Ветры земные. Книга 1. Сын заката

Глава 2. Башня и колодец

Патор был облачен в белое, как подобает его сану. Он – высочайший служитель Башни в пределах Эндэры и Тагезы – сейчас пребывал в обители, на верхнем ее ярусе, в зале приема. Он был тут полновластным хозяином и смотрелся внушительно… но как-то неоднозначно.

Внушительно уже потому, что был высок и не особенно стар, не до одряхления. Патор хранил спину прямой и держал подбородок вздернутым, несколько надменно. Он сидел в кресле, установленном на возвышении в две ступени. Яркая белизна облачения выгодно подчеркивалась сиянием луча: день изливал всю благодать солнца одному лишь служителю божьему, словно парящему в полумраке обширной залы. Окна по большей части выходили на закат и пока оставались в тени, шторы усердно копили сумрак. Вероятно, потому патор и избрал для приема этот зал.

Неоднозначность в продуманную картину приема вносило поведение гостя. Это был весьма молодой человек, одетый в скромное дорожное платье, без герба и иных отличительных признаков происхождения, без украшений. Гость стоя выслушивал речь служителя, как, вроде бы, и подобает. Но – стоя спиной к патору! Все свое внимание гость уделял дивному виду, открытому для взгляда со столь изрядной высоты: всё же двенадцатый ярус башни! Потакая любознательности, мирянин отдернул тяжелый бархат, призванный сберегать тень и прохладу даже в полдень и даже здесь, под самым шпилем оплота главной башни обители Серебряного Света.

Башня – у этого слова много смыслов. Так называют белокаменный перст высочайшего строения во всякой обители. Подобное строение обычно имеет круглую форму или возводится квадратом кладки, ориентированным по сторонам света. Перст башни увенчан шпилем и указует в небеса или же в облака, явись они затенять виноградники среди лета.

Башня – не только строение, тот же смысл имеет и символ веры. А еще Башня – произносимое шепотом и с опаской определение силы, немалой и все растущей, сосредоточенной в руках служителей божьих.

Выказал ли гость уважение, явившись сюда по приглашению патора? Или обозначил слабость и признал патора первым среди равных? Может, он вознамерился разрешить некие сомнения? Или пожелал всего лишь насладиться видом из окна, как сообщил еще до начала беседы? В точности ответа не знали ни патор, ни его ближние, ни, может статься, сам гость.

– «… таким образом, лоза моих рассуждений принесла сей плод, долгожданный, взлелеянный на почвах наблюдений и молитв. Воистину неоспоримо единство корня, из коего происходят верования севера и юга, а также и диковатые, маловнятные нам культы заокраинного и полулегендарного востока. Корень же исконный есть древнейшая вера предков наших, постепенно обросшая листвой языковых и обрядовых особенностей, сокрывших извечный и неизменный единый ствол в пестроте сиюминутных различий. Увы нам, различия подобно листве заслонили главное, породив нечестивую распрю…», – голос патора Паоло пресекся, рука небрежно, с отвращением, стряхнула свиток с подставки для книг. – Полагаю, довольно чтения, мне тягостно повторять измышления и отравлять ваш слух. И так очевидно: безумец даже теологические рассуждения сделал ересью, богохульным средством, призванным прекратить, как он выразился, «распрю». Распрей же, Ваше Ве…

– Помилуйте, я смиренный паломник, – с долей раздражения отметил гость, так и не обернувшись, но выказав должное усердие в поддержании своей игры в неузнанность. – Я внемлю словам мудрости, преисполненный веры и смирения.

– Конечно же. Итак, продолжим. Распрей презренный отщепенец смел именовать поход во имя веры, принесший одному только вашему деду земли до самого перешейка Канто и девять крепостей: Тольэс, Ба…

– Не жалуюсь на память, – поморщился гость, снова сосредоточившись на изучении долины. – Патор, воистину Башня умеет и удивлять, и творить чудеса. Я совершил небольшую прогулку, покинув столицу в преддверии большой жары. В путь я отправился с определенными убеждениями. Как мнилось мне, неоспоримыми. Ту распрю начали южане, хроники дворца ничуть не лживы. Но весь урожай собрали не они, а мы. Однако же способ… скажем так, жатвы не выглядит безупречным даже в открытых семейных хрониках.

– Если бы старик успел вынести за порог обители свои бредни, долина Сантэрии, того и гляди, осмелилась бы объявить себя центром мира, ничуть не заботясь о мнении самого маджестика. Ложная гордыня могла вознести обитателей долины в их помыслах превыше мирской власти, превыше духовных заветов, созданных в радении о благе жизненном и посмертном. Они обратили бы взоры к югу и польстились на сладкую ложь эмира и его злоязыких советников. Разместите сей довод на весах рассуждений, и способ противодействия ереси не покажется чрезмерным. Ибо устои незыблемы, иного не допустим ни мы, ни вы.

Голос патора журчал убедительно, искренне – но несколько усыпляюще. Гость с заметным трудом подавил зевок, давая понять, что не любит словесные кружева. Паоло смолк и решил выдержать паузу, обозначая право хозяина в разговоре. Гость прошел до угла зала и взглянул в полукруглое окно с граненым хрустальным стеклом.

Отсюда открывался роскошный вид на миндальный сад, розарии, большой парк, тянущийся до самой стены обители, на зеленых великанов – дубовую рощу, занимающую всю долину вне стен. Дорога на столицу то пряталась в тени могучих крон, то выбиралась под палящее солнце. Малые тропки вились от ствола к стволу прихотливым узором, отмечая каждодневный путь служителей, присматривающих за рощей и в должное время собирающих драгоценную пробковую кору.

Гость едва заметно дрогнул бровью. Вряд ли ему нравились полубезумные порывы старой королевы Атэррийской – Хуаны Второй, передавшей Башне лучшие владения, и в том числе почти все дубовые рощи… Ведь кора – это живое золото. Гость вздохнул и зашагал вдоль стены, без интереса поддевая шторы и изучая виды.

– Пожалуй, вы правы, ваше преосвященство. Но вернемся к той жаре, что сделала целительным и даже насущным мое путешествие. Юг летом – воистину пекло. Пожалуй, погода схожа с давней, знакомой моему деду и не сулившей ничего благого… даже при взгляде из этого окна. Кажется, в тот год было принято решение о земельных и иных особых правах паторов в Барсе. Некоторые назвали указ уступкой, иные нашли в решении необдуманность и чрезмерность. Сплетники позволили себе шептаться о слабости короля. Но чудо было явлено, мы изгнали ересь из Сантэрии. Хотя перевалы считались неприступными.

Патор кивнул, позволил себе растянуть губы в подобии улыбки, пресной, как хлеб, подаваемый страждущим у внешних врат оплота веры. Паоло поднялся из кресла, сгреб в ладонь сверток, поданный сэрвэдом по хозяйскому знаку. Обладатель белого одеяния скользил беззвучной поступью старого, но все еще уловистого, кота, охотящегося на дерзкую венценосную мышь.

– Пути свершения людских деяний небезупречны, зато провидение воистину вне пересудов. Самое грозное оружие людей – ничто перед карой высших сил. Первому оказывают отчаянное сопротивление, второе принимают в смирении, склонив голову и умоляя о милости, свершая акт покаяния.

– Провидение вне власти мирской, – гость утратил интерес к видам за окнами и уделил внимание патору. Повернулся к нему всем корпусом, чуть поклонился, выказывая уважение сану. – Теперь я вижу: вы с редкостным усердием желаете вернуть в закрытую библиотеку труды того старика… и это оправданно.

– Именно. Едва ересь покинет столицу по воле вашей и во благо Башни, мы примемся неустанно возносить молитвы, и с божьей помощью дела юга переменятся. Внутренних врагов короны постигнет возмездие, внешние утратят воинственность. Вы сможете отвести войска к северу, что теперь весьма выгодно. Вы проявите политическую мудрость и покажете себя сильным стратегом.

– Стратегом? Того и гляди, Бертрана начнут именовать уже не белой, а блаженной вороной, – усмехнулся гость, намекая на вольное толкование своего имени. – Как можно оголять крепости, если на южном склоне гор скопилось до двадцати тысяч сабель, и это только надежно известные нам силы?

– Их уравновесят силы иного порядка.

Патор откинул сложенные конвертом края свертка и показал собеседнику содержимое: невзрачную темную ткань без узора. Породистое смуглое лицо гостя приметно побледнело. Хищный прищур, взблескивающий искрами интереса, угас под расслабленно прикрытыми веками.

– Воистину Башня применяет сильные средства, – шепотом выдохнул гость. – Цена мира мне представлялась менее… убийственной. Но, пожалуй, поздно менять решенное, да и не привык я перечить себе. Это порой накладно, но… но пусть так. Вы получите то, что стало предметом обсуждения. Одна поправка: посылку доставят после вмешательства провидения. Не теперь, но именно и только – после. Пусть оно укажет, что есть истина.

Гость кивнул, одновременно испрашивая благословения и отмечая окончание разговора, а с ним и свое намерение покинуть обитель. Не дожидаясь завершения ответного одаривания благодатью и прощания, он удалился. Миновав все двести пятьдесят ступеней спуска, гость не выказал одышки, хотя сопровождающие сэрвэды отставали и опасливо вжимали головы в плечи. Слишком внятно читался в этой молчаливой спешке гнев.

У дверей гостя ждала карета. Два слуги, не поднимаясь с колен и не шевелясь даже, держали рапиру и шляпу: оружие недопустимо в стенах оплота веры, как и любые помыслы о причинении смерти, таков канон духовной жизни…

Мужчина резким жестом отстранил слуг и нырнул в полумрак кареты. На дверцах не имелось герба, экипаж был добротным, но неброским, как и одеяние гостя. Всю маскировку разрушало сопровождение – полусотня охраны, сплошная знать. Отдельного упоминания стоил и дон Эппе, именумый в глаза королевским псом, словно таков его титул. Известный всем в столице лицом и кошмарным своим норовом.

Дверца хлопнула, карета тронулась, паломник с чувством выругался, не заботясь о святости места и греховности своих помыслов и слов. Тот, кто терпеливо дождался паломника в его карете, сочувственно усмехнулся, не проронив ни звука. Подал мешочек, сберегающий золотую шейную цепь с фамильным медальоном и несколько перстней.

– Если бы ты спорил на деньги, мог разорить даже меня, – признал паломник. Отдышался, нанизывая перстни и постепенно укрощая гнев, сделавший его голос хрипловатым, а шею бурой от прилива крови. – Он посмел ставить условия. Нет: диктовать их!

– Приятно наблюдать развитие твоей выдержки, почти достигшее взрослости годовалого котенка, – похвалил молчавший до того момента спутник. – Я помню времена, когда ты сказал бы: «Ставить условия Нам», вскипел от своих же слов, вернулся в обитель и ввязался в склоку. Или наворотил еще невесть каких глупостей.

– Не все потеряно, черт побери, – смущенно буркнул паломник, покосившись на того, кто смел звать его на «ты» и насмехаться. – До вечера разойдусь и наворочу. Твоя очередь ставить условия… Нам, нашему несравненному и лучезарному высочеству.

– Величеству. Вы правите единой Эндэрой, земли востока лишь часть её и к тому же ваш брат…

– Не зли меня. В любом случае я соправитель и желал бы…

– Даже короли не умеют воскресать из мертвых, что бы по этому поводу ни говорил патор. Корона Эндэры – теперь лишь вопрос формальностей и ритуалов. Твоя жена изощренно умна и вовсе не склонна отрицать равенство прав соправления, что бы ни твердили надменные западные доны. Так что я дважды прав – величеству, по крови и по благословению Башни. Изабелла великолепна, так ловко сделать неоспоримым свое мудрое решение о браке, безнаказанно насолить тетушке и наконец-то объединить земли, не орошая их кровью…

– Хватит нудно бормотать то, что знает всякий при дворе. Я уже успокоился. В чем твой интерес, о старый друг, помнящий меня младенцем?

– Не надо так явно намекать на возраст. Хотя да, он дает мне право на фамильярность. В остальном же ничего мне не надобно. Я скучаю и сам не знаю, зачем вдруг захотел пообщаться.

– Ходят слухи, ты пел ночами для моей матушки, еще когда был молод отец. Может, совесть проснулась или хуже того, родственные чувства?

– Фу, старая сплетня. Ваша матушка была набожна и верна мужу, а ваш отец… я умолчу. Увы, ваше яростное величество, шутка не смешна.

– Разве я смеюсь? Назови цену. Такие, как ты, только в первом круге служат под властью данного сгоряча слова. Ты не мальчишка и разбираешься в ставках больших игр. Явился, испоганил мне траур по брату, лишил меня законного права на выгодную войну с югом, поссорил с Башней. Я чувствую себя глупее глупого. Я, черт подери…

– Не богохульствуй.

– Эо, ты чудовищно стар и не веришь ни во что! Это достоверная сплетня, еще мой прадед знал, насколько она близка к истине. Помнится, некто далекий от богобоязненности учинил изрядный переполох тогда. А уж как жарко стало в большой и недружной семье эмира!

– Не смешивай веру и тех, кто объявил себя её служителями. К тому же время идет, люди меняются.

– Люди… Ты-то тут причем?

– Я тоже меняюсь. Время утекает песком сквозь пальцы. Прежде я не осознавал его ток, но ныне каждое мгновение обрело и звук, и длительность… точнее, краткость. Раха – сила, питающая нас – постепенно иссякает, она на вечна. В ограниченности бытия есть немалая прелесть. Жизнь восстанавливает цвета, казавшиеся вылинявшими, вкус её снова манит, как лучшее вино. Растет занятнейшая жажда успеть, узнать и поделиться… Смертность, друг мой, то еще искушение.

– Тебе, подлецу, жить надоело, – обозлился паломник, – а мне наоборот, ничуть! Между тем, ты втравил меня в интригу, из которой нет безболезненного исхода. Я не хотел бы прослыть Бертраном Блаженным, но троекратно не желаю остаться в памяти Буйным, а равно не стремлюсь назваться Юным, скончавшись до срока… Эо, ты не человек в той мере, чтобы я мог сказать, не прячась и не теряя лица: да, мне страшно. Чертовски страшно. Он показал в точности то средство, что ты предсказывал. Он возомнил себя провидением! Его средство будет карать безразлично к титулу, благу для края, доводам рассудка и золота. Ты ведешь себя не лучше, не желая назвать цену. Значит, отказываешься служить, играешь мною… Хозяина Эндэры, кажется, низвели в позорнейший сан шута? – Бертран тряхнул головой. Отдышался, чуть спокойнее глянул на собеседника. – Эо, если я не учту сказанного тобой, проиграю. Если последую совету, меня того и гляди уберут с игрового поля. Кроме тебя лишь двое старших нэрриха могут дать защиту и испытывают определенную приязнь к Эндэре. Один невесть где, второй, как мне сообщили, нанят Башней. Бог весть, не по мою ли душу.

– Пообещай ему то, что патор только что испросил у тебя, – лениво зевнул Эо. – Важно тонко подать предложение… С таким делом справится Изабелла, и я желал бы наблюдать за беседой. Он будет взбешен! Хотя взрослые нэрриха редко впадают в бешенство.

– Если он нанят Башней, как перехватить и переманить? Мои люди искали его и не только его с зимы, но, чёрт… Вас найти не проще, чем поймать ветер!

– Однако же мы, неуловимые нэрриха, всего лишь улов ничтожных плясуний…

Эо негромко рассмеялся, повозился и подоткнул под бок несколько подушек. Прикрыл глаза, расслабился. Бертран воспользовался случаем и еще раз, при свете дня и без помех, рассмотрел спутника. Странно слушать жалобы на преклонность лет от существа, которое выглядит прелестным юношей восемнадцати лет. Прикрытые теперь глаза имеют – Бертран знает в точности – тон шоколада, как у всех детей ветра. Впрочем, глаза Эо почти черны, и напоминают скорее о спелом винограде, вобравшем сладость лета. Волосы, вопреки обычаю, не острижены под корень, они длинные, выгоревшие и волнистые. Золотистая кожа безупречна, ни единый изъян не нарушает её бархатистой гладкости, ни одна морщинка не намекает на тяготы прожитых веков… Сплетни утверждают, что Эо, сын штиля – или как его там, пойди упомни все имена и прозвища – божественно танцует и играет на виуэле. Слагает стихи и исполняет их своим сладким, чуть вибрирующим, голосом. Вроде бы в прежние времена этот юноша выстроил дворец в столице, у самого берега реки. Влюбленные доньи только что штурмом не брали высоких стен, норовя привлечь внимание. Но подобные Эо не люди ровно в той мере, чтобы ценить непостижимое и отказываться от доступного.

– У тебя есть дети? —поинтересовался Бертран прямолинейно, ведь порой именно так и удается получить настоящий ответ у нэрриха.

– Я не знаю даже, есть ли у меня бессмертная душа, – то ли с насмешкой, то ли с горечью, отозвался Эо. – Но желал бы верить в лучшее… разобравшись, что для меня предпочтительно. Ты прежде задал более насущный для рода Траста вопрос. Вот тебе не сам ответ, но вполне занятная… сплетня. Жил-был дон. Кое-кто полагал его небезнадежным, а иные находили, что, укоротив зазнайку на голову, сделают его гораздо приятнее. Дон изволил быть храбрым до безумия, шлялся по ночам в порту, пил сладкое сантэрийское, купленное у еретиков, и поминал нечистого по поводу и без.

– Милейший человек, – вслух похвалил Бертран.

И про себя подумал: история-то давняя, если сантэрийское еще покупали у еретиков. Ныне в долине их стало куда как поменьше, до трех четвертей населения посещает обители и почитает закон, установленный Башней. И сама долина принадлежит короне, а того точнее – именно его династии, роду Траста. Значит, дело было даже не при паторе Луиджи, а ранее. Может статься, намек прямой и касается предка. А если нет – то легенда куда древнее и восходит ко временам, когда строили на равных условиях и даже рядом обители по трем законам веры, прежде сосуществовавшим относительно мирно. Тогда событиям много более трех сотен лет… Хотя разве это важно? Дон из рассказа в любом случае производит приятное впечатление и даже кого-то напоминает. Что вполне в привычках Эо: маскировать насмешки под легенды и выдавать неглупые мысли в самой, на первый взгляд, недостоверной форме. Вот и сейчас Эо дразнит, вынуждая гадать, не был ли он сам участником истории, если это не легенда, а быль?

Эо распахнул глаза, по-собачьи грустные, с опущенными уголками век и слишком крупной радужкой, едва оставляющей место проблеску белка. Взмах длинных ресниц получился насмешливым и по-женски кокетливым. Если допустить признание непредвзятой правды, юноша мог бы нарядиться девушкой, нет в нем ни малейшего оттенка мужественности. Но нет и женственности, он слишком иной, разум пытается оттеснить в тень чуждость и подменить привычным. Руки хорошей формы, но кисти некрупные. Пальцы сильные, с характерными мозолями, оголовье рапиры они гладят привычно. Сама рапира старомодна до смешного. Гарда мала и проста. Клинок короче нынешних, зато лезвие куда шире. Скорее уж меч, таким сподручнее рубить, нежели колоть. Весьма похожий клинок висит на стене столичного оружейного зала рядом с покоями короля: им владел прадед и, по слухам, был мастером, поскольку дожил до седин, не прекращая шляться по гостериям, пить сладкое сантэрийское и полагать себя бессмертным. Малость остепенился предок лишь после неприятной истории в порту. Его подкараулили, и ловко. Однако же некий нэрриха в одиночку помешал расправе, оплаченной и подготовленной со знанием дела.

– У того дона была невеста, – продолжил Эо. Убедился, что слушают его внимательно и снова смежил веки. – Прелестная девица, она умела петь соловьем… более никто не владел голосом так, по крайней мере на моей памяти.

– На твоей, значит.

– Положим, да… Девица была мила и, что куда важнее, имела трезвую голову. Она с растущим беспокойством наблюдала пьяные выходки дона жениха, чей отец был всего лишь третьим претендентом на власть… и подлецом, каких поискать. Он зарезал брата и племянника, и это тоже правда, не добавляющая друзей и сторонников.

– Списки наследования часто стремятся укоротить, тем более при наличии поводов в виде мести, – включился в игру Бертран.

– Месть точила свой эсток, но девица прибегла к способу, позже вычеркнутому из всех списков, хранимых вне обителей Башни. Темной ночью она пошла к старому колодцу…

– Только без жертвоприношений, – поморщился Бертран.

– Обижаешь! Даже огорчаешь, – Эо снова открыл глаза и подмигнул. – Что ты знаешь о вере вне Башни, о старых культах и самом понятии «жертва»? Прочти без спешки заметки того старика. Не зря они тревожат робкого патора Паоло: в них много искренности. Жертвой древним многочисленным богам, олицетворявшим природу, могли быть цветы, капля вина, пролитая на алтарь с благими мыслями или хотя бы без ругани. Девица отправилась к колодцу, имевшему название «Поющий о радости».

– О! Неужто тот, в летнем дворце моей Изабеллы, у самого берега? Его вода слегка отдает солью, – живее уточнил слушатель.

– Не исключено, почему бы нет? Она пошла к колодцу и спела просьбу. С душой, без срывов голоса, не особенно громко, это как раз лишнее. Девицу интересовал определенный защитник, и она избрала день владычества его родного ветра.

– И когда же…

– Голос твоей жены, уж прости, не в моем вкусе. Низковат, с легкой хрипотцой, – отметил Эо без тени почтения. – Зато она умна, вы умудрились без войны объединить земли и даже, по слухам, счастливы в браке… вопреки тому, что альянс создан по расчету. О вас даже не сплетничают.

– Мы тверды в вере, тверды до фанатизма, это общеизвестно. Не зли меня.

– Не поддавайся на подначки. Ты в состоянии понять, что за ветер надобен на сей раз?

– Положим, да.

– Распорядись вычистить колодец и избавить от изменений в исходном устройстве: навес там лишний. Уж не стараниями ли сэрвэдов патора возведен, откуда мне знать?

– Звук теперь, значит, отражается и гаснет…

– Сказано достаточно, более не добавлю ни слова. Мне пора, ворота обители позади, в карете душно, в столице и того противнее. Я всегда любил горы.

Эо глянул в окно и глаза его блеснули азартно, молодо. На тонкой коже проявился румянец. С долей раздражения Бертран подумал: сейчас гость покинет карету, и родится новая сплетня. Мол, кое-кто без жены ездил на север, якобы в обитель, а сам-то, сам-то… Все видели, притащил с собой переодетую девица. Может статься, подобрал в гостерии по пути и развлекался, точно как прадед, чтоб ему в гробу икалось, пьянице, наплодившему слухов никак не меньше, чем незаконных отпрысков…

Мысли свернули с кривой тропки на главный путь: если патор задействовал свой план, как отнестись к тому, что более не тайна и значит, давит на плечи ответственностью? Сэрвэды уже скачут к горам и везут назначенное Башней для крепостей и их жителей «провидение», более похожее на проклятие. А ведь долина – земли Барсы, там живут люди Барсы. Увы, отказаться от применения «провидения» трудно, сейчас войска очень нужны на севере. И совета спросить не у кого: Изабелле никто не сообщал причин поездки мужа на север. Но, едва правом и именем Бертрана Трасты войска отведут из долины, скрывать сговор станет поздно, во дворце разразится непогода… Башне и это в пользу. Но вот вопрос вопросов: стоит ли играть, если тебя так яростно затаскивают в игру?

Бертран нахмурился. Долго молчал, не в силах избрать решение. Наконец, он снял с пальца перстень, протянул спутнику.

– Возьми. Он надежнее золота или приказов, переданных с гонцом, обеспечит коня, право проезда и содействие на землях Барсы. Не ведаю, как можно предотвратить то, что уже начато. Но пусть моя долина живет без столь жуткого… провидения. Я сегодня не пошел на прямой раздор, даже дал патору некие обещания. Твои советы смутны, и если Башня будет…

– Не позволяй делать за тебя выбор ни мне, ни Башне, ни кому-то еще, – напевно вымолвил Эо. Убрал перстень в кошель у пояса. – Запомни, неумеренность – худший грех для короля. Не повторяй старинных ошибок. Башня охотно поможет северу прибрать к рукам все. Твоя новорожденная дочь, если первой будет именно дочь, вполне способна своим браком убить династию. Кто-то скажет, что она, положим, безумна. И…

– Прекрати! Порой желание прикончить тебя делается слишком уж значительным.

– И снова припомни мои советы по поводу умеренности, – рассмеялся Эо. Стукнул в стенку кареты, давая знак к остановке. Спрыгнул в траву и оглянулся последний раз, ожидая, пока подведут коня. – Все, что я мог, сделал и сделаю. Прочее же твое право и дело – решать или не решать, плыть по течению или бороться. Береги семью и не шляйся по порту, ради всех богов древних и новых… – Темные глаза блеснули озорством, Эо одним движением качнулся в седло, склонился к карете и шепнул едва слышно: – Зря переживаешь, что меня сочтут сплетней. Но если вдруг… напомни Изабелле о серебряных розах.

– Что? О каких таких…

Бертран смолк на полувздохе и быстро оглядел спины десятка знакомых с детства приятелей-донов, усердно отвернувшихся, но норовящих все услышать и домыслить. В отчаянии Бертран махнул рукой, то ли провожая скачущего галопом Эо, то ли посылая его подальше.

– Говорят, в бестию были влюблены одновременно дон Кармелло и его сестра, – серьезно сообщил ближний из донов охраны. – Клянусь пресвятой девой, я начинаю понимать, почему. Это существо вызывает приязнь и отвращение одновременно.

– Вроде, ни с чем остались и дон, и донья, – расхохотался королевский пес Эппе, конем тесня охрану подальше от кареты. – Если оно чем и интересуется, точно не внешностью. Тем более нет в нем тяги к ночным похождениям. Зато я знаю толк в драках. И верую истово.

– О, ты исполнен святости, когда трезв, то есть день или два в году, – предположил Бертран, наблюдая, как слуги складывают ступеньку и прикрывают дверцу кареты. – Вперед, хватит бессмысленно тратить время на сплетни и прочие глупости.

Король остался в карете один, но ему казалось, что экипаж проседает на рессорах, перегруженный сомнениями сверх всякой меры.

Можно ли счесть нэрриха – союзником? Стоило ли отдавать перстень в залог союза? Что скажет Изабелла, когда узнает – а королева умеет узнавать то, что вообще ни разу не было сказано вслух… И, черт подери, король он или не король? Неужели он обязан всякий раз, принимая решение, оглядываться на патора, жену, влиятельных донов? Разве это – власть?