Святой Томас

Я вышел из комнаты страха через дверь, из которой появился Лу Донателла и спас мне жизнь. Повернул направо, поскольку поворот налево привел бы меня в лабиринт. Короткий коридорчик выводил к пандусу на входе для публики. Пистолет я выбросил, чтобы дер­жать цилиндр с вирусом бешенства двумя руками, и теперь, пошатываясь, спустился по пандусу, скользнул мимо таблички «Закрыто» и свернул налево, в бурлящую толпу.

Я кричал, чтобы мне дали пройти, что я ранен и умираю. Заметив кровь, люди принимали мои слова всерьез. И еще серьезнее, когда я крикнул, что за­ражен и умираю. Это было наглой ложью, но в кри­тической ситуации говоришь то, что должен, а пере­живать, напортачил или нет, будешь потом. Тех, кого привлекла новость об умирающем от огнестрельного ранения человеке, оттолкнула перспектива контакта с возможной инфекцией.

В этот миг я кое-что заметил, решив поначалу, что это галлюцинация, следствие кровопотери и шока. Некоторых людей в толпе мой взгляд пронизывал на­сквозь, будто рентгеном, хотя мне были видны только их сердца. Сердца не красные, а черные. Сердца не из мышц, а из металла. Не люди, а сердечные механиз­мы, тикающие, стучащие, блестящие от масла. Уве­рен, если их вскрыть, сердца будут выглядеть обык­новенно. Я увидел скрытую правду о них. От каждого из этих темных, механических на вид сердец к ярмарке тянулась черная нить, невидимая простому глазу пу­повина. Она змеилась между водоворотами увеселе­ний и мигающими огнями и словно вела к некоему затаившемуся кукловоду. Откуда-то я знал, что не все из этих людей сектанты, большинство причиняли зло со­братьям, не нуждаясь в помощи преступной организа­ции. Поднимая взгляд на их лица, я каждый раз видел то, чего они не видели в зеркалах: глаза как масляные озера, без цвета. И если эти люди не знали, кто я та­кой, то ужасающая по мощи сущность, смотревшая их глазами из своего далекого логова, меня знала и при виде моих страдании заставляла их, одного за другим, расплываться в довольных улыбках. Я отводил глаза и больше на них не смотрел.

В этом мире зло действует через бесчисленных по­средников. Имя ему — легион. Но добро тоже дейст­вует через посредников, и их тоже легион.

Оставшееся мне время утекало практически так же, как во сне об амаранте. Я про него уже расска­зывал. Неведомым образом я находил силы ковылять вперед. Зрение затуманилось, ярмарка превратилась в безликое место. Светящиеся мазки красного, сине­го, золотого, белого и зеленого вращались и пульси­ровали, устремлялись ко мне и разлетались, словно бесформенные птицы из света. Вопли и крики паники. Раздражающая и пронзительная музыка. Нет необхо­димости еще раз описывать этот ад.

Боль? О да, сокрушительная боль, не похожая ни на что из испытанного мной ранее. И пугающее чувст­во, будто я иду по высоко натянутой проволоке, на миг падаю, потом снова оказываюсь на проволоке, падаю в черную пустоту и снова выныриваю из нее.

Как было и во сне, появилась Блоссом Роуздейл и помогла мне удержаться на ногах. Я никогда раньше не видел, чтобы Счастливый Монстр плакала, и велел ей не лить слезы. Сказал, что знал, на что шел. Ска­зал, что шел к этому почти два года и, что бы меня ни ожидало, я не боюсь. Возможно, я и не сказал всего этого, но подумал, что сказал. Она продолжала пла­кать и помогала мне переставлять ноги.

Я не увидел сектанта у нас за спиной, последнего убийцу, который, несомненно, застрелил бы и меня, и Блоссом. Чиф Уайатт Портер снова оказался рядом, как всегда, когда я в нем нуждался. Он появился из ниоткуда, как было и во сне. Дуло его табельного пи­столета раздувалось, пока не стало похожим на жерло пушки. Он выстрелил в психа прежде, чем псих вы­стрелил в нас.

В точности как во сне, я внезапно обнаружил, что лежу на спине на твердой поверхности. В отличие от сна я понял, что нахожусь в палатке «Результат нали­цо», на столе, где Конни, сестра Итана, держала свои многочисленные краски, кисточки и губки. Она смах­нула все на пол, и меня уложили ждать «Скорой помо­щи», которая уже мчалась на место преступления.

Звуки ярмарки растворились, остались только ти­хие голоса, бормотание и плач, хотя в плаче не было необходимости. Три милые чернокожие девушки смо­трели на меня серьезными карими глазами. Их лица покрывал узор из бело-золотистых перьев, а руки покоились на моих руках, на моем лбу, словно что­бы удержать меня в мире живых. Рядом стояла Тер­ри, тоже пришедшая на ярмарку тем вечером. Терри Стэмбау и Блоссом Роуздейл, как во сне.

Кто-то велел всем отойти, чтобы не волновать меня, но я сказал «нет». Сказал, что хочу видеть их всех, видеть людей. Я хотел видеть не только тех лю­дей, которых любил и знал, но и незнакомых. Я хотел видеть людей, потому что люди были моей жизнью. Хорошие и плохие, но хороших всегда встречалось го­раздо больше, чем плохих. Они были моей жизнью, и я хотел, чтобы лица людей стали последним, что я увижу перед смертью в этом прекрасном и загадочном мире.

Во сне Уайатт Портер не стоял около стола, на ко­тором я лежал, но оказался там в сбывшемся сне, так же как Эди Фишер, и Конни, и мать Конни. И я любил их всех — и тех, кого знал, и тех, кого не знал.

Думаю, моими последними словами были:

— Где Аннамария?

Как было и во сне, я закрыл глаза, открыл их и остался в одиночестве. Казалось, что меня парализо­вало. Я не мог пошевелить и пальцем. На миг меня ох­ватила паника, но потом заговорила Аннамария, и ее голос сразу успокоил меня, хоть я ее и не видел.

— Что ж, молодой человек, непростой у тебя вы­дался денек.

Со свойственной сну плавностью я неведомым образом переместился на стул в палатке «Результат налицо». Мы с Аннамарией остались наедине и сидели за столом друг напротив друга.

Боли больше не было.

На столе стояла широкая неглубокая миска, на дюйм заполненная водой, а в воде плавал красивый бе­лый цветок побольше канталупы. Его сияющие лепест­ки были толстыми, словно из воска.

— Цветок — амарант, — сказала Аннамария.

Один за другим она начала отрывать лепестки от цветка, пока полностью его не оборвала. Пара сотен лепестков амаранта рассеялись по столу вокруг ми­ски.

— Ты всегда говорил, что хочешь увидеть фокус с цветком, — напомнила она. — Но это не фокус. У меня нет для тебя фокусов. Только то, что есть.

— Только то, что есть, — повторил я. — По- прежнему загадочно.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Больше никаких загадок.

Кучки лепестков на столе задвигались, хотя к ним никто не прикасался. На моих глазах цветок собрался в одно целое, снова стал тем изысканным цветком, ко­торый она уничтожила.

Как только последний лепесток встал на место, ма­ленький серебряный колокольчик у меня на шее неж­но зазвенел, серебряный язычок забился о серебря­ную губу.

— Кто вы? — спросил я.

— Ты знаешь, что такое аватар, молодой человек?

— Знаю. Это воплощение, в котором божество нисходит на Землю.

— Я не божество. Я не аватар в этом смысле, но для тебя — и для других до тебя — выступала чем-то вроде аватара. Я всего лишь человек. Давным-давно я родила дочь, а позже она родила маленького мальчи­ка, и теперь я навечно всеобщая мать. Мать, которая любит тех, кто, как ты, был нелюбим собственной ма­терью на земле. Ты, молодой человек, лучший сын, ка­кого могла бы пожелать любая мать, и тебе не нужно бояться того, что произойдет.

Серебряный колокольчик прозвонил еще раз, и я вдруг почувствовал, что сам стал цветком. Меня, так же как его, словно обрывали: кусочки отваливались и улетали в жуткую тьму, пока от меня совсем ничего не осталось.

В пустоте передо мной появилась фигура, и оказа­лась она ни много ни мало золотым вопросительным знаком. От точки до верхней дуги он возвышался не то на дюйм, не то на тысячу миль. Поскольку у меня не было тела, то не было и ощущения перспективы.

Вопросительный знак висел передо мной — или надо мной, или подо мной — достаточно долго, чтобы я начал гадать: а не нужно ли каким-то образом отве­тить? Пока я обдумывал, что сказать, вопросительный знак превратился в восклицательный, как на мобиль­ном телефоне, что дала мне Эди Фишер.

Через мгновение восклицательный знак беззвуч­но взорвался вспышкой света. Черная пустота вокруг меня растаяла, и я обнаружил, что лечу в ровном си­нем сиянии, источник которого невозможно опреде­лить, паря, словно на крыльях, хотя у меня до сих пор не было тела. Синева уступила место яркому свету Мохаве. Неожиданно я оказался в центре Пико Мундо посреди залитого солнцем дня. Цвели палисандровые деревья, пели птицы, веяло чистотой и сладостью.

Теперь я был в своем обычном наряде: кеды, синие джинсы и белая футболка. Ни повязки на левой руке, ни ран на теле.

В городе стояла неестественная кладбищенская тишина. По улицам не курсировал транспорт, не пе­редвигались пешеходы. Ни одной живой души. Мне показалось, что я вернулся в родной город, один, по­сле того, как всех людей истребили, и меня охватила тревога.

Я зашагал вперед, не вполне уверенный, куда сле­довало идти. Через полквартала услышал торопливые шаги. В противоестественной тишине нельзя было точно определить, с какой стороны они приближались.

Не представляя, кто или что может меня преследо­вать, я остановился.

В следующий миг из-за угла показался Лу Дона­телла и помахал мне рукой. На нем тоже не было ни костюма медвежонка, ни одежды, в которой он вор­вался в комнату страха, чтобы спасти меня. Так же как я, Лу облачился в кеды, синие джинсы и белую фут­болку, только на его футболке красовалась надпись «Мал да удал».

Все еще сбитый с толку, я решил, что вернулся к роли консультанта призраков, не перешедших на Дру­гую сторону.

— Привет, чувак! — воскликнул Лу.

Если я слышал мертвых, а не только видел их, то, должно быть, я тоже мертв. Как цветок амарант... мертв и не мертв.

Лу схватил мою ладонь и сжал ее в своих.

— Сегодня вечером большое собрание в кинотеа­тре на площади. Жду не дождусь. Увидимся там, при­ятель.

Он заторопился дальше по делу, о котором я мог только догадываться. Пока я смотрел ему вслед, он обернулся, потряс кулаками и засмеялся.

— Разве не здорово? — спросил он.

Я смотрел на него до тех пор, пока он не завернул за следующий угол. Постепенно на меня снизошло понимание. Мне хотелось верить, что это понимание, осознание правды, а не просто отчаянная надежда.

Я изо всех сил рванул к дому, в котором Сторми снимала квартиру. В этом Пико Мундо я мог бегать гораздо быстрее, чем в старом, и не уставать.

Когда я в конце концов свернул на нужную улицу, то увидел, что на тротуаре напротив ее дома выстроились люди, которых я знал. Все они умерли и задержались в том мире, а потом с моей помошью наконец пересе­кли черту. Мой старый школьный учитель. Умерший молодым школьный друг. Юная проститутка, застре­ленная в месте, которое когда-то называлось «Цер­ковь Шепчущей Кометы: бар «Топлесс», книжный магазин для взрослых и «Божественный бургер». Их было несколько десятков, в том числе и мистер Элвис Пресли и мистер Фрэнк Синатра. Вес — и мужчины, и женщины — были в кедах, синих джинсах и белых футболках, но у каждого в наряде присутствовала де­таль-другая, отличающая его от остальных. У одного были закатаны отвороты на джинсах, у второго — ру­кава, у третьей на футболке вышит цветок.

Заметив меня, они замахали руками. Я так развол­новался, что едва не рванул через дорогу, чтобы об­нять их и обменяться рукопожатиями. Однако среди всех людей, что я любил, выделялась одна девушка, любовь к которой была самой чистой, и я не мог оста­новиться, прежде чем узнаю наверняка, что обещание «Мумии цыганки» исполнилось.

Я взбежал по ступеням ко входной двери с боль­шим овальным витражом, как было и в другом Пико Мундо. Она не стала дожидаться, пока я войду и по­стучусь в ее квартиру, а распахнула дверь и бросилась в мои объятья на крыльце. Я поднял ее и закружил, удивленный, изумленный, такой счастливый, каким, думал, уже никогда не буду.

Сторми Ллевеллин в кедах, синих джинсах и белой футболке с розовыми эполетами на плечах. Красавица Сторми, невредимая, сияющая и смеющаяся, взирала на меня, пока я смотрел на ее лицо.

— Что так долго, поваренок ты мой? — спросила она.

Не успел я ответить, как Сторми добавила:

— Отпусти, отпусти меня, ну же, мне нужно кое- что тебе показать.

Когда я отпустил ее, она взяла меня за руку и пове­ла в дом, по коридору, в свою квартиру. Здесь все было так же, как в другом Пико Мундо: старые торшеры с шелковыми абажурами и бахромой из бисера, стулья в стиле Стикли и на контрасте с ними викторианские скамеечки для ног, литографии Максфилда Пэрриша и вазы из цветного стекла.

Пока мы шли по коридору, она буквально захлебы­валась словами:

— Что я тебе говорила, странный мой? Трениро­вочный лагерь! А что, я говорила, следует за трениро­вочным лагерем? Служба! И какой, я говорила, будет эта служба?

— Ты говорила, что это будет великое приклю­чение, круче, чем могли бы вообразить все писатели приключенческих книг, вместе взятые. Ты говорила, что оно переплюнет Толкина и что после второй идет третья жизнь — вечная.

— Ты все-таки слушал, — сказала она. — Иногда я сомневалась, поваренок.

Она распахнула дверь встроенного шкафа и доста­ла из него нечто похожее на арбалет. Это было произ­ведение искусства, определенно из серебра, с изящ­ной гравировкой от ложа до стремени.

— Здесь нет пистолетов, Одди. Никаких пистоле­тов. Знаю, тебе это понравится. В любом случае от них не было бы толку.

Она также вручила мне колчан коротких стрел с серебряными наконечниками.

— Здесь никто не убивает других людей. С этим покончено, со всеми этими ужасами. Ничего такого. Никто не ест животных, а животные не едят нас. По­годи, пока не поговоришь с ними. Я имею в виду, с жи­вотными. Это очень странно, но в хорошем смысле.

Она достала из шкафа и передала мне второй кол­чан с короткими стрелами. У этих наконечники были золотыми.

— Для чего все это? — озадаченно спросил я.

— Тут что-то вроде чистилища, но оно не душное и горестное, как мы всегда думали. О да, нас ждет иску­пление, приятель, ты уж поверь, но способ заслужить его совсем не такой, как ты ожидаешь. Истинная и скрытая природа мира здесь такая же, как там, откуда мы пришли, но тут она не скрытая.

Я положил арбалет и колчаны на ближайшее кре­сло.

— Нос чем мы воюем?

— О мой обожаемый повар, подожди, пока уви­дишь их. Они самые отвратительные и ужасные созда­ния, и жутко коварные, и много чего может пойти не так. Но теперь ты всегда будешь знать, мы все здесь знаем, за что именно сражаемся и как правильно — сражаться за это. А теперь поцелуй меня.

Я подчинился.

Это все, что я могу рассказать тем, кто еще не здесь. Подозреваю, что мой друг, наставник и прием­ный отец, мистер Оззи Бун, который любил меня, как собственного сына, в своей неподражаемой манере до­бавит пятьдесят третью главу.