Проспект Мира — Комсомольская

Я никогда не жил дома, поэтому к тюремным условиям привык очень быстро. Во многом жизнь за решеткой была похожа на детдомовскую. В чем-то, правда, она оказалась строже. Но и беспредела было меньше.

Время в неволе тянулось ужасно медленно. Я не бычил, но и не позволял себя зачмырить. Несколько раз мне пришлось вступать в серьезные стычки. Дрался я умело и отчаянно, и тюремные задиры в какой-то момент поняли, что от меня лучше держаться подальше. В кодлы и семейки я не стремился. Общение с другими меня скорее утомляло, чем доставляло удовольствие. Единственным обстоятельством, причинявшим мне страдание, являлся вопрос: почему моя родная мать отказалась от общения со мной? Что со мной не так? Я вертел этот вопрос в голове и так, и сяк, однако не мог найти хоть сколько-нибудь приемлемого ответа. Не стоит, наверное, даже упоминать о том, что за все восемь лет мать не прислала мне ни одного письма, и ни разу не приезжала на свидание.

На истину походило разве только предположение о том, что мама боится моего уродства. Но сам я от него не страдал. Я видел, что творят в тюрьме с обладателями смазливых мордашек. Меня же обходили стороной. Во многом благодаря именно безобразному пятну у меня на лице.

Когда я вышел из тюрьмы, мне было двадцать два года. Я чувствовал себя глубоким стариком, прожившим не одну жизнь. На воле меня никто не ждал.

Я решил поехать в Москву. Деньги на первое время у меня имелись. Копеечная зэковская зарплата за восемь лет образовала более-менее приемлемую сумму. В столице я снял комнату у бабульки в Свиблово.

На зоне я закончил ПТУ, мог работать физически. Однако найти работу мне не удавалось. Меня не брали даже на самые паршивые, самые черные работы, куда без проблем устраивались все бывшие сидельцы. Кроме меня…

Деньги мои подходили к концу. Мне стало нечем платить за комнату, и я, побросав в сумку немногочисленные вещи, ушел от бабульки. Но идти мне было некуда.

Начиналась агония. Ночевал я на вокзалах, но часто ночи проходили без сна. Отсыпался я потом, в электричках. Иногда мне удавалось подработать на разгрузке вагонов. Платили там копейки, которых хватало только на слойки и пиво. Долго такая жизнь продолжаться не могла.

Не раз я задумывался о самоубийстве. И вот однажды — решился. На станции «Комсомольская» я встал у края платформы, будучи в твердом намерении прыгнуть на рельсы, когда приблизится поезд. Я гадал, который из двух рельсов — под напряжением. Мне хотелось упасть так, чтобы умереть от удара током еще до того, как мое тело разрежут на куски колеса. И тут кто-то тронул меня за плечо.

Я обернулся и от неожиданности вздрогнул. На меня смотрел некрасивый, немолодой человек. Но по-настоящему поразило меня то, что на лице у него тоже было пятно. И тоже на пол-лица. Правда, цвет пятна был не белым, а винно-красным.

- Не надо, — сказал этот человек. — Я знаю, что ты хочешь сделать. Остановись.

- Зачем?! — горько воскликнул я. — Какой смысл мне длить мое нелепое существование?

В туннеле сверкали огни поезда. Я шагнул в пустоту. И… не упал.

Человек с винным пятном удерживал меня несколько, показавшихся бесконечными, мгновений, а затем резко втянул на платформу.

- Не дури, пацан! — сказал он. — Я — такой же, как ты. Я тебя понимаю. Пойдем, выпьем. Мне кажется, нам есть, о чем поговорить.

Так я встретил Наставника.

Мы сели в убогой пивнушке неподалеку от железнодорожных путей Казанского вокзала.

- Я объясню тебе, почему ты страдаешь, — сказал мой будущий Наставник. — Ты пытаешься жить, как другие, вопреки своему предназначению.

- А какое, — горько смеялся я, — у меня может быть предназначение?

- Я расскажу, — ответил Наставник.

…На «Проспекте Мира» у меня начались вполне ожидаемые трудности. Если людей в сером в московской подземке — просто пруд пруди, то в оранжевом — попробуй еще найди.

Хотя…

Некоторое время я задумчиво смотрел на двух чернявых гастарбайтеров в оранжевых — да! — жилетках. Смотрел и колебался. С одной стороны, выход из положения найден. Но с другой, эти таджики (или, возможно, узбеки) — люди подневольные. У них, если разобраться, никакой свободы выбора. Они не могут бросить все и отправиться, не пойми зачем, на другой конец Москвы. Хотя… Условия их труда — невыносимы. Может кто-нибудь из них задумать побег?

Я уже почти решился. «Пусть, — подумал я, — будет вот тот, здоровый, курчавый…»

И вдруг я увидел, как в толпе пассажиров у лестницы перехода промелькнула еще одна фигура в оранжевом. Позабыв о гастарбайтерах, я метнулся следом.

Это была высокая девушка, брюнетка, в чистенькой, с заклепочками, оранжевой куртке и синих джинсах. Надо было идти на перехват. Времени на продумывание сценария не оставалось. Придется действовать по наитию.

Я сплюнул на ладонь вкусом оранжевой крысы и принялся лавировать в толпе. Догнать, вступить в контакт.

Девушка остановилась около красно-синей колонны в центре зала на радиальной станции. Она стояла, высматривая кого-то.

- Красавица, ты не меня ищешь? — спросил я, приближаясь к ней развязной походочкой.

- Ты еще кто такой? — Таким взглядом, как у нее, можно было бы испепелять.

- Тот, кто тебе нужен, — Я шагнул ближе, рукой с плевком прикоснулся к рукаву ее куртки.

- Исчезни. А то уебу. Я серьезно. Совсем охуели уроды. Быстро…

Я попятился. Дело было сделано. Теперь на «Комсомольскую».

На душе почему-то оставался неприятный осадок.


Загрузка...