Сытый мир

ГЛАВА 13. ВЕЛИКАЯ, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОХОТЬ

Мы с Томом сидим у Изара, жизнь продолжается, и ещё больше дорог, чем прежде, ведут в Рим.

Несмотря на тёплую ночь, мои лёгкие выбиваются из ритма, сжимаются в комок, вздымаются вверх — и всё это в форме маленьких взрывов. Если я долгое время молчу и не курю, становится легче. Но и то и другое даётся мне тяжело.

Двое полицейских подходят к нам и кладут руку на плечо каждому. Мы должны пройти с ними к машине. Нас обыскивают. Они проверяют наши документы. Ощупывают нас, вплоть до промежности. Всё время одно и то же.

— У вас есть разрешение на ношение этого пениса?

— Но ведь он не заряжен!

— Всё равно вам необходимо иметь разрешение! А пока мы вынуждены изъять его.

— Но это не получится!

— Ещё как получится. Надо — значит, надо!

Мы с Томом уже настолько привыкли к таким проверкам, что можем шутить и посмеиваться. И даже один из булей смеётся вместе с нами.

Они присели, обыскивая нас. Всё ещё ловят Ирода, не могут никак поймать. Я больше не читаю газет. Том рассказывал, что Ирод теперь работает с молотком и по ночам взбирается на балконы детских комнат. Страх парализовал город. Ну да. Может быть, теперь он уже забыл про меня. Хотелось бы.

Один из старейших провокационных вопросов, который можно задать самому себе: каково число людей, которые в конфликтном случае подставят другого, лишь бы только самому остаться в живых? Некоторые отвечают на него так: нет таких людей. Математики сказали бы: единичные. Дети назовут произвольно любое число. Я же говорю: все. Ну, разве что кроме меня, когда я влюблён. Так будет правильно. Со всеми привходящими обстоятельствами.

Мы снова сидим у реки. Взлетела ворона, метнулась красивая тень.

Прошла уже неделя с того дня, как Юдит увезли.

— Почему она не возвращается? Почему?

Том пожимает плечами. Он тоже не знает этого.

— Я рассчитывал, что она будет здесь самое позднее на третий день. А сегодня уже седьмой. Я этого не понимаю… Ведь от неё только и требовалось, что выйти на дорогу, под нять большой палец д ля автостопа — и через восемь часов она уже была бы здесь!

— Ты что, влюбился?

— Это слишком общее понятие.

— Но тебе плохо, так ведь?

— Да, что-то мне не нравится мой кашель.

— Мне тоже не нравится.

Мы не одни на берегу Изара. Повсюду горят костры, вокруг костров сидят люди. В реке плавают ветки, банки из-под пива, сомнамбулические утки. Тут и там слышится смех.

Райхенбахский мост погрузился в освещение абрикосового цвета, мимо прогромыхал последний вечерний трамвай. Собака роется в кустах. Странные звери эти собаки. Много спят, но при всём при том проявляют массу любопытства. Шизофренические животные.

— А помнишь, — спрашивает Том, — что ты говорил тогда, в Английском саду, про Эдгара? Насчёт его страсти и галлюцинаций?

Он что, решил подколоть меня? Да, я недооценил масштаб страсти Эдгара.

— Эдгар мёртв. Не так просто решиться на это самостоятельно — перебраться с одного берега Стикса на другой. Неважно, придурок ты или святой.

— Но ведь он убил Лиану! Это тебя не колышет?

— Естественно, колышет. Лучше бы он не убивал её.

Я делаю глоток рецины и заваливаюсь на спину.

Юдит, когда же ты придёшь? Моя душа валяется тут, дрожащая и беззащитная, а ты поливаешь её огнём недостижимости. Огромное, багровое сердце на латунном блюде, прямо посреди витрины. Выставленное на всеобщее обозрение. Но разве кому-то есть до него дело?

Среди всего этого сора жизни — девушка… Мои святые обглоданы до костей, от них остались одни скелеты. Юдит, потанцуй со мной, как пьяный гриф кружит над трупом свиньи… среди всего этого сора… по золотым переулкам.

Особенный трюк мимотекущей воды — настраивать на меланхолический лад — всё ещё действует. Даже не верится.

— Что случилось, Хаген?

— А что случилось?

— Тебе нехорошо.

— Да-да.

— Скажи, что с тобой?

— Мне нехорошо.

— Вот это я и хотел наконец от тебя услышать!

— Для чего? Тебе от этого стало лучше?

Он доверительно потрепал меня. Каждый норовит вмешаться.

Пятеро тинейджеров купаются в реке, фыркают и издают ликующие вопли.

— И всё это из-за девушки, да?

— Да. Но это пройдёт. В таких случаях факир втыкает в матрац нож поострее и отключает телефон.

— Сходи лучше потрахайся!

— Трахаться скучно, если это всего лишь траханье.

— Правда?

— Мы ведь живём не в шестидесятые годы, когда это было революционным делом…

— Чёрт! — сказал Том. — А я бы потрахался! Ведь мне тогда не досталось, я ещё не родился на свет… Да и тебе, кажется, не перепало!

— Да-да.

В доме напротив, в квартире-студии под самой крышей, зажгли свет. Стройная женщина подошла к окну и задёрнула шторы. Окна огромные.

Том подтолкнул меня, желая подбодрить. Он сам чем-то похож на собаку, только не так много спит. Всю последнюю неделю я не находил себе места, бегал, ждал неизвестно чего и смотрел на часы. Тёперь я устал. Бывает усталость-жутко холодная и парализующая, такая тяжёлая и опустошительная, что после неё может последовать уже только смерть или громкий крик:

— Го-о-о-в-в-в-н-о-о-о-о!

— Что?

Тинейджеры примолкли и посмотрели в нашу сторону. Потом снова принялись горланить. Реклама «Венского леса* погасла.

— Ну хорошо, я всё вру. Ты доволен, Том? Я лжец и притворщик.

— Всё хорошо, Хаген.

— Нет. Ничего не хорошо. Я должен сейчас принять решение. Да. Во мне сейчас великая, нечеловеческая похоть! И я никому не позволю отнять её у меня!

Том смотрит на меня непонимающе.

— Хаген…

— Именно так! И все шлюхи хором скандируют славу Гименею. Мы охотники. Мы рубим жизнь и обогреваем ад, и баста!

— Ну, раз уж ты говоришь «мы», то могу я хотя бы узнать, о чём речь?

— Больше никаких вопросов! Любой вопрос — мучительный позор! У нас есть целая куча ответов, которые мы могли бы комбинировать, как кубики «Лего», складывая причудливые фигуры и отъявленных монстров! Плевать на всё это! Здесь всё — руины, что дома, что люди…

Том вытаращил глаза.

— Ты не болен?

— Нет худшей болезни, чем всякое неведение и забвение, и малодушие и каменное нечувствие! Я слишком долго держал оборону. Страсть невинна в сравнении со всевозможными договорами!

— Ты что, не можешь говорить нормально, человеческим языком?

— Это хорошо видно по вагнеровскому «Кольцу Нибелунгов»: если бы эти придурочные дочери Рейна не упрямились и отсосали Альбериху — мир обошёлся бы без лишней трагики! Но нет… так всё идёт своим чередом и своим ходом. В Рим и обратно…

Том протягивает мне бутылку. Чтобы я успокоился и пришёл в себя.

Но если я говорю, то я говорю. Кашель.

— К стране, которая лежит южнее нашего рождения… Чепуха! Мы больше никогда не придём туда, мы можем переспать с кем захотим, можем оттрахать женщин, богов, могилы, учёных. Всё это давно уже не более чем игра, а волна более делового подхода того и гляди обмелеет. Ритуал так ритуал, я склоняюсь перед правилами! Я не хочу портить игру!

Я наэлектризован, в мускулах нервная дрожь. Большинство нынешних умников сухо посоветовали бы мне обратиться к врачу. Я знаю это лучше кого бы то ни было. Я бы размазал их по стенке и оставил бы висеть ошмётками на обоях в качестве предостережения остальным. Всё ложь. Вначале была ложь. А сегодня уже седьмой день творения. Мир готов, получите.

Звёзды неистовствуют. Энергия! ЭнОргия!

Теперь надо действовать продуманно, проникнуться как следует. Вспомнить о хорошем.

Том сидит, свернувшись калачиком, потом отрывает голову от колен, чтобы взглянуть, не прошёл ли мой «приступ». Он испуган. Я погладил его. Хороший друг. По крайней мере он преданно ждёт.

— Слушай меня внимательно, объясняю тебе: Юдит стала моей принцессой, а принцессы — необычные и редкие звери, они нуждаются в особом корме. Они питаются жизнью, кровью, мистериями, и всё это должно быть красиво расфасовано и преподнесено с величайшей готовностью. Да, я влюблён, и более того. Я хочу любить так, как давно уже стало нереальным. Так, что по сравнению с этой любовью всё поблекнет. Если уж любить. так любить. Я должен её добиваться, ухаживать, просить её руки, свататься. Я уже забыл, как это делается, какие при этом говорят слова. Где мне искать её? Я даже не знаю её фамилии. Я поеду в Берлин и буду там искать.

— Как ты собираешься это делать? На что ты рассчитываешь?

— На везение.

— Ах вот оно что!

— Просто надо воспринимать чудо как нечто само собой разумеющееся, вот и вся тайна.

Казалось, Тома это не вполне убедило.

— Послушай, ведь Хайнц же дал тебе по морде? Я считаю, после этого ты имеешь моральное право заложить его Шандорфу — в обмен на адрес Юдит. За это тебя никто не осудит…

— Нет, это было бы несправедливо. Есть вещи, которые делать нельзя.

— Ты совсем стал ангелом?

— Нет-нет. Ты не понимаешь! Если мне суждено её найти, я её и так найду!

— А это что ещё за правило?

— Низшая математика.

— Не осложняешь ли ты себе задачу?

— В противном случае что это была бы за сага?

— У тебя хоть паспорт-то ещё не просрочен? Здесь тебя все були знают, а там…

— Сейчас посмотрю… Да! Ещё два месяца он действителен! Разве это не везение?! Разве это не знак?! Фантастическая удача!

— А деньги? Где ты их возьмёшь? Ведь в Берлине ты никого не знаешь!

— Ты всё время задаёшь какие-то профанские вопросы! Распугаешь мне всё волшебство!

— А мы что, в сказочной стране?

— Да! Именно так!

— Ну, так где же ты достанешь денег?

— Буду работать, заработаю.

Том преувеличенно широко раскрывает рот и начинает симулировать судорожный приступ смеха. Так кто из нас здесь разыгрывает спектакль? Он весь сотрясается. Он смеётся до тех пор, пока хватает звука, прижав руки к груди, словно египетская мумия.

— Ты?!

— Да, это неотъемлемая часть ритуала. Первое испытание. Древний рыцарский миф.

— Где же ты найдёшь работу?

— Где-нибудь.

Он ворошит палкой наш погасший костёр и опустошает бутылку.

— В это я поверю только тогда, когда увижу своими глазами!

— Что же это было бы за чудо, если бы оно не стоило мне никакого труда?

— Но есть же и непреодолимые трудности! Например, все это формальности… Счёт в банке, карточка для налоговых отчислений, медицинская страховка…

— Но ведь можно работать и нелегально.

— Нелегально — да, в любой момент. Но за польские деньги. Если тебя это устроит!

— М-да…

Мы некоторое время молчим. Тинейджеры одеваются, чмокают друг друга в щёчку на прощанье, парни писают в костёр, чтобы потушить его. Ночь становится нетерпеливой. Мне хотелось бы вскочить и прямо сейчас приняться за дело.

Том говорит:

— Я знаю одну работу, которую можно получить в любой момент и даже кое-что на ней заработать.

— Скажи!

— Нет, это не для тебя. Здесь нужны крепкие нервы, а ты ведь у нас поэт.

— Скажи! Я возьмусь! Никаких проблем!

— Нет, это была дурная идея, забудь о ней, считай, что я ничего не говорил.

— Но что же это? Скажи! Я побегу туда сразу, как только забрезжит рассвет, и наймусь! Я им спляшу обезьяний танец! Я разобьюсь в лепёшку, вусмерть уработаюсь у них! Разве ты не понимаешь? Мне нужна Юдит, а всё остальное не играет роли! Я по забывчивости оставил в ней мою тоску, и теперь эта девчонка где-то шляется с моей тоской внутри, ещё обронит невзначай!

Том распечатал новую бутылку вина.

— Я имел в виду бюро ритуальных услуг.

— О!

— Ну вот видишь…

ГЛАВА 14. ХЛАДНОКРОВНЫЕ ЗНАТОКИ СВОЕГО ДЕЛА

Я отправился в пригород, поскольку заведомо знал, что городские конторы ритуальных услуг меня не возьмут.

Было одиннадцать часов утра, и много времени уже было потеряно впустую.

Эта контора была частным предприятием, и шеф указал мне на кресло. На столе — чёрная Библия с золотым крестом.

Лицо шефа сохраняло стабильное выражение пиетета, усиленное тёмной бородой. На его пальцах поблёскивали массивные кольца. Рядом с Библией стояла семейная фотография. Жена, две дочки. Все они тоже смотрели с фотографии с большим пиететом.

— Что я могу для вас сделать? — тихо и осторожно спросил он, видимо принимая меня за клиента.

Я дважды кашлянул.

— Мне нужна работа!

— Ах вот что!

Тотчас же изменился тон и даже поза в кресле. До чего же массивный человек! Как Паваротти до начала вынужденной диеты.

Мы обменялись фамилиями. Его звали Крамм, и он дал мне отмашку — разрешил затянуть мою песню.

Стены помещения были окаймлены траурным крепом. Повсюду был чёрный бархат и вазы с белыми гладиолусами.

Я напел ему, что моя карточка для отчисления налогов с зарплаты, судя по всему, затерялась где — то на почте, а счёта в банке я не имею по той причине, что не настолько доверяю банкам, чтобы отдавать им мои деньги. Ну, и прочие глупости для проформы.

— Вы водите машину?

Я без колебаний сказал «да», хотя уже несколько лет не сидел за рулём.

— Итак, вы хотите у нас работать… для начала подручным?

— Я хочу работать как можно больше!

Он понимающе кивнул и дал мне бланк:

— Заполните, пожалуйста, эту анкету!

Я вписал туда домашний адрес и телефон Вольфганга. В качестве предшествующих занятий я написал: «Строительные работы». Это указывает на сильные, хваткие руки. Производит хорошее впечатление.

Крамм всё внимательно прочитал. Потом спросил:

— Почему вы хотите стать ритуальным работником?

— Видите ли, это профессия, твёрдо стоящая на земле! Почётное ремесло! И всегда пользуется неизменным спросом, не правда ли?

Он понимающе кивнул.

— М-да, господин… Тринкер, мы обдумаем ваше предложение и дадим вам знать…

То есть он хотел от меня отделаться и даже поднялся с кресла для прощального рукопожатия.

— Но, господин Крамм, работа мне нужна прямо сейчас, безотлагательно!

— Почему?

— Я полон энергии и к тому же немного… поиздержался.

Он снова сел в своё кресло.

— Но я должен сперва навести о вас справки, получить доказательства вашей хорошей репутации!

— Какие доказательства? Я честный человек! Я не ворую! В противном случае для чего мне было бы искать работу?

— Э-э-м, дело даже не в этом. Видите ли… в нашем деле часто встречаются… э-э… извращенцы, которые… скажем так… ищут этой работы сверхмотивированно..

Я энергично и с пониманием помотал головой.

— Нет-нет — на этот счёт вы можете не опасаться, я вне подозрений!

— Вы работали на стройке? Это хорошо. Работа у нас тяжёлая! Вдвоём приходится поднимать и нести до двухсот килограммов. Вы это понимаете?

— Нет проблем.

— А как с нервами? Как с этим обстоят дела?

— Наилучшим образом, на фильмах ужасов я никогда не отворачиваюсь.

— Это ещё ни о чём не говорит. А семейная жизнь у вас здоровая?

— О да! Я одинокий.

— Да?

Он поглаживал себя по тёмно-синему костюму.

— Ну, мне тем не менее всё-таки необходимо это обдумать. Так быстро я ничего не решаю. Вы о нас услышите…

Надо что-то срочно придумать. Юдит ждёт меня.

— Да, господин Крамм, а что меня больше всего привлекает в вашей профессии, так это, естественно, её креативная сторона, не правда ли? В юности я мечтал стать гримёром, да, но, к сожалению, мне этого не позволили, но я рассчитываю на то, что буду получать глубокое внутреннее удовлетворение, колдуя над лицами умерших, чтобы они выглядели улыбчивыми. Буду как клоун смешить бессловесную публику — если выразиться на поэтический манер…

Крамм перебил меня.

— Но этого вы у нас не найдёте, у вас на этот счёт неправильные представления… Мёртвых у нас в лучшем случае обмывают, причёсывают, укладывают волосы феном. Вот и всё!

— Да, — сказал я выразительно, — видите ли, когда я был в Америке, несколько недель тому назад, я прогуливался там по кладбищам, заглядывал в залы для траурных церемоний… Ах, как у них это здорово поставлено, вы не поверите, какие тут открываются возможности! Просто чудеса! Да, если бы у нас в Германии всё было не так чопорно… В Америке — там мёртвые никого не пугают, потому что выглядят они настолько мирно и настолько жизнеподобно, что так и кажется: вот сейчас они встанут и скажут: «Привет!» Великая страна!

В глазах Крамма мелькнула растерянность. Он понимающе кивнул. Смелее вперёд, Хаген!

— На Арлингтонском кладбище, например, где они хоронят своих героев, я видел молодого человека, у которого не раскрылся парашют, он сидел в военной форме в кресле… По его лицу вообще ничего не было заметно, ничего смертельного — как будто над ним поработал сам Мастер Жизни. Около него стояла вся его семья — так они даже удивлялись, какой он красивый! Говорили, что мёртвый он гораздо красивее, чем был в жизни. В левой руке он держал сигару, а в правой флаг — о, в этом зрелище было столько достоинства, было видно, что они там действительно готовят человека для той жизни, да, в этом был стиль! Мощно обставленный уход со сцены — сидя в кресле… Вы не находите?

— Да.

На его туповатом лбу обозначились первые признаки воодушевления. Я подавил в себе приступ кашля.

— А поскольку к нам всё приходит из Америки, для нас открываются огромные перспективы, непаханое поле деятельности. И это уже грядёт! Взгляд на вашу профессию в корне изменится! Мы станем не кем иным, как художниками! Мы будем создавать произведения искусства из призванных обратно Его овец! У меня есть особое чутьё на знамения времени, господин Крамм, и я хотел бы как можно скорее овладеть азами профессии, чтобы во всеоружии встретить все изменения на рынке ритуальных услуг! Я хочу стать для вас незаменимым сотрудником! Первопроходцем с богатым и динамичным воображением, с изобретательностью и выдумкой! Мы заведём у себя совершенно новые, волнующие элементы оформления, с необычайными цветами и непостижимой музыкой, — но всё в очень сдержанном стиле, ничего кричащего. Мы закажем такую погребальную мебель, какую мир ещё не видывал! И мы дадим нашим клиентам ощущение, что хотя бы раз в жизни с ними будут обращаться по-королевски. Тем самым мы выбьем почву из-под ног у всех конкурентов! Люди будут в своих завещаниях специально оговаривать, чтобы их хоронили только у нас! Ведь за прошедшие столетия, господин Крамм, люди задвинули вашу профессию в самый дальний угол жизни! Сколько несправедливости пришлось претерпеть многим поколениям честных ремесленников погребального дела! Но скоро, очень скоро на земле восторжествует справедливость! Все модники будут говорить: «Я отправляюсь на обед к червям, но похороните меня у Крамма!» И наш промысел расцветёт и сделает громадный рывок вперёд… э-э… и принесёт золотые плоды…

— Да-а-а…

Он с энтузиазмом забарабанил по столу.

— Всё произойдёт именно так, это только вопрос времени! И я хочу быть готовым к этому моменту! Маклер Господа Бога! Начавший с самых низов! С моей-то силой в руках! Без страха и упрёка! Без ропота и недовольства! Без жалоб! Я приступлю к этому делу, преисполненный любви! Именно здесь я вижу серебряную взлётную полосу моей жизни! Я весь принадлежу ей без остатка! Прошу вас, господин Крамм, пожалуйста, поймите моё нетерпение! Поймите мои чувства! Не берите на это место никого другого! Я тот, кто вам нужен!

Крамм запыхтел. Его лоб блестел от пота, пальцы экстатически дрожали, и ему потребовалось время, чтобы прийти в себя.

— Ну, — сказал он задыхаясь, — я вижу, что вы по крайней мере имеете здоровое и похвальное представление о моей профессии…

— О, спасибо, спасибо, дорогой Мастер, я та-а-ак вам благодарен!

Крамм, сползший глубоко в своё кресло, вздохнул и схватился за подлокотники.

— Ну, ладно! Хорошие работники всегда нужны. А большинство тех, кто сюда приходит, думает совсем не так, как вы…

— Да они все просто невежды! Отребье! Не заслуживающее даже картонного гроба!

— Э-э… хорошо… А со всеми этими бумагами мы уладим после.

Слово «после» прозвучало уходящим в бесконечность.

Он снова полностью контролировал себя. А жаль.

— Теперь что касается оплаты…

— Да, шеф.

— Наличными каждый вечер. Подручные у меня зарабатывают по тринадцать марок в час… но без карточки для отчисления налога с зарплаты мне придётся платить вам, само собой разумеется, меньше, ведь это вам понятно? Или нет? В противном случае ваши же коллеги будут недовольны.

Челюсть у меня с грохотом упала на паркет. Тринадцать марок? Да почти столько я набираю на улице попрошайничая. Наверное, это шутка? И ради этого я метал здесь бисер столько времени?

— Понятно! — говорю я. Испытания должны быть жестокими, чтобы моя принцесса не увяла прежде времени.

— Ну, скажем… десять марок… Хорошо. Идёмте со мной!

Я последовал за ним на склад, где примерно дюжина гробов дожидалась своих новых постояльцев.

Крамм представил меня мужчине лет сорока со старомодными баками, в очках с деформированной стальной оправой и с прячущейся под нос вечной улыбкой. Я не запомнил его звучавшей по — славянски фамилии.

— Просто Уве, — сказал он и испытующе оглядел меня.

— Да, — заключил Крамм, — тогда съездите вместе, а Густла я отправлю с кем-нибудь другим. Думаю, сегодня у нас не будет ничего чрезвычайного, так?

— Ничего, — подтвердил Уве. — Ему достанется хороший первый выезд!

— Ну и отлично.

Крамм быстро пожал мне руку и вылетел со свистом. Было слышно, как в конторе всхлипывает свежая вдова.

Я посмотрел на гробы, два из которых стояли раскрытыми. Вид у них был не очень гостеприимный — со всем их шёлковым крепом и белым блеском. Уве показал мне мой узкий металлический шкафчик рядом с раковиной, выдал мне синий рабочий халат и спросил, какой у меня размер.

— В некоторых делах нам приходится надевать униформу. Как ты думаешь, это тебе подойдёт?

Он показал мне серую униформу с фуражкой.

— В самый раз!

— Ну, тогда и поехали сразу! Идём, берись!

Мы подхватили один из гробов и погрузили его в машину. Гроб был тяжёлый, я сразу почувствовал это поясницей.

— А ведь это всего лишь дешёвая сосна! Более дорогие — дубовые — вот те по-настоящему тяжёлые! Естественно, в них ещё лежит мясо с костями! — Уве засмеялся.

Катафалк был покрашен в лиловый цвет, а матовые стёкла закрыты занавесками цвета красного вина.

— Такова последняя мода! Вид, конечно, китчевый, да?

Я кивнул и уселся на пассажирское сиденье. Уве запустил двигатель, и мы выехали на дорогу. Дома через три он остановился на островке безопасности.

— Обед! — объявил он.

— Да, но…

— Понимаешь… у Крамма есть пунктик… Он не может видеть, как мы рассиживаемся и ничего не делаем. Это причиняет ему физические муки, без всякого притворства, у него даже может случиться приступ! Поэтому мы устраиваем обеденный перерыв где угодно, только не в конторе, понял? Первая вводная лекция. Есть у тебя с собой что перекусить?

Я смущённо покачал головой.

— Хочешь бутерброд?

Я поблагодарил и взял. Но вкус был какой-то странный. Наверняка это у меня была чистая мнительность, но я почувствовал дурноту.

Уве открыл пиво «Паулянер».

— Об этом шефу тоже не полагается знать! Любой алкоголь строго запрещён. Из-за запаха… Ну, пиетет и всё такое…

Он протянул мне вторую бутылку. Я с удовольствием её принял. Уве действительно был очень дружелюбный человек. Но поначалу они все такие.

Кажется, трудовая жизнь не так уж и плоха. С таким вот обеденным перерывом… В этом есть что-то уютное, что-то приятно утомлённое… примирительное… Нет, правда хорошо.

Уве снова завёл мотор. Мы проехали мимо самого центра города, направляясь к университетской больнице, припарковались у заднего входа. Нам надо было подписать и поставить печати на каких-то бумагах у здешней медсестры. С этими бумагами нас послали в морг. Труп лежал прикрытым. Гроб мы доставили на каталке. Теперь его предстояло загрузить. От морговского холода у меня начался приступ кашля. Уве сказал, чтобы я взялся за ноги.

Я сглотнул, подумал о Юдит и взялся за труп.

Покрывало немного сползло, приоткрыв ноги.

То были старые, худые, пятнистые ступни. Мы слегка привинтили крышку гроба, но не до конца, только затравили.

— Его ещё надо везти в отделение судебной медицины, на вскрытие!

Мы покатили каталку к выходу и подняли гроб в машину. Я почувствовал слабость. Но представлял я всё это себе гораздо хуже. На самом деле работа лёгкая! И насмотришься всего…

Отделение судебной медицины находилось на улице Богород ицы и охранялось не хуже тюрьмы.

Металлические ворота поднялись вверх и впустили нашу машину во двор. Там уже стоял ещё один катафалк, с открытой дверцей.

Доктор в перепачканном кровью фартуке вышел нам навстречу, стянул прозрачные пластиковые перчатки и показал нам, куда выгружать труп.

— Чем это так воняет?

— Формалином, — сказал Уве. — К нему надо привыкнуть, тогда и трупы будешь воспринимать спокойно.

Доктор с громадными ноздрями и неправильным прикусом вошёл впереди нас в небольшой зал, полный металлических каталок. Большинство из них были заняты. У одного трупа раскроенный живот удерживали несколько зажимов. Я отвернулся. Сломанные костяные машины. Длинные разрезы, зашитые грубой ниткой большими стежками.

— Когда-то раньше, — сказал Уве, — новичков окунали головой в такие вот животы. Для закалки!

— Не может быть!

— Ну ты купился! — Он рассмеялся, а я не увидел в этом ничего смешного.

Одна каталка была свободна, на ней осталось от предыдущего клиента немного сукровицы. Мы выгрузили на нее наш труп. Уве стянул с него простыню. Это оказался старый, седовласый человек. Вид у него был очень строгий. И хотя глаза у него были закрыты, мне казалось — он смотрит на меня. Мне стало не по себе. Я начал дрожать.

Доктор хрюкнул и налил себе кофе.

— Это профессор Эдерле, — сказал Уве, когда мы шли к выходу, — очень недружелюбный тип! Говорят, он собирался стать косметическим хирургом. Но для этого сам он был слишком некрасив!

— А для чего вообще делать вскрытие стариков?

— Чистая формальность. Причина смерти неоднозначна. Скорее всего сердце: инфаркт.

Мы сели в машину и поехали на Восточное кладбище. Там тоже нужно было поставить печать на одной бумаге.

Стоял тёплый день с бескрайним голубым небом — ясным, насколько хватало глаз. День, словно специально созданный для того, чтобы расслабленно полёживать на берегу Изара, дремать и подставлять босые ноги лёгкому ветру. Вместо этого я развожу туда и сюда безжизненные тела… Уму непостижимо! А ведь можно было устроиться поудобнее, открыть бутылку вина и онанировать через дырку в кармане брюк — потихоньку-полегоньку, неторопливо и легко, и думать при этом о женщинах, которых знавал когда-то, и об их особенностях. Естественно, о приятных особенностях. И никто бы тебе не мешал.

Уве худой и высокий, его улыбка кажется циничной, она вошла у него в привычку.

— Ну что, тяжело пришлось? — спросил он.

— Ничего, всё в порядке. Будет в порядке.

— Тебе повезло! Честное слово! — И его ухмылка разрослась шире, во всё лицо, прежде чем он тронулся с места. — А меня, например, в мой первый день здорово достало! Тк случайно совпало — прямо сразу — самый тяжёлый случай! Самоубийство на рельсах железной дороги. Человека разнесло на тысячу кусков — представляешь, что это такое? И вот начались поиски! Там челюсть, там обрывок кишки! Очень неаппетитно… Мы часа три искали в траве, сбрасывали всё в ванну, пока не набрали столько-то и столько-то килограммов. Но на человека эти килограммы уже ничем не походили…

Мы припарковались на стоянке Восточного кладбища. Уве вышел из машины и прихватил бумагу.

— Все эти оформления и бумажные дела отнимают много времени. Поначалу это даже радовало: всё-таки с бумагами — не с трупами. Но потом становится скучно.

— А тебе, кажется, нравится твоя работа, а?

— Слушай, я получил хорошее образование — дипломированный торговый представитель в области индустрии. Но там и без меня оказалось много народу. — Он уставился в зеркало заднего вида, проехался пятернёй по своим коротким тёмным волосам с проседью, а потом, не глядя на меня, подчёркнуто небрежно пробормотал: — Скажем, так: здесь чувствуешь себя живым. И тебе не приходится выслушивать от твоих клиентов всякую ахинею. А это дорогого стоит!

— Ну, если посмотреть на вещи с этой стороны…

Я был того же мнения. Преимущества, конечно, есть. И немалые.

Уве показал мне, какое свидетельство где должно быть подписано и заверено, чтобы мёртвый действительно стал полноправным покойником.

Потом мы могли возвращаться в свою контору. Но Уве не торопился жать на педаль газа. Я спросил, что нам ещё сегодня предстоит.

— Мыть машину. Она у нас должна сверкать каждый день как новенькая!

Вот это прозвучало не очень вдохновляюще. А пока я радостно вдавился в сиденье, вспоминая, как выглядит Юдит, и размышляя, почему же она не вернулась. Какие-то, значит, были у неё причины.

Сидя на пассажирском месте катафалка, можно держаться с насмешливым превосходством по отношеншо к остальным участникам дорожного движения. Никто не ответит тебе тем же. Всё равно что носить униформу устрашающей армии.

Я скалюсь во все стороны. Большинство водителей воспринимают катафалк как дурное предзнаменование и сразу снижают скорость. И даже бледнеют, когда видят в кабине человека, усмехающегося им в лицо. Хорошая работа!

Мне захотелось заехать на Главный вокзал и пригласить Швайнебакке бесплатно прокатиться. На месте для клиентов.

Перед конторой стоит Крамм, держа в руках бумажку. Уже издали слышно, как он орёт:

— Сколько же можно вас ждать!

Уве опустил стекло, Крамм сунул ему свою бумажонку в руку и поскрёб бороду.

— Несчастный случай. Жертву извлекают спасатели, — сказал он.

— Ванну брать?

— Думаю, да. Прихватите. И побыстрее!

Уве спрыгнул из кабины и поманил меня за собой. Крамм промокнул пот со лба и быстренько убежал с солнцепёка в холодок своего кабинета. Из сарая с оборудованием мы взяли цинковую ванну.

— Что там случилось?

— Пока не знаю, приедем — увидим.

У меня начался тяжёлый приступ кашля. Такой, что я чуть не выронил из рук ванну. Меня скрючило. Солнечные лучи отражались от оцинкованной поверхности, как от океанских вод на закате.

— Какой-то у тебя нездоровый кашель!

Уве торопится и отъезжает от конторы так лихо, что визжат шины. Вылетает на улицу как безумный.

— Крамму так больше нравится! — уверяет он. — Это его возбуждает!

Через двести метров он переходит на нормальный темп.

Я ищу на карте города адрес, который указан на бумажке. Отыскиваю его с трудом, потому что то и дело захожусь в кашле.

— Это, случайно, не на железной дороге? — спрашивает Уве.

— Нет.

— Ну, тогда не так страшно…

Мы едем в Гаутинг, в район для богатых, это недалеко от частной клиники. На стройке произошёл несчастный случай.

В своё время я часто проезжал мимо этих мест на велосипеде — после того как мои родители переехали из города в пригород, в дыру неподалёку отсюда. Мне было тогда лет двенадцать.

Значит, наш клиент — или его родные, оставшиеся в живых, — строит здесь, на краю леса, дом. Стены уже возведены, и крыша есть. Всё украшено цветными лентами, на видном месте висит зелёный венок. Значит, они как раз праздновали, по обычаю, подведение дома под крышу. Но праздник получился не очень весёлым.

Крутом растерянно стоят полицейские и не знают, за что хвататься.

Мужчина в красном пиджаке лежит ничком на глинистой земле и рыдает, вцепившись себе в волосы на затылке. Ещё несколько мужчин опустились перед ним на колени и пытаются найти для него какие-то слова утешения, хотя у самих глаза полны слёз. Пока ещё непонятно, что же произошло.

Молодой врач показывает пальцем на широкий каменный блок, объёмом, наверное, кубометра в полтора. Вокруг него возятся пожарники, приспосабливая к нему цепи и лебёдку.

Мы обходим этот каменный блок кругом. Под ним лежит придавленная женщина. Голова, шея и запрокинутые за голову руки погребены под камнем.

Видна молодая кожа, коротко подстриженные волосы подмышек, белое летнее платье, стройная фигура, ноги красивой формы, обутые в белые туфли на высоких шпильках. И всё это — в большой луже крови. Теперь я вижу, что каменный блок не что иное, как помпезный садовый гриль. Пожарники привели в действие подъёмник. Рыдающего мужчину увели. Цепи натянулись. Гриль перевернули на другую грань.

Лицо женщины превратилось в слякоть, в красное глянцевое месиво. Плоское как тарелка. В нём отражались очертания окруживших её людей. Мне приходилось видеть на картинках солдат, раздавленных танком. Но всё равно меня вывернуло наизнанку. Да ещё как. И не меня одного.

Я шатаясь отошёл в сторонку, рвота поднялась мне в нос, жгла и разъедала, перекрыв мне воздух, перед глазами прыгали красные точки, я захлебнулся, комочки рвоты попали в дыхательные пути, мои лёгкие воспламенились, я бил себя в грудь кулаками, а из глаз во все стороны летели солёные брызги. Мой желудок опорожнился в несколько коротких судорог; горло перехватило, мне не хватало кислорода.

Я вытирал рот пальцами, а пальцы обтирал о траву. Потом привалился к наспех окрашенному временному дощатому забору. Уве изо всех сил хлопал меня по спине.

Я был ему нужен, чтобы тащить оцинкованную ванну. Я попытался привести себя в рабочее состояние. По всему участку тут и там корчились люди, согнувшись над содержимым своих желудков.

Врач с невозмутимым лицом, загоревшим в солярии, как раз подписывал свидетельство о смерти. Полицейские разгоняли любопытных соседей.

Врач украдкой подозвал нас к себе.

— Знаете, как всё произошло? Поверить невозможно! Им на самосвале привезли этот гриль, он стоял на самом краю платформы, и тут — видите вон ту яму в земле? — самосвал угодил в неё колесом, накренился, и гриль начал соскальзывать с платформы. И эта женщина, — он указал на месиво из крови и мяса, — почему-то решила, что сможет руками удержать эту глыбу от падения. Плюмпс! Ну, можно ли придумать что-нибудь более несусветное, а?

Он покачал головой и двинулся прочь.

Мы подтащили ванну к трупу, и я прикрыл глаза, пропуская под дрожащие веки лишь смутные зелёные и голубые пятна.

— Берись!

Я нагнулся к самой земле и только потом решился чуть приоткрыть щёлочки глаз. Мне снова досталось браться за ноги. На сей раз это были гладкие женские ноги.

Уве водрузил на ванну крышку. Полицейские обсуждали со свидетелями детали происшествия, чтобы занести всё в протокол. В глине, в вонючей крови валялась золотая серёжка. Уве поднял её и сунул в карман. Мы потащили ванну к машине. Меня всё время тошнило, но снаружи это было незаметно, потому что из пустого желудка ничего больше не выходило.

Уве повернул ключ зажигания и нажал на газ.

— На сегодня хватит! Сейчас отвезём это в морг — и конец рабочего дня!

— Йес-са!

— Не переживай особенно. Я знаю многих, кому в первый раз досталось куда больше, чем тебе, ну а теперь их уже ничем не проймёшь!

— Это было очень тяжёлое испытание.

— Что?

— Ничего.

— Смотри-ка: я, например, всё время представляю себе, что это война. И кругом валяются убитые, размозжённые. Вся разница только в том, что со мной при этом ничего не может случиться. Потому что бомбы больше нигде не рвутся.

— А я всё время думал, что я мастер устраивать себе мир поудобнее…

— Что?

— Ничего.

Мы перенесли ванну в холодное помещение, в котором стояли и другие ванны, порожние, и взяли одну из них с собой, взамен той, которую оставляли.

Головная боль не утихала ни на минуту. Кашель становился нестерпимым. Я выпотевал приступами — со всё более короткими интервалами. Наверное, у меня начинался жар.

— Придёшь домой — сразу же ляг в постель! — посоветовал Уве.

— Да-да, обязательно.

Постель? Что это такое? На что похоже? Что — то вроде расширенного гроба, взятого на неполный срок, если я правильно припоминаю и ничего не путаю.

Времени — половина пятого. Нас ждёт Крамм. Его мясистые пальцы сложены на письменном столе, он спрашивает, как всё прошло, подразумевая при этом: как прошло у меня.

— Безупречно! — говорит Уве, ни на минуту не убирая с лица свою постоянную улыбку.

— Приятно слышать!

Крамм достаёт из ящика стола чёрную папочку.

— Ради первого дня не будем мелочиться, будем великодушны… Хоть вы и начали только в двенадцать часов, посчитаем вам полный день. Восемь часов на десять марок будет восемьдесят, вот, пожалуйста. Выпейте пива за ваше новое место работы!

Я поблагодарил как подобает. Крамм улыбнулся. Я ушёл, чтобы повесить в шкафчик свой халат на тоненькие стальные плечики. К халату прилип последний кусочек девушки на шпильках.

Уве спрашивает, не подвезти ли меня куда — нибудь по пути. Я и сам толком не знаю.

— А то, может, выпьем вместе по кружке пива?

Я медлю с ответом. Ведь я должен экономить, ради Юдит.

— Ну, ладно, поехали, я угощаю! Вообще-то обычно бывает наоборот, угощают новички, но у тебя, я вижу, туговато с деньгами, правильно?

Я пытаюсь отговориться. Мол, ещё не факт, что завтра я снова вернусь сюда…

— Ах, перестань! — возмущённо восклицает он. — Самое худшее уже позади. Сегодня был нестандартно тяжёлый случай, такие бывают нечасто! А завтра всё обойдётся мирно и безобидно… Вот увидишь!

Мы едем на его «БМВ» в Нойхаузен, в Таксис — парк. Там обычно бывает посвободнее.

Пиво усиливает мой кашель, но тем не менее я быстро проглатываю его. После чего кашляю, загнувшись под стол.

— Сколько Крамм тебе даёт? Десять марок? И за такие деньги ты работаешь? Надо постараться поскорее попасть в штат, получить постоянное место!

Я безучастно киваю.

— За сегодняшний несчастный случай я, например, получил двадцать марок премии. А тебе премия не полагается. Подручные на временной работе ни на что не могут претендовать. Так ты никогда не разбогатеешь!

Он говорит вполне разумные вещи.

Официант поставил перед нами ещё по кружке пива, за эти плачу я.

Уве понижает голос и говорит, что есть и дополнительные возможности кое-что заработать…

Я наклоняю к нему ухо и спрашиваю какие.

— Ну, например, многие хотят что-то положить в гроб своему любимому покойнику. Книгу там, фотографию. Бутылочку пива, допустим. В Баварии это почти традиция! Но всё это запрещено. Из-за пиетета…

— Ах вот оно что!

— Да, трудно поверить. Надписи на могильных плитах, например, могут содержать только библейские изречения или что-нибудь из Гёте!

— Неужто?

— Да. И ещё…

— Что?

— Ну, вот это, например. — Он показал мне золотую серёжку. — Но тут надо быть осторожным, бдить во все глаза.

— Ну, это понятно.

— Лучше всего перед тем, как гроб запломбируют.

— А чего это ты со мной так разоткровенничался?

— Слушай! — говорит он. — Ведь нам же вместе работать! Чего я тут буду секреты разводить?

— И то верно.

— Я предпочитаю сразу же говорить людям всё как есть, понятно тебе?

— Всё понятно.

Он опорожнил вторую кружку и заказал себе третью.

— Между нами говоря… Есть у нас один коллега… не буду называть его имени… он даже охотится за золотыми зубами!

— Нуда!

— Правда! Но не тогда, когда могила открыта, как обычно, нет, он берёт золото у почти что ещё живых! У него с собой всегда щипчики в кармане!

— Не может быть!

— Может! Я не вру. Не слабо, правда? Всё-таки это немного слишком. Надо же всё-таки иметь какой-то страх божий, хотя бы перед лицом смерти, как ты считаешь?

Я полностью с ним согласен. Когда человек умер, он заслуживает хоть толику уважительного отношения к себе. Без всякого сомнения.

Он хлопнул меня по плечу, захмелев от выпитого пива и выпучив глаза.

— Ведь придёшь завтра? А?

— Пока не знаю.

— Да брось ты! Приходи! Завтра в первой половине дня будет весело! Потому что мы забираем одного грека. То-то будет потеха!

— Почему?

— Сам увидишь. Смотри, не пропусти! Надо хоть раз при этом поприсутствовать. Там всегда такое творится!

Он меня заинтриговал, но никаких подробностей рассказывать не стал, улыбаясь про себя и протирая свои очки.

Я простился с ним и зашагал в сторону площади Красного Креста. Я старался ни о чём не думать. Это был мой первый вечер после рабочего дня — за долгое время.

ГЛАВА 15. ЗАВИХРЕНИЯ ТОКОВ МОЗГА

Как это необычно — ранним летним утром слушать третий акт «Тристана и Изольды», когда свет такой яркий, а ты топаешь на работу вместе с сотнями тысяч других людей… среди автомобильного выхлопа и локтей, в набитых вагонах, в бессловесном терпении… Пешеходы кажутся парящими над землёй, дома — плывущими, стены — дрожащими… а поверх всего этого-лёгкий флёр траура, агонии… причём в замедленном темпе… Вот он где, настоящий пиетет… Хм, хм, хм, ла-ла — ла… Мне нравится моя запущенность. Моя крадущаяся походка, мои блудливые пальцы, спутанные волосы и круги под глазами, испорченный желудок, просмолённые лёгкие… Всё это мне к лицу.

Солнечные лучи — словно нежные кончики пальцев снящейся женщины.

Что же это со мной сегодня?

Вчерашний вечер был как возмещение, как прощение и отпущение, он был словно ласково треплющая рука из Ниоткуда. Уж не взыщите, но случается иногда и такое…

Мы с Томом выпивали на спортивной площадке возле школы. Пустая лужайка давала ощущение пространства и дали, высокая живая изгородь надёжно отгораживала нас от всего города.

Я рассказывал Тому о смерти. От всех этих разговоров он мрачнел. Я со страхом ждал ночи, потому что на мне всё ещё оставался запах формалина. Том слушал во всех подробностях и не перебивал меня наводящими вопросами.

Потом он отошёл, взял свой пакет и принял торжественный вид. Он преподнёс мне подарок. Это было нечто квадратное, из металла и пластика, на ощупь очень гладкое. Плеер для компакт-дисков.

Том вручил мне этот плеер, и глаза его были исполнены гордости. Украсть такой плеер было очень, очень трудно. Он трижды упомянул об этом, празднуя восстановление своей воровской чести. В этом было что-то трогательное.

Я точно знаю, сколько опер я подмешиваю к моей повседневности, но всё равно удивительно, как это порой помогает. Конечно, CD-плеер — это не оркестр, но всё же это был один из самых дорогих моему сердцу подарков, какие я когда — либо получал, к тому же в такой важный момент.

Я чуть не растаял, я надолго затих, сидя в коротко остриженной траве и спрашивая себя, почему раз в несколько лет такое всё-таки случается в твоей жизни? Это сбивает с толку. Это расслабляет. Это стимулирует. От этого заболеваешь надеждой и становишься надёжно-больным.

В дополнение к плееру Том подарил мне несколько серебристых дисков. И не абы что, а запись «Тристана и Изольды» с Кляйбером! Он это заметил и запомнил! Он, не способный отличить скрипку от альта!

Такие моменты собираешь в особую копилку, на самый чёрный день, чтобы схватиться за них, как за спасительную соломинку. Об этом не говорят вслух. Ведь надо же поддерживать свой имидж скандалиста. И пасынка жизни. А это, в конце концов, лишь редкие мгновения… чтобы торопливо сказать: «Ну вот… жизнь всё-таки прекрасна…»

Но проблема совсем не в этом. Мы и так знаем, что жизнь прекрасна. Иначе бы мы не прилагали таких усилий к тому, чтобы удержать её при себе.

Мгновения, алтари. Разбросанные по жизни редко и далеко друг от друга.

И вот, обеспеченный таким мгновением — свежей, сочной его порцией, — с музыкой в наушниках и Юдит перед внутренним взором, я всесилен, мне море по колено.

Всё становится нежным и прозрачным, приобретает дальнюю перспективу. Я просто торчу из собственного тела, выхожу за его пределы. При том, что мне на пятки наступает воспаление лёгких.

Сейчас половина восьмого, я еду на поезде в пригород, а Тристан поёт: «К ней! К ней!», рвётся со своего ложа, но тут же падает навзничь и стонет, отвлекаемый смертью от всех своих стремлений. Часы воодушевления миновали.

Уве уже поджидает меня.

Я снимаю с головы наушники, головной убор долой — и с непокрытой головой склоняюсь навстречу новому дню, становлюсь в строй на перекличку.

Рядом с Уве стоит грузный человек с тройным подбородком и обвислыми плечами. Над мясистой губой торчат усы. Бледно-голубые глаза навыкате и коротенькие чёрные кудерьки, припомаженные к круглому черепу.

— Я Густл! — выкрикнул он и ринулся ко мне с выпученными глазами и свисающим языком, протягивая мне свою лапищу.

— Хаген, — коротко сказал я, сжимаясь от неприятного чувства.

Уве отводит меня в сторону:

— Мне придётся сегодня заняться организацией перевозки одного трупа из Граца. Мне правда жаль! Между нами… — Он доверительно придвинулся ко мне и шепнул мне на ухо: — Густл немного смешной, к нему надо привыкнуть. Но он хороший парень… Это совершенно точно, проверено. Я рад, что ты вернулся на работу!

Он дружелюбно ткнул меня кулаком в бок и улыбнулся.

Густл делал утреннюю гимнастику, приседал, при этом его череп наливался багрянцем. Щёки надувались… воздушный шар с нарисованным ртом. Потом он крепко пёрнул. Потом издал крик, присел, и его глотка разродилась счастливым вздохом.

— Поднимаемся! — пропел его высокий голос. — Пора!

Он сел в кабину на вод ительское место и втиснул брюхо под руль.

— А нам не надо прихватить с собой гроб или что-то в этом роде?

— Но мы же едем к грекам! А у них чего только нет!

— Ах вот как!

Я держусь очень скромно и робко. В присутствии простонародья поэт всегда вынужден притворяться. Из глубинного страха и немного от стыда. Кашель снова одолевает меня. Недооценённый по достоинству, он показывает свой ранг, почувствовав с моей стороны недопустимое пренебрежение… Начинается настоящий приступ. И какой! Просто за шиворот меня хватает… пережимает мне кислород. Внутри у меня корчи и судороги, внутри у меня булькает и хлюпает… зелёная, жёлтая и белая слизь… а в ней твёрдые чёрные комочки. Голова моя бьётся о бардачок.

Густл тем временем включает радио «Бавария-3», там поют пошлую попсу. Он покачивается в такт… колышется туда-сюда своим жирным телом… чувствует себя превосходно…

— Погода чудесная, а?

— О да… о-о-о…

Скачущие негры с плохими рифмами и тупой музыкой, безголосые женщины в стадии поиска самих себя, поющие ужасную дрянь про любовь… бэ-э-э… как мне всё это осточертело, эта ничтожная мелочевка, эта пустякуёвина, как бы ни лезли они из кожи и как бы ни рвали на себе волосы, словно обозлённые обезьяны.

Одно из моих лёгких вытягивает шею, высовывается наружу, выглядывает мне в рот, щурясь на солнце, с любопытством озирается по сторонам и снова плюхается назад.

Густл не обращает на это внимания. Он подсвистывает в такт радио. Весельчак, полный энергии. Я хватаюсь за свои наушники.

Тристан, где ты там? Ты ещё живой? Или уже по ту сторону?

Густл мечет в мою сторону осуждающие взгляды. Я откладываю Тристана вместе с наушниками под сиденье. Мы едем на север. Местность здесь деревенская. Здесь и живут греки? После Пуххайма сворачиваем в сторону Айхенау, в идиллическую, тенистую от деревьев улицу, ограниченную слева речушкой, справа чередой частных домиков на одну семью. Мы паркуемся на тротуаре, прямо перед воротами в сад. Довольно милый домик, небольшой, белый, с грядками зелени под окнами. Шестидесятые годы.

Густл объясняет мне, что у греков и у других южных народов покойников держат дома по два дня, прощаются с ними. И чтобы я ничему не удивлялся. После этого он звонит у ворот.

По садовой дорожке к нам твёрдой поступью выходит седовласый мужчина, полный достоинства, открывает ворота и жестом приглашает нас внутрь. Густл здоровается, но мужчина не отвечает ему. Он шагает впереди нас, пружинисто, отрешённо, одетый во всё чёрное, и его седые волосы, поднявшись вверх, светятся почти магическим сиянием.

Все окна, насколько можно видеть, плотно зашторены.

Мы входим в дом и ступаем по мягкому ковру. Не слышно ни звука. Отрешённый указывает нам на деревянную лестницу, ведущую наверх.

Никогда в жизни я не видел более неприступной фигуры. Разве что в старых немых фильмах. Если здесь у них что-то вроде общины или рода, то этот человек несомненно глава рода или вождь.

Сам он остаётся стоять внизу, опершись о стену, запрокинув голову назад, с глазами, обращёнными в гипермир.

Ступени скрипят нестерпимо громко. На втором этаже мы видим три двери. Одна из них открыта, там на возвышении, покрытом покрывалом, установлен гроб. В комнату не проникает ни лучика дневного света. Четыре толстые красные свечи отбрасывают мятущиеся тени и капают расплавленным воском на пол, в таинственно мерцающие лужицы. Тесно сгрудившись, опустив головы, вокруг гроба сидит всё семейство. Две пожилые женщины, закутанные в бесформенную чёрную ткань, более молодая в тёмном цивильном костюме и трое мужчин в старомодных пиджаках — все между сорока и шестьюдесятью, точнее определить трудно.

В темноте мало что видно. Один из них сидит в некотором отдалении, в уголке, согнувшись, упершись локтями в колени, прижав ладони к ушам. В комнате царит тишина. А воздух спёртый… циркуляции никакой, у меня даже перехватило дыхание… какой-то сладковатый запах стоит в комнате.

Грандиозная инсценировка!

Закупоренные окна, никакой мебели, а одеяния скорбящих образуют горы, чёрные оползни из складок ткани, словно написанные Давидом. Застывшие лица. Нашего появления они, казалось, даже не заметили. Женщины держали руки сложенными на коленях. Мужчины были усаты, башмаки их блестели, начищенные, а у одного в руках были чётки, и он неслышно перебирал их.

Было так тихо, что даже мой кашель прекратился. Густл стиснул зубы и ринулся внутрь комнаты. Я дрожа последовал за ним.

В коричневом гробу лежал привлекательный молодой человек. Он улыбался. Очень приятная улыбка. Высокий лоб и задорный острый подбородок… если приглядеться, жёлтый оттенок шеи поднимался и доходил почти до губ, но губы были белые, будто их густо намазали кремом от солнечных ожогов… или как будто они были вырезаны из атласного шёлка, на котором он покоился…

Позади нас заскрипели деревянные ступени лестницы. Кто-то положил мне руку на плечо и протиснулся мимо меня.

Мужественный вождь племени шагнул ко гробу, поцеловал покойника в обе щеки и в губы. После этого он дал нам знак и покинул помещение. Густл подтолкнул меня. Мы могли исполнять свою работу: прикрыли гроб крышкой и взялись за ручки. Густл оглянулся по сторонам, и на лице его отразилось напряжённое предчувствие. Мы подняли гроб с возвышения. И тут что-то повисло на моей ноге… Меня охватил ужас. Ух! Одна из старух отодвинула крышку гроба, бросилась на покойника и принялась его тискать. От испуга я потерял равновесие и выпустил кольцо из рук — гроб грохнулся назад… Одна из свечей подожгла одеяние бабы… Внезапно разразился адский шум! Один из мужчин пришёл на помощь горящей и стал гасить пламя своим пиджаком. Великий Боже! И тут возвышение под гробом накренилось, повалилось набок, гроб опрокинулся, молодой покойник выпал из него, целуя ковёр, вцепившись руками в его длинный ворс. Картинка получилась* очень живая! Раздались неистовые вопли… Какая незадача! Мы хотели было снова уложить его в гроб, но тут ко мне нагнулась какая-то харя и впилась мне в лицо острыми когтями. В продолжение нескольких секунд над нами разразилась настоящая гроза… смерч… тотальный кавардак… Баба, как оказалось, основательно подпалила себе задницу. Она пулей носилась по комнате, вопя и стеная, обеими руками прижимая свои ожоги. А покойник мягко улыбался на всё это. Мы взгромоздили его обратно в гроб. Другая баба, которая с острыми когтями, принялась расцарапывать свою собственную старую рожу! Кто-то пытался её остановить. Женщина, которая помоложе, громко вскрикнула. Раненая с воплями металась от стены к стене и месила свои ягодицы… Теперь кричали уже все, они вопили, опрастываясь от крика, как новорождённый младенец от первородной слизи, это был экстаз, пракрик, участь сапёра! Злодейка снова набросилась на меня, как чёрно-вороной спрут, я в испуге отшвырнул её к стенке. Она смачно шмякнулась о неё и со стоном ухватилась за больные места. Одному из мужчин мои действия, судя по всему, не понравились. Разразилась битва. Две свечи из четырёх погасли, а вслед за ними ещё одна… В темноте почти ничего нельзя было различить. Я получил по морде и нанёс ответный удар… Теперь я знал… парень рухнул… Этот готов! В воздухе носились проклятия, как нашинкованные летучие мыши… Густл вслепую отбивался… отмахивался, как от мух… а эти были готовы нас линчевать, да-да, они все сражались против нас, кто щипался, а кто пинался… То и дело кто-нибудь кидался обнимать покойника. Они не хотели его отпускать! О нет! Они обращались с нами как с налётчиками и грабителями, ворвавшимися к ним в дом. Я прижался спиной к стене, чтобы обеспечить защиту своего тыла. Густл орал, подзывая меня, потому что его окружили. Скорее!.. От смеха можно… Кто-то укусил меня за бедро. В ответ я пнул этого злоумышленника прямо в челюсть… Потом я ринулся к гробу. Мы с Густлом общими усилиями ещё раз водрузили на гроб крышку… а покойник улыбался. Кто-то прыгнул мне на спину, мой рабочий халат затрещал и разорвался от воротника до задницы! Непостижимо! Ну и шьют нынче! А тени плясали по стенам, ритмично раскачиваясь туда и сюда вслед за пламенем единственной непогасшей свечи… Молодая женщина вырвала у себя клок волос и принялась биться головой об обои. Потом она залепила пощёчину Густлу, который в отчаянии возвёл очи к потолку и заикаясь возносил молитву. Казалось, этому представлению не будет конца. Я высказался в пользу бегства. Всё семейство валялось вокруг, как разбросанные кегли, мы воспользовались случаем… схватили гроб, поволокли его по полу… протащили уже несколько метров… даже добрались до лестницы. И там нас догнали.

Внизу, у подножия лестницы, стоял родоначальник.

— Сделайте же что-нибудь! — крикнул я ему.

Но он не мог решиться ни на какое властное слово, этот паяц племени, продолжая выдерживать свою отрешённость. Да он просто прикидывался… А что он ещё мог?

Мы спотыкались, кувыркались, стонали, пинались, бранились, горланили. Сумасшедший дом… И тут гроб заскользил вниз по лестнице, набрал приличную скорость и со свистом скатился прямо к бахилам вождя. Бумм! Наконец-то он хоть что-то произносит! Хотя в сказанном не так уж много смысла. Что-то трещит и ломается… От дубового гроба летят щепки. А он и впрямь оказался тяжёлым… Молодая женщина — вы не поверите — отважно прыгнула с верхней ступени лестницы вслед за гробом, воздев руки. Она несомненно попала в лапы безумия… Раздался такой треск… по звуку было похоже на треск ломающихся костей. Ну, ничего, это хоть на некоторое время её отвлечёт. Мы тоже кубарем скатились с лестницы. Густл приземлился прямо на меня. Пришлось высвобождаться из-под этой крышки. И тут вождь племени наконец-то произносит хоть что — то артикулированное, неистовое. Это сразу подействовало на всех. Внезапно всё смолкло. Мой халат, кстати сказать, был весь заплёван. Мало-помалу все начали распутываться. Молодая женщина сотрясалась в судорогах, у неё больше не было сил… от неё осталась одна завывающая каша… Мы подхватили гроб и ринулись к выходу, потом зашвырнули гроб в машину, сами прыгнули в кабину и нажали на кнопки, чтобы никто не открыл двери.

Семейство вывалилось на улицу. Ослеплённая дневным светом, эта траурная масса продвигалась вперёд как-то очень медленно, как стадо королевских пингвинов, угодивших в нефтяное пятно.

Густл надавил на педаль газа… Молодая женщина ползла на четвереньках… В зеркале заднего вида я ещё несколько секунд наблюдал происходящее. Это было впечатляюще. Столько любви! Буйное помешательство. Бешенство как болезнь. Не люди, а сгустки боли и ярости. Прямо в уличной грязи, на дороге. Рёв мотора перекрывал их вопли.

Мы переглянулись и с облегчением вздохнули.

Так вот что подразумевал Уве — и вовремя устранился. «Это надо увидеть!» — кажется, так он сказал…

Ну уж нет, нет уж, лучше не надо.

Густл снова включил радио и принял самый беззаботный вид.

— К этому надо привыкнуть! — сказал он. — Это у них менталитет такой. Но сегодня и впрямь пришлось несладко…

Я согласно покашлял.

— Кстати… впредь следи за тем, чтобы не выносить покойника за дверь головой вперёд!

— Почему?

— Почему-почему! Не положено! Ну, из-за пиетета!

— Я рад, что сам вышел живым из такого переплёта…

— И не говори! Но на будущее запомни: только ногами вперёд! Так повелось, сам не знаю, с каких пор!

Ага. Теперь буду умнее.

Высокий голос Густла в сочетании с его огромным, зыблющимся телом очень веселит меня… Но смех завершается ужасными хрипами. Мне надо бы где-то раздобыть микстуру от кашля, не меньше литра… И кодеиновый дурман…

Пригородные дома в их бонсайской идиллии, чистенькие, ухоженные, настоящие государства, правители которых хватаются за свои грабли и садовые ножницы как за оружие, едва почувствовав, что за ними наблюдают. Пруды, плющ, садовые карлики. Начиная от Нойаубинга уже пошли брутальные блочные строения и доходные дома — казармы. Потом в Лайме опять же дворцы, стыдливо спрятанные в узких улицах.

Чтобы не было резкого перехода — все три сорта.

Теперешний адрес покойного грека был такой: кладбище Вальд, кладбищенский морг, отделение девять. Там нас уже поджидало море цветов, цветочных композиций в плоских вазах и венков. Такое получишь, только если много улыбался.

В кладбищенской конторе нам ставят печать, после чего мы устраиваем обеденный перерыв на скамейке.

Мне кусок в горло не лезет.

Сегодня утром я купил в киоске плитку шоколада с марципаном. Просто потому, что уже забыл его вкус. Вообще-то я не люблю шоколад.

Зато Густл поглощает его с удовольствием.

Он чавкает, рыгает и попёрдывает в поражающем воображение выверенном ритме. На скамейке против нас сидит молодая мать и качает своего младенца на руках; она встаёт, пританцовывает с ним, подставляет его солнцу, щекочет ему нос указательным пальцем, смеётся и кружится, кружится..

Не часто увидишь такое омерзительное зрелище.

Густл управился с едой. Теперь ему захотелось общения. Скамья из пластика прогибается под его тяжестью.

— Ну вот, теперь хорошо. Скажи, а откуда ты родом?

— Здешний.

— А по выговору не скажешь.

— Ну и что теперь?

— Да нет, я просто так спросил. А сколько тебе платит Крамм?

— Десять.

— О боже, о боже…

— Вот именно.

Пот, потоки пота, горящий лоб. А Густл сыто посмеивается.

Набухшие веки. Много, много пота. Какой-то поблёскивающий бульон перед глазами, то лососёво-розовый, то серебристый, рыбы из обрывков целлофана — выпрыгивают и ныряют.

— Ну, это не моё, конечно, дело. Но знаешь, я понял в жизни одно: что надо прочно стоять на земле обеими ногами и чтобы всегда что-то было в резерве, правильно?

Я не перебиваю его. С каким бы удовольствием я сейчас спрятался на несколько минут под большим звёздным куполом моих наушников. Но не хочу показаться невежливым. Ладно уж, послушаем, что там Густл понял в своей жизни. Вряд ли этот перечень будет длинным. Он сделал из спички зубочистку и ковыряет ею в зубах.

— Да, обеими ногами! — Он говорит то на баварском диалекте, то переводит свои же слова на немецкий. — Поверь мне, если ты работаешь, то с голоду не сдохнешь, но и не разбогатеешь!

— Ну и что?

— У меня, например, есть симпатичный побочный промысел.

Сейчас начнётся какое-нибудь скотство. Я это заранее чую. Всегда одно и то же.

— Знаешь, я продаю картиночки!

— Картиночки? С женщинами?

— И с ними тоже! Хочешь взглянуть?

Ага, значит, свинские картинки. Да, взглянуть я хочу. Они меня очень поддержат при онанировании. Моя собственная фантазия сейчас в некоторой узде и в страхе. И, как нас уверяют в рекламе: «Без всего остального вы можете спокойно обойтись».

Густл приносит из машины свою коллекцию. Это пакет изрядной толщины. Я устало беру его в руки.

— Боже мой, что это?

Густл хихикает.

— Классно, да? А вот сюда глянь! Такого не увидишь ни в каком магазине!

— Боже мой… — шепчу я.

— Да, знаешь, мой брат работает фотографом в полиции. Он мне и поставляет. А как тебе понравится вот это?

— У-у-ух!

— Что ты так кашляешь? А вот, посмотри!

— Выкинь это!

— Ну прям, я это продам! По пятёрке за ппуку! Тут ещё и не такое есть! Набирается неплохо, заработать можно. Такое тебе ни на какой выставке не покажут! Никакое видео с этим не сравнится! Беда только в том, что такие картинки ни один магазин не возьмёт на реализацию, понимаешь? Приходится самому продавать постоянным клиентам.

— Отстань от меня, а? Я болею.

— В тагую-то жару? А вот это посмотри — самая последняя жертва Дортмундского Кровопийцы. А вот эти общим планом, хотя они есть у меня и все по отдельности, вот… пять частей, супер, а?

Густл придвинулся ко мне. Я чувствую его зловонное дыхание. Фотографии чёрно-белые, лишь некоторые в цвете — и всё зарезанные трупы.

— Вот, гляди! Это многие покупают: удавленная бабулька. Или вот это! Настоящий хит! Поножовщина-1979. Четверо мёртвых турков на одном снимке! Мощно, да?

— Да пошёл ты!

— Хочешь, выбери себе что-нибудь! Бесплатно. За шоколад!

— Мне ничего из этого не нужно!

— Да ну тебя, в чём, вообще, дело?! Ты же смотришь на всё это в газетах и иллюстрированных журнальчиках! А как ты думаешь, почему по телевизору до сих пор гоняют так много всякой дряни про концлагеря? Да только потому, что там всегда показывают какие-нибудь жуткие картинки. Иначе никто и смотреть бы не стал!

— Пошёл отсюда!

— Да почему ты такой? Зачем тогда поступил к нам на работу? За десять-то марок? Столько и в «Макдоналдсе» заработал бы! К тому же там после закрытия можно от пуза нажраться гамбургеров!

— Я поступил к вам на работу, потому что влюблён.

— Ну, и что теперь? Ткк ты больной или влюблённый? Или что?

Мать с младенцем поднялась со скамейки и ушла.

Берёзы и тополя так эротичны на вид! Я вспоминаю кладбище в Фьезоле. Итальянцы на надгробных памятниках помещают фотографии, а кто-то мне рассказывал, что в последнее время эти фотографии стали делать цветными, и от этого якобы остаётся жуткое, устрашающее впечатление…

— Эй, ты! Ты что, больше со мной не разговариваешь?

Я встаю.

— Ну, держись, Густл! Ты здоровенный, сильный детина, а я по своему имиджу всегда был скорее трусом! Но иной раз… приходится ставить зарубки на своём жизненном пути.

— Ты чего, а?

— Да, я люблю. И болею тоже. Но всё остальное в руках Божьих.

И я бью ему в челюсть так, что он опрокидывается со скамейки навзничь. В первый раз за последние два года я совершил неразумный поступок. Я сажусь в кабину машины и жду суда и приговора.

Тристан поёт: «Свет ли мой я слышу?»

.. Nescio sed fieri sentiet excrucior.

С каким бы удовольствием я сейчас очутился в Риме, с Рихардом и Лидией! Хорошие были тогда деньки. Такие простодушные. Как сказал Ирод, ночь — это когда солнце светит на других. Да, отличный ландшафт для гиен и благовоние для навозных мух.

Густл взбирается на водительское сиденье. Вид у него крайне обиженный. Но он не замахивается на меня. Странно. Обеденный перерыв кончился. Мы возвращаемся в нашу контору.

Всё плывёт у меня перед глазами. Улицы превратились в реки, а дома — в лодки. Светофоры стали буями.

Летом умирает гораздо меньше людей, чем зимой. Солнечный допинг подстёгивает и придаёт силы.

Головная боль. Завихрения токов мозга.

Как же мне плохо! Искры и молнии, улицы, здания, нож. Во мне назревает землетрясение. Густл ругается на меня. Но кто же будет прислушиваться к его словам! Процентов на семьдесят я состою из воды и морского шторма. Плотина рушится.

То, что было потом, я помню очень смутно и урывками. В одной из сохранившихся в памяти сцен я стою перед Краммом. Он на меня орёт.

— Что вы сделали с вашим рабочим халатом?

Это я помню. Его мне порвала скорбящая гречанка.

— Что у вас за вид?! Вы же заблевали весь халат!

— Я болен.

— Ах, вы больны! Вот так радость! Уже на второй день вы хотите устроить себе прогул по болезни!

— Прошу вас, не выбрасывайте меня! Я хрупкий, я могу разбиться… Завтра… Завтра я буду снова здоров…

— Да вы напились!

— Нет.

— Густл на вас жаловался!

— Скажите ему, что я куплю у него картинки… завтра…

— Испорченный халат я вычту из вашего заработка. В следующий раз будьте внимательнее к вашим вещам! Я даю вам последний шанс!

— Спасибо…

— А теперь отправляйтесь домой и лягте в постель! И подтянитесь!

Да, милостивый господин Мастер, благословен ты в придурках…

Обливаясь потом, я влачусь к двери. Ладони у меня липкие. Облака в небе колеблются, словно колыбели младенцев. В сточной канаве тепло. Разлечься бы в ней, расправиться, как намокшая бумага. Крамм против воли выдал мне коричневую купюру. Я пытаюсь подсчитать, сколько у меня теперь денег. 102 марки 23 пфеннига. Шипящие паровые машины буравят червивое море…

Где же Тристан? О нет, я забыл мою музыку под сиденьем катафалка.

Моя майка летит. Я смотрю на свою грудь, она дрожит. Юдит…

Я сжимаюсь. Говорят, Вселенная якобы сжимается сама в себя, сворачивается в точку после того, как разбегалась. О-йе! А ведь это всего лишь воспаление лёгких в июле. Я двигаюсь вперёд, от афишной тумбы к афишной тумбе.

Оглядываюсь и вижу, что за мной гонится по улице целое воинство зелёных бутылок. Я их все когда-то выпил. Теперь они напали на мой след. Они хотят мне зла. Волны, отливающие зелёным, с дребезжанием накатывают на меня. И лёгкий ветерок поёт в их горлышках. О боже! Почему я всегда говорю «О боже!»? Ах, эти речевые обороты… Бутылочное войско выследило-таки меня. В вине — истина и сахар. Истина горька горькая вина… Речевые обороты… Возвышенная музыка и массовая реклама. Обеспеченная старость… Что — то я становлюсь несерьёзным, начинаю дурачиться. Признаюсь в этом.

Мои ноги двигаются неравномерно. Верхняя часть туловища похожа на вялый мешок.

Бутылки приближаются, они катятся с удвоенной бутылочной скоростью. Их намерения недвусмысленны. А спереди надвигается коричневое стекло. Я попал в окружение!

В школьные времена мне удалось внести ценный вклад в науку побега, я существенно обогатил её.

Я должен прорваться. Кто утихает при форте, тот неправильно слышит пиано.

И так я бегу сквозь пустынные улицы пригорода, преследуемый бутылочной ордой, и врываюсь в магазин игрушек, плотно закрыв за собой дверь.

Здесь прохладнее.

Скачут клоуны и разноцветные мячи. Солдатики в удобных упаковках. Я приведу их к присяге на верность моему имени. А вон там скопище тряпичных кукол. Ими играют девочки до той поры, пока не начнут красить губы. Это такой вид германского вуду. А вон там висят наряды д ля тряпичных кукол. А там бутылочки для грудных младенцев тряпичных кукол. Я попал в комнату ужасов! Вон там висят расчёски и зеркальца для светлых локонов куколок. А там стоят миниатюрные детские коляски, а рядом танк — радиоуправляемый. На нём куколки раскатывают по ночам, когда их никто не видит. Есть калейдоскопы. И наборы для химических опытов. Это для куколок — нобелевских лауреатов. Кубики «Лего». Из которых куколки построят свой первый дом. Серебряный пластмассовый меч, он гибкий. Специально для плохих куколок, если они ведут себя неприлично. Игра в «Монополию». Доя кукол с деловой хваткой. Сколько же здесь обворожительных предметов! Сказочный мир. Я сказочный эмир. Легионы пряничных домиков громоздятся у моих ног. Пагоды. Православные купола! Минареты! Святая София! С куполами и мозаиками! Разноцветные безе! Психоделические радуги! Могущественные принцессы с придворными, согнувшимися в поклонах… Интриги, божья кара… в стране без позора и сомнений. Катако. Катако… Вы говорите, Саломея, что любовь имеет горький вкус… Любовь и истину нельзя есть, это было бы жестоким испытанием даже для любителей хинина. Post coitum triste. Такая вот глупость. Протест!

Я обнажён, я раскрыт, я посрамлён перед самим собой, все коды дешифрованы. Всё во мне выглядит как куча больших и маленьких винтиков. Это ещё предстоит собрать в целое.

Ткк я слоняюсь без дела перед игрушками, в то время как зелёные и коричневые бутылки поджидают снаружи, чтобы высосать меня, заполнить себя мною. Мои нервные волокна есть не что иное, как вожжи колесниц, сюжетные нити, на которые насажена кровля деформированной декорации. С базисным чувством ностальгии. Катако.

Здесь висят и маски. Для некрасивых куколок. Для неуклюжих и прыщавых. Игрушки-розыгры ши. Для испорченных куколок. Наборы косметики. Для тщеславных куколок. Игрушечные телефоны, ярко-красные, которые даже издают тихое р-ринг-г-г-г… для словоохотливых куколок. Для процветания информационной индустрии.

Я примеряю на себя некоторые маски. Сразу начинаю задыхаться под ними. Маловаты для меня. Мне бы что-нибудь поудобнее, попросторнее… Ну, хорошо… если на следующем карнавале не найдётся желающих сыграть роль Мессии, то я возьмусь… Это так воздушно, эфирно. И не так уж много для этого нужно. Очаровательная улыбка, а ближе к вечеру — крест.

— Вы что-нибудь хотите?

Ну, разумеется. Ведь это магазин, он кому-то принадлежит. Здесь продают товары. Это для меня не новость. Узколицая, рыжеволосая, с тонкими ручками, в цветастой блузке. Такая понятия не имеет, о чём идёт речь.

— Мне нужно оружие!

— Какое оружие? Меч, дубинка, палица…

— Пистолет. Постмодерн, но только чтобы без этих фиктивно-научных наворотов, хорошо? Он должен быть как настоящий! Предельно настоящий. Чтобы даже внутреннее устройство его нельзя было отличить от настоящего!

Она приносит мне несколько моделей на выбор. Такая вещь, наверное, дорого стоит.

Видите ли, у меня тут есть некоторые проблемы со старым стеклом. Мне надо от него наконец избавиться. Кроме того, Ирод… Ну, вы ведь слышали про него. Ваши покупатели наверняка вам рассказывали…

Я проверяю устройство «вальтера». Продавщица смотрит на меня смущённым взглядом.

— Вы не сделаете этого! — тихо говорит она.

— Разве?

Она кивает. Хм… Возможно, у неё есть более свежая информация, чем у меня. Прямой провод с фатумом. Такие намёки заслуживают самого пристального внимания. Я кладу «вальтер» на место.

— Дорогая госпожа… А не могли бы вы хотя бы выпустить меня отсюда через чёрный ход?

Она снова кивает и провожает меня.

Снаружи всё спокойно. Никого не видно. Не очень-то они сообразительные, эти бутылки. Вокруг так и бухает: бух, бух. Как будто у меня в голове работают каменщики.

Мне надо подыскать себе подходящие кусты. Ведь я должен подтянуться!

Юдит. Дрозды. Спать, спать.

Никаких снов! Ни одного, пожалуйста! Я чувствую себя сегодня немного ипохондрически…

ГЛАВА 16. В ПОДВАЛЕ

Мальчик уже давно смирился с тем, что у него нет никакой жизни, а если в ней всё же и встречаются витальные моменты, то они настолько затенены, что без света едва виднеются.

Мальчик отодвинул свою жизнь на потом. И он бы выдержал это ожидание, и оставшиеся два года тоже, а потом бы ушёл, смыл бы с себя всё напрасно потраченное прошлое, отряхнул бы прах со своих сандалий и стал другим. Очень просто.

Если рассматривать будущее с такой точки зрения, для скорби не было причин. Была даже обозначена дата наступления жизни, была цель. Не хуже чем у людей. Но, к сожалению, его ситуация не оставалась стабильной, она изменялась, причём по нарастающей, а потом он совершил одну ошибку, повлёкшую за собой тяжёлые последствия: он остался на второй год в десятом классе.

Мелкое вторжение адской режиссуры, о которой мальчик даже не подозревал вплоть до того дня, когда им выдали табели успеваемости. Мальчик не старался учиться, почти ничего не делал для своей успеваемости, предпочитая часами напролёт читать книги, но всё же держался на таком уровне, чтобы иметь по всем предметам удобную троечку. На сей раз он просчитался по одному предмету. Была у них учительница по экономике, которая намеренно не информировала его о состоянии его оценок и за несколько устных ответов поставила ему несколько лишних «неудов». Средний балл оказался неудовлетворительным. Вообще-то по таким предметам на второй год не оставляют По таким как экология, биология, религия к концу учебного года обычно стараются предложить неуспевающему ученику написать реферат — и вопрос решается к обоюдному спокойствию.

На сей раз случилось по-другому. Он понадеялся на свою уверенную троечку и был ошеломлён итоговой оценкой. Ну ладно же.

Это явилось внешним поводом для наступления ледникового периода.

Мать с криками бегала по кухне, вооружившись ножом, а мальчик выставлял перед собой табуретку в качестве щита. Такие вот дела.

Отец почти никогда его не бил не находя в этой процедуре никакого удовольствия, и ссылался на то, что все предыдущие побои не дали никакого положительного результата. Очень правильный подход.

И вот он вошёл в комнату мальчика и повышвыривал его книги за окно. Сперва толстый красный том брехтовских драм, поскольку он слышал о Брехте, что тот коммунист. Что касается других авторов, то он не был уверен, какие могут навредить мальчику, а какие нет Ну, ладно. Книги можно снова купить. Но отец обнаружил среди книг — между Шекспиром и Гоголем — синюю общую тетрадь. В ней была записана первая пьеса мальчика, которая, естественно, была гениальна, как в глазах любого автора всегда бывает гениальна первая пьеса.

Когда тетрадка была разорвана на пятьсот клочков, которые валялись на ковре, мальчик наконец нарушил молчание.

Он закричал. Он поднялся и разъярённо заорал. Весь их жшюй дом прервал ужин и прислушался. Родители, не ожидавшие такого сопротивления, в ужасе вытаращили глаза и на какое-то время приостановились.

В комнате мальчика было как после бомбёжки. Шахматная доска разбита, книги растерзаны, постеры сорваны со стен, пластинки разбиты о шкаф. Изо рта у мальчика шла кровь, и когда он кричал, судорожно прижав локти капли крови разлетались во все стороны и падали на ковёр. Пятна крови очень трудно выводятся, поэтому мать принялась орать с ним вместе.

В конце концов мальчик выбежал из квартиры и больше не вернулся. Он попросил своего друга спрятать его где-нибудь.

Следующие тридцать дней он провёл в подвале. Там был матрац, спальный мешок, маленький бильярдный стол и слабенькая лампочка накаливания. Подвал был забит кругтым и мелким хламом, скопившимся за много лет. Чего там только не было! Его друг — отец которого был в отъезде, а мать никогда не спускалась в подвал — приносил ему куриный бульон, хлеб и какао.

В этом подвале ему было так хорошо! Мальчика не угнетало отсутствие дневного света. Он вспоминал свои прожитые шестнадцать лет и заново передумывал многие сцены Первые четыре воспоминания были ничего, в порядке, но зияли громадными провалами памяти.

В течение тех тридцати дней он часто играл с приятелями в карамболяж. Они пили дешёвое вино и праздновали летние каникулы. Мальчик целые дни напролёт читал библиотечные книги, которыми его снабжал друг. Среди них было несколько хороших и очень много плохих, однако потом никогда уже чтение само по себе не было таким прекрасным занятием — тихим и ясным.

На тридцатый день отец разыскал мальчика. Он ворвался в подвал, и они молча смотрели друг на друга.

Родители очень за него тревожились и даже заявили в полицию об его исчезновении.

Отец ничего не сказал, и у мальчика навернулись на глаза слёзы. В это слезливое мгновение мальчик вспомнил одну сцену, когда ему было одиннадцать лет и он ещё ходил в гимназию в Швабинге. На уроке физкультуры они бегали на тысячу метров, и мальчик медленно тащился себе по дорожке, поскольку на турнике, на брусьях и на дистанции тысяча метров у него всегда был низший балл, — и ему было скучно, тяжело и даже страшно выполнять именно эти задания: в них не было ничего от игры, поэтому у него в табеле по физкультуре стояла средняя тройка, что глубоко огорчало отца Спортивные занятия проходили в небольшом заасфальтированном дворе, и бег на тысячу метров означал, что надо было сделать тридцать унылых кругов вокруг широкого каменного источника который во время игры в футбол приходилось обводить с мячом И тут мальчик внезапно заметил своего отца тот стоял под аркой рядом с учителем физкультуры. Мальчик бежал самым последним, но тут он подтянулся и побежал так, что в лёгких стало горячо. Он обогнал многих одноклассников, опешивших от этого, и едва не пришёл к финишу первым. У него всё болело, но он был счастлив, очень счастлив оттого, что его отец был счастлив и горд за него и даже метнул в сторону учителя физкультуры уничтожающий взгляд, а мальчик сделал вид, что заметил отца только сейчас, подошёл к нему и получил от него похвалу.

Многим людям приходится в какой-то момент делать выбор между достоинством и удобством. Сразу видно, в пользу чего он решает. Отец решил в пользу того и другого, такое случается не так часто, и когда они стояли друг против друга в том тёмном, тёплом, душном подвале, они потеряли дар речи, но было ясно, что они никогда не смогли бы возненавидеть друг друга С трагическими фигурами такого не происходит.

В течение следующих двух недель в родительском доме царил почти что мир.

Не было мыслей ни об убийстве, ни о самоубийстве, и мальчик даже влюбился в глупую хорошенькую девушку, жившую неподалёку.

ГЛАВА 17. КАТАКО

Со вчерашнего дня я вижу на улицах сплошных покойников, безжизненные тела с неодушевлёнными рожами.

Это напоминает мне замечательное творение Ромероса — кинотрилогию о зомби, в своё время я посмотрел её в кинотеатре и после этого стал подозрителен к любому прохожему, на всякий случай держась от них от всех подальше. То было три великолепных фильма, полных поэзии, и самое острое в них — пренебрежение цензурой.

Запах формалина висел на мне и на третий день. Всё происходило словно бы в некрополе. Гробовые архитекторы потрудились на славу. Ночь я провёл в кустах. Было довольно тепло. В этих же кустах остался погребённым мой дурной сон. К счастью, по пробуждении я его забыл. Сны, которые я не могу вспомнить, второй раз ко мне уже никогда не возвращаются. По крайней мере, до последнего времени было именно так.

Наутро кашель немного поутих. Зато поднялась температура. Мир отвратителен, его жители — отбросы, их ценности — бессмыслица. Таковы были мои горячечные воззрения.

В нашу погребальную контору я явился с заднего хода. От белых стен исходил холодный блеск, перекрывая уличные шумы.

Уве сидел на деревянной скамье, обирая соринки со своего рабочего халата, и при моём появлении испуганно взглянул на меня.

— Хаген?! Э, да ты весь в грязи! И не побрился… Где ты пропадал? Крамм вне себя!

— В самом деле?

— Мы должны были срочно выехать по ночному вызову. Крамм пытался до тебя дозвониться, но по твоему номеру отвечали другие люди!

— В самом деле?

Мне было тяжело внимать ему. Его слова походили на бормотание пьяного.

Уве привёл меня в умывальную комнату и сунул мне в руки бритву, работающую на батарейках. Это имело мало смысла.

На лице Уве больше не блуждала его затаённая улыбка. Движения у него были несобранные, вялые, суставы как будто разбалансировались.

— Сегодня ночью мне пришлось пережить такое, чего я не видел за всё время моей работы. Я не могу тебе это передать…

Потом язык у него всё же развязался. Но ему не удалось пробуравиться до чутких слоёв моего воображения. Мне всё было безразлично. Всё видимое казалось лишь отдалёнными схематическими очертаниями и смутным отзвуком.

— Опять объявился Ирод. Он проник в дом и убил младенца! Просто бил его об пол до тех пор, пока не треснула голова! Это всё случилось совсем недалеко отсюда. И пяти километров не будет. Когда я это увидел, у меня сердце чуть не разорвалось. Я чуть не заплакал! Слушай, тебе здорово повезло, что тебя не нашли. Я всё ещё не могу опомниться…

Я слабо кивнул, чтобы показать, что стараюсь его слушать. Ирод здесь, недалеко? Тс-с-с… Я так устал…

Уве почистил меня щёткой и дал мне свою расчёску. Я смотрел на неё непонимающе. Потом пару раз вяло провёл ею по волосам и опустился на стул. Ноги не держали меня и тряслись, а в ушах в диком ритме случала кровь.

— Как человек мог сделать такое? — спрашивает Уве. — Кто может быть настолько бесчеловечным?

Человечность — это изобретение чудовищ, так было где-то написано.

Забой тюленей и убийство детей. Вот то, что ещё способно взволновать людей. Такого осталось совсем немного.

Кашель снова вернулся. На сей раз приступ был такой, что я свалился на пол. Как только кашель утих, в помещение вошёл Крамм. Я остужал мой горящий лоб о прохладные плитки пола. Крамм наклонился надо мной, обратив ко мне своё лицо.

— Вы уволены, — шепнул он мне.

— Спасибо… — заикаясь ответил я.

Первое испытание завершилось.

Уве сочувственно похлопал меня по плечу. Придурок.

Я потопал вон из бюро ритуальных услуг.

Густл снаружи делал свои приседания, разминаясь. Он тупо отвернулся. Это была его ошибка, потому что я с такой силой пнул его сзади по яйцам, что мы рухнули оба. Надо же было и удовольствие получить. Я снова поднялся. Он нет.

Я пошёл прочь. Слишком много времени я здесь тщетно растратил. Тс-с-с… Вот я уже думаю во временных категориях. Стыдись, Хаген! Тьфу на тебя!

Я чувствовал себя таким защёлкнутым, как закрытое пианино, ключик от которого покоится на дне реки. Ноги сбились с тротуара, соскользнули на дорожный асфальт. Машины ожесточённо принялись сигналить. Шины заскрипели от резкого торможения. В меня полетели проклятия.

Если им нужно меня переехать, пожалуйста, но зачем же меня оскорблять? Это лишено логики.

А ответные меры? — пронеслось у меня в голове… Как можно скорее нужно принять ответные меры. Деревья аллей мрачно скрестили свои руки. Их дефиле подавляет меня.

Перед магазином игрушек всё ещё стоят зелёные и коричневые бутылки. Придурки. Чепуха, они не стоят. Они лежат. Они спят.

Я контрабандой пробрался между ними.

Теперь я больше не боюсь ни топать, ни дышать.

— Дайте мне то изделие, по образцу «вальтера»! — потребовал я.

Рыжеволосая продавщица колеблется, потом всё-таки кладёт его на прилавок.

— Не делайте этого! — повторяет она.

— Милая дама, у вас правильная жизненная установка, это заслуживает одобрения. Сколько это стоит?

Десятки хватает, чтобы тупить его. Она суёт десятку в кассу и печально опускает голову. Надо сказать ей что-нибудь утешительное, да, но ничего не могу придумать. Это одна из тех изуродованных встреч, про которые и часы спустя думаешь, что они имели некое судьбоносное значение.

Выйдя из магазина, я наступаю на бутылки. Оказалось, это игрушки! Ты просто придурок, Хаген! Отправляйся на детскую площад ку и дождись обеденного времени. В обед не так оживлённо. Это точно. Проверено. Дело верное!

На этой модерновой детской площадке полно всевозможных приспособлений. Деревянные крепости, хижины из блоков и канаты, по которым можно, цепляясь руками, перебраться через пропасть метровой глубины. Красно-жёлто — зелёная деревянная железная дорога и верховые животные на стальных рессорах, чтобы можно было на них покачаться. Они не выдерживают моего веса. Я трижды падаю в песок, и несколько озорников смеются надо мной.

Есть длинные покатые горки, металл которых горячо разогрет июлем. А ещё есть раскачивающийся канатный мостик между двумя башнями.

Дети боятся меня. Они держатся на расстоянии, сбиваются в кучку и перешёптываются, совещаясь. Я закашливаюсь, лёжа ничком, лицом в землю. В рот мне набиваются травинки, я поглядываю на часовую башню расположенной неподалёку церкви. Когда бьёт двенадцать, я ухожу. Все домохозяйки теперь уже дома и занимаются приготовлением обеда.

Сейчас будет поднят военный стяг.

Но вначале немного Пёрл-Харбора.

В супермаркете почти пусто.

Я подхожу к даме за кассой и подношу пистолет к её лицу.

— Пожалуйста, деньги сюда. Все, сколько есть!

— О боже!

Пластиковый пакет у меня на голове такой влажный, что отверстия для глаз то и дело сползают.

Она сидит не двигаясь, окаменев от страха. Не шелохнётся ни на сантиметр.

— В моего предка, прадядюшку Конрада, — рассказываю я ей, — в битве при Вердене попала граната. Единственный цельный фрагмент, который от него остался, была правая рука. Её-то и предали земле вместо него, и священник махал над ней крестом. Дайте же мне, пожалуйста, деньги!

Теперь она наконец шевельнулась. И довольно живо. С человеком бывает достаточно просто поговорить. Несколько купюр упорхнули на пол. Я нагнулся за ними и подобрал. Двое-трое покупателей наблюдали эту сцену со стороны овощного отдела. Они не казались испуганными. Заинтересованными — да, но совершенно безучастно, как будто они смотрели всё это по телевизору.

Я поблагодарил кассиршу и вышел из магазина. Всё прошло очень просто. Все были очень милы. Пластиковый пакет и игрушечный пистолет полетели в мусорный бак. Остановился автобус. Я проехал на нём две остановки. По улицам так и сновали полицейские машины. Они искали Ирода, не меня.

Вход в открытый бассейн стоил дёшево, взять напрокат плавки стоило пять марок.

Я лежу среди двух тысяч почти обнажённых людей. Ткк много плоти. Ткк много радостных криков. Если меня здесь найдут, я вернусь в лоно церкви, ей-богу!

Я связываю мою одежду в один узел вместо подушки, укладываю на неё мою растекающуюся голову и жду вечера, покашливая, поплёвывая и тайком пересчитывая деньги. Почти две тысячи марок.

Впиваясь зубами в одежду, подавляя хрипы. Только бы никому не броситься в глаза! Моя бледная спина поджаривается на солнце восемь часов подряд.

К тому времени, когда бассейн закрывается и пузатые смотрители выгоняют посетителей, я уже имею ожог третьей степени.

Потому что заснул.

Прочь, прочь, прочь.

Деньги я закопал под буком и жду на краю леса в высокой траве, поглядываю на автобан, на белые фары и красные задние огни и на дальнобойщиков, которые сворачивают с дороги, чтобы расположиться для отдыха на природе.

В лесу, который шелестит позади меня, осталась часть моего детства. Но это другая история.

В кашель подмешивается кровь. Во рту и в глотке всё болит, спина пылает. Юдит, должно быть, обалденная баба! Нет смысла отправляться к ней немедленно. Вначале я должен найти, где бы мне рухнуть и поспать. Иначе всё коту под хвост.

В полночь я перелезаю через забор дачного посёлка и вдобавок ко всему подворачиваю ногу.

Выломать ставни — дело плёвое. Д ля этого достаточно садовой лопаты. Но разбитое стекло наделало много шума, особенно среди ночи. Я засовываю руку в кроссовку и бью.

Но всё равно порезался: царапина на тыльной стороне ладони. Ничего не удаётся избежать. Я залезаю в домик и закрываю окно изнутри. Очень всё удачно. Если завтра сюда заглянут хозяева этого крошечного садового домика, меня здесь уже не будет.

Тут есть кровать. Есть спальный мешок. Поверх него я кладу все одеяла, какие нахожу. Вскрикиваю, коснувшись спиной ткани.

Внезапно мне становится далеко не всё безразлично. Жаль.

Я столького боюсь. Колени мои дрожат, не успокаиваются, не подчиняются мне. Они затевают свою пляску. Кожа шипит. Я слышу шум приближающихся шагов. Потом долгий скрежет ключа, поворачивающегося в замочной скважине. Продолжительная полицейская сирена. Потом снова наступает тишина. И титттина эта страшнее, чем всё остальное. Спальный мешок взмок от пота. Я плаваю в собственном соку. Мне так хочется пить, и мне так страшно. Ткк и сорвал бы с себя все одеяла. Нет. Ты должен зашнуроваться! Чтобы во сне нечаянно не разметаться, не раскрыться! Неужто это смерть?

Лоб у меня горит, как Александрийская библиотека. Языки пламени взвиваются до самого потолка и погружают всю эту хижину в адские отсветы.

Неужто это костлявая явилась за мной, неужто это замах её косы? Неужто именно теперь? Когда вся моя жизнь лежит в джекпоте и жаждет развязки? Страшно.

Что, Хаген, пришёл твой час? Неужто уже? Бывает ли продолжение после сна? Я не хочу спать. Не хочу. И не стану этого терпеть. Защищаться!

В детстве я пытался, стоя перед зеркалом, изобразить на лице свою посмертную маску. Меня путало, насколько убедительно это получалось.

Опустошённые воспоминания набегают одно на другое. Как сказки, за тридевять земель отсюда, когда принцы ещё жили в пруду, ловя мух.

Я костёр. Все Папы Римские дают мне огня прикурить. Железные девственницы улыбаются мне.

Хлеб преломлён, и палка, и череп.

Страх. Скончаться в доме, о нет…

А где звёзды? Я замурован. Пропал, погиб. Несчастливо продулся или просто плохо дул? Кто мне ответит?

Кто-то подошёл к окну. Чья голова заглядывает внутрь? Овальная тень, а над нею светит луна.

— Хаген?

Голос. Я так и знал тогда, что мы не в последний раз видимся.

— А, Ирод! Жаль, дружище, но ты опоздал по мою душу. Тебе не придётся со мной утруждаться. Потому что я сам как раз помираю!

— Что?

— Чего ты пялишься на меня с таким дурацким видом? Неужели непонятно? Я решил над тобой подшутить. Тотально обвёл тебя вокруг пальца!

— Можно мне войти?

— На кой чёрт ты мне здесь сдался, хи-хи!

— Наверное, ты плохо себя чувствуешь?

— Отлезь!

Я зарылся мордой в подушку и начал задыхаться. Когда я снова выглянул наружу, луны уже не было видно, а окно закрыто. Значит, у Ирода хватало внутреннего такта не лезть ко мне. Тккая воспитанность приветствуется. Если уж приходится околевать в доме, то лучше без посторонней публики.

И начался длинный фильм. Значит, правду говорят, что вся жизнь проходит перед внутренним взором. Я всё увидел заново. И переписанную в детстве кровать, и остров, который я дырявил сапёрной лопаткой, и серебряных ящериц на плитках у бассейна, и афишную тумбу с титьками, и бильярдный стол в подвале. ТЪ-с-с… Из — за каких-то свинских нарушений в моих воспоминаниях всё перепуталось, из ружейной мушки сделали слона, из льда — хрустальный шар, размазанная кровь превратилась в вечернюю зарю, а я говорю какую вещь лучше вываливать первой ведь всё-таки цветная а главное волнующе говорю я до омерзения… Партизан и паразит… «А» боли.

Оргазмы опускаются до восстания против безмоментности и прочей лжи, розоватые, голубоватые, обещания, отговорки… все эта бормотальные головокружения… Прививки… Ампутации. «Б» страха.

Здесь переливается через край вода с водорослями и медузами, рыбами и кораблями… со всем что можно сказать… «В» утешения.

Не хочу соскальзывать в эту ночь… дурное сползание в предтрупную слизь… растерзанный раздавленный скомканный смятый протравленный разложенный опущенный полинявший…

Холостые патроны… Гормональное трёхзвучие… Парижские обрывки… «Г» сомнения.

Увязший заиленный заболоченный просмеянный… Юродивый атом или расщелина между болотом и лягушкой.

Энергия! ЭнОргия!

Поверхностное натяжение вязкой жидкостной… «Д» ветра.

Перед этими людьми, которые меня тут обнаружат… стеклянноглазого циклопа духовного министранта ванного поражения штепсельной розетки поворотного замка… Акционеры… Ре-акционеры… Отгрохоченно отрекламированный купленный процент и сложный процент откровившая мания убийства Гог и Магог вынужденная чёрная дыра в коллапсе… катако… Обнажённые гениталии Изольды наминают эрекцию умирающего и если бы Христа четвертовали, то ротозеев бы собралось со всех окрестностей впятеро больше и всё это теперь отцепляется и что там написано в режиссуре у кого она стоит там моё имя? «Е» обморочного бессилия.

Этот меч — ложка и сомнение в луке исходная клетка Бог жирноглазый слепец. «Ж» дыхания.

Томаты все атеисты даже в состоянии кетчупа. Лимонные складки на пицце и пепел и ненависть он чувствует мою трёпку мягкая объяснённая музыка — это на пианино справа наверху. Я омерзение.

Не со мной непобеждённо поцелуйте меня в задницу с вашими хлопковыми хлопками ваш продувной ветер отцеремонился пролакировался растёрто нарублен потом я святой-хранитель одержимых манией убийства один должен это сделать здесь переливается вода с водорослями и медузами и таинственный чёлн в котором Ричард покинул закрытую страну… Авалон. «3» гнева.

Потом тут были палатки.

И также были шампуры.

Арест палатки стал признанием штаба. Катако! «И» желания.

И в сводах свойственна жадность котла к покорности купола.

Опоздав! Больше! Меньше! Или! Позор…

Ложь всех цветов в эту ночь я скольжу отчаянно с ассимилированными фантазиями. «К» наслаждения.

Ведь у меня не было света для фотосинтеза в противном случае я бы может быть стал растением освоенно гибким несущим плоды поедания заражённо деформированно кстати вы знали что Тесей и Дионис одна и та же персона? Быстро ещё концы в пожар и итог для примера что это целесообразно. «Л» неуюта.

Обдуманная изгородь станет теснотой дома задуманная изгородь фронтовая земля и камень достаточно мне в своей брошенности его поэтика честно говоря меня не интересует катако! Одинокому братская могила не утешение и слишком часто это любовь до первой случки но это само собой понятно и страна не нуждается ни в новых мужчинах ни в старых женщинах это обгажено по самую макушку и воняет и что ещё сказать ах да я был очень скромным но скромность есть удобство или иначе говоря чистейшая форма честолюбия и ничто иное и враг которого мы ненавидим более всех который нас осаждает плотно и черно это по-прежнему действительно как и раньше и потом и Аристотелю я хотел бы сказать что у слонов були горького характера тянут всё стадо прочь что полностью в порядке од нако помещение исчезло просто исчезло и достоинство так или иначе… мы должны бредить друг в друга клаустрофобически до тех пор пока не почернеет катако.

«М» уважения.

И мысли словно наперегонки летящие морские орлы кружат в конце концов хищные круги и добыча такова и к тому же я был далеко не сиротой и меня довольно сильно качали в колыбели и я жил как-никак когда норны заново вырастили меня из их пряжи и дал себе время и я знаю что четвертьглупый хуже полуглупого и так далее кричащие и мечущиеся животные… «Н» презрения.

И в конце концов склоняешься к примирению хотя как это часто бывает д ля этого нет оснований ибо я всегда был настроен примирительно в царстве лжи и честно я желаю вам светлого с дружеским приветом от детёныша антихриста… раз уж у меня тут всё должно быть так рождественно всякий раз… да-да спасибо уже лучшим в их лучшие моменты они бичевали меня из года в год в их упорстве и стали святыми там где были счастливыми а остальное не стоит даже слабого вздоха.

«О» сна.

Сок и боль и молнии всех видов через всё карибское небо и стальные лыжни. Катако.

«П» угрозы.

Виола Джона Сэйла да-ди-да-да-ди-ди-да-да…

Это кладбище во Вселенной без земли без дна и без стен. Гробы из чёрного камня тоже не имеют крышек. Между гробами парят дорические колонны без верха и низа. Иногда мимо проносятся на парусах рояли, элегантные, лакированные, отражающие звёзды в вакууме, который заглатывает всё.

Это ад пианистов.

А там — попадается на пути метеор, продолговатый кусок дерьма весь в дырах. Лопатка, оливково-зелёная, торчит в нём. Моя тоска указывает на это.

Но я должен позаботиться о мёртвых в их лишённой освещения мебели. Некоторых втискивают туда в дурацкие моменты. Некоторые трупы женщин оказались там в косметических масках. Лица, обложенные кружочками огурца. «Р» ритма.

Я бы с удовольствием опрокинул эти ящики, а тела сдул бы, как одуванчики. Но у меня нет сил. Я сам парю в воздухе. Ведь голод же. Сил нет.

Нечего больше есть. Если не считать огуречные кружочки. Возьми меня с собой! — кричу я какому-то чудовищному роялю.

На твои колени на твой вертящийся стул. Я хочу с тобой играть. На чёрных и белых клавишах и на полях и позади звучащих струн исторгать звуки ни для кого сюжетной нити на которой мы повесимся пока не станем мёртвыми или марионетками.

«С» одиночества.

Теперь смеются все враги… «Т» болезни.

С пересохшим языком ставшие лёгкими ревю утопии и судорожный сон живота кишечное урчание и батарейки музыки к сожалению разрядились иначе напоследок было бы на что отвлечься.

«У» облегчения.

И я скалю зубы высоко перед глазами пожелтевшие палисады теперь есть дыра через которую я могу видеть.

«Ф» возбуждения.

И чёрт побери, если бы вы знали, что я сейчас вижу, вы бы подумали: ага!

ГЛАВА 18. ЛЕС

В последние два года ожидания мальчик наряду с миром книг открыл для себя ещё одно убежище.

Это был лес, та часть Кройцлингского леса, которая располагалась между Гаутингом и Гермерингом.

Лес, который уже и на лес-то не походил из-за множества дорог, тропинок и памятников погибшим здесь лесорубам Хвойные деревья стояли далеко друг от друга а их кора была заражена жуком-короедом Дикая чаща встречалась здесь редко. Но зато в силу особых обстоятельств здесь были обширные пространства на которых даже в дневное время не попадалось ни души, по крайней мере ни одного пенсионера прогуливающегося с тросточкой и с собакой и ни одной мамаши толкающей перед собой детскую коляску. Этими особыми обстоятельствами были Крайлингерские казармы инженерно-сапёрных войск а именно: их охраняемая военная зона их испытательные полигоны и тренировочные площадки их поля для военных учений для стрельб и манёвров.

В те времена мальчик начал пить и делал это всякий раз, как только ему удавалось каким-то образом отдалиться от родительского дома.

По большей части он был при этом не один. В каждом классе найдётся несколько ребят и одна-две девушки, которые отличаются от остальных тем что читают Рембо, Гёльдерлина, Бодлера и Д'Аннунцио. Всех тех авторов, которых спустя несколько лет перечитываешь и понимаешь совершенно иначе, чем в первый раз. Вплоть до Стефана Георге, которого, надо надеяться, не будешь перечитывать больше никогда.

Поэтический экстаз поддерживали дешёвым белым вином, которое называли «графским напитком». Оно стоило не дороже двух марок за литр, но, несмотря на это, надо отдать ему должное, не вызывало наутро головную боль.

Вино зажёвывали виноградным сахаром с кофейным вкусом, чтобы перебить запах.

Вначале пили на маленьком гермерингском лесном кладбище, но вскоре пошла новомодная волна молодёжного сатанизма с их придурочными чёрными мессами и их страстью извлекать удовольствие из чёрного ужаса и запутанной мешанины других удовлетворений. Много чего происходило тогда на этом кладбище. Слишком много.

Как раз вовремя мальчик открыл в Кройцлингском лесу то чудесное место, которое у всех, кому он его ни показывал, вызывало растерянное удивление.

Охраняемая военная зона не скрывалась за высоким забором, а была обозначена ржавыми жестяными табличками. Таблички настойчиво предупреждали прохожих, чтобы те поворачивали назад — туда, откуда пришли, и чтобы держались подальше от любого предмета военного назначения, если тот случайно попадётся им на пути.

Если не побояться этих угроз и предостережений и углубиться дальше в лес, то картина постепенью начинала меняться. Тропинок попадалось всё меньше, заросли становились всё гуще, а грибы росли изобильнее. Пройдёшь так с километр — и окажешься у пустыря, поросшего ковылём.

В южной части этот пустырь пересекала пыльная дорога. По утрам по ней ехали грузовики, а иногда и танки, а по траве часто ползали по-пластунски солдаты и стреляли холостыми патронами в других солдат, которые изображали войска противника.

Но после обеда на пустыре уже никто не появлялся, и можно было побродить здесь в полной уверенности, что не застукают.

И там, на участке радиусом метров в двести, находилось несколько предметов, заслуживающих внимания, хотя понять их назначение так никому и не удалось.

Там стояли, например, четыре бетонные опоры для здания. Они были светло-серые, прямоугольного сечения высотой метров пять, наверху скрепленные поперечинами Сверху свисали сгнившие деревянные балки.

Функционально это сооружение напоминало мегалитическое погребение. Без крыши, без стен, без фундамента. Четыре несущие колонны посреди травы. Неважно, что замышлялось тут кем-то когда-то, — теперь это были останки некоего храма, архаически сияющие в лучах заката.

Там они любили развести костёр, вино приобретало особенный вкус, а «Гиперион» читался совершенно по-современному.

Метрах в тридцати от храма находился алтарь.

Так они называли эту штуку. Подыскать ей другое определение было и впрямь трудно.

Это было такое же загадочное сооружение — стена длиной метра два, высотой метра полтора и толщиной в ширину ладони.

По обеим сторонам эта стена имела ступенчатый сбег. Она была чисто зацементирована и не могла представлять собой часть руин, но и снарядом для физических упражнений солдат она тоже быть не могла, хотя это приходило в голову в первую очередь.

Нет, это строение не имело абсолютно никакого смысла, кроме единственного — священного. Алтарь. Этого им было достаточно.

Если пройти от алтаря немного на восток, то там, в пожухлой, полной насекомых траве, ни с того ни с сего обнаруживались рельсы Они начинались где-то в земле, выходили на поверхность и заканчивались тоже в земле, неподалёку от края леса Длина этой странной железной дороги составляла всего метра три. Если бы её проложили в каких-то строительно-технических целях, то в окружающей местности оставались бы хоть какие-то реликты от строительных сооружений. Но никаких следов никакого строительства не наблюдалось.

Кто-то проложил в лесу железнодорожные рельсы — от одного места до другого, на расстояние всего лишь в три метра Это не поддавалось никакому объяснению. Вся местность была полна тайн. К югу от алтаря, по ту сторону пыльной дороги располагался огромный котлован или карьер — яма метров двадцать в поперечнике и метров десять глубиной.

Кто-то соорудил крутую деревянную лестницу, ведущую на дно котлована, зачем — непонятно, потому что на другой стороне этого котлована был широкий, довольно пологий выезд, на котором отпечатались следы гусениц танков.

В центре котлована-карьера было костровище, огороженное каменными блоками.

Горизонт из котлована не был виден. Казалось, небо накрывает этот амфитеатр, как крышка кастрюлю. Они так и называли этот котлован — Амфитеатр.

По ночам звёзды казались со дна Амфитеатра невероятно близкими, а акустика там была изумительная.

После Амфитеатра романтических предметов такой же силы воздействия уже не попадалось. Были какие-то бараки для всяких отходов и ухоженное футбольное поле, выдержанное в классических размерах, с двумя семи-с-половиной — метровыми воротамии и всегда свежими белыми линиями. Поле, сооружённое посреди леса для солдат.

А собственно казармы начинались ещё на километр дальше и, само собой разумеется, были обнесены настоящей оградой и охранялись с устрашающей строгостью.

Мальчик приводил на это место лишь немногих друзей и просил их держать всё увиденное в строгой тайне. Но эти просьбы были излишними: никому, кроме него и его поэтических друзей и подруг, это место не показалось бы таким уж захватывающе необыкновенным.

Он же проводил здесь столько времени, сколько было возможно, — днями, вечерами и ночами: жарил здесь мясо, приучался к рецине, напевал, а то и пел в голос, когда пьянел — пел громко и фальшиво, а ещё ему очень нравилось разглядыватъ свои сапоги, словно он был усталый, измученный странник. Он писал там старомодные стихи в сложной метрике и ещё любил пробиваться сквозь заросли, потому что ему казалось, что лес настроен по отношению к нему по-братски, признаёт в нём родственную душу и не выставит против него ни ловушки, ни западни.

И он действительно ни разу не споткнулся о какой-нибудь корень, не поцарапался о какие — нибудь колючки, никогда не натыкался на прелый хворост, а ветки кустарников не стегали его по лицу.

Мальчик объявил эту часть леса своим царством, он едва ли не с нежностью приникал к стволам деревьев и навыдумывал себе немало всякой мистики. А самым большим достоинством этого его царства, самым ценным его качеством была тишина.

Тишину по-настоящему можно ощутить, только если время от времени прокричит какая-нибудь птица или ветер шевельнёт листву.

Мальчик чувствовал себя там очень хорошо, особенно когда оставался совсем один. Тогда он превращался в жреца некоего в высшей степени таинственного ордена, ревнивого к милости посвящения в его правила.

Он впитал в себя магию этого места, чтобы приобрести нечувствительность ко всему остальному миру. Тишина и вино стали нектаром, подкрепляющим его силы. И если говорят, что пафос внутри себя пуст, так это, может быть, только оттого, что мальчик за все те годы жадно выгрыз его до пустотелости.

Однажды ночью, за несколько недель до его восемнадцатого дня рождения, он снова шёл по своему лесу. Стояла безлунная ночь, поэтому мальчик шагал осторожнее, чем обычно, хотя ему всегда казалось, что в чаще и в темноте у него открывается некий чувствительный орган, вроде радара летучей мыши.

Медленно и тихо, чтобы не нарушить тишину, он двигался по мало освоенной территории западнее Амфитеатра. Глаза его ощупывали темноту, ничего в ней не обнаруживая. Вино уже подходило к концу. Охотничьи вышки были построены все по одному образцу — устойчивые и удобные, и одна из них была такой высокой что с неё можно было наблюдать даже световой поток дальнего автобана.

Из одного ручья он поплескал себе на лоб прохладной воды. Полный уверенности в своих силах, в ожидании нового возрастного этапа он топал сквозь черноту леса и вслушивался в тишину.

Потом откуда-то взялась мысль, что он, может быть, не доживёт до своего восемнадцатилетия. Ему показалось совершенно невероятным представление, что время может так просто пройти милю, прошествовать своим путём дальше, отделённое от какой-то даты Может быть, родители укокошат его ещё до того, как ему стукнет восемнадцать, скорее всего по случайности, в состоянии аффекта, а то и просто невзначай. И, может быть, ему стоило бы перенести свой отъезд из родительского дома на более ранний срок и отпраздновать триумф дня рождения где-нибудь в другом месте.

Потом он подумал о расхожем клише насчёт руки судьбы и решил предаться её милости.

Он также решил в случае отъезда обойтись без прощального письма. Ему нечего было сказать. Он просто хотел всё оставить позади. Унижения. Позор. Надсмотр и неусыпный контроль. Подглядывание, подслушивание. Кражи. Побои. А также ненависть, которую все эти вещи порождают.

Через несколько недель он родится на свет, а всё, что было до того момента, не оставит в нём никаких воспоминаний никакого отпечатка. Так он думал. Он прилагал к этому много стараний.

Небрежно вытянув вперёд раскрытую ладонь, подобно палке слепого, он шёл сквозь темноту, и хвойные иглы были мягки по отношению к нему. Он сделал привал, упёрся спиной в ствол дерева и подумал, что это действительно граничит с чудом — то, что его до сих пор не тронул ни один клещ. Которых здесь были мириады.

Потом он услышал хруст веток.

То была не птица и не какое-нибудь животное, он бы это сразу различил. Эта характерная регулярность хруста могла означать только шаги. Шаги, время от времени приостанавливающиеся.

Как будто его что-то учуяло и теперь замерло, чтобы как следует разнюхать, опасность это или, напротив, облегчение.

Ходьбу на подошвах ни с чем не спутаешь. Вначале каблук, потом носок… и перекатывание с каблука на носок, заставляющее сухие листья отпрыгивать в стороны…

Это был человек. Где-то там, в неопределённом, приблизительном направлении.

Мальчик поднялся и рассерженно двинулся дальше. Он хотел в эту ночь быть один и форсировал темп. Тем самым, он вызвал дополнительные шорохи трески и шумы, за которые ему было стыдно, потому что великая добрая тишина тем самым несла потери Он то и дело останавливался и прислушивался.

Он слышал то один шаг, после которого было эхо, а потом не было ничего, — то ничего не слышал.

Что-то преследовало его, останавливаясь тогда, когда останавливался он.

Это Нечто сохраняло дистанцию.

Мальчик пошёл ещё быстрее. Оно оставалось на прежнем расстоянии, идя по его следам.

Между делом он пытался сориентироваться и сообразить, где он сейчас находится. Он искал какую-нибудь тропинку. Но его глаза не пробивали черноту ночи. Тот, кто шёл за ним, шёл именно за ним и не хотел, чтобы мальчик его заметил.

Наморщив лоб, мальчик размышлял, не крикнуть ли ему во весь голос: «Кто идёт?» Но у него перехватило горло. А может, это всё было только воображение, иллюзия? Ему не хотелось вникать в детали существования этого преследователя. И он терпеть не мог громко кричать в лесу. В конце концов он решил сделать вид, будто не подозревает о преследовании, и шёл дальше, производя однако, ещё больше шума и треска чем до этого, а идя по сухой земле, ускорял и уменьшал шаги.

Потом он сделал большой рывок.

Зависла петля тишины.

Действительно.

После этого не оставалось уже никакой возможности отнести всё это на счёт воображения.

Прошуршали два шага. Потом замерли.

Однозначно.

Пот выступил у него на лбу.

И он побежал, выставив вперёд обе руки для зашиты Ветви стегали его по рукам, паутина приклеивалась к волосам, а правую щиколотку он разбил, поранившись о корень.

А это Нечто гналось за ним — синхронно, в тени его шума.

Добравшись наконец до тропинки, мальчик отдышался и попытался придать шагам больше мужественности.

В конце концов, ведь это был его лес.

Зачем, он бежал?

Обернись же! — приказал он себе. Крикни этому Нечто в лицо, как он смеет…

Но в то же время он почувствовал, что если он это сделает то непременно что-нибудь случится. И совсем не обязательно приятное.

Если же он просто пойдёт себе дальше, конфронтации, возможно, удастся избежать. Почему — знала только иррациональная душа убегающего.

Он шёл по тропинке. На гравии топающие шаги преследователя были слышны отчётливее, он пытался попасть в такт с шагами мальчика.

Тогда мальчик стал через каждые несколько метров перетанцовывать, принуждая к этому и преследователя. Однако оглянуться он не отважился.

То была уж точно не красивая девушка и не жареный ягнёнок. Он думал скорее о топоре, зажатом в нервозных руках. Что-то вроде того.

И он снова рванулся вперёд.

Вскоре стало слышно не только шаги, но и тяжёлое дыхание. Дыхание, которое приближалось.

После этого преследование утратило уже всякую элегантность. Так продолжалось с километр.

Мальчик добежал до края леса, увидел перед собой бетонную дорогу, увидел первый фонарь, окружённый роем насекомых, бросился к нему и прислонился, — это было рядом с пустой парковкой открытого бассейна; он отдышался, вытер пот со лба и ощутил нелогичное, ничем не обоснованное чувство, что он спасён.

Почему — знает, как уже было сказано, только душа убегающего.

Но эхо и на самом деле смолкло.

То, что гналось за ним, так и осталось в укрытии леса и больше не преследовало его в освещении цивилизации.

Мальчик дрожал. В нём спорили стыд от того, что он трусливо бежал, с убеждением, что он поступил благоразумно.

Но было ещё и любопытство. Громадное любопытство — узнать, что же скрывалось под этим Нечто.

Он раскрыл свой карманный складной нож и уставился в черноту леса. Может быть, размышлял он, только и нужно было сделать, что повернуть штыки, чтобы из добычи превратиться в охотника?

Но он оставался на месте и дрожал, не решаясь переступить через демаркационную линию освещения, а его сердце так разбухло, что лёгким было тесно в грудной клетке.

Иди же туда! — приказал он себе. — Иди же туда и посмотри!

Но он оставался у фонарного столба как приклеенный пока дрожь не утихла И он уже знал, что это сам лес исторг его из себя.