Сын отца своего

11

Настал наконец момент, когда стрелы на штабных картах поворачивают к пунктам дислокации, когда неуловимо меняется настроение усталых людей, становящихся веселее и беззаботнее, когда добреют самые строгие командиры и снисходительнее становятся представители штаба учений — и все это значит: отбой близок.

Танки шли к городу узкой дорогой среди сплошных садов, и колонна растянулась — мешала пыль. После первого этапа учений командир полка берег батальон от лишних усилий, комбат берег роту Ордынцева, а Ордынцев — взвод Ермакова, поэтому Ермаков тащился в самом хвосте танковой колонны и со своими танкистами больше всех глотал пыль. Может, оттого и думалось ему о другом — о чистом глубоком и холодном небе, что простиралось над ними сутки назад, когда в горах преследовали «южных» и дали отдых усталым двигателям на высоте, где весной и осенью рождаются облака. Танки стояли, почти прижимаясь одним боком к скальной стене, а с другого, далеко внизу, сквозь голубоватую дымку пестрели горные луга.

— Слушай, — сказал тогда подошедший Линев. — Ты все не можешь простить мне мою тактику?.. Я о Полине.

— Давно простил… Ты лучше пойди водителями молодыми займись. — Он поднял бинокль, рассматривая вершину, покрытую вечными снегами. Вспомнил: у границы их нашел он странные цветы, похожие на светлые кораллы…

— Но я ничего не говорил о Полине ни Тоне, ни ей… Можешь мне поверить. Не такой уж я негодяй.

— Оставим это, Игорь, — дело ждет. Тебе, в сущности, виниться-то не в чем…

Теперь вспомнился тот разговор, и вдруг представился берег реки, синеватая раскаленная галька, маленькая белая ступня — так близко, что, забывшись, хлебнул из густого облака пыли…

— Будьте здоровы, товарищ лейтенант, — сказал по внутританковой связи Стрекалин.

— Пыль проклятая, — смущенно проворчал Ермаков.

…На обочине дороги, съехав колесом в глубокий кювет, торчал хлебный автофургон, одна сторона которого была желтой от пыли, другая — молочно-белой. Около подножки его стоял пожилой, плохо выбритый человек, огорченно и стеснительно заглядывая в стеклянные, безучастные «глаза» проходящих танков. Может быть, он не знал, что ни одна машина воинской колонны не может остановиться без приказа, если за нею идут другие. И Ермаков, конечно, проехал бы мимо, оставив шофера с его бедой, если бы не Стрекалин.

— Может, выдернем, товарищ лейтенант? Хлеб — дело святое.

Ермаков оглянулся и не различил идущих сзади танков за пылью — видно, сильно отстали. Сады близко подступали к дороге, и двигаться уступом тут нельзя — приходилось растягиваться.

— Петриченко, ну-ка, подверни к этому тарантасу, возьмем на буксир.

Танк вильнул, остановился, зависнув гусеницей над кюветом, и лейтенант первым спрыгнул на дорогу, вышел вперед, знаками заставив машину попятиться. Стрекалин бросился освобождать от защелок толстый стальной буксир. Двигатель смолк, и лейтенант, подойдя к шоферу, спросил:

— Что, папаша, помочь?

— Да не откажусь. — И начал объяснять с виноватой улыбкой: — Хлеб в соседний район везу — пекарня у них там на ремонте — и решил дочку попрактиковать. Она у меня учетчицей на хлебозаводе, иногда вместе ездим. Ну и крутанула руль.

— Несерьезная практика, — строго заметил Ермаков.

— Да нет, она три месяца, как сдала на любителя. А тут после города расслабилась. Месяц теперь руля не доверю, и зачеты буду еженедельно принимать. — Он улыбнулся доброй серьезной улыбкой. — Дело знаем, товарищ… — Шофер вопросительно глянул на плечи Ермакова, где под комбинезоном проступали очертания погон.

У Стрекалина одну защелку заело, он чертыхался, выгибая трос во все стороны своими ручищами. Дверца кабины скрипнула, и веселый девчоночий голос заставил танкистов глянуть в одну сторону.

— Вася? Ты?!

На подножке фургона стояла девушка в чистеньком, ладно сшитом комбинезоне…

— 3-здравствуй, — неуверенно ответил Стрекалин, и даже сквозь слой пыли стал заметен румянец на его щеках. Он быстро глянул на лейтенанта и в смущении так сильно дернул трос, что поломал защелку, вызвав сердитый окрик подошедшего Петриченко.

— Э-эй! Поосторожней лапами-то! Это тебе танк, а не бессловесная тварь. Мне перед Зайцевым за него отвечать.

Не обращая на Петриченко внимания, Стрекалин поспешно отрапортовал:

— Готово, товарищ лейтенант! Дернем, что ли, а то сзади подходят?

Сквозь редеющую завесу пыли вместе с низким волновым гулом катились слоновьи туши танков.

— Иди к ней, — негромко распорядился Ермаков, заметив, что девушка спрыгнула с подножки.

Танк двинулся и, словно игрушку, выволок грузовик на дорогу. С помощью шофера лейтенант отцепил трос от грузовика и сам закрепил его на танке, краем глаза следя за девчонкой и Стрекалиным — они, кажется, и словом не перемолвились, стояли посреди дороги и смотрели друг на друга…

Ермаков обернулся к шоферу, пытавшемуся помочь с тросом.

— Не давайте ей больше руля. Ни через месяц, ни через год — никогда не давайте… Сейчас обойдите мой танк и двигайтесь впереди. Иначе вам долго ждать. Не лезьте в пыль, ни в коем случае не лезьте. Слышите? А тыл ваш я беру на себя.

— Есть, товарищ лейтенант! — ответил шофер весело. — Да я ведь и сам бывший танкист, к тому же ремонтник, дело знаем!

— Стрекалин, пора! — окликнул Ермаков, когда шофер ужо садился в кабину.

Девчонка сделала несколько торопливых шагов к Ермакову, звонко крикнула сквозь нарастающий танковый гул:

— А я знаю вас! Мне Вася рассказывал. Вы хороший, спасибо вам!..

Минут через пять Ермаков насмешливо, с укоризной сказал Стрекалину по переговорному устройству:

— Ах, Василий Степаныч, скучно это — в коротком увольнении знакомым девушкам о своем командире рассказывать. Уж вы-то, я думал, умеете находить темы для сердечных разговоров.

— Ничего я ей особенного не говорил, — смущенно пробурчал Стрекалин.

— Уплыл кораблик бе-елый, — пропел Петриченко. — Слушай, Вася, у нее сестренки случайно нет, а? Хоть постарше, хоть помоложе — лишь бы похожая была.

Стрекалин что-то заворчал в ответ. Ермаков переключился на внешний прием и, слушая потрескивание эфира, с грустью подумал, как бы он берег свою сестренку, будь она у него, и тогда, наверное, его отношения с девушками складывались бы лучше, легче и проще, если б была сестренка… Вдруг вспомнилась мать, постаревшая, с любящим, робким и словно бы укоризненным взглядом; ежилось сердце, и он сказал себе, что, как только вернется с учений, напишет ей длинное письмо, все-все о себе расскажет. Привезти бы ее, да куда привезешь — в холостяцкое общежитие? И не захочет она уехать из таежного поселка, где прошла ее жизнь, где отец похоронен…

Хлебовоз свернул на проселок, нерешительно затормозил. Ермаков второй раз остановил танк:

— Стрекалин, бегите прощайтесь, но чтоб одна нога там, другая здесь!.. Да с отцом ее хоть познакомьтесь, небось не удосужились.

Он видел, как Стрекалин сказал что-то девчонке, пожал руку ее отцу и бросился назад.

— Они нас зовут в гости, — сообщил Строка ли и, устраиваясь на своем месте. — Особенно вас, товарищ лейтенант. Адрес у меня есть.

— Смотри, Вася, — загудел Петриченко, — уплывет твой кораблик аж за самый за горизонт: по нашему товарищу лейтенанту кое-кто уже сохнет в энском гарнизоне…

«И этот что-то знает», — беззлобно подумал Ермаков, напряженно глядя вперед. С гор подул боковой ветер, дорога сразу открылась. Петриченко резко увеличил скорость, догоняя впереди идущий танк. И показалось Ермакову: сквозь потоки солнца и синь неба, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов шла к нему девушка… Полина?.. Что ж, он сдержал свое слово и возвращается с победой. Пусть другая победа, и одержана она без ее талисмана, для Ермакова эта важнее… Но… как наваждение, снова там, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов, — другое лицо, другая улыбка…

Потом траки машин гремели по знакомым дорогам полигона, и далеко впереди головные роты останавливались, строясь в широкий прямоугольник. Там и объявили отбой. А когда это слово, подобно облегченному вздоху, пронеслось по всем экипажам, лейтенанта Ермакова вызвал подполковник.

— Надеюсь, вам хватит двух суток — сдать взвод и прибыть в Энск?

— Я на сборы больше не поеду, — ответил Ермаков, удивляясь, чего это посредник занялся спортивными делами. И почему надо сдавать взвод кому-то, когда есть заместитель?

— Какие еще сборы?! Вы назначены командиром танковой роты в часть, которой командую я. Всякие сборы пока откладываются. Командующий уже отдал распоряжение, и, надо полагать, приказ теперь подписан.

Ермаков переводил взгляд то на Ордынцева, то на подполковника.

— Но… меня хоть бы предупредили…

— Вы разве не согласны? Так командующий ясно же сказал. — Подполковник говорил недовольно, досадуя на свою забывчивость: ясно командующий говорил лишь с ним. — Все равно, приказы не обсуждаются. — И улыбнулся так добродушно, что Ермаков невольно ответил улыбкой.

— Вот так всю жизнь, — вздохнул Ордынцев. — Учишь-учишь, а чуть выучишь — фьюить! Солдаты — в запас, офицеры — на повышение.

— За выучку его спасибо, Павел Прохорович, — ответил подполковник. — Да ведь и у нас так же. На том стоим. Может, вы думаете, рано ему? — Подполковник глянул на Ордынцева строго, словно остерегая от всякой своекорыстной субъективности в оценках.

— Рано? — спросил Ордынцев. — Такого понятия нынче нету. Поздно — вот это так, это теперь и слышишь повсюду. А ему, что ж, ему — в самую пору. — Он шагнул к Ермакову, протянул руку: — Поздравляю, имею право первым поздравить… Давай командуй своей ротой. Скажу уж под настроение: свою роту на тебя оставить желал бы, да вон вы какие нынче пошли: в запас уйти не успеешь, а уж и обскакали… Не поминай лихом, коли не так что, да ротного своего помни и слова его тоже не забывай…

Он повернулся, пошел вдоль строя машин, зычно окликая танкистов, но была в его голосе нарочитая, не ордынцевская, бодрость, и Ермакову стало грустно.

Пока Юргин давал указания комбатам и ротным командирам, танкисты занимались техникой. Появившийся во взводе Зайцев что-то сердито бубнил Петриченко, стоя на броне над открытым люком моторного отделения. Петриченко устало и беззлобно отвечал. Заметив лейтенанта, оба умолкли, спрыгнули на землю.

— Здравствуйте, Зайцев, — поздоровался Ермаков первым. — Вы уж не шибко его браните, он все-таки от самого комдива благодарность получил.

— Комдиву на этом танке не ездить, — буркнул Зайцев, крутнув головой. — Да ведь и вам тоже, товарищ лейтенант. Так ведь?

— Говорят…

Экипажи взвода незаметно сходились к командирскому танку, люди окружили Ермакова, покуривая, поглядывая в стороны.

— В нашем гарнизоне останетесь? — расстроенно спросил заместитель. Его расстройство было понятно Ермакову: только-только сработался с одним командиром — жди нового.

— Уезжаю, — ответил почти виновато, и люди, словно стыдясь этой невольной и непонятной вины его, стали расходиться по машинам. Остались Зайцев, Петриченко да Стрекалин. Глядя в их отчужденные лица, Ермаков вдруг ощутил острую мгновенную тоску, почти ту же тоску, какую узнал год назад в день выпуска из военного училища. Он редко писал друзьям, может быть, потому верилось, что их курс еще не распался и еще соберется, что сам он оказался на затянувшейся стажировке, а вот уж и первый войсковой гарнизон, считай, позади. Судьба, возможно, и занесет его снова в родной полк, найдет он свою казарму, войдет в помещение своего взвода и увидит другого цвета стены, другую расстановку коек, и даже заправка их будет, наверное, другая. И другие люди выслушают незнакомого офицера, который был когда-то хозяином здесь, а через минуту-другую забудут о его посещении. Все, что случилось с ним в первый год офицерской службы, останется дорого и вечно памятно лишь ему самому да тем, которые тогда снова окажутся разбросанными по свету, как были разбросаны до службы в армии…

— Ну, полезем, что ли? — Петриченко тронул Зайцева за локоть, кивая на открытые люки танка. — Ты ж грозился регулировки проверить.

— Полезем, — буркнул Зайцев.

Ермаков догадался: их деликатно оставляют со Стрекалиным с глазу на глаз, и еще раз убедился — в одной роте не существует тайн.

Они отошли от танка, сели рядышком на отвал старого капонира. По пути Ермаков сломил сухую былинку и в раздумчивости чертил ею по твердой земле.

— Возьмите меня с собой, товарищ лейтенант, — сказал вдруг Стрекалин.

— Не стоит и разговора заводить. Кто ж позволит? Да и служить-то тебе осталось каких-нибудь месяца полтора-два… Другое дело важнее, Василий, и оно обоих нас касается. Через два-три дня я уже далеко буду, а не хочется мне, чтобы в первом моем полку и вообще где-то после меня остался недобрый след.

— Да что вы, товарищ лейтенант! Если некоторые ребята недолюбливали вас за то, что много требовали, так вы не держите обиды. Как узнали, что вас переводят… Да чего там говорить, вы гляньте — будто потерянные ходят!.. Тяжеловато бывало, это конечно, а только с вами никогда и ничего не страшно. Для солдата главное, чтоб с командиром ему — хоть в огонь. И вы справедливый — все говорят…

— Погоди, Василий, я не девушка, не надо меня комплиментами угощать… В последние дни я вот все думаю, отчего, например, ефрейтор Стрекалин, прежде самый рассудительный и уравновешенный человек во взводе, стал временами на неуправляемый танк смахивать? Отчего?

Стрекалин молчал, опустив голову.

— Значит, сам не задумывался?

— Вы насчет Петриченко, что ли? Так я всё рассказал сержанту, старшине и капитану Ордынцеву… В то воскресенье, когда вы меня в город отпустили, и рассказал. Да на моем месте, товарищ лейтенант, любой не стерпел бы. Он потом сам говорил мне — из-за разбитой, мол, бутылки разъярился… Даже извинения просил. Я тоже извинился. А он говорит: «Запомни, Вася, как только набедокуришь, я тебя в ту же каптерку запру — и ты пищать не смей». Я согласился, но ему долго ждать придется.

Ермаков, не выдержав, рассмеялся, потом, посерьезнев, спросил:

— Но в увольнении-то ты побывал ведь?

— Капитан Ордынцев отпустил. Говорит, раз командир взвода разрешил — иди, разберемся позже… Нас в понедельник на комсомольском собрании пропесочили.

— Слушай меня внимательно, Василий, — сказал Ермаков. — Весь этот год я замечал, что ты изо всех сил тянешься за своим взводным командиром, а кое в чем и подражаешь ему. Спасибо! Ты и не знаешь, как помогал мне. Но имей в виду: всякий раз, когда я делал что-либо по-своему, то часами, сутками, неделями обдумывал заранее каждый шаг. И уж потом шел напролом, но и тут по позволял себе зарываться. Кроме того, меня четыре года учили в высшем танковом, да еще год до того я на границе служил и вообще немало перевидал в жизни… Однако и у меня случаются прорывы, когда напролом пытаюсь идти… В общем, я не хочу, чтобы в тебе от нынешнего твоего командира взвода осталась вот эта… как бы поточнее? — самоуверенность, что ли, расчет на собственную безгрешность. Сам видишь: решил ты нерадивого дневального проучить на свой манер — вышли одни неприятности и смех на всю округу. Вздумал Петриченко привести в чувство — считай, до ЧП дело дошло. Отвага на войне — ничто без головы, это, между прочим, Денис Давыдов заметил. Он тоже был поэт, но и командир, каких поискать. Головы уж, во всяком случае, не терял.

Стрекалин улыбнулся:

— Вы сказали «тоже поэт», как будто меня туда же зачислили. В этом деле начинающих много, но, как говорится, подавляющее большинство в начинающих и кончает.

— А я уверен: наш Стрекалин относится к «подавляющему меньшинству», — улыбнулся Ермаков. — Способности у тебя есть, характер тоже. Только не зарывайся… Договорились?

— Подумаю, товарищ лейтенант.

— Теперь я могу спокойно собираться в дорогу.

По пути к танку Стрекалин неожиданно, чуть запинаясь, сказал:

— Вы извините, товарищ лейтенант, но… мне показалось недавно, что вы… в общем, плохое известие получили… И я не знаю, может, совсем не то, но, одним словом, я стихи вам посвятил. — Не замечая изумленного взгляда Ермакова, Стрекалин уже свободнее продолжал: — Послал в окружную газету, но, боюсь, посвящение снимут. Можно я отдам вам в казарме? У меня есть написанные.

— Ну еще бы! — улыбнулся Ермаков. — С удовольствием приму, только вот известий плохих я не получал… Хотя… Да это, в конце концов, не имеет значения. Спасибо тебе, Василий.