Святой конунг

Эйнар Тамбарскьелве

В одном из домов в Эгга кто-то кричал. Проходя по двору мимо этого дома, люди переглядывались, крестились и шли дальше. И Сигрид стояла некоторое время перед дверью, прежде чем войти в тесное посещение.

Священник Йон полулежал на кровати, закрыв глаза; его пальцы вцепились в край постели, словно когти. Пот катился по его лицу крупными каплями. Сев рядом с ним, она положила руку на его ладонь. И внезапно он припал, всхлипывая, к ее руке.

— Я больше не могу, Сигрид, — простонал он.

— Ты должен немного поесть… — сказала Сигрид, протягивая ему миску с молочной кашей.

— Поесть! — снова простонал он. — Ты же знаешь, от этого мне еще хуже.

— Ты же сам говорил, что никто не имеет права лишать себя жизни, — неуверенно произнесла Сигрид. — А если ты перестанешь есть, ты сам себя убьешь.

Священник снова принялся всхлипывать, но потом сел на постели и сказал:

— Дай мне миску!

Трясущейся рукой он поднес ко рту деревянную ложку, проливая кашу на себя и на постель. И, ложку за ложкой, он съел всю кашу.

Взяв у него пустую миску, Сигрид хотела уже встать, чтобы уйти, но он удержал ее.

— Нет! — почти крикнул он. — Не уходи!

Отставив миску в сторону, она осталась сидеть рядом с ним.

Он немного успокоился, но по-прежнему продолжал держать ее за руку; его пальцы крепко вцепились в ее руку, словно он думал, что он нее к нему перейдет силы.

— Бог посмеялся надо мной, — прошептал он. — Я всегда избегал боли, я даже пошел на то, что отрекся от Бога, чтобы избежать страданий — и вот к чему я пришел! Это куда более мучительно: страдать целыми днями и неделями. Оглядываясь назад, я думаю, что смерть в пламени гьёвранского пожара была бы благодатью Божией. Ведь я всегда был таким прожорливым в еде, а теперь я совсем не могу есть…

Сигрид медлила с ответом, и священник тоже замолчал.

— Возможно, Господу угодно, чтобы ты искупил грехи… — наконец произнесла она. Но она понимала, что слова ее прозвучали беспомощно.

— Искупить грехи… — голосом умирающего проговорил священник и снова припал к ее руке, вцепился в нее. И принялся стонать все громче и громче, переходя на крик. Свободной рукой Сигрид прикрыла глаза; она не осмеливалась смотреть на него.

— Отец небесный, будь милосерден! — прошептала она.

Но священнику не скоро стало лучше.

Боль то усиливалась, то отступала, и он лежал с закрытыми глазами и стонал, а по щекам его катились слезы. В перерывах между приступами он всхлипывал.

Наконец самое худшее осталось позади.

— Мне бы хотя бы умереть в Кантараборге или в Гьевране! — прошептал священник, придя, наконец в себя.

Теперь он тихо лежал на боку. Лицо его, которое перед болезнью было круглым, исхудало и сморщилось. Шея стала тощей, как у молодого петушка. «От него осталась одна тень», — подумала Сигрид. Он, готовый до этого в своей униженности просить прощения даже за свои добрые поступки, теперь потерял последние остатки собственного достоинства.

Дышал он теперь ровнее; Сигрид показалось, что он заснул. И, когда дверь отворилась и вошел священник Энунд, она предостерегающе приложила палец к губам.

Но священник Йон не спал; услышав шаги Энунда, он открыл глаза, и, к удивлению Сигрид, улыбнулся.

— Как дела? — спросил Энунд.

— Я не думаю, что Бог желает моего выздоровления, — тихо ответил священник Йон, — но я не слишком терпелив, чтобы сносить наказание Господне, — добавил он.

— Не все обладают мужеством, — серьезно произнес Энунд, — и мы вынуждены жить с нашими слабостями, душевными или телесными.

Священник Йон вздохнул.

— Если я сейчас с таким трудом переношу все это, что будет со мной в очищающем огне? — сказал он.

— Может быть, Господь не будет тебя особенно мучить, — сказала Сигрид, пытаясь утешить его. — Может быть, Он решит, что ты уже достаточно настрадался.

Но священник Йон только покачал головой.

— Я так много грешил, — сказал он. — И…

Он замолчал. Сигрид хотела что-то сказать ему, но тоже замолчала; священник наверняка не стал бы ее слушать. Он весь напрягся и вскоре начался новый приступ.

Сигрид и Энунд старались не смотреть на него и друг на друга, пока он снова не успокоился. И тогда Энунд тихо спросил у Сигрид:

— Я пришел сюда для того, чтобы спросить, что ты знаешь о захоронении в кургане, которое было прошлой осенью.

Сигрид вздрогнула.

— О каком захоронении? — испуганно спросила она.

— Я слышал, что Бьёрн Колбейссон похоронил своего отца по старинному обычаю.

— Кто тебе об этом сказал?

— Один человек, который с большим рвением, чем ты, старается спасти людей от адских мук. Я узнал также, что ты не хуже самого Бьёрна знаешь, в чем дело.

— Почему же ты не спросишь об этом Бьёрна?

— Сначала я хочу все как следует обдумать.

Сигрид промолчала.

— Сигрид… — это был голос священника Йона, и оба повернулись в его сторону. Им пришлось подождать, пока он снова не заговорит; перебирая руками одеяло, он произнес: — Ради меня, Сигрид, расскажи все, что ты знаешь!

— Ты не имеешь к этому никакого отношения…

— Имею…

Он снова замолчал и принялся быстро моргать, как это всегда бывало с ним, когда он был смущен. Потом снова захныкал. Сигрид не могла не бросить на него удрученный взгляд.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она, и голос ее прозвучал более жестко, чем ей хотелось.

— Это произошло из-за моего предательства, — всхлипнул священник.

Сигрид покачала головой; они с Энундом переглянулись.

— Ты наговариваешь на себя, — сказала она.

— Нет, — ответил священник, пытаясь приподняться, — я никогда не мыслил так ясно, как теперь.

Он перестал всхлипывать, и в голосе его появилось новое звучание; казалось, он читает проповедь.

— Я не должен был становиться священником, — сказал он. — Мне следовало оставаться мирянином, выполнять тяжелую работу в каком-нибудь монастыре для тех, кто сильнее меня духом и более сведущ во всем. Но в силу моего высокого происхождения я не имел на это права. И я поддался на уговоры, потому что всегда был слаб. Имея отношение к церкви, я должен был стать священником — и из меня хотели сделать епископа. Я был для своей семьи настоящим позором. Все в Англии знали, что я веду себя в бою как трус, бегу с поля битвы, едва заметив врага. Я всегда был слабым и трусливым. И даже став священником, я страдал от собственной слабости; в Кантараборге я сбежал от умирающего мученика, которого Бог ниспослал мне, в кузнице в Гьевране я предал Блотульфа. И я благодарю Бога за то, что из меня не успели сделать епископа; будучи епископом, я принес бы церкви куда больше несчастий, чем будучи простым священником.

Он замолчал, в глазах его стояли слезы, но он удержался от плача.

— Я каждый день благодарю Бога за то, что мой отец не знает о моем позоре, — продолжал он. — Он думает, что я погиб славной смертью в Кантараборге.

— Значит, тебя зовут не Йон? — с любопытством спросила Сигрид.

— Нет, — ответил он, — я взял это имя, чтобы не позорить больше свою семью.

— Как же тебя звали? — Сигрид не могла, несмотря на строгий взгляд Энунда, удержаться от любопытства.

— Когда-то меня звали Этельбальд, — ответил священник.

— Из какого же ты рода?

— Сигрид! — вырвалось у Энунда. — Как тебе не стыдно!

Сигрид замолчала, опустив голову; она понимала, что он прав.

Но священник Йон снова заговорил.

— И теперь я, наконец, увидел, что моя измена имеет более глубокие корни, чем мне казалось в Кантараборге и в Гьевране, — сказал он. — Измена проходит через все мои поступки, словно коварная болезнь, сеющая несчастья и гибель, где бы я ни находился. Ведь всякий раз, когда от меня требовалось, чтобы я стал на защиту Христа, я поворачивался к Нему спиной и обращался в бегство.

Когда у меня хватало мужества воспрепятствовать выполнению языческих обрядов? Люди здесь приносят жертвы богам и троллям, а я и пальцем не пошевелил, чтобы остановить их. Здесь приносят жертву эльфам и привидениям, даже самому солнцу. А я рта не раскрыл, чтобы сказать что-либо против. Стоит ли удивляться тому, что люди здесь делают, что хотят: приносят жертву богам, хоронят в курганах своих отцов… Это я виноват в том, что Бьёрн из Хеггина похоронил в кургане своего отца. Ради меня, Сигрид, расскажи все, что тебе известно, это поможет ему сознаться во всем и спасти свою душу…

Но Сигрид только покачала головой.

— Я откажу тебе в отпущении грехов на Пасху, если ты не скажешь, — сдвинув брови, сказал Энунд.

— Ты станешь угрожать мне тем, что накажешь другого человека? — спросила Сигрид, не ожидавшая таких слов от Энунда.

— Речь идет не о том, чтобы наказать его, а о том, чтобы спасти его душу.

Сигрид молчала. Но, увидев испуганное лицо священника Йона, она, наконец, решилась.

— Я и одна моя рабыня наткнулись на Бьёрна, когда он укладывал Колбейна в могильный курган, — сказала она. — Это было в лесу, возле самой границы усадьбы Эгга. Дело было вечером; он не заметил нас. Отослав рабыню домой, я спряталась и стала смотреть. Он надел на ноги покойника ритуальную обувь и, укладывая его могилу, взывал к Одину. Судя по крови на тунике Колбейна, он перед смертью был ранен. Бьёрн взял с собой раба, и, когда они оба насыпали курган, он убил этого раба. Думаю, что этого раба похоронили вместо Колбейна на кладбище.

Она замолчала.

— Бьёрн знал, что делает, убивая своего раба, — добавила она, — наверняка это моя рабыня проболталась обо всем.

— Ты не должна наказывать ее за это, — строго сказал Энунд.

Оба замолчали.

— Что оставалось еще делать Бьёрну? — спросила Сигрид. — Все знали, что Колбейн приносил жертвы богам; однажды он был застигнут врасплох за этим занятием, и ему пришлось платить выкуп. В святой земле ему делать нечего. И если его перенести на кладбище, он наверняка испортит всем нам жизнь. Бьёрн исполнил свой долг перед отцом и перед жителями деревни, похоронив его в кургане и позаботившись о том, чтобы его оставили в покое.

Энунд ничего на это не ответил. Он бросил взгляд на священника Йона. Тот снова лег; и на этот раз не было никаких сомнений в том, что он заснул. Сигрид и Энунд встали и потихоньку вышли.

Оказавшись во дворе, Сигрид глубоко вздохнула. В воздухе уже ощущалось приближение весны. Снега зимой почти не было; прошлогодняя солома на крышах была покрыта каплями недавно прошедшего дождя. И когда из-за туч выглядывало солнце, капли сверкали, как льдинки.

И Сигрид удивлялась тому, что повседневное, мертвое, отвратительное может таить в себе столько красоты. И она невольно вспомнила неожиданную улыбку на лице священника Йона, когда Энунд вошел в дом. Но она прогнала прочь эту мысль. Она не осмеливалась больше думать о священнике Йоне и темной, тесной, пропитанной запахом больного человека комнатушке. Ей захотелось уйти куда-нибудь подальше, и она решила поехать верхом в Гьевран; там у нее были дела.

Вскоре она уже ехала верхом по дороге; она взяла с собой немного крашенной пряжи для Ингерид.

Ингерид была на кухне, и обе женщины унесли пряжу в ткацкую, чтобы посмотреть, подходит ли этот цвет.

— Лучшего и ожидать было нельзя, — сказала Ингерид; они стояли и сравнивали пряжу на ковре с той, которую принесла Сигрид.

— На этот раз мне повезло, — сказала Сигрид.

Ингерид засмеялась.

— Не скромничай, — сказала она. — Никто лучше тебя в округе не умеет это делать, ты и сама это хорошо знаешь.

Сигрид тоже засмеялась.

— Что нового в Эгга? — спросила Ингерид.

— Хелена дочь Торберга родила мальчика четыре дня назад. Но ты, наверное, уже слышала об этом.

Ингерид кивнула.

— Меня вот что интересует: у нее с Харальдом дела обстоят все так же плохо?

— Смотря что ты понимаешь под словом «плохо».

— Разве не плохо, что он бьет ее? И, судя потому, что я слышала, на это у него нет причин; с тех пор, как она вышла замуж, она не смеет даже перекинуться словом с кем-то из мужчин…

— Я и сама этого не понимаю, — покачав головой, сказала Сигрид. — Я пыталась поговорить с Хеленой, но так ничего от нее и не добилась.

— Что же она сама говорит по этому поводу? — спросила Ингерид.

— Она говорит, что расплачивается за свои грехи. При этом она показывает свои ссадины и царапины, словно боевые раны. Даже Кальву это показалось непристойным, и он вызвал к себе Харальда. Но Харальд сказал, что ей нравится такое обращение, когда она ложится с ним в постель. На это Кальв ответил, что если она лишилась рассудка, что пусть хоть Харальд покажет, что он в своем уме. Но Харальд только усмехнулся. Он сказал, что ему самому начинает это нравится. Мне хотелось, чтобы Кальв все-таки сделал что-нибудь, но он сказал, что лучше всего оставить их в покое.

Ингерид покачала головой.

— Помню, мне как-то понравилось, когда Финн ударил меня, — сказала она. — Это было в то время, когда мы поссорились и несколько лет жили врозь — и тогда я поняла, что заслужила это. Но всему есть предел.

— Хелена никогда ни в чем не знала меры, — задумчиво произнесла Сигрид. — Она и в христианстве перегибала палку: она просто не могла говорить ни о чем другом. Но, возможно, каждый из нас по-своему понимает христианство, — торопливо, с оттенком сожаления, добавила она.

— Все мы христиане, так зачем же говорить об этом? — беспечно произнесла Ингерид. — Мне тоже кажется, что ты слишком трудным путем идешь к христианству. Хотя все дело сводится к тому, чтобы выполнять требования священника как можно лучше, исповедоваться и каяться.

Видя, что Сигрид не отвечает ей, она продолжала:

— Я надеюсь, что священник Йон выживет, я молилась об этом святому Олаву. Ведь если мне придется исповедоваться перед твоим строгим Энундом, он наложит на меня такое покаяние, что у меня не будет времени заниматься своими делами.

— Я и не знала, что на твоей совести так много грехов, — со смехом произнесла Сигрид.

— Откуда мне знать, какие грехи более тяжкие? Чтобы не попасть впросак, я говорю на исповеди обо всем сразу.

Сигрид снова засмеялась.

— Во всяком случае, тебе это не повредит, — сказала она.

И когда она возвращалась обратно в Эгга, настроение у нее поднялось; болтовня с Ингерид всегда благотворно действовала на нее. Ингерид была такой беспечной; она доверяла свои мысли Финну и священнику Йону, одобряя все, что они говорили ей, не задаваясь никакими вопросами.

В деревне считали, что она слишком доверчива, во всяком случае, когда дело касалось Финна. Он не всегда бывал верен Ингерид. Сигрид знала, что до Ингерид доходили слухи об этом, но она только смеялась над ними.

По мере приближения к Эгга Сигрид снова стали одолевать тревожные мысли; они касались Кальва. Вопреки его большим надеждам, с которыми он отправился в Гардарики, чтобы вернуть домой Магнуса, эта поездка принесла не только радости.

Пять лет прошло с тех пор, как он вместе с другими хёвдингами отправился в Гардарики, и четыре года с тех пор, как они вернулись домой вместе с королем. Все это время Кальв и Эйнар Тамбарскьелве были для мальчика приемными родителями; когда мальчик прибыл в Норвегию, ему было одиннадцать лет.

И все эти годы надежды сменялись разочарованиями и трудностями.

Вскоре оказалось, что удача сопутствует новому королю; это был очень хороший год: в ту осень, когда Магнус вернулся в Норвегию, в Англии умер король Кнут; и вскоре после приезда в страну Магнуса король Свейн, бежавший в Данию, тоже умер.

Но Сигрид быстро обнаружила, что Магнус унаследовал от своего отца его характер, и это ей не понравилось. Олав Харальдссон никогда не был добр, и его вспыльчивость и мстительность принесла мало пользы стране и народу.

Вскоре после своего приезда в Норвегию король Магнус стал гостем Эгга; он был не по годам развитым и сильным.

В народе много говорили о его способностях. Но Сигрид заметила, что ему не понравилось, когда Тронд оказался более умелым, чем он, по части обращения с оружием, хотя это объяснялось тем, что Тронд был на два года старше него. Магнус отбросил в сторону лук, из которого стрелял, сказав, что он никуда не годится. И когда Тронд предложил ему свой, он ничего не ответил, повернулся и пошел в зал.

Кальву пришлось позвать Тронда к себе и сказать ему, чтобы в следующий раз он уступил конунгу.

И король позволил ввести себя в заблуждение во время состязаний по плаванью; при этом он сказал, что Тронд хорошо плавает.

Тронд же после этого был разъярен, как дикий кот. Он спросил у Кальва, не хочет ли тот, чтобы Магнус утопил его. И Кальв был вынужден согласиться с тем, что король продержал под водой Тронда больше, чем требовалось, чтобы доказать свое превосходство.

Тронд тяжело переживал то, что ему приходится во всем уступать конунгу, до этого он не привык уступать никому. Сигрид не была уверена в том, что это не вызовет у него злобу.

Но не только одному Тронду пришлось уступать Магнусу после того, как он прибыл в страну, и не только ему одному это не нравилось.

Отношения между Кальвом и Эйнаром Тамбарскьелве становились все хуже и хуже, и с каждым годом становилось все яснее и яснее, что Эйнар намерен использовать все средства, чтобы стать в глазах короля выше, чем Кальв.

Мысль об этом не давала покоя Сигрид; Кальв был таким радостным, когда вернулся из Гардарики, он был так уверен в том, что теперь все пойдет наилучшим образом, и изо всех сил старался показать королю свою преданность.

И именно благодаря своему рвению и добрым намерениям он забыл об осторожности и дал обвести себя вокруг пальца.

Когда Хардакнут, новый датский король, брат Свейна, стал претендовать на власть в Норвегии, дело дошло до войны между норвежцами и датчанами. Конунг Магнус вынужден был отправиться на юг. И когда Эйнар заявил, что Кальву следует остаться в Трондхейме и взять на себя все заботы, тогда как ему следует отправиться на юг вместе с королем, Кальв не заподозрил его в двуличии. Он счел разумным то, что один из них остается на месте.

Но впоследствии он понял, что Эйнар использовал это время, чтобы поссорить короля с Кальвом, напомнив ему, на чьей стороне Кальв был в Стиклестаде. При этом он пользовался большой поддержкой тех, кто водил в свое время дружбу с королем Олавом; этим людям не нравилось, что трондхеймцы обладают такой властью.

Впервые Кальв понял, что к чему, когда отправился на юг, чтобы побыть с королем. И он обнаружил, что уже больше не пользуется безоговорочным доверием конунга; его законное место было занято людьми с юга, тогда как Эйнар сохранил свое прежнее положение. И когда он однажды вечером подошел к королю, чтобы поговорить с ним, Эйнар грубо заявил ему, чтобы он убирался прочь. И конунг промолчал; Кальву ничего не оставалось, как отступить.

Домой Кальв вернулся в ярости.

Но он утешал себя тем, что война с датчанами закончилась. Он сам присутствовал при заключении мира между Магнусом и Хардакнутом при посредничестве хёвдингов. Оба пообещали не вмешиваться в дела друг друга, а в том случае, если кто-то из них умрет, не оставив после себя сына, другой вступал во владение его страной.

Вскоре ожидался приезд Магнуса в Каупанг. Кальв надеялся, что когда король увидит, как хорошо он управлял в его отсутствие всеми делами, он оценит сполна его преданность.

Кальв был во дворе, когда Сигрид вернулась в Эгга, и он помог ей слезть с коня.

И ей снова стало не по себе, когда она услышала крики священника Йона. Однако взгляд, брошенный Кальвом в сторону жилица священника, был полон презрения.

— С годами он не стал мужественнее, — сказал он. — Если он захочет уехать отсюда, пусть уезжает.

Сигрид покачала головой.

— Он извел всех своими криками, — сказала Сигрид, — но он не использует имеющийся у него выход: отказаться от пищи, чтобы тем самым уменьшить свои муки.

— Ему хорошо известно, что это все равно, что из огня да в полымя, — сухо заметил Кальв, — и больше всего на свете он боится адских мук. Думаю, он чувствует себя сейчас как вошь под ногтем.

Священник Йон умер в жаркий солнечный день; солнечный свет проникал повсюду, нагревал дерновые крыши, озарял каморку, в которой мучился перед смертью священник.

И когда он умер, Сигрид подумала, что никогда не забудет солнечные полосы, пробивающиеся через маленькое отверстие в стене и падающие на лицо покойного.

Его смерть не была ни героической, ни прекрасной. Сигрид и священник Энунд, бывшие все время возле него, вздохнули с облегчением, когда он, наконец, потерял сознание и больше не пришел в себя.

Даже в смерти он имел жалкий, почти смехотворный вид, с торчащими из-под одеяла тощими ногами, после последнего причастия, совершенного Энундом. Выражение его лица было вопрошающим и как бы извиняющимся.

Сигрид старалась не смотреть на покойника, пока не закрыла ему глаза: встретить взгляд покойника было опасно. И, закрыв ему глаза, она прижала покрепче ноздри и закрыла его рот.

Прочитав молитву, священник Энунд встал. Некоторое время он стоял и смотрел на покойного.

— Блаженны чистые сердцем, — медленно произнес он. — Ибо им предстоит узреть Бога.

Но голос его был хриплым, ему пришлось прокашляться. Повернувшись к нему и встретив его взгляд, она поняла, что не только она одна борется со слезами.

На миг священником овладела слабость. Он опустился на скамью и закрыл лицо руками. Но он тут же встал, подошел к двери и подал Сигрид знак, чтобы она шла за ним.

Глаза Сигрид слипались от усталости, когда она возвращалась домой; она провела возле постели священника Йона не одну бессонную ночь. Она пошла на кухню и дала служанкам распоряжения по хозяйству, после чего отправилась спать.

Но, несмотря на усталость, заснуть она не смогла; она все еще слышала крики священника Йона. И ей казалось, что эти крики смешиваются с другими криками — криками людей, напуганных чем-то или изнемогающих от скорби и боли. Перед ее мысленным взором прошла целая вереница страждущих, кричащих людей. И, уже засыпая, она вспомнила, что Кальв сказал ей однажды, что Бог столь же мстителен, как и святой Олав…

Ложась в постель, Кальв разбудил ее.

— Ты и дальше собираешься спать в одежде?

Вскочив, она некоторое время стояла, оправляя юбку, а потом принялась раздеваться.

— Ты голодна? — спросил он. — Ты не ела целый день.

И только когда он сказал это, она поняла, как проголодалась.

— Да, — ответила она. Она снова стала надевать юбку, решив сходить в кладовую и найти там что-нибудь съестное. Внезапно она замерла и сказала: — Я боюсь идти ночью одна по двору, зная, что в каморке лежит мертвый священник Йон.

— Я схожу с тобой.

Но даже идя рядом с Кальвом, Сигрид не осмеливалась взглянуть в сторону дома, в котором лежал священник.

Когда они подошли к кладовой, Кальв тоже решил, что проголодался. И они взяли с собой хлеб, сыр и бочонок пива.

Во время еды они сидели и разговаривали.

В последние годы их отношения переросли в настоящую дружбу. Они говорили друг с другом о своих радостях и невзгодах; и они редко принимали теперь решение, не посоветовавшись друг с другом.

На этот раз Сигрид рассказывала о смерти священника Йона. Запивая хлеб с сыром пивом, она то и дело бросала взгляд на Кальва, слушавшего ее рассказ. В бороде у него застряли крошки, время от времени он чесал себе затылок.

— Поискать у тебя вшей? — спросила она.

— Это было бы хорошо, — ответил он.

— Ты еще более голоден, чем я, — сказала она. Кальв, проглотивший большую часть еды и питья, улыбнулся.

— У меня был длинный день, — ответил он, тяжело вздохнув, и, пододвинувшись к ней поближе, наклонил голову.

Некоторое время они молчали. Потом он снова заговорил.

— Я собираюсь съездить на неделю в Каупанг, — сказал он. — Король ждет и тебя тоже. И мне бы хотелось, чтобы в этот раз ты и дети отправились вместе со мной.

Сигрид была явно не в восторге от этого предложения.

— Мне нечего делать в Каупанге, — сказала она. — Если король там, Сигват Скальд наверняка тоже поблизости; ты хочешь, чтобы он познакомился с Суннивой?

— Я не собираюсь приглашать его в гости, — сухо заметил Кальв.

— Почему ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой?

— Никогда не знаешь, что случится завтра, — задумчиво произнес он. — Может случиться такое, что я вынужден буду бежать из страны, и тогда мне хотелось бы взять вас с собой. Я думал также взять с собой на юг часть денег, на тот случай, если мы не сможем вернуться сюда.

Сигрид уронила руки.

— Не хочешь ли ты сказать, что король намерен лишить тебя жизни?

— Не король, — ответил он серьезно. — Он всего лишь пятнадцатилетний юнец и дает управлять собою другим. Власть принадлежит тем, кто теперь окружает его, и им этого мало. И чем меньше власти у меня, тем больше ее у них. Кстати, вряд ли они сейчас намерены убить меня. Но они могут потребовать выкуп, превышающий тот, который я в состоянии заплатить.

Сигрид похолодела; она сразу ничего не могла ему ответить.

— Ты думаешь, что нам придется уехать отсюда? — тихо спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я так не думаю. Но, может быть, оставаться здесь еще хуже. Ведь тот, кто стоит за всем этим, не захочет лишиться этой усадьбы и всех наших домов. Эйнар Тамбарскьелве не забывает о том, что Тронд происходит из рода Ладе и, возможно, когда-нибудь он или его сын станут наследниками этого рода.

Они прибыли в Каупанг незадолго до дня летнего солнцеворота. Сигрид не была там почти год и теперь удивлялась, как разросся за это время город.

Но ее не покидало беспокойство с тех пор, как Кальв сказал, почему он хочет взять ее с собой. Ее уже не радовала, как прежде, прогулка в гавань, когда там появлялся чужеземный корабль с товарами на борту; или прогулка по мастерским и торговым лавкам в поисках новых украшений.

В городе было оживленно, и в ожидании приезда короля прибывало все больше и больше народу.

Через несколько дней в гавань вошел королевский флот. Кальв пошел встречать короля, а Сигрид осталась дома; и только поздно вечером, когда он вернулся, она узнала, как обстоят дела.

Она сидела и ждала его, и когда он вошел, она поняла по выражению его лица, что встреча эта его не обрадовала.

— Король? — сказал он, когда она спросила его о нем. — Я почти не говорил с ним.

Взяв пивной бочонок, который она поставила специально для него, он основательно приложился к нему, прежде чем лечь в постель.

Сигрид была удивлена, когда через несколько дней получила от Бергльот дочери Хакона приглашение навестить ее. Она решила посоветоваться с Кальвом. Он сказал, что ей нужно пойти, но только навострив уши и закрыв, по возможности, рот.

Но Сигрид была удивлена еще больше, когда Бергльот захотела поговорить с ней наедине.

Как обычно, Бергльот сразу приступила к делу.

— Вряд ли для тебя является тайной то, что Эйнар делает все, чтобы уничтожить Кальва, — сказала она.

— Вряд ли… — ответила Сигрид. У нее перехватило дух от прямоты Бергльот.

— Он никогда не принимал всерьез договор, заключенный с Кальвом в Каупанге перед их совместным отплытием на Восток, — продолжала Бергльот. — Он пошел на то, чтобы разделить на равных власть с Кальвом, только потому, что вынужден был сделать это. Я вызвала тебя сюда, чтобы обсудить это. Большинство женщин имеют власть над своими мужьями; и меня очень удивило бы, если бы ты не имела такой власти над Кальвом… Даже несмотря на то, что однажды он уехал из страны, не сказав, куда собирается, — добавила она с улыбкой.

Взгляд, который она при этом послала Сигрид, был красноречив; Сигрид почувствовала себя польщенной, но не настолько, чтобы забыть про осторожность.

— Ты и сама имеешь достаточную власть над Эйнаром, — сказала она.

Бергльот кивнула.

— Я привыкла к такому положению вещей, — сказала она. — В тот раз я пыталась поговорить с ним; я сказала ему, что слово нужно сдержать, даже если ему это и не нравится. Но в него будто черт вселился. Он готов стать на голову, чтобы быть в стране первым после короля, и перечить ему в этом бесполезно. Не помогло и то, что я сказала ему, что в конце концов он навлечет несчастье на самого себя, если пойдет на измену.

Сигрид не отвечала; она неотрывно смотрела в пол.

— Сигрид, — продолжала Бергльот, — не могла бы ты уговорить Кальва немного уступить, уважать достоинство Эйнара и его седины?

— Между Кальвом и Эйнаром разница всего в одиннадцать лет, — напомнила Сигрид.

— Я знаю, — ответила Бергльот, — но Эйнар свыше двадцати лет был среди первых людей страны, тогда как Кальв был только лендманом в Эгга. Разве ты не понимаешь, что он чувствует себя униженным, когда ему приходится выступать с Кальвом на равных?

— Он дал это понять на юге, когда в присутствии всей дружины заявил, что бычку следует уступить место старому быку, — с горечью произнесла Сигрид. Но Бергльот не желала сдаваться.

— Такие вещи не забываются, — сказала она, — но все-таки поговори с Кальвом. Сделай это не только ради Кальва или ради Эйнара. Сделай это ради короля, чтобы тот не нарушил клятву, данную им Кальву в Гардарики, а также ради страны, потому что никто из нас не выиграет оттого, что король станет клятвопреступником.

— Мне было бы легче говорить с ним, если бы Эйнар не унижал его, — ответила Сигрид.

— Я понимаю, но все же попробуй! А я попытаюсь еще раз поговорить с Эйнаром; попробую уломать его.

Сигрид сидела и размышляла; ей приходилось вести борьбу с самой собой. Эйнар дал слово. И если он дал его против своей воли, это, по ее мнению, Кальва не касалось. Она не понимала, почему Кальв должен был уступать ему. Вместе с тем, он повернул дело в свою пользу. И она была в отчаянии при мысли о том, что ей, возможно, придется покинуть Эгга.

И то, что говорила Бергльот, было правдой; всем пришлось бы очень туго, если бы король нарушил торжественно данную клятву. Ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, Кальв доказывает свою верность Олаву тем, что пытается спасти его сына от клятвопреступления.

— Я поговорю с ним, — наконец сказала она, — но я не знаю, принесет ли это какую-нибудь пользу.

Бергльот протянула ей руку, она пожала ее, после чего обе встали и направились обратно в зал.

Сигрид ничего не добилась от Кальва.

— Может быть, Бергльот и права, — сказал он, — хотя, с таким же успехом, это может быть ложь. И какая польза оттого, что она так считает, если Эйнар жаждет власти, как грудной ребенок — молока? Если я сейчас уступлю ему, мне придется и впредь идти на уступки. И я стану только слабее оттого, что он присвоит себе то, что было моим. Нет, Сигрид. Это мужское дело. И ты недостаточно сведуща в правилах этой игры. И Эйнар играет сейчас не одной фигурой: он играет всеми сразу.

Подумав, он продолжал с горькой усмешкой:

— Возможно, он станет ярлом. Он хочет для себя не меньше почестей, чем те, что имел отец Бергльот!

Сигрид захотелось сказать ему, что даже если Кальв не строит планы стать ярлом именно сейчас, то властолюбия в нем не меньше, чем в Эйнаре. Но она промолчала.

Будучи в Каупанге, Сигрид не появлялась на королевском дворе, ссылаясь на то, что ей нездоровится. И никто не принуждал ее идти туда.

К тому же она и в самом деле чувствовала себя неважно; каждое утро она просыпалась с головной болью.

И у нее не было желания снова встречаться с Сигватом, а тем более — наблюдать, как Кальв старается завоевать расположение короля.

Ей становилось дурно при одной мысли об этом; в этом было что-то отвратительное: двое взрослых мужчин соперничают из-за расположения молокососа. Если это и была мужская игра, как выразился Кальв, она была только рада тому, что не имеет к ней никакого отношения. Ей казалось, что стране мало поможет то, что король был сыном святого.

Во время своего пребывания в Каупанге она видела короля только один раз, да и то случайно.

Суннива упрашивала ее сходить на пристань и посмотреть вблизи стоящие там корабли. В конце концов Сигрид согласилась. На обратном пути они встретили конунга и его дружину, и Сигрид не могла удержаться оттого, чтобы взглянуть на него.

С тех пор как она в последний раз видела его, он вырос, стал красив и выглядел поразительно взрослым для своих лет. Но на лице его было написано недовольство.

Сигрид стало не по себе, когда он увидел ее и остановился. Ей хотелось пройти мимо незамеченной; она не думала, что он помнит ее после короткого пребывания в Эгга несколько лет назад. Она подумала, что он унаследовал от отца эту память: Олав имел обыкновение говорить, что запоминает каждого человека, с которым он встречался хотя бы однажды.

Но слова, которыми обменялся с ней конунг Магнус, были всего лишь данью вежливости.

Тем не менее, Сигрид показалось, когда она смотрела на него с близкого расстояния, что, несмотря на свою взрослую внешность, он все еще был мальчиком; в его деланном высокомерии чувствовалась неуверенность. И она почувствовала себя виноватой перед молодым королем; у нее появилось желание поговорить с ним, словно он был одним из ее сыновей.

И когда конунг повернулся и пошел дальше, она заметила среди его свиты Кальва; и ее обрадовало то, что Кальв шел рядом с королем.

Но один человек в королевской свите остановился и оглянулся. Его глаза искали глаза Сигрид, и когда их взгляды встретились, он долго смотрел на нее, а потом перевел взгляд на Сунниву.

И тут он шагнул к ним…

Сигрид тут же отвернулась, взяла дочь за руку и побежала с ней домой.

Оставив Сунниву дома, она отправилась в церковь и стала молиться на коленях.

Потому что, несмотря на то, что прошло столько лет, несмотря на то, что она сама убеждала себя в том, что уже стара, в свои сорок шесть лет она не могла отрицать того, что чувствовала в себе жар под взглядом Сигвата Скальда.

Через несколько дней в Каупанге произошло нечто такое, что заставило всех говорить об этом несколько недель.

Хорек из Тьотты, женатый на Рагнхильд, сестре Кальва, прибыл в город, чтобы переговорить с конунгом.

Хорек был одним из тех, кто был решительно против святого Олава; он был недоволен королевским приговором в деле, касающемся одного из его соседей. Олав вынес приговор в пользу соседа — этого соседа звали Гранкеллем — и многие, кроме Хорека, считали, что король неправ. И Хорек отомстил за это, устроив в усадьбе Гранкелля пожар.

Впоследствии он вместе с Кальвом и Туриром Собакой стал во главе крестьянского войска в Стиклестаде.

Сын Гранкелля, Осмунд, был теперь у короля Магнуса. И когда Осмунд Гранкельссон увидел, что с пристани поднимается Хорек, он не стал медлить; схватив топор, он выбежал наружу.

— Теперь я отомщу за убийство моего отца, — сказал он.

Но король, игравший в тавлен с одним из своих приближенных, сказал, будто бы обращаясь к своему сопернику по игре:

— Не хочешь ли взять мой?

Осмунд понял смысл этих слов и взял королевский топор, который был тяжелее и острее его собственного. И он убил королевским топором Хорека.

Всем было ясно, что сыновья Хорека не замедлят потребовать выкуп за своего отца…

Но находились и такие, кому это не понравилось. Перед тем, как отправиться домой из Гардарики, король поклялся в том, что никто из тех, кто выступал в свое время против Олава, не пострадает, пока будет верен ему, конунгу Магнусу. И как быть с правами и законами, если сам король с такой легкостью нарушает клятву?

Те, кто сражался на стороне бондов при Стиклестаде, видели будущее в мрачных тонах.

Придя домой после убийства Хорека, Кальв напился до бесчувствия; такое с ним в последние годы бывало редко. И в сказанных им словах было мало здравого смысла.

Он бормотал что-то о Магнусе и о нарушенной им клятве. И уже будучи в постели, он так громко бранил Эйнара Тамбарскьелве, что Сигрид пришлось положить ему на лицо подушку, чтобы никто не слышал его слов. Но последние слова, сказанные им перед сном, засели у Сигрид в памяти.

— Вряд ли он высоко ставит меня, если позволил убить моего шурина, — донеслось из-под подушки.

Сигрид не могла заснуть; она встала с постели и села на скамью рядом с почетным сидением.

Зал был освещен только светом летней ночи; она ясно видела спящих на скамьях людей. Но ей показалось, что драконы, вырезанные на столбах, угрожающе смотрят в полумраке на спящих.

Она сидела и смотрела на остывший очаг и закопченые камни, вспоминая, как в нем горел огонь и как они разговаривали тут… И мысли ее бежали дальше, к другому огню и другим беседам; слова Кальва разбудили в ней воспоминания о том времени, которое, как она полагала, было уже позади. Ей показалось, что она слышит свой собственный голос, жестокий от горечи:

— Ты сам убедился в том, насколько высоко ставит тебя король, когда он отказался выслушать твою просьбу о Турире!

Она вспомнила о сожалениях Кальва по поводу его измены королю Олаву. И в том, что происходило на ее глазах, она увидела возможность примирения, более прочного, чем это бывало обычно. Казалось, сам король Олав указывает ему дорогу в жизни:

— Смотри! Ты можешь вычеркнуть из своей жизни эту измену, вырубить ее, словно руны со скалы! Докажи теперь свою верность; отдай свою голову в руки тому, кто является моим сыном и твоим приемным сыном, подобно тому, как Торкелль доверился своему приемному сыну, Торфинну ярлу с Оркнейских островов. И скажи, подобно Торкеллю, что позволишь ему сделать с тобой все, что он захочет.

Но не успела она додумать эту мысль до конца, как ей пришлось отбросить ее. Это означало бы для Кальва не только унижение; он выставил бы себя на смех не только перед королем, но и перед Эйнаром и всем войском, признавая тем самым, что Эйнар победил.

И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.

— С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.

Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…

Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.

Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.

Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.

Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.

Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.

Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.

Она чувствовала себя уязвленной тем, что после стольких лет их близости он не желает принимать от нее помощь, хотя сейчас он действительно нуждается в ней. Но по своему опыту она знала, что если она не пытается его утешить, он сам приходит к ней; сам ищет с ней близости. Чаще всего он искал в ней женщину, но бывало и так, что она была необходима ему, как ребенку мать.

И теперь Сигрид смотрела на все окружающее так, словно ей предстояло навсегда расстаться с этим. Даже мелочи имели теперь для нее смысл: трясогузка, бегающая по двору, запах смолы от нагретых солнцем стен, даже голос Рагнхильд, рассказывающий служанкам последние новости.

И она часто посещала церковь. При этом ей было стыдно: в последние годы она ходила в церковь в основном тогда, когда испытывала какие-то трудности. Она пришла к мысли о том, что, возможно, теперь самое время отчитаться перед Богом, и отправилась к священнику Энунду.

После смерти священника Йона Энунд перебрался в Эгга; епископу некого было больше послать к ним. И он занял теперь маленькую комнатку, принадлежавшую раньше священнику Йону. И теперь они с Сигрид сидели там и разговаривали.

Она рассказала ему о Кальве, Эйнаре и короле, и Энунд молчал, пока она не закончила свой рассказ.

— Бог дает и Бог имеет право забрать у нас обратно то, что Он нам дал, — сказал он. — Все, что мы имеем, принадлежит не нам, а ему, мы берем это только взаймы. И если тебе придется покинуть Эгга, Сигрид, ты не должна сетовать на Бога за то, что Он что-то отбирает у тебя. Ты должна быть благодарна ему за то, что дал тебе все это, позволил тебе столько лет радоваться здесь жизни.

Сигрид молчала. Она сидела и смотрела на руки Энунда, которые он положил на левое колено. Его пальцы казались слабыми и беспомощными на фоне грубой рясы. Эти руки не держали оружия с самой ранней юности, да и инструмент тоже. Он отказался от всего ради служения своему Богу, он свел на нет даже способность защищать и жалеть самого себя. Кроме одежды, которую он постоянно носил, у него не было никакой собственности, и он жил тем, что подавали ему люди.

— Ты никогда не сомневался в том, чему учишь людей? — вдруг спросила она. Он изумленно уставился на нее.

— Ты же знаешь, я стал сомневаться в милосердии Бога после смерти Эльвира, — сказал он.

Она кивнула и медленно произнесла:

— Я тоже сомневаюсь в доброте Господа.

— Почему же?

— Когда я увидела страдания священника Йона, я не могла согласиться с тем, что они были необходимы, — ответила она.

— Страдания и скорбь мира не должны вызывать у тебя сомнение в милосердии и милости Бога, Сигрид, — еще более серьезно, чем она ожидала, сказал священник. — Это самый опасный из всех грехов, сомневаться в милости Господа. Ведь как может человек получить прощение за свои грехи, если он сомневается в самом прощении, в Божественном искуплении грехов человечества, воплощенном в жизни Христа? Страдания и беды могут быть благодеянием. Нередко они становятся частью Божественного воспитания: в них Бог показывает нам наши слабости и приближает нас к себе, и они учат нас смирению, в котором мы все так нуждаемся. Я уверен, что священник Йон благодарит теперь Бога за то, что Тот дал ему испытать ту боль, от которой он всю жизнь убегал. Взгляни на свою собственную жизнь! Каждый раз, когда ты испытываешь трудности ты становишься ближе к Богу, а когда у тебя все хорошо, ты забывав ешь о Нем.

— Кальв сказал, что священник Йон утверждал, что Бог дай благосостояние тому, кто Ему служит; это совсем не похоже на то чему учишь людей ты.

— Благосостояние, это не обязательно удача, богатство, золото и серебро, Сигрид. Я думаю, что царь Давид имел в виду как раз это, говоря, что все, даже страдания и беды, идут на пользу тому, кто служит Богу.

Но Сигрид не собиралась так легко сдаваться.

— И ты ни разу больше не испытывал сомнений? — спросила она.

— Бывало, я сомневался в своих способностях выполнять завет Божий, — ответил он, — но я никогда не сомневался в Боге и Его милосердии; я постоянно встречаю Его милосердие и в жизни других, и в своей собственной.

— Что означает, по-твоему, встретить Бога?

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Или я ошибся, подумав, что ты сама встретила Его однажды вечером в церкви Стейнкьера?

— Я точно не знаю… — ответила Сигрид. Чувства, испытанные ею в стейнкьерской церкви, были теперь такими далекими, похожими на сон.

— Нет, ты знаешь! — воскликнул он с такой уверенностью, что она даже удивилась. — Ты знаешь, но не хочешь признаваться себе в этом. Ты испытала краткий миг счастья, ощутив Его присутствие, ты почувствовала близость неба. Но когда ты вернулась к повседневности, твои маленькие радости стали иметь для тебя куда большее значение, чем та радость. И ты поняла, что если захочешь снова приблизиться к Богу, тебе придется добровольно отказаться от всего этого.

— Значит, мы не должны испытывать любовь к другим людям? Ты же сам сказал, что мы должны радоваться дарам Божьим…

— Ты должна радоваться дарам Божиим, но ты не должна давать им порабощать себя. И ты должна любить других людей во Христе, а не такими, какими они являются на самом деле.

Люди думают, что они любят, считая свою скорбь об умершем признаком любви. Но если бы они действительно любили умершего, они радовались бы тому, что он раньше них обрел весной блаженство. Это самих себя они любят в нем; и они оплакивают свою собственную гибель.

— Значит, ты считаешь, что я не должна скорбеть о том, что мне придется покинуть Эгга, — медленно произнесла Сигрид. Ей казалось, как это уже не раз бывало прежде, что Энунд требует слишком многого. И она сказала ему об этом.

— Бог требует все, — ответил священник, — и Он получает все.

И когда Сигрид выходила из его дома, ей казалось, что разговор этот был напрасен.

В эти дни Сигрид посетила и других; среди них была Ингерид из Гьеврана. И когда Сигрид прибыла в Гьевран, она застала Ингерид в подавленном настроении.

Финн стал изменять ей уже у себя дома; одна из служанок вот-вот должна была родить, и она утверждала, что он — отец ребенка. И Финн этого не отрицал.

Тем не менее, Ингерид не была зла на него, просто ей было это неприятно.

— В свое время я умоляла его вернуться ко мне на любых условиях, — сказал она. — И у меня нет причин жаловаться на то, что он поймал меня на слове.

И даже в своей печали Ингерид не могла не рассмеяться.

— Можно подумать, что ему мало наших восьмерых детей! — сказала она.

На обратном пути Сигрид думала о Финне и Ингерид. Ингерид была такой покладистой, мягкой, уступчивой; у нее в голове не укладывалось, что Финн может причинить ей зло.

Но чем больше она размышляла об этом, тем больше она сомневалась в том, что это Финн управляет Гьевраном. Она вспомнила, как Эльвир однажды сказал, что Ингерид с виду мягкая, как гусенок, но воля у нее железная.

Может быть, Ингерид не так легко было изменить свой характер возможно, она и не была такой кроткой, какой казалась; ведь рысь при всем желании не может стать домашней кошкой.

И если Финн чувствует, что его пытаются привязать к себе насильно, то он просто отвечает ударом на удар.

Сигрид навестила также Хелену, но это принесло ей одни лишь неприятности.

Хелена была тонкой, как жердь; Сигрид знала, что она чересчур рьяно выполняет церковные требования. Казалось, ей доставляет удовольствие говорить о грехе и покаянии; и когда она говорила об этом, в глазах ее загорался огонь.

Сигрид казалось, что Хелену кто-то заколдовал; и она не узнавала в ней ту девушку, с которой когда-то была близка.

Однажды в полдень пришло известие от Кальва. Он просил о том, чтобы снарядили его корабль и приготовили вечером к отплытию.

Сигрид ожидала этого и, тем не менее, была сражена; давая распоряжения работникам, она сама едва понимала, что делает. У нее было странное ощущение тишины и пустоты — никакой боли она не чувствовала.

Однако бесчувственность Тронда привела ее в ярость.

— Мы еще вернемся сюда, — сказал он, — в это захолустье. К тому же мы сможем посмотреть мир…

— Вернуться сюда будет не так легко, как ты думаешь, — ответила мать.

— Почему же? У Кальва влиятельные родственники, а Эйнар Тамбарскьелве не будет жить вечно…

Несмотря на свое раздражение, Сигрид вынуждена была признать, что во многом он прав. Она внимательно посмотрела на сына: коричневая туника, которую он носил всего несколько месяцев, была уже тесна ему в плечах.

И когда она увидела, как он улыбается при мысли об отъезде, она поняла, что этот орленок засиделся в гнезде; он уже перерос эту усадьбу, так же, как он перерос свою одежду.

Но она утешала себя тем, что это не она принуждала его оставаться дома; всякий раз когда этот ее последний сын заводил разговор об отъезде, возникали какие-то препятствия…

К вечеру Кальв со своими людьми прибыл в Эгга. Работники еще не перенесли все вещи на пристань и не погрузили их на корабль, и он попросил их поторопиться.

— Что случилось? — спросила Сигрид, поздоровавшись с ним. Но он не пожелал ей ничего объяснять. Лицо его было серым от усталости, что совершенно не соответствовало его бесцеремонному тону.

Сигрид чувствовала, что ей нужно до отплытия поговорить с ним наедине, и она повела его в спальню.

— Есть ли необходимость в том, чтобы я и Суннива уезжали с тобой? — спросила она. Собирая вещи, она все больше и больше склонялась к этой мысли. — Разве у меня не будет больше возможности сохранить, по крайней мере, усадьбу в Бейтстадте, если мы останемся здесь?

Кальв покачал головой.

— Нет, — сказал он, — будет еще хуже. Думаю, всем тем, кто сражался против короля Олава, лучше всего сейчас покинуть страну. А ведь ты была по отношению к нему более непримиримой, чем большинство.

Немного помолчав, он продолжал:

— И даже если Эйнар ставит ловушку именно мне, я совершенно уверен в том, что многих других тоже сразит этот удар. Эйнару удалось разжечь в конунге жажду мести; и это пламя не так-то легко теперь потушить, и много времени еще пройдет, прежде чем он раскается в этом.

— Что произошло в Хауге?

— Слишком много всего, — с горечью ответил он. — Даже здесь, во Внутреннем Трондхейме, люди толпами валят к нему — все те, кто сражался на стороне Олава. И они прямо говорят ему о том, что ему не следует держать при себе людей, сражавшихся против его отца; и ты, конечно, понимаешь, что Эйнар только подливает масла в огонь. В конце концов я понял, что положение мое весьма шаткое. Сегодня король решил отправиться в Стиклестад, чтобы осмотреть поле битвы, и он попросил Эйнара поехать с ним. Но Эйнар ухмыльнулся и спросил, не лучше ли будет, если я поеду с ним; он сказал, что я, как участник сражения, больше смогу рассказать ему об этом. Я подумал, к чему это может привести, и послал домой известие.

Когда мы прибыли на поле битвы, конунг спросил меня, где погиб его отец, и я показал ему это место. И когда он спросил, где я стоял, когда это произошло, я тоже сказал ему об этом. Он побагровел и сказал, что мой топор вполне мог попасть в короля Олава. Я ответил, что этого не произошло, но я понял, что он мне не поверил. И мне ничего не осталось, как бежать.

— Почему ты не попробовал поговорить с ним там, в Стиклестаде, когда вы были с ним наедине? Ты мог бы рассказать ему всю правду о своем посещении короля перед сражением, о том, почему ты не убил его, о твоем последующем раскаянии по поводу того, что ты был в крестьянском войске.

— Какая польза была бы от этого? Я сказал ему правду, но он мне не поверил. Даже такой юнец, как он, хорошо понимает, что мне легко, если я захочу, обмануть его. Кто, кроме меня, запомнил в суматохе битвы, где я стоял в момент гибели короля? Если бы я хотел обмануть его, я сказал бы, что стоял в другом месте.

— Если бы ты попробовал поговорить с ним и все объяснить…

— Ты считаешь меня свободным человеком или рабом? Либо он верит мне, и тогда я могу говорить с ним. Либо он мне не верит, и тогда разговор неуместен. Ты хочешь, чтобы я ползал перед тем, кто считает меня лгуном?

Он замолчал и отвернулся; взгляд его рассеянно скользил по стенам.

— Ты взяла все, что нужно? — спросил он.

Она кивнула, и он направился к двери. Но тут он остановился, повернулся к ней и прижал ее к себе. Он спрятал лицо на ее шее, и она почувствовала, как задрожали его плечи.

Это произошло так неожиданно, что она в первый момент не знала, что ей сказать и как поступить. И, прежде чем она собралась с мыслями, он отпустил ее и бросился на постель.

И все, что он носил в себе последнее время, все его разочарование и его беду нашли выражение в рыданиях, таких ужасных, каких Сигрид никогда до этого не слышала.

Она села возле него, притянула его к себе, и положила его голову к себе на колени. Она пробовала успокоить его, держа за плечи, ходившие ходуном.

— Господи! — прошептал он, немного приходя в себя. — Господи!

Вслед за этим он произнес:

— Сигрид, я не знаю, посмею ли я смотреть тебе в глаза после того, что ты сейчас увидела!

Повернув к себе его лицо, она улыбнулась, встретив его взгляд.

— Почему ты не сможешь смотреть мне в глаза? — спросила она. — Ты ведь всего только человек.

Наклонившись, она коснулась своей щекой его щеки.

Напряжение его спало; вздохнув, он расслабился у нее на коленях, рыдания затихли. И он спокойно лежал, словно ребенок, глядя на нее; и он улыбался, когда она гладила его по волосам.

И только когда в дверь постучали и один из работников крикнул, что все готово к отплытию, он встал, и они вместе вышли из спальни.

Когда они вышли во двор, она с удивлением заметила, что Кальв, как обычно, принялся командовать всеми. Они попрощались с Харальдом и Хеленой, со священником Энундом, с Рагнхильд и всеми, кто оставался дома.

После этого она направлялись на пристань. Все происходящее казалось Сигрид нереальным.

Она шла между Кальвом и Суннивой, вниз по тропинке, через рощу, мимо полей, которые они засевали и урожай с которых предстояло снять другим.

И когда они поднялись на борт корабля, она спросила Кальва:

— Куда мы отправимся?

— Я думаю взять курс на Оркнеи, ответил он. — Дочь моего брата Финна только что вышла замуж за Торфинна ярла.

— Я помню ее, — ответил Сигрид.

Он кивнул.

Оба корабля вышли на веслах из залива; на одном из них хёвдингом был Тронд. Обогнув косу, они поставили паруса; ветер дул с востока.

Но как только они вышли из пролива Скарн и в сумерках в последний раз увидели Эгга, Сигрид начала плакать.

Кальв старался утешить ее, положив руку ей на плечи.

— Это я виновата во всем, — прошептала она. — Если бы не я и не мои сыновья, ты продолжал бы быть лендманом в Эгга.

— Если бы не ты, — напомнил он ей, — я никогда бы не попал в Эгга.

Море было освещено солнцем.

Пенистые волны ослепительно сверкали. И от горизонта до горизонта была лишь вода: волны и пена, пена и волны… Подобно какому-то живому существу, море плескалось, бурлило и смеялось за бортом корабля.

И все же здесь чувствовалась пустота, первозданная пустота; а морской ветер приносил лишь тоску и томление.

Корабли продвигались вперед, подгоняемые ветром и волнами, словно остатки погибшего в Рагнароке мира.

Впервые Сигрид заплывала так далеко в море, что не видела земли.

И когда очертания берега исчезли, она со страхом спросила Кальва, найдут ли они верный путь. Но он только посмеялся над ней. Указав на солнце, он объяснил ей все.

И когда наступила ночь и море стало казаться еще более пустынным под звездным небом, он показал ей путеводную звезду. И его уверенность стала передаваться и ей. И она засмеялась: она ведь с детства знала, что люди плавают по морям, глядя на солнце и звезды, просто она слишком долго засиделась на суше.

И позже, когда над морем поднялась луна и осветила белые барашки волн, а море засветилось вокруг корабля, словно раскаленное добела железо, она стояла на палубе, как зачарованная.

Взгляд ее скользил по лунной дорожке, отливающей серебром, до самого горизонта, и ей вдруг показалось, что это путь в земле обетованной; эту странную землю плывущую по морю люди иногда различают вдали, но никогда не могут достичь ее. И она поняла, почему тот, кто хоть раз увидел ее, поддается ее очарованию и всю жизнь потом стремится вернуться к морю, никогда не расставаясь с надеждой снова увидеть ее.

И, стоя так и глядя на море, она совершенно неожиданно обрела ощущение покоя.

И это казалось ей странным.

Она, покинувшая свой дом и отправившаяся куда глаза глядят, каким-то удивительным образом почувствовала, что именно здесь она дома.

Но ей не хотелось думать об этом: она просто смотрела, как лунный свет чертит руны на пенящихся волнах.

Но позднее, когда она устроилась на ночлег, мысли вернулись к ней.

Она прислушивалась к звукам вокруг себя: скрипу корабельных снастей, плеску волн, разбивающихся о борт драккара, журчанью воды, тихим голосам стоявших на вахте мужчин. Все это сливалось для нее в какую-то волшебную песнь, напоминало ей детство и когда-то знавших ее людей. Перед нею вереницей проходили их лица — лица, которые она так часто изображала на своих гобеленах.

И среди них был Турир; в первую очередь Турир. Турир на борту своего корабля; Турир, учивший ее когда-то ходить под парусом; Турир, оставшийся верным ей даже в смерти.

Турир любил в море ту свободу, которую оно давало ему. И в конце концов море поглотило его, она была уверена в этом; он так и не вернулся домой.

Ей показалось, что он снова рядом с ней; и ощущение мира, приносимое ей звуками моря, чем-то напоминало то утешение, которое она испытывала рядом с ним в море, будучи девчонкой.

Она видела перед собой и другие лица; перед ее мысленным взором вереницей проходили те, кого она знала в детстве на Бьяркее; эти лица казались ей застывшими, словно вытканными на ее гобеленах. Ей показалось даже, что перед ней мелькнуло на миг лицо ее отца, хотя он и был сожжен, когда ей исполнилось всего три года.

И снова и снова в мыслях ее было море. Море в шторм и в тихую погоду; море в темные зимние ночи и в ясные летние дни; волны, набегающие на берег, шуршание камней, плеск воды, крики птиц… Море всегда жило в глубинах ее души, всегда присутствовало в ее мыслях и снах.

И в ее воспоминаниях жили любимые ею люди, их мысли и все то, чему они ее когда-то научили.

И сознание того, что она носит их всех в себе, хотя все они уже умерли, еще больше наполняло ее покоем, разлитым над морем.

Задремав, Сигрид вскоре проснулась — она не привыкла спать на голых досках. У нее затекли руки и спина, и она повернулась, чтобы лечь поудобнее. И тут она обрадовалась, что проснулась: луна светила ей прямо в лицо, и было опасно спать в лунном свете, не закрыв при этом лица.

Она приподнялась на локте, чтобы взглянуть на Сунниву, спящую рядом. Ее лицо тоже было освещено лунным светом. Но Сигрид некоторое время лежала и смотрела на дочь.

В бледном свете луны ее красивое лицо казалось белым, как полотно. Рот ее был приоткрыт, а густые и темные ресницы бросали на щеки тень, от чего казались еще длиннее.

И брови ее были черными, словно нарисованными углем.

«Смуглянка, — подумала Сигрид, лежа и глядя на дочь. — Да будет судьба ее удачнее, чем была у Торбьёрг Смуглянки, любившей Тормода и потерявшей его — скальда, получившего прозвище в честь нее — Тормод Скальд Черных Бровей!»

Сигрид беспокоилась за судьбу дочери.

В свои десять лет Суннива была такой красивой, что все только и говорили об этом. Она была высокой для своего возраста и хорошо сложенной, с большими темными глазами, от взгляда которых таяло сердце того человека, от которого девочка хотела что-то получить, и глаза ее могли сверкать безудержным весельем. Темные, густые и блестящие волосы доходили ей почти до пояса.

И девочка прекрасно знала, какую власть дает ей красота.

И Сигрид — которая в свое время изо всех сил старалась наладить отношения между Кальвом и дочерью — нередко сетовала теперь на то, с какой легкостью он пал к маленьким ножкам Суннивы. Сигрид даже испугалась своего гнева, когда поняла это.

Но Сигрид напугала не только собственная вспыльчивость по отношению к дочери; ее испугало и то, что ее любовь к Сунниве готова была вспыхнуть опасным, жарким пламенем.

И, видя ее лежащей с закрытыми глазами, притененными ресницами, с белым в лунном свете лицом, она вдруг подумала, что девочка похожа на мертвую; на миг ей показалось, что ее необузданные, переменчивые чувства по отношению к этому ребенку могут убить ее.

Она вздрогнула и чуть не закричала. Но тут же попыталась мыслить ясно.

Перед тем, как накрыть лицо Суннивы, она наклонилась и поцеловала ее в лоб. При этом она упрекала себя за свои мысли. Вздохнув, она снова легла.

И снова в ее мысли ворвались звуки моря и ветра; эти звуки убаюкивали ее, а корабль, скрипя снастями, шел вперед и вперед.

И, уже засыпая, она почувствовала, что звуки становятся громче, а качка на корабле — сильнее.

Она проснулась оттого, что ее отбросило к одному из шпангоутов. И почти в тот же момент она услышала хныканье Суннивы.

И в самый последний момент успела подхватить дочь, которая чуть было не упала за борт. Это было нелегко, потому что правой рукой она держала девочку, а левой держалась сама.

Уже светало. Плеск и журчание воды перешли теперь в грохот волн. Волны угрожающе вздымались, сталкиваясь пенными гребнями, словно разъяренные драконы. И все предметы, не закрепленные прочно, соскальзывали на подветренную сторону, где они перекатывались и гремели.

Большинство мужчин были уже на ногах; Сигрид увидела, что Кальв стоит у руля. И она тревожно огляделась по сторонам, ища глазами корабль Тронда. И как только их драккар приподняло на гребне волны, она увидела неподалеку и другой корабль. Он шел на полуспущенных парусах, и она успокаивала себя тем, что на корабле были опытные люди. Взглянув на свой парус, она заметила, что он тоже приспущен.

Суннива была бледной и едва сдерживала слезы, стиснув зубы. Сигрид тоже чувствовала себя неважно.

Она попыталась разбудить Гюду дочь Халльдора, служанку, которая в свое время уехала с ней с Бьяркея в Трондхейм. Но Гюда спала на корабле так же крепко, как и в своей постели в Эгга. Лежа на подветренной стороне, она перекатывалась из стороны в сторону из-за корабельной качки. Рот ее был открыт, и челюсть двигалась туда-сюда; вопреки всему, Сигрид рассмеялась. Но тут Сунниву вырвало, и ей пришлось переключить свое внимание на девочку.

В конце концов ей все же удалось разбудить Гюду. Оставив Сунниву на ее попечение, Сигрид пошла на корму к Кальву.

И, став рядом с ним спиной к мачте, она почувствовала, насколько море опасно и грозно.

Но Кальв был спокоен, как скала.

— Опасно? — сказал он, когда она спросила его об этом, и рассмеялся: — Оно становится опасным тогда, когда убираются паруса и корабль отдается во власть волнам. Но, я думаю, на этот раз нам этого делать не придется.

Внимательно посмотрев на его лицо, она вдруг поняла, что ему доставляет удовольствие помериться силами с морем и ветром.

— Ты наверняка хочешь, что ветер был покрепче, — сказал она.

Он повернулся к ней на миг.

— Возможно, — сказал он, — пока мы не убрали парус. Но откуда ты это знаешь?

Его взгляд тут же перескочил на вспенившуюся волну, которую он хотел обойти. И Сигрид, наблюдая за этим, поняла, что он заранее знает, где вздыбится следующая волна. Наблюдая за движением корабля, она почувствовала себя лучше.

Но на его вопрос она так и не ответила; она просто повернулась к нему и стала смотреть, как он стоит за рулем, подставив лицо ветру.

Вот всем его облике чувствовалась властность; теперь он был хёвдингом.

Хёвдингом, которому больше нечем было управлять, мысленно добавила она. И этот Кальв, так гордо и свободно состязавшийся с морем, еще вчера рыдал у нее на коленях, словно ребенок.

Начался дождь, быстро перешедший в ливень. Сигрид стала искать убежище, но места на корабле было мало: все было забито домашней утварью и прочими вещами из Эгга. Кальв взял несколько лошадей, стоявших теперь связанными в носовой части корабля.

В конце концов она устроилась на носу под поперечными досками настила; Суннива сидела на корточках рядом с ней, бледная и дрожащая от холода. Вскоре и Сигрид тоже начала стучать зубами, промокнув насквозь. Она с удивлением смотрела на мужчин, не обращавших внимания ни на сырость, ни на холод. И вспомнила, как еще девчонкой завидовала мужчинам в их свободе покидать дом.

«Свобода, — подумала она, — свобода мерзнуть, голодать, бороться…» И Суннива удивленно посмотрела на нее, когда Сигрид горячо прижала ее к себе.

— Слава Богу, что ты женщина! — прошептала она.

Ветер утих, когда корабли подошли к Хьялтланду. Это было в полдень третьего дня после того, как они оставили норвежский берег.

Показались скалистые острова, и по мере приближения кораблей к берегу, Сигрид стал различать фьорды и долины.

Теперь она чувствовала себя лучше; ее радовал вид островов и моря.

После того как прекратился дождь и улегся ветер, она переоделась в сухую одежду, хотя ей это и пришлось делать на виду у мужчин, в отсутствии укромного уголка.

Но Кальв только рассмеялся, когда она пожаловалась ему на это.

— Ты просто избалована, — сказал он. — Ты думаешь, как живет большинство людей?

Сигрид содрогнулась при мысли о том, что большинство людей привыкло спать в больших залах; и только у некоторых были свои закрытые спальни.

Внезапно Кальв взял ее за плечи, глаза его сверкали.

— Что ты скажешь, если я повалю тебя на дно и возьму на глазах у всех? — спросил он.

Она невольно отшатнулась от него.

— Я скажу, что ты просто рехнулся! Ты просто выставишь нас обоих на смех, ведь я уже старая…

Он захохотал.

— Не такая уж ты и старая, — сказал он. — Если бы я сделал это, тебе следовало бы гордиться мной, а не злиться.

Она покачала головой.

— Не понимаю, что на тебя нашло, Кальв, — сказал она. При этом она не осмеливалась смотреть ему в глаза.

Он отпустил ее, и она, идя по кораблю, все еще качала головой. Она была смущена; смущена поведением Кальва и своими собственными мыслями.

На следующий день они увидели Оркнейские острова. И Сигрид была разочарована.

Если Хьялтланд привлекал взор своими фьордами и горами, то на этих островах были только низкие, иссушенные ветром холмы.

Они плыли на юг вдоль берега; Кальв указывал пальцем на острова и называл их по порядку: остров Ринанс, остров Санд, остров Стрьон и, наконец, самый большой, остров Росс.

Повернув к западу и идя против ветра, они свернули на мачте парус; мужчины взялись за весла. Проходя через пролив, южнее Росса, они проплыли между двух маленьких островков; Кальв сказал, что пролив этот называется Холмесундом; пролив заканчивался широкой бухтой. Они продолжали плыть по северной стороне бухты, направляясь к маленькой бухточке, лежащей вблизи мыса, где берег снова поворачивал е северу. Кальв сказал, что мыс этот называется Эрфьера.

— Посмотрим, дома ли ярл, — сказал он, — или же он в Катанесе.

— Где находится Катанес? — спросила Сигрид. Кальв указал на юг в сторону островов.

— Это самая северная точка Шотландии, — сказал он. — Торфинн ярл унаследовал эту землю от деда по матери; у него есть земли и на западном берегу Шотландии, и еще он владеет Судерскими островами.

— А это острова Рёгнвалд и Хо, — сказал он, указывая на самые крупные острова, лежащие между их кораблем и шотландским берегом.

Взгляд Сигрид переходил с одного острова на другой. И все они казались ей низкими, иссушенными ветром и пустынными; человек, стоящий на таком острове в полный рост, должен был казаться не ниже надгробного камня. Один только остров Хо возвышался над бухтой, напоминая огромного морского тролля, высунувшего голову и плечи из воды.

Когда они подошли к берегу, на пристань вышли вооруженные люди, чтобы узнать, с мирными ли намерениями они прибыли. Кальв послал на берег лодку с известием о том, кто он и зачем прибыл. Вскоре со двора вышел сам ярл и спустился вниз, чтобы встретить их.

Был прилив, и Кальв подогнал корабль к самому берегу. После этого он сошел на берег сам и перенес Сигрид.

На борту корабля послышались шутки и смех по поводу того, кому из мужчин какую женщину нести. Наконец, с визгами девушек и грубыми шутками парней, дело было сделано; все были на берегу, и корабль втащили на сушу.

Корабль Тронда тоже подошел к пристани и был вытащен на берег во время отлива.

Кальв и Сигрид поздоровались с ярлом; она с облегчением вздохнула, видя, что он радушно принимает их.

Но Сигрид редко видела в своей жизни таких безобразных мужчин, как Торфинн ярл. Его нос напоминал клюв, к тому же он был еще кривым, и даже когда он улыбался, то так кривил рот, что получалась просто ухмылка. Он был высок, с огромными руками и ногами; его руки казались в полтора раза длиннее, чем у других людей; и Сигрид подумала, что такие руки хорошо служат ему, когда держат меч.

Оставив на корабле стражу, Кальв вместе с Сигрид последовали за Торфинном во двор; Тронд и Суннива тоже были с ними.

Пока они поднимались наверх, Сигрид смотрела по сторонам. Вокруг была пышная зелень, но сколько она не присматривалась, она не могла заметить ни одного дерева.

Усадьба находилась над обрывом, откуда открывался вид на пролив и острова. На обеих сторонах холма зеленели поля. Большинство домов были низкими; благодаря торфяным стенам и крышам дома вливались в единое целое с окружающим пейзажем. В усадьбе был внешний и внутренний двор; внутренний двор был окружен маленькими домами, в которых, как решила Сигрид, жили рабы.

Они вошли в большой зал: сначала ярл, за ним Кальв и Тронд, а потом уже Сигрид и Суннива.

Навстречу им вышла фру Ингебьёрг; с сияющей улыбкой она протянула руку Сигрид. «Она совсем ребенок», — подумала Сигрид. Ингебьёрг было восемнадцать, но Сигрид она показалась моложе, и рядом с Торфинном ярлом, которому было уже под сорок, она выглядела совсем юной.

И тут Сигрид вспомнила, что ей самой было всего лишь пятнадцать лет, когда она в качестве хозяйки прибыла в Эгга. И тем не менее она была уязвлена тем, что Тора не сразу отдала ей все ключи.

Рядом с безобразным, угловатым Торфинном Ингебьёрг, с ее мягкой застенчивостью, казалась Сигрид зачарованной троллем девой.

И когда Сигрид услышала, как Ингебьёрг путается в словах и заикается, приветствуя их, ей показалось, что что-то здесь не так. Сильнее всего она заикалась, когда очередь дошла до Тронда.

В Аустроте она казалась Сигрид уверенной и радостной, теперь же все это с нее как водой смыло.

И когда поздно вечером Сигрид улеглась в постель, ей все еще казалось, что пол под ней качается. Заперев дверь на засов, Кальв лег рядом с ней; тяжело вздохнув, он сказал:

— Пора привыкать чувствовать себя здесь, как дома, Сигрид. Мы построим себе здесь дом.

— Как дома? — вырвалось у Сигрид. Закрыв глаза, она мысленно представила себе иссушенные ветром склоны, на которых не было ни одного деревца.

— Если ты отправилась со мной в изгнание, ты должна чувствовать себя дома там, где и я. Я заключил договор с ярлом. Я буду работать на его поле, а он даст мне за это скотину; корм на зиму я куплю у него. Завтра его и мои люди начинают строить дом.

Некоторое время они лежали молча, потом она взяла его за руку.

— Кальв, — прошептала она, — а ты можешь чувствовать себя здесь как дома?

Но он отдернул руку.

— Я не собираюсь обременять себя такими мыслями, — сказал он. — Я думаю о том, как лучше провести здесь время; я намерен ходить под парусом, участвовать в состязаниях, ходить с викингами в набеги, а может быть, служить Торфинну или какому-нибудь другому хёвдингу, и не думать о бесполезных вещах.

Он пожелал ей спокойной ночи, и оба замолчали.

Но Кальв, обычно так легко засыпавший, лежал без сна в эту ночь.

Он сердился на Сигрид; спрашивать его, может ли он чувствовать себя здесь дома, словно он был каким-то нахлебником, не умеющим устраиваться за пределами Эгга!

И он злился на самого себя; главным образом из-за того, что не сдержался перед отъездом из Норвегии. При одной только мысли о том, что может подумать о нем Сигрид, его бросало то в жар, то в холод. К тому же его смущало еще и то, что он так хвастливо и глупо вел себя с ней борту корабля. Как мальчишка!

Да и теперь он хорохорился перед ней.

Но что сделано, то сделано, прошлое не воротишь. А морское путешествие хорошо подействовало на него; для него было облегчением попробовать свои силы в том, что он знал и умел, вместо того, чтобы соперничать с таким скользким и непорядочным противником, как Эйнар Тамбарскьелве. Если бы только он мог вступить с ним в открытый поединок, он показал бы ему, как поступают люди, когда их оскорбляют!

Хотя он и не признавался в этом Сигрид, его преследовала мысль о том, что он проиграл; сделал ставку и потерял все. Он испытывал дикую, отчаянную жажду мести как по отношению к Эйнару, так и по отношению к судьбе, и эту жажду мести он ничем не мог утолить. И он чувствовал себя безнадежно одиноким, будучи не в состоянии с кем-то говорить об этом; мужчина должен принимать поражение без жалоб, сохранять спокойствие как в случае удачи, так и в случае поражения.

Но, прислушиваясь к дыханью спящей рядом с ним Сигрид, он все же думал, что ему следует рассказать ей, как обстоят дела в действительности. И вполне возможно, что она поймет его; ведь поняла же она, что он чувствовал во время непогоды на борту корабля, хотя он и не говорил ей об этом.

И чем больше он думал об этом, тем больше он был уверен в том, что она поймет его. И даже когда он сорвался, чего не было с ним с самого детства, она не посмеялась над ним, Она принялась утешать его, стараясь сделать все, чтобы помочь ему.

Вот такой была и его мать… Он вспомнил, как еще мальчишкой, он старался стать таким, чтобы его отец гордился им. Случалось, он плакал горькими слезами из-за того, что рожден был, чтобы стать хёвдингом, что отец хочет, чтобы он было более способным и толковым, чем другие мальчики.

Он лежал, повернувшись спиной к Сигрид; но теперь он развернулся к ней лицом. Она тоже задвигалась, из чего явствовало, что она не спала. И он вытянул вперед руку и коснулся ее в темноте.

И когда он овладел ею, все было не так, как он себе это представлял. Он искал пристанища в ее объятиях, искал убежища и мира, как ищут себе укрытия морские птицы перед штормом.

Вскоре после этого, когда был построен уже большой зал, Кальв упал с конька крыши и чуть не разбился до смерти.

Сигрид не знала, зачем он туда полез и почему был так неосторожен; ей казалось, что за всем этим стоит какое-то колдовство.

Без сознания он был перенесен во двор ярла. И ему не помогали ни заклинания, ни руны, ни молитвы.

И, сидя на скамье и глядя на его белое лицо с текущей по вискам кровью, она чувствовала страх и беспомощность.

Что, если Кальв сейчас умрет, осужденный на вечное проклятие?

К нему уже приходил священник и причащал его. Но что знал о Кальве этот чужой, ирландский священник в белой рясе? А Кальв лежал бледный и недвижимый, не в состоянии исповедоваться в своих грехах.

Энунд сказал, что самым тяжким грехом является неверие в милость Бога; и разве Кальв когда-нибудь верил в милость и милосердие Господа? И что он вообще знал о грехе и покаянии?.. Он говорил, что Бог мстителен. Исповедуясь, он считал своими грехами только нарушение церковных правил относительно поста и посещения службы. И даже признав себя виновным в грабеже церквей, он сделал это в силу необходимости, а потом сожалел о том, что не оставил при себе награбленные вещи.

У Сигрид было теперь такое чувство вины, какого она не знала с рождения Суннивы. Это она привела Кальва к несчастью, посеяла вражду между ним и королем Олавом, и она не сделала ни единой чистосердечной попытки помочь ему разобраться в христианстве!

О своей вине она думала часто, о его вине — только в случае раздражения. И, поняв теперь это, она решила, что он сам должен разобраться во всем и раскаяться. Ей показалось, что основой его вины является то, что он не верил в милосердие Божье; он считал, что, стоит ему пройти через небесные врата, как ему предъявят счет за все. Вот почему он не испытал на себе милости Божьей, встречая лишь неудачи и несчастья, которые считал Божьей местью, вместо того, чтобы рассматривать их в качестве отеческого Божественного воспитания, не понимая необходимости покаяния. И даже возможность полного искупления вины, появившаяся у него с приезда конунга Магнуса, он отвергал в своей гордыне.

Упав на колени, Сигрид стала молить Бога о том, чтобы Он дал Кальву выжить и спасти свою душу. Она дала все мыслимые обещания, чтобы только Бог выслушал ее мольбу. Но Бог, казалось, не слышал ее; она чувствовала, что Он отвергает все ее жертвы; и Кальв продолжал лежать неподвижно. Она уже не знала, что ей делать.

И тут она вспомнила слова Энунда о том, что ей не следует печалиться из-за того, что ее прогоняют из Эгга. Вот в чем ее вина мелькнула у нее мысль; вот почему Бог не хотел слушать ее. Помедлив, она закрыла глаза и шепотом произнесла свое обещание:

— Я забуду про Эгга, Господи, если Ты только даруешь Кальву жизнь; я научусь любить остров Росс!

И после этого она почувствовала мир в душе. И даже если Кальв продолжал быть бледным и неподвижным, она знала теперь, что он придет в себя.

Кальв выздоравливал, хотя и очень медленно. Почти двое суток он был без сознания, и, когда, наконец, пришел в себя, оказалось что его ранение требует длительного лечения.

Сигрид часто сидела и разговаривала с ним; она рассказала ему, о чем думала, считая, что он умирает. Сначала он почти не отвечал ей. Она же думала, что его молчание доказывает ее правоту. И она очень удивилась, когда он однажды попросил ее прекратить это брюзжание по поводу вины и покаяния.

— Тебе кажется, я мало страдал? — спросил он.

— Я хочу только помочь тебе, — ответила она.

— Хороша помощь, морочишь голову больному человеку! И я не понимаю, что заставляет тебя думать, что ты лучше священника; если со мной все так плохо, как ты говоришь, то в изгнании наверняка будет лучше. Я был христианином в своем собственном понимании более двадцати лет и не вижу причин, чтобы теперь менять свои взгляды.

Но Сигрид не сдавалась; она твердо решила еще вернуться к этому.