Святой Томас

В начале вечера небо вспыхивало от далеких зар­ницу южного горизонта. Дождя мы не ждали: соглас­но прогнозу погоды, буря не должна была пересечь границу округа.

В последний час уходящего дня я устроился в своем сконструированном на заказ кресле. Можно было не опасаться, что оно проломится, пока я не наберу чу­десный вес в пятьсот фунтов, если, конечно, это вооб­ще случится.

Мой кот по кличке Ужасный Честер, свернувшись калачиком на диване, то дремал, то посматривал на меня с кажущимся презрением, однако я знал, что на самом деле это своего рода добрая издевка.

Отрешившись от чудовищных взрывов, которые устроила секта в отдаленных районах Пико Мундо, я потягивал «Кеймус Каберне Совиньон», пощипывал сыр и в третий раз перечитывал «Холодный дом», хотя книга была какой угодно, только не холодной и уны­лой. Я добрался до сто второй страницы, когда ров­но в одиннадцать часов девятнадцать минут прогнозы метеорологов были опровергнуты. Вспышка молнии прожгла мрак и так ярко сверкнула в каждом окне, что, если бы сила тяжести не бросала мне вызов, я бы подскочил от неожиданности. За первой вспышкой тут же последовала вторая, столь же яркая. Небывалый раскат грома сотряс дом от дымохода до фундамента, оконные стекла завибрировали. Второй раскат прев­зошел первый, и бокал с вином, стоящий на столике рядом с моим креслом, закачался и едва не опроки­нулся.

Как писатель-романист, а также человек, который никогда не переставал ребячиться, я обожаю зрелища. Отставив в сторонку вино, сыр и мистера Диккенса, я сумел с привычным напускным чувством собственного достоинства подняться с кресла, добраться до входной двери и выйти на крыльцо.

Я накопил богатый жизненный опыт, но ни разу не видел, чтобы так бесновалось небо. Гигантские мол­нии били безостановочно, ветвясь необычными узора­ми. Подсвеченные облака казались руинами древнего каменного города, который скользил вниз по горно­му склону, чтобы похоронить под собой Пико Мундо. Спустя минуту начался дождь. Потоки воды хлестали так, что слово «ливень» даже близко не могло описать творящееся безумие. Ни молнии, ни гром не утихали. Потом вдруг в один миг все завершилось. Я потрясен­но посмотрел на наручные часы — ровно одиннадцать двадцать две. Вся буря длилась три минуты. Спустя час, когда я снова вышел на крыльцо, небо полностью очистилось, ярко сияли вечные звезды. Я решил, что укороченная буря — это нечто.

Сплю я обычно плохо. Сон представляется мне прелюдией к смерти, а я не люблю, когда напоминают об этой грядущей забаве.

Я перечитывал «Холодный дом», когда в первом часу ночи, во мраке горестного мая, Уайатт и Карла Портеры позвонили в дверь и принесли известия о смерти моего дорогого мальчика. Я сам едва не умер, когда это услышал. Я захотел умереть, и на этот раз не от переедания. Мы обнялись и постояли несколько мгновений в тишине: мои габариты позволяют обнять меня одновременно двоим. Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил, в какое время скончался Одди, но сам ответил на свой вопрос:

— В одиннадцать девятнадцать.

Портеры подтвердили мою догадку.

Мы немного посидели на кухне, выпили кофе, по­делились воспоминаниями. В последующие дни это будет случаться часто. Поддавшись горю, я не раз на­рушу образ прожженного жизнью автора крутых де­тективов.

После того как Уайатт и Карла ушли, ночь еще не кончилась, а рассвета я не желал. Мне больше не хо­телось ни читать Диккенса, ни смаковать вино, ни про­бовать сыр. Я направился в кабинет, чтобы отпереть металлический ящик, в котором хранились семь руко­писей за авторством Одди — описания его приключе­ний, мемуары, начинающиеся с истории о стрельбе в торговом центре «Зеленая луна» и смерти Сторми.

Он много написал за короткое время. Чувством сло­га он был одарен в той же мере, что и шестым чувством, хотя исключительная скромность никогда не позволила бы ему принять эту похвалу всерьез. По вполне понятным причинам эти семь книг нельзя было публиковать до его смерти.

В ту ночь я так и не отпер ящик. Войдя в кабинет, я обнаружил, что мой компьютер слегка гудит, хотя я выключил его несколько часов назад. Принтер выпле­вывал страницы, но я понятия не имел, что это могло быть.

Озадачившись, я взял из лотка распечатку и понял, что держу в руках восьмую, и последнюю, рукопись Одди. Я не просто удивился и изумился, как вы, долж­но быть, подумали. Удивление и изумление выража­ют мгновенное потрясение разума, когда происходит нечто неожиданное. Удивление — это эмоциональ­ный отклик, а изумление — ментальный. Я же был ошеломлен. В ошеломлении я ждал, пока рукопись напечатается, и в ошеломлении отнес ее на кухню, где сварил себе кофе и устроился читать в еще одном укрепленном кресле.

Титульной страницы не было, поскольку он никог­да не давал названий своим книгам. Это Одди оставил на меня. На первой странице ждало следующее неза­мысловатое послание:

«Сэр, вот и последняя стопка странных, стра­ниц. Вы подумаете, что они не могли быть напи­саны в те пару часов, что прошли с момента моей смерти, но теперь я живу вне времени. Я могу вы­полнить работу всей жизни, пока с вашей сто­роны завесы пройдут считание минуты. Я знаю, что вы тяжело воспримете мой уход, поскольку вы добрый человек с мягким сердцем. Не скорби­те по мне. Из этой истории вы узнаете, что у меня все хорошо. Главное обещание исполнено, и я нашел работу, которой, верите или нет, насла­ждаюсь гораздо больше, чем приготовлением бы­стрых блюд в «Пико Мундо гриль». Я буду ужасно скучать, пока мы не увидимся снова.

Одд Томас».

Удивление, изумление, ошеломление и, наконец, благоговение. В благоговении разум пасует перед чем- то великим, значительным. Я спасовал безоговорочно.

Ужасный Честер был не из тех котов, что считали необходимым или хотя бы просто приятным утешать и искать утешения. Однако, пока я сидел за кухонным столом и читал рукопись моего горячо любимого дру­га, Честер прыгнул на мои широкие колени, свернулся калачиком и спал там, пока я не перевернул послед­нюю страницу.

Как было и в первых семи мемуарах, я изменил пару имен. Например, врагам Эди Фишер, которые не знают ее настоящего имени, оно вовсе ни к чему. Я придумал этот псевдоним, чтобы скрыть ее истинную личность и в этой книге, и в предыдущей — «Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью». Других изменений не вно­сил.

Для последней книги у меня всегда было только одно название — «Святой Томас». О, как бы ему не понравился этот «святой»! Он предпочел бы что-то вроде «Повар блюд быстрого приготовления встреча­ет свой конец, или как никогда Странный», а может, «Нащупывая путь к вечности». Но какое слово лучше описывает молодого человека, который готов отдать жизнь за друга и даже невинного незнакомца и при этом думает, что сделал недостаточно?

Урну с его прахом я держу над камином в гостиной, рядом с урной Сторми. Время от времени посматри­ваю на них, когда читаю, и улыбаюсь при мысли о том, как он стал бы подшучивать над крутым писателем детективов, превратившимся в сентиментального ду­рака. Я ношу в своем бумажнике карточку, которую он носил в своем — «Вам суждено навеки быть вме­сте», — и смею полагать, что эти слова не только про Одда и Сторми, но про всех нас.