Сыновья Ананси

Глава 2 в которой рассматриваются некоторые вещи, происходящие после похорон

Проходя по Мемориальному саду упокоения, Толстяк Чарли тяжело дышал, щурясь от флоридского солнца. Весь его костюм, начиная с подмышек и груди, был в потных разводах. А когда побежал, он почувствовал, как пот стекает еще и по лицу.

Мемориальный сад упокоения и в самом деле был похож на сад, но на очень странный сад, в котором все цветы искусственные и растут в металлических вазах, выступающих из вкопанных в землю металлических плит. Толстяк Чарли пробежал мимо таблички «БЕСПЛАТНЫЕ Похоронные Участки для всех Почетных Ветеранов В Отставке!». Пересек Бэбиленд, где искусственные цветы на флоридском дерне дополняли разноцветные мельницы и несвежего вида голубые и розовые медвежата, среди которых печально глядел в голубые небеса подгнивший Винни Пух.

Заметив похоронную процессию, Толстяк Чарли сменил направление и рванул напрямик. Вокруг могилы собралось человек тридцать, может, чуть больше. Женщины в темных платьях и больших черных шляпах, отделанных черным кружевом и похожих на сказочные цветы. Мужчины в костюмах без потных разводов. Серьезные дети. Толстяк Чарли замедлил ход до почтительного, все еще торопясь, но без того, чтобы кто-нибудь заметил, что он и правда торопится, а дойдя до друзей и родственников, попытался пробраться в первые ряды, не привлекая особого внимания. Учитывая, что он пыхтел как морж, только что преодолевший лестничный пролет, пот тек по нему ручьями, и к тому же он прошелся по чужим ногам, попытка явно не удалась.

Он притворился, будто не замечает свирепых взглядов. Все пели песню, которой он не знал. Толстяк Чарли принялся покачивать головой в такт, делая вид, будто поет, и двигая губами таким образом, что это могло означать, что он и вправду поет вполголоса, а могло означать, что он бормочет себе под нос молитву, но могло оказаться и случайным движением губ. Улучив возможность, он бросил взгляд на гроб, который, к счастью, был накрыт крышкой.

Гроб был замечательный, очень прочный с виду, из армированной стали, темно-серый. В случае воскрешения, подумал Толстяк Чарли, когда Гавриил протрубит в свой мощный рог и мертвые восстанут из гробов, отец наверняка застрянет в могиле, тщетно долбясь об крышку и жалея, что его не похоронили с монтировкой или хотя бы ацетилено-кислородной горелкой.

Стихло последнее, очень мелодичное «аллилуйя». В наступившей тишине до Толстяка Чарли донеслось, как на другом конце мемориального сада, там, откуда он пришел, кто-то кричит.

– Кто-нибудь хочет сказать несколько слов о человеке, с которым мы прощаемся сегодня? – спросил священник.

Судя по выражению лиц тех, кто стоял ближе к могиле, говорить собирались несколько человек. Но Толстяк Чарли понимал – теперь или никогда. Знаешь, тебе нужно примириться с отцом. Ладно.

Он вдохнул поглубже, шагнул вперед, оказавшись на краю могилы, и сказал:

– Хм. Простите. Да. Думаю, мне есть что сказать.

Далекие крики становились все громче. Некоторые из присутствующих обернулись, чтобы посмотреть, кто кричит. Остальные уставились на Толстяка Чарли.

– Мы с отцом никогда не были, что называется, близки, – сказал Толстяк Чарли. – Думаю, мы не знали, как это бывает. Я двадцать лет не принимал участия в его жизни, а он в моей. Многое трудно простить, но однажды ты оборачиваешься, а у тебя никого не осталось. – Он вытер рукой пот со лба. – Не думаю, что хоть когда-нибудь говорил «Я люблю тебя, папа». Все вы, кажется, знали его лучше, чем я. Некоторые, может, даже любили. Вы были частью его жизни, а я – нет. Так что я не стыжусь того, что сейчас скажу, а вы услышите. Скажу в первый раз за, по меньшей мере, двадцать лет.

Он опустил глаза на солидную металлическую крышку.

– Я люблю тебя, – сказал он. – И никогда тебя не забуду.

Крики стали еще громче, настолько громче и отчетливей, что в тишине, последовавшей за выступлением Толстяка Чарли, каждый мог услышать и разобрать в этом оре, заполнившем сад упокоения, отдельные слова.

– Толстяк Чарли! Оставь в покое этих людей и сейчас же тащи сюда свою задницу!

Толстяк Чарли уставился в море незнакомых лиц в хаосе прорвавшихся эмоций: шока, замешательства, злости и страха; с пылающими ушами он осознал, что произошло.

– Э. Извините. Ошибся похоронами, – сказал он.

Лопоухий мальчишка, рот до ушей, гордо изрек:

– Это была моя бабуля!

Толстяк Чарли двинул назад сквозь толпу, еле слышно бормоча извинения. Он бы предпочел, чтобы конец света наступил прямо сейчас. Он знал, что вины отца в происходящем нет, но также был уверен, что тот нашел бы все это очень забавным.

Дорогу ему преградила крупная седовласая дама: руки в боки, на лице – гроза. Толстяк Чарли приближался к ней, словно пересекая минное поле, будто ему снова девять лет, и у него неприятности.

– Ты что, не слышал, как я ору? – спросила она. – Мимо меня промчался. Выставил себя на хосрамление!

Она так и сказала, с «ха» в начале слова.

– Пойдем, – сказала она. – Службу и все остальное ты пропустил. Но горсть земли бросить успеешь.

Миссис Хигглер за последние два десятилетия почти не изменилась: чуть располнела, чуть поседела. Плотно сжав губы, она вела его по одной из многих дорожек мемориального сада. Толстяк Чарли подумал, что он, возможно, оставил о себе не самое лучшее первое впечатление. Она шла впереди, опозоренный Толстяк Чарли следовал за ней.

По металлической изгороди мемориального сада взбежала ящерка, задержалась на верхушке «пики», смакуя плотный флоридский воздух. Солнце скрылось за облаками, но тем не менее становилось все жарче. Ящерка раздула шею в яркий оранжевый шар.

Две длинноногие цапли, которых он поначалу принял за украшения лужаек, подняли головы, когда он проходил. Одна вдруг резко дернула головой и выпрямилась, а в клюве у нее болталась большая лягушка. Цапля, совершая глотательные движения, пыталась проглотить лягушку, а та лягалась и молотила лапками в воздухе.

– Ну хватит, – сказала миссис Хигглер. – Не отвлекайся. Достаточно того, что ты проворонил похороны собственного отца.

Толстяк Чарли подавил желание рассказать, каково это пролететь за один день четыре тысячи миль, арендовать автомобиль, проехать весь путь от Орландо, а потом перепутать съезд с шоссе, да и вообще, кому пришло в голову разбить сад упокоения за «Уол-март», на самой окраине города?

Они шли мимо большого бетонного здания, от которого несло формальдегидом, пока не достигли открытой могилы на самых задворках. Дальше не было ничего, кроме высокой изгороди, а за изгородью – бурные заросли деревьев, пальм и прочей растительности. В могиле лежал скромный деревянный гроб, на крышку кто-то уже бросил несколько горстей земли. Рядом с могилой была куча грязи и лопата.

Миссис Хигглер подняла лопату и протянула ее Толстяку Чарли.

– Хорошая была служба, – сказала она. – Кое-кто из собутыльников твоего папаши пришел, и все дамы с нашей улицы. Он хоть и переехал, мы друг друга не теряли. Ему бы понравилось. Хотя, конечно, ему бы больше понравилось, если бы и ты пришел. – Она покачала головой. – А теперь закапывай, – сказала она. – И если тебе есть что сказать на прощанье, скажи, пока забрасываешь его землей.

– Я думал, от меня требуется бросить одну, ну две лопаты, – сказал он. – Проявить участие.

– Я дала могильщику двадцатку, чтобы он ушел, – сказала миссис Хигглер. – Я сказала ему, что сын усопшего летит аж из самой Ханглии, и он бы хотел сделать все по правилам. Как нужно. А не просто «проявить участие».

– Ладно, – сказал Толстяк Чарли. – Так и есть. Заметано.

Он снял пиджак и повесил на изгородь. Потом расслабил галстук, снял через голову и положил в карман жилета. И начал забрасывать открытую могилу черной землей. Флоридский воздух был густым, как суп.

Через некоторое время пошло что-то вроде дождя, из тех дождей, что никак не могут определиться, идут они или нет. И если вы за рулем, то не можете решить, включать дворники или еще рано. А если не за рулем, и в руках у вас лопата, для вас это означает пот, еще раз пот и неудобство. Толстяк Чарли продолжал закапывать, а миссис Хигглер стояла, сложив руки на своей колоссальной груди, в темном платье и соломенной шляпке с шелковой розой, под моросящим почти-дождем, и наблюдала, как заполняется яма.

Земля превратилась в грязь и стала, пожалуй, тяжелее.

Казалось, прошла целая жизнь – и очень нелегкая – прежде чем Толстяк Чарли закинул последнюю лопату земли.

Миссис Хигглер подошла, сняла с изгороди пиджак и протянула Толстяку Чарли.

– Ты промок до нитки, весь потный и грязный, но прямо будто подрос. Добро пожаловать домой, Толстяк Чарли, – улыбнулась она и прижала его к безбрежной груди.

– Я не плачу, – сообщил ей Толстяк Чарли.

– Тише-тише, – сказала миссис Хигглер.

– Это все из-за дождя, – сказал Толстяк Чарли.

Миссис Хигглер не ответила. Она просто держала его, покачиваясь вперед и назад, и наконец Толстяк Чарли сказал: «Хватит. Мне уже лучше».

– Дома осталась еда, – ответила миссис Хигглер. – Давай я тебя накормлю.

На стоянке он вытер с ботинок грязь, после чего сел в серый арендованный автомобиль и, следуя за бордовым «универсалом» миссис Хигглер, поехал по улицам, которых двадцать лет назад еще не было. Миссис Хигглер вела автомобиль как женщина, которая собралась выпить крайне ей необходимую гигантскую чашку кофе, и при этом ее задачей было выпить его при максимально возможной скорости, а Толстяк Чарли ехал следом, держась за ней так плотно, как только мог, и, разгоняясь от одного светофора до другого, пытался хотя бы приблизительно прикинуть, где они находятся.

А затем они свернули, и с нарастающим дурным предчувствием он понял, что узнает это место. На этой улице он жил, когда был маленьким. Даже дома выглядели примерно так же, хотя вокруг большинства дворов выросли внушительные сетчатые изгороди.

Напротив дома миссис Хигглер было припарковано несколько машин. Он остановился за стареньким серым «фордом». Миссис Хигглер отперла ключом входную дверь.

Толстяк Чарли оглядел себя, грязного и потного, хоть выжимай.

– Я не могу в таком виде, – сказал он.

– Видала и похуже, – хмыкнув, ответила миссис Хигглер. – Значит так, идешь прямиком в ванную, умываешься, приводишь себя в порядок, а как закончишь – мы ждем тебя на кухне. Он прошел в ванную. Все здесь пахло жасмином. Он снял перепачканную рубашку, вымыл в маленькой раковине лицо и руки мылом с ароматом жасмина. Протер грудь полотенцем, оттер грязь с костюмных брюк. Оглядел рубашку – утром она была белой, а теперь стала грязно-коричневой – и решил ее не надевать. В сумке, на заднем сиденье арендованной машины, есть другие рубашки. Он незаметно выскользнет из дома, натянет чистую рубашку и уже после этого встретится с гостями миссис Хигглер.

Он щелкнул запором и отворил дверь ванной.

В коридоре, уставившись на него, стояли четыре старушки. И он их знал. Он знал их всех.

– Ну и что это ты делаешь? – спросила миссис Хигглер.

– Меняю рубашку, – сказал Толстяк Чарли. – Рубашка в машине. Да. Сейчас вернусь.

С высоко поднятой головой он прошагал по коридору и вышел на улицу.

– На каком это языке он говорил? – громко спросила крохотная миссис Данвидди за его спиной.

– Такое не каждый день увидишь, – сказала миссис Бустамонте, хотя если что на флоридском побережье каждый день и видишь, так это полуобнаженных мужчин – правда, чаще всего, не в грязных штанах.

Толстяк Чарли переоделся в машине и вернулся в дом. Четыре дамы были на кухне, они усердно перекладывали в пластиковые контейнеры еду, явно только что служившую угощением.

Миссис Хигглер была старше миссис Бустамонте, а обе они были старше мисс Ноулз, а миссис Данвидди была старше всех. Она была стара и выглядела соответствующе. Даже некоторые геологические эпохи, возможно, много моложе миссис Данвидди.

Мальчиком Толстяк Чарли представлял, как миссис Данвидди в Экваториальной Африке с неодобрением разглядывает сквозь толстые линзы очков только что выпрямившихся гоминидов. «Держись от моего двора подальше, – могла бы сказать она только что произошедшему и потому робкому представителю homo habilis, – а не то уши надеру – мало не покажется». Пахло от миссис Данвидди фиалковой водой, а под фиалками скрывался запах очень старой женщины.

Она была маленькой старушкой, но взглядом, кажется, могла укротить бурю, и Толстяк Чарли, который два десятилетия назад забрался к ней во двор в поисках теннисного мяча и сломал одно из садовых украшений на лужайке, до сих пор порядком ее побаивался.

Сейчас миссис Данвидди ела козлятину с соусом карри, доставая руками кусочки из маленького контейнера. «Не выкидывать же», – сказала она, складывая косточки на фарфоровое блюдце.

– Не пора ли тебе поесть, Толстяк Чарли? – спросила мисс Ноулз.

– Да нет, – сказал Толстяк Чарли. – Честно.

Четыре пары глаз укоризненно уставились на него сквозь четыре пары очков.

– Негоже морить себя голодом от горя, – сказала миссис Данвидди, облизав пальцы и схватив очередной поджаристый и жирный кусочек козлятины.

– Я не морю. Просто не хочу есть, вот и все.

– Если не есть с горя, кожа да кости останутся, – сказала мисс Ноулз с каким-то мрачным удовольствием.

– Я так не думаю.

– Я тебе уже положила, – сказала миссис Хигглер, – так что садись и ешь. И чтоб я ни слова от тебя больше не слышала. Еды у нас навалом, не волнуйся.

Толстяк Чарли сел, где ему было указано, и через секунду перед ним появились тарелка, заполненная до краев тушеным мясом с горохом и рисом, а также бататовый пудинг, вяленая свинина, козлятина, приправленная карри, курица, тоже в карри, жареные бананы и говяжий окорок в маринаде[9]. Толстяк Чарли сразу почувствовал изжогу, хотя еще ни кусочка в рот не положил.

– А где все остальные? – спросил он.

– Собутыльники твоего папаши пьют и собираются устроить рыбалку с моста в память о нем. – Миссис Хигглер вылила из своей кружки размером с ведро остатки кофе в раковину и налила в нее же новый, только что сваренный.

Миссис Данвидди облизала маленьким багровым языком пальцы дочиста и переместилась поближе к Толстяку Чарли и его еще не тронутой еде. Когда он был маленьким, он искренне верил, что миссис Данвидди – колдунья. Причем не из добрых, а из тех, от кого можно избавиться, лишь засунув в печь. За последние двадцать лет, если не больше, Толстяк Чарли видел миссис Данвидди первый раз, но ему по-прежнему приходилось подавлять в себе желание при виде ее заорать «мама!» и залезть под стол.

– Я вот многих похоронила, – сказала миссис Данвидди. – За свою жизнь. Станешь старше, сам увидишь. Все когда-нибудь умрут, дай только время. – Она замолкла. – Но знаешь… Я никогда не думала, что это случится с твоим отцом, – покачала она головой.

– Каким он был? – спросил Толстяк Чарли. – В молодости.

Миссис Данвидди взглянула на него сквозь толстые-претолстые линзы, скривила губы и покачала головой.

– Я тогда еще не родилась, – вот и все, что она сказала. – Ешь свой окорок.

Толстяк Чарли вздохнул и приступил к еде.

День клонился к вечеру. В доме они остались одни.

– Где собираешься ночевать сегодня? – спросила миссис Хигглер.

– Думал снять номер в мотеле, – ответил Толстяк Чарли.

– При том, что в этом доме есть прекрасная спальня. А чуть ниже по улице прекрасный дом, на который ты даже не глянул еще? Если хочешь знать мое мнение, так твой отец хотел бы, чтобы ты остановился там.

– Мне нужно побыть одному. И я не уверен, что хочу ночевать в отцовском доме.

– Ну, твои деньги, тебе и тратиться, – сказала миссис Хигглер. – Но тебе в любом случае придется решить, как ты собираешься поступить с отцовским домом. И всеми его пожитками.

– Да все равно, – сказал Толстяк Чарли. – Можно устроить гаражную распродажу. На И-бэй выставить. На свалку свезти.

– С какой это стати? – Она покопалась в кухонном столе и вытянула из ящика ключ от входной двери с большим бумажным ярлыком. – Он дал мне запасной ключ, когда въехал, – сказала она. – На тот случай, если потеряет свой, или захлопнет дверь, или еще что-нибудь. Он говорил, что и голову мог бы потерять, не будь она прикручена к шее. А когда продавал старый дом, сказал мне, не волнуйся, Келлиэнн, я далеко не уеду, он ведь прожил в этом доме столько, сколько я себя помню, но вот решил, что дом для него слишком велик, и ему нужно переехать… – не переставая говорить, она вывела Толстяка Чарли на улицу и провезла его в бордовом «универсале» несколько кварталов, к одноэтажному деревянному дому.

Она открыла дверь, и они вошли.

Знакомый запах: сладковатый, как будто последнее, что готовили на кухне, это шоколадные печенья, но готовили их очень давно. И здесь было слишком жарко. Миссис Хигглер провела его в маленькую гостиную и включила втиснутый в оконный проем кондиционер. Тот загрохотал, затрясся, завонял мокрой псиной и погнал теплый воздух. Вокруг ветхого дивана, который Толстяк Чарли помнил с детства, штабелями лежали книжки и две фотографии в рамках: на первой, черно-белой, была мать Толстяка Чарли, молодая, в платье с блестками, волосы, черные и блестящие, собраны в высокую прическу; рядом – фотография Толстяка Чарли. Ему на снимке лет пять-шесть, и он стоит у зеркальной двери так, что поначалу кажется, будто с фотографии на тебя серьезно глядят два маленьких Толстяка Чарли, стоя плечом к плечу.

Толстяк Чарли взял верхнюю книжку из стопки. Это оказалась книга об итальянской архитектуре.

– Он интересовался архитектурой?

– Страстно. Весьма.

– Не знал.

Миссис Хигглер пожала плечами и отпила немного кофе.

Толстяк Чарли открыл книжку и увидел отцовское имя, аккуратно выведенное на первой странице. Захлопнул.

– Я ведь не знал его, – сказал Толстяк Чарли. – По-настоящему.

– Узнать его было нелегко, – ответила миссис Хигглер. – Я с ним была знакома лет шестьдесят. И то его не знала.

– Вы, должно быть, знали его, когда он был еще мальчишкой.

Миссис Хигглер помолчала. Казалось, она погрузилась в воспоминания. Затем сказала, очень тихо:

– Я знала его, когда была девчонкой.

Толстяк Чарли почувствовал, что тему надо сменить, и ткнул в фото матери.

– Мамина фотография, – сказал он.

Миссис Хигглер сделала шумный глоток.

– Это снято на корабле, – сказала она. – Задолго до твоего рождения. На одном из тех кораблей, где ты сначала ужинаешь, а потом он отходит мили на три от территориальных вод и начинаются азартные игры. А потом он возвращается. Не знаю даже, есть ли сейчас такое. Твоя мать говорила, что там она первый раз попробовала стейк.

Толстяк Чарли попытался представить родителей до своего рождения.

– Он всегда был красивым мужчиной, – задумчиво сказала миссис Хигглер, словно прочитав мысли Толстяка Чарли. – До самого конца. А улыбка такая, что у девочек пальцы на ногах сжимались. И всегда такой был модник. Все женщины его любили.

Еще не задав вопрос, Толстяк Чарли знал, каким будет ответ.

– Но вы…

– Разве спрашивают такое у почтенной вдовы, – отпила она кофе. Толстяк Чарли ждал ответа. Она сказала: – Я целовалась с ним. Давно, очень давно. Еще до того, как он познакомился с твоей матерью. Целовался он прекрасно, прекрасно. Я все ждала, что он позвонит, позовет меня снова на танцы, а он взял и пропал. Уехал на сколько, на год? Или на два? А когда вернулся, я уже была замужем за мистером Хигглером, а он привез твою мать. На островах ее встретил, вот где.

– Вы расстроились?

– Я была замужем, – еще один глоток кофе. – И его нельзя было ненавидеть. Даже если ты был очень на него зол. А как он смотрел на нее – черт возьми, да если бы он на меня так хоть раз посмотрел, я бы умерла от счастья. Ты знал, что я была подружкой невесты на их свадьбе?

– Нет.

Кондиционер начал реветь холодным. Мокрой псиной, впрочем, несло по-прежнему.

Он спросил:

– Думаете, они были счастливы?

– Поначалу. – Она подняла огромную горячую кружку, собираясь, кажется, сделать глоток, но передумала. – Поначалу. Но даже она не могла занять его надолго. У него было столько дел. Он был очень занят, твой отец.

Толстяк Чарли пытался разобраться, шутит миссис Хигглер или нет. Непонятно. Впрочем, она не улыбалась.

– Столько дел? Например? Рыбачить с моста? В домино играть на крыльце? Ждать неминуемого изобретения караоке? Он не был занят. Он вообще ни дня не работал, сколько я его знал.

– Ты не должен говорить о своем отце такое!

– Но это правда. Он был дерьмом! Поганый муж и поганый отец.

– Разумеется! – свирепо сказала миссис Хигглер. – Но его нельзя судить как обычного человека. Нужно учитывать, Толстяк Чарли, что твой отец был божеством.

– Божеством среди людей[10]?

– Нет. Просто божеством. – Она сказала это без нажима, так спокойно и обыденно, как если бы утверждала, что отец Толстяка Чарли диабетик или, еще банальнее, черный.

Толстяк Чарли хотел свести все к шутке, но увидел, как смотрит на него миссис Хигглер, и все забавные мысли вылетели у него из головы. Поэтому он мягко сказал:

– Он не был богом. Боги особенные. Они мифические. Они совершают чудеса и всякие штуки.

– Нет, был, – сказала миссис Хигглер. – Мы не рассказывали тебе, пока он был жив, но теперь его нет, так что вреда никакого не будет.

– Он не был богом. Он был моим отцом.

– Одно другому не мешает, – сказала она. – Всякое случается.

Это все равно что спорить с сумасшедшей, подумал Толстяк Чарли. Он понял, что должен просто заткнуться, но язык его считал иначе. И его язык говорил:

– Слушайте, если бы мой отец был богом, у него были бы божественные способности.

– А они и были. Он ими не злоупотреблял, уверяю тебя. Но он был стар. В любом случае, как, ты думаешь, он избегал работы? Каждый раз, когда ему требовались деньги, он играл в лотерею или отправлялся в Хэллендейл[11] и ставил на собак или лошадей. Выигрывал понемногу, чтобы не привлекать лишнего внимания. Так, сводил концы с концами.

Толстяк Чарли никогда в жизни ничего не выигрывал. Ничегошеньки. Если он и принимал участие в офисных тотализаторах, то лошадь, на которую он ставил, так и не выбегала из-за передвижного барьера, а выбранная им команда оказывалась в лиге, о которой до сих пор никто не слышал, на слоновьем кладбище профессионального спорта. И это не давало ему покоя.

– Если мой отец был богом – чего, должен добавить, я ни на миг не допускаю – тогда почему я, например, не бог? В смысле, по вашим словам, я получаюсь божий сын, ведь так?

– Очевидно.

– Тогда почему я не могу ставить на победителей, или творить волшебство, или чудеса и всякие там штуки?

Она шмыгнула носом.

– Всякие божественные штуки достались твоему брату.

Толстяк Чарли почувствовал, что улыбается. Он выдохнул. Все-таки это была шутка.

– Ох. Миссис Хигглер, у меня, в общем-то, нет брата.

– Конечно есть. Вот же ты с ним, на фотографии.

Хотя Толстяк Чарли и знал, что изображено на снимке, он еще раз бросил взгляд на фотографию. Она безумна, да. Совсем с катушек съехала.

– Миссис Хигглер, – сказал он так мягко, как только возможно. – Это я. Только я, маленький. Это зеркальная дверь. Я стою рядом с ней. Это я и мое отражение.

– Это ты и твой брат.

– У меня никогда не было брата!

– Конечно был. Но я по нему не скучаю. Ты всегда был добрым мальчиком, а с ним, пока он был здесь, были проблемы. – И не успел Толстяк Чарли ничего ответить, как она добавила: – Он уехал, когда ты был совсем маленьким.

Толстяк Чарли наклонился к ней. Он положил свою большую руку на костлявую руку миссис Хигглер, ту, в которой не было чашки.

– Это неправда, – возразил он.

– Луэлла Данвидди заставила его уехать, – сказала она. – Ее-то он боялся. Но он все равно приезжал, время от времени. Может быть очаровательным, когда хочет.

Кофе она допила.

– Всегда хотел брата, – заметил Толстяк Чарли, – чтобы вместе играть.

Миссис Хигглер поднялась.

– Комната сама не приберется, – сказала она. – У меня в машине мешки для мусора. Думаю, мешков понадобится много.

– Да, – сказал Толстяк Чарли.

Он переночевал в мотеле. Утром они с миссис Хигглер снова встретились в доме его отца и сложили мусор в большие черные мешки. Собрали в пакеты одежду, чтобы отдать беднякам. Одну из коробок они заполнили вещами, которые Толстяк Чарли хотел сохранить из сентиментальных соображений: главным образом, детскими фотографиями и снимками, сделанными до его рождения.

На полу лежал старый чемодан, похожий на маленький пиратский сундук с сокровищами, только в нем хранились документы и старые бумаги. Чтобы разобраться с бумагами, Толстяк Чарли сел рядом с чемоданом. Миссис Хигглер пришла из спальни с очередным черным мешком для мусора с побитой молью одеждой.

– Твой брат ему чемодан подарил, – неожиданно брякнула миссис Хигглер. До этого момента она о своих ночных фантазиях и не вспоминала.

– Хотел бы я, чтобы у меня был брат, – сказал Толстяк Чарли и даже не понял, что сказал это вслух, пока миссис Хигглер не ответила:

– Я же сказала. У тебя есть брат.

– Вот как, – сказал он. – Ну и где мне искать своего мифического брата?

Позже он гадал, зачем задал этот вопрос. Он ей потакал? Или поддразнивал? Или просто брякнул, чтобы заполнить пустоту? Какой бы ни была истинная причина, он это произнес. А она пожевала нижнюю губу и кивнула.

– Ты должен знать, это твое наследие. Твоя кровь. – Она подошла к нему и поманила пальцем. Толстяк Чарли склонился к ней. Губы старухи щекотали его ухо, пока она шептала «понадобится… скажи…».

– Что?

– Я говорю, – сказала она нормальным тоном, – что если он тебе понадобится, скажи пауку. И брат тут как тут.

– Пауку?

– Ну да, я так и сказала. Или ты думаешь, я для здоровья говорю? Легкие упражняю? Ты что, никогда не слышал о разговорах с пчелами? Когда я была девчонкой, еще на Сент-Эндрюсе, до того как мои родители приехали сюда, мы рассказывали пчелам все хорошие новости. Ничего сложного. Поговори с пауком. Когда твой отец исчезал, я обычно так посылала ему сообщения.

– …Понятно.

– Не говори мне свое «понятно», как будто…

– Как будто что?

– Как будто я безумная старуха, которая не разбирает, что к чему. Думаешь, я право от лева не отличу?

– Хм. Нет, уверен, что отличите. Честное слово.

Миссис Хигглер это не смягчило. Она явно не была этим удовлетворена. Она подхватила со стола кофейную чашку и неодобрительно прижала ее к груди. Толстяк Чарли перешел черту, и миссис Хигглер решила удостовериться, что он понимает, что натворил.

– Да я вообще не обязана это делать, – сказала она. – Не обязана тебе помогать. Я это делаю только ради твоего отца, он был особенный, и твоей матери, она была хорошей женщиной. Рассказываю тебе важные вещи, значительные вещи. И ты должен меня слушать. Ты должен мне верить.

– Я верю, – сказал Толстяк Чарли так убедительно, как только мог.

– Ты просто угождаешь старухе.

– Нет, – солгал он. – Не угождаю. Честно, нет.

В его словах звучали честность, искренность и правда. Он был в тысячах миль от дома, в доме своего покойного отца, с безумной старухой на грани апоплексического удара. Если бы ее это успокоило, он бы с максимально возможной искренностью согласился даже с тем, что луна – это экзотический тропический фрукт.

Она шмыгнула носом.

– Все-то вы знаете, молодежь, – сказала она. – Только что появились, и на тебе, во всем разобрались. Да я забыла больше, чем ты знал. Ты ничегошеньки не знаешь об отце, о своей семье ничегошеньки не знаешь. Я тебе рассказываю, что твой отец бог, а ты даже не спрашиваешь, о каком боге я говорю.

Толстяк Чарли попытался припомнить, как звали известных ему богов.

– Зевс? – предположил он.

Миссис Хигглер издала звук чайника, который подавляет в себе желание закипеть. Толстяк Чарли понял, что Зевс – неправильный ответ.

– Купидон?

Она издала еще один звук, начинающийся с фырчания и заканчивающийся хихиканьем.

– Так и представляю твоего папашу, на котором ничего нет, кроме этих мягких подгузников, с большим луком и стрелой.

Она еще немного похихикала и отпила свой кофе.

– Когда он был богом, – сказала она, – его называли Ананси.

Вам, возможно, уже известны кое-какие истории про Ананси. И может быть, в целом мире не найти теперь человека, который бы не знал про него несколько историй.

Ананси был пауком, когда мир был юн, и все истории рассказывались в первый раз. Он имел обыкновение попадать в неприятности и выпутываться из них. История смоляного чучела, та, что рассказывают про братца Кролика, – сначала была историей про Ананси. Но кое-кто по ошибке принял его за кролика. Он не был кроликом. Он был пауком.

Сколько лет люди рассказывают друг другу истории, столько лет историям про Ананси. Еще в Африке, где все началось, даже прежде, чем люди стали рисовать на скалах пещерных львов и медведей, они рассказывали друг другу истории про обезьян, и львов, и буйволов: длинные истории на сон грядущий. У людей всегда была к этому склонность. Так они ищут смысл для своих миров. Все, что бегало, и ползало, и вертелось, и змеилось, пробралось через эти истории, и разные племена чтили разных созданий.

Уже тогда Лев был царем зверей, а Газель – самой быстроногой, Обезьяна – самой глупой, а Тигр – самым ужасным. Но люди хотели услышать другие истории.

Ананси дал историям свое имя. Теперь каждая принадлежит ему. Когда-то, до того как у историй появилось имя Ананси, все они принадлежали Тигру (так люди с островов называли всех больших кошек), и сказки были темны, и злы, и наполнены болью, и ни одна не заканчивалась счастливо. Но это было очень давно. А в наши дни все истории принадлежат Ананси.

Раз уж мы только что с похорон, позвольте рассказать вам про Ананси в те времена, когда умерла его бабушка. (Не стоит переживать: она была очень стара и умерла во сне. Бывает.) Умерла она далеко от дома, и вот Ананси, он отправился со своей тележкой через весь остров, взял мертвую бабушку, положил на тележку и покатил домой. Он, видите ли, собирался похоронить ее под баньяном, что рос за его хижиной.

И вот с самого утра он идет через город, толкая тележку с бабушкой, и думает: выпить бы немного виски. Тогда идет он в магазин, а в той деревеньке есть магазин, из тех, что продают все подряд, а в нем хозяин, у которого нервы ни к черту. Ананси, значит, заходит, выпивает немного виски. А потом еще немного, а сам думает, ох и разыграю я этого парня, ну и говорит хозяину, отнеси выпить моей бабушке, она там в тележке спит. Тебе придется ее разбудить, спит она уж больно крепко.

И значит, хозяин, выходит с бутылкой к тележке и говорит старой леди, эй, вот твой виски, но старая леди не отвечает. А хозяин, он злится все сильнее и сильнее, ведь нервы у него ни к черту, и говорит старушке, а ну-ка пей свой виски, но та в ответ ни гугу. И тут она сделала то, что, случается, делают мертвецы в жаркий день: громко выпустила газы. Ну и хозяин так разозлился на то, что старушка выпустила газы прямо на него, что как даст ей, а потом снова как даст, а когда ударил в третий раз, она взяла и свалилась с тележки на землю.

Ананси же выбежал на улицу и ну вопить, и причитать, и ругаться, и говорить, вот, моя бабушка, она теперь мертва, смотри, что ты сделал! Убийца! Злодей! А хозяин магазина и говорит, мол, не рассказывай никому, что это я сделал, и дает Ананси целых пять бутылок виски и сумку с золотом и мешок с бананами, ананасами и манго, чтобы тот перестал вопить и ушел.

(Он-то, видите ли, думает, что убил старушку.)

Ну а Ананси взял да и покатил свою тележку домой и похоронил бабушку под баньяновым деревом.

И вот на следующий день мимо дома Ананси проходит Тигр, и чует Тигр запах еды. Ну, он сам себя приглашает войти, а там Ананси устраивает пир, и поскольку у Ананси нет другого выхода, он предлагает Тигру сесть и вкусить вместе с ним.

Расскажи, брат Ананси, говорит Тигр, где ты достал столько вкусной еды, да только не лги мне. И откуда у тебя эти бутылки виски, и эта большая сумка, полная золота? Но если солжешь, я тебе горло перегрызу.

Ну а Ананси отвечает, мол, не могу я лгать тебе, брат Тигр. Я получил все это за свою мертвую бабушку, которую отвез в деревню на тележке. Хозяин магазина одарил меня этими прекрасными вещами за то, что я привез ему мертвую бабушку.

А у Тигра бабушек уже никаких не было, зато у его жены была мать, ну он пошел домой, вызвал ее, мол, бабушка, выходи, нам с тобой поговорить надо. И она выходит, озирается по сторонам и говорит, что случилось? Ну Тигр ее убивает, хоть жена ее и любила, а тело кладет на тележку.

Вот катит он тележку с мертвой тещей в деревню. Кому мертвое тело? – кричит. Кому мертвую бабушку? Но все над ним смеялись, и глумились, и насмехались, а когда увидели, что он не шутит и что стоит на своем, его забросали гнилыми фруктами, ну он и убежал.

Не в первый раз Ананси одурачил Тигра, да и не в последний. Жена Тигра никогда ему не забыла, как он убил ее мать. И случались дни, что лучше бы ему вообще не появляться на свет.

Это вам про Ананси.

Понятно, что все истории про Ананси. Даже эта.

В былые дни все звери хотели, чтобы истории называли их именем, это было как раз тогда, когда песни, что пропели мир, все еще звучали, когда они еще пели небо, и радугу, и океан, как раз тогда, когда животные были людьми, в том числе и те, кого провел паук Ананси, особенно Тигр, который хотел, чтобы все истории называли его именем.

Истории похожи на пауков со всеми их длинными лапками, и похожи на паучьи сети, в которых человек сам и запутывается, но которые кажутся такими красивыми, когда вы видите их под листвой на утренней росе, и так изящно соединяются между собой, каждая с каждой.

Что из того? Вы хотите знать, был ли Ананси похож на паука? Ну конечно – когда не был похож на человека.

Нет, он никогда не менял облик. Зависит от того, как рассказывать историю. Вот и все.