Сын старика

Лев Владимирович КАНТОРОВИЧ

СЫН СТАРИКА

Рассказ

Г. Г. С о к о л о в у

Он приехал к нам прямо из училища.

Я как раз дежурил по штабу, и ко мне он явился. Молоденький такой, совсем мальчик. Одет во все новое, кубики в петлицах блестят, ремни и амуниция новенькие, фуражечка, воротничок и все такое.

А жарища была страшная. Он пришел весь потный, мокрый насквозь, но старался вид иметь щегольской. Все время он улыбался, и я подумал почему-то, что он похож на щенка, который просит, чтоб его приласкали. Лицо у него было симпатичное, и в общем он мне понравился, но именно щенка он мне напоминал.

По летам я тогда был немногим его старше, но в Азии служил уже несколько лет и за эти несколько лет кое-чему научился.

А он, значит, встал по всей форме и доложил: так и так. Назначен к вам в отряд. И сразу пожал мне руку и все говорил и спрашивал, просто рта не закрывая, и все время улыбался.

Он, видите ли, только что кавалерийскую школу окончил, и как хорошо, что его послали сразу после школы на боевую работу, на границу, и как он теоретические знания станет теперь в боевой практике применять, и хорошие ли у нас лошади. Он, видите ли, безумно лошадей обожает. И кто у нас отрядом командует, хороший ли человек и командир опытный ли.

А отрядом тогда командовал Петр Петрович Тарасов. Собственно, был он инспектором в округе, но на участке этого отряда как раз ожидались кое-какие веселые дела, и округ послал Петра Петровича Тарасова к делам этим приготовиться и встретить кое-кого как быть следует. Меня Петр Петрович Тарасов с собой притащил из округа. Время было как раз напряженное. А надо сказать, Петра Петровича Тарасова мы все любили просто удивительно. Знали его хорошо и любили. С ним куда угодно шли спокойно. Человек он был, на первый взгляд, немножко мрачный, неразговорчивый, вроде будто угрюмый. Называли его у нас Стариком. Был он старше почти всех наших командиров. Характером Старик был крут, а на похвалу скупой, но зато уж если почувствуешь, что он тобой доволен, так и наград никаких не надо. Ну, а если чего-нибудь не так сделаешь или провинишься как-нибудь, так он еще ничего не сказал, а ты уж просто и места себе не находишь и из кожи вон лезешь, чтобы загладить свою провинность. И самым главным кажется не то, что тебя наказание ждет, а как это ты Старика огорчил.

Ну, хорошо. Сказал я, значит этому мальчику, что, мол, начальник отряда недавно приехал, а он нахмурился: "Ах, это вот плохо! Еще и неизвестно, как командовать этот начальник отряда будет, боевой ли он командир, опытный ли?"

Я уже говорил - сам я молод был, вроде него мальчишка, и за нашего Старика готов был в драку лезть. Я встал, значит, и сказал ему, что командир у нас замечательный и что всякому сопляку нечего в этом сомневаться. Думал я, что он обидится, а он смутился, покраснел и ответил мне: "Правильно, мол. Глупость я сказал! Простите, мол, меня. Вы мне замечание правильно сделали". И так ему, знаете ли, неловко было, что я его даже пожалел.

Я пошел докладывать. Старик сидел у себя в кабинете над картой и думал. Я доложил, что, мол, прибыл новый командир, а он, глаз от карты не подымая, спрашивает: "Молодой?" Я ответил: "Да, молодой. Только из школы".

Тогда Старик на меня посмотрел, улыбнулся и сказал: "Снова птенцов учить придется? Пусть войдет".

Хорошо. Я вышел и сказал приезжему: "Идите к начальнику", - и он еще раз гимнастерку оправил и пошел. А кабинет начальника отряда от помещения дежурного отделяла тоненькая перегородка, так что я невольно все слышал.

Вот вошел этот мальчик, слышно было, как он каблуками стукнул и шпоры звякнули. Потом долгое молчание. Я уже знал: Старик сидит над столом наклонясь, трубочкой попыхивает и разглядывает карту, будто и нет в комнате никого. Ну, этот мальчик помолчал, помолчал, а потом начал как-то уверенно: "Явился в ваше распоряжение..." - и вдруг, слышно мне, он осекся и вскрикнул во весь голос: "Папа!" - и Старик, слышно, вскочил, кресло отбросил и тоже крикнул: "Андрюшка!"

Я, помню, очень удивился. Как-то неожиданно получилось.

Потом слышно мне было, как Старик сказал: "Ну, покажись, покажись-ка, сын..." И потом стал ходить по кабинету и насвистывать, а мальчик этот, сын его, значит, все говорил и говорил, и все про то же: ах, мол, как это замечательно сразу после школы да в боевую обстановку, и как это он теоретические навыки станет применять практически, и все в том же духе. А Старик, слышно мне, трубку выколотил, спичкой чиркнул и снова насвистывает.

Потом позвал меня.

- Слушай, - говорит, - вот прислали нам нового командира. Его назначить вместо Петрова. Пусть Петров передает ему свой взвод. А Петрова на тринадцатую заставу. Понял? Ты ему объясни наши порядки. - Тут старик обернулся и посмотрел на сына. Мальчик стоял, прислонясь к стене, курил папиросу и улыбался.

Старик просвистел сигнал: "Рысью размашистой, но не раскидистой, для сбережения силы коней". Я знал: сейчас будет буря. Но мальчишка ничего не понимал. Он смеялся во весь рот и явно хотел еще поболтать.

Старик нахмурил брови и снова повернулся ко мне.

- Его фамилия Тарасов, - сказал он, в упор глядя на меня. - Мой однофамилец. Понял?

Я стоял по команде "смирно".

- Точно так, - сказал я.

Тогда Старик тихо и очень сердито сказал мальчику, своему "однофамильцу":

- Вас отвратительно учат в этих школах. Как вы стоите? Что? Какое право имеете вы так стоять при мне и вот при нем, при стреляных и рубленых боевых командирах?

У мальчика сделалось такое лицо, будто его неожиданно ударили плетью по спине. Он даже толком не понял, в чем дело. А Старик крикнул страшным голосом, голосом, от которого на манеже вздрагивали лошади:

- Встать, смирно!..

Мальчик бросил папиросу и вытянулся. При этом он нахмурил брови и стал очень похож лицом на Петра Петровича Тарасова. Я подумал: "Ого! Кажется, сынок кое-чего стоит!" Мальчик мне нравился.

- Дисциплина нужна, - сказал Старик, глядя на сына. - Мне дисциплина нужна же-лез-на-я. Понятно? Мне нужны солдаты. Понятно? Марш!

Мальчик выдержал взгляд Старика, а, честно скажу, я знал хороших командиров, которые робели от этого взгляда. Ну, а мальчик выдержал и лихо повернулся, так брякнув каблуками, что вздрогнул графин на столе, и вышел. Я пошел за ним и велел посыльному найти Петрова. Мальчик присел на подоконник возле моего стола и уставился в окно.

Надо сказать, вид из этого окна был невеселый. Серые холмы, покрытые низенькой, сожженной солнцем травкой, и земля вся в трещинах от жары, и вдали горы и пустое небо.

Селение, в котором было управление отряда, выглядело совсем мрачно. Несколько глинобитных домиков и глиняные дувалы - и все это будто сделано из слипшейся пыли.

Где-то поблизости закричал верблюд, и гортанный резкий крик даже мне показался таким печальным, таким безнадежно тоскливым, что и не расскажешь.

Наверное, этот мальчик, кончая кавалерийское училище и прицепляя новенькие кубики на свои петлицы, думал о блестящих кавалерийских атаках, о красивой форме, о лихости кавалерийской, а тут песок и горы, и жара адская, и что еще ждет его впереди...

Мне захотелось поговорить с ним.

- Ваша фамилия Тарасов? - спросил я.

Он молча кивнул головой.

Я подумал: "Нелегко тебе, парень" - и спросил нарочно:

- Вы не родственник нашему начальнику?

Он вздрогнул и нахмурился.

- Нет, - он сказал, - однофамилец.

Я подумал: "Хорошо. Значит, ты тоже закусил удила".

- Вот, погодите, - сказал я небрежным голосом. - Поработаете с нами и узнаете, какой замечательный командир Тарасов.

Он весь повернулся ко мне и сказал, как-то особенно коротко выговаривая слова:

- Не нахожу. По-моему, он черствый и недалекий человек.

А лицо у него здорово смахивало на отца.

Я подумал тогда: "Он еще себя покажет, этот тугоуздный мальчик". А он головой тряхнул, улыбнулся и сказал со вздохом:

- Ну, ладно! Хорошо, во всяком случае, что у меня настоящая боевая работа будет.

Тут пришел Петров, и я познакомил их и сказал Петрову, в чем дело. Петров обрадовался, как именинник, потому что ему до смерти надоело возиться с верблюдами.

Дело в том, что назначение, которое Старик придумал своему сыну, было первым испытанием. Мальчик, конечно, мечтал о военных подвигах, о битвах и о прочей романтике, а Петров со своим взводом занимался не очень романтической деятельностью. Петр Петрович Тарасов готовился к серьезной драке с басмачами, и для этого предприятия нужно было заранее в разные пункты забросить сено для коней, пищу и боеприпасы. Словом, нужны были обозные средства, а какие средства возможны в веселых азиатских местах? Верблюды. Вот верблюдами-то и занимался Петров со своим взводом. Пригоняли к нам местные жители верблюдов, и Петров покупал их и приучал к вьюку и к седлу. Верблюд - зверь умный, но с характером, и работа эта требовала характера, и мало здесь могла пригодиться кавалерийская доблесть.

Ну, пока мы с Петровым разговаривали, мальчик еще ничего не понимал, а потом ушли они с Петровым, и я остался один и думал, что сейчас ты, парень, увидишь, какая предстоит тебе боевая деятельность.

Прошло так с полчаса, и входит ко мне этот мальчик. Я посмотрел на него, и снова мне его жалко сделалось: он даже побледнел весь, и губы дрожат, и глаза такие, знаете ли, не знаю уж, как объяснить, будто лучший друг его по лицу ударил.

- Будьте добры, - он мне сказал. - Пожалуйста, доложите начальнику отряда, что мною взвод Петрова принят.

Сказал, повернулся и вышел.

Вот так, значит, начал он служить у нас в отряде.

Я не ошибся, - он оказался славным парнем, но ему пришлось многое вытерпеть. Петр Петрович Тарасов, его отец, придирался к нему и не давал ему спуска даже за малейшую ошибку, а он молча сносил все и ни разу не жаловался. Старику, видите ли, не нравилось, что сын его такой чистенький, такой щегольский с виду, что солдатских навыков, боевых привычек, суровости военной у него нет. Старик всем говорил, что мальчик - его однофамилец, и все в отряде поверили этому. Все - кроме меня.

А мне пришлось еще один раз услышать разговор сына с отцом. Это было ночью. Я докладывал Петру Петровичу о результатах моей разведки, - я только что вернулся с гор, и мне удалось кое-что пронюхать. Я узнал, что банда Шайтан-бека бродит возле самой границы на той стороне и что со дня на день можно ждать банду к нам. Вот я доложил Петру Петровичу об этом, и Старик похвалил меня и сказал, что теперь-то мы обязательно скрутим Шайтан-бека и что пора разворачиваться ему навстречу.

Потом он велел позвать молодого Тарасова.

Мальчик явился. Похудел он, кожа на лице почернела от загара, а на скулах и на носу облезла клочьями. Это он, видите ли, целыми днями на самой на жаре со своими верблюдами возился. Он, бедняга, думал поскорее отделаться от ненавистных зверей, но Старик требовал все новых и новых вьюков.

Пришел, значит, мальчик и встал по всей форме. Явился, мол, по вашему приказанию. Гимнастерка на нем грязная, сапоги в пыли, в навозе верблюжьем, руки перемазаны и лицо усталое. Снова мне его жалко стало, а Петр Петрович еще сказал:

- Что ж это вы не так щегольски одеты, товарищ Тарасов? Или верблюжью кавалерию считаете хуже лошадиной? Нехорошо командиру вид иметь неряшливый.

Мальчик нахмурился и ответил: "Прошу, мол, простить. Не успел переодеться".

Тогда Петр Петрович спросил, как дела с вьюками, и мальчик доложил ему и потом сказал:

- Хотел бы поговорить с вами по личному вопросу.

В этот момент зазвонил телефон, и Петр Петрович взял трубку, и некоторое время очень тихо было, только слышался торопливый треск в телефонной трубке.

Петр Петрович положил трубку и помолчал. Когда он заговорил, голос у него был очень спокойный.

- Всех командиров созвать ко мне, - сказал он. - Через пятнадцать минут. Разведчики Шайтан-бека налетели на тринадцатую заставу, и Петров убит. Ты, - это он ко мне обратился, - ты не уходи далеко. Будь у дежурного.

Я вышел и послал дежурного созывать командиров, а сам остался возле окна и думал о Петрове. Мы хорошо знали друг друга, и я любил его, и вот теперь он убит. Я смотрел в темное окно, и звезды мерцали на черном-черном небе, и цикады стрекотали, и где-то недалеко плакал шакал.

За перегородкой, в кабинете Старика, было тихо. Потом я услыхал, как Старик чиркнул спичкой.

- Кури, Андрюша, - сказал он сыну.

- Не хочу, - это мальчик ответил, и сказал он это так, будто бросил вызов Старику.

Тогда, слышу я, Петр Петрович трубочкой фыркнул и говорит тихонько:

- Сердишься? Ну и зря. По глупости злишься. По молодости лет.

Мне показалось, что голос у Старика усталый и печальный.

Помолчали они, и потом мальчик сказал:

- Я хочу поговорить с тобой, отец!

Старик заговорил снова так же тихо и будто мальчик ничего не сказал.

- Петров, - говорит, - был отличным командиром. Его отец - паровозный машинист.

- Я думал, - громче говорит мальчик, - я думал, ты не для того решил скрывать, что я твой сын...

А Старик не слушает.

- Отец Петрова, - говорит, - паровозный машинист. Он старше меня, а сын был ровесник тебе. Трубку курил, чтобы казаться взрослее. Теперь, говорит, Шайтан-бек уже не пойдет через тринадцатую заставу. Теперь он пойдет по долине.

И тут, я слышу, мальчик не выдержал и прямо крикнул:

- Я утверждаю, что ты хочешь уберечь меня!

Я думал, сейчас произойдет что-нибудь страшное. Старик наш был вспыльчивый, неудержимый человек. Но, совсем для меня неожиданно, я услыхал, как он заговорил все тем же тихим и грустным голосом:

- Разве ты знаешь, что такое война? Я старый солдат, и я хочу, чтобы мой сын был настоящим солдатом.

Мальчик сказал:

- Я командир...

Мне слышно было, как дрожал его голос, будто он чуть не плачет.

- Командир? - повторил Старик. - Ты думаешь, война - это скакать на белом коне и проявлять героизм? Война - работа и терпение, выдержка и работа. Храбрость? Конечно, и храбрость. Но настоящая храбрость совсем не в том, чтобы умереть. А смерть... смерть... К смерти товарищей человек никогда не привыкает. Бедняга Петров...

Снова долгое время из-за перегородки ничего не было слышно, и потом сын Старика сказал, запинаясь от волнения:

- Папа, - сказал он, - я не могу, понимаешь, не могу мириться с сознанием, что я в безопасности...

Он не договорил до конца, потому что зазвонил телефон, и Петр Петрович стал говорить по телефону, а тут уже пришли командиры, и мальчик снова стал Тарасовым-младшим, однофамильцем начальника отряда.

Все командиры собрались, и Старик открыл совещание.

- Погиб Петров, - сказал он, - погиб наш товарищ, и мы должны отплатить за него. Шайтан-бек, старый убийца, собирается к нам. Мы должны взять Шайтан-бека, взять во что бы то ни стало, взять живым или мертвым. Лучше живым.

И Старик рассказал нам, как он хочет это сделать.

Уже несколько месяцев гонялся Старик за Шайтан-беком. Они хорошо знали друг друга, хотя никогда еще не виделись. Шайтан-бек хитрил и путал следы, а Старик гонялся за ним и распутывал петли его следов и без устали преследовал банду. Шайтан-бек прилагал все силы, чтобы не встречаться со Стариком, а Старик всеми силами добивался этой встречи. Осилить Шайтан-бека было делом нелегким. Мы все это хорошо знали. Но так же хорошо мы знали, что невозможно переупрямить нашего Старика. В последний раз Шайтан-бек едва удрал, потеряв в коротком бою половину своей банды. Теперь Старик снова разведал планы басмачей и снова приготовился встретить Шайтан-бека, и эта встреча должна была наконец состояться.

Старик хорошо знал привычки Шайтан-бека и решил, что после налета на тринадцатую заставу Шайтан-бек поведет свою банду в другом месте, в месте, где его не будут ждать.

Очевидно, он выберет путь по долине. Там-то решил Старик сосредоточить главные силы.

Ну, на совещании длинных разговоров не было, потому что мы, командиры, и так очень хорошо всё знали. Пожалуй, только один сын Старика не знал всех подробностей, но он молчал и ни о чем не спрашивал.

Старик отдал последние приказания и уже в самом конце сказал, что вместо Петрова на тринадцатую заставу назначается Тарасов-младший.

Помню, я подумал, что похоже, будто Старик действительно хочет уберечь своего сына, - всем нам передалась уверенность, что Шайтан-бек пойдет где угодно, только не через участок тринадцатой.

Уже брезжил рассвет, когда кончилось совещание. Собираться нам было недолго. Солнце еще не поднялось, а все мы уже разъехались из отряда.

Мне было поручено командование маневренной группой. Свой полуэскадрон я должен был вывести на левый берег ручья, у края долины, там в засаде дождаться басмачей и, пропустив голову банды мимо себя, ударить во фланг.

План Старика заключался в том, чтобы захватить Шайтан-бека в кольцо.

Вот, значит, поднял я бойцов по тревоге, и в сумерках мы выехали за ворота.

Было еще прохладно, и пыль прибило росой.

Минут через десять мы догнали двоих всадников. Это оказался сын Старика с коноводом. Они ехали шагом. Завидев меня, сын Старика сдержал лошадь и, когда я поравнялся с ним, поехал рядом.

- Я поджидал вас, - сказал он. - Нам ведь по дороге.

Я посмотрел на него и вижу - он улыбается, и глаза у него сверкают, и весь он просто ходуном ходит от возбуждения. А он говорит:

- Знаете, дождался я все-таки первого боя. Ведь будет бой сегодня. Я, - говорит, - чувствую: обязательно бой будет, и именно сегодня.

Хотел я ему сказать, что если и будет бой, то ему в нем не участвовать, потому что через тринадцатую заставу басмачи не пойдут, но промолчал. Очень уж веселым он мне показался в то утро, и я решил не омрачать его радость.

А он говорит:

- Вы представить себе не можете, до чего мне хорошо сегодня и легко как-то! Места эти, - говорит, - просто удивительно до чего мне нравятся.

И правда, красиво показалось мне вокруг. Солнце из-за гор еще не встало, но розовое небо светилось, и вспыхивали розовые облачка возле вершин, и туман клубился в ущельях. Жаворонки кувыркались и щелкали высоко вверху. Копыта лошадей мерно и мягко стучали по влажной земле, и изредка тихонько звякал клинок или винтовка, или фыркала лошадь, вкусно хрустя трензелями.

Мне трудно это объяснить, но мальчик, ехавший рядом со мной в парадной своей гимнастерке, в ремнях и в лихой фуражке, ловкий и складный, на небольшой гнедой лошади, весь он, всем своим видом и всем, что он говорил, как-то очень подходил к ясному утру.

Мальчик, знаете, был взволнован. Молодой ведь он был, да и всегда какое-то особенное чувство овладевает человеком в утро перед первым боем. Это я часто замечал.

Хотелось мальчику говорить и говорить. Что называется, душу раскрыть хотелось, но дороги наши расходились, и я попрощался с ним. Он, улыбаясь, протянул мне руку. Таким я его и запомнил: с мальчишеской ласковой улыбкой, на гнедой лошадке, весь освещенный розовыми лучами солнца.

На прощанье он сказал мне:

- Всего хорошего. Я уверен, - говорит, - именно сегодня будет бой. Увидимся ли?..

Я ответил:

- Конечно, увидимся! - Крикнул моим бойцам: - Марш, марш! - И мы понеслись по дороге. На повороте я оглянулся.

Сын Старика скакал галопом, легко нагнувшись вперед и коротко подобрав поводья.

Я привел свой полуэскадрон к ручью, мы расположились в засаде, скрытые глубоким оврагом, и стали ждать. Басмачи могли появиться в любую минуту, и мы были готовы.

В полдень на автомобиле приехал Старик. Он был спокоен и весел, шутил с бойцами и сказал мне, что сегодня Шайтан-бек не уйдет от нас.

У бойцов настроение было хорошее, и мы ждали банду с минуты на минуту, но никаких признаков басмачей не было.

Старик уехал на двенадцатую заставу. Эта застава стояла в долине, и мимо нее должен был пройти Шайтан-бек.

Ну, хорошо. Солнце поднялось высоко, стало нестерпимо жарко, и бойцы начали нервничать.

Часа в два снова приехал Старик. Он был весь в пыли, но по-прежнему веселый и спокойный.

- Ничего, ничего, - сказал он. - Выдержка, выдержка и еще раз выдержка. Шайтан-бек, старая лисица, догадался, что мы ждем его, и он тоже ждет, он ждет, пока мы устанем от нетерпения и от проклятой жары.

Никто не знал привычек басмачей так хорошо, как наш Старик.

Мы изнывали от жары, воздух был похож на расплавленный металл, и трескалась земля, и вода в ручье напоминала жидкое масло. Было тихо. Так тихо, будто все умерло, и даже цикады перестали трещать. Нам казалось, что жара больше не может усиливаться, но с каждой минутой становилось все жарче и жарче. И вот тогда-то в мертвой тишине мы услыхали топот копыт, и дозорные наверху, над оврагом, увидели всадника. Красноармеец прискакал с двенадцатой заставы. Весь в поту, почти обезумевший от жары, он доложил, что банда Шайтан-бека перешла границу и идет по долине. Доложив, красноармеец лег животом на землю возле ручья и погрузил голову в теплую воду.

Потом мы услыхали визг басмачей и выстрелы, и в облаке раскаленной пыли банда пронеслась мимо нас, и тогда мы выскочили из оврага и ударили им во фланг.

Мы молча рубились с ними, а безжалостное солнце жгло нас. Ветра не было, и пыль неподвижно стояла над нами.

Вы знаете, что значит бой в такую жару? Если вы знаете, то вам все понятно. Рассказать об этом нельзя.

Я думаю, ад должен быть примерно таким.

Ну, словом, мы опрокинули их, взяли в кольцо, захватили всю банду, и вот тогда-то и выяснилось, что Шайтан-бека нет. Его нигде не было.

На потрескавшейся земле лежали убитые. Жадные птицы - грифы и беркуты - прыгали возле трупов и не боялись нас. Мы отгоняли их, и они прыгали, не взлетая, и хрипло кричали. От них пахло гнилью. Мы осмотрели всех убитых, а Шайтан-бека не было среди них. И среди пленных его не было.

Старик ничего не сказал. Он велел мне ехать с ним и шоферу приказал газовать изо всех сил, и мы понеслись в управление отряда. Всю дорогу Старик молчал.

В отряде он приказал мне связаться со всеми заставами.

Не знаю почему - прежде всего я позвонил на тринадцатую заставу. Мне долго никто не отвечал, а потом подошел дежурный. Я спросил его, где он был, и он сказал, что он остался один на заставе и был снаружи. Я не понял и велел позвать начальника. Тогда дежурный ответил мне, что он уже, мол, сказал - он один на заставе, а новый начальник с бойцами уехал. Я разозлился и выругался: "Куда уехал? Почему ничего не доложили?" Дежурный невозмутимо ответил, что этого он не знает, потому начальник ничего ему не приказывал и ничего не велел докладывать.

Я побежал к Старику. Он выслушал меня и нахмурился.

Минуты три я ждал, а он молчал и пыхтел трубкой.

- Очень плохо, - сказал он потом и больше ничего не прибавил.

Через пять минут мы с ним неслись в автомобиле на тринадцатую заставу.

Это была бешеная езда. Мы задыхались от пыли, в радиаторе кипела вода, машина дрожала, как загнанная лошадь, и солнце, желтое солнце, пылало на белом от жары небе.

Я не спал уже трое суток, несколько раз тяжелая дремота овладевала мной, и я забывался, несмотря на сумасшедшие толчки. Я просыпался с таким чувством, будто сейчас умру, и видел перед собой сутулую спину Старика и землю, сожженную солнцем, и снова засыпал на несколько минут.

Старик торопил шофера, и мы неслись по страшной дороге со скоростью восьмидесяти километров в час.

Я думаю, только счастливой случайностью можно объяснить, что мы не разбились.

На тринадцатой заставе нас встретил дежурный. Это был тот самый парень, с которым я говорил по телефону. Украинец родом, огромного роста, красивый и, очевидно, очень сильный человек, он был на редкость хладнокровен.

Встретив Старика, он встал по команде "смирно" и доложил так спокойно, будто вообще ничего не случилось. По его словам выходило так: еще утром новый начальник поднял всех бойцов, велел седлать и вообще привел заставу в полную боевую готовность. Днем пришло известие о бое в долине, и тогда начальник приказал садиться на коней, и сам сел на коня бывшего начальника и со всеми бойцами заставы, кроме дежурного, поскакал вдоль границы по направлению к двенадцатой заставе. Вот и все, что знал хладнокровный дежурный.

Старик очень встревожился и сам позвонил на двенадцатую заставу. Ему ответили, что начальник заставы тринадцать не появлялся.

Мы ничего не понимали и больше ничего не могли узнать. Я предложил Старику возвращаться обратно, в управление отряда, но Старик сказал:

- Нет. Позвони туда и предупреди. До утра я буду здесь.

Было похоже, будто Старик в каком-то мрачном оцепенении. Он сидел неподвижно возле стола, с погасшей трубкой в зубах.

Я больше не мог бороться с усталостью. Я расстелил бурку на полу и уснул.

Мне ничего не снилось в ту ночь. Я несколько раз просыпался и видел, что Старик все так же сидит за столом. Несколько раз звонили из управления отряда, и Старик говорил негромко. Он не спал всю ночь. Утром он сидел на том же месте, с потухшей трубкой в зубах, и глаза его были воспалены от бессонницы. Я уже сказал: было похоже, что он в каком-то оцепенении.

Ночью было прохладней, но ночь кончилась, небо стало красным, и из-за гор вылезло неумолимое оранжевое солнце.

Я встал и подошел к Старику.

Он вздрогнул и потер ладонью лицо. Мне показалось, что он сильно постарел за эту ночь.

Мы вышли из помещения заставы. Уже было жарко. Шофер возился возле запыленного автомобиля.

- Очень плохо, - тихо сказал Старик.

Я старался не глядеть на него.

Он направился к автомобилю. Он шел медленно, сильно сутулясь и устало волоча ноги.

И вот тогда-то мы услыхали топот копыт. Нас было четверо на дворе заставы - Старик, дежурный по заставе, шофер и я, - и все четверо сразу услыхали, как топочет быстро скачущая лошадь. Мы не успели добежать до ворот заставы, когда всадник влетел в ворота.

Это был сын Старика. Это был именно он, но как непохож он был на того мальчика, с которым я прощался накануне утром у разветвления дороги. Сейчас он сидел на огромном вороном жеребце, - я хорошо знал этого коня, это был конь Петрова. Жеребец был серым от пота. Сын Старика на полном скаку осадил его, так что конь присел на задние ноги, подняв облако пыли. Сын Старика соскочил с седла и пошел прямо к отцу. Он шел кавалерийской походкой, легко покачиваясь. Его гимнастерка была изодрана. Загорелое лицо почернело и осунулось, и какое-то новое выражение появилось у него. Его лицо стало суровым, почти мрачным, и, вместе с тем, гордая веселость была в его глазах.

Он тяжело дышал.

Он подошел к отцу и сказал отрывисто и очень громко:

- Докладывает Тарасов, начзаставы тринадцать. Я самовольно повел всех бойцов заставы, кроме одного, в направлении заставы двенадцать.

Он замолчал и облизал запекшиеся губы.

Я посмотрел на Старика. Никогда раньше я не думал, что у него может быть такой вид. Он сказал хрипло, не спуская глаз с лица молодого Тарасова:

- Ну, и что же? - сказал Старик. - Что же дальше?

Его сын молчал.

- Где твои бойцы? - неистово крикнул Старик. Он мертвенно побледнел и шагнул к сыну.

Его сын улыбнулся. Да, да, улыбнулся спокойно и чуть-чуть снисходительно. Он смотрел на своего отца и улыбался ему в лицо. Когда он заговорил, мы снова услышали топот копыт.

- Вот они едут, - сказал сын Старика. - Они едут с пленными. Я поймал Шайтан-бека. Я поехал вперед, чтобы скорей сообщить тебе, отец...

Он вдруг назвал Старика отцом, и Старик бросился к нему, и обнял его, и поцеловал прямо в губы.

- Очень хочется пить, - тихо сказал сын Старика.

Во двор заставы въезжали бойцы. Они конвоировали пленных. Халаты басмачей были изодраны. Густой слой пыли покрывал их, и сквозь пыль виднелись бурые пятна запекшейся крови. У некоторых пленных белели повязки на головах, у иных руки были забинтованы.

Красноармейцы окружили их с оружием наготове.

Впереди басмачей на прекрасной лошади ехал старик. У него было серое морщинистое лицо и красные слезящиеся глаза. Давно заживший розовый шрам пересекал его левую щеку.

Я сразу понял, что это Шайтан-бек.

Трое красноармейцев не спускали с него глаз.

На середине двора Шайтан-бек остановил лошадь, медленно слез на землю и, прихрамывая, пошел к нам.

- Кто из вас начальник Тарасов? - сказал он, чисто выговаривая русские слова.

Наш Старик ответил ему:

- Здравствуй, Шайтан-бек. Я давно хотел повидаться с тобой.

Шайтан-бек оскалил зубы и резко повернулся к сыну Старика.

- Вот этот джигит взял меня, - громко и быстро заговорил старый басмач. - Он мальчишка, но мне не стыдно, что он взял меня. Он смелый человек. Он рубился со мной в ущелье. Я не хотел стрелять. Я боялся, что горное эхо разнесет звуки выстрелов и ты, начальник Тарасов, пришлешь своих аскеров. Поэтому я приказал моим людям не стрелять, и мы рубились в узком ущелье. Я не знаю, почему он не стрелял. Может быть, он еще недостаточно умен. Или он хотел взять меня живым. Я не знаю. В бою он нашел меня, и мой клыч сломался о его клинок. Он не убил меня, хотя я ранил его в руку. Он взял меня в плен, и тогда те мои джигиты, которые остались в живых, тоже сдались на твою милость, начальник Тарасов. Если ты угадал, что я пойду здесь, пока другие мои люди бьются с твоими аскерами там, в долине, если ты угадал и послал мне навстречу смелого мальчишку, тогда я по праву твой пленник. Но я думаю, что не твоя хитрость победила сегодня мою хитрость. Молодость и судьба! Вот что победило Шайтан-бека. Судьба любит помогать молодым, начальник Тарасов. Судьбе надоедают старики. Я старик и воин. Я не боюсь смерти и не жалею ни о чем. Я ненавижу моих врагов, но больше всех я ненавижу тебя, начальник Тарасов, и я рад, что не тебе суждено было взять меня.

Тогда наш Старик улыбнулся и положил руку на плечо молодого Тарасова.

- Может быть, - сказал Старик Шайтан-беку. - Может быть, ты кое в чем прав, Шайтан-бек. Но знаешь ли ты, кто взял тебя?

Старик говорил, все время улыбаясь.

- Знаешь ли ты, Шайтан-бек, - сказал он, - знаешь ли ты, старая лисица, что смелый человек, победивший тебя, - сын мой?

Шайтан-бек пристально посмотрел на Старика и потом на молодого Тарасова. Наверное, он увидел, как похожи они друг на друга. Он поклонился Старику.

- Тогда я твой пленник, - сказал он, выпрямляясь и закрывая глаза.

Старик повернулся к сыну. Он улыбался все время. Он сказал:

- Но за самовольство ты отсидишь десять суток.

Сын Старика хмурился и глядел в землю.

- Слушаюсь, - сказал он и, помолчав, прибавил: - Прошу об одном: вороного коня оставить мне.

Он говорил о коне Петрова, о чудном вороном жеребце, на котором ездил покойный Петров.

- Хорошо, - ответил Старик.

Он все время улыбался. У него было очень счастливое лицо.

Вот с тех пор знаменитый вороной жеребец остался у сына Старика.

Жеребец был чудесный, и на нем сын Старика два раза выигрывал окружные скачки, а через год вороного жеребца убили в бою, но это уже совсем другая история.

1940