Святой дьявол: Распутин и женщины

Глава пятая Роковая идиллия в Царском Селе

«Солнечный лучик» — это ласковое прозвище юная принцесса Алиса фон Гессен получила еще прежде, чем стала супругой Николая Второго, русской императрицей. С той поры это имя не отставало от нее, и ее будущий муж не называл ее иначе, как «солнечный лучик».

Стоило царю закончить с докучливыми государственными делами, с приемами министров, с выслушиванием докладов, подписанием документов, как он спешил, словно влюбленный молодожен, к своей Алисе, едва мог дождаться, когда можно вернуться в ее тихие, уютные покои.

Обязанности, которые налагал на него его государственный пост, были неприятны и тягостны для него; он томился, читая доклады, подписывая документы, изучая рапорты министров и делая пометки на полях; скучая, проводил необходимые приемы и был необыкновенно счастлив, если они занимали не очень много времени. Его ежедневная государственная деятельность состояла в постоянной борьбе с горой документов на письменном столе, угрожающе выраставшей, если только он хотя бы раз уклонялся от этой рутины.

После его прихода к власти дни проходили в регулярной смене неприятных часов государственной работы и приятных — семейной жизни. Царица также за многие годы супружества никак не могла привыкнуть к тому, что ежедневно хотя бы на несколько часов вынуждена была расставаться со своим супругом. Если же государственные дела задерживали его дольше обычного, она нетерпеливо ожидала его возвращения. Почти всегда сидела она в бледно-лиловом будуаре, окруженная изобилием красивых цветов, порой, полулежа на оттоманке, читала книги или писала письма, занималась рукоделием, а в последние годы часто болтала со своей подругой Анной Вырубовой, рассказывала ей о своей жизни с царем. Она постоянно говорила и думала о нем и в часы разлуки хотя бы душой хотела быть рядом с супругом.

И когда в коридоре раздавались торопливые шаги и люстра в будуаре начинала тихонько звенеть, она по-девичьи проворно поднималась, кровь приливала к ее щекам. Как только распахивались двери, безмерно счастливая царица спешила навстречу радостно улыбавшемуся супругу. Они могли часами весело и беззаботно говорить о детях, строили совместные планы поездок, прогулок и вообще говорили о тысяче мелочей, из которых состоит жизнь двух любящих людей. Часто случалось, что во время приема царицей посетителей из соседней комнаты доносилось тихое посвистывание, и тогда Александра, вся засветившись, смущенно объясняла, что ее зовет царь, извинялась перед гостями и исчезала в прилегающих покоях. На зов супруга она отзывалась всегда.

Томительно и скучно тянулось время, проведенное врозь. После многих лет совместной жизни, когда царь впервые должен был на долгое время покинуть жену, чтобы съездить в Раккониджи с визитом к королю Италии, Александра заперлась у себя в покоях и никого не впускала к себе, даже детей. Только после его возвращения она снова стала веселой, и ее лишь огорчало, что встреча должна состояться в присутствии двора, что мешает ей полностью отдаться счастью. Только дважды на протяжении двадцати трех лет гармония этого брака слегка омрачалась недоразумениями. В первый раз это произошло, когда до царствующей четы дошли сплетни, будто красавец князь Орлов не безразличен царице. Некоторые в дворцовых кругах готовы были заподозрить в грехе любого, и то обстоятельство, что генерал Орлов почти каждый вечер проводил в покоях царствующей четы, где он часами играл с царем в бильярд, давало почву слухам. Даже после того как Орлов из-за болезни легких вдруг уехал в Египет и вскоре умер, находились люди, дурно толковавшие эти события спустя годы.

Но если царь никогда всерьез не сомневался в верности своей жены, то царица однажды по-настоящему приревновала его к своей подруге Анне и была обижена в своих святых супружеских правах. Анна Вырубова была достаточно честна и наивна, чтобы однажды покаяться, что в ней против ее воли появилось нежное чувство к царю; этого признания, каким бы невинным оно ни было по своей сути, хватило, чтобы легко возбудимая Александра какое-то время сердилась на свою подругу и даже в письмах к родным очень неблагосклонно отзывалась о «предательнице».

Никогда, даже во время тех мимолетных недоразумений, с уст супругов не срывалось ни одного недовольного слова; оба были постоянно исполнены нежнейшего внимания друг к другу и избегали обижать друг друга даже взглядом. С самого начала их супружеской жизни и до трагического совместного конца Николая и Александры манера их взаимоотношений напоминала поведение новобрачных, их обоюдная любовь никогда нисколько не ослабевала. Яснее всего это, по-видимому, ничем не омраченное семейное счастье видно из дневников царя, в которые Николай привык каждый вечер записывать пережитое. Эти страницы рассказывают о чудесных тихих часах, о радостях семейного круга, о благодарности, о возникшем из этого союза «полном и безграничном счастье». С самого начала молодая царская чета выбрала самые простые, скромные апартаменты, потому что оба не любили пышное великолепие парадных залов. После их первого совместного приезда в Царское Село Екатерининский дворец им особенно полюбился, и вскоре они переселились туда, сделали там свою резиденцию. Они занимали несколько комнат, где вечерами сидели рядом, играли с детьми, листали иллюстрированные книги, журналы, фотоальбомы. И каждый раз, когда государственные обязанности задерживали его дольше обычного вдали от супруги, Николай с гордостью отмечает:

Александра в первые годы после свадьбы имела обыкновение вставлять в царские записи замечания. Фразы, чаще всего по-английски, заверения в любви, переполненные нежностью и глубокой симпатией.

Обычно царь в своих записях очень поверхностно касается государственных дел, более подробно останавливаясь на счастливых часах жизни в семье. За кратким перечислением приемов часто следует такое восклицание: «С Алике я неописуемо счастлив!»

Если Александра не была у супруга и не сидела с Анной Вырубовой в своем будуаре, то ее можно было, конечно же, найти у детей. Ее материнская забота была так велика, с такой неохотой покидала она детскую, что часто даже принимала там деловых посетителей.

Однажды начальнику дворцовой канцелярии надо было срочно с ней переговорить и представить некоторые бумаги на подпись; царица приняла его, держа на руках малолетнюю великую княжну Ольгу и качая одновременно колыбель с новорожденной Татьяной.

И когда наконец после долгих бесплодных ожиданий на свет появился сын, Александра посвятила себя уходу за ним с еще большей энергией, чем за другими детьми. Хотя в лице Вишняковой она нашла превосходную и абсолютно надежную няню для маленького Алексея, а в детских Царскосельского дворца были заняты и другие воспитательницы, тем не менее царица старалась все делать сама: купала, одевала ребенка, ухаживала за своим сыночком, учила его произносить первые слова и часами играла с ним.

Позднее, когда дети постепенно подрастали, Александра сама взялась за их обучение, сидела вместе с ними, склонившись над тетрадями и книгами, помогала решать заданные домашним учителем задачи и подготовила их к занятиям с фрейлейн Шнайдер, мистером Гиббсом и месье Жильяром. С дочерьми она занималась рукоделием, пока они еще были маленькими, шила платья для их кукол, а позднее усердно помогала им в подготовке к маленьким домашним торжествам.

Царь тоже любил играть с детьми, он проводил много времени в их обществе. Он велел оборудовать для развлечения малышей один из больших мраморных залов Царскосельского дворца и построил там длинную паркетную катальную горку с шелковой драпировкой. Здесь Николай забавлялся вместе со своими дочерьми даже в дни тяжелых политических беспорядков почти каждый день, иногда по два часа — съезжал вместе с детьми по гладкому деревянному желобу.

День государя начинался чаще всего с приятной прогулки после первого завтрака, после чего следовали ежедневные приемы. Вообще царь редко принимал министров лично, чаще просил докладывать письменно. Но почти ежедневно появлялись какие-нибудь чиновники или военные, просившие аудиенции, и отказать им в приеме царь не мог. Эти приемы очень утомляли его, и он был рад, когда наступало время второго завтрака в обществе царицы и дежурного офицера. Затем обычно следовала длительная прогулка по Царскосельскому парку, чаще с Алике, иногда и со старшими дочерьми. В этом случае они собирали цветы и располагались на траве. За обедом обычно следовали поездки в карете или на моторной лодке, иногда царь брал ружье и стрелял ворон, пока не наступало время всей семьей пить чай. Потом снова была работа, так как царю нужно было в течение нескольких часов просмотреть и разобрать бумаги, нагроможденные на столе.

В восемь часов вечера был ужин. В девять часов царица поднималась в комнату наследника для свершения с ним вечерней молитвы. Затем она спускалась вниз и, пока царь еще какое-то время проводил в рабочем кабинете, играла в четыре руки с Анной, обычно симфонии Бетховена или Чайковского. Иногда, заслышав звуки музыки, осторожно ступая на цыпочках, царь приходил послушать. Молча стоял он позади игравших, и его присутствие выдавал только тонкий запах духов. Если ему не нужно было заниматься государственными делами, он охотно садился в комнате супруги и читал вслух ей и Анне Толстого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова, пока, наконец, около двенадцати часов еще раз не сервировали чай, а затем царская чета отправлялась на покой.

Пребывание в Царском Селе прерывалось путешествиями обычно только два раза в год. Зимой царская семья уезжала на несколько недель в Крым, в прекрасный дворец в Ливадии, а летом обычно ездили в Финские шхеры. В таких путешествиях их жизнь протекала еще спокойнее, чем обычно, так как не было приемов и государственных дел и царь мог полностью посвятить себя семье.

В Ливадии день был наполнен прогулками по уединенным тропинкам. Царь умело скрывал, что Ливадия соединяется железной дорогой с остальным миром, потому что хотел, чтобы ничто не тревожило тихую идиллию этого чудесного уголка. Среди заросших холмов и горных склонов поднимался сверкающий белый дворец, с которого открывалась чудесная перспектива на темно-синее море и покрытые снегом горные вершины. Ранним утром царская семья, захватив съестные припасы, отправлялась в путь и совершала продолжительные, иногда на целый день, прогулки. Там на костерке жарили собственноручно собранные грибы, и царская чета вместе с детьми весь день наслаждалась восхитительной праздностью.

В другой раз предпринимались дальние прогулки верхом или купание в море. Царь любил все виды физических упражнений, он был блестящим гребцом, ходоком, пловцом, велосипедистом и теннисистом. Теннис принадлежал к самым любимым его занятиям, и он занимался им с истинной страстью. Многие часы ежедневно он мог проводить на корте и вкладывал в игру столько усердия, как будто для него это было самым важным делом.

Проигранная партия могла сильно расстроить его, так что его партнерши, особенно Анна Вырубова, попадали в поистине неловкую ситуацию. Он не любил, когда во время игры велись разговоры, так как всегда был слишком захвачен игрой. Царь также очень любил охоту, в его дневниках самым подробным образом описывалась охота, количество убитых животных.

Так же спокойно, как и в Крыму, протекало их пребывание в финских шхерах. Царская яхта «Штандарт» рассекала воды залива и попадала в лабиринт маленьких безлюдных островов, здесь жизнь также складывалась из ежедневных прогулок в лес, катания на лодке и плавания. Члены семьи бродили по восхитительно заросшим камышами островам, устраивали пикники на открытом воздухе среди зелени, лазали по скалам и собирали разные ягоды. Иногда дети играли с матросами, взятыми для этой цели. Позднее, когда великие княжны превратились в молодых девушек, между ними и элегантными офицерами гарнизона завязывались маленькие и безобидные флирты, за которыми царь наблюдал, добродушно улыбаясь, чем невольно поддразнивал девушек. Вечером все собирались на палубе за столом, царь покуривал сигару и рассказывал о своей юности или обсуждал события дня. Пребывая в счастливом настроении, он однажды заметил, что чувствует, как все присутствующие объединились в одну большую семью.

Только дважды в неделю мирное течение жизни нарушалось фельдъегерем, который передавал царю пакет с важными, требующими срочного решения бумагами. Тогда государю приходилось проводить день-два за письменным столом, пока государственные дела не были закончены и царь не мог вернуться к своим.

Так текла жизнь царской четы год за годом, спокойно и счастливо, было ли это в Царском Селе или в Ливадии, или в Финских шхерах. После свержения самодержавия, когда царь должен был вместе с семьей покинуть дворец в Царском Селе, Александра писала подруге:

И позднее, в Тобольске, перед лицом неизвестной и опасной судьбы единственным утешением царской семьи, почти единственной темой бесед, были воспоминания о бесконечно счастливых днях совместной жизни.

Может быть, на всей большой русской земле не было второй такой женщины, более благодарной своей судьбе, считавшей тихую, почти обывательскую жизнь величайшим счастьем. Прежнее существование в узком кругу супруга, детей и единственной преданной подруги Анны было для нее «самым большим счастьем на земле».

И тем не менее в те «двадцать три года» безоблачного счастья над головами уединившейся в любви царской четы постепенно сгущались тучи, назревала страшная трагедия. В то время как царь нетерпеливо ждал конца скучных приемов и докладов, чтобы поспешить в объятия любимой Алике, пока он под радостный детский смех скатывался с горки или собирал в лесу грибы, либо вечером на палубе яхты вел милые семейные беседы о незначительных событиях дня, пока он играл в теннис, катался на лодке, охотился, медленно, но неотвратимо готовилась трагическая судьба этой семьи и одновременно несчастье всей Российской империи. С самого начала это «солнечное счастье», словно чума, несло в себе неизбежную катастрофу.

Даже их любовь, эта скрытая от света жизнь друг для друга, была обречена темным роком; никогда призрак разрушения, гибели не появлялся так близко, как перед этой тихой, ничем не примечательной супружеской идиллией. Возможно, как раз эта полная «беззаботность» сама по себе была несчастьем, вероятно, страшная судьба вела свою игру, обманчиво скрывая гибель под маской счастья.

Но и государство этой доверчивой царственной четы уже давно медленно, но верно двигалось навстречу своему крушению, и беда таилась в самой сущности этого государства, в душе, в образе жизни и настроении народа еще до восшествия Николая на престол. Этот страшный рок, следуя железному закону, должен был воплотиться в трагической судьбе последних Романовых и одновременно в крахе России.

Обывательская «семейная идиллия» в Царском Селе была охвачена с первого часа и до страшного конца непрерывной цепью роковых неудач, войной, опасностью, болезнями, смертью и катастрофами. В кажущейся беззаботности всех этих людей постоянно присутствовал мучительный и беспокойный страх: с ранней юности постоянная боязнь новых угроз, опасностей и ударов судьбы повергала обоих в глубокое уныние. Царь, с давних пор склонный к суевериям, с самого вступления на престол мучился странными предчувствиями: ничто, предпринятое им, не может увенчаться успехом, потому что он появился на свет в день великомученика Глеба. Кроме того, за столетие до этого святой чудотворец и ясновидец Серафим Саровский объявил, что в правление царя в начале двадцатого века империю ждут страшные испытания: нужда, война и восстания. Царь Николай верил в это предсказание и к любому делу относился со страхом, недоверием и сомнением.

Уже в ранней молодости некоторые события подтверждали эту веру в неотвратимость судьбы; разве не было его детство омрачено ужасным концом деда, царя Александра Второго, которого разорвала бомба. После этого убийства царем стал отец Николая, а он сам — царевичем, так что уже его вступление в право наследования стояло под знаком кровавого преступления.

Когда наследнику, казалось, улыбнулось счастье в любви, оно сразу же было омрачено всякими неприятностями: молодая принцесса Алике фон Гессен, женитьба на которой была самым сокровенным его желанием, с первого взгляда не понравилась его матери, и императрица делала все возможное, чтобы разорвать помолвку. Только через четыре года после посещения принцессой России, перед лицом умирающего царя, это сопротивление угасло, и Алике была приглашена в Крымский дворец, где тяжело больной Александр Третий принял ее по всей форме как невестку и наследницу престола. Но у молодой пары не было времени порадоваться своему счастью: внезапно скончался Александр Третий, и бракосочетание молодого царя совпало с трауром по отцу. Последние недели перед свадьбой проходили в удручающей атмосфере дома: в покоях юной пары принял смерть старый император. Потом молодые ехали с гробом покойного государя через всю Россию, от одного траурного богослужения к другому.

Затем началось долгое путешествие, во время которого царь на каждой отдельной станции описывал мрачные церемонии:

Молодая царица с самого начала своего пребывания в России была нелюбимой, презираемой иностранкой. Начиная со старой государыни Марии Федоровны, в дворцовом окружении распространялось дурное отношение к «немке», и всеобщая холодность сохранилась даже после того, как Алике фон Гессен стала государыней российской. Несмотря на то что она постоянно стремилась сделать все возможное, чтобы завоевать симпатии свекрови и двора, каждая ее попытка разбивалась о предвзятое неблагоприятное мнение и о ее собственную робость и беспомощность.

Вскоре наряду со двором молодой царствующей четы образовался другой — вокруг государыни-матери, и оттуда шло недоброжелательство к Александре Федоровне. Пожилые придворные дамы, во главе с княгиней Оболенской и графиней Воронцовой, постоянно находили недостатки в поведении юной царицы, распространяли о ней все новые и новые сплетни и делали все возможное, чтобы испортить жизнь молодой и беспомощной женщины.

В ее письмах той поры часто звучат жалобы на одиночество:

Однажды, когда царица выехала с одной из придворных дам, к их карете подошел нищий с протянутой рукой, она дала ему милостыню, и тот благодарно улыбнулся. «Это первая улыбка, которую я увидела в России», — грустно заметила царица своей спутнице.

От холода окружавшего ее двора молодая женщина спасалась там, где могла чувствовать себя защищенной и счастливой, у супруга, у их скромного очага. Но и там ей было отказано в безмятежном спокойном счастье, более того, здесь она ощущала свою глубочайшую боль: царь страстно желал сына, империя ждала наследника, но царица рожала только дочерей. Со все возраставшей озабоченностью выносила она невысказанные упреки свекрови, ее окружения, да и всей страны, что будто она не способна выполнить свои обязанности. И только во время русско-японской войны произошло долгожданное событие: 30 июля 1904 года Александра родила сына. Невыразимо счастливый царь записал в этот день в дневнике:

С этого момента и радости, и заботы, связанные с малолетним сыном, наполнили жизнь родителей; наследник превратился в прелестного, милого мальчика со светлыми вьющимися волосами, вызывавшего восхищение царской четы и окружения. В упоении родительским счастьем наблюдали они за его первыми движениями, шагами и играми, слушали его первые неправильные слова.

Но вскоре, к своему ужасу, родители узнали, что «единственное сокровище», как обычно царь называл сына в своем дневнике, этот весело улыбающийся малыш носит в себе зародыш тяжелой и неизлечимой болезни. Любое неосторожное движение могло повлечь за собой смерть, так как долгожданный, а после появления на свет боготворимый, маленький Алексей страдал гемофилией, страшной «болезнью крови», при которой любая, даже самая маленькая ранка могла стать смертельной. Как только он ударялся обо что-то ногой или рукой, в месте ушиба моментально образовывалось внутреннее кровоизлияние с синяком и сильными болями; так жизнь окруженного заботами малыша с самого начала превратилась в череду непрерывных мучений, в источник постоянного страха для его близких.

Родители несчастного мальчика пытались многочисленными подарками утешить его в тех лишениях, которые являлись следствием его болезни, и заставить забыть, что ему запрещена любая игра, которая позволена другим детям его возраста.

Самые дорогие и хорошие игрушки лежали в его комнате: большая железная дорога с кукольными пассажирами в вагонах, с мостами, станционными домиками, со сверкающими локомотивами и чудесными семафорами; целые батальоны оловянных солдатиков; модели городов с колокольнями и куполами церквей; маленькие кораблики; полностью оборудованные миниатюрные фабрики с куклами-рабочими и точно скопированные с натуры шахты с поднимающимися и опускающимися рудокопами. Все эти игрушки приводились в движение механизмом, и наследнику достаточно было только нажать на кнопку, чтобы привести в движение рабочих, запустить в бассейне боевые корабли, заставить звонить церковные колокола, а солдатиков — маршировать.

Но какая была польза от этих прекрасных и совершенных игрушек: маленький Алексей сидел среди них под строгим наблюдением верного матроса Деревянко, который постоянно следил, чтобы мальчик не делал резких движений. Ему никогда не разрешалось бегать, как другим детям, прыгать, возиться, все время говорилось одно и тоже: «Алеша, будь осторожен, не причини себе вреда!»

Маленькому мальчику было невыносимо тяжело все время спокойно сидеть, и он бы охотно обменял все свои бесценные игрушки на один свободный, без всяких ограничений в развлечениях день, лишь бы хоть раз получить возможность делать то, что хочется, чтобы не звучал предостерегающий голос Деревянко: «Алексей, будь осторожен!»

Часто Алексей со своими просьбами приходил к матери, которая с тяжелым сердцем вынуждена была ему отказывать:

— Подари мне велосипед, мама, — просил он.

И царица отвечала:

— Ты же знаешь, Алексей, что это слишком опасно для тебя!

— Я тоже, как и сестры, хочу научиться играть в теннис!

— Ты же знаешь, что тебе нельзя играть!

Тогда ребенок разражался слезами и в отчаянии кричал:

— Почему я не такой, как все мальчики?

Но иногда не удавалось ограничить его естественную потребность в движении, ребенок делал несколько резких шагов, порывистых движений, и тут же случалось несчастье: у него шла кровь, и никакими средствами не удавалось прекратить кровотечение. Напрасно вокруг больного ребенка хлопотали лучшие врачи Двора, которые испытывали все лекарства, предложенные наукой. Наследник лежал, плача от боли, и беспомощные родители смотрели, как он, казалось, неотвратимо приближался к смерти. Тогда в маленькой церкви царского дворца проводились в отчаянии молебны во здравие, продолжавшиеся до тех пор, пока не происходило чудо и почти умирающий мальчик не оживал.

У царицы была особая причина для отчаяний: ее не переставала мучить мысль, что она была невольной виновницей мучительных страданий своего ребенка. Ведь «болезнь крови» в ее семье передавалась по наследству, и один из ее дядей, ее младший брат и оба племянника умерли от нее. Этот зловещий недуг поражает только лиц мужского пола, поэтому саму царицу он не тронул, а передался ее сыну. Когда родители узнали о роковом заболевании наследника, они полностью отказались от пышной дворцовой жизни и замкнулись в тесном семейном кругу. С этого момента все их заботы сосредоточились на больном мальчике, которого малейшая случайность могла привести к смерти. Как только Алексей начинал играть, родители испуганно выискивали опасности, в каждой игрушке видели затаившуюся смерть, которая может неожиданно отнять у них любимого сына.

Из-за этого постоянного напряжения царица тяжело заболела, что выражалось сначала в постоянных нервных болях в желудке, на долгое время приковывавших ее к постели.

В то время как в царской семье поселилось несчастье, нарушившее идиллию Царского Села, исподволь нарастала еще более страшная катастрофа, назревавшая в течение этих «двадцати трех счастливых лет».

Все началось во время празднования коронации в Москве, великолепные торжества обернулись жуткой бедой. На Ходынском поле, недалеко от города, молодой государь, следуя старинному обычаю, приказал начать приготовления к всеобщему «угощению народа»; со всех концов туда стекались многотысячные толпы народа, чтобы единственный раз в жизни, в этот праздничный день быть «гостями царя». Радостные и ликующие, непрерывно растущие толпы толклись у накрытых столов, и вдруг в несколько секунд все превратилось в ужасную картину.

Для того, чтобы выровнять площадку, чиновники необдуманно приказали закрыть досками глубокую канаву, но под тяжестью толпы доски треснули, и тысячи людей провалились вниз, стоящие сзади, ничего не подозревая, напирали, и все больше людей падало в яму. Вскоре вся она была заполнена людьми, отчаянно боровшимися за жизнь и давившими друг друга, сходившими с ума от страха. Это торжество в честь коронации стоило трех тысяч смертей, и полиция в течение нескольких часов выносила трупы.

В народной памяти восшествие Николая Второго на престол связано с этой катастрофой, и хотя царь не нес непосредственной ответственности за это несчастье, это событие посеяло первые семена ненависти к нему. Советники государя скрыли огромные размеры несчастья, случившегося на Ходынском поле, и посоветовали продолжать запланированные торжества. Каким бы опрометчивым ни было это предложение, у молодого царя не хватило мужества воспротивиться, он танцевал с супругой на праздничном дворцовом балу, в то время как жертвы еще не были преданы земле. Это кажущееся безразличие русского царя к страшному событию, погрузившему в скорбь всю Москву, было воспринято как бессердечие, даже как раздражающее высокомерие, и с этого времени царя в Москве никогда больше «не любили по-настоящему».

Всего несколько недель спустя, во время другого торжества с царем связали еще одно большое несчастье. В Киеве на его глазах затонуло празднично разукрашенное судно с тремястами зрителями, причем спасти удалось только нескольких человек. Эти зловещие события, сопутствовавшие восхождению на престол, явились началом непрерывной цепи кровавых происшествий; снова и снова царствованию сопутствовали кровавые события.

Все развлечения Николая, с каким бы чистым сердцем они ни были задуманы, превращались, будто по чьему-то проклятию, во зло. Возможно, это случалось потому, что в постоянном страхе перед новой бедой, не обладая достаточным мужеством, чтобы действовать решительно и энергично, по выражению Витте, он постоянно «искал окольный путь» и по нему приходил все к той же «грязной канаве или луже крови».

Объективные люди, государственные деятели, в некоторых вопросах критически противостоящие ему, уверяли, что Николай был преисполнен самых лучших намерений и честно пытался всеми силами служить отечеству. Как, тем не менее, выглядела Россия в действительности во время его правления, взволнованно описывает Лев Толстой, который в 1902 году почувствовал приближение смерти и написал государю письмо:

Этот царь, желавший войти в историю апостолом, олицетворяющим мир на земле, своей неуверенной, колеблющейся политикой предопределил две крупнейшие войны двадцатого века, сделал очень мало для предотвращения их. В войну с Японией он был вовлечен тщеславными советниками и министрами, «мечтавшими о быстрой победе», чтобы отвлечь всеобщее внимание от невыносимого положения внутри страны, и государю пришлось пережить, как это выступление, предполагавшееся «сущей безделицей», превратилось в цепь поражений: лучшие российские полки истекли кровью в Маньчжурии, а гордый военный флот был уничтожен в Цусимской бухте.

Но едва закончилась эта неудачная война, над Россией разразилась новая беда: нависла угроза гражданской войны, повсеместно поднимались восстания и мятежи, престол оказался в серьезной опасности. Толчком к этим новым ужасам послужило кровопролитие непосредственно перед царскими окнами. Под руководством попа Гапона голодающие и недовольные рабочие вышли на Дворцовую площадь, чтобы мирно передать царю прошение. Демонстранты несли иконы и портреты государя и были исполнены самых мирных намерений; тем не менее военный комендант без всякого предупреждения приказал дать по процессии оружейный залп, после чего сотни людей захлебнулись в крови.

С этого дня в народе утвердилось глубокое недовольство государем, получившим прозвище «кровавый». Восстания учащались, народные возмущения проходили по всей необъятной русской империи, и вскоре царский дворец стал похож на осажденную крепость. Непрерывно один за другим поднимались мятежи в Петербурге и Москве а также в Варшаве, Киеве, Одессе, в Балтийских провинциях и в Кронштадте. Пролились реки крови, пока царским министрам не удалось подавить революцию.

Вновь потекла кровь, когда это наконец свершилось: чрезвычайный суд выносил смертные приговоры десяткам и сотням людей, снаряжались карательные экспедиции, уничтожавшие в мятежных провинциях целые деревни, поджигавшие дома.

С этого момента царская семья тоже жила в постоянном страхе перед разбойничьими нападениями, бомбами и адскими машинами. Когда царица прощалась со своими спутниками после «беззаботной» прогулки по заливу, она теперь говорила: «Это было замечательно, возможно, в последний раз». Отныне царская чета не могла быть спокойной за свою жизнь, каждый следующий час мог быть последним.

Министры один за другим становились жертвами убийств. Плеве, министр внутренних дел, накануне погиб от бомбы на вокзале в Варшаве среди многочисленной свиты, а с ним и семь человек, сопровождавших его. Через некоторое время от руки убийцы пал Сергей Александрович, дядя царя и зять царицы. Он был московским генерал-губернатором, которого крайне не любили за чрезвычайную строгость и жестокость. Его супруга, великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра царицы, предчувствовала беду и все время предостерегала мужа, чтобы он не ездил один. Тем не менее однажды на улице она услышала взрыв. Охваченная дурным предчувствием, она поспешила туда, и ее глазам предстало изувеченное, истекавшее кровью тело убитого великого князя.

Елизавета Федоровна любила супруга, несмотря на его капризный, властный, может быть, даже психически неустойчивый характер. После ужасного конца супруга она ушла в монастырь под Москвой. Монахиня с прекрасным лицом, она выглядела мадонной, и ее стройная грациозная фигура под ниспадающим белым покрывалом была одновременно и трогательна, и изящна.

Вскоре в непосредственном окружении царя произошла новая катастрофа, едва не окончившаяся гибелью его лучшего советника, премьер-министра Столыпина. Летом он гулял по Аптекарскому острову недалеко от дачи, когда вдруг раздался взрыв, и его дача взлетела на воздух от подложенной мины. При этом погибло и было ранено больше сорока человек. Сам премьер-министр, словно чудом, спасся, но его дочь осталась навсегда калекой. Однако судьба недолго была милостива к Столыпину: в 1911 году во время праздничного представления в киевском театре он был смертельно ранен выстрелом из револьвера каким-то молодым анархистом на глазах у государя. Анархисту удалось втереться в доверие к полиции и проникнуть в театр. Откинувшись назад в кресле, премьер-министр едва успел бросить взгляд в царскую ложу и осенить себя крестным знамением.

Войны, мятежи, казни и убийства — на этом фоне «идиллия Царского Села» выглядела по меньшей мере странно. Там представала картина мелкобуржуазного быта: царь играл в бильярд, царица оживленно беседовала с подругой Анной, дети увлеченно занимались рукоделием и устраивали маленькие представления и домашние балы. На заднем плане оставались горящие деревни и разрушенные орудиями города, длинные эшелоны ссыльных арестантов на пути в Сибирь, тюрьмы и изрешеченные пулями тела мужиков и министров.

В то время, когда в покои царицы доносился призывный свист, похожий на тоскливый крик птицы, в далекой Маньчжурии стоны умирающих солдат смешивались с грохотом пушек. Государь продолжал спокойно играть в теннис и редко пропускал мячи, а в то же самое время в китайских водах тонул его флот с тысячами храбрых матросов на борту.

То, что среди всех этих ужасов царь продолжал свою беззаботную жизнь, охотился, ездил на прогулки, играл в теннис, плавал и катался на лодке, воспринималось как вызов; большинство людей было склонно объяснять это удивительное равнодушие царя по отношению ко всем бедам его полной бесчувственностью и жестокостью. Некоторые придворные, министры и послы рассказывали о совершенно конкретных случаях, когда царь проявлял странное безучастие по отношению к бедам и страданиям своих подданных в особо грубой форме.

Впервые это заметили уже во время несчастья на Ходынском поле, когда молодой царь не отменил торжества, а, наоборот, сам танцевал на балу. Сообщение о гибели русского флота при Цусиме 14 мая 1905 года застало царя во время игры в теннис. Он вскрыл депешу и, сказав: «Какое ужасное несчастье!» — взялся за ракетку. Столь удивительное хладнокровие он проявил при убийстве Плеве и своего дяди, а также позднее, при происшедшем на его глазах покушении на Столыпина.

Записи в дневнике Николая Второго подтверждают то впечатление, что у царя, похоже, полностью отсутствовало понимание серьезности этих событий. Ему хватает нескольких слов, чтобы описать события величайшего значения, катастрофы и трагические повороты судьбы; события такого рода занимают в его дневнике не больше места, чем заметки о совсем незначительных повседневных событиях. Вперемешку с описаниями какой-нибудь охоты, выездов и прогулок, как бы между прочим отмечены величайшие события из времени его правления. Реакция на ход войны с Японией появляется в царском дневнике настолько редко, как будто он избегает серьезно касаться этой темы. Местами он сетует, что неблагоприятные сообщения с Дальнего Востока угнетают его, но затем сразу же переходит к вещам более радостным и рассказывает о прогулках верхом, о походе и приятных вечерах в обществе Алике.

В день решающей битвы под Цусимой царь пишет:

Революция также оставила о себе в дневнике мало следов; местами он выражает свое неудовольствие отсутствием военной дисциплины, особенно возмущает его бунт на броненосце «Потемкин», в нескольких безразличных словах он пишет о «кровавом воскресенье» перед Зимним дворцом. Записи об охоте и прогулках занимают гораздо больше места.

Все же обвинения Николая и Александры в бесчувственности при ближайшем рассмотрении необходимо признать несправедливыми. Это, на первый взгляд, абсолютно беспечное счастье семейной жизни, «царскосельская идиллия», которой не могло помешать никакое внешнее событие, ни в коей мере не означало циничного вызова и высокомерного непонимания страданий народа, это было бегством двух слабых, несчастных, гонимых вечным страхом людей, пытавшихся скрыться от злой судьбы в своем тесном и со всех сторон защищенном «гнездышке». В то время, когда земля содрогалась от взрывов, бурлила революция и над империей одна за другой разражались катастрофы, царь играл в бильярд или в теннис, царица сидела за швейным столиком, охваченные детской верой, что несчастье, таким образом, не проникнет в их маленький семейный круг.

В те часы, когда царю приходилось расставаться с семьей, на него наваливались проблемы, упреки, обязанности и опасности. Его забрасывали жалобами о несправедливостях, сообщениями о несчастных случаях и неудачах, на его глазах убивали, в его ушах звучали стоны умирающих мужиков, грохот ружейных выстрелов и разорвавшихся бомб; но, когда он сидел у Алике и слушал, как она играет с Анной в четыре руки, звуки музыки заглушали в нем любую дисгармонию, любую заботу.

А в детской, спрятавшись где-то среди игрушек, притаилась смерть, готовая в любой момент появиться и силой овладеть его ребенком. Но пока родители, улыбаясь, наблюдали за игрой сына, им казалось, что с ним не может случиться никакой беды, что их маленький Алексей находится в безопасности. Эти счастливые минуты в тесном семейном кругу были для них единственной отрадой среди потока опасностей и надвигавшихся катастроф.

Николай Второй и Алике фон Гессен в сущности своей вовсе не были бесчувственными или злыми людьми. Они, как большинство избалованных и позднее преследуемых судьбой, тешились иллюзией, что можно спастись от гибели, укрывшись так глубоко в своем счастье, что туда не проникнет никакая беда, но если хоть однажды соприкоснуться с действительностью, то встретишься с тысячами непредвиденных ужасов и опасностей. Поэтому лучше всего было оставаться дома и вести себя так, будто зло вообще не существует. Даже если это счастье и было обманчивой видимостью, все равно царь и царица были охвачены мистической верой, что достаточно прозвучать по-детски веселому свисту, бросить в воздух теннисный мяч или взмахнуть веслами, чтобы предотвратить подкравшуюся беду.

Таким образом, «солнечная семейная идиллия» в Царском Селе была убежищем бедных, измученных, напуганных, дрожащих людей, попыткой предотвратить неумолимую, суровую судьбу, попросту не замечая ее.

Пока Николай и Александра находились внутри этого «магического круга», они были прекрасными, веселыми, добрыми и милыми людьми. Те немногие, кто имел доступ к их укромному очагу, восхищались простотой царицы, радостным и естественным взглядом царя, со справедливым восторгом говорили о чарующем влиянии этой пары. Но кто встречался с ними лицом к лицу вне дома, во время приемов, торжеств, в официальной обстановке, мог сразу определить, что перед ним стоят два робких, нерешительных и всегда озабоченных человека. Хотя каждый соглашался, что стройная фигура и красивое лицо царицы производят величественное впечатление, что царь приятен в разговоре, любезен и в то же время полон собственного достоинства, чувствовалось, что прямая осанка Александры была напряженной и неестественной, а предупредительная улыбка Николая деланной и неуверенной.

Палеолог, французский посол при Петербургском дворе, имел возможность часто наблюдать царскую чету во время народных торжеств; при этом он видел, как царица в разговоре неподвижно смотрела в пустоту, как ее улыбка искажалась судорогой, странный румянец на щеках сменялся бледностью. Ее посиневшие губы казались одеревеневшими, бриллиантовое ожерелье на груди вздымалось и опускалось в такт тяжелому дыханию.

Этим замечанием Палеолог завершает свое наблюдение.

Всем посторонним людям сразу же бросались в глаза ее робость и беспомощность, чем она страдала еще в юности и которые ей позднее так и не удалось преодолеть. Даже Александр Танеев, всецело преданный престолу, управляющий дворцовым имуществом, был чрезвычайно удивлен, когда во время своего первого доклада у молодой царицы он по ошибке уронил несколько документов и Александра смущенно наклонилась, чтобы поднять оброненные им бумаги.

В разговоре царица также была очень робка и неуверенна, речь ее внезапно прерывалась, царица начинала заикаться и не могла закончить предложение. Эта беспомощность в поведении стала предметом насмешек придворных, и некоторые иронически называли ее «немецкая провинциалка», язвительно намекая на презираемое в России «карликовое княжество» Гессен.

Часто ее смущение толковалось как гордость и высокомерие. Ей не удавалось быть раскованной и любезной, и двор превращал это в бессердечие и чванство. Некоторые отрицали ее подлинную простоту и утверждали, что ее фигура неуклюжа, лицо неинтересно. Это холодное осуждение, выпавшее на ее долю, конечно, еще больше усиливало ее замкнутость и боязливость, и вне домашнего окружения она чувствовала себя несчастной и одинокой. Только в кругу семьи ее покидал давящий кошмар, только там она снова становилась веселой, открытой и милой.

И в характере царя, таком непохожем, можно было обнаружить сходные черты: и он был в глубине души пуглив и зажат, и он ненавидел любые официальные торжества, и ему приписывались высокомерие и неискренность. Возведенный на престол при чрезвычайных обстоятельствах, Николай Второй был мало подготовлен к правлению страной. В первое время своего царствования он полностью доверял советам более осведомленных родственников и поначалу находился под очень сильным влиянием энергичной и образованной матери. Без какого-либо опыта в правительственных делах он целиком полагался на министров, и не зря, так как они долгое время были советниками и доверенными лицами его отца. Но со временем они один за другим умирали естественной или насильственной смертью и молодому царю так или иначе нужно было назначать новых министров. При этом ему недоставало не только простого знания людей, но даже возможности хотя бы изучить их. Тогда как его дед, Александр Второй, вращался в свете и благодаря этому знакомился со многими людьми, не колеблясь, назначал министрами тех, кто казался ему особенно добросовестным, не считаясь с их прежним положением. Николай Второй полностью отгородился от общественной жизни и при выборе советников обращался к ближайшему окружению.

Кроме того, царю от природы не хватало силы воли и энергии, осознания роли своей личности: было совсем нетрудно переубедить его, и в то же время никто не мог быть уверен, что он не изменит принятого решения. Довольно часто случалось так, что он, казалось, полностью соглашался с каким-либо предложением своих министров, а через несколько часов отдавал совершенно противоположное распоряжение. Эта черта характера государя была слишком хорошо знакома его министрам, и им приходилось принимать меры, чтобы застраховаться от неожиданностей. Так, однажды старый премьер-министр Горемыкин по возвращении домой с аудиенции, во время которой он убедил царя в чрезвычайной важности одного распоряжения, приказал ни под каким предлогом не будить его до наступления следующего дня. Горемыкин верно предвидел, что царь еще тем же вечером отдаст ему противоположный приказ, но так как премьер-министра не осмелились разбудить и сообщить ему новое решение царя, нужное распоряжение было выполнено.

Царь питал удивительное отвращение ко всякого рода тягостным объяснениям и предпочитал письменно разрешать неприятные вопросы. Когда он решался уволить какого-нибудь министра, это не мешало ему принимать его самым дружеским образом и одновременно с этим огорошить приказом об отставке. Эта его манера принимать все решения за их спиной, создала ему репутацию неискреннего человека.

Со временем круг людей, которому царская чета могла доверять, становился все уже и уже. Ближайшие друзья семьи отстранялись один за другим, вежливо, но решительно. Так, прежде, во времена правления Александра Третьего, князь Оболенский принадлежал к доверенным лицам царского дома и после дневного доклада постоянно обедал в кругу царской семьи. Новому государю этот постоянный гость стал неудобен, и царь стал искать повод, чтобы уклониться от обязанности «приглашать Оболенского к столу». Наконец был найден выход, доклад князя перенесли на послеобеденное время, тем самым государь смог избежать неприятного приглашения.

В начале царствования Николай находился под сильным влиянием семьи, прежде всего «дяди Миши», «дяди Алексея» и «Сандра», великого князя Александра Михайловича. Но постепенно царь все более отходил от этих родственников, чтобы через какое-то время попасть под влияние другой группы его семьи. Ими были великие князья Николай и Петр Николаевичи, которых из-за общего отчества часто просто называли «Николаевичи», а также их супруги Милица и Анастасия.

Эти красивые и умные женщины, дочери князя, а позднее короля Никиты фон Монтенегро, ловко вкрались в доверие к царице. Они осознали ее беспомощное положение среди чуждого, враждебного ей окружения и осыпали доказательствами любви, преданности и почтения. Великие княгини использовали любую возможность, чтобы добиться ее благосклонности. Когда царица страдала желудочными болезнями, они взяли на себя уход за больной и выполняли тяжкие обязанности с усердием, достойным удивления.

Причины такого поведения обеих принцесс были, однако, хорошо понятны, так как до недавнего времени «черногорки» играли не особенно важную роль при царском дворе и видели теперь возможность с помощью царицы достичь влиятельного положения. Тем не менее Александра принимала их усиленно афишируемую любовь и привязанность с искренней благодарностью. Именно они поощряли ее интерес к мистике и привели целую кучу «чудотворцев», «магов» и «святых людей». Благодаря общему интересу к потустороннему миру, между тремя женщинами стали укрепляться дружеские отношения, но позднее именно мистицизм привел к разрыву между царицей и великими княгинями.

Из-за слабого здоровья государыни официальная дворцовая жизнь, а также общение с остальными членами семьи все больше и больше ограничивались. Даже великим князьям и княгиням становилось трудно добиться аудиенции у монарха. Николай и Александра жили теперь очень уединенно в своем дворце в Царском Селе. Царица посвящала себя детям, и особенно больному сыну, царь проводил свободное время в семейном кругу или с офицерами дворцовой охраны. Царица все больше становилась доверенным лицом мужа, все реже случались официальные приемы или частные посещения родственников. Царь и царица в равной мере были убеждены, что вне их дома полно опасностей и неприятных случайностей и счастье можно сохранить, только пока не разорвалась магическая цепь тесной семейной жизни.

Лишь одному-единственному человеку удалось разорвать железное кольцо вокруг правящей четы: это была Анна Александровна Танеева, фрейлина царицы, которой очень быстро удалось завоевать доверие своей госпожи и стать ее единственной и ближайшей подругой. Спустя несколько лет после появления при дворе Анна в определенном смысле стала членом царской семьи; государыня называла ее «наша большая малышка», «наша доченька» и, не раздумывая, доверяла ей все заботы, печали и сомнения.

Анна была дочерью директора государственной канцелярии Танеева, очень приятного и добросовестного человека, а также крупного композитора. В возрасте двадцати трех лет она была призвана в Царское Село на место заболевшей фрейлины, княгини Орбелиани, и во время поездки к Финским шхерам искренне подружилась с царицей. При расставании после этой прогулки Александра счастливо воскликнула:

— Я благодарю Бога за то, что он, наконец, послал мне настоящую подругу!

И действительно, Анна была истинной подругой своей государыни до самого страшного конца. Последние письма Александры, ее последние слова любви относились к Анне, и та до самого конца делала все возможное, чтобы услужить своей высокопоставленной подруге, поддержать ее по мере своих сил.

Эта женщина, пользовавшаяся безграничным доверием и расположением государыни, была своеобразным и особенным существом, а по характеру, по образу жизни и всему своему поведению удивительно вписывалась в идиллию Царского Села. Среди толпы придворных льстецов, каждый из которых стремился с помощью лести добиться для себя особых привилегий, Анна оставалась поистине искренней доверенной царицы, не преследуя при этом никаких корыстных целей. В течение всей своей дружбы с царской семьей у нее не было иных мысли и желания, как только жертвовать собой ради Николая, Александры и их детей. Она не занимала при дворе никакой официальной должности и не имела звания, материальная поддержка, предоставленная ей императрицей, была смехотворно мала. Сама она не имела никакого состояния, и ее средства были прямо-таки убогими. Иногда царице удавалось навязать ей в качестве подарка какое-нибудь дешевое украшение или платье. Чрезвычайной скромности соответствовало и все ее поведение: «Никогда еще, — с удивлением замечал Палеолог, — царская фаворитка не выглядела более скромно и менее значительно».

Она была довольно крупная, пышного телосложения, с блестящими густыми волосами, сильной шеей, милым благородным лицом с румянцем на щеках, большими, удивительно ясными и светлыми глазами и полными губами. Она всегда просто одевалась и своими скромными украшениями производила впечатление провинциалки. После того как Анна тяжело пострадала в железнодорожной катастрофе, она долгое время с трудом передвигалась на костылях или в кресле-коляске.

Анна Танеева имела неудачный брак с морским лейтенантом Вырубовым. Спустя всего год брак был расторгнут, так как Вырубов страдал тяжелыми нервными припадками, приводившими иногда к попыткам самоубийства. Это печальное событие еще более сблизило ее с царицей, так как, сильно разочаровавшись в браке, Анна теснее и преданнее привязалась к своей царственной подруге.

«Вырубова», как называла Анну теперь вся Россия, считалась опасной интриганкой, такой репутации особенно поспособствовали иностранные дипломаты. Разумеется, Анна Вырубова много занималась политикой и во многом повлияла на судьбу России, но тем не менее эти «интриги» никогда не служили ее собственному благополучию, она искренне старалась всеми силами помочь царю. Анна была убеждена, что ее советы лучшим образом способствуют благу России и ее правителям; таким образом, она «интриговала» с самыми чистыми побуждениями и совестью и никогда ни одной секунды не думала злоупотреблять своим влиянием.

После развода с лейтенантом Вырубовым Анна продолжала жить в Царском Селе, недалеко от дворца в маленьком скромном домике, который она сняла будучи еще невестой. Не проходило дня, чтобы она не появилась во дворце или не принимала царскую семью в своем доме. «Домик Вырубовой» постепенно стал самым излюбленным местом пребывания царской четы, так как там, вдалеке от скучных обязанностей, им абсолютно никто не мешал, и там они могли наслаждаться свободой и не думать об этикете. Позднее этот дом приобрел немалое политическое значение, в его комнатах государь встречался с теми, кого не мог принять официально во дворце. «Домик» на углу Средней и Церковной улиц был отдален от императорского дворца не более чем на двести шагов, таким образом, царь и царица могли ходить туда пешком, не привлекая лишнего внимания.

Сама Анна Вырубова описывает свой дом как достаточно простое малоуютное жилье. Он не имел фундамента и поэтому был очень холодным, особенно зимой, так как от пола постоянно тянуло холодом.

Эта скромность в образе жизни Вырубовой придавала ее личности особую значимость в глазах царской четы. Александра и Николай понимали, что впервые встретили действительно бескорыстного человека, и сумели оценить это редкое качество. Анна все больше становилась единственным вхожим в царскую семью человеком, так как число дежурной дворцовой прислуги постоянно сокращалось из-за недоверия государя.

Какую печальную картину представлял теперь двор Николая и Александры в сравнении с блестящими временами прежних правителей! Когда-то царский двор затмевал своей роскошью, а также активной политической жизнью многие европейские государства; прежние русские монархи были постоянно окружены известными государственными деятелями, искуснейшими дипломатами, ловкими интриганами своего времени; вокруг императора плелись тончайшие интриги, происходили словесные дуэли и планировались смелые государственные перевороты. Красочное изобилие деятельных фигур оживляло когда-то петербургскую резиденцию: великие князья и княгини, многочисленные княжеские дядья, тетки, двоюродные братья и кузины государя, те, кто по степени приближенности оказывал на царя большее или меньшее влияние; гордые носители древних дворянских фамилий с различными честолюбивыми интересами; призываемые на аудиенцию министры в расшитых золотом мундирах; награжденные многочисленными орденами полководцы, духовенство с золотыми крестами на груди, курьеры и адъютанты, приносившие и отсылавшие важнейшие сообщения; вереница придворных дам, княгинь и графинь, юных и старых, красивых и уродливых женщин в роскошных туалетах и драгоценных украшениях.

Все они во время больших приемов, торжественных обедов и шумных дворцовых балов составляли как бы великолепный аксессуар, и их фигуры придавали царскому двору ту пеструю оживленность, тот особенный блестящий колорит, в которых соединялись тончайшая культура и волнующая деловитость европейского двора с тяжелой и вычурной роскошью азиатского деспотизма. В то время царская резиденция действительно была центром всех государственных и политических интересов, всех общественных устремлений, интриг и тщеславия.

Но уже во время правления Александра Третьего в царском дворце стало спокойнее, краски поблекли, сияние потухло. Александр проводил последние годы своего правления чаще всего в Гатчинском дворце, за пределами Петербурга, или в Крыму, и, таким образом, Зимний дворец, бывший до сих пор центром придворного блеска, опустел.

А с того момента, как на престол вступил Николай Второй, почти полностью исчезли и последние формы представительности. Царь избегал приглашать к себе советников и министров и предпочитал требовать от них письменных докладов. Все реже во дворце можно было увидеть выдающихся и значительных личностей, и никто не знал, умерли ли все они или сидят дома, потому что ни новый монарх, ни его супруга не требовали их присутствия. Не хватало также молодых одаренных государственных деятелей и дипломатов, так как государь не обладал способностью удерживать подле себя юные живые силы и не чувствовал в этом потребности. Великолепные состязания мастеров интриги, за которыми раньше, не дыша, следила вся Россия, становились все реже, так как правление этого царя не давало настоящего повода для волнующей борьбы между истинно честолюбивыми политиками. Они уходили на задний план и передавали поле битвы мелким карьеристам.

Родственники царской четы, многочисленные великокняжеские дяди, тети, двоюродные братья и сестры один за другим также отдалялись от двора; на столы, накрытые для торжественных семейных обедов, во время официальных встреч с каждым годом ставилось все меньше и меньше приборов, пока, наконец, государь не остался за столом только с женой и детьми. С остальными членами семьи он встречался больше во время молебнов, когда умирал или оказывался жертвой заговора кто-нибудь из великих князей.

Носители гордых дворянских фамилий все реже были гостями в Царском Селе; отчасти они сами удалялись, отчасти они мягко, но недвусмысленно отстранялись, так как государь ненавидел свою родню, не доверял ей и боялся ее.

Министры, полководцы и духовенство со своими вечными докладами и просьбами, документами на подпись наводили на царя отчаянную скуку. Николай был счастлив, если ему удавалось поскорее отпустить этих надоедливых посетителей, и он ограничивал общение с ними до самого минимума.

Курьеры и адъютанты часами томились в приемной. Все, что происходило вовне, не было для государя ни важным, ни неотложным. Экзотично одетая прислуга в белых тюрбанах скучала без дела и, зевая, стояла перед двустворчатыми дверьми, открывавшимися теперь так редко перед посетителями. Императрица ненавидела и боялась придворных дам, княгинь и графинь, старых и молодых, уродливых и красивых женщин в богатых туалетах и сверкающих украшениях. В ее глазах все они были «злыми, лживыми кошками», готовыми в любой момент предать ее, вести против нее интриги и распространять сплетни.

Колоритные фигуры, делавшие раньше русский царский двор пестрым и оживленным, теперь отсутствовали; большие залы почти никогда больше не открывались для торжественных приемов, и дорогие серебряные и золотые столовые приборы хранились в шкатулках. Двери в императорские покои были теперь закрыты для представителей двора и света; только немногие допускались, и еще меньше было число тех, к чьим словам прислушивались.

Николай и Александра боялись и не доверяли никому, так как государь отчетливо ощущал, что все эти придворные, склонившиеся перед ним в робком подобострастии, в любой момент готовы предать его ради собственных интересов.

Эта вечная недоверчивость государя наложила на двор с течением времени особый отпечаток: тот, кто имел собственное мнение и волю, тотчас казался императору подозрительным или по меньшей мере утомительным и удалялся от двора; только совсем бесцветные люди были для него не опасны и допускались в окружение царской семьи. Вскоре все его окружение состояло из абсолютно неинтересных и незначительных людей. Те немногие, кого государь терпел около себя и кому доверял, оказывали на него все большее влияние, тогда как другие не играли никакой роли. Совсем узким был круг людей, кого можно было посвятить в личные семейные дела: это были в общей сложности два или три достойных доверия флигель-адъютанта, старые министры и дворцовые коменданты. Все остальные, вращавшиеся в дворцовых кругах, были врагами и шпионами, с которыми нужно было вести себя с крайней осторожностью.

Таким образом, число людей, имевших доступ во внутренние покои, сократилось до четырех-пяти придворных, которые из чувства такта и боязни вызвать подозрение воздерживались от высказывания своих мыслей. Они никогда ни на что не говорили «нет», и отсутствие у них собственного мнения позволяло им искренне соглашаться со всем, что бы ни делали царь и царица.

Такие «приближенные» приходили и уходили только на цыпочках и трусливо избегали приносить неприятные вести. Они были всегда одинаково веселы, охотно говорили о погоде и ежедневно с подобострастием расспрашивали о незначительных вещах, как будто все на земле шло самым прекрасным образом.

Но это не было льстивым притворством: эти люди сами по себе были слишком серы и безобидны, чтобы заметить несправедливость или зло. Обо всех неприятностях, происшедших в период их служения двору, они действительно ничего не знали, и их миновала необходимость передавать царской чете тревожные известия.

Их тихие шаги по коридорам царских апартаментов, постоянно приглушенные голоса и разговоры о пустяках — все это преследовало цель не помешать спокойному счастью, в котором уединились Николай и Александра. Никогда эти верные слуги не выводили царя или царицу из иллюзий, никогда не возвращали они этих испуганных людей к мрачной действительности, жестоко подстерегавшей их снаружи, перед этими дверями в покои.

И до того самого дня, когда революционные солдаты ворвались во дворец, грубо схватили «царственных мечтателей», чтобы арестовать их, а затем поставить к стенке, до этого трагического дня покой «царскосельской идиллии» охранялся верными слугами, которые бесшумно скользили по залам и заботились о том, чтобы Николай и Александра ничего не ведали, кроме своего тихого счастья.

Без маленького круга вечно бодро настроенных придворных «царскосельская идиллия» никогда не стала бы возможной, но без них, никогда не позволявших себе появиться с неприятным вопросом или вестью, едва ли эта идиллия привела бы царя и всю империю к такому трагическому концу. Эти Фредериксы, Воейковы, Саблины, Ниловы немало способствовали ужасному краху, потрясающему концу «царскосельской идиллии».

Самой интересной личностью среди них был, без сомнения, придворный министр Фредерикс, очень приятный пожилой господин, занимавший этот важный пост с незапамятных времен. Он был лучшим образцом тактичного царедворца, знатоком этикета и дворцовых правил. В его обязанности входила достаточно тяжелая задача, а именно урегулирование частных дел царской семьи, определение годового содержания великим князьям и их супругам, раздача даров, предотвращение скандальных историй и погашение долгов. Он распоряжался радостями и горестями всех членов императорского дома и поэтому постоянно был посвящен в самые личные тайны царской семьи. Правящая чета сердечно любила этого красивого и элегантного старика, они называли его «наш старик» и позволяли ему обращаться к ним «мои дети».

Однако вследствие почтенного возраста граф Фредерикс стал немного странноватым: память у него была уже не та, и о нем в дворцовых кругах рассказывали всяческие веселые анекдоты. Однажды ему докладывал князь Орлов, начальник походной канцелярии, вдруг граф Фредерикс перебивает его: «Как Вы полагаете, мой дорогой князь, я сегодня брился?» Орлов ответил, что он этого не знает, и продолжил свое сообщение. Через пять минут граф Фредерике положил ему на плечо руку и сказал: «Простите, пожалуйста, но мне кажется, что я сегодня еще не брился». Князь улыбнулся и заметил, что лучше было бы Фредериксу спросить об этом своего камердинера. Старый граф позвонил и, когда появился слуга, вновь спросил того, брился ли он сегодня. Камердинер ответил утвердительно. Едва только Орлов закончил свой доклад, как Фредерикс вскочил со своего места и вскричал: «Я все-таки сегодня не брился! Я еду к парикмахеру!» Но по дороге он заснул в карете, и кучер предпочел отвезти его небритым домой.

Подобные истории рассказывались с легкой усмешкой, что, впрочем, не вредило всеобщей популярности придворного министра. Только вечно злословящий граф Витте повсюду утверждал, что Фредерике «весьма слабо соображает» и его помощникам приходится вдалбливать доклады ему в голову, словно школьный урок.

К тем немногим, кому государь оказывал доверие, принадлежал также зять графа Фредерикса дворцовый комендант Воейков, в обязанности которого входила охрана Царского Села. Сначала царица недостаточно ему доверяла, но позднее она изменила свое мнение, и с того момента Воейков часто исполнял обязанность тайного ходатая императрицы.

Немного странной личностью при дворе был флигель-адъютант адмирал Нилов, брюзга, грубиян, любивший выпить; у него была привычка каждому, даже царю, высказывать в лицо свое мнение; но на самом деле его «правда» была настолько далека от истины, что никогда не вызывала серьезных подозрений.

Необычную роль играли другие многочисленные флигель-адъютанты, ревниво следящие друг за другом, из которых никто, за небольшим исключением, не имел никакого влияния. Если кто-нибудь обращался к такому офицеру с просьбой, он отвечал: «Я лишь открываю двери!» или: «Я только играю в шахматы».

Материальное положение любого флигель-адъютанта было очень незавидным, так как они получали жалованье, которого едва хватало на уплату необходимых чаевых, и потому так получалось, что они не раз попадали в лапы ростовщиков, играли на бирже и всячески старались использовать все материальные преимущества службы при дворе. Сильное влияние было только у одного из них, флигель-адъютанта Саблина, который смог добиться полного царского доверия. Плотной непроницаемой стеной бесцветные подобострастные слуги заслоняли правящую чету от внешнего мира, от всей Российской империи.

«Плачевно, — воскликнул однажды Сазонов, министр иностранных дел, — постепенно вокруг царской четы образовалось пустое пространство, никому больше не удается приблизиться к ним. Если исключить официальные приемы, в дом никогда не проникает никакой голос из внешнего мира».

В то время из-за уединенности царской четы и глубокого покоя придворная жизнь постепенно замирала, в политических салонах все активнее развивалась деловитость; такого типа салоны существовали и раньше, еще со времен госпожи фон Крюденер, а теперь росли в Петербурге, как грибы после дождя.

Раньше, когда при дворе еще вращались министры, советники, политики и интриганы, когда дворцовая жизнь находилась в здоровом и живом контакте с внешним миром, центром всех политических событий был именно царский дворец; там выдвигались, обсуждались, оспаривались и принимались все предложения, проекты, планы, идеи. Но теперь при дворе стало тихо, каждый, допущенный в Царское Село, чувствовал себя обязанным служить на цыпочках, говорить шепотом, так как правящая чета желала покоя и нуждалась в бережном отношении; дворец в Царском Селе все больше походил на роскошную больничную палату.

Деятельная дворцовая жизнь была теперь вытеснена со своего прежнего места и чуть теплилась в политических салонах. Все те интриги, прожекты, мелкая ревность и планы, имевшие в блеске царского дворца определенный стиль и даже иногда ослеплявшие своим величием, перенеслись в маленькие салоны, чья лихорадочная деловитость должна была заменить истинную дворцовую жизнь. Все, что вокруг царя было «великой политикой», превратилось в мелкие отталкивающие действия, бесконечную возбужденную болтовню и нечистоплотную спекуляцию.

Так как люди, имевшие титул и звание, нечасто добивались допуска к государю, не имели на него почти никакого влияния и ничего не знали о его истинных намерениях, новые политические салоны Петербурга группировались не вокруг них, а около тех, чьи отношения со двором основывались на знакомстве с каким-нибудь придворным низшего ранга, который именно благодаря своему низшему положению мог постоянно находиться вблизи монарха. Это были лакеи, привратники и другие «вельможи», чьей дружбы искали теперь политические кружки.

Счастливчик, способный доказать связь с дворцовыми функционерами такого рода, вскоре превращался в почитаемого господина, и вокруг него образовывался политический салон. Политики, претендовавшие на пост министра, считали необходимым посещать его, так же как и священники, мечтавшие стать епископами, или предприниматели, банкиры и шпионы, заинтересованные в информации о ситуации вокруг царя. Все они надеялись на посредничество одного из таких лакеев или иных, на первый взгляд, незначительных дворцовых деятелей, потому что именно мелкие чиновники могли иметь доступ к государю, от них можно было получить действительно точные сведения о его планах и соответственно с их помощью повлиять на государя.

Самым деятельным из этих странных политических обществ был кружок князя Андронникова; ежегодно там появлялось много людей, способных путем отличной связи с Царским Селом способствовать осуществлению разнообразных планов. Князь Андронников часто имел возможность сообщать самые секретные решения государя за несколько часов до их официального оглашения, чем оказывал своим друзьям неоценимую услугу. Андронников мог также ходатайствовать о всяческих прошениях, добиваться назначения на должность и награждений. Поэтому некоторые высокопоставленные чиновники, офицеры, духовенство регулярно проводили послеобеденное время в салоне Андронникова, пока действительно не получали желаемого продвижения по службе или ордена.

Таким влиянием на решения государя Андронников был обязан многолетней дружбе с царским камердинером; позже он сблизился и с дворцовым комендантом, но тот не мог оказать столь ценной услуги, как слуга. С его помощью он постоянно узнавал, какие документы лежали на императорском столе, каким образом Николай Второй собирается решить то или иное дело. На этих сообщениях дельцы и шпионы, часто посещавшие салон Андронникова, основывали свои предприятия и секретные отчеты; сведения Андронникова всегда были надежны, и то незаметное влияние, которое князь оказывал на царя с помощью его слуги, почти всегда достигало результата.

Были времена, когда самые высокие государственные сановники, такие, как военные министры Сухомлинов и Белов, духовные лица, например епископ Варнава, бывшие сами на хорошем счету при дворе, получали самую точную информацию опять-таки из салона Андронникова, потому что сведения камердинера оказывались достовернее всего того, что они смогли получить при личном посещении Царского Села. Наряду с этими знатными гостями около князя постоянно толпились бедные запуганные евреи, надеявшиеся с помощью салона Андронникова на отмену направленного против них приказа о высылке из Петербурга и редко обманывавшиеся здесь в своих надеждах.

Но самым крупным покупателем сведений Андронникова было министерство внутренних дел; именно оно финансировало работу салона. Князь Андронников происходил из обедневшей семьи, не имел почти никакого состояния и при этом был известным в городе мотом; но того обстоятельства, что он был знаком с царским камердинером, было достаточно, чтобы полностью поправить его дела. Министерство внутренних дел сочло возможным передавать ему ежемесячно значительную сумму денег и таким образом обеспечить себе доступ к любой информации камердинера. Тем самым министерство сэкономило еще большие суммы, которые пришлось бы заплатить для осуществления слежки за государем. В министерстве отлично знали, что царь никогда не говорил с министрами откровенно, поэтому они не могли на него полагаться и всегда были готовы ко всякого рода неожиданностям. Благодаря салону Андронникова министр внутренних дел получал абсолютно достоверные сведения о настроении и намерениях царя; какое сообщение вызвало одобрение, а какое — неодобрение. Камердинер поставлял информацию, а умный и хитрый князь Андронников указывал на то, что казалось достойным изучения.

Одновременно с этим министр, благодаря союзу с Андронниковым, всегда был в курсе того, что замышляли высокочтимые епископы, генералы и политики. Планы, доверенные этими господами князю для дальнейшей передачи камердинеру, он передавал в министерство, и, таким образом, там имели возможность создать достаточно ясное и точное представление обо всех событиях во внутренней политике.

Во всех политических и общественных кругах князь Андронников давно считался интересной личностью. По внешнему виду он был олицетворением вечно занятого человека, постоянно бегавшего по городу с важными и секретными поручениями, знакомого со всеми, внезапно появлявшегося и тут же исчезавшего, авантюриста до мозга костей. Он всегда носил большой светло-желтый портфель, о содержании которого говорил таинственными намеками.

Этот портфель со временем приобрел такую известность, что даже полиция заинтересовалась его содержимым; министр Плеве однажды решился на акт насилия, велел напасть на Андронникова и отнять портфель. Насилие удалось, и торжествующий охранник положил перед министром желтый портфель; когда тот его открыл, то обнаружил там только старые газеты.

Но Андронников был не просто безобидным хвастуном: он был страстным интриганом и испытывал просто демоническую радость, натравливая друг на друга министров и епископов, распространяя очерняющие сплетни и разбивая старую дружбу. Делал он это не из материальных соображений, а, скорее, как полагает Витте, «из страстной любви к искусству».

Его противники и противники его друзей побаивались его злых шуток и умения видеть чужие слабости. Он умел писать не только элегантные и лестные юбилейные поздравления министрам, благоволившим к нему, но и остроумные сатирические памфлеты против своих врагов и знал, как сделать, чтобы эти памфлеты оказались на письменных столах нужных влиятельных лиц.

Позднее в его распоряжении для литературной деятельности был даже собственный журнал. Теперь, как только кто-либо из неугодных ему делал попытки поднять голову, сразу же в журнале появлялась передовица о прошлом этого человека и его «истинном лице», и этих строк чаще всего было достаточно, чтобы разбить несчастного, высмеять его.

Однажды, чтобы отвести душу на почивших врагах, Андронников написал на французском языке «Записки современника» и, пользуясь возможностью, с уничтожающей иронией прошелся по деятельности и способностям умерших министров. Благодаря этой публикации несколько недель он держал все петербургское общество в величайшем напряжении. Сами члены императорского дома, царица-мать и великие князья вдоволь насладились, читая эти записки; камердинер позаботился о том, чтобы один экземпляр оказался и на царском письменном столе.

Если такая литературная одаренность сделала князя опасным противником, то его знакомство с камердинером, напротив, придавало привлекательность его влиятельному покровительству. Его авторитет поднимался все выше, и его политические и общественные связи заметно прибывали в весе и значении. Так как Андронникова охотно принимали у великих князей, господин Шерванидзе, придворный министр императрицы-матери, вскоре добился его благосклонности, и это привело к тому, что им заинтересовалась аристократия. Каждому министру при его вступлении в должность сообщалось в канцелярии, что его предшественник поддерживал хорошие отношения с Андронниковым; таким образом, сановник перенимал эту традиционную дружбу, чтобы в конечном итоге оставить ее последующему министру. Директора департаментов и другие высокие чиновники уже знали, что их начальник находился в связи с Андронниковым и поэтому стремились добиться его расположения; более мелкие служащие привыкли во всем подражать своим начальникам, поэтому всячески подчеркивали свою преданность князю. Стоило Андронникову появиться в каком-нибудь министерстве, как чиновники подобострастно вскакивали с мест, помогали снять шубу и стаскивали сапоги.

И только два человека осмелились отказать князю в проявлении уважения: военный министр Сухомлинов, занимавшийся прежде вместе с Андронниковым спекуляцией земель в Бухаре и Хиве и после того поссорившийся с ним, и министр внутренних дел Маклаков; этот был достаточно смел, чтобы не ответить на приветственную телеграмму Андронникова с подобающей вежливостью и даже лишил его бесплатного проезда по железной дороге. Оба министра позднее испытали на себе власть Андронникова, безжалостный князь сумел вскоре столкнуть их друг с другом, а несчастного Сухомлинова даже заточил в Петропавловскую крепость.

После этого никто уже больше не пытался выступать против князя Андронникова, и начальник полиции Велецкий с полным правом утверждал, что в российской политике последнего десятилетия перед революцией не было принято ни одного значительного решения, к которому бы не приложил руку Андронников. Князь был властной и сильной личностью, хотя всякий знал, что его желтый портфель набит всего лишь старыми газетами.

Салон Андронникова не был единственным, серьезным конкурентом для него был кружок вокруг придворного шталмейстера Бурдукова. Бурдуков точно так же был прикреплен к министерству внутренних дел, и его титул «придворный шталмейстер» не имел ничего общего с его настоящей деятельностью. Источником политической силы этого человека была дружба с двумя любимыми царскими адъютантами, генералом Саблиным и адмиралом Ниловым. Благодаря содействию этих людей в распоряжении Бурдукова и посетителей его салона были всегда свежие и достоверные сообщения из Царского Села.

Он постоянно обменивался со своими высокими друзьями письмами и телеграммами, на его званых обедах и попойках нередко появлялся «старый морской волк» адмирал Нилов собственной персоной, чтобы освежиться парой бутылочек доброго вина. Сторонники Бурдукова, круг политических и общественных авантюристов, собравшихся около «придворного шталмейстера», утверждали, что влияние их покровителя при дворе сильнее и значительнее, чем Андронникова. Между салонами велась ожесточенная борьба с помощью интриг, клеветы и доносов.

И какие бы ни существовали мнения об этих конкурировавших кружках, никто не сомневался, что угощение в салоне Бурдукова было лучше, чем у Андронникова. Это объясняется тем, что расходами салона Андронникова заведовало ограниченное в средствах Министерство внутренних дел, фонды которого хотя и подпитывались дотациями, но все же не были безграничными, тогда как за салоном Бурдукова стоял поистине щедрый и дальновидный финансист — Игнатий Порфирьевич Манус.

Господин Манус не был мелочным, и тем самым существенно отличался от бездушных бюрократов в Министерстве внутренних дел. Манус прекрасно знал, что деньги, помещенные в салон Бурдукова, были удачно вложены и их сумма могла увеличиться в десять и даже в сто раз. С помощью Бурдукова ему удалось далеко обойти своего злейшего и сильнейшего конкурента, банкира Дмитрия Рубинштейна, это была победа, увенчавшая его блестящую финансовую карьеру.

Манус, еврей, вышедший из бедных слоев, умел искусно пользоваться политической ситуацией в России для собственных деловых целей. После того как ему удались некоторые крупные денежные операции, он провел свою первую, по-настоящему большую сделку, объединившись с князем Мещерским, страстным поборником православного панславизма, предоставив в его распоряжение свой капитал. С помощью еврейских денег банкира Мещерскому, крупному реакционеру и бывшему другу Достоевского, удалось развернуть в «Гражданине» активную антисемитскую пропаганду, и сам Манус опубликовал в этом журнале под псевдонимом «Зеленый» несколько ультранационалистических статей. Таким образом Манус добился наилучших отношений с влиятельными реакционерами и дворянскими кругами и вскоре прослыл самым богатым и уважаемым финансистом в Петербурге.

Как и все ловкие банкиры, Манус предпочитал оставаться в тени; для него важны были только крупные дела, а не удовлетворение мелкого тщеславия. Он одобрял выдвижение своего сторонника Бурдукова, и тот с помощью денег банкира создал салон, проводил званые обеды и вел дружбу с адъютантами Сабли-ным и Ниловым. Хотя Бурдуков принимал посетителей, просителей, чиновников, министров и офицеров, на заднем плане стоял Игнатий Порфирьевич Манус, «желтый человек», как его обычно называли в Петербурге. Манус оплачивал вино, которым Бурдуков спаивал адъютантов. Манус оплачивал элегантную квартиру Бурдукова, большие и малые займы, предоставление которых помогало поддерживать дружбу с Саблиным. Кроме того, все, что обычно случалось в доме придворного шталмейстера, происходило в интересах «желтого человека» и служило его целям. Таким образом, этому умелому денежному магнату удавалось оказывать поистине значительное влияние вплоть до высших сфер общества, оставаясь постоянно в тени.

Однако сменяющие одна другую денежные операции банкира иногда ставили исполнителей в некоторое затруднение; так, однажды флигель-адъютант Саблин в полном отчаянии написал своему заказчику:

Поручения банкира Мануса редко носили чисто политический характер, они, скорее, касались деловых отношений. То, чего финансист хотел достичь с помощью салона Бурдукова, касалось новых концессий, ассигнования средств на строительство фабрик, поставок продуктов для армии.

Во время мировой войны неоднократно возникали утверждения, будто Манус состоит на службе у немецкой разведки, подозрения, которые особенно поддерживал министр Хвостов. И хотя против банкира было представлено достаточно уличающих материалов, он совершенно невозмутимо работал дальше и почти не реагировал на все выдвинутые против него обвинения; салон Бурдукова с его связями с Саблиным и Ниловым был для него такой сильной гарантией, что Манус вплоть до начала революции не имел серьезных неприятностей. Благодаря тому политическому кружку, который он финансировал и который ему служил, «желтый человек» далеко превосходил своих врагов и был абсолютно недосягаем.

Среди всех этих авантюристов, полуделовых-полуполитических кружков, создававшихся в результате недостаточной в Петербурге здоровой дворцовой жизни, достойным особого внимания был салон баронессы Розен. В то время как князь Андронников с гордостью афишировал повсюду свои отношения с царским камердинером, Бурдуков не скрывал свою дружбу с Саблиным и Ниловым, в салоне баронессы Розен никогда не называлось имя лица, имевшего связь с Царским Селом. Никто не знал, откуда баронесса получала секретные сведения, но не вызывало сомнения, что такая информация существовала и почти всегда соответствовала действительности. Тайные гости хозяйки уже давно свыклись с мыслью, что здесь они имели дело с тщательно скрываемыми вещами, и были довольны, когда «секретный источник» доставлял им сведения и передавал их запросы в Царское Село. Баронесса Розен сама по себе тоже не имела средств, что, впрочем, не мешало ей одеваться элегантно, с большим вкусом и устраивать роскошные торжества; ее пиршества по пышности превосходили даже пиры «желтого человека» в салоне Бурдукова. В непонятных отношениях с хозяйкой была прекрасная княгиня Долгорукая, по происхождению испанка, брак с русским аристократом обеспечил ей высокое независимое положение.

Любопытный министр Хвостов неоднократно пытался выведать тайну баронессы Розен и ее жизни, часто появлялся у нее, преследуя эту цель. На секретных завтраках он видел полицейских сыщиков, ловкачей, а среди них также и пресловутого охранника Рашевского.

На обедах он встречал у баронессы Розен великих князей и княгинь и некоторых своих коллег, а вечером в том же салоне его окружали актеры, кокотки и корреспонденты газет. Какой-то таинственный «инженер», лично никогда не показывавшийся, оплачивал как завтраки шпионов, так и обеды великих князей, и ночные пирушки актеров, кокоток и журналистов. Узнать, кто был этот неизвестный «инженер», по какой причине он платил за все и откуда он брал требуемые средства, не удалось даже проницательному уму министра Хвостова.

В то время, когда в салонах князя Андронникова, придворного шталмейстера Бурдукова и баронессы Розен спекуляции, шпионаж и бессовестное мошенничество — были пущены в ход, чтобы добиться влияния на безвольного царя, существовал еще один кружок, преследовавший другие, более широкие и опасные цели: это был салон Игнатьева, где собирались все ярые сторонники национальной и религиозной нетерпимости и политической реакции, страстно желавшие управлять императором.

Граф Александр Павлович Игнатьев, бывший посол в Высокой Порте, а позднее министр, возможно, был первым, кто еще во времена Александра Третьего почувствовал отмирание российской придворной жизни и предвидел расцвет салонов. Как только старый император Александр переехал в Гатчину, граф Игнатьев с помощью деловитой супруги начал устраивать трижды в неделю «политические приемы». Скоро они превратились в тот пресловутый «черный салон Игнатьева», который на протяжении долгого времени слыл влиятельным политическим центром столицы.

Игнатьев, под чьим руководством проводились массовые реакционные гонения, использовал свой салон в качестве общественного инструмента для своей подстрекательской деятельности, порождающей тысячи интриг, нацеленных на то, чтобы повлиять на скрытый от окружающего мира царский двор. Здесь теперь собиралось фанатичное духовенство и политики из рядов реакционного «Славянского благотворительного общества», дипломаты, военные и министры, которые так же, как и хозяин дома, были сторонниками идеи захвата власти Константином и даже разработали с этой целью военный план. К числу друзей графа Игнатьева принадлежали банкиры и поставщики, сумевшие своевременно завести ценные знакомства и тем самым обеспечить себе поставки в будущей войне. И, наконец, в салоне графа вращались различные чиновники из министерств и полицейских бюро, мрачные личности, насквозь пропитанные «святыми национальными убеждениями», поборники строго абсолютистского и репрессивного режима.

Чиновники, совершавшие важные сделки по заданию салонов Андронникова, Бурдукова и Розен, использовались в гостиной Игнатьева для более значительной политической деятельности: на их долю выпала историческая роль — доведение нетерпимости и реакции из «черного салона» до обычно недосягаемых императорских ушей.

В этот ранний период, когда «черный граф» еще был крепок и деятелен, эффективность его салона была очень высока и в некотором отношении оказывала роковое влияние. Но позднее, когда граф все больше и больше отдалялся от общественной жизни, политические игры в салоне Игнатьева превратились в несерьезную, повторявшуюся трижды в неделю болтовню.

И хотя «черный салон», руководимый впоследствии вдовствующей графиней, по-прежнему придерживался реакционных идеалов и ярой религиозной нетерпимости, тем не менее все это потеряло после смерти графа серьезную значимость. Правда, так же, как и раньше, приходили прежние гости, велись те же разговоры, но салон все больше и больше принимал характер кружка, где за чашкой кофе лицемерные старые дамы беседовали с генералами пенсионного возраста о своих сердечных заботах.

Чем старее становились хозяйка и ее гости, тем более заметной становилась эта безудержная болтливость. Со временем одни и те же политические темы уже не удовлетворяли собеседников, и, таким образом, они незаметно перешли к «мистицизму» и «оккультизму», что часто идут рука об руку с реакционными убеждениями.

Теперь уже старые дамы, генералы и духовенство, собиравшиеся трижды в неделю в салоне графини Игнатьевой, буквально несколько минут уделяли политике, чтобы затем сразу же, по молчаливому согласию, перейти к «сверхъестественным силам». Окруженные благодарными слушателями, они до поздней ночи могли рассказывать друг другу о «мистических событиях» и об «открытиях», часто гости «черного салона» никак не могли распрощаться и, даже стоя в дверях, продолжали болтать о «тайнах сверхъестественного».

Скоро всякий, интересовавшийся оккультизмом, стремился стать членом кружка графини Игнатьевой, потому что произошло то, что чаще всего случается в такого типа объединениях рьяных салонных оккультистов: там, где люди собираются вместе ради бесконечной болтовни о сверхъестественном, оно не заставляет долго себя ждать и в один прекрасный день подает более или менее ясные знаки. Также и в салоне графини Игнатьевой магический мир духов проявился во всех возможных «приметах» и «астральных феноменах».

Через некоторое время легковерные, но еще не достаточно компетентные члены кружка нашли «учителей», «вестников», «ясновидцев», «мистиков» и «монахов-францисканцев», обладавших способностью расшифровать и объяснить все сверхъестественные знаки, появлявшиеся до сих пор и продолжающие появляться. Эти «просветленные люди» все без различия принимались гостями дома с большими почестями, как если бы это были святые, и из салона старой графини многие из них находили дорогу в гостиные «черногорок». Таким образом тот или другой попадал в Царское Село, и там он уже появлялся с утвердившейся репутацией чудотворца и «посланника божьего».

Из-за болезни маленького наследника царь и царица все больше поддавались влиянию таких «святых» и «ясновидцев» и не замечали того, что все глубже попадали под влияние идей, желаний и интересов, взлелеянных в салоне графини Игнатьевой.

Так случилось, что болезненная антипатия императора к совещаниям и общению с авторитетными людьми, его доверие к любому искреннему человеку и полная отрешенность от всей страны привели наконец к тому, что мелкие интересы какого-то реакционного кружка, состоявшего из старых дам и генералов, могли определить царские решения.

Уже в ранней юности Николай Второй принимал все удары судьбы со спокойствием обреченного, при этом его смиренная религиозность придавала ему внутреннюю стойкость. И позднее он старался как правитель неустойчивого русского государства, так и отец, казалось, приговоренного к мучительной смерти сына найти убежище в смиренной покорности воле божьей. Повсюду тихо и неумолимо подкарауливала беда, это был самый настоящий рок, и всякое сопротивление уже с самого начала казалось обреченным на неудачу.

«Император верит в судьбу, — заявил однажды один из его министров. — Когда ему ничего не удается, он вместо того, чтобы попытаться что-то изменить, полагает, что именно так захотел Бог, и без всякого сопротивления отдается воле Всевышнего».

Царь уже не видел другого пути к спасению, как вера в провидение, покорное приятие любых невзгод и непрестанная мольба о защите господней. Когда на маленьком тельце Алексея из-за слишком сильного толчка или стремительного движения возникали кровоподтеки, когда затем его личико, смертельно бледное и искаженное от боли, было повернуто к стене и родители в беспомощном отчаянии стояли у его постели, они искали утешения в молитве.

Также и перед принятием любого политического решения они молились, и когда государству грозили трудности и опасности, они были уверены, что их можно преодолеть только с помощью молитвы. Когда в 1905 году император после долгих колебаний подписал указ о Государственной думе, он вместе с царицей встал на колени и молил Бога, чтобы это серьезное решение принесло благо России.

В Царскосельском дворце была домашняя часовня, помещение, полузатемненное тяжелыми шелковыми занавесями, на одной из стен которого был размещен иконостас. В этой комнате, украшенной дорогими коврами и драпировкой, были прекрасные резные кресла для императорской четы и несколько более простых стульев для царских детей и придворных дам.

Эта великолепно обставленная часовня не полностью соответствовала желаниям склонной к одиночеству императрицы, и поэтому она велела приготовить для ее молитв другое помещение. Недалеко от Александровского дворца в Царском Селе находился Федоровский собор, церковь конногвардейского полка; в склепе этого божьего дома императрица повелела заложить подземную часовню и отправлялась туда всякий раз, когда хотела помолиться в одиночестве; там она стояла на коленях на каменных плитах перед святыми образами, освещенными колеблющимся светом нескольких лампад.

Но когда беды стали стучаться одна за другой, надвигались новые опасности, царь с царицей поняли недостаточность строгого соблюдения веры. Полные забот и страха, они больше не получали удовлетворения от проповедей и молебнов придворных священников, от хорового пения и бесконечных молитв, на которые Небо не давало ответа.

Как и все слабые, отчаявшиеся люди, они почувствовали потребность в непосредственном контакте с Богом, потребность обратиться непосредственно к нему. Это желание чуда расходилось с канонами православной Церкви и ее строгой догматикой.

Так случилось, что прежде всего императрица склонилась к мистике. Эта гессенская принцесса, воспитывавшаяся с детства в строгом протестантском духе и девочкой находившаяся под влиянием идей Давида Фридриха Штрауса, после того как стала русской царицей и приняла византийскую веру, вдруг превратилась в фанатичную сторонницу, ярую поборницу православия.

Позднее у нее появилось сильное влечение к мистицизму, которому она в конце концов полностью отдалась. Особенно глубокое впечатление на нее произвела книга, написанная в XIV веке, в которой речь шла о посредничестве между Богом и человеком, а также о «друзьях Божьих» — необычайно щедро одаренных смертных. Императрица твердо верила в то, что есть такие люди, которые благодаря страстным молитвам могут приблизиться к святости и, не обладая церковным саном, могут быть лучшими посредниками между небом и землей, нежели обычное духовное лицо.

Царь совершенно не собирался препятствовать увлечениям супруги. Еще будучи молодым человеком, он сам имел склонность к религиозному мистицизму, так же как и его предок Александр Первый. Эти склонности очень поощрялись и в доме его родителей, потому что Александр Третий был убежден в наличии чудодейственной силы у благословленных Богом людей. При дворе отца молодой наследник Николай познакомился с удивительным человеком — Иоанном Кронштадтским, единственным в своем роде, которого не только простой люд, но даже сам император считал святым. Хотя Иоанн Кронштадтский был служителем православной Церкви, тем не менее в глазах всей России он стоял выше всего духовенства, потому что ему приписывалась способность творить чудеса, предсказывать будущее, излечивать больных и страждущих. Когда он проповедовал, народ толпами устремлялся в церковь и благоговейно падал ниц перед ним. В трудных ситуациях, перед принятием важных решений или когда кто-нибудь из членов семьи заболевал, царь Александр призывал святого во дворец и просил у него совета и помощи. Николай Второй вспоминал в течение всей своей жизни об одной весенней обедне — в церкви в Ореанде, где Иоанн Кронштадтский читал проповеди для тяжело больного старого императора и его семьи и молился вместе с ними. Краткими, отрывочными предложениями, звучавшими, словно приказ, Иоанн Кронштадтский просил у Бога милости и благословения для царского дома. Эта глубоко взволновавшая Николая картина навсегда осталась в памяти, уже тогда он был убежден, что это истинно святой человек, посланник божий. После этого богослужения молодой царевич всем сердцем стал разделять убеждения тысяч пилигримов, которые в набожной вере в чудо постоянно стекались к проповеднику Иоанну Кронштадтскому.

В тот мрачный день, когда умирал император Александр, Николай был свидетелем сцены, навсегда оставшейся в его сознании: входя в комнату отца, он увидел, как тот, задыхаясь, жадно хватал воздух, а Иоанн Кронштадтский, склонившись над ним, держал его голову в ладонях и шептал умирающему монарху последние земные слова утешения.

Победоносцев, ближайший советник Александра Третьего, главный прокурор, влиятельный государственный деятель, воспитатель наследника Николая, друг и почитатель Достоевского, верил в сверхъестественные силы и явления, способные оказывать влияние на земное существование. Он не только был уверен в святости Иоанна Кронштадтского, его вера в чудеса шла дальше; однажды, при содействии высоких духовных лиц, он по всем правилам совершил в своем доме изгнание дьявола. Подобно Победоносцеву, большинство министров императора Александра верили в сверхъестественные силы, чудеса и предсказания, так что юный наследник со всех сторон был окружен мистическими настроениями. Позднее уже болезненный мистицизм новой правящей четы усилился благодаря общению с великими князьями Николаем и Петром Николаевичами и их супругами. Конечно, интересы этих великокняжеских пар в большинстве случаев вращались вокруг грубых и примитивных «оккультных сеансов» с верчением столов, вызыванием духов и подобной спиритической ерунды, но царская чета, желая уйти от мучительных забот этой жизни, хваталась за все, что казалось им мостиком в потусторонний мир. Не утруждая себя размышлениями, спасаясь от мрачной реальности, они обратились к самым примитивным формам оккультизма.

В гостиных «Николаевичей» и их жен постоянно проходили различные спиритические рауты, собирались всяческие ясновидцы, предсказатели, проповедники, монахи-францисканцы, знахари и чудотворцы. Молодой государь, так же как и его супруга, все больше подпадал под влияние этого общества, и когда позднее они оба отошли от двора и других родственников, «Николаевичи» дольше всех оставались их доверенными лицами.

Еще будучи невестой наследника, Алике прибыла в Ореанду и рядом с будущим супругом благоговейно присутствовала на богослужении, совершаемом отцом Иоанном, и для нее проповедь этого странного священника стала незабываемым событием. Она старалась общаться только с «Николаевичами» и «черногорками»; охваченная постоянным страхом перед новыми разочарованиями, опасностями и заботами, она находила успокоение в грубых суевериях, коими увлекались в гостиных Милицы и Анастасии.

Главой этого маленького оккультно-спиритического общества в императорском дворце был великий князь Николай Николаевич. При нем непрестанно появлялись и исчезали «маги», «предсказатели», «заклинатели духов» и другие подозрительные личности — то представители западноевропейского оккультизма, то русской народной магии.

Позднее царица все же полностью отвернулась от спиритизма, коим занимались в доме ее родных, называла его безбожным, ибо уже считала, что это вредит истинной вере, но тем не менее до конца верила в существование благословленных Богом ясновидцев и «посредников» между Небом и землей. По ее представлениям, эта вера не противоречила учению православия; она и дальше часами пропадала в подземной часовне Федоровского собора, причащалась и следовала всем церковным предписаниям, но при этом постоянно была в поисках «чудо-людей», которые могли выполнить ее страстное желание о непосредственной связи с Богом.

В начале века императрица встретила первого из обширного числа этих «чудо-людей из Царского Села». С появлением французского мага Филиппа началась цепь тех странных сеансов, которые благодаря смешению высочайшей политики с магией и волшебством могут быть причислены к самым удивительным феноменам недавнего прошлого. Дипломатия связывалась с заклинанием духов, величайшие государственные деяния соединялись с магическими формулами, а конституционные реформы с «чудесными колокольчиками», звучавшими в тот момент, когда перед императором появлялся «злой человек». На этих собраниях политику русской империи одновременно решали министры и чародеи.

Одно время царица особенно страдала от едва скрываемого пренебрежения своей свекрови и всего двора, со всех сторон постоянно слышала неприкрытые упреки, что не способна подарить царю наследника и тем самым выполнить обязанности матери всего государства; ею постепенно овладело просто болезненное состояние страха и нервозности, поэтому она была готова слепо доверять каждому человеку, который с помощью «чуда» обещал исполнить ее самое горячее желание.

К этому времени, в 1901 году, во время посещения Франции, она познакомилась с чудо-врачом Филиппом из Лиона; он появлялся у находившейся там великой княгини Милицы, и та представила его царской семье. Впечатление, которое произвел этот «истинно святой человек» с самого начала было очень благоприятным, вскоре царь и царица начали оказывать ему полное доверие.

Чудотворец Филипп был прежде учеником мясника, и его настоящее имя звучало Ницье-Вашо. Как ни странно может это показаться, он был человеком мечтательным, глотал книги о привидениях, магии и мистике, пока страсть к сверхъестественному не привела к тому, что хозяин уволил его по причине полной непригодности, так как для «ясновидца» мясник не нашел никакого применения. Таким образом, Ницье-Вашо начал карьеру в качестве чудо-человека, приведшую его наконец в царский дворец. После увольнения он обосновался в своей родной деревне недалеко от Лиона, начал заниматься «врачеванием» всех болезней. Как обычно бывает в таких случаях, он добился некоторых успехов скорее потому, что владел некоторыми способами гипноза. Но когда некоторые случаи излечения ему не удались, власти обратили на него внимание и начали его преследовать. Тем не менее, он сумел использовать политическое положение, обеспечив себя поддержкой националистов. Вскоре его приверженцем стал также граф Муравьев-Амурский, российский военный атташе в Париже, он представил Филиппа великой княгине Милице Николаевне.

Царская чета во время своего пребывания во Франции познакомилась с чудесным доктором, пригласила его в Петербург, где он играл значительную роль сначала в салоне великого князя Николая Николаевича, а потом при самом императорском дворе. Под его руководством почти всегда проходили сеансы, на которых присутствовали царь и царица. В то время «черногорки» присвоили Филиппу титул доктора, награда, которой чудотворец придавал огромное значение. В конце концов, они добились того, что военный министр Куропаткин присудил французскому магу звание военного врача и действительного статского советника, узаконив тем самым медицинскую практику доктора Филиппа.

С помощью чудодейственной силы Филиппа императрица надеялась добиться исполнения самого страстного своего желания, она попросила мага вымолить у Бога, чтобы тот послал ей наследника. Филипп переселился в Царское Село и начал там серию мистических заклинаний, благодаря которым императрица должна была забеременеть сыном. Спустя недолгое время по всему дворцу разнеслось радостное известие о свершении чуда; официальные приемы у царицы прекратились, она носила одежды свободного покроя. Теперь, когда она проходила в своем темном бархатном платье, родственники и придворные дамы могли с удовлетворением убедиться, что их надежды приобрели веские основания. Император сиял от счастья, радостная весть облетела всю империю.

Когда, наконец, прошло девять месяцев, весь Санкт-Петербург со дня на день ожидал традиционных выстрелов пушки на Петропавловской крепости, количество которых должно было возвестить рождение сына или дочери. Императрица в течение нескольких дней не покидала свои покои и лежала в постели; перед дверьми в ее спальню стояли четыре абиссинских стража в расписных одеждах и белых тюрбанах, чтобы обеспечить государыне полный покой.

Но прошли дни, а о радостном событии все не было слышно. Наконец придворный врач, профессор Отт, после некоторого сопротивления получил разрешение исследовать императрицу. К всеобщему замешательству, выяснилось, что Александра вообще не была беременна. Так как вся страна с нетерпением ожидала появления наследника, не было никакой возможности скрыть этот трагический факт, и вскоре поползли слухи, которые, естественно, не могли польстить царице.

По приказанию дворцового коменданта Рашковский, российский агент в Париже, провел там подробное исследование прошлого Филиппа и по окончании прислал разоблачительный рапорт лично министру Сипягину. Министр, достаточно хорошо ознакомленный с положением дел в царском дворце, посоветовал Рашковскому немедленно уничтожить свой доклад, но Рашковский не принял во внимание этот мудрый совет, а наоборот, представил свой труд царю и тем самым навлек на себя монаршую немилость. Николай Второй не любил, когда ему надоедали неприятными сообщениями. Несмотря на все разочарования и дурные слухи, император и его супруга, как и прежде, искренне верили доктору Филиппу и по-прежнему были благосклонны к нему. Спустя некоторое время осыпанный щедротами Филипп был отправлен на родину.

При прощании он передал царице святой образок с колокольчиком; по его словам, колокольчик начинал сам звонить, если к царской чете приближался плохой человек. Кроме того, Филипп оставил предсказание, которое в дальнейшем имело крупные последствия: он заявил, что Бог пошлет императрице нового «друга» и тот будет верно охранять ее от всех бед.

Вскоре после возвращения во Францию Филипп умер, не последнюю роль сыграло его удаление из России, так как после прекрасных дней, проведенных в Царском Селе, он не смог привыкнуть к простому народному окружению на родине. Хотя его последователи утверждали, что он вовсе не умер, а после исполнения своей земной миссии в живом воплощении вознесся на Небо.

Православное духовенство при дворе с самого начала недружелюбно относилось к появлению и влиянию иностранного чудотворца Филиппа. Теперь, после ухода француза, казалось, настал момент снова подчинить своей власти царствующую чету. Придворное духовенство, в частности отец Феофан, который чаще других жаловался на отдаление царя и царицы от православной Церкви и подпадание под влияние дьявольской западноевропейской ереси, считал необходимым возвращение государя в родную веру.

Отец Феофан вспомнил о давно умершем истинно русском чудотворце, который только из-за недопустимой небрежности до сих пор не был признан святым. Это был монах Серафим Саровский, еще в начале девятнадцатого столетия сделавший важные предсказания; отец Феофан уговорил царя осуществить канонизацию Серафима и этим богоугодным делом заслужить благоволение Небесных сил. Под влиянием своей супруги царь загорелся этой идеей и с ревностным усердием занялся канонизацией Серафима Саровского, как если бы речь шла о важнейшем государственном деле.

Однако необходимо было преодолеть некоторые препятствия: самые уважаемые и влиятельные поборники православия высказывались против, и прежде всего обер-прокурор Победоносцев. Но, в конце концов, сторонники царя проявили максимум энергии, и однажды во время завтрака им удалось преодолеть сомнения Победоносцева.

30 июля 1903 года в пышной и торжественной обстановке в присутствии царской четы совершилась канонизация Серафима. Вечером того же дня в честь императора состоялся обед, в котором приняли участие высшее духовенство, большое количество государственных сановников, князья и чиновники, которые по поводу этого события приехали в Саров со всех концов страны, надеясь, что присутствие на этом торжестве послужит их карьере.

Когда наступила ночь, красные пятна на щеках царицы, свидетельствовавшие о сильном возбуждении, стали еще заметнее. Грудь ее тяжело вздымалась, глаза беспокойно блестели. Около полуночи она вдруг вышла из-за стола и направилась в сад.

Там ее ожидали несколько старых священников и самых верных придворных дам, они проводили ее к святому источнику рядом с мощами Серафима. Этот родник обладал чудотворной силой, многие больные, калеки, слепые, глухие и бесплодные женщины излечивались его водой.

Императрица своими глазами убедилась в целебной силе этого источника: во время въезда в Саров ей представили группу крестьян и крестьянок, страдавших прежде тяжкими недугами, и вот бывшие паралитики шли без костылей, слепцы снова прозревали, глухие слышали, а прежде бесплодные женщины несли на руках детей. Поэтому Александра решила сама испытать силу чудодейственных вод.

Посреди ночи в сопровождении трех священников и придворных дам отправилась она к источнику. Подошла к могиле Серафима, склонилась перед ней на колени и в долгой страстной молитве просила святого заступиться за нее перед Богом, чтобы он выполнил самое заветное ее желание — подарил ей сына, ведь, по ее мнению, императрица российская тоже имела право на материнское счастье, в котором не было отказано даже самым ничтожным и бедным крестьянкам.

Закончив молитву, в сопровождении придворных дам она направилась к святому источнику, а священники остались у могилы для молитвы. Затем она сняла сверкающие украшения и праздничные одежды и окунулась, освещенная лишь мерцанием звезд, в исцеляющие воды.

И чудо свершилось: по истечении необходимого времени императрица, к величайшей радости супруга и всей страны, родила сына, получившего имя Алексей.

Духовенство торжествовало, так как приписывало это радостное событие исключительно чудесной силе святого из Сарова. Те высокие лица и чудотворцы, что прибыли на канонизацию Серафима со всех частей государства, не были разочарованы в своих ожиданиях. Они получили награды и быстро сделали карьеру, так как Их Величества полностью уверовали в божью милость этой канонизации и щедро одаряли каждого, принимавшего в ней участие, ведь их самих так щедро наградил Всевышний. В императорском рабочем кабинете теперь висело изображение святого Серафима, и вера в этого покровителя стала теперь настолько сильной, что во время войны с Японией царь послал на фронт в войска тысячи образов с Серафимом. «У японцев есть гранаты, — мрачно шутили в народе, — а у наших солдат святые образа».

Хотя престиж Серафима Саровского значительно поднялся, в окружении императрицы раздавались голоса, связывавшие рождение наследника не с ним, а с другой чудесной личностью. Они утверждали, что ночное купание в святых водах, в конце концов, могло подкрепить чудо, но случилось оно только благодаря «святой дурочке», крестьянской девушке Дарье Осиповой.

Сразу же после отдаления Филиппа на царском дворе стали появляться «чудотворцы» и «медиумы», люди, о которых говорили, что они могут исполнить желание императрицы с помощью магического воздействия. Но в отличие от француза эти новые чудотворцы не были образованными докторами и «салонными магами», они гораздо ближе были к специфическому русскому типу «юродивых». Это чисто русское явление, такое древнее и почитаемое, как сами православные священники. После удаления Филиппа, которому в высоких российских кругах гораздо в меньшей степени ставили в вину «шарлатанство», чем его иностранное происхождение, стали делать попытки ввести в царский дом истинно национальную, признанную величайшими умами России фигуру «юродивого».

Таких «юродивых» часто можно было встретить в деревнях, обычно это были физически и умственно отсталые мужики, реже женщины, кроме того, часто подверженные эпилептическим припадкам. Именно в ограниченности таких деревенских дурачков народ видел особенное знамение божье, а их припадки еще более усиливали впечатление святости. Среди русских крестьян, а также и в кругах интеллигенции давно жила вера, что Господь с особым сочувствием относится к горбатым, глухонемым, эпилептикам и слабоумным, и божественный дух любви является в бессмысленных звуках, диких криках и судорожных движениях этих людей. Во всех высказываниях подобных дурачков народ видел проявление высшей божественной воли, которой нужно слепо подчиняться, так как она значит больше, чем жалкий разум нормальных гордецов.

Эти «убогие в духе» рассматривались как избранные существа, которым приписывались чудодейственные силы, и повсюду они пользовались величайшим почитанием.

Если какой-нибудь «юродивый», босой, грязный, облаченный в рваное рубище, появлялся на улице, крестьяне вставали перед ним на колени, целовали подол его рубахи и почтительно внимали его путаным речам, чтобы услышать в них волю божью.

Один из таких «чудесных дурачков» был привезен людьми, умело игравшими на склонности правящей четы к мистике, в Царское Село, где вскоре приобрел влияние. Это был Митя Коляба, именуемый также Митя Козельский, убогий калека из знаменитого монастыря Оптина Пустынь. Он был кривоног, горбат, нем и вместо рук имел две бесформенные культи. Он нуждался в поводыре из-за очень слабого зрения, очень плохо слышал, речь состояла из немногих отвратительных звуков, которые он произносил с большими мучениями, толчками. Когда он трясся в эпилептическом припадке, из горла вырывался то жуткий вопль, то хрипящие животные крики, переходящие в мерзкий, завывающий лай. Отталкивающее впечатление, производимое этими звуками, усиливалось безумной жестикуляцией культей, так что требовались крепкие нервы, чтобы вынести присутствие этого слабоумного.

Крестьяне того места, где он родился, сначала просто подкармливали его из чувства жалости, не думая о том, что его звериные крики можно толковать как предсказания. Только монахи из Оптиной Пустыни, того самого монастыря, который обессмертил Достоевский в своих «Братьях Карамазовых», открыли чудесные способности Мити Колябы, и хотя они еще не умели объяснить тайный смысл его выкриков и бормотания, тем не менее они вскоре заявили, что имеют дело с «дураком во Христе», с пророком божьим. Ключ к толкованию Митиных предсказаний нашел, благодаря «особому просветлению»; дьячок и певчий Егоров. Во время молитвы перед образом святого Николая голос святого открыл ему тайное значение Митиных выкриков и, кроме того, приказал записать доселе не разгаданный «способ толкования пророчеств». Еще тайный голос добавил, что дурачок Митя Коляба наделен огромным влиянием на судьбу России.

С того момента церковный певчий Егоров превратился в неразлучного спутника блаженненького Мити Колябы и «переводил» его откровения. Некоторое время спустя случилось так, что Митя предсказал какой-то знатной даме рождение сына, и вскоре это действительно произошло. Известие об этом достигло Петербурга, и особенно этим восхищались в салоне набожной графини Игнатьевой.

Кому-то из членов этого аристократического кружка пришла в голову мысль представить блаженненького царскому двору, чтобы он там показал свои способности и посодействовал рождению у царицы сына. Князь Оболенский, имевший имение недалеко от Козельска и знавший непосредственно блаженного Митю, сразу же взялся привезти его и толкователя, церковного певчего Егорова. Таким образом Митя и Егоров появились в гостиных «черногорок» и после радушного приема были наконец представлены царской чете. Просветление и чудодейственная сила нисходили на Митю только во время приступов эпилепсии; в остальное же время он был обычным дураком, вел себя довольно неприлично, с ним невозможно было иметь дело. Именно поэтому Митя Коляба никогда не смог достичь при дворе действительно значительного положения, что с легкостью удавалось другим чудотворцам.

Но как только у Мити начинался припадок, он становился «ясновидящим», рядом вставал Егоров и на основании «ключа» толковал пронзительные, прерывающиеся, хрипящие, ревущие, лающие звуки, вырывающиеся из уст идиота, а также отвратительные дергания его культей. В присутствии царя, царицы и «черногорок» корчившемуся в судорогах юродивому задавались вопросы, на которые он отвечал с пеной у рта, издавая невнятные возгласы. Тут наступала очередь Егорова толковать предсказания, но на все вопросы, касавшиеся рождения наследника, он давал уклончивые ответы:

— Еще рано. До наступления этого дня еще много времени, и Митя пока не может сказать, будет ли это мальчик или девочка, но он непрестанно молится и с течением времени все точно скажет.

Как бы часто ни повторялись такие сеансы, так ни разу и не удалось узнать у дурака или его толмача более точные сведения. Создавалось впечатление, что юродивый не был годен для такого случая, и единственным результатом было то, что царица до слез испугалась отвратительной жестикуляции Мити и его душераздирающих криков.

Поэтому вскоре они разочарованно отвернулись от «юродивого», тем более, что генералу Орлову тем временем удалось найти в своем поместье нового чудотворца, на этот раз слабоумную женщину по имени Дарья Осипова. Эта «святая дурочка» во время приступов не ограничивалась только предсказаниями, ее крики сами по себе обладали волшебной силой и могли вызвать беременность. У себя на родине, где она была в услужении в какой-то усадьбе, она умела отвести от крестьян «сглаз», осчастливить женщин детьми, вылечить безнадежно больных, а также проклясть своих врагов. Жители деревни почитали и боялись ее, так как видели в ней ту подлинную колдунью, которые к тому времени, к сожалению, уже почти исчезли с земли. Когда на нее находил припадок, ее приходилось связывать веревками, потому что в бешеной ярости она крушила и ломала все вокруг себя. Кроме того, она исторгала не дикие вопли, как Митя Коляба, а самые ужасные ругательства и проклятия, понятные всем. Тем не менее, народ благоговейно внимал ее словам, так как именно во время безумия Небо осеняло ее своей милостью и посылало ей способность к ясновидению и свершению чуда.

Именно в то время, когда Дарью Осипову привезли в Царское Село и она ужасными проклятиями напугала бедную императрицу, случилось «чудо», и на свет появился наследник. Так как незадолго до этого произошла канонизация Серафима Саровского, начались мучения, следует ли приписать радостное событие Серафиму или «блаженной дурочке» Дарье Осиповой.

Императрица настолько привыкла к общению со всякими чудотворцами, что более не ограничивалась просьбами исполнить ее желания и подарить сына, более того, как и супруг, она принимала во внимание мнение таких магов и блаженных при решении государственных дел. Еще Филипп привлекался к участию в важных политических совещаниях, а позднее император спрашивал «совета» у Мити Колябы. Во время войны с Японией его часто вызывали в царские покои, чтобы он своими невнятными молитвами отвел беду от русской армии. Еще в 1906 году Николай принимал этого слабоумного, о чем можно найти запись в его дневнике.

В роли политического чудотворца и ясновидца во времена первой Думы при Николае выступал странник Антоний, появившийся в Царском Селе после Дарьи Осиповой, за ним при царском дворе появлялись все новые пилигримы и «кающиеся», у которых спрашивали «умных советов» в политических делах.

Несмотря на то что среди чудотворцев преобладали отечественные, довольно большую роль сыграл в свое время известный французский «маг» Папю, парижский врач-гинеколог Анкос. Впервые он появился в Петербурге в 1900 году, тогда его часто видели в обществе его друга Филиппа. В начале октября 1905 года Папю после продолжительного отсутствия снова был призван в российскую резиденцию, чтобы помочь государю в трудной ситуации в разгар революции. Царские советники не пришли тогда к единому мнению относительно дальнейшего курса правительства: согласиться ли с требованиями мятежников или же оказывать им твердое сопротивление. Вот в такое время Николай пригласил мага Папю, и он во время спиритического сеанса вызвал дух Александра Третьего, которому царь задал несколько вопросов. Полученные ответы сыграли не последнюю роль при принятии Николаем Вторым окончательного решения о подписании указа о Государственной думе.

Но самым необычным явлением при царском дворе был «доктор тибетской медицины» Бадмаев, он удивительно сильно выделялся в толпе обычных магов и ясновидцев Царского Села.

Все остальные «юродивые», «маги», «целители» были необыкновенными людьми, только когда находились в состоянии «просветления», если на них нисходила «святая одержимость», и тем самым они достигали состояния сверхъестественной проницательности; в остальном же они ничем не были примечательны, в обычной жизни большинство их было слабоумными дурачками и калеками. Как только их приступ проходил, с них слетала «чудесная сила», пока на них снова не «снисходила благодать».

Способности же тибетского целителя Бадмаева были гораздо более высокого свойства: они не зависели от случайностей, сеансов, внушений или нездоровых припадков, они основывались на приобретенном в течение столетий «знании тайн», передававшейся из поколения в поколение «великой тибетской мудрости». У себя на родине, в Бурятии, Бадмаев был посвящен в таинства чудотворного врачевания и волшебства, и это давало ему возможность вовремя узнавать непостижимые повороты судьбы и управлять ими по своему желанию. При царском дворе он пользовался славой «мудреца с Востока», поэтому ему оказывали больше внимания и почтения, чем всем остальным «опытным» чудотворцам. Особой ценностью, по мнению царя, обладали политические советы и пророчества этого тибетца. Бадмаеву не нужно было вызывать дух Александра Третьего, когда речь шла о трудных государственных проблемах; он сам обладал большим политическим опытом и знанием мира, был самым лучшим образом знаком со всеми тонкостями азиатской дипломатии. В советах, данных им царю, так называемая магия соединялась с истинно дипломатическим мастерством, так как его взгляд безошибочно проникал в «суть вещей» и определял реальное практическое значение.

Так случилось, что, когда чудодеи часто отвергались и один за другим бесславно покидали дворец, Бадмаев сохранил свое высокое положение и доверие до самого свержения царского режима. В длинной веренице сменявших друг друга «прорицателей» и «юродивых» тибетский волшебник в белом халате и высокой шапочке оставался значительной личностью. В истории российской политики было время, когда не только царская чета, но и министры, и государственные чиновники находились под влиянием Бадмаева, и множество важных решений принималось по указаниям его «тайной науки».

Этот удивительный человек был родом из Забайкалья, сыном бурята, вырос в степи, позднее учился в гимназии в Иркутске, затем поступил в Петербургский университет, где изучал языки китайско-монгольской группы. Только тогда он обратился в православную веру и сменил бурятское имя Шамзорон на русское Петр Александрович. Его крестным отцом был сам император Александр Третий, к этому времени открыто признававший особые способности молодого человека. Покровительство государя дало ему бессрочное право входа во дворец и привилегию писать непосредственно монарху. В 1875 году, по окончании университета, он перешел на государственную службу и занимал пост в Министерстве иностранных дел; одновременно с этим преподавал в Петербургском университете монгольский язык. Ему постоянно поручались специальные доклады политического содержания, когда речь шла о точном знании восточно-азиатских отношений; в дневниках Николая Второго можно найти много упоминаний об этом. Например: «После завтрака у меня была беседа с Бадмаевым о положении в Монголии».

В период русско-японской войны Петр Александрович Бадмаев был послан на родину с поручением склонить Монголию на сторону России; для подкупа ему было выделено двести тысяч рублей. Он успешно, с величайшим мастерством выполнил задание, хотя завистники утверждали, что он сумел сделать это, не пуская в ход взятки, и двести тысяч рублей положил в собственный карман.

Шамзорон Бадмаев уверял, что еще в родительском доме приобрел основные знания «тибетского волшебства и врачевания», так как эта наука передавалась в его семье с древних времен из поколения в поколение. Его старший брат Салтин занимался «восточной медициной» и с шестидесятых годов заведовал в Петербурге «тибетской аптекой», имевшей тогда довольно немногочисленную клиентуру. Петр Александрович стал совладельцем аптеки, и благодаря ему дело начало процветать.

Вскоре Петр Александрович далеко обогнал своего старшего брата, и, когда он сам принял руководство аптекой, этот незаметный угловой магазинчик разросся. Слава о чудо-лечебнице Бадмаева распространилась очень быстро, и вскоре к нему начали стекаться клиенты из всех общественных слоев, мечтавшие вылечиться.

Его приверженцы утверждали, что он может удивительным образом снять постоянную изматывающую боль, что его методы лечения особенно оправдывали себя в «тяжелых случаях длительных нервных заболеваний, душевных недугов и расстройств женской психики». Лаборатория Бадмаевской лечебницы была оборудована по всем правилам «тибетского чудодейственного врачевания». Доступ в это помещение имел только сам учитель, и там, в полном уединении, с помощью химических приборов и таинственных заклинаний, приготовлял различные снадобья: «настойку из осоки, экстракт черного лотоса, тибетский эликсир жизни» и другие порошки, и бальзамы. Он завел собственную картотеку порошков, настоек и микстур с таинственными магическими значками, открывшими посвященным способ приготовления, но только сам учитель мог расшифровать эти иероглифы, и взору людей, захвативших после революции его лабораторию, предстало нагромождение непонятных названий, запутанных записей и бесполезной аппаратуры, ключа к которым у них не было.

Связь с политикой отличала лечебницу доктора Бадмаева от других лечебниц всех времен. Тот, кто, хотя бы однажды, все равно по какой причине, приходил в эту больницу, сразу же заносился в список кандидатов в министры или претендентов на какую-либо другую государственную должность. Изготовленные из неизвестных степных трав микстуры, настойки и порошки Бадмаева не только устраняли нарушения обмена веществ: тот, кто принимал эти лекарства, одновременно претендовал на важное место в государственном аппарате. Имена недавних пациентов, бывшие в перечне Бадмаева, можно было спустя некоторое время прочитать в списке министров нового кабинета или еще где-нибудь на первой странице ведомственных листков.

Так как император постепенно привык не только прислушиваться к советам Бадмаева, но и утверждать на высокие посты по рекомендациям тибетца, он черпал резерв из «Бадмаевской лечебницы».

В картотеке этой лечебницы напротив имени каждого пациента была отмечена его принадлежность к партии и политическая позиция, там же, между двух таинственных тибетских рецептов, часто можно было найти замечания такого рода: «Правое крыло необходимо усилить», что имело отношение не к легкому, а к Думе. Бадмаев также находился в оживленной переписке с бывшими пациентами, среди которых было много придворных и министров. Он письменно давал им медицинские советы, такие, как рекомендации при повышении кровяного давления или задержке стула, а рядом с ними политические указания.

С течением времени медицина и политика, назначения министров и «экстракты лотоса» все более смешивались друг с другом; так возникло фантастическое политически-колдовское влияние, исходившее из больницы Бадмаева и определявшее судьбу всей России.

Этим огромным влиянием доктор был обязан успешному медицинско-политическому обслуживанию царя, благодаря чему монарху удалось не только вылечить боли в желудке, но и решить государственные проблемы. Против нервных желудочных колик он прописал настойку из тибетских трав. Предполагалось, что это была смесь белены и гашиша, оказавшая действительно благоприятнейшее воздействие. Политические же затруднения царя он устранил с помощью дипломатического мастерства и проницательности, успехи в этой области были также удовлетворительны.

Таким образом, Бадмаев поднимался все выше в глазах царской четы, и попытки его противников доставить ему неприятности, удалить его или начать преследование с помощью полиции, были с самого начала обречены на провал. Министр Хвостов, безуспешно старавшийся что-либо предпринять против Бадмаева, вскоре вынужден был признать, что тибетец, благодаря отличным отношениям с императорской семьей, был практически неуязвим.

В 1917 году, после свержения царского режима, еще раз дала о себе знать власть этой замечательной личности: Бадмаева вместе с Вырубовой и авантюристом Манасевичем-Мануйловым арестовали и взяли под стражу на пути в Финляндию моряки Балтийского флота. Но вскоре он, благодаря своей своеобразной, исполненной достоинства манере держаться, многократному успеху своей лечебной практики, смог добиться всеобщего расположения со стороны тюремщиков, и спустя короткое время к нему относились не как к заключенному, а как к другу.

Тем не менее искусство тибетского волшебника оказалось бессильным именно тогда, когда оно было бы просто необходимо: и он не смог вылечить болезнь маленького царевича, и его магические микстуры, заклинания и колдовство не оказали ни малейшего воздействия. Как и прежде, вокруг постели маленького Алексея царили беспомощность и отчаяние; до того самого дня, когда к кровати бедного мальчика в первый раз подошел Григорий Ефимович Распутин.