькую треугольную расщелину в поверхности горы, отверстие, которого едва хватало для одного человека, — это и была пещера Антония.

Наконец мы поднялись на небольшой козырек перед входом в пещеру, вокруг была голая скала. В ясные дни Антоний сидел здесь, обращая взор к долине, и перед ним открывалась ржаво-красная каменистая равнина, ограниченная вдали полоской синей воды. Вокруг было достаточно места для бесов, которые цеплялись за выступы скал и прятались за камнями, балансируя на самом краю пропасти. Сама пещера представляла собой естественную трещину в горе, она была такой низкой, что войти можно было, лишь пригнувшись, и такой узкой, что только отшельник или очень худой человек смог бы протиснуться внутрь, не задевая стены. Сначала ничего не видно, потому что трещина уходит на тридцать футов в глубь скалы. Это настоящий горный туннель, черный, как чернила. Стоит преодолеть этот скальный коридор — и в свете спички ты видишь округлое пространство, достаточно просторное, чтобы вместить человек двадцать.

В углу устроен маленький алтарь, на нем стоят свечи, также в пещере есть расписанный деревянный ящик, хранилище потира, который достают для курбана. Молодой послушник зажег свечи и с молитвой опустился на колени перед алтарем. Через несколько минут он встал.

— Это был святой человек, — сказал он. — И теперь он в раю. Я прошу, чтобы мне удалось приблизиться к нему через молитву, потому что именно через молитву душа входит в рай.

Он вздохнул и вернулся к мирскому. Указав на грубо обработанный валун в углу пещеры, молодой человек сказал, что этот камень служил святому Антонию подушкой. Он объяснил, что раз в году все монахи обители поднимаются на гору с зажженными свечами и кадилами, чтобы отслужить курбан в том месте, где жил и умер святой.

Я спросил, читал ли он когда-нибудь об искушениях святого Антония. Он ответил утвердительно, и я подумал: наверное, лет через двадцать можно будет поговорить с ним на эту тему. Как и мы на Западе, он знал историю о встрече Антония с Павлом: как однажды святой размышлял, что ни один человек на земле не служит Богу так долго, как он сам, и вдруг посреди уединения раздался голос: «Есть тот, кто более свят, чем ты; ведь отшельник Павел служит Богу в одиночестве и покаянии уже девяносто лет». Антоний взял свой посох и отправился искать Павла. Он нашел того в горной пещере, и двое святых обнялись. Они стали друзьями, и когда святой Павел почувствовал приближение смерти, они были вместе. Желая оградить Антония от зрелища смерти, Павел отослал его с каким-то поручением, и когда Антоний вернулся к другу, он увидел, как душа Павла восходит к небесам, белоснежная и легкая, в окружении сонма святых и ангелов, которые несут ее в рай. Тогда Антоний обернул тело друга в плащ и похоронил. Затем он вернулся в свою пещеру и жил там, пока ему самому не пришло время присоединиться к избранным Господом.

Мы спустились с горы и вернулись в монастырь.

— Вы уверены, что никогда не пожалеете, что вступили сюда? — спросил я у послушника.

Не успел я произнести эти слова, как почувствовал, что в них таится искушение сатаны. Такое мог бы сказать бес.

Молодой человек взглянул на меня с бескомпромиссной решимостью маленького ребенка:

— Никогда, — твердо заявил он. — Я даже сейчас больше всего хочу удалиться в свою келью и предаться молитве.

Я подумал, что Синай мог бы быть самым прекрасным пояснением к страницам греческих рукописей, какое только можно постичь, но это странное место в пустыне погружено в непроглядный туман, окружено пеленой легенд, оно скрыто от взгляда императоров, паломников и королей, и только бледные бородатые люди многие годы преклоняют здесь колена перед Господом, удалившись в горы на краю мира.

Мы уезжали рано утром. Мрачный, но вежливый куммус, оживленный отец Антоний и молодой послушник вышли к воротам, чтобы посмотреть, как наши машины отправляются через пустыню. Они помахали на прощание, а потом дорожная пыль скрыла монастырь из виду.

Мы пересекли Аравийскую пустыню в направлении Нила, выехали к Эль-Васта, преодолев восемьдесят миль. И вот уже перед нами высокие дамбы и летучая черная пыль Египта, узкая полоса возделанной земли, перенаселенная ослами, водяными буйволами и верблюдами. А потом показались огни Каира. За исключением того, что пустынная дорога оказалась не хуже и не лучше, чем могла бы быть, я помню лишь одно из этого путешествия. Мы находились посреди пустыни, час за часом преодолевали расстояние и не видели ничего нового или примечательного, если не считать горящей полосы неба впереди, как вдруг на горизонте появились около тридцати верблюдов. Наши пути пересеклись.

Это был караван бедуинов. Мы подумали, что, может быть, караван идет в сторону монастыря из города Буш, и даже решили, что было бы забавно послать весточку или небольшой подарок отцу Антонию; это заставило бы его рассмеяться. И двинулись навстречу верблюдам и их погонщикам.

— Вы идете в монастырь? — спросил господин Валлинис по-арабски.

Начальник каравана, высокий худой человек с темными ногами в кожаных сандалиях примерно того же кроя, что были найдены в гробнице Тутанхамона, подошел и взглянул на нас, а затем устремил взор куда-то вдаль.

— Нет, — ответил он, обращаясь к пустыне. — Мы ничего не приносим христианам. Мы только для бедуинов.

Потом прикрикнул на верблюдов и взмахнул палкой.

В тот вечер я распрощался с господином Валлинисом и Юсуфом, двумя отличными компаньонами в путешествии, с тем, кто играл роль Улисса, и с настоящим художником кухни, мечтавшим, чтобы пустыня расцветала, словно отель «Ритц». А утром сказал «прощай» Египту и поднялся на борт корабля, который шел в Европу.

Глава десятая Римские святыни

На Пьяцца ди Сан-Пьетро в Риме находится маленькое кафе, которому удается выживать на заполненной машинами автомагистрали, а его территория условно отмечена деревцами в зеленых горшках.

Я много раз пил там кофе и ликер «Сан-Пеллегрино», чуть приправленные дорожной пылью, поднятой проходящими мимо автобусами и такси, ногами монахов и монахинь, монсеньоров и пилигримов, а также обыкновенных туристов, вроде меня. Я очень люблю это скромное кафе, и когда оно исчезнет в результате реализации очередного проекта по благоустройству города, — как происходит со всеми дорогими сердцу приметами города, если живешь достаточно долго, — Рим для меня потеряет один из сентиментальных маяков, которые позволяют нам говорить, что мы любим то или иное место. Никто не может по-настоящему любить город: что мы любим на самом деле, так это встречи с самими собой в избранных нами заветных уголках.

Первое, что я делаю, вновь оказавшись в Риме, — гуляю вдоль Тибра; я обязательно пересекаю мост Сант-Анджело, чтобы заглянуть в небольшое кафе на Пьяцца Рустикуччи. С чувством глубокого удовлетворения я вижу, что там ничего не изменилось: так же пыльно и так же близко от проезжей части; маленькие столики теснятся на ограниченном пространстве, а официант отгоняет салфеткой невидимых мух. Когда сидишь там, прямо перед тобой открывается вид на самую величественную площадь в мире. В центре высится обелиск из асуанского гранита, бывший свидетелем смерти святого Петра, по обеим сторонам от него — фонтаны, выдувающие в воздух белые водные фигуры, которые напоминают плюмажи на шлемах стражников, а позади возвышается собор Св. Петра, тронутый светом раннего утра.

На площади царило оживление, так как была Страстная неделя. Автобусы и автомобили терялись в толпе паломников. Последние частью прибыли самостоятельно, частью шли группами, под руководством сельского священника. Вот появился очередной «добрый человек», крепко сжимающий в руке зонт; он осторожно ступил на землю с высокой ступеньки автобуса, на нем были удобные спортивные ботинки; почувствовав себя уверенно на твердой почве, он деловито собрал свою оживленно болтающую паству, огляделся в поисках отбившихся паломников, и все они бодро двинулись через величественную площадь и вскоре превратились в пятно на дальней лестнице. Я видел монахинь в накрахмаленных чепцах; эти женщины демонстрировали поразительные организационные способности в управлении скоплениями маленьких и чрезвычайно шустрых девочек. Еще там были поляки с квадратными тевтонскими лицами (поскольку в пасхальную субботу должны были канонизировать одного польского мученика) и другие люди, национальность которых я затруднялся определить. Все они шли через площадь, а черная тень от обелиска лежала на земле широкой полосой, словно это были гигантские солнечные часы; поднявшись по длинной лестнице, все эти люди исчезали внутри базилики.

Я сидел и наблюдал за ними, размышляя о том, что передо мной проходит самая бесконечная процессия в истории человечества: они были частью шествия, которое началось в пустынях и горах Востока, возле старинных рек древнего мира, в городах, давно обратившихся в прах. Это великая процессия христианских паломников, которая вот уже девятнадцать веков шествует по свету. Город Ресафа, ныне погрузившийся в тишину и смерть под сирийскими звездами, когда-то отзывался на их молитвы; древнее святилище Мины в песках Мареотиды некогда давало драгоценную воду для маленьких овальных фляжек; отмеченные Богом горы Синая были им знакомы, а в ужасающей, бесконечной египетской пустыне они преклоняли колени бок о бок со святыми.

Я словно смотрел на бегущие воды реки — той реки, что, подобно Нилу, пересыхает в верховьях и меняет русло, но по-прежнему находит дорогу к морю. Я думал, что если бы кому-нибудь удалось пробудить от долгого сна одного из первых христиан Антиохии, Иерусалима или Александрии, процессия, следовавшая по ступеням собора Св. Петра, показалась бы ему совершенно понятной и узнаваемой частью жизни современного Рима.

Все христианские паломничества неизменно заканчивались в Риме, потому что только в Риме паломники могли оказаться в зданиях, в стенах которых звучало эхо голосов святых Петра и Павла.

Единственный из всех древних патриархатов единой Вселенской Церкви, Рим сохранил прямую связь с эпохой апостолов. Даже христиане V века, еще до начала исламского завоевания, когда все святые места оставались целыми и невредимыми, с почтением взирали на Рим. Высокоученый Феодорит, епископ Киррский, живший в Сирии, писал около 450 года папе римскому святому Льву:

И одним из чудес света, пожалуй, не оцененным по достоинству теми, кто не путешествовал по полям сражений восточного христианства, являются святилища Рима, служившие конечной целью ранних паломников и по сей день весьма посещаемые.

В начале моего странствия, когда я был на пути к Калаат Симан, мысли мои обращались не к средневековым паломникам, а к их отдаленным предшественникам, грекам и римлянам, которые отправлялись в дальние края, чтобы пройти по стопам Иисуса и посетить места, связанные с апостолами, когда Римская империя еще не пала.

Паломничество началось еще при жизни тех, кто лично знал Христа и апостолов. Святые Паула и Евстохия, которые жили в Вифлееме в IV веке, утверждали, что христиане, жаждавшие своими глазами увидеть место распятия и вознесения, приезжали в Святую Землю уже в период ранней церкви. Среди первых известных паломников был и великий Ориген, родившийся в Александрии около 185 года. Он посетил Иерусалим примерно в 238 году, чтобы «найти следы Иисуса и Его учеников и пророков». Это произошло почти за столетие до того, как святая Елена обнаружила место Гроба Господня, на котором стоял храм, построенный императором Адрианом, вероятно, чтобы стереть священные ассоциации. Адриан же перестроил Иерусалим, превратив его в подобие римского города.

Ориген не мог видеть Голгофу или могилу Христа, потому что они оставались скрытыми от взгляда вплоть до 335 года, но ему показали здание, на которое был направлен благочестивый восторг первых паломников. Это был Ценакул — Горница Тайной Вечери. Согласно евангельским рассказам, этот дом находился за стенами города, почему и уцелел, когда Тит стер Иерусалим с лица земли. По словам святого Епифания, Горница — комната на верхнем этаже, где собрались апостолы после Воскресения, где произошло Схождение Святого Духа, — со 135 года, когда Адриан превратил Иерусалим в римский город, стала маленькой церковью. И деды христиан, молившихся в этой церкви в эпоху Адриана, могли лично присутствовать при распятии. В стране, где камень является обычным строительным материалом, нельзя исключать, что Ценакул, в который приходил Ориген и другие ранние паломники, действительно был домом Марии, матери Марка, а не поздней постройкой, возведенной на том же участке. В последующие века там построили более впечатляющую церковь, она уцелела до времен, когда Иерусалим был захвачен мусульманами. Последние превратили ее в мечеть, в таком состоянии она и находится по сей день.

Другим ранним святилищем христианства была пещера Рождества в Вифлееме. Ориген видел ее за сотню лет до постройки базилики Константина, которая стоит там и поныне. Описывая эту пещеру, Ориген утверждает: «Все в этой стране знают ее, и язычники не устают говорить тем, кто заботится слушать, что в названной пещере родился некий Иисус, которого христиане обожают и которому поклоняются».

Пик паломничеств приходится на период после путешествия святой Елены в Иерусалим в 335 году и открытия мест распятия и Рождества, на которых выстроили церкви. Паломники устремились в Святую Землю со всех концов света, и святилища стали множиться — кстати сказать, радовало это отнюдь не всех. Отцы церкви придерживались двух разных мнений по поводу паломничеств. Некоторые защищали идею, как вклад в укрепление набожности; другие осуждали ее, ссылаясь на грехи городов, через которые приходится проходить паломникам. В 393 году святой Иероним пытался отговорить очередного паломника: «Доступ к небесному двору так же легок из Британии, как из Иерусалима, поскольку Царство Божие находится внутри нас».

Паломничества в Рим начались столь же рано, как и паломничества в Святую Землю. Христиане всего мира знали, что римская церковь хранит память о Петре и Павле, которую сама ценит выше любых других сокровищ. В Риме существовали тайные места, хранившие воспоминания об апостолах с той эпохи, когда христианство подвергалось гонениям, а в катакомбах за городской чертой христиане I века оставили потрясающие следы своей ранней истории. До постройки собора Св. Петра паломники приходили в Рим, чтобы молиться перед могилой апостола, которую нашли рядом с дорогой на холм Ватикан, а также перед могилой Павла у дороги на Остию. Великие церкви, которые теперь стоят в этих местах, словно стали ответом на молитвы; ведь христиане преклоняли здесь колени еще в те времена, когда не были возведены своды, а вместо них простирались пустоши под открытым небом.

Было опасно попадаться властям у могилы Петра. В житии святого Себастьяна упоминается, что святую Зою застали стоящей на коленях перед местом захоронения, арестовали и замучили. Тем не менее даже в этот отдаленный период, когда христиане тайком собирались в катакомбах, паломники все же приходили в Рим, чтобы молиться вместе с верными и черпать силы в коллективной памяти. Святой Патерний побывал в Риме в 252 году, Марсий прибыл из Персии с женой и сыновьями в 269 году, Мавр приехал из Африки в 284 году.

В то время в Риме не было соборов Петра и Павла, собора Иоанна в Латеране, не было Ватикана. Так что же видели паломники? Могилы двух апостолов; безусловно, катакомбы святого Калликста, в которых христиане молились и служили литургию; несомненно, здания, которые позднее стали церквями Свв. Пуденцианы, Климента и Приска. Все эти места можно посетить и сегодня. Они пронесли наследие первых веков через все испытания, выпавшие на долю ранней церкви. Нигде больше в мире не найти такой преемственности с далеким прошлым. Именно эта преемственность заставляла всех христиан с восхищением и трепетом взирать на церковные древности Рима.

Я вошел в собор Св. Петра, в котором гробница апостола расположена под роскошным балдахином работы Бернини в западном конце базилики.

Каждый раз, входя в этот храм, я поражаюсь его размерам и тому, что Гёте называл способностью искусства, как и природы, отменять все стандарты измерений и пропорций. Даже Карнак не сравнится с собором Св. Петра в дерзости архитектурного замысла; но я бы охотно пожертвовал этим блистательным видом, чтобы взглянуть на старую базилику с ее утраченными мозаиками и нефами, разделенными рядами колонн.

Коленопреклоненные паломники окружали мраморную балюстраду. Все они всматривались вниз, туда, где за мраморными ступенями и статуей молящегося Пия VI, за бронзовыми дверями в погребальную крипту лежали тела Петра и ранних пап. Мощи, хранящиеся внутри, никогда не тревожат. В IV веке над ними возвели большую церковь. В XVI веке ее разрушили, чтобы построить еще большую; но кости святых покоятся нетронутыми в скальном гроте, а над ними возвышается настоящая мраморная гора.

Когда паломник совершал благочестивые молитвы в этом святилище, вероятно, он вспоминал тех верных, кто давным-давно переносил тела мучеников и хоронил их, оставляя мощи последующим поколениям как священную собственность церкви.

Считается, что Ватикан получил свое имя от латинского слова ватес — пророк или предсказатель, поскольку на холме Ватикан некогда находился этрусский оракул, предсказывавший будущее. В I веке император Калигула построил там ипподром и привез из Египта обелиск, который ныне стоит посреди Пьяцца ди Сан-Пьетро, отмечая центр того, что называлось спина — узкой центральной платформы, вокруг которой скакали лошади и мчались колесницы. Когда императором стал Нерон, он выбрал этот ипподром как сцену для чудовищных пыток святых: христиан обмазывали смолой и поджигали посреди арены. Именно здесь, вероятно, в 67 году, был распят святой Петр.

В ночь смерти Петра те, кто любил его, предстали перед гражданскими властями и обратились к ним с той же просьбой, какую Иосиф Аримафейский некогда адресовал Пилату: выдать тело. Мы знаем наверняка, что среди этих людей были святые Лин, Анаклет и Климент — три непосредственных преемника Петра, три пастыря младенческой христианской церкви. В те времена на такие просьбы никогда не отвечали отказом. Римский закон гласил, что тела приговоренных к смерти после казни должны выдаваться родственникам.

Той темной ночью в Риме случилось в некоторой степени повторение сцены, имевшей место в Иерусалиме в ночь после распятия. Как и Учителя, Петра сняли с креста и завернули в тонкое льняное полотно; его тело в скальной гробнице обложили душистыми травами и благовониями. Эта могила, сегодня находящаяся под высоким алтарем собора Св. Петра, в 67 году находилась на открытом кладбище у обочины Виа Корнелия. Слева от этой дороги высилась северная стена цирка Нерона; справа, в ее тени, притаилось кладбище; раскопки более позднего времени выявили множество языческих и христианских захоронений. Возможно, один из членов христианской общины предложил свой участок, как Иосиф Аримафейский отдал собственный для Иисуса. Так похоронили святого Петра.

Первое святилище было построено над могилой апостола святым Анаклетом, которого поставил в священники сам Петр; впоследствии он стал третьим по счету епископом Рима. Это святилище представляло собой обычный мемориал (cella memoria), несомненно, ясно видимый всем, кто проходил по Виа Корнелия. Возможно, строители чуть приподняли стены обычной гробницы и соорудили над ней комнату. Вокруг могилы апостола в течение первых двух веков хоронили пап, начиная со святого Лина, наследовавшего Петру, и вплоть до святого Виктора, занимавшего престол примерно в 189–199 годах.

Когда император Константин обратился в христианство и преследования закончились, правитель удовлетворил просьбу папы Сильвестра выстроить церковь на древнем папском кладбище возле Виа Корнелия. Согласно обычаям того времени, оригинальную могилу не тронули, и первый собор Св. Петра возвели так, чтобы гробница оказалась прямо под алтарем. Константин использовал северную стену римского цирка Нерона как основание для южной стены базилики, поэтому южная сторона старого собора заняла значительную часть северного участка цирка, на котором римская толпа наблюдала за тем, как сжигали и распинали мучеников двумя с половиной столетиями ранее.

Ранние паломники входили в совсем другую церковь, чем та, что стоит над гробницей сегодня. Поднявшись на коленях по тридцати пяти ступеням, они попадали в первый двор, или атриум, — большой, отделанный мрамором, без кровли, окруженный крытой галереей. В центре двора мраморные колонны поддерживали бронзовый навес, а под ним находилась огромная позолоченная сосновая шишка, из которой текла вода; это был фонтан для омовения, которое требовалось совершать, прежде чем войти в храм.

Миновав залитый солнцем двор, паломники попадали в обширное пространство церкви, разделенное рядами колонн; семьсот светильников горели там днем и ночью перед 52 алтарями и часовнями. Стены и арки сияли золотыми мозаиками, а пол был выложен белым мрамором, заимствованным из цирка Нерона. В западной части собора витые колонны поддерживали навес; под ним находилась могила Петра. Церковь заканчивалась западной апсидой и широкой полукруглой кафедрой с установленным по центру креслом для папы, а на арке над кафедрой находилась знаменитая мозаика, ныне утраченная: коленопреклоненный император Константин подносит модель церкви Спасителю.

Доведись нам посетить старую базилику вместе с саксонскими паломниками, мы бы кланялись сооружению над гробницей Петра и первых пап ровно так же, как это делают паломники современные, но вдобавок могли бы увидеть и саму могилу апостола. У паломников существовал обычай наматывать платок или привязывать другой небольшой предмет на конец длинной палки, чтобы прикоснуться к надгробию, находившемуся в глубине и огражденному балюстрадой; так происходил физический контакт с саркофагом святого. Дьякон из Тура по имени Агиульф посетил это место около 600 года и оставил детальное описание, процитированное Григорием Турским в сочинении «De Gloria Martyrum» («О славе святых»):

Дьякон упоминал и обычай опускания кусков ткани к надгробию, о том же рассказывали и некоторые епископы — например, к папе Гормизду обращались с просьбой положить кусок ткани непосредственно на гробницу апостола Петра. Григорий Великий также ссылается на этот обычай в письме, явившемся ответом на дерзкую по наивности просьбу императрицы Константины прислать ей голову святого Павла.

Обычай сохранился до наших дней. За бронзовыми дверями погребальной камеры есть ниша, где в золотой шкатулке хранится паллий, который папа посылает новопоставленным архиепископам. Полное название паллия — pallium de corpore sancti Petri («плат с тела святого Петра») — отсылает к изначальному обычаю. Паллий представляет собой полосу белой шерстяной ткани, которую архиепископы по особым случаям возлагают на шею поверх ризы; кроме того, их всегда хоронят в таком облачении. Считается, что дар паллия символизирует обычай передачи мантии умершего наставника ученикам; в Египте было принято, чтобы новый патриарх снимал паллий с тела предшественника и возлагал его на себя, этим жестом доказывая непрерывную преемственность руководства египетской церковью.

По приведенным свидетельствам видно, что в отдаленные времена можно было увидеть могилу апостола в старом соборе Св. Петра. Существует широко распространенное мнение, что могилу обнесли стеной в период варварских нашествий с целью защитить ее от готов, вандалов и сарацин, и с тех пор ее никто не видел, за исключением короткого промежутка перестройки базилики в 1594 году.

Церковь Константина заметно обветшала задолго до XVI века. Деревянную кровлю проели крысы, южная стена, выстроенная на основе цирка Нерона, стала оседать. Именно поэтому было принять решение возвести новый храм. В 1594 году, когда архитектор Джакомо делла Порта работал над гробницей Петра, участок земли вокруг могилы открыли и стал виден ее свод — впервые за восемьсот лет. Папа Климент VIII призвал трех кардиналов — Беллармине, Антониано и Сфондрато — и вместе с ними отправился в базилику. Архитектор держал факел над отверстием, а папа и три кардинала смотрели вниз; они увидели золотой крест высотой в человеческий рост, который Константин и Елена установили на могиле апостола в 326 году. Говорят, в свете факела они смогли даже прочитать надпись: «Constantinus Augustus et Helena Augusta hanc domum regalem simile fulgori coruscans aula circumdat» — «Константин Август и Елена Августа окружили это царское жилище двором, сверкающим великолепием». Один из свидетелей утверждает, что папа приказал тщательно заделать отверстие в его присутствии; другой сообщает, что папа размышлял о возможности допускать к крипте верующих, как было в древние времена, но отказался от этой идеи из-за опасений, что любые модификации гробницы святого Петра могут привести к серьезным бедствиям.

Эти же опасения тридцать два года спустя приобрели характер суеверия, широко распространившегося за пределы Ватикана по всему Риму. Установка балдахина работы Бернини потребовала прочного основания для четырех несущих колонн, и в июне 1626 года, когда Бернини начал раскопки в районе крипты, он практически сразу же наткнулся на человеческие останки. Взрыв суеверий был вызван тем, что вслед за этим произошло несколько смертей среди тех, кто участвовал в работах, причем люди умирали один за другим, а потом заболел папа Урбан VIII, и тогда римляне потребовали немедленного прекращения реконструкции. От папы ждали решения — принять которое было не так-то просто, — отказаться от постройки навеса или продолжить работы; Урбан, «сознавая, что намерения у него самые благие и что все совершаемые действия не имеют иной цели, кроме желания воздать честь и славу Господу», осмелился продолжить раскопки. Выяснилось, что под алтарем собора, вокруг могилы апостола, находятся несколько слоев захоронений, в которых нашли не только скелеты мучеников, но и останки, датируемые более ранними временами, с явными следами огня. К счастью, Р. Убальди, каноник собора Св. Петра, составил детальный отчет о строительных работах; он хранился в архивах Ватикана и оставался неизвестным широкой публике вплоть до 1891 года, когда его обнаружил профессор Армеллини. Убальди сообщает:

По мере продолжения работ обнаруживали все новые останки, которые осторожно перекладывали в гробы из кипариса, едва заканчивался очередной этап раскопок, а потом ставили как можно ближе к тем местам, которые они занимали на протяжении минувших веков.

Убальди продолжает:

Во время закладки четвертого основания, с евангельской стороны алтаря, нашли могилу с двумя телами.

Когда составили план раскопок, стало ясно, что тела святых были уложены как спицы в колесе, указывая на центральное место, где располагался саркофаг святого Петра. «Эти тела окружали апостола Петра, будто живые на синоде или соборе», — писал Убальди.

К многочисленным чудесам Рима следует отнести и это: город, не раз подвергавшийся разграблению, все еще хранит, по выражению святого Иеронима, «венец из мучеников».

Я спустился в крипту — одно из самых священных мест Рима. Если ее уединенность и тишина вызывает ощущение мира и покоя, то собор наверху, с потрясающими перспективными ракурсами, сонмом барочных ангелов, фигурами пап величиной более обычного человеческого роста, никак не назовешь тихим или уединенным. К нему подходит определение «пышный» или «торжествующий», или даже «воинствующий». Каждая статуя подается вперед в энергичном движении, окутанная водоворотом каменных складок и драпировок, каждый бюст пышет здоровьем и верой.

Но если отстраниться от этого роскошного оживления, можно ощутить колоссальную сакральность этого места, а спустившись по небольшой винтовой лестнице под пол собора, оказываешься в тихом уголке, рядом со старыми стенами, под низким сводчатым потолком, где электрические лампочки лишь отчасти разгоняют тьму. Тут и там стоят большие каменные саркофаги, и на них можно прочесть имена покойных понтификов: Николай I (умер в 867 году), Каликст III (умер в 1458 году). В углу три гробницы прижимаются к стене, штукатурка на них потрескалась и шелушится, несмотря на прожилки «под мрамор». Мы читаем: здесь обрели покой Фрэнсис Джеймс Стюарт — «король Иаков IV» Английский, Чарльз Эдуард Стюарт — «король Карл III» и Генри, кардинал Йорка — «король Генрих IX». Последние Стюарты лежат в самых простых гробах, в крипте по соседству с могилой святого Петра. Прекрасный мемориал работы Кановы в церкви наверху установлен не теми, кто готов был обнажить мечи во славу своих правителей, но Георгом IV; это делает честь Георгу IV — и красноречиво рассказывает о трагедии последних отпрысков блестящей, но несчастной королевской династии.

Прогуливаясь под сумрачными и торжественными сводами, до которых можно дотянуться тростью, я подошел к саркофагу красного гранита, в котором лежит тело единственного англичанина, когда-либо занимавшего престол святого Петра. Это Николас Брейкспир, правивший с 1154 по 1159 год под именем папы Адриана IV. Он родился в бедной семье в Лэнгли под Сент-Олбанс, отец его бросил. Николас вынужден был побираться, скитался по Англии и Франции, потом учился в Париже, поступил слугой в дом каноника церкви Св. Руфуса возле Валанса. Постепенно набожность и ученость позволили ему вступить в монашеский орден; некоторое время спустя он сделался аббатом. Он ввел строжайшую дисциплину, некоторые монахи даже жаловались папе Евгению III, который, вероятно, одобрял суровость и добродетель аббата; во всяком случае, вскоре тот стал кардиналом Альбано и был направлен в Скандинавию, где добился успеха в укреплении отношений между Святым Престолом и северными королевствами, за что и получил прозвание «апостола Севера».

Правление папы Адриана было омрачено чередой мятежей и бесконечной борьбой с амбициями Фридриха Барбароссы. Когда Барбаросса прибыл в Рим, чтобы принять императорский венец, папа выехал ему навстречу в Непи; но Барбаросса не соизволил, как полагалось, взять под уздцы папского мула и помочь владыке церкви спешиться, а потому Адриан не даровал ему поцелуй мира. Схватка между гордыней Барбароссы и твердостью Адриана длилась несколько дней и закончилась, лишь когда Барбаросса согласился провести папского мула под уздцы на глазах германской армии. Тогда папа приветствовал его поцелуем мира, и они проследовали в Рим. Шесть лет дальнейших тревог и конфликтов привели к тому, что Адриан умер как раз накануне обнародования указа об отлучении Барбароссы от церкви. Трудно вообразить более блестящую карьеру для бедного английского мальчика, побиравшегося на дороге близ Сент-Олбанс и окончившего дни на престоле святого Петра!

Я обратил внимание на то, что немногочисленные посетители крипты совершенно не смотрят на пол, а это, между прочим, один из интереснейших памятников Рима — собственно, покрытие древней базилики Константина. Старинные камни вытерлись и растрескались, но именно на этом уровне, если не на этих самых камнях преклоняли колени древние короли, в том числе Карл Великий, а также все средневековые паломники.

Рим по-прежнему остается небольшим городом, следуя по улицам которого быстро попадаешь в сельскую местность. Стоит выйти за стены, пройти милю или две, и ты уже шагаешь по типичной сельской дороге, вдоль которой стоят дома цвета охры, а старинные фермы виднеются тут и там среди деревьев. Торжественными, печальными группами высятся кипарисы, на истомленной зноем земле распускаются цветы. Когда солнце выходит из-за гряды облаков, стремительные тени скользят по мирному ландшафту, ограниченному контурами синих холмов.

Как-то днем я ехал в аббатство Тре Фонтане, выстроенное там, где, согласно преданию, принял мученическую кончину апостол Павел. Никогда не возникало сомнений, что Павла обезглавили «у вехи третьей мили» по дороге на Остию. Другие варианты не признали соответствующими традиции. В правление Нерона это место называлось Аквэ Сальвиэ — Сальвианские источники. В позднейшие времена сложилась живописная легенда о том, как отрубленная голова апостола ударилась об землю, подпрыгнула три раза, и в каждой точке ее соприкосновения с почвой забил ключ.

Миновав великолепную базилику Св. Павла-Вне-Стен, где захоронили обезглавленное тело апостола, я последовал по Виа Лаурентина, которая бежит вдоль излучины Тибра. Узкая полоса сворачивает от основной дороги налево и заканчивается перед высокой аркой, с которой ниспадают пурпурные каскады бугенвиллии. Растущие повсюду эвкалипты доказывают, что местечко в давние времена являлось малярийным болотом. Те, кто посещал аббатство в начале XIX века, оставили жуткие рассказы о царившей здесь болезни, о том, что летом посреди трясины не живет никто, кроме немногочисленных бледных монахов — вялых, вечно хворых. Малярийные комары обитали тут в таком изобилии, что на время место стало совершенно необитаемым, и потому папа Пий IX в 1865 году передал его «штурмовому отряду» по внедрению современных методов сельского хозяйства — монахам-траппистам.

Эти непреклонные, трудолюбивые и молчаливые люди поселились в аббатстве и, воспользовавшись помощью заключенных, превратили трясину едва ли не в тропический рай. Они осушили болота, посадили правильные породы деревьев; в результате, проходя через арку, попадаешь в настоящий ботанический сад. Несмотря на несправедливость мысли, я не мог не сравнить этот образец монашеской энергии с вялостью и безразличием египетских иноков, которые наверняка предпочли бы тихо и безропотно умирать один за другим. Им не пришло бы в голову осушать болота и превращать их в обитаемый участок земли. Бог поместил здесь комаров, возразили бы они, так почему нам надо что-то менять? С другой стороны, они не покинули бы монастырь, даже если пребывание в нем грозило им лихорадкой и смертью.

Я прошел под эвкалиптами, надеясь отыскать кого-нибудь, кто покажет мне церкви, но место казалось совершенно безлюдным. В саду тесной группой стояли три церкви, одна из них — круглое барочное здание — справа, на чуть более высоком уровне, чем другие. Повсюду было написано: «Silentio» — «тишина, молчание», но призыв пропадал втуне: единственным звуком было воркование вяхирей в клетках, расставленных среди высоких деревьев. Свернув за угол, я наткнулся на монаха-трапписта, с яростным усердием копавшего землю. Я просто физически почувствовал, что каждая лопата земли делает его душу более чистой и совершенной. Он вонзал инструмент в почву с такой силой, словно поражал сатану в самое сердце, а потом отбрасывал землю в сторону так, будто вместе с ней избавлялся от греха. Пот тек по его лицу, но он не прекращал трудиться.

Я хотел обратиться к нему, но заметил в нескольких ярдах от монаха очередную надпись «Silentio». Невольно мне вспомнилась злосчастная попытка Роберта Луиса Стивенсона поговорить с траппистом[37], и я подумал, что не стоит нарываться на грубость. В надежде, что он обратит на меня внимание, я помедлил, наблюдая за его работой и размышляя о причинах столь необыкновенного рвения. Он обернулся и увидел меня, однако с явным неудовольствием на лице продолжил яростно копать землю. Монах был еще молод, лицо его произвело бы сильное впечатление на Эль-Греко.

Отчаявшись завязать беседу, я прошел в одну из церквей, которая поразила меня своим обликом — готическое здание в Риме является очевидной редкостью. Я оказался в длинном, пустынном белом нефе, который скорее ожидаешь увидеть во Франции. Пока я пытался понять, кому посвящена эта церковь, появился пожилой траппист; вероятно, в его обязанности входило встречать посетителей, и он с готовностью сообщил, что это церковь Святых Винсента и Анастасия, а потом поведал историю Винсента.

— Он служил дьяконом в Сарагосе, в Испании, — начал монах. — Его подвергли пыткам и убили во время гонений Диоклетиана, в 304 году. Христиане собрали его останки и захоронили в соборе в Валенсии. В VIII веке, когда валенсианским христианам пришлось бежать от мавров, они забрали с собой мощи святого и по морю добрались до мыса, который теперь называется мысом Святого Винсента. Там его и похоронили. В XII веке мощи святого забрали с мыса и перенесли в собор в Лиссабоне.

— А кто такой Анастасий?

— Это перс, принявший монашеский постриг в Иерусалиме. Однажды он отправился в путешествие на родину и там был убит персами в 628 году.

Когда мы вышли из церкви, молодой монах по-прежнему копал землю.

— Почему он копает с таким рвением? — не удержался я от вопроса.

— О, с ним всегда так, — мягко ответил мой собеседник. — Просто он такой человек.

— Кажется, он роет могилу для самого времени.

— Может, и так. А вот это церковь Санта-Мария Скале Цели — «Лестница Небес». Думаете, странное название для церкви? Да, вероятно, странное. Но когда я объясню вам причину, полагаю, вы скажете, что оно прекрасно. Как-то раз, когда святой Бернар служил здесь мессу, у него было видение: на церковное здание опиралась основанием лестница, уходившая в небеса. Он присмотрелся и увидел души, восходящие по ступеням вслед за белыми ангелами, и понял, что это души тех, кто освободился из чистилища его молитвами. Вот почему мы называем церковь так. А теперь вы должны взглянуть на церковь Сан-Паоло алле Тре Фонтане…

Мы поднялись на небольшой холм и вошли в церковь, построенную над Сальвианскими источниками. Ее нельзя было назвать красивой, скорее необычной. Три алтаря стояли в ряд, и под каждым находился источник. Слышно было, как журчит под мрамором вода. Вниз, к одному из источников, вели ступени, и прямо из-под земли бил ключ. Монах сказал, что церковь эту построил в XVI веке архитектор Джакомо делла Порта на месте древнего храма.

Трапписты сделали ряд открытий, когда приводили Тре Фонтане в порядок, но, вероятно, самой замечательной была находка монет времен Нерона среди значительного числа окаменевших шишек. Когда их нашли, вдруг вспомнили, что в апокрифических греческих Деяниях утверждалось, что Павла казнили под пинией.

Потом монах ушел, чтобы уделить время группе невозмутимых польских крестьян, а я вернулся в сад, где сильный запах эвкалипта привел меня к маленькому строению неподалеку от ворот. Там я обнаружил лавку, полную шоколада, который делали монахи, а также флаконов и бутылок с надписью «Эвкалиптовый ликер» — внутри была желтая жидкость, приготовленная траппистами из плодов эвкалипта. Я купил одну бутылку, но, честно говоря, удовольствие от напитка было немного подпорчено воспоминаниями о простуде, постельном режиме и интенсивном лечении. Однако ликер стоит купить хотя бы ради замечательной маленькой этикетки, которая аккуратно приклеена на каждую бутылку: ее явно от души нарисовал в синих и красных тонах один из отцов-траппистов, чье сердце навсегда принадлежало иллюминованным рукописям монастырской библиотеки.

Еще один характерный продукт аббатства Тре Фонтане — особые четки из плодов эвкалипта, нанизанные на шнурок, каждое звено — размером с лесной орех и твердое, как камень.

Я провел целый день, спускаясь в катакомбы.

Судя по всему, их посещают все, кто прибыл в город на Пасху, так как катакомбы буквально набиты битком, а церкви наполнены людьми, которые группами ожидали очереди войти.

В некоторых церквях священник или монах интересуется, какая национальность преобладает среди собравшихся. Поскольку на этот вопрос ответить трудно — как правило, образуется хаотическая смесь из англичан, французов, немцев, итальянцев и поляков, — ориентируются на первого, кто откликнулся, и тогда священник вежливо предлагает вести экскурсию на том или ином языке, после чего очередная группа спускается под землю.

Я никогда раньше не занимался систематическим осмотром катакомб и, если заглядывал в них, всегда поражался их числу и размером. Помимо того, что во всех катакомбах темно и все они более или менее похожи на шахты и горные выработки, трудно найти две схожих. Некоторые аккуратно вытесаны, имеют широкие проходы, другие узки, с плохо обработанными стенами; некоторые имеют своды и украшения стен, даже претензию на архитектуру, другие представляют собой грубые примитивные туннели в вулканической породе. Уйдут недели или даже месяцы на подробное исследование римских катакомб, тем более что лишь немногие из них открыты для публики.

Когда-то предпринималась попытка измерить длину этих подземных разработок, и насчитали что-то около 587 миль! Один итальянский археолог подсчитал, что с I по VI век здесь обрели покой по меньшей мере шесть миллионов тел. Пять катакомб существовали в апостольские времена, остальные датируются периодом со II по IV век. После примирения государства и церкви при Константине прорыли еще только пять или шесть маленьких катакомб, так как потребность в них исчезла, ведь христиане отныне могли хоронить мертвых на кладбищах.

Ранее считалось — впрочем, и сейчас иногда высказывают это мнение, — что катакомбы были древними выработками, в которых добывали песок, а христиане просто нашли их в эпоху гонений на церковь, когда им требовалось прятать тела умерших. Но отец Марчи убедительно доказал, что язычники и одного удара киркой не сделали, чтобы прорыть все эти мили подземных проходов: это целиком и полностью произведения первых христиан, которые нанимали специальных копателей — фоссоров, то есть могильщиков — для их сооружения. Очевидно, низшее духовенство постепенно взяло на себя управление катакомбами и ввело «погребальный тариф» для тех, кто желал быть похороненным там. Во времена мира, как ни печально признавать, некоторые христиане утратили смирение и благочестие, превратившись в жадных накопителей: они стали продавать места для погребений по соседству с мучениками прошлых веков, извлекая максимально возможную прибыль. Григорий Великий положил конец этой практике в 597 году (за престижное место рядом с мучеником брали уже по пять золотых скуди).

Вход в большинство катакомб расположен возле церкви, иногда даже внутри. Обычно это маленькая дверца, за которой начинается лестница, уходящая в темноту. Странное ощущение испытываешь, спускаясь по каменным ступеням, в окружении незнакомых людей, чтобы попасть в длинный туннель, сырой и промозглый, с застоявшимся воздухом, где угольная чернота рассеивается светом нескольких свечей. Мы шли плотной группой, стараясь держаться ближе друг к другу; порой приходилось пригибаться, возникало опасение отстать и потеряться в лабиринте жутковатых проходов, разветвлявшихся налево и направо. Снова и снова у кого-нибудь впереди свеча гасла, и приходилось зажигать ее от другой, но даже короткая пауза, когда освещение становилось хуже, вызывала невольную дрожь.

Один раз, в катакомбах Святой Агнессы, я оказался последним в цепочке. Казалось, что темнота буквально наваливается мне на спину, я физически чувствовал ее вес и видел перед собой длинную вереницу огней; свечи уплывали вдаль, отблески падали на квадратные и полукруглые своды гробниц, по которым мы двигались. Прямо передо мной шла пухленькая белокурая полька, щеки которой напоминали два спелых яблока. Несмотря на то, что мы не могли общаться на одном языке, она время от времени оборачивалась ко мне и, глядя взволнованными, круглыми от страха голубыми глазами, что-то говорила — судя по тону, увиденное ее шокировало. Когда мы свернули в новый коридор, свеча польки высветила могилу, в которой, к ее ужасу, мы заметили изрядное количество останков, покрытых слоем пыли. Полька остановилась, и вдруг ее свеча погасла! В панике она ткнула огарком в огонек моей свечи и погасила и ее; темнота опустилась на нас, словно колпак на глаза. Пока я возился с коробком спичек, поневоле пришлось осознать весь ужас нашего положения; когда вспыхнула спичка, я обнаружил, что щеки девушки уже приобрели зеленоватый оттенок. Пока мы догоняли удаляющуюся цепочку огней, я ощущал себя персонажем историй Эдгара Аллана По, причем угодил на самые кошмарные страницы.

Мне вспомнился святой Иероним, который в молодости бродил по этим катакомбам с тем же чувством страха и изумления, которое я замечал на лицах людей пятнадцать веков спустя. Он в течение недели изучал грамматику у Доната и риторику у Викторина, а в воскресенье спускался в катакомбы и бродил в темноте, натыкаясь на могилы мучеников, читая старинные надписи на липких от влаги стенах.

Вот что он чувствовал:

Св. Иероним бродил по катакомбам примерно в 360 году, а его рассказ мог быть написан и сегодня.

Катакомбы святого Калликста находятся посреди прекрасного сада траппистов. Здесь все обставлено по-деловому. Три монаха суетятся за прилавком, продавая невероятное количество открыток, медалей, четок и копий старинных ламп, найденных в катакомбах. Когда посетители выходят из лавки, их энергично распределяют на группы, согласно языковому принципу. В моей группе оказалось около двадцати английских школьниц во главе с монахиней, три американца и один японец. Наш гид — высокий худой англичанин, не монах — держал длинную палку, обмотанную на конце вощеной бумагой. По мере того как бумага сгорала, он отгибал очередной ее фрагмент. В дверях перед лестницей он каждому выдал по свече, и мы последовали за ним в холодную тьму.

Это самый замечательный образец катакомб, которые я только видел. У меня сложилось впечатление, что именно сюда и приходил Иероним, поскольку только здесь я обнаружил дырки для воздуха, через которые в основную шахту проникал бледный зеленоватый свет. Мы ощупью продвигались к крипте, в которой некогда нашли приют многие папы, занимавшие престол святого Петра между 168 и 296 годами. На стенах виднелись открытые ниши, теперь опустевшие, так как мощи первосвященников перенесли в другие храмы Рима после примирения церкви и государства. Узкий темный коридор вел в другую крипту, где мы увидели статую молодой женщины из белого мрамора — она лежала на боку, будто уснула. Это святая Цецилия, принявшая мученическую смерть в 177 году, ее останки некоторое время находились именно здесь, а потом были перенесены в прекрасную церковь Санта-Чечилия-ин-Трастевере.

Во время путешествия по катакомбам мы смогли перенестись в древность. Маленькая группа мужчин и женщин молилась на коленях перед гробницей, напоминая ранних христиан. Горели свечи. Молодой священник аккуратно свернул облачение и спрятал в сумку. Он только что отслужил мессу на могиле мученика. Гид сказал нам, что за утро в катакомбах святого Калликста уже прошло свыше пятидесяти поминальных служб.

Как и во всех других катакомбах, я обратил внимание на отсутствие креста, главного христианского символа. Первые христиане крайне редко его использовали: они предпочитали греческую монограмму имени Христа. Им нравилось рисовать картины: Господь как Добрый Пастырь, не такой, каким Он предстает в поздней живописи, а совсем молодой, безбородый, иногда в руках у Него лира или пастушеский посох. Я заметил, что одно из самых распространенных изображений в катакомбах — фигура, обычно женская, стоящая в молитвенной позе, с воздетыми вверх руками, такие я видел и во многих коптских церквях. Она представляет душу, покидающую тело.

Я составил перечень новозаветных сцен, изображенных на стенах погребальных камер, поскольку мне показалось любопытным понять, какие именно события евангельской истории вдохновляли первых христиан. Несколько раз я видел сцену крещения, один раз — Благовещение, также — вероятно, собрание учеников после Вознесения Господа. Воскрешение Лазаря встречалось не раз, и еще я нашел совершенно очевидное изображение сцены разговора Иисуса с доброй самаритянкой у колодца в Сихаре.

Часто на стенах катакомб можно увидеть голубя, а также павлина и пеликана. Символизм голубя хорошо известен, но причины, заставившие христиан принять павлина в качестве важной фигуры, менее знакомы широкой публике. Эту птицу, посвященную Юноне, в языческие времена выпускали у погребального костра императрицы, как символ обожествления, и христиане заимствовали ее в качестве знака бессмертия души. Пеликан символизирует Искупителя, который отдал кровь за спасение человечества, поскольку в древние времена существовало поверье: если змея укусит молодого пеликана, птица-родитель разрывает себе грудь и оживляет детеныша собственной кровью. Символ сохранил популярность в более позднем христианском искусстве; так, у святой Гертруды было видение Христа-пеликана, который кормил людей из своей груди.

Вернувшись к дневному свету, я прошел по Аппиевой дороге до катакомб святого Себастьяна. Нас повел вниз подвижный, полный энтузиазма францисканец небольшого роста, который суетился вокруг на ступенях и в узких проходах, указывая на различные объекты и восклицая: «Magnifique, hein?»[39], а затем мчался вперед вдоль по длинным, холодным коридорам. Эти катакомбы освещало электричество, что делало знакомство с ними более легким, но не лишало сильных впечатлений.

Это единственные катакомбы в Риме, которые посещали средневековые паломники. Другие были потеряны и забыты вплоть до сравнительно недавнего времени. Катакомбы же Себастьяна оставались предметом паломничества благодаря связанной с ними легенде, верить в которую есть все разумные основания. Якобы сюда в ранние времена из соображений безопасности перенесли тела святых Петра и Павла, и здесь они хранились вплоть до постройки церквей, посвященных апостолам.

Новый интерес возник к катакомбам сравнительно недавно, благодаря открытию многочисленных захоронений апостольской эпохи. Маленький францисканец рассказал нам, как однажды — кажется, в 1919 году — некий брат Дамиан копал могилу и внезапно провалился на дно ямы; монаха спасло только то, что на глубине накопилась вода. Когда здание расчистили, выяснилось, что в нем находится погребение римлянина I века по имени Клодий Гермес.

— Magnifique, hein? — воскликнул францисканец и повлек нас к удивительному фрагменту апостольского Рима, находящемуся в тридцати футах под землей.

— Кто был этот Клодий Гермес? — спросил нас францисканец. Никто не ответил. Он выдержал драматическую паузу, а потом нараспев прочитал строки из Послания апостола Павла к римлянам: «Приветствуйте Асинкрита, Флегонта, Ерма, Патрова, Ермия и других с ними братьев…»³¹ Ерм — это и есть Гермес! Вот могила Гермеса!

Мы заглянули в безмолвную каверну с могильными нишами, сознавая, что смотрим внутрь здания, которое было знакомо апостолам Петру и Павлу; здания, существовавшего во времена Нерона. Несколько шагов по коридору — и наш проводник указал на скелет в длинном саркофаге. Торец гроба отвалился, так что были видны ступни.

— Взгляните на эти кости! — воскликнул францисканец. — Эти ноги могли направляться навстречу Петру; эти колени могли склоняться перед Павлом! Здесь, перед вами, лежит христианин, живший в апостольском Риме…

Он развернулся и повел нас назад, к церкви.

Футов в тридцати или около того в глубину под некоторыми старейшими церквями Рима находятся здания I века, в которых апостолы могли проповедовать, крестить, совершать священные таинства. Среди них надо назвать церкви Свв. Пуденцианы, Климента, Ириска на Авентине и церковь Св. Прасседы.

Церковь Св. Пуденцианы стоит на Виа Урбана, почти на самой вершине пологого холма, двадцать четыре ступни ведут вниз, в мощеный двор. Во внешнем облике нет ничего, указывающего на почтенный возраст строения, так как время от времени оно подвергалось реставрации. Даже войдя в церковь, не замечаешь ничего особенного; квадратное пространство с колоннами, утратившее первоначальную структуру, боковые нефы превращены в часовни-приделы. А потом вдруг видишь мозаику купола над алтарем и уже ни на что больше не обращаешь внимания. Это одна из старейших мозаик в Риме, возможно, созданная ранее 400 года.

Господь представлен сидящим на престоле, с книгой в руке, на страницах которой написано «Dominus conservator ecclesiae Pudentianae» — «Господь-хранитель церкви Пуденцианы». На заднем плане, как часть фона, высится вал с террасами, а на нем водружен огромный, украшенный драгоценными камнями крест. Справа и слева от Спасителя находятся двенадцать апостолов, Петр по левую руку — в римские времена наиболее почетное место, а Павел по правую. Все апостолы в римских одеяниях, а за Петром и Павлом изображены женские фигуры, которые держат венки.

Дальний план мозаики весьма примечателен. Он представляет группу зданий в римском стиле, крытых красной черепицей и весьма характерных для IV века. Возможно, из-за того что я незадолго до этого ознакомился с базиликой Константина над Гробом Господним в Иерусалиме, мне пришло в голову, что эта сцена является изображением церкви Константина и Голгофы; и чем больше я всматривался в мозаику, тем больше крепла моя уверенность в правильности предположения. Вал, на котором высится крест, располагается точно за спиной Христа, вершина имеет поразительное сходство с Голгофой, какой она была во времена Константина. Самое подробное, современное той эпохе описание Голгофы оставила сестра Этерия, о путешествии которой на Синай я уже упоминал. Она посетила Иерусалим примерно в 460 году и утверждала, что императорские зодчие превратили Голгофу в отдельно стоящую скалу посреди прекрасного двора, с галереей по периметру. Скалу украсили мозаикой, а на вершине поставили высокий крест, покрытый золотом и драгоценными камнями. Помолившись у могилы Христа, паломники, как было принято, в сопровождении епископа шли к этому кресту и, у подножия Голгофы, многократно пели «Кирие елейсон», а престол епископа обносили вокруг скалы.

Моя радость от мысли, что я угадал намерения художника, возросла несколько месяцев спустя, когда я обнаружил, что два авторитетных специалиста, чье мнение в данной области стоит намного дороже моего, предполагают ту же интерпретацию: это русский исследователь Д. Айналов и Джордж Джефрис в книге о гробе Господнем. Если объяснение правильно, насколько интереснее становится сама мозаика, которую исполнил, вероятно, очевидец (или мастер, слушавший советы очевидца), — человек, который посещал первую церковь, построенную над Гробом Господним по распоряжению Константина Великого в 336 году.

Ризничий церкви Св. Пуденцианы показал мне часть нефа, которая была раскрыта, чтобы продемонстрировать красные кирпичи римского здания. Остатки дома I века лежат прямо под церковью, на глубине около двадцати-тридцати футов, и предание гласит, что это был дом Корнелия Пуденса, одного из первых членов апостольской церкви. Считается, что здесь жил, проповедовал, крестил и совершал священные таинства святой Петр. Глядя на эти руины, я попытался представить себе, как дневной свет свободно проникал в атриум, а за закрытыми дверями собиралась группа верующих, и Петр просил приготовить стол для таинства Последней Вечери.

Несмотря на все бедствия, обрушившиеся на раннюю христианскую церковь, дом Пуденса окружал ореол необычайной святости. Стол, на котором Петр совершал евхаристию, хранился здесь три с половиной столетия. Когда собор Св. Иоанна в Латеране в начале IV века стал кафедральным собором Рима, этот стол перенесли из церкви Св. Пуденцианы в новый храм; там его поставили в алтаре. Ассоциации, связанные с этим столом, были настолько важны для христиан IV века, что они решили оставить одну доску от стола на изначальном месте; сегодня ее можно увидеть встроенной в алтарь церкви Св. Пуденцианы. Монсеньор Уайзмен, служивший титулярным кардиналом данной церкви, пожелал проверить это предание; в частности, он велел выяснить, действительно ли доска из алтаря церкви Св. Пуденцианы и стол из алтаря собора Св. Иоанна сделаны из одного и того же дерева. Древесину подвергли научному анализу; отчет показал, что дерево идентично.

Стоя в доме Пуденса, я вспоминал слова Павла из Второго послания к Тимофею, возможно, написанные в Риме, незадолго до смерти апостола. Он передает Тимофею привет от «Пуда, и Лина, и Клавдии»³². Упомянутый Лин — это святой Лин, первый преемник Павла и глава церкви. Пуд (или Пуденс), вероятно, был хозяином дома или его сыном. Однако мнение, что Клавдия была женой Пуденса, остается лишь гипотезой.

Многие заманчивые теории связывают этих двоих с Британией, причем строятся они на римской надписи, найденной в Чичестере, в которой якобы содержится имя Пуденса. К несчастью, в критическом месте по надписи прошла трещина, так что остались лишь четыре последние буквы имени (ente), что в равной мере может означать «Clemente» или «Pudente». Так что все эти теории — чирто умозрительные построения.

И все же, когда спускаешься в комнаты под церковью Св. Пуденцианы, когда твоя нога касается камней, в I веке служивших мостовой Рима, когда вокруг поднимаются стены, дававшие, вероятно, убежище апостолам и их первым последователям, совсем по-иному звучат слова апостола Павла:

«Постарайся прийти до зимы. Приветствуют тебя Еввул, и Пуд, и Лин, и Клавдия, и все братия. Господь Иисус Христос со духом твоим. Благодать с вами. Аминь».

Пожалуй, больше всего в Риме меня очаровала церковь Св. Климента. С 1623 года она принадлежит ирландским доминиканцам, и это единственная церковь в Риме, которая благополучно пережила архитектурное торжество Ренессанса.

Прелестное здание сохранило неизменными все черты ранней базилики. Открытый небу атриум, фонтан в центре и галерея по периметру двора, основной вход с востока, из дверей которого видишь алтарь у западной стены. Внутреннее пространство строго разделено колоннами, интерьер отделан мрамором, в куполе апсиды мозаика, хоры, которые называют еще schola cantorum — школа пения, расположенные за невысокими мраморными стенками и снабженные воротцами в восточной стороне. Позади алтаря изгибается линия апсиды, а в центре установлен полукруглый мраморный престол для епископа. Как и в соборе Св. Петра, лица тех, кто служит литургию, обращены к востоку — и к конгрегации, а между ними находится алтарь.

Согласно традиции, церковь Св. Климента построили на месте дома самого Климента, ученика Петра и третьего преемника апостола на папском престоле. В 385 году святой Иероним упоминал эту церковь как весьма почитаемое здание. Вплоть до 1857 года считалось, что существующая ныне церковь — та самая, о которой говорил Иероним. Однако приор отец Малули долгие годы подозревал, что под ней есть остатки более ранней постройки; он начал раскопки и почти сразу выяснил, что его предположение правильно.

В течение пятнадцати лет отец Малули трудился, чтобы пролить свет на раннюю историю этой церкви, и в конце концов сделал большое открытие, которого, увы, не увидел «проявленным», так как он умер в 1880 году. Внизу был найден дом Климента, над которым выстроили первую церковь.

Туда ведет лестница из баптистерия. Я вошел вместе с обычной компанией туристов и паломников, которых вел молодой доминиканец, исключительно похожий на Т. Э. Лоуренса. Он говорил по-итальянски, поскольку большинство собравшихся были итальянцами, но, когда мы общались один на один, он переходил на английский и отвечал мне с очаровательным ирландским акцентом.

— Откуда вы родом? — поинтересовался я.

— Графство Корк, — ответил он и улыбнулся; видимо, воспоминание о родине вызвало у него удовольствие.

Он поведал мне любопытные детали относительно работы отца Малули. Когда появились первые признаки дома I века, руины стала заполнять вода. Ни надежного способа, ни денег для осушения участка не нашлось до конца жизни отца Малули, и лишь в 1912 году этим занялись всерьез при поддержке кардинала О’Коннелла, архиепископа Бостона, который стал титулярным кардиналом церкви Св. Климента. Было решено прорыть и выложить кирпичом туннель к церкви со стороны Колизея, расположенного в семистах ярдах. Работы закончились в 1914 году, и теперь вода из-под церкви Св. Климента бежит к Колизею и попадает в старинную римскую дренажную систему, которая до сих пор действует и направляет влагу в Тибр.

— Извините, — вдруг сказал доминиканец и, обернувшись к толпе, поведал по-итальянски кое-что о том месте, где мы стояли.

— Могу я говорить по-английски? — спросил он; из группы донеслось несколько утвердительных ответов. Тогда, с тем же мягким ирландским выговором, он продолжил: — Вы стоите на том месте, где жил святой Климент, и где, возможно, он написал свое «Послание к Коринфянам». Все читали это послание? Сюда приходили первые христиане, благословенные святые и мученики древних времен. Я хочу показать вам удивительную вещь…

Он с искренним воодушевлением показывал разные детали обстановки и сам немало походя на святого в тусклом свете подземелья, заботливо предупреждая, что мы не должны ничего пропустить, ибо находимся в одном из самых интересных памятников Рима.

Я получил приглашение в собор Св. Петра на празднование пасхального воскресенья — в этот день должна была состояться одна из самых редких и сложных церемоний в мире, которую проводит лично папа: причисление троих людей к лику святых. Речь шла об Андреа Бобола, Джованни Леонарди и Сальваторе да Орта — поляке, итальянце и испанце.

Формальная процедура и необходимые исследования были проведены заранее, а потом папа издал буллу о канонизации — несомненно, самый долго «вызревающий» документ на свете. Редчайший случай, когда святым становится человек, которого еще встречали и помнят ныне живущие, хотя процедура канонизации может начаться уже вскоре после смерти «потенциального» святого. Однако советы по канонизации иногда заседали веками, проверяя степень правоверности, образ жизни, качество и достоверность чудес того, кто мог оказаться святым; не так уж редки случаи, когда после квалифицированного изучения несколькими папами и последовательно сменявшимися составами советов кандидату отказывали в праве присоединиться к сообществу избранных.

Сначала необходимо провести беатификацию, то есть причисление к лику блаженных. Это тоже бесконечно долгая и сложная процедура. По ее окончании кандидат становится «почитаемым» или блаженным, и его рассматривают как местночтимого святого в стране или внутри религиозного ордена, в зависимости от его «принадлежности» при жизни. Следующий шаг зависит от самого святого. Он должен произвести как минимум два бесспорных чуда после беатификации, этим Бог указывает на то, что Его слуга принадлежит к числу святых. Задача особого совета, известного как Конгрегация ритуала, заключается в проверке этих чудес, причем с максимальным скепсисом. К совету обращается защитник, весьма напоминающий адвоката в суде, ему противостоит поборник веры, которого еще называют «адвокатом дьявола» и задача которого — создать совету все мыслимые трудности. Если на первом заседании совета, которое проходит при закрытых дверях, кандидатуру одобряют, то собирают открытое заседание с участием кардиналов, которые на тот момент находятся в Риме. К ним обращается папа. Его вносят на особых носилках (sedia gestatoria), он облачен в фалду — одеяние из белого шелка, ниспадающее до пят; два помощника несут длинные полы; это одеяние используется только по особым случаям. Кроме того, на папе должны быть паллий (омофор), стихарь, пояс, красная епитрахиль и риза, а также золотая митра. Торжественно испрашивается Божественное благословение, затем издается декрет об установлении общественных молебнов. Третье заседание посещают все кардиналы, патриархи, архиепископы и епископы Рима, а также все епископы диоцезов, находящихся в пределах ста миль от Рима. Папа возглавляет заседание, и, если письменное голосование высказывается в пользу канонизации, его святейшество дает согласие и объявляет дату проведения церемонии в базилике Ватикана.

Ранним утром я прошел сквозь огромную толпу к собору Св. Петра. Все двери храма осаждали мужчины, на белоснежных рубашках которых ярко сияло утреннее солнце, а также женщины в черном и с волосами, прикрытыми платками. Швейцарские гвардейцы в подбитых дублетах со стальными нагрудниками и красными плюмажами на касках стояли у дверей на страже, а папские управляющие в жестких белых воротниках и черных коротких штанах в стиле XVI–XVII веков проверяли билеты. Между этими «елизаветинцами» и несчастными, взявшими не те билеты или забывшими пригласительные, то и дело вспыхивали жаркие дебаты. Возвращаться и искать правильные билеты было бессмысленно. Все равно позже не удастся протиснуться сквозь толпу, даже если двери собора, которые всегда закрывают перед началом церемонии, проводимой папой, оставались бы открытыми.

Одна решительно настроенная, на грани истерики женщина картинно бросилась на скрещенные пики двух швейцарских гвардейцев, пытаясь прорваться в церковь. Сцена была весьма драматическая, но я не мог оценивать ее бесстрастно, так как искренне сочувствовал женщине, тщательно одетой и, вероятно, забывшей взять пригласительный билет исключительно из-за нервного перевозбуждения. Но ничего не поделаешь; на моих глазах эту женщину, трагическую фигуру в черном, отводили в сторону два сотрудника-«елизаветинца», явно раздраженных. Вся компания поразительно напоминала персонажей «Двенадцатой ночи».

Войдя в собор, я увидел гигантскую толпу, обозреть которую целиком не представлялось возможным: люди заполняли все пространство нефов и трансепта. Они гудели, словно пчелы в улье. Звук отражался от просторных сводов непрерывным, ритмическим жужжанием. Алые и золотые стяги свисали с потолка длинными узкими лентами, скрывая колонны и придавая облику собора нарочитую пышность. Должно быть, горели сотни и даже тысячи электрических свечей, по всему собору и под куполом.

Следуя за служащим в островерхой бархатной шапочке, я оказался в одном из наиболее привилегированных мест в соборе — в маленьком пространстве апсиды, рядом с папским престолом, эту часть храма обычно резервируют для членов королевской семьи, дипломатов, родственников папы и представителей Мальтийского ордена. Удобство моего местоположения было удивительным, ведь удостоиться чести видеть проводимую папой церемонию со столь близкого расстояния — не только возможность проверить свою наблюдательность, но и тест на ученость.

В нескольких ярдах от меня, в центре апсиды, стоял белый престол под балдахином; к нему вели семь ступеней, покрытых красным ковром. Позади престола вздымалась волна барочных украшений в западной части собора. Вот кафедра Петра работы Бернини. Четыре огромных фигуры в спутанных, причудливо закрученных складках драпировок — святые Амвросий, Августин, Афанасий и Иоанн Златоуст, которые представляют Западную и Восточную церкви; они стоят по углам золотого престола, поддерживаемого двумя упитанными купидонами, с папской тиарой и ключами святого Петра в руках. Разительный контраст этому пышному престолу составляло простое белое кресло папы.

Пять часов пролетели незаметно. История не раз ступала на синие ковры этой апсиды. Порой она принимала облик офицера швейцарской гвардии в форме, придуманной Микеланджело, или члена Благородной гвардии[40] в алой тунике, белых бриджах из оленьей кожи и черных сапогах, или представителя кавалерийского корпуса, ранее составлявшего эскорт папского экипажа и охранявшего его святейшество в путешествиях. И хотя папские конюшни ныне пусты, эти люди все еще носят шпоры. На мгновение появился человек в непонятной форме — синей с оранжевым, с медным шлемом в руках. Управляющий пояснил мне, что это один из папских пожарных, подразделение которых создано при Пии VII.

На противоположных сиденьях, зарезервированных для кардиналов, я заметил небольшую, весьма трогательную комедию. Два молодых сельских священника, сидевших чуть ли не рука об руку, каким-то образом попали в эту особенную часть собора. На них были широкополые черные шляпы и сутаны из черной шерсти альпака или чего-то подобного. Они поверить не могли тому, что сидят прямо перед Святым Престолом, а потому блаженно улыбались, безмятежно и невинно наслаждаясь. Почти на каждой церемонии, которую я посещал, происходило нечто подобное. Всегда находится кто-то непосредственный, смело занимающий места сильных мира сего; но, к несчастью, долго они там не задерживались.

Молодым людям и на мгновение не пришло в голову, что они совершают нечто дерзкое. Их бесхитростные лица сияли от удовольствия, и ни один из управляющих не обращал на них внимания, деловито пробегая мимо, сопровождая важных гостей на приготовленные места. Но вот наступила пора прибыть величественным фигурам в красных одеяниях, отделанных горностаем. Появился первый кардинал. Выражение лиц молодых священников, увидевших принца церкви, в точности воспроизводило маски из пантомимы, когда персонаж вдруг догадывается, что перед ним великан-людоед: удовольствие сменилось удивлением, которое перешло в ужас. Его преосвященство чуть наклонился вперед и что-то сказал — я уверен, вполне доброжелательно, потому что они ответили ему беспомощными улыбками и, схватив свои шляпы, поспешили прочь. Я искал их глазами в толпе, но так больше и не увидел. Хочется верить, что однажды кто-то из них с полным правом займет это место, а может, и престол святого Петра; потому что в этом нет ничего невозможного.

Внезапно в церкви воцарилась тишина. В следующее мгновение все помещение озарилось светом. Вздох изумления прокатился по толпе. Огромный купол превратился в колоссальный золотой шар, у основания которого можно было разобрать надпись «Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo ecclesiam meam…» («Ты есть Петр и на камне сем Я устрою Свою церковь…»). Со стороны центрального нефа донеслось шарканье ног. Монахи в коричневых, белых и черных рясах, характерных для разных орденов, шли с зажженными свечами, другие несли крест. По левой и правой сторонам трансепта следовали священники. Цветные знамена с ликами новых святых плыли над головами.

Теперь у подножия папского престола собрался весь двор, не хватало только сюзерена. Коллегия кардиналов расположилась справа и слева, а от апсиды до алтаря, лицами друг к другу, в два ряда сидели архиепископы, епископы, генералы и прокураторы религиозных орденов, настоятели, имеющие право на ношение митры, — все в белых одеяниях, в митрах, обтянутых белым льном или дамастом. С высоты над входом в собор доносилась величественная музыка папского марша, которую играли прекрасные серебряные трубы, и на звук этот вся толпа в храме отозвалась радостным приветствием: папа входил в собор Св. Петра. Сквозь фанфары различались стук каблуков, позвякивание шпор и бряцание доспехов. Я пока ничего не видел, поскольку перспектива нефа была перекрыта высоким алтарем и большим количеством иереев вокруг него, но я мог уверенно сказать, где именно находился папа, по восторженным возгласам, чуть опережавшим его продвижение. Рокот становился все ближе, а потом утих, когда процессия достигла высокого алтаря; и тогда я увидел, как папский двор входит в апсиду. Люди в одеждах из красного дамаста несли папу, во всем белом, который сидел на sedes gestatoria, поминутно поднимая руку в благословляющем жесте и осеняя всех знаком креста. Носильщики-седиари шествовали удивительно гладким, скользящим шагом, так что величественный паланкин словно плыл по водной глади. Над папой высился белый балдахин на шестах, которые несли другие служители, палафрениери, а позади шли опахальщики с длинными веерами из павлиньих перьев. Были там и швейцарские гвардейцы, алебардщики, меченосцы, управляющие, привратники и жезлоносцы, — все шагали медленно, размеренно, а во главе этой живописной группы в исторических костюмах плыл преемник святого Петра, облаченный в белое: длинная белая фалда под белой ризой, митра из золотой парчи на голове.

Носильщики медленно прошли к престолу и опустили опорные шесты. Папа сделал шаг с паланкина к своему креслу и развернулся лицом к пространству собора, в котором сияли тысячи огней, образуя арки, скопления и длинные, сверкающие линии. Настоящие свечи горели только на алтаре. За спинкой престола неподвижно стояли два офицера Благородной гвардии, воздев мечи в салюте.

К престолу приблизился кардинал в сопровождении церемониймейстера и адвоката консистории. Адвокат преклонил колени и обратился к папе на латыни:

— Святейший отец, самый почтенный кардинал, присутствующий здесь, искренне умоляет ваше святейшество вписать Андреа Бобола, Джованни Леонарди и Сальваторе да Орта в перечень святых Господа нашего Иисуса Христа и объявить всем верующим, что они должны почитаться как святые всеми христианами.

Секретарь, стоявший на ступенях престола, ответил, что его святейшеству необходимо больше узнать о добродетелях блаженных, но, прежде чем принимать решение, он заклинает всех присутствующих помочь ему умолить Небеса принять новых святых. Затем кардинал и адвокат возвратились на свои места.

Папа опустился на колени на специальную скамью, а два кантора начали литанию святых, к которой присоединились все иерархи.

Кардинал и адвокат вновь приблизились к престолу и повторно обратились с той же просьбой, и снова папа призвал клир молиться. Помощник принял у папы митру, а его святейшество надел на голову маленькую белую шапочку, встал на колени и запел «Мизерере». Потом, не вставая с колен, он начал молитву «Вени Креатор Спиритус», затем встал и закончил гимн стоя. В третий раз кардинал и адвокат обратились к нему с просьбой, и на сей раз папа ответил, что согласен исполнить их просьбу.

Надев митру, он воссел на престол и прочитал торжественную декларацию, назначив праздничные дни новых святых. Затем зазвучал «Те Деум», церемония канонизации подошла к концу. За ней последовала литургия.

Папа дал знак к началу мессы, которую должен был проводить один из кардиналов. Я был слишком далеко от алтаря, чтобы рассмотреть все детали сложного ритуала, но много раз видел, как служивший кардинал, облаченный в белое, ходил перед алтарем, оборачиваясь лицом на восток, следуя исторической традиции, установленной в IV веке Латеранским каноном, ему помогали дьякон и иподиакон, стоявшие на алтарных ступенях. Время от времени кардинал или один из его помощников подходили к престолу, чтобы получить благословение папы. После того как дьякон прочитал отрывок Евангелия, книгу торжественной процессией передали папе для поцелуя. И в это мгновение я с изумлением услышал, как воркуют голуби. Сначала я подумал, что в тишине, которая воцарилась в церкви, слышу птиц на площади; но звук был слишком громким. На самом деле голуби присутствуют внутри собора, и тайна их воркования вскоре раскрылась в ходе самой прекрасной церемонии, которую я видел. Это была церемония церковных пожертвований.

Все пространство апсиды внезапно заполнили монахи, люди в черных придворных одеяниях и прочие, и у всех в руках были маленькие клетки в готическом или барочном стиле из посеребренного дерева, а внутри сидели певчие птицы и голуби-вяхири, которые ворковали и щебетали. Следом шли люди с серебряными и золотыми бочонками, наполненными водой и виной, с золотыми подносами хлеба. Все они медленно приближались в папе, в церкви стояла абсолютная тишина, нарушаемая лишь воркованием птиц.

Перед престолом каждый опускался на колени и оставлял свое подношение, а папа его благословлял. Но птицы не знали, что находятся в присутствии верховного понтифика, и жизнерадостно щебетали, склоняя головки набок и пристально глядя на озеро света, в центре которого находился папа, медленно и многократно осенявший дары знаком креста. Церемонию провели трижды, для каждого нового святого отдельно. Она представляет собой реликт тех времен, когда первые христиане подносили дары в виде пищи, вина и свечей во время службы и оставляли их у алтаря или передавали священникам, а те оказывали помощь бедным. С тех пор при объявлении нового святого подобные дары приносят папе; я уверен, что когда святым был провозглашен Франциск Ассизский, все птицы пели, как майским утром, у самого престола святого Петра.

Служба продолжалась, и в момент освящения святых даров церемониймейстер снял маленькую белую шапочку с головы папы, а четверо управляющих отнесли ее на алтарь, высоко поднимая факелы. Тишина в церкви стала невероятно напряженной, вокруг алтаря она просто физически сгущалась, особенно когда кардинал поднял гостию. Колокола не звонили, потому что в присутствии папы это не принято. Раздалось бряцание доспехов, потому что швейцарские гвардейцы преклонили колена, а Благородная гвардия и другие охранники опустили мечи в салюте; с галереи в дальнем конце церкви раздался звук серебряных труб, заигравших медленный, торжественный гимн.

Под пение «Пакс Домини» еще один кардинал приблизился к алтарю и встал на колени рядом с тем, кто проводил службу; они обменялись поцелуем мира. Потом кардинал прошел к папскому престолу и передал поцелуй мира папе, который передал его двум другим кардиналам, стоявшим рядом, а они — дальше, по линии кардиналов, архиепископов, епископов; наблюдая за старинной церемонией в соборе Св. Петра и в присутствии преемника самого святого Петра, я вспомнил маленького босоногого прислужника в халдейской церкви в Багдаде, который бежал по церкви ранним утром, прикасаясь к рукам собратьев по конгрегации.

Завершив мессу, кардинал вернулся на место. Люди в красных одеждах подошли к престолу папы с паланкином, и наместник Петра снова поплыл по церкви, старческой рукой благословляя собравшихся. После я вышел на залитую солнцем площадь и услышал звон колоколов.

Я всегда хотел увидеть Остию, но шанс никак не предоставлялся, пока я уже не собрался уезжать из Рима. И вот, в середине дня, я отправился в старинный римский порт, расположенный в четырнадцати милях к юго-западу, и попал в настоящие Помпеи.

Сегодня Тибр заметно изменил русло, так что Остия больше не является тем, что можно называть словом ostium, то есть устьем реки. Обширные болота и песчаные гряды протянулись от руин города до далекого моря, но, если побродить по этим топям, можно с большой вероятностью определить очертания древней гавани, в которой некогда стоял на якоре римский флот.

Главная улица проходит через руины, она вымощена массивными каменными блоками, а в стороны отходят боковые улицы, которые ведут к частным домам, общественным баням, казармам, в течение многих столетий таившимся под слоем песка. Остия для нас совершенно понятна, поскольку жители ее не интересовались ничем, кроме наживы и торговли, и свидетельства тому видны повсеместно. Здесь находились основные зернохранилища Рима, здесь держали зерно, которым можно было заткнуть глотку начинающемуся бунту (или, напротив, дать ему развиваться). Египетские корабли с грузом зерна, принадлежавшие государству, обязательно отправлялись из Александрии в порт Остия, где зерно перегружали в большие амбары и где оно оставалось до востребования. Остатки этих зернохранилищ еще видны среди руин, как и казармы, где квартировали пожарные — важнейшее подразделение муниципалитета Остии.

Перед театром находится широкая площадь — форум, окруженный по периметру «штаб-квартирами» корабельных компаний. Это Кокспер-стрит[41] древнего мира и, как настоящая Кокспер-стрит, она не отказывает себе в украшениях и определенном шике. Почти во всех дворах выложены мозаики с изображением Нептуна, дельфинов, трезубцев и кораблей, в каждой конторе есть мозаичный пол с изображением судов, нагруженных зерном, и прочими сюжетами, с текстами и знаками, рекламирующими ту часть света, с которой торговала данная компания. Вероятно, это древнейшие образцы коммерческой рекламы.

Трудно представить себе, что Остия когда-то была самым оживленным деловым центром и важнейшим портом мира. Теперь это печальные руины, оставленные и морем, и людьми, а ненасытный Рим, поглощавший все новинки и передававший их в сердце империи, давным-давно исчез. Апостолы и святые ступали по этим камням в первые века христианской эры, и хотя по житиям мы знаем, что Павел прибыл в Рим по суше, из Путеоли под Неаполем, весьма вероятно, что Петр высадился именно в Остии. В любом случае, точно известно, что многие святые и мученики использовали этот порт во время миссионерских путешествий.

Сидя в театре и глядя на унылые болота, я вспоминал, что в Остии был трактир и гостиница, где умерла святая Моника, мать святого Августина. Описание ее смерти — один из самых нежных и прекрасных фрагментов «Исповеди» Августина. Мать и сын ожидали в Остии корабля в Африку. Как-то раз они сидели рука об руку перед окном дома, в котором остановились, и смотрели вниз, на маленький сад, разговаривали о вечном и пребывали в умиротворенном состоянии духа. Моника с любовью сказала сыну, что, наконец увидев его христианином, уже не находит новой радости в этом мире. Пять дней спустя она заболела лихорадкой, и стало ясно, что она умирает. Августин знал, как часто она выражала желание быть похороненной рядом с телом мужа, и ему причиняла боль мысль о том, что она умрет в Остии, так далеко от дома. Разделяя его чувства, Моника велела, чтобы ее похоронили где угодно, потому что, как она объяснила сыну, «ничто не далеко от Господа».

Читая рассказ Августина о его горе, вновь возвращаешься к печальному опыту расставания с близкими, но, полагаю, никогда человеческая боль, вызванная потерей «сладчайшей и прекраснейшей привычки жить рядом» — так он выразил это ощущение, — не была яснее и правдивее облечена в слова. Августин рассказывал, как стоял с сухими глазами у могилы матери и не мог плакать; как старался изгнать горе и отправился в бани; но «после посещения бани остался тем же человеком, которым был прежде; горечь моей печали нельзя смыть водой с сердца».

Затем он погрузился в молитвы, но все время думал о матери и молил Бога быть добрым и милостивым к Монике в грядущей жизни.

Сидя в тихом уголке возле разрушенной стены и глядя на старинные дороги, я думал о том, как пятнадцать веков назад город этот кипел деловой активностью и кишел удовольствиями, как входили и выходили из гавани корабли с грузами со всего света на потребу алчному Риму; как по вечерам горели огни, и люди шли ужинать, понятия не имея, что умерла святая Моника, а ее сын страдает бессмертной печалью, которая сохранит имя Остии для будущих поколений. И ныне я смотрю на руины, открытые небу, руины бань с их горячими и холодными залами и прекрасными полами, а может — и на руины того дома, где Августин пытался победить горе.

Я прошел к гавани, где росла густая трава по колено высотой, и там задумался о другом великом человеке, связанном с Остией — о пламенном святом Иерониме. За два года до смерти Моники Иероним, удрученный скандалом и подозрениями, которые обрушились на него в Риме, сел в Остии на корабль, следующий в Антиохию. Где-то неподалеку — возможно, вон на том болоте, особенно обильно поросшем сорняками, — он поднялся на борт, о чем сообщил в послании к деве Анселле:

Корабль поднял паруса и навсегда унес Иеронима прочь от Рима. В подземном гроте церкви Рождества в Вифлееме один из францисканцев проводит вас в темную пещеру, наполовину выдолбленную в скале, наполовину сложенную из камней. Он непременно расскажет: «Вот помещение, где жил святой Иероним до конца своих дней. И здесь он написал Вульгату, а также множество посланий и трактатов».

Потом он проведет вас сквозь темноту в узкий проход, соединяющий первое помещение с другой пещерой. «Здесь похоронены Иероним, Паула и Евстохия — святой муж и две святые женщины, оставившие богатую жизнь в Риме, чтобы поселиться там, где родился наш благословенный Спаситель…»

Начало путешествия святого Иеронима — здесь, в Остии, а окончание — в Вифлееме.

Низины обширны, и море остается невидимым. Однако в прежние дни волны бились о берег там, где тянутся ныне многие мили песка. На этих берегах, вероятно, за целое столетие до Августина и Иеронима, Остия стала местом действия «маленького золотого шедевра» — «Октавия» Минуция Феликса, первого произведения апологетов христианства.

Три друга отдыхали на море, в Остии. Минуций Феликс пишет:

Друзьями Минуция были христианин Октавий и Цецилий, еще не обратившийся в новую веру.

Как-то утром друзья отправились на прогулку; по дороге Цецилий увидел статую Сераписа и поцеловал ей руку, что заставило Октавия заметить — он желает, чтобы его дорогой друг перестал жить в такой темноте, особенно в столь прекрасный день.

Они продолжали совместную прогулку, и Октавий рассказывал о морском путешествии, которое он недавно совершил, а потом остановились, чтобы посмотреть на детей, играющих в «уток и селезней».

Минуций продолжает:

Только не обращенный в христианство Цецилий не находил удовольствия в этом зрелище, держался отчужденно и вообще пребывал в дурном настроении, а потом наконец признался: он глубоко сожалеет, что его друг Октавий произнес такие слова о его духовной жизни. Самым дружеским образом все трое усаживаются на скале, выдающейся в море, и приступают к обсуждению христианства и язычества.

Разговор они ведут долгий и ученый. Цецилий защищает богов Рима; Октавий отстаивает веру в Христа. Он признает, что до обращения был более чем скептиком, и как юрист, вероятно, причинял мучения христианам, открыто исповедовавшим свою веру, в надежде добиться от них отречения. Он излагает основные положения христианского вероучения. И к концу разговора обращает Цецилия.

Я был счастлив окончить мои странствия в Остии, в окружении подобных воспоминаний. Мне приятно думать, что я видел Евфрат, устремляющийся на юг, по Месопотамии, и Нил, несущий на своих берегах Египет, и что наконец приблизился к завершению путешествия в том месте, куда Тибр некогда приносил корабли с моря. Я задумчиво шел прочь, через древний город, сожалея о том, что было и прошло, и надеясь, что никто не осудит человека, который, вернувшись из странствий, произнес слова, возникшие в его памяти и впервые сказанные давным-давно — именно здесь, в городе Остия: «Ничто не далеко от Господа».