t

I

Когда дорога пошла в гору, старенький паровоз сбавил ход. Это было весьма кстати – за окном открылась панорама удивительной красоты, и оба пассажира в купе, только что закончившие пить чай, надолго погрузились в созерцание.

На вершине высокого холма белела дворянская усадьба, возведенная, несомненно, каким-то расточительным сумасбродом.

Здание было красивым и странным: оно напоминало не то жилище эльфов, не то замок рыцарей-монахов. Белые шпили, стрельчатые окна, легкие мраморные беседки, поднимавшиеся из причудливо остриженных кустов парка – все это казалось нереальным на сквозном российском просторе, среди серых изб, косых заборов и торчащих по огородам пугал, похожих на кресты с останками еще при Риме распятых рабов.

Но даже необычнее белого замка выглядел пахарь, идущий за плугом по склону холма. Это был высокий чернобородый мужчина мощного сложения, одетый в длинную рубаху. Его ноги были босы, а ладони лежали на ручках деревянного плуга, который тянул за собой конь-битюг.

– Вы не находите, ваше священство, что в этой картине есть нечто библейское?

Вопрос задал пассажир с густыми рыжеватыми усами, одетый в коричневую клетчатую пару и такое же кепи. А обращен он был к молодому священнику в черном клобуке и темно-фиолетовой рясе, сидевшему напротив.

Священник, очень похожий на оставшегося за окном пахаря сложением и бородой, отвернулся от стекла и с любезной улыбкой спросил:

– Что же вы в этом находите именно библейского, сударь?

Господин в клетчатом кепи чуть смутился.

– Нечто первозданно-величественное, вернее будет сказать, – ответил он. – Библия, как мы знаем, тоже относится к первозданному и величественному. В таком вот сопоставительном ключе-с. Извините, если неподобающе высказался.

– Ну что вы, – ответил священник. – Не следует быть настолько апологетичным.

– Простите, как?

– Апологетичным, склонным приносить излишние извинения. Миряне при разговоре со священством всегда стараются упомянуть о духовном. Дурного здесь нет, наоборот – отрадно, что мы одним видом своим поворачиваем помыслы к высоким предметам…

– Кнопф, – представился клетчатый господин. – Ардальон Кнопф, торговля скобяными товарами. Я, кажется, так и не назвался. А вы – отец Паисий, я помню.

Священник наклонил черный клобук.

Кнопф опять повернулся к окну. Усадьба и пахарь были все еще видны.

– А знаете ли, что за таинственный замок на холме, отец Паисий? Это Ясная Поляна, усадьба графа Т.

Он выговорил так – «графа Тэ».

– Неужели? – вежливо, но без интереса переспросил священник. – Какое странное имя.

– Графа стали так называть из-за газетчиков, – пояснил Кнопф. – Рассказывая о его похождениях, газеты никогда не упоминают его настоящей фамилии, чтобы не попасть под статью о диффамациях. Эта кличка теперь у него вместо имени.

– Романтично, – улыбнулся священник.

– Да. А по склону, надо думать, идет сам граф Т. У него это завместо утреннего моциона-с. Великий человек.

Отец Паисий сделал вежливое движение плечами, как бы одновременно и пожимая ими в недоумении, и соглашаясь с собеседником.

– А что же, – ответил он, – несколько часов крестьянского труда не повредят и графу.

– Осмелюсь задать вопрос, – быстро проговорил Кнопф, словно только и дожидавшийся этой секунды, – а как вы, ваше священство, относитесь к отлучению графа Т. от церкви?

Священник посерьезнел.

– Это крайне трагический факт, – сказал он тихо, – ибо что может быть скорбнее изгнания чада церкви из ее лона? Но причиной, видимо, являются греховные и непотребные деяния графа. Которые мне, впрочем, не вполне известны.

– Непотребные деяния? Тут я осмелюсь возразить вашему священству. Граф Т. – один из высоких нравственных авторитетов нашего времени. И его величие от отлучения ничуть не умалилось. А вот авторитет церкви-с…

– Какие же у вас имеются основания считать графа Т. нравственным авторитетом? – полюбопытствовал священник.

– Как же-с. Защитник угнетенных, благородный аристократ, не боящийся бросить вызов злу там, где бессильны полиция и правительство… Кумир простых людей. Любимец женщин, наконец. Настоящий народный герой, хоть и граф! Неудивительно, что его начинает опасаться даже правящий дом.

Слова «правящий дом» Кнопф выговорил шепотом, выразительно выпучив глаза, и ткнул пальцем вверх.

– Суета сует, и всяческая суета, – проговорил отец Паисий с улыбкой. – Нравственный авторитет покупается ценой гонений и мук и не связан с одобрением толпы. Иначе придется приписать его и танцовщице, которая по вечерам поднимает голые ножки перед лорнирующим залом.

И отец Паисий показал двумя пальцами, как именно поднимаются ножки.

– Однако же граф Т. не танцовщица, – возразил Кнопф. – И гонений отнюдь не избежал. Знаете ли вы, что за ним установлен тайный надзор полиции и ему запрещено покидать усадьбу? Власти якобы опасаются за его рассудок. По слухам из семейных кругов, граф принял решение уйти в Оптину Пустынь.

– Оптину Пустынь? – отец Паисий нахмурился. – А с какой целью? И что это такое?

– Цель графа мне неизвестна. А о смысле сих слов говорят очень разное. Одни полагают, что это некий тайный монастырь, где граф собирается получить духовное напутствие у святых старцев-схимомонахов. Другие утверждают, что «Оптина Пустынь» есть принятое у секты исихастов обозначение предельного мистического рубежа, вершины духовного восхождения, и это не следует понимать в географическом смысле. Третьи, в правительственных кругах… Совсем не представляю их мыслей, но по какой-то причине намерение графа проникнуть в Оптину Пустынь представляется им опасным. И наперерез Железной Бороде посланы лучшие агенты охранки.

– Железной Бороде? – переспросил священник.

– Да, так графа называют в Третьем отделении.

– Откуда у вас эти сведения?

Кпопф с готовностью вынул из кармана сложенную газету:

– А вот, пишут в «Петербургских Дребезгах».

Священник засмеялся.

– На вашем месте я не придавал бы значения слухам, которые распространяют подобные издания. Это все пустые сплетни, поверьте мне.

Кнопф посмотрел на часы, потом внимательно глянул на священника.

– Однако же сведения о домашнем аресте графа самые доподлинные, – сказал он. – У меня, знаете ли, есть знакомства в полиции. Мне это по секрету рассказали. И еще много интересного.

– Что же именно, позвольте полюбопытствовать?

– Говорят, – сказал Кнопф, пристально глядя на отца Паисия, – граф Т. завел себе двойника, высокого детину из крестьян. Сделал ему бороду из старого парика. И отправляет пахать к курьерскому каждый раз, когда хочет незаметно исчезнуть из усадьбы. А сам скрывается в переодетом виде. Садится на поезд, вот как раз где вы вошли, батюшка, и едет себе по делам…

– Вон оно что, – отозвался отец Паисий. – Интересно. Однако же, господин Кнопф, для торговца скобяными товарами вы очень осведомлены о полицейских делах.

– А вы, батюшка, для священника переизбыточно экипированы. Вон какой у вас револьверище-то под рясой, рукоять аж выпирает. Зачем вам такой?

Священник сунул руку под рясу и вытащил оттуда длинный сверкающий револьвер.

– Этот-то? – спросил он, с некоторым словно бы удивлением осмотрев его. – Да от волков. Приход наш в лесах, путь от станции далекий. Дорога дальняя, да ночка темная…

– «Саваж», французский? – промурлыкал Кнопф. – Хорош. А давайте я вам свой покажу…

И он вытащил из-за пазухи горбатый полицейский «смит-и-вессон».

Странное положение дел сложилось в купе.

Фиолетовый священник и клетчатый господин сидели на своих кожаных диванах с револьверами в руках – и не то чтобы прямо угрожали ими друг другу (разговор их был скорее шуточный и веселый), но все же ясно и недвусмысленно направляли нарезные стволы друг на друга.

– И раз уж мы заговорили про графа Т., – сказал Кнопф. – Знаете ли вы, что такое непротивление злу насилием?

– Конечно, – ответил священник, поигрывая револьвером. – Это морально-этическое учение о недопустимости воздаяния злом за зло. Оно опирается на евангельские цитаты, правда, произвольно подобранные. Господь наш действительно сказал «ударившему тебя по правой щеке подставь левую». Но господь сказал и другое – «не мир я принес, но меч…»

– Моральное учение, говорите? – спросил Кнопф, поглаживая пальцем барабан. – А у меня другие сведения.

– Какие же?

– Граф Т. всю жизнь обучался восточным боевым приемам. И на их основе создал свою школу рукопашного боя – наподобие французской борьбы, только куда более изощренную. Она основана на обращении силы и веса атакующего противника против него самого с ничтожной затратой собственного усилия. Железная Борода достиг в этом искусстве высшей степени мастерства. Именно эта борьба и называется «непротивление злу насилием», сокращенно «незнас», и ее приемы настолько смертоносны, что нет возможности сладить с графом, иначе как застрелив его.

Рассказ Кнопфа определенно действовал на отца Паисия – тот испуганно схватился рукой за бороду, словно опасаясь каких-то последствий для нее от этого рассказа. Ствол его револьвера, однако, по-прежнему смотрел в сторону Кнопфа.

– Железная Борода, – сказал он, вытаращив глаза, – вот оно что… А почему такая странная кличка?

Кнопф пожал плечами.

– Азия-с… А упомянутый вами моральный аспект непротивления злу – это просто декоративная философия, которую азиаты так любят присовокуплять к своим кровожадным военным искусствам. Поэтому преследователям, которые посланы в погоню за графом Т., велено открывать огонь, если он попытается оказать сопротивление.

– Какие ужасы вы рассказываете, – охнул отец Паисий. – Неужели они прямо-таки станут стрелять в этого отверженного? Ведь смерть вне лона церкви, пока над ним довлеет анафема – это верная дорога в геенну!

– Ах, батюшка, а что же делать служивым людям? Ведь графа иначе не взять. Это ужасный противник – хотя, надо признать, руки в крови он старается не пачкать. Его азиатская философия именно в том, чтобы не отвечать ударом на удар, а возвести между собой и противником смертельную преграду, о которую расшибется атака, а вместе с ней и атакующий. Препона может быть любой, и в умении создавать ее графу Т. нет равных.

– Значит, в графа будут стрелять? – переспросил отец Паисий. Он, казалось, никак не мог вместить эту ужасную мысль.

– Боюсь, что да, – сокрушенно подтвердил Кнопф.

В воздухе повисло напряженное молчание. А затем дневной свет вдруг померк и наступила тьма – поезд въехал в туннель, и перестук колес, отраженный от каменных стен, сразу заглушил все остальные звуки.

Неизвестно, что именно происходило в грохочущей темноте в следующую минуту или две. Но, когда опять стало светло, купе выглядело более чем странно.

В воздухе плавали клубы сизого порохового дыма. В оконном стекле зияли три пулевые пробоины. Простреленный клобук отца Паисия валялся на полу. Бессознательный Кнопф с багровым кровоподтеком на лбу лежал на кожаном диване, открыв рот и выставив перед собой связанные собственным галстуком руки. А отец Паисий возился с замками окна.

В дверь купе громко постучали. Отец Паисий никак на это не отреагировал – только удвоил усилия. Но окно не поддавалось: видимо, деревянная рама разбухла от сырости, и ее заклинило.

В дверь постучали еще раз.

– Отоприте!

– Одну секунду, господа, – откликнулся отец Паисий. – Мне только надо одеться.

С этими словами он примерился и ударил ногой в окно. Пробитое пулями стекло лопнуло и исчезло под ударом ветра. Быстро выдернув из рамы самые крупные осколки, отец Паисий швырнул их следом.

– Не валяйте дурака, открывайте немедленно! – раздалось из коридора. – Иначе мы выломаем дверь!

– Сейчас, сейчас…

Отец Паисий выглянул в окно. Впереди была широкая река – поезд уже подъезжал к мосту.

– Отлично, – пробормотал он.

В дверь ударили, и отец Паисий заспешил. Отвернув нижний край рясы, он высвободил две пришитых к ее кромке петли и, словно в стремена, вдел в них башмаки. Такие же две петли оказались в рукавах; отец Паисий продел в них ладони. После этого он залез на столик и присел на корточки перед выбитым окном, похожим на квадратную пасть с редкими прозрачными зубами.

Раздался сильнейший удар, и дверь слетела с петель. В купе ввалились люди с револьверами в руках – их было много, и они мешали друг другу. Прежде, чем они добрались до стола, отец Паисий сильно оттолкнулся от него ногами и выбросился из поезда.

Преследователи бросились к окну. Первый из них, вскочив на столик, отважно прыгнул следом – и с жутким стуком врезался головой в ферму моста, вдруг возникшую из пустоты. Его тело отлетело от чугунной конструкции, ударилось о вагон и мешком свалилось на землю. В купе раздались крики досады и гнева. Затем из окна высунулся другой преследователь с двумя револьверами в руках.

За фермами моста видна была спокойная, будто застывшая на дагерротипе, река под сенью высоких перистых облаков. Над водой, как полный ветра зонт, парила фиолетовая ряса отца Паисия. Скользя по воздуху огромной белкой-летягой, он приближался к поверхности воды.

Захлопали выстрелы. Одна пуля отрикошетила от фермы, остальные подняли фонтанчики над рекой. А затем толпящиеся в купе люди потеряли отца Паисия из вида.

II

Сброшенная ряса медленно уплыла в подводную мглу, и на поверхность реки вынырнул уже не отец Паисий, а граф Т. – молодой чернобородый мужчина в белой рубахе без ворота. Глубоко вдохнув, он открыл глаза и посмотрел в небо.

Свод ровных перистых облаков казался крышей, превратившей пространство между землей и небом в огромный открытый павильон – прохладный летний театр, в котором играет все живое. Было тихо, только откуда-то издалека доносился шум уходящего поезда, и еще слышался мерный плеск воды, словно кто-то через равные интервалы времени кидал в воду пригоршни камней.

Несмотря на только что пережитую опасность, Т. ощутил странный покой и умиротворение.

«Небо редко бывает таким высоким, – подумал он, щурясь. – В ясные дни у него вообще нет высоты – только синева. Нужны облака, чтобы оно стало высоким или низким. Вот так и человеческая душа – она не бывает высокой или низкой сама по себе, все зависит исключительно от намерений и мыслей, которые ее заполняют в настоящий момент… Память, личность – это все тоже как облака… Вот, например, я…»

Вдруг настроение Т. самым резким образом переменилось. Умиротворение исчезло, сменившись внезапным испугом – Т. даже сделал несколько непроизвольных резких гребков.

«Я… Я?? Почему я ничего не помню? Контузило пулей? Стоп… Этот человек, Кнопф, сказал, что меня зовут граф Т. и я пробираюсь в Оптину Пустынь. А откуда я ехал? Ага, он сказал – из Ясной Поляны, это усадьба, которую мы видели за окном… Но зачем я ехал из Ясной Поляны в эту Оптину Пустынь?»

Т. огляделся.

Из-под моста показался корабль. Он был странного вида – похож на большую баржу, но отчего-то с веслами, торчащими из люков в бортах. Весла слаженно поднимались над рекой, замирали на миг и рушились назад в воду, производя тот самый плеск, который Т. слышал уже с минуту.

Чем ближе подплывал корабль, тем больше открывалось необычных деталей. Его украшало подобие носовой фигуры – копия Венеры Милосской на дощатом постаменте (судя по нежной игре света, это был настоящий мрамор). На носу корабля, как на греческой триере, были намалеваны два бело-синих глаза, а над палубой возвышалась надстройка, удивительно похожая на небольшой одноэтажный дом из какого-нибудь уездного городка. Однако, несмотря на все эти художества, было видно, что корабль – никакая не триера, а просто большая грузовая баржа.

Оказавшись возле борта, Т. поплыл под весельными люками. За ними сидели хмурые мужики в подобии греческих хитонов из серой сермяги. Никто из них даже не посмотрел в сторону Т., плывшего совсем рядом.

«Землепашцы, – подумал Т., стараясь держаться ближе к борту. – Оторванные от естественной стихии, превращенные в рабов чужой прихоти… Впрочем, поставить землепашца у станка на городской фабрике – это ведь, в сущности, такое же точно издевательство…»

Последний в ряду люк оказался пустым – пространство за ним было отделено от остальной части трюма перегородкой, за которой можно было спрятаться. Ухватившись за край дыры, Т. подтянулся и, стараясь не производить шума, влез внутрь. Кажется, его никто не заметил.

В трюме пахло мякиной и потом. Мужики, сидевшие на приделанных к полу скамьях, слаженно ухали, раскачиваясь взад и вперед. В проходе стоял надсмотрщик, одетый в такой же сермяжный хитон, что и на гребцах, только с серебряной пряжкой на плече. Он задавал ритм, ударяя в медный таз деревянной колотушкой в виде головы барана.

Дождавшись, когда он отвернется, Т. толкнул дверь с грубо нарисованным Аполлоном-лучником и выскользнул из трюма. За дверью была узкая деревянная лестница. Поднявшись по ней, Т. вышел на палубу.

Почти все ее пространство занимала надстройка, похожая на вытянутый одноэтажный дом. Собственно, это и был самый настоящий одноэтажный дом – с жестяной крышей и фальшивыми колоннами, отсыревшая штукатурка которых кое-где отвалилась, обнажив сосновую дранку. В стенах, как и положено, были окна и двери.

Т. осторожно заглянул в окно. За плотными шторами ничего не было видно.

Внезапно ближайшая дверь приоткрылась, и тихий мужской голос позвал:

– Ваше сиятельство! Быстрее сюда!

Т. подошел к двери. За ней оказался чулан с разным хламом на полках. Людей внутри не было.

– Входите же, – настойчиво повторил непонятно откуда раздающийся голос.

Т. шагнул внутрь, и дверь закрылась, словно притянутая пружиной. Вокруг сразу сгустилась чернильная темнота. Как Иона в чреве кита, подумал Т. и вдруг отчетливо представил себе библейского пророка – в желтых ризах, с виноватым умильным лицом и длинными волнистыми волосами, обильно смазанными маслом.

– Если вы осторожно отступите назад, – сказал голос, – вы нащупаете за собой стул. Присаживайтесь.

– Я вас не вижу. Вам угодно прятаться?

– Прошу вас, граф, присядьте.

Т. опустился на стул.

– Кто вы такой? – спросил он.

– А сами вы кто?

– Поскольку вы обратились ко мне «ваше сиятельство», – ответил Т., – я предполагаю, что вам это известно.

– Мне-то известно, – произнес голос. – А вот известно ли вам?

– Я граф Т., – ответил Т.

– А что такое «граф Т.»?

– То есть?

В темноте раздался смех.

– У вопроса есть, например, философский аспект, – сказал голос. – Можно долго выяснять, что именно называется этим словосочетанием – нога, рука, полная совокупность частей тела или же ваша бессмертная душа, которую вы никогда не видели. Однако я не об этом. Говорят, в Ясной Поляне вас посещают индийские мудрецы, вот и ведите подобные беседы с ними. Мой вопрос имеет чисто практический смысл. Что вы про себя помните и знаете, граф Т.?

– Ничего, – честно признался Т.

– Очень хорошо, – сказал голос и снова хихикнул. – Именно так я и предполагал.

– Вы не сказали, кто вы.

– Я тот, – ответил голос, – кто имеет безграничную власть над всеми без исключения аспектами вашего существа.

– Смелое заявление, – заметил Т.

– Да, – повторил голос, – над всеми без исключения аспектами.

– Я должен верить вам на слово?

– Отчего же на слово. Я могу представить доказательство… Например, такое: объясните, пожалуйста, почему совсем недавно, подумав о пророке Ионе, вы вообразили его одетым в желтое? Не в зеленое, не в красное, а именно в желтое? И почему его волосы были в масле?

Повисла долгая пауза.

– Должен признаться, – отозвался наконец Т., – вы меня изумляете. Откуда вам это известно? Я не имею привычки бормотать вслух.

– Вы не ответили.

– Не знаю, – сказал Т. – Должна ведь на нем быть одежда. А масло на волосах… Видимо, случайное сближение… Дайте вспомнить… Подумалось отчего-то о пьяных рубенсовских сатирах, которые тут совершенно ни при чем… Но каким образом…

Т. не договорил – ему показалось, что темнота впереди сгустилась в угрожающий твердый клин, который вот-вот ударит его прямо в грудь, и он ощутил необходимость срочно предпринять какое-то действие. Стараясь двигаться бесшумно, он сполз со стула на пол и пригнулся. Ощущение опасности ушло. А еще через миг Т. перестал понимать, почему так вышло, что он стоит на коленях, упершись руками в пол.

– Ну, – сказал голос насмешливо, – это тоже случайное сближение? Я имею в виду пережитый вами страх перед темнотой? И странное для аристократа желание встать на четвереньки?

Т. поднялся с пола, нащупал стул и снова сел на него.

– Прошу вас, объяснитесь, – сказал он. – И прекратите эти выходки.

– Поверьте, я не получаю от них никакого удовольствия, – ответил голос. – Просто теперь вы на опыте знаете, что источник всех ваших мыслей, переживаний и импульсов находится не в вас.

– Где же он?

– Я уже сказал, этот источник – я. Во всяком случае, в настоящий момент.

– Одни загадки, – сказал Т. – Я хочу вас увидеть. Зажгите свет.

– Что же, – отозвался голос, – это, пожалуй, можно.

Загорелась спичка. Т. не увидел перед собой никого. Ничего необычного в чулане тоже не было: какие-то тюки, банки и бутылки на полках. В самом темном углу померещилось шевеление – но это оказалась просто дрожащая тень от мотка веревки.

Была, впрочем, одна странность.

Спичка, которая зажглась в двух шагах от Т., висела в пустоте.

Плавно спустившись вниз, она зажгла стоящую на ящике керосиновую лампу, причем ее колпак сам собой поднялся и опустился на огонек. Затем колесико лампы повернулось, и огонек из красновато-желтого стал почти белым.

Перед лампой никого не было. Но Т. заметил на стене напротив еле заметный контур человеческого тела – тень, которую отбросил бы стоящий у лампы человек, будь он почти прозрачным.

Вскочив, Т. вытянул руку, чтобы коснуться прозрачного человека – но его рука схватила воздух.

– Не трудитесь, – сказал голос. – Вы сможете схватить меня руками только в том случае, если я захочу этого сам – а я не хочу. Дело в том, что я создаю не только вас, но и все вами видимое. Я выбрал стать тенью на стене, но точно так же я могу стать чем угодно. Как создатель, я всемогущ.

– Как ваше имя?

– Ариэль.

– Простите?

– Ариэль. Вы «Бурю» Шекспира помните?

– Помню.

– Пишется так же, как имя из «Бури». Приятно было познакомиться, граф. На этом наше первое свидание заканчивается. Сегодня я появился перед вами, чтобы сказать – успокойтесь и ведите себя так, словно все в порядке и вы уверены в себе и окружающем.

– Но я не уверен в себе, – ответил Т. шепотом. – Наоборот. Я ничего про себя не помню.

– В вашей ситуации это нормально. Никому не жалуйтесь, и все придет в норму.

– Я не знаю, куда и зачем я иду.

– Вы это уже знаете, – отозвался Ариэль. – Вам объяснили – вы идете в Оптину Пустынь. Так что возвращайтесь на палубу и продолжайте путешествие.

Т. показалось, что последние слова донеслись откуда-то совсем издалека. Прозрачная тень на стене исчезла, и сразу вслед за этим погасла лампа. Некоторое время Т. сидел в темноте, даже не пытаясь связно думать. Затем он услышал звуки струн. Встав, он нащупал дверь, открыл ее и решительно шагнул в полосу солнечного света.

III

Навстречу ему по палубе двигалась странного вида процессия.

Впереди шествовал молодой безбородый мужик, одетый в грубую тунику из сермяги – такую же, как на гребцах. В его волосах блестел золотой венок, а руки сжимали лиру, струны которой он теребил с задором опытного балалаечника, морща лицо и приборматывая что-то вслух. Следом шла полная дама, одетая в многослойный хитон из легкой полупрозрачной ткани. За дамой шли два мужика со сделанными из перьев опахалами в руках – они работали слаженно и четко, как пара деревянных кузнецов-медведей на общем стержне: когда один опускал опахало к голове дамы, другой поднимал свое, и наоборот.

Увидев Т., дама остановилась. Смерив взглядом его мускулистую фигуру в мокрой рубахе и плотно обтягивающих ноги панталонах со штрипками, она спросила:

– Кто вы, милостивый государь?

– Т., – ответил Т. – Граф Т.

Дама недоверчиво улыбнулась.

– Значит, это не просто внешнее сходство, – сказала она. – Какая честь для бедной провинциалки! Сам граф Т… Я княгиня Тараканова к вашим услугам. Но чем обязана удовольствию видеть вас в гостях, ваше сиятельство? Опять какое-нибудь безумное приключение, о котором будут писать все столичные газеты и болтать все салоны?

– Видите ли, княгиня, я ехал в поезде, но отстал от него и упал с моста в реку. Не появись из-под моста ваш корабль, я бы, наверно, утонул.

Княгиня Тараканова засмеялась, кокетливо закатывая глаза.

– Утонули? Позвольте вам не поверить. Если хоть часть тех историй, которые о вас рассказывают, правда, вы способны проплыть всю эту реку под водой. Но на вас мокрая одежда? И вы голодны?

– Признаться, насчет голода вы угадали.

– Луций, – сказала княгиня мужику с опахалом, – проводи графа в комнату для гостей. А как только он переоденется в сухое, веди к столу.

Она повернулась к Т.

– Сегодня у нас на обед фамильное блюдо. Brochet tarakanoff, щука по-таракановски.

– Вообще-то я придерживаюсь вегетарианской диеты, – сказал Т. – Но ради вашего общества…

– Какое вино будете пить?

– Писатель Максим Горький, – с улыбкой произнес Т., – обычно отвечал на этот вопрос так: «хлебное». За что его очень ценили в славянофильских кругах, но недолюбливали в дорогих ресторанах… Ну а я предпочитаю воду или чай.

Через четверть часа Т., одетый в халат красного шелка и свежепричесанный, вошел в столовую.

Столовая оказалась просторной комнатой, украшенной копиями античных скульптур и древним бронзовым оружием на стенах. Вокруг изысканно сервированного стола были расставлены банкетки, накрытые мягкими разноцветными покрывалами; княгиня Тараканова уже возлежала на одной из них. Т. понял, что пустое ложе напротив приготовлено для него.

На огромном овальном блюде, занимавшем всю центральную часть стола, покоилось какое-то небывалое существо – дракон с зеленой гривой и четырьмя изогнутыми лапками. Он выглядел пугающе реально.

– Make yourself comfortable, граф, – сказала княгиня. – Хлебного вина у меня нет, зато есть недурное белое. Мускаде сюр ли. Хотя вообще я не люблю Бретань…

Она указала на серебряное ведерко, из которого торчало бутылочное горлышко.

Устроившись на ложе, Т. взял салфетку и уже хотел заправить ее за ворот халата, но понял, что это трудно будет сделать, лежа на животе – да и ни к чему.

– Так это и есть ваша щука? – спросил он. – Никогда не догадался бы, не предупреди вы меня заранее. Для щуки, пожалуй, великовато…

– Щука по-таракановски – очень необычное блюдо, – сказала княгиня с гордостью. – Она делается из нескольких крупных рыб, незаметно соединенных вместе. В результате получается дракон.

– А из чего сделаны его лапки?

– Из угрей.

– А эта зеленая шерстка?

– Укроп.

Дракон действительно был сделан с большим мастерством – невозможно было заметить место, где одна рыбина соединялась с другой. Он кончался замысловато изогнутым рыбьим хвостом, а начинался щучьей головой с широко разинутой пастью: эта голова была гордо поднята вверх и украшена кавалерийским плюмажем из зелени и полосок цветной бумаги.

– Зачем убивать столько живых существ, чтобы насытить двух представителей праздного сословия? – меланхолично спросил Т.

– Не волнуйтесь, граф, – улыбнулась княгиня. – Я знакома с вашими взглядами. Уверяю вас, ни одно живое существо не погибло зря. Кроме нас с вами, на корабле много едоков.

– О да, – сказал Т. – Я заметил. Когда проходил через трюм.

Княгиня покраснела.

– Вы, возможно, считаете, что я эксплоатирую этих людей? – спросила она, произнося иностранный глагол через «о». – Ничуть. Это бывшие бурлаки, и для них такая работа привычна. Вы сами, граф, часто говорите газетчикам о пользе физического труда на свежем воздухе. Кроме того, поработав у меня год или два, они накопят себе на старость. Поэтому не спешите меня осуждать.

– Как я могу осуждать свою спасительницу, что вы. Я мог бы только отметить некоторую экстравагантность вашего вкуса… – Т. отпил из бокала, – вашего безупречного вкуса, княгиня. Великолепное вино.

– Благодарю, – сказала княгиня. – Я понимаю, что мой образ жизни может показаться странным. Эдакая пародия на античность. Помещица бесится с жиру. Но только во всем этом, уверяю вас, есть глубокий духовный смысл. Помните узелочки, которые завязывают на платке, чтобы не забыть о чем-то важном? Вот и здесь тот же принцип. Такова была последняя воля покойного князя. Моя жизнь устроена подобным образом для того, чтобы все вокруг заставляло меня помнить о главном.

– О чем же? – спросил Т. с неподдельным интересом.

– Попробуйте догадаться с трех раз, граф.

– Я вряд ли сумею.

– Могу помочь. Что приходит вам на ум, когда вы думаете об античности?

– Ну… – Т. замялся.

– Об этом сразу забудьте, – хохотнула княгиня, – шалунишка… Что еще?

Т. посмотрел на набор гладиаторского снаряжения, висящий на стене.

– Цирковые бои?

Княгиня отрицательно покачала головой.

Т. поглядел на Артемиду с ланью, потом на Аполлона, целящего куда-то из воображаемого лука.

– Многобожие?

Княгиня подняла на Т. удивленные глаза.

– Поздравляю, вы угадали! Именно, граф. Покойный князь был глубочайшим знатоком античности и посвятил меня в тайную доктрину древних. Однако мои духовные способности не внушали ему доверия – и он завел домашний уклад, где каждая деталь должна была напоминать мне об этом возвышенном учении. Князь завещал ничего не менять после его смерти.

– Надеюсь, вас не оскорбит мой вопрос, но что возвышенного в многобожии?

– Современные люди не понимают, что это такое на самом деле. Даже в античные времена суть многобожия открывалась только посвященным в мистерии. Но покойный князь владел древней книгой, которая раскрывала секрет – она сохранилась в единственном списке и была приобретена им в одном итальянском монастыре. По преданию, книгу написал сам Аполлоний Тианский.

– И что там было сказано?

– Во-первых, там опровергалась доктрина сотворения мира.

– Каким образом?

– Дело в том, что эта причудливая теория, заразившая западный ум множеством диких представлений, основана исключительно на аналогиях с жизнью крупного рогатого скота, за которым тысячелетиями наблюдали наши предки. Неудивительно, что у них возникла идея о сотворении. Удивительно другое – эти представления до сих пор лежат в фундаменте всего здания современной духовности…

– Простите, – сказал Т., – но я не могу взять в толк, при чем здесь крупный рогатый скот.

– Скоты оплодотворяют друг друга, а затем рождается новое животное, для существования которого уже не требуется, чтобы его, так сказать, зачинали секунда за секундой. Перенеся это наблюдение на высшие сферы, люди древности решили, что и там действует тот же принцип. Есть подобный зачатию момент творения, в котором участвует божество-гермафродит, оплодотворяющее само себя. Они назвали это «сотворением мира». А дальше, после родов, мир существует по инерции – поскольку он уже зачат и порожден.

– Никогда не думал, что подобное воззрение связано со скотоводством.

– Видите, – сказала княгиня, – концы упрятаны так глубоко, что никому и в голову не приходит эта простейшая мысль.

– А как видели сотворение мира последователи многобожия?

– Они считали, что творение происходит до сих пор – непрерывно, миг за мигом. В разное время нас создают разные божества – или, выражаясь менее торжественно, разные сущности. Если сформулировать доктрину многобожия совсем коротко, боги постоянно заняты созданием мира и не отдыхают ни минуты. Ева ежесекундно возникает из ребра Адама, а живут они в Вавилонской башне, которую непрерывно перестраивают божественные руки. Древние пантеоны богов – просто яркая, но недоступная профану метафора, в которой запечатлено это откровение…

– Мне трудно поверить, – сказал Т., – что эллины строили такие причудливые мистические теории. Насколько я представляю, они были простыми и солнечными людьми. А во всем этом чудится нечто математическое, немецкое. Или даже иудейское.

Княгиня улыбнулась.

– В духовных вопросах, граф, «несть ни иудея, ни эллина». Как это говорил один веселый иудей в те времена, когда эллины еще были… Отчего вы не едите щуку?

– Я стараюсь придерживаться вегетарианской диеты.

– Если вы не будете кушать, – сказала княгиня Тараканова игриво, – я замолчу.

Т. улыбнулся и взял рыбный нож.

– Продолжайте, прошу вас, – сказал он, придвигая к себе тарелку. – Вы не сказали, как именно боги создают нас. Они трудятся над нами все вместе? Или по очереди?

– Имеет место и то, и другое.

– Не могли бы вы пояснить на примере?

– Попробую. Вот представьте себе – некий человек зашел в церковь, отстоял службу и испытал религиозное умиление. Дал себе слово всегда быть кротким и прощать обидчиков… А потом отправился гулять по бульвару и наткнулся на компанию бездельников. И один из этих бездельников позволил себе нелестно выразиться о фасоне панталон нашего героя. Пощечина, дуэль, смерть противника, каторжные работы. Неужели вы полагаете, что у всех этих действий один и тот же автор? Вот так разные сущности создают нас, действуя поочередно. А если вы представите себе, что и в церкви, и во время прогулки по бульвару, и особенно в каторжном заточении наш герой то и дело думал о плотской любви в ее самых грубых и вульгарных формах, мы получим пример того, как разные сущности создают нас, действуя одновременно.

Т. кивнул.

– Я думал о чем-то подобном применительно к смертной казни, – сказал он. – Она лишена смысла именно потому, что несчастный, на которого обрушивается кара, уже совсем не тот человек, что совершил преступление. Он успевает десять раз раскаяться в содеянном. Но его вешают все равно…

– Вот именно, – сказала княгиня Тараканова. – Неужели тот, кто убивает, и тот, кто потом кается – это одно и то же существо?

Т. пожал плечами.

– Принято говорить, что человек переменчив.

– Покойный князь хохотал, когда слышал эти слова. Человек переменчив… Сам по себе человек не более переменчив, чем пустой гостиничный номер. Просто в разное время его населяют разные постояльцы.

– Но это все равно один и тот же человек. Просто в ином состоянии ума.

– Можно сказать и так, – ответила княгиня. – Только какой смысл в этих словах? Все равно что глядеть на сцену, где по очереди выступают фокусник, шут и трагик, и говорить – ах, но это все равно один и тот же концерт! Да, есть вещи, которые не меняются – зал, занавес, сцена. Кроме того, все номера можно увидеть, купив один входной билет. Это позволяет найти в происходящем непрерывность и общность. Но участники действия, из-за которых оно обретает смысл и становится зрелищем, все время разные.

– Хорошо, – сказал Т., – а боги занимаются только представителями благородных сословий? Или простым людом тоже?

– Вам угодно шутить, – усмехнулась княгиня.

– Нет, я вполне серьезен. Как, например, боги создают своим совокупным усилием какого-нибудь пьяного приказчика из лавки?

Княгиня немного подумала и сказала:

– Если, например, приказчик из лавки поиграл на балалайке, затем набил морду приятелю, потом продал балалайку старому еврею, сходил в публичный дом и пропил оставшиеся деньги в кабаке, это значит, что приказчика по очереди создавали Аполлон, Марс, Иегова, Венера и Вакх.

Т. посмотрел в окно, за которым висели невозможно далекие, словно высеченные из мрамора облака.

– Вы говорите интересные вещи, – сказал он. – Но что же в таком случае мы называем человеком?

– Это brochet tarakanoff, – ответила княгиня. – Щука по-таракановски. Именно мистерию человека и символизирует наше фамильное блюдо.

Т. перевел взгляд на рыбного дракона. Прислуживающие за столом лакеи в туниках с серебряным шитьем уже почти полностью разделили его на элементы.

– Посмотрите, – продолжала княгиня. – С первого взгляда кажется, что перед нами настоящий дракон – так уверяют чувства. Но на самом деле это несколько разных рыб, которые при жизни даже не были знакомы, а теперь просто пришиты друг к другу. Куда ни ткни дракона, всюду будет щука. Но все время разная. Первая, так сказать, плакала в церкви, вторая стрелялась на дуэли из-за панталон. А когда невидимые повара сшили их вместе, получилось создание, которое существует только в обманутом воображении – хотя воображение и видит этого дракона вполне ясно…

– Я понял вашу мысль, – сказал Т. – Но вот вопрос. Кто создает богов, создающих нас? Другими словами, есть ли над ними высший бог, чьей воле они подвластны?

– Князь считал, что мы создаем этих богов так же, как они нас. Нас по очереди выдумывают Венера, Марс и Меркурий, а мы выдумываем их. Впрочем, в последние годы жизни князь полагал, что сегодняшнее дьяволочеловечество создают уже не благородные боги античности, а хор темных сущностей, преследующих весьма жуткие цели.

– Допустим, я соглашусь и с этим, – сказал Т. – Но остается главный вопрос. Для простого человека – а я полагаю себя именно таким – в вопросах веры важна не доктрина, а надежда на спасение. Древние верования, изобретенные пусть даже и скотоводами, дают ее. Человек верит, что у него есть создатель, который будет судить его и возьмет затем в вечную жизнь. И откуда знать, может быть, за гробовым порогом эта наивная вера действительно способна помочь. А какое утешение дает душе многобожие, которое исповедовал ваш супруг?

Княжна Тараканова прикрыла глаза, словно припоминая что-то.

– Покойный князь говорил об этом тоже, – сказала она. – Боги не творят нас как нечто отдельное от себя. Они просто играют по очереди нашу роль, словно разные актеры, выходящие на сцену в одном и том же наряде. То, что принято называть «человеком» – не более чем сценический костюм. Корона короля Лира, которая без надевшего ее лицедея останется жестяным обручем…

– Спасение души, судя по всему, вас не заботит.

Княгиня грустно улыбнулась.

– Говорить о спасении души, граф, можно только в те минуты, когда нашу роль играет сущность, озабоченная этим вопросом. Потом мы пьем вино, играем в карты, пишем глупые стишки, грешим, и так проходит жизнь. Мы просто подворотня, сквозь которую движется хоровод страстей и состояний.

– А способен ли человек вступить в контакт с порождающими его силами? – спросил Т. – Общаться с создающими его богами?

– Отчего же нет. Но только в том случае, если его создают склонные к общению боги. Любители поговорить сами с собой. Знаете, как маленькие девочки, говорящие с куклами, которых они оживляют собственным воображением… Почему вы так побледнели? Вам душно?

Но Т. уже справился с собой.

– Вот теперь понимаю, – сказал он. – Но ведь это… Это совсем безнадежный взгляд на вещи.

– Ну почему. Одушевляющая вас сущность может быть полна надежды.

– А как же спасение?

– Что именно вы собираетесь спасать? Корону короля Лира? Сама по себе она ничего не чувствует, это просто элемент реквизита. Вопрос о спасении решается в многобожии через осознание того факта, что после спектакля актеры расходятся по домам, а корону вешают на гвоздь…

– Но ведь у нас всех, – сказал Т., – есть постоянное и непрерывное ощущение себя. Того, что я – это именно я. Разве не так?

– Об этом князь тоже частенько рассуждал, – ответила княгиня. – Ощущение, о котором вы говорите, одинаково у всех людей и по сути есть просто эхо телесности, общее для живых существ. Когда актер надевает корону, металлический обод впивается ему в голову. Короля Лира могут по очереди играть разные актеры, и все будут носить на голове холодный железный обруч, чувствуя одно и то же. Но делать вывод, что этот железный обруч есть главный участник мистерии, не следует…

Т. посмотрел на блюдо с обезглавленным драконом и вдруг почувствовал непобедимую сонливость. Он клюнул носом и тихо сказал:

– Похоже, ваш покойный супруг знал все тайны мира. А он случайно не говорил с вами про Оптину Пустынь?

Княгиня наморщилась.

– Оптина Пустынь? Кажется, это что-то связанное с цыганами. То ли защитное построение повозок, то ли то место, откуда пришли их предки, точно не помню. Здесь на берегу неподалеку будет табор, можно пристать ненадолго и навести справки… Однако вы, кажется, засыпаете?

– Простите, княгиня. Я, признаться, очень устал. Сейчас я…

– Не беспокойтесь. Отдохните прямо здесь. У меня есть небольшое дело, но скоро я к вам вернусь. А если вам понадобятся слуги, Луций будет ждать на палубе за дверью.

Княгиня поднялась с банкетки.

– Не вставайте, умоляю вас, – сказала она, приближаясь к Т. – Пока вы не заснули, я хочу сделать вам небольшой подарок.

Она подняла руки, и Т. почувствовал холодное металлическое прикосновение. Опустив глаза, он увидел на своей груди медальон на золотой цепочке – крохотную золотую книгу, наполовину утопленную в цветке из белой яшмы.

– Что это? – спросил он.

– Книга Жизни. Амулет достался мне от покойного князя. Он принесет вам удачу и защитит от беды. Обещайте не снимать его, пока вашей жизни угрожает опасность.

– Постараюсь, – дипломатично ответил Т.

Княгиня улыбнулась и пошла к дверям.

IV

Т. сразу же заснул. Ему приснился короткий беспокойный сон – он говорил с княгиней Таракановой, и беседа была очень похожа на только что завершившуюся, но в конце княгиня сделала строгое лицо, накинула на голову темный плат и превратилась в нарисованного на стене черного ангела.

Проснувшись, Т. увидел, что блюдо, на котором лежал сделанный из рыб дракон, исчезло: мифологическую метафору, видимо, уже доедали гребцы и слуги.

«Какая гадость эта составная рыба, – подумал он. – И ведь в словах княгини почти невозможно найти брешь. Единственный вопрос – это о смысле устроенного подобным образом мира. Надо поинтересоваться, что говорил на эту тему покойный князь…»

Но спросить в пустой столовой было некого – княгиня еще не вернулась.

Уже темнело. Комнату наполнил синеватый сумрак, и античные статуи, стоявшие у стен, преобразились – полутьма сделала их белизну мягкой и почти телесной, словно вернув то время, когда эти изувеченные лица и торсы были живыми. Но взгляды каменных глаз оставались холодными и равнодушными – и под ними человеческий мир казался смешным и суетливым фокусом.

Внезапно Т. ощутил тревогу. Что-то было не так.

Встав, он подошел к двери на палубу и открыл ее. За ней никого не оказалось.

Т. понял, что его насторожило – размеренный плеск воды больше не был слышен. Подойдя к борту, он посмотрел вниз. Неподвижные весла торчали во все стороны. Кораблем никто не управлял – он плыл по течению, постепенно поворачиваясь к берегу носом.

В дальнем конце палубы промелькнула быстрая тень.

– Кто здесь? – позвал Т. – Отзовитесь!

Ответа не последовало.

Т. вернулся в столовую, нашел на столе спички и зажег керосиновую лампу. Комната сразу изменилась: огонек изгнал из мраморных статуй их сумрачные души, и темно-синий вечер за окном превратился в черную ночь.

Т. оглядел комнату в поисках какого-нибудь оружия.

На стене тускло поблескивала гладиаторская экипировка: тяжелый шлем с рогом, круглый бронзовый щит и копье, кончавшееся с одной стороны широким лезвием, а с другой – массивным круглым набалдашником, к которому была привязана длинная веревка, обмотанная вокруг древка. Под копьем висела табличка со словами:

МЕТАТЕЛЬНАЯ САРИССА

Древко выглядело крепким и новым, но металлические части, похоже, были настоящей античной бронзой.

Шлем оказался тесным, рассчитанным на древний маленький череп – он неприятно сдавил голову. Продев руку в кожаные петли щита и подхватив сариссу, Т. взял другой рукой лампу и вернулся на палубу. Она по-прежнему была безлюдной.

Сделав несколько шагов, Т. краем глаза заметил движение рядом и резко повернулся. Перед ним стоял бородатый воин в рогатом шлеме и халате – по виду типичный персиянин из армии Дария. В одной руке у воина была лампа, в другой – щит и копье.

Это было его собственное отражение в одном из окон.

«Каким идиотом я выгляжу», – подумал Т.

Добравшись до кормы, он спустился по знакомой лестнице и осторожно открыл украшенную изображением Аполлона дверь.

Все люди в трюме были мертвы.

Это стало ясно с первого взгляда. Т. пошел по проходу между скамьями, внимательно глядя по сторонам.

На мертвых лицах не было гримас страдания – скорее, открытые глаза усопших глядели на что-то, оставшееся в прошлом, с недоумением и досадой.

Т. заметил что-то вроде тонкой щепки, торчащей из шеи одного гребца. Склонясь над мертвецом, Т. поднес лампу ближе и увидел маленькую стрелу, похожую на зубочистку с перышком на конце. Такая же торчала из плеча соседнего трупа.

В трюме сильно пахло керосином. Кто-то успел полить им и тела, и пол, и скамьи – на это ушел целый бидон, валявшийся теперь в проходе.

Пройдя дальше, Т. заметил слуг из столовой, одетых в туники с серебряной вышивкой. А затем – саму княгиню Тараканову.

Она сидела в узком пространстве между скамьями, прислонясь спиной к стене; на ее лице застыла удивленная полуулыбка. Стрела-зубочистка попала ей в щеку. На полу перед ней блестели осколки блюда со щукой.

Рядом с Таракановой лежали Луций и четверо неизвестно откуда взявшихся монахов-чернецов, трупы которых смотрелись в таком окружении совсем странно – словно это были жертвы последнего антихристианского эдикта. Видимо, смерть настигла их всех почти одновременно. Один из монахов, упавший на скамью для гребцов, держал в руках странного вида рыболовную сеть с похожими на лезвия кристаллами хрусталя или кварца, привязанными к ячейкам.

С минуту Т. завороженно глядел на искры света в кристаллических гранях, а затем дверь трюма открылась, и на пол упал бледный луч карбидного фонаря.

– Граф Т… Боже мой, в каком виде. А знаете, вам идет этот наряд. Из вас вышел бы недурной гоплит.

Лицо стоящего у двери было скрыто полосой тени, но Т. узнал голос.

– А вы выглядите на редкость безобразно, Кнопф, – сказал он.

Действительно, Кнопф смотрелся не лучшим образом – его мокрый пиджак был покрыт пятнами жирно блестевшей грязи или тины.

– Это сделали вы? – спросил Т., указывая на трупы.

– Нет, – ответил Кнопф. – Не я, а стрелы духового ружья, смазанные экстрактом цегонии остролистой.

– Что это такое?

– Растение из амазонской сельвы, которое обладает весьма особенными свойствами. Ботаники называют ее «cegonia religiosa».

– А кто стрелял?

– Хотите узнать? – отозвался Кнопф. – Извольте.

Он сунул руку за пазуху и вынул оттуда нечто, сперва напомнившее Т. кожаный кошель. Но когда предмет попал в луч фонаря, стали видны седые волосы и презрительно сморщенные черные глазницы.

Это была высушенная человеческая голова на длинной пряди волос – даже не голова, потому что из нее вынули череп, а просто сушеное лицо. От него отходил длинный мундштук. Кнопф поднес его ко рту и дунул.

Раздался низкий вибрирующий звук, похожий на крик ночного зверя. Т. услышал шлепанье босых ног, и по лестнице в трюм скатилось пятеро крохотных существ, одетых в карнавальные фраки, разноцветные жилеты и цилиндры; все это было мокрым и грязным, в таких же пятнах тины, как на одежде Кнопфа. Обступив Кнопфа, они замерли на месте.

– Вы вовлекли в свои мерзости детей? – брезгливо спросил Т.

– Это не дети, а амазонские индейцы, безжалостные и опытные убийцы. Они не вырастают выше двух аршин. Младшему из них около сорока лет.

– Зачем тогда этот дурацкий маскарад?

– Единственный способ не привлекать внимания в пути, граф, это перевозить наших маленьких друзей под видом цирковых коротышек. Оно, конечно, хлопотно, но приносимая ими польза искупает все трудности. Они действуют совершенно бесшумно, а по своей убойной силе могут сравниться с пулеметной командой…

Пока Кнопф говорил, Т. поставил лампу на лавку и незаметно сбросил веревочный моток с копья на пол.

– Трудно представить себе что-нибудь бездарнее убийства беззащитных людей с помощью яда, – сказал он.

Кнопф хитро покрутил пальцем в воздухе.

– Не все так просто! Их убил не яд. Их убило безверие.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете ли вы, почему цегония остролистая называется также «религиозной»? В ней содержится не просто яд, а особый алкалоид с сильным избирательным действием. Он не действует на человека, безусловно и глубоко верующего.

– В кого? В Бога?

– В Провидение, Высшую Силу, Истину, Будду, Аллаха – неважно, как вы это назовете. Главное, чтобы вера была искренней. Когда-то такой яд использовали индейские колдуны для своих магических обрядов, а во времена конкисты про его свойства узнали, потому что он не действовал на некоторых католических миссионеров, хотя убивал обычных грабителей-конкистадоров…

Т. перевел взгляд на покрытый трупами пол. Под сермягой на груди ближайшего гребца тускло блестел медный крест.

– Так вот, – продолжал явно любующийся собой Кнопф, – перед экзекуцией всем этим несчастным, включая хозяйку, было предложено помолиться. Как видите, ни у кого не нашлось веры даже с горчичное зерно.

Т. поглядел на труп княгини Таракановой.

– Но зачем ваша амазонская сволочь убила эту бедную женщину, которая в жизни не обидела и мухи?

– Представьте заголовки петербургских газет, – сказал Кнопф. – «Пожар на яхте сумасбродной помещицы…» Или так – «Отлученный от церкви граф празднует огненную помолвку с княгиней-язычницей…» Экстравагантная смерть не вызовет ни у кого подозрений. Ни один коронер не заметит крошечных ранок на обгоревших трупах.

Т. медленно передвинул ногу и наступил на конец размотавшейся веревки, прижав его к полу.

– Ну а ваш античный шлем, – продолжал Кнопф, – послужит лишним доказательством давно ходящих слухов о вашем помешательстве, граф.

С этими словами он постучал себя пальцами по голове.

– Неплохо, Кнопф, – сказал Т. – Но в ваших рассуждениях есть одна слабость.

– Какая же?

– Вы обратили внимание на мой шлем. Но не обратили на копье.

Т. перекинул сариссу в свободную руку и показал ее Кнопфу. Тот растянул губы в улыбку.

– Ваше упрямство вызывает уважение – хотя, конечно, отнимает силы и время. Вот только как же ваш знаменитый принцип непротивления злу? Боюсь, что в этом зловонном трюме вам не удастся соблюсти его в полной мере…

– Забота о моих принципах очень трогательна, – ответил Т. – Но я следую им применительно к обстоятельствам.

– Ну что ж, – промурлыкал Кнопф, – давайте узнаем, есть ли в вас истинная вера… Вам, наверно, и самому ужасно интересно?

Он поднял ко рту свой жуткий мундштук и издал два сиплых гудка.

В руках индейцев-фрачников появились короткие духовые трубки. Они вскинули свое оружие к губам; в ту же секунду Т. присел на корточки, закрывшись щитом. Раздалось несколько звонких щелчков о металл, а вслед за этим Т. страшно прокричал:

– Поберегись!

И швырнул копье в ближайшего из индейцев.

Раздался глухой вой – скорее звериный, чем человеческий. Несчастный упал. Т. рванул на себя веревку, и окровавленное копье опять оказалось в его руке.

– Поберегись! – крикнул он снова.

Бросок, и второй карлик повалился на пол рядом с первым. Третий успел перезарядить свою духовую трубку и выстрелить, прежде чем его сразило копье. Острый шип воткнулся Т. в плечо.

В ту же секунду он почувствовал во рту металлический вкус; в голове загудело, а перед глазами заплясали разноцветные пятна.

«Ариэль, – вспомнил он, – Ариэль…»

Пелена перед глазами сразу исчезла, и головокружение кончилось так же внезапно, как началось.

В Т. попало еще два отравленных шипа – один в ногу, другой в кисть руки. Но яд больше не оказывал действия, и вскоре последний фрачник упал на пол, обливаясь темной кровью.

– Поберегись… – хрипло выдохнул Т.

– В этот раз ваше напутствие несколько опоздало, – меланхолично заметил Кнопф. – Впрочем, бедняга все равно не понимал по-русски… Вы не устаете меня удивлять, граф. Причем удивлять неприятно.

Вынув из кармана револьвер, он попятился к лестнице. Закрываясь щитом, Т. шагнул за ним следом. Грохнул выстрел; пуля под острым углом ударила в щит и отрикошетила в потолок.

Кнопф вновь поднял револьвер, тщательно прицелился и выстрелил. Керосиновая лампа, стоявшая на лавке, подскочила и, лопнув, упала на пол. По доскам поползли желто-голубые огненные змеи. На лице Кнопфа появилась ухмылка.

– Что ж, – сказал он. – Кому суждено сгореть, тот не умрет от яда…

Он навел револьвер на Т., и тот вновь выставил перед собой щит. Но Кнопф не стрелял – он просто держал Т. на мушке, дожидаясь, пока пламя расползется по трюму.

Запахло паленым мясом. Т. чувствовал, что жар подступает со всех сторон; щит в его руке стал нагреваться.

– Прощайте, граф, – сказал Кнопф. – Счастливой дороги в Аид.

С этими словами он захлопнул за собой украшенную Аполлоном дверь.

Т. огляделся. Пустой весельный люк, через который он попал на корабль, теперь был отрезан непроходимой стеной огня. Бросив щит, Т. подскочил к ближайшему веслу, яростным усилием вырвал его из уключины и вытолкнул за борт. Затем он сорвал уже тлеющий халат, протиснулся сквозь узкий лаз, упал в холодную воду, нырнул и поплыл прочь от обреченного судна.

Отплыв, насколько хватило дыхания, он вынырнул и оглянулся. Баржа горела; Т. увидел привязанную к ее корме лодку, куда перебирались подручные Кнопфа. Сам Кнопф был уже в лодке.

– Вон он! – крикнул один из преследователей. – Глядите, вон он плывет!

Т. сделал глубокий вдох и нырнул за миг до того, как по воде защелкали пули.

V

Выбравшись на берег, Т. пошел вниз по реке, прячась в прибрежных зарослях. Зарево пожара осталось позади; вокруг сомкнулась холодная тьма, и вскоре Т. стало казаться, что он не человек, а заблудившийся зверь, крадущийся сквозь ночь – доказательством были его нагота и одиночество.

«Впрочем, – подумал он, – фальшивое чувство. Крадущийся зверь не ощущает себя крадущимся зверем. Хищнику не нужны метафоры – все это слишком человеческое…»

Примерно через час он увидел вдали огни костров, потом услышал звуки гитары, а затем до него долетел сводящий с ума аромат печеных яблок. Это, видимо, и был тот табор, о котором говорила покойная княгиня.

Самая веселая компания расположилась вокруг большого костра у кромки воды. Они пели «Шел мэ вэрсты». Т. любил эту песню.

Чтобы не смутить цыган внезапностью своего появления, он издали запел им в лад. На его голос обернулось несколько человек – но никто не проявил беспокойства, когда в освещенном пространстве перед костром появился голый мускулистый бородач.

Сохраняя дистанцию, Т. присел у огня и с наслаждением стал впитывать тепло – за время прогулки по берегу он изрядно продрог. Вскоре к нему подошла цыганская девушка, одетая в ворох пестрых платков и тряпок, и протянула глиняную тарелку с двумя печеными яблоками. Т. благодарно принял предложенное, и девушка, покосившись на его золотой талисман, присела рядом.

– Куда путь держишь, офицер? – спросила она хриплым разбойничьим голосом.

«Видимо, – подумал Т., – офицер для нее всякий мужчина, который не цыган. Какая простая вселенная, даже завидно…»

– В Оптину Пустынь, – ответил он.

– А что это такое?

– Так я сам, милая, хотел у вас разузнать.

Цыганка смерила его взглядом.

– Ну погоди, сейчас разузнаешь.

Встав, она ушла в темноту.

Когда Т. доел последнее яблоко, к нему приблизились двое – седой старик, похожий на зажиточного мужика (его принадлежность к цыганскому сословию выдавала только серьга в ухе), и бритый наголо гигант в зеленых шароварах. Торс гиганта покрывали лубочные татуировки, выполненные крайне неискусно и криво, а нос был уродливо расплющен.

«Это впечатляет, – подумал Т. – До чего, однако, точный психологический расчет: сразу понимаешь, что такому ничего не стоит убить человека. Ясно по тому, как пошло он себя изуродовал. Ведь из презрения к собственной жизни всегда следует презрение к чужой…»

– Ты спрашивал про Оптину Пустынь? – спросил старик.

– Я, – подтвердил Т.

Старик с гигантом обменялись многозначительным взглядом.

– Думаю, это тот, кого мы ждем, – сказал гигант. – Если полковник правду говорил, куплю новые сапоги.

– Не лютуй, Лойко, – вздохнул старик.

Он повернулся к Т. и показал ему дешевые песочные часы – вроде тех, что встречаются в гимназических кабинетах естествознания.

– Тебе придется доказать, что ты заслуживаешь ответа на свой вопрос, борода.

– Каким образом?

– Ты должен бороться с Лойко и выстоять против него хотя бы две минуты. Останешься живым – узнаешь все, что хочешь.

– Господа, – сказал Т., – здесь какое-то недоразумение. Вы даже не спросили, кто я такой.

– Тебя не спросили, кто ты такой, – отозвался старик, – потому что это не в нашем обычае. Мы цыгане. Но каждый, кто заговорит о том, о чем заговорил ты, должен бороться с Лойко. А если ты тот, кого мы ждем, ты просто обязан бороться.

Перевернув часы, он поставил их на землю и объявил:

– Время!

– Постойте, – сказал Т., – а кого, собственно, вы ждете?

Гигант, уже протянувший к Т. руки, замер.

– К нашему барону приезжал жандармский полковник, – ответил старик. – Он сказал, что сегодня из реки может выйти голый человек с черной бородой, за которого объявлена награда – за живого или мертвого. Нам не нужна награда за живого, потому что мы цыгане и это будет для нас позором. Но нет позора в том, чтобы получить награду за мертвого – это как продать лошадиную шкуру. Поэтому борись с Лойко, и пусть Бог поможет тебе выстоять.

– А какой смысл вы вкладываете в понятие «выстоять»?

– За то время, пока в часах сыплется песок, ты ни разу не должен коснуться спиной земли. Это не так долго – меньше двух минут. Тогда мы поверим, что ты тот, за кого себя выдаешь.

– Но я ни за кого себя не выдаю, – заметил Т.

Старик с гигантом переглянулись.

– Это правда, – сказал старик. – Тогда ты должен доказать, что ты тот, за кого мы тебя принимаем.

– А за кого вы меня принимаете?

– За того, кого ждет наш барон, – ответил гигант Лойко. – Тебе уже объяснили. Жандармский полковник предупредил барона, что может прийти голый человек с бородой.

Т. почесал в затылке, словно пытаясь понять слишком мудреную для него мысль.

– Но для чего мне доказывать, что я голый человек с бородой, если это и так видно?

Цыгане у костра давно затихли и теперь напряженно вслушивались в разговор. На лице гиганта отразилось раздумье. Старик тоже надолго задумался, поглаживая пальцами тяжелый серебряный полумесяц в растянутой мочке уха. Наконец он сказал:

– Голый человек с бородой может быть тот и не тот. Голых людей с бородой много, а награду дают только за одного.

– Да, – согласился Лойко.

– И я уже не уверен, – продолжал старик, – что ты тот голый человек с бородой, про которого говорил полковник. Для того человека ты слишком много болтаешь. Но тебе все равно придется пройти испытание.

– И что будет, если я его пройду? – спросил Т.

– Мы отведем тебя к барону.

– Хорошо, – ответил Т. – Извольте, я готов. Только скажите, какие приемы мне разрешается применять?

Лойко презрительно засмеялся.

– Любые, какие знаешь.

– То есть совсем-совсем любые?

Лойко кивнул.

– Все это слышали? – спросил Т., обращаясь к сидящим у костра.

– Да, – подтвердил Лойко, пригибаясь к земле и вытягивая перед собой похожие на два полена руки. – Все слышали. Не бойся сделать мне больно…

Он сделал шаг к Т.

– Но тогда, – сказал Т., – я уже прошел ваше испытание.

– Почему? – спросил старик.

Т. указал на поблескивающую в траве колбу.

– Весь песок в часах пересыпался вниз. Извольте свериться. И я ни разу не коснулся спиной земли. Такие уж у меня приемы, господа.

Вокруг костра поднялся шум – цыгане заспорили. Кто-то смеялся, кто-то разочарованно плевал в огонь. Но, судя по всему, серьезных возражений ни у кого не нашлось.

– Какие странные приемы, – сказал старик. – И что это за борьба?

– Она называется «незнас», или «непротивление злу насилием», – ответил Т.

– Ты схитрил, как баба, – презрительно бросил Лойко.

– Еще скажите, сударь, что я веду себя как цыган, – усмехнулся Т.

– Мы еще встретимся с тобой, борода, запомни.

Т. пристально поглядел гиганту в глаза.

– Вам не следует к этому стремиться.

– Почему?

– Встреча закончится не так, как вы предполагаете.

Цыган Лойко ничего не сказал, только недобро ухмыльнулся. Т. повернулся к старику.

– Вы обещали отвести меня к барону, если я пройду испытание? Так ведите…

Цыганский барон оказался приземистым полным человеком, похожим на отставного гусара – он был одет в малиновый доломан со споротыми шнурами. На его морщинистом лице кустились пушистые длинные усы, которые вполне пошли бы полицмейстеру или железнодорожному служащему.

Барон в одиночестве сидел на раскладном стуле у самого дальнего костра; рядом стоял второй такой же стул. Изредка к огню приближалась худая маленькая женщина, чтобы подбросить в него веток, и сразу уходила прочь.

Цыган, сопровождавший Т., подошел к барону, склонился к его уху и долго что-то говорил. Барон несколько раз усмехнулся, глядя на Т., а потом жестом пригласил его сесть рядом.

– Итак, – начал он, когда провожатый удалился, – вы победили Лойко. Кто вы?

– Меня называют граф Т.

– Здравствуйте, граф.

– Здравствуйте, барон, – сказал Т. с еле уловимой иронией. – Зачем нужно было это идиотское испытание?

– Мы стараемся, чтобы из жизни не уходил дух благородного соперничества, – ответил барон чуть виновато. – Иначе мы быстро выродимся в шайку воров.

– Вы знаете, кто я, – сказал Т. – А как ваше славное имя?

– Зачем я стану обременять вашу память, – сказал барон. – Мое имя вам уж точно ни к чему. Пусть я буду просто цыганским бароном. Итак, у вас, кажется, был ко мне вопрос?

– Да, – сказал Т. – Что такое Оптина Пустынь и где она находится?

Барон выпучил глаза в недоумении.

– Как? – переспросил он.

– Оптина Пустынь, – отчетливо повторил Т. – Мне сказали, это что-то цыганское.

Барон надолго задумался.

– Не знаю, – сказал он. – Кажется, я раз или два слышал похожее словосочетание, когда учился в Петербургском университете. Это что-то литературное или мистическое. Но я могу и ошибаться. Однако совершенно точно, что к цыганскому укладу и обычаю это не имеет никакого отношения.

– Позвольте, – сказал Т., – но ваши люди только что говорили: всякий, кто спросит об этом, должен бороться с Лойко.

– Они по любому поводу так говорят, – махнул рукой барон. – Скучают, кровь играет. Вчера, верите ли, проезжал мимо жандармский полковник – один, верхом на лошади. Направлялся из сестриного имения в город Ковров, который тут неподалеку. Спросил у этих разгильдяев дорогу, так они и его заставили бороться… Он, кстати, успел рассказать, что похожего на вас человека ищут в округе.

– Мне уже говорили, – ответил Т. – Выходит, вы ничем не можете помочь?

– Отчего, – сказал барон, – могу. Ваша победа в поединке накладывает на меня определенные обязательства, поэтому мы обратимся к оракулу нашего табора. Делать это следует только в исключительных случаях, но сегодня у меня тоже есть к нему вопрос.

– Думаете, оракул знает что-то такое, чего не знаете вы?

Барон засмеялся.

– Понимаю ваш скептицизм, граф. И все-таки попробовать стоит. Вы ведь рисковали ради этого жизнью.

Он хлопнул в ладоши, и к нему приблизилась следившая за костром женщина. Барон что-то тихо приказал, и она исчезла в темноте. Через минуту она вернулась, положила к ногам барона вместительный футляр, обтянутый темной тканью, отвесила поклон и снова растворилась во мраке.

Барон вынул из сапога маленький нож. Придвинув к себе футляр, он вспорол пыльную ткань и раскрыл его. Внутри лежала деревянная кукла. Вместо ног у нее была заостренная на конце палка, черная от земли. Цыган воткнул ее в землю (отчего кукла в бессильном возмущении взмахнула руками), а затем вынул из того же футляра курительную трубку с маленькой металлической чашкой и длинным деревянным чубуком. Достав из привязанного к трубке мешочка кусочек какого-то прозрачного вещества, похожего на янтарь или канифоль, он вложил его в чашечку.

– Вы хотите… – начал было Т., но цыган перебил его:

– Не бойтесь, вас не отравят. Мне надо понять, что делать по поводу вчерашнего жандарма, поэтому у вас будет собственный лорд-пробователь… Вернее, барон-пробователь.

Вынув из костра горящую ветку, он поднес ее к металлической чашечке, затянулся и повелительным жестом протянул трубку Т. Тот осторожно взял ее в руки и, стараясь не вдыхать чересчур много, потянул в себя густой терпкий дым. У него сразу же закружилась голова, и он вернул трубку барону.

– Ну как? – спросил барон. – О чем вы теперь думаете?

Т. открыл рот для ответа, и вдруг понял, что ответа нет.

Все мысли, только что заполнявшие его ум, разлетелись и исчезли – остался только треск сучьев в костре, запах дыма и чуть холодящий спину ветер. И еще мелькнуло головокружительное ощущение: словно под ногой подломилась перекладина лестницы, и тело стало невесомым.

Поборов испуг усилием воли, Т. исподлобья поглядел на барона. Тот, видимо, понимал, что происходит – улыбнувшись, он затянулся еще раз, затем положил трубку назад в футляр, указал на куклу, встал и неторопливо пошел прочь от костра. Оставшийся в одиночестве Т. уставился на деревянного истукана.

Это было подобие деревянного Пьеро: кукла печального образа с яйцеобразной головой, поднятыми над переносьем бровями (что придавало ей комически грустный вид) и прямоугольным подвижным ртом. Ее овальное тело покрывал черный лак; на груди были нарисованы три больших белых помпона, а длинные суставчатые руки кончались шариками, похожими на сжатые кулаки. С этих шарообразных кулаков и подвижной челюсти свисали коротко обрезанные нити. Т. разглядел выступающие из дерева крохотные металлические кольца, к которым они были привязаны: кукла, по-видимому, когда-то служила для представлений в балагане.

Вдруг одна из рук куклы пришла в движение – хотя Т. отчетливо видел, что за обрезки нитей никто не тянул. Поднявшись до уровня головы, рука приветственно помахала, затем прямоугольный рот поехал вниз, и кукла сказала:

– Коман сава, граф?

Она говорила тем же голосом, что и тень на корабле княгини Таракановой.

– Сава, – ответил Т.

– Извините за этот вид, – сказала кукла. – Но если бы я выбрал в качестве медиума кого-нибудь из цыган, у вас наверняка остались бы сомнения в достоверности происходящего. Сейчас их не будет.

– Кто вы такой? – спросил Т.

Деревянный рот куклы издал несколько сухих звуков, похожих на что-то среднее между смехом и стуком.

– Я уже представился в прошлый раз. Я ваш создатель. Мое имя Ариэль. Как и положено создателю, в настоящий момент я творю вас и мир. Я имею в виду, ваш мир.

– Это я помню, – сказал Т. – Но кто вы по своей природе? Вы Бог?

– Лучше считайте меня ангелом, – сказала кукла. – Мне будет приятно.

– Вы падший ангел? Князь мира сего?

Кукла зашлась деревянным смехом.

– Вам не кажется, граф, что слово «падший» применительно к князю мира отдает просто небывалым лицемерием? Люди наперебой соревнуются, чтобы получить у него какую-нибудь работенку, и отчего-то называют его при этом «падший»…

Т. улыбнулся.

– Так учит церковь, – сказал он.

– Да-да, церковь, – повторила кукла. – Считается, церковь противостоит князю мира. Ну не чушь ли? Вот подумайте сами, если бы у обычного околоточного надзирателя в самом что ни на есть жидоедском околотке какой-нибудь бедный еврей открыл корчму, где на вывеске было бы написано «противостою околоточному надзирателю», долго бы он так противостоял?

– Думаю, нет.

– И я тоже так думаю. А если бы такое заведение исправно работало из года в год и приносило хорошую прибыль, это, видимо, означало бы, что тут с околоточным очень даже совместный проект.

– Извините, – сказал Т., – но ведь есть разница между околоточным и князем мира сего.

– Я тоже так думаю, – согласилась кукла. – Князь мира не в пример могущественнее и умнее. И если он позволяет в своем околотке заведения, которые официально и торжественно противостоят околоточному, то это, надо думать, не без особого резону…

– Что вы хотите этим сказать?

– Пока ничего, граф, – хмыкнула кукла. – Так, делюсь наблюдениями. – Просто мне не нравится выражение «падший ангел». Если хотите, считайте меня пикирующим ангелом.

– Что значит – «пикирующий»? Вы с кем-то пикируетесь? Говорите язвительности?

– Нет. Пикирующие ангелы – это такие, которые еще надеются выйти из падения. Не совсем падшие, но вплотную приблизившиеся к порогу, хе-хе…

– Церковь ничего о вас не говорит.

– Мы тоже ничего о ней не говорим, – ответила кукла, – наша позиция по этому вопросу пока неясна. Но по мере вашего приближения к Оптиной Пустыни все решится. Если все пройдет как задумано, вас ожидает трогательное возвращение в церковное лоно. Однако не будем предвосхищать события…

– Вы громоздите одну загадку на другую, – сказал Т. – Ответьте мне ясно и без уверток – кто вы такой на самом деле?

Нарисованные глаза куклы моргнули и холодно уставились на Т.

– А кто такой вы? Что вы знаете про самого себя?

Т. пожал плечами.

– Теперь мало. Меня контузило пулей. Но хоть я и потерял память – временно, надеюсь, – я все же остаюсь самим собой.

– Вспомните что-нибудь конкретное о себе самом. Что угодно.

– Например… Например… – Т. нахмурился, а потом нервно засмеялся. – Я думаю, так любого можно поставить в тупик. Велите человеку вспомнить о себе что угодно, и он растеряется.

– Но вы не помните вообще ничего, не так ли?

– Почему, кое-что приходит на ум. Вот Ясная Поляна, например. Беседки, борозда от плуга… Фру-Фру… Так лошадь зовут…

Т. показалось, что кукла растянула рот в деревянной улыбке – хотя устройство ее рта этого не позволяло.

– Ну это уже я за вас начинаю придумывать. Трудно удержаться.

– Послушайте, Ариэль, – сказал Т., – вы, как я понимаю, можете показаться в любом виде, в каком пожелаете. Почему вы решили стать куклой?

– Это намек.

– На что?

– Вы постоянно спрашиваете, кто такой я. Но ни разу не спросили, кто такой вы. Приходится стать для вас зеркалом.

– Вы хотите сказать… – Т. почувствовал неприятный холодок под ложечкой, – что я кукла? Ваша марионетка, игрушка? Которая кажется живой только тогда, когда кукловод дергает ниточки?

Кукла противно захихикала.

– Почти попали. Но ниточки, как вы видите, обрезаны, и марионетка действует как бы сама. Задумайтесь, чем она занята? Дерется, стреляет, ведет беседы со встречными, убегает от какого-то Кнопфа. Но ничего толком не знает ни про себя, ни про этого Кнопфа. Каждую секунду она ведет себя так, словно движется к хорошо известной цели, но стоит ей задуматься об этой цели, и она с ужасом понимает – цель неясна…

– Почему бы вам не перестать морочить мне голову? – спросил Т., сжимая кулаки. – Покажитесь в своем настоящем виде. Можете вы?

– Могу, – сказала кукла после недолгого размышления. – Но вы будете разочарованы.

– Прошу вас, сделайте это.

– Сегодня уже нет времени.

– Тогда в следующий раз. Обещайте.

– Ну что ж, – вздохнула кукла и поглядела куда-то в сторону. – Пожалуй, и покажусь. А сейчас вам следует отдохнуть, граф. Завтрашний день вы почти полностью проведете в седле. Набирайтесь сил и не мучьте себя раздумьями – скоро вы все узнаете и так. Спокойной ночи.

Т. не успел ничего сказать в ответ – руки куклы, только что занятые мелкой жестикуляцией, вдруг бессильно повисли; прямоугольник рта отвалился вниз. Теперь перед Т. чернел просто мертвый кусок дерева с нарисованными пятнами глаз. Т. смотрел на него до тех пор, пока из темноты не появился цыганский барон.

В его руках были два свернутых одеяла.

– Устраивайтесь на ночлег, – сказал он. – Утром вы получите вещи, которые велел передать вам оракул.

– Какие вещи?

– Форму жандармского полковника, – ответил барон. – Его оружие, кошелек с деньгами и коня. И какой это конь… Мне придется сделать над собой усилие, чтобы не перерезать вам горло ночью.

– А откуда у вас форма жандарма? И его лошадь?

– Та Лойко заборол. Не волнуйтесь, граф, все произошло по-честному. Жмура мы по реке пустили, а барахло я хотел приберечь, но уж больно оно горячее, как бы весь табор не запалило. Да и не нужны свободным людям сапоги со шпорами. А вам могут пригодиться. Езжайте, а дальше что-нибудь подвернется. Может статься, и найдете свою Пустынь…

VI

Конь, белый иноходец, действительно оказался превосходным – только чересчур горячим. Сначала он попытался сбросить Т. на землю, но, почуяв опытную руку, подчинился человеческой воле.

«Интересно, – думал Т., несясь по пустому утреннему тракту мимо серых изб и придорожных лавок, – как лошадь чувствует разницу между умелым наездником и новичком? На что это для нее похоже? На ношу, которая бывает удобной или нет? Впрочем, поклажа тем удобнее, чем она легче… А если вес одинаков? Наверное, лошадь воспринимает разницу просто как смену собственных настроений. В одном случае она испытывает нервозность, в другом чувствует себя уверенно и спокойно. И, конечно, не догадывается, почему – это просто случается, и все…»

Странно, но мысли о ночном разговоре не тревожили Т. Он вспомнил об Ариэле только раз, вскоре после полудня: белые ивы, стоявшие вдоль дороги, напомнили ему процессию великанов, которые неспешно брели из одной вечности в другую, помахивая множеством тонких серебристых рук, похожих на руки вчерашней куклы. Великаны были древними, добродушными и слепыми; их мелкие многозначительные жесты были адресованы неведомым существам, которые понимали когда-то этот язык, но уже давно вымерли. А слепые деревья не знали про случившееся и жестикулировали так же старательно, как много миллионов лет назад.

Обещание Ариэля сбылось – Т. действительно провел весь день в седле. Когда солнце склонилось к западу, он остановился у маленькой железнодорожной станции, чтобы перевести дух и поесть в станционном буфете.

Половой, верткий малый с карандашиком, торчащим из кармана засаленного передника, внимательно оглядел молодого жандармского полковника, а затем, даже не скрываясь, сверился с какой-то сложенной бумажкой.

«Вероятно, – подумал Т., – там описание примет. Не следует спрашивать здесь про Оптину Пустынь – могут наврать или отправить прямиком в западню…»

Пообедав, он подозвал полового.

– У вас есть телеграфный аппарат?

– Есть, – сказал половой. – Желаете дать телеграмму?

– Нет, – презрительно бросил Т. – Просто пытаюсь сообразить, сколько у меня времени, любезный.

Половой осклабился, словно не поняв барской шутки, но по его покрасневшим ушам Т. понял, что попал в точку. Бросив на стол рубль, он вышел во двор, вскочил на коня и, не оглядываясь, помчался вперед.

Вскоре дорога вывела в богатое село со свежевыкрашенной белой церковью. У церковной ограды сидел печальный одноногий солдат в полинявшем сером мундире.

– Не знаешь, где тут Оптина Пустынь? – спросил Т., нагибаясь к нему с лошади.

– Это про которую мужики бають? – переспросил солдат. – Которое недавно устроили заведение?

Т. решил, что служивый выжил из ума.

– Как это «недавно устроили заведение»?

– А значить, по-любому все прямо, ваше благородие, – сказал солдат и махнул рукой, – далеко еще буде. Дорог тут только две, и обе в одну сторону. Хучь по первой поезжайте, хучь по второй. А хочешь покороче, тогда через лес. Там развилка, так можете взять любую сторону. После леса еще пять верст по большой дороге, и будет город Ковров, там обе дороги сходятся. А уж за ним и твоя пустынь, и все что хошь.

– Благодарю, – ответил Т.

Он решил поговорить еще с кем-нибудь на выезде из села – но не успел.

Преследователи ждали за ветхим двухэтажным домом с обвалившейся трубой, прячась среди яблонь запущенного сада. Они выехали на дорогу и помчались следом, как только Т. миновал их укрытие. Густые усищи скакавшего впереди Кнопфа заворачивались вверх, словно клыки атакующего вепря.

«Как он только успел? – думал Т., погоняя коня. – Наверно, проехал ночью несколько станций на курьерском. Им ведь известно, куда я направляюсь и зачем… Хотя нет. Как это может быть им известно, если это неизвестно мне самому? Кнопф ведь не знает, где эта Оптина Пустынь. Или он врал? И почему они не стреляют? Впрочем, понятно. Не могут же эти штатские штафирки стрелять в жандармского полковника у всего села на виду. Так их за нигилистов примут».

Догадка была верной. Как только последние дома скрылись из виду и дорога нырнула в лес, сзади захлопали выстрелы. Одна из пуль сбила с дуба впереди ветку. Т. пригнулся к шее коня, пустил его еще быстрее и стал постепенно отрываться от преследователей.

Чем дальше в лес уходила дорога, тем выше становились деревья по ее краям. Вдруг Т. увидел, что путь впереди разделяется надвое, как бы разбиваясь о невысокий пригорок, покрытый кустами. За пригорком был овраг, узкий и глубокий, совершенно скрытый зарослями лозы – Т. еле успел осадить лошадь на самом его краю. Решение созрело у него мгновенно – отъехав назад, он жестоко пришпорил коня и с разгону перескочил зеленую стену.

Для менее опытного наездника это могло бы закончиться падением вниз и смертью, но Т. приземлился между деревьями на другом краю оврага. У него хватило времени только на то, чтобы развернуть коня – преследователи уже выезжали к развилке.

Когда Кнопф и его спутники появились из-за деревьев, Т. подумал, что они похожи на компанию путешествующих коммивояжеров, одетых с щеголеватой безвкусицей и вооруженных на всякий случай отменными револьверами. Их было хорошо видно сквозь просветы в листве: они остановились и некоторое время озадаченно смотрели на дорогу, раздваивающуюся перед заросшим лозинами пригорком.

Кнопф поднял ладонь в желтой перчатке, призывая к тишине. И в этот самый момент лошадь Т. заржала.

– За ним, живо! – заревел Кнопф. – Он прямо впереди!

Всадники лихо рванули вперед, заставляя лошадей прыгать через кусты – и веселое кавалерийское гиканье сразу же сменилось криками ужаса и боли. Кнопф, въехавший на пригорок последним, успел удержать лошадь и подъехал к оврагу осторожно и медленно.

На дне оврага бились кони и люди. Один из упавших пытался выбраться из-под лошади, другой полз вверх по склону, волоча нелепо вывернутую ногу. Третий, оглушенный падением, сидел на земле, медленно водя головой из стороны в сторону. Четвертый был мертв.

Кнопф поднял глаза. В просвете между деревьями с другой стороны оврага появился всадник – чернобородый жандармский офицер. Он сдерживал коня, бившего копытом в землю. Кнопф потянулся за оружием, но тут же увидел в руке Т. направленный на себя револьвер.

– Неужели вы думаете об убийстве, – презрительно молвил Т., – когда рядом страдают ваши товарищи? Ведь им нужна помощь…

– Не читайте мне нотаций, граф, – проговорил Кнопф. – Если кто и виновен в мучениях этих людей, так это вы.

– Вы лжете, – ответил Т. – Я не прикоснулся к ним и пальцем.

Кнопф презрительно захохотал.

– Вот именно! Вы хуже убийцы – убийца хотя бы берет на себя ответственность за совершаемое. А вы… Вы трусите убивать сами и принуждаете свою жертву умереть как бы по собственной воле. Ваши руки по локоть в крови, но вы считаете их чистыми, потому что на них перчатки.

Т. пожал плечами.

– Не говорите ерунды, Кнопф. Я никого не принуждал прыгать в этот овраг. Больше того, я был бы счастлив, если бы эти господа выбрали себе какую-нибудь другую забаву вместо того, чтобы гнать меня, словно зайца, паля мне в спину. Почему вы меня преследуете?

– Ваше лицемерие просто безгранично. Как будто вы этого не знаете.

– Но я действительно этого не знаю.

– Может быть, вы станете отрицать, что пытаетесь пробраться в Оптину Пустынь?

– Не стану, – ответил Т., – хотя…

Он собирался уже сказать «хотя впервые услышал об этом от вас в поезде» – но сразу понял, каким сарказмом взорвется Кнопф.

– Что «хотя»? – спросил Кнопф.

– Ничего. Это, по-моему, еще не повод, чтобы отправлять за человеком банду убийц и называть его лицемером, если он пытается остаться в живых…

Т. глянул вниз и резко поднял свою лошадь на дыбы. В тот же миг в овраге хлопнули два выстрела. Обе пули впились лошади в живот. Т. плавно соскользнул с ее спины на землю, и жалобно заржавшее животное обрушилось прямо на стрелка, который успел подняться к самому краю оврага. Два тела – человеческое и лошадиное – скатились вниз; стрелок, придавленный тяжелой тушей, издал короткий утробный стон и замер.

Оказавшись на земле, Т. удержался на ногах и немедленно взял Кнопфа на прицел.

– Вы и ваши подручные омерзительны, сударь, – сказал он сыщику. – Берегитесь, не испытывайте мои принципы на прочность. В один прекрасный день я могу свернуть вам шею.

– Полагаю, – ответил Кнопф ядовито, – я узнаю о приближении конца по сострадательному крику «поберегись!».

Т. ничего не сказал в ответ – держа Кнопфа на мушке, он попятился от края оврага. Когда силуэт сыщика скрылся за листьями, он развернулся и пошел в глубину леса.

Как всегда после избегнутой опасности, все его чувства обострились. Теперь они жадно впитывали звуки и краски мира: щелканье вездесущих соловьев, молитвенный плач кукушки, невыразимые цвета летнего вечера. Пахло вечерней свежестью и далеким дымом. Постепенно в душу снизошли покой и почти молитвенное умиление.

«Каким бы ни был создатель, – думал Т., – ему следует покориться… Не стоит в гордыне считать себя умнее мириадов прошедших по земле людей. Но как обратиться к нему? Да как угодно. Например, так: Ариэль, светлый ангел, создающий меня и мир… Хочется верить, что светлый… Покажи мне дорогу и дай знак! Если я иду к тебе – значит, это не я хочу тебя увидеть, а ты сам во мне желаешь, чтобы я нашел тебя. И поэтому ты обязательно выйдешь мне навстречу…»

Но даже если эти мысли и были похожи на молитву, она оставалась без ответа.

Чем дальше в чащу уходил Т., тем темнее и гуще становился лес. Все холодней и отрешенней куковала далекая кукушка, все мрачнее мерещились соловьи-разбойники в переплетениях покрытых мхом ветвей. Тяжкая сырость сгущалась в воздухе, и вскоре настроение Т. переменилось.

«Да, Ариэль может быть моим творцом, – думал он, пробираясь через густую поросль орешника. – Но отчего я думаю, что мой творец благ? Подумаешь, создатель… Великое дело… Любой пьяный солдат способен стать создателем новой жизни. Быть может, я просто результат неумелого опыта? Несчастная случайность? Или, наоборот, я сотворен для того, чтобы испытать безмерное страдание и угаснуть?»

Неподалеку закричала хриплая старая птица. Ее крик был одновременно жутким и смешным – словно лай простуженной болонки, которая четверть века назад потерялась в лесу, но ничего не забыла и ничему не научилась. Т. усмехнулся.

«Вот такой песней, – подумал он, – быть может, и надо славить господа этих мест…»

Стало темнеть. Теперь на Т. со всех сторон брела синяя стена сумрака, в которой чернели разлапистые силуэты деревьев. Т. поднял руки ко рту и закричал:

– Ариэль! Довольно терзать меня! Я хочу тебя видеть! Ты обещал показаться таким, каков ты на самом деле!

И вдруг в лесу поднялся ветер. Он быстро достиг такой силы, что с деревьев полетели листья и сухие ветки. Несколько поднятых в воздух прутьев больно хлестнули Т., и он закрыл лицо руками. Ветер дул все яростнее – он на тысячу голосов выл и стонал вокруг, будто заклиная одинокого путника на всех забытых языках не искать страшной тайны, к которой он так неосторожно приблизился. Т. пришлось схватиться за старую осину, чтобы удержаться на ногах. Тогда ветер стих – так же внезапно, как начался.

Т. отпустил ствол. Вокруг было уже совсем черно – стемнело неправдоподобно быстро, как бывает перед грозой. Но теперь не оставалось сомнений, что он услышан.

Далеко между деревьями мигнул огонек странного бело-голубоватого цвета. Как только Т. увидел его, огонек погас, а потом вспыхнул опять и разгорелся так ярко, что на земле стали видны тени от деревьев.

Опасаясь, что огонек исчезнет так же неожиданно, как появился, Т. заспешил вперед.

Источником света оказался висевший на ветке фонарь кубической формы с круглым стеклом, за которым ослепительно сияла короткая полоса белого огня – это было не керосиновое или карбидное пламя, и даже не электрическая дуга, а какая-то другая, незнакомая энергия или субстанция. Фонарь горел так ярко, что все находившееся позади него сливалось в сплошную черноту.

Выйдя из конуса света, Т. остановился, чтобы дать глазам отдохнуть. Когда они вновь привыкли к полутьме, он увидел шатер из светлой ткани. Перед ним развевался флаг – широкое белое полотнище с буквами «А-Ь» билось в воздухе, несмотря на полное отсутствие ветра. Это было столь явное и настолько бессмысленное чудо, что Т. непроизвольно нахмурился.

Не решаясь войти в шатер, он остановился у входа. Тогда внутри загорелся свет.

– Заходите, граф, – раздался знакомый голос. – Я давненько вас жду.

VII

Внутри шатер выглядел странно.

Пожалуй, он напоминал жилье кочевника – только не настоящее, а сымитированное театральным декоратором, воображение которого рисовало роскошные, но смутные и бедные деталями картины. Здесь были ковры, опять ковры, снова коврики, пестро расшитые пуфики и подушки причудливых очертаний, и еще зачем-то поблескивал косой насечкой огромный золоченый кальян. На полу в центре шатра стоял большой круглый поднос с фруктами и напитками, а сверху свисала лампа, излучавшая такой же ярко-мертвенный свет, как и ослепивший Т. фонарь.

У подноса полулежал мужчина в халате синего цвета и синей шелковой маске, закрывавшей большую часть лица. На лбу маски были вышиты те же буквы, что на знамени – «А-Ь».

– Садитесь, – сказал Ариэль, кивая на подушки. – Если не хотите сидеть на полу, я с удовольствием создам для вас стул или кресло.

– Я вполне обойдусь, – сказал Т. и опустился на подушку напротив хозяина.

Кое-как скрестив перед собой ноги в пыльных жандармских сапогах (и порвав при этом шпорой один из ковриков), он минуту или две разглядывал своего визави. Ариэль молча смотрел на Т. – тоже, кажется, с любопытством.

– А теперь снимите маску, – сказал Т.

Он не ожидал, что Ариэль выполнит его просьбу. Но тот послушно поднял руку и сдернул маску с лица.

Т. увидел перед собой мужчину средних лет, с щеткой усов и ореолом жидких волос над лысеющим черепом. У него было мясистое округлое лицо, на котором застыло выражение несколько напряженного ожидания – словно он только что перестал икать и теперь ждал, не возникнет ли икота снова. В общем, это была самая обычная физиономия, какие забываются через секунду после того, как исчезают из поля зрения.

Зато одет Ариэль был весьма оригинально, чтобы не сказать карикатурно. Под распахнутым халатом виднелось подобие теплого исподнего белья из странного переливающегося материала желто-коричневого цвета, с пришитой вместо лампаса георгиевской лентой по бокам штанов и нашивкой в виде черной лилии в центре груди.

В этом наряде, возможно, присутствовало нечто неуловимо-кавалеристское, но не было ничего ангельского или демонического: Т. пришло в голову, что возлежащий в шатре Ариэль напоминает вышедшего в отставку штабс-капитана, решившего, сообразуясь со скромными средствами, устроить у себя в Рязанской губернии персидский сераль по картинкам из столичных журналов.

– Я просил вас появиться передо мной в своем подлинном обличье, – сказал Т. – Означает ли ваш… хмм… вид, что вы исполнили мою просьбу?

Ариэль кивнул.

– Ваше тело настоящее? – спросил Т. – Или это тоже фокус?

– Вы меня веселите, – ответил Ариэль. – Что именно вы хотите проверить? Здесь все настоящее, но лишь до тех пор, пока я этого хочу. Реальность и нереальность определяются исключительно моей волей.

– Если я говорю с создателем, – сказал Т., – могу я в таком случае спросить, в чем цель существования?

Ариэль улыбнулся.

– Существование, сударь мой, это не выстрел из пушки. С чего вы взяли, что у него есть цель? И потом, это вопрос не по адресу. Я всего лишь творец видимого вами мира, временный повелитель, создающий тени из праха. Помните, как у Пушкина? «Властитель праздный и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» Вот только Слава где-то заблудился, хе-хе-хе…

– Тени? – переспросил Т. – Вы хотите сказать, я просто тень?

– Это смотря с кем сравнивать, – ответил Ариэль. – Если со мной, то да. А если, например, с Кнопфом, то тенью относительно вас будет он.

– Хорошо, – сказал Т., – можете вы объяснить, что я делаю в сотворенном вами мире?

– Могу. Но вряд ли вам это понравится.

– Прошу вас, откройте мне правду, какой бы страшной она ни была. Не мучайте меня дальше. Кто вы такой? Действительно ангел? Или, может быть, демон?

– Я человек, – ответил Ариэль. – Но по отношению к вам являюсь скорее божеством, чем существом того же класса.

– Как так может быть?

– Долгая история. Я отпрыск семьи, из которой вышло много весьма эксцентричных типов – революционеров, банкиров, даже разбойников. Но самым необычным из них был мой дедушка по отцовской линии, мистик-каббалист.

– Каббалист? В наш просвещенный век?

– Самый настоящий каббалист, – подтвердил Ариэль. – Но не шарлатан из тех, что торгуют фальшивым знанием в глянцевых журналах, а истинный эзотерик. Видите ли, Россия вашего будущего и моего прошлого была прелюбопытнейшим местом. В этой стране все желающие могли получить какую-нибудь фиктивную работу вроде сторожа и скромно жить на государственном обеспечении, занимаясь любой духовной практикой. Особенно много таких людей появилось после великой войны, когда люди разочаровались в идеалах, которые раньше одушевляли общество…

– О какой войне вы говорите?

– С немцами, – сказал Ариэль, – неважно. Мы так увязнем. Я всего лишь хочу объяснить, что мой дедушка был самым настоящим каббалистом, очень продвинутым и уважаемым в мистических кругах. Он и умер как-то странно… Впрочем, теперь я сам отвлекаюсь. Итак, все началось в детстве, когда мне было девять лет. Дедушка, надо сказать, был страшный весельчак и хохотун, его невозможно было ничем опечалить. Но однажды он спросил меня, кем я хочу стать. А я ответил, что хочу стать писателем. Ибо в тот момент все так и обстояло, хотя еще за два дня до этого я хотел стать пожарным. Когда дедушка услышал мои слова, он буквально посерел от ужаса и спросил: «Но почему?» Ответить на вопрос искренне я не мог…

– Отчего?

– Причина была смешной и нелепой, мне даже неловко вам рассказывать. В школе нас заставляли зубрить бесконечные стихи про Ленина, это брат цареубийцы Ульянова, про которого вы, наверно, слышали. Тоска жуткая. А старшие мальчики в это самое время обучали меня всяким пошлым и неприличным песенкам. И вот однажды я услышал такое четверостишие: «В каюте класса первого Садко почетный гость, гандоны рвет о голову и вешает на гвоздь…»

– Садко? – переспросил Т. – Это, если не ошибаюсь, былинный герой?

Ариэль кивнул.

– Почему-то меня это потрясло, – продолжал он. – Сложно объяснить вам, человеку другой культуры, несмотря на всю мою власть над вами. Я, разумеется, ничего не знал тогда о постмодерне, но все равно ощутил ветер свободы, веющий от этих строк. Они отменяли все стихи о Ленине и Родине, все это «держа вю», как выражался мой дедушка. Тогда у меня и мелькнула мысль, что неплохо бы самому научиться складывать слова в строфы такого могущества. Но рассказать дедушке правду я постеснялся. Я соврал, что мне нравится выдумывать людей, которых раньше не было. Реакция дедушки меня потрясла – он повалился передо мной на колени и сказал: «Арик, обещай, что ты выкинешь эту жуткую мысль из головы!»

– Ариэль – ваше настоящее имя?

– Да, – ответил Ариэль. – Я забыл представиться – меня зовут Ариэль Эдмундович Брахман.

– Очень приятно, – сказал Т. – Необычное и красивое имя.

– Еврейское, – хмыкнул Ариэль. – Практически еврейское. А я, тем не менее, ни разу не еврей, можете такое представить? Даже дедушка-каббалист евреем не был, он из семьи польского ксендза. Я евреев терпеть не могу.

– За что?

Ариэль засмеялся.

– Да вот за имя свое главным образом. Попробовали бы вы с таким вырасти в бандитском дворе, вопроса бы не возникло. Ладно бы я действительно евреем был – у них хоть маца с христианской кровью есть, чтобы на время забыться, скрипочки там всякие. А тут вообще никакой отдушины. Имя мне подбирал дедушка – по своим каббалистическим выкладкам. Чтобы жизнь была яркой и полной впечатлений. Как оно и вышло… На чем я остановился?

– Вы признались дедушке, что хотите стать писателем.

– Да… После моего признания он провел со мной беседу, которую я запомнил на всю жизнь. Он говорил о вещах, совершенно для меня немыслимых… Его целью было отговорить меня от занятий литературой, хоть я и не думал о них всерьез. Но в результате он добился противоположного. Я действительно захотел стать писателем и стал им.

– Что же он вам сказал? – спросил Т.

– По его словам, с давних времен последователи каббалы – не внешней и профанической, которой занимается, например, Мадонна, а скрытой и реальной…

– Мадонна? – переспросил Т., подняв бровь. – Занимается каббалой?

– Давайте не отвлекаться, умоляю. Итак, дедушка объяснил, что с давних времен еврейские мистики верили – весь наш мир создан мыслью Бога. То же самое, кстати, знали и греки. Вспомните, например, как говорил о божестве Ксенофон – «без усилия силой ума он все потрясает…» Так действует Творец.

– Я помню эту цитату.

– Творец, – продолжал Ариэль, подняв палец, – или Творцы. «Элоим», как называют Бога в иудаизме. А это слово есть множественное число от «Элой», или «Аллах», если убрать малосущественные маркеры гласных. Обращаясь к могуществам, каббала говорит «Аллахи». Разумеется, эта наука, столь пунктуальная в ничтожных мелочах, не может вот так запросто взять и оговориться в самом главном. Но заменить множественное число на единственное она тоже не может, чтобы не разрушить собственных уравнений силы. К этому факту просто стараются не привлекать внимания. Официально Бог один, однако скрытое эзотерическое ответвление каббалы хорошо помнит, что творцов на самом деле много и всех нас создают разные сущности.

– Простите, – сказал Т., – я, к сожалению, плохо знаком с каббалистическими терминами и не всегда вас понимаю. Но после общения с княгиней Таракановой я представляю, о чем речь. Она называла это «многобожием», не так ли?

Ариэль кивнул.

– Затем дедушка попытался рассказать мне про Семь Сефирот и Двадцать Два Пути, – продолжал он. – Он говорил про запутанный маршрут, по которому божественный свет сходит к человеку, про аспекты небесных сил, воплощенных в двадцати двух буквах древнееврейского алфавита, про то, как могущества сталкиваются друг с другом в наших душах – но я, как вы догадываетесь, мало что понял. Помню одну только фразу, поразившую меня своим таинственным смыслом: человек, сказал дедушка, есть история, рассказанная на божественном языке, для которого земные языки лишь бледная тень. В божественном языке все буквы живые, и каждая из них есть история сама по себе, и таких букв двадцать две. Впрочем, это число условное – например, китайцы считают, что букв шестьдесят четыре, а каббалисты профанического круга говорят, что их пятнадцать.

– Тут, надо полагать, есть аналогия с писательством? – спросил Т.

– Именно! – улыбнулся Ариэль. – Писатель, описывая несуществующий мир с помощью алфавита, делает практически то же самое, что творцы вселенной. Запирается, так сказать, в каюте первого класса и начинает рвать о голову сами знаете что… Мне это показалось забавным. Но дедушка был в ужасе. «Арик, – говорил он, – как же ты не понимаешь? Когда писателя называют творцом, это вовсе не комплимент. Даже самый тупой и подлый писака с черной как ночь душой все равно властен вызывать к жизни новые сущности. Отец всех писателей – диавол. Именно поэтому творчество, демиургия есть самый темный грех из всех возможных…»

– А вот здесь я не вполне понимаю, – сказал Т. – Отчего самый темный?

– А оттого, что каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога – он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола – он создает тень мира и тени его обитателей.

– Что же страшного в создании теней? – спросил Т.

– Как что? Ведь фальшивый герой какого-нибудь дамского романа с божественной точки зрения не менее реален, чем пассажиры метро, которые этот роман читают. Причем книжный персонаж, возможно, даже реальнее обычного человека. Ибо человек – это книга, которую Бог читает только раз. А вот герой романа появляется столько раз, сколько раз этот роман читают разные люди… Во всяком случае, так утверждал дедушка.

– Вы поверили ему?

– Разумеется, нет – я же был здоровый советский ребенок. Я спросил – если писатель действительно создает новые существа, где и как на них можно посмотреть?

– И что он ответил?

– Дедушка, видимо, действительно опасался, что я стану писателем. Он решился на демонстрацию. Это было весьма похоже на колдовство: дедушка на моих глазах вырвал страницу из тома Шекспира, написал на полях какие-то знаки, сжег этот лист, растворил пепел в стакане с водой и дал мне выпить эту воду. После этого он посадил меня на стул лицом к стене и велел закрыть глаза.

Ариэль замолчал, словно поглощенный тяжким воспоминанием.

– Что было дальше? – спросил Т.

– Скоро я почувствовал, что засыпаю, и увидел странный сон наяву. Я стал Гамлетом, и я был реален. Но не совсем – не так, как реален человек. Это было очень необычное переживание, благодаря которому я понял, каким образом возникает из небытия литературный герой и как он опять в него уходит.

– С вами происходило что-то отличное от описанного в пьесе? – спросил Т.

– Нет, – ответил Ариэль. – Но мои чувства и мысли, связанные с другими персонажами, были невероятно, неописуемо тонки. В каждой из своих реплик я существовал как сложная и глубокая личность. Вот только при попытке выйти из роли мой ум проваливался в небытие. Когда я говорил с Гильденстерном или Лаэртом, мой внутренний мир появлялся в качестве фона. Но стоило мне отвлечься от канвы действия, и я оказывался в пустоте, где не было ничего вообще. А когда мои мысли начинали следовать тропинкам, проложенным для них в тексте, я снова становился живым. Понимаете? Гамлет действительно существовал на том крохотном отрезке жизни и судьбы, который был изображен Шекспиром. Он жил по-настоящему. Но не так, как я.

– А в чем разница?

Ариэль задумался.

– Тут можно только подбирать сравнения… Представьте нарисованный на бумаге трехмерный предмет. Он кажется трехмерным, а на самом деле имеет только два измерения… А тут измерение было вообще одно – последовательность знаков, которая, как заклинание, создавала меня на миг и тут же разрушала… Довольно страшно. Дедушка заставил меня принять участие в нескольких подобных опытах, стремясь показать весь темный ужас демиургии, или «творчества».

– И чем все это кончилось?

– Чем? – Ариэль засмеялся. – Тем, что я действительно решил стать писателем. Поскольку понял, какими невероятными силами управляет человек, борющийся с чистым листом бумаги.

– Дедушка обучил вас каббалистическим искусствам?

Ариэль отрицательно покачал головой.

– Он отчего-то вбил себе в голову, что я не гожусь в ученики. Единственное, чему я научился – это устанавливать связь с героем текста. Но даже этому он не обучал меня специально. Просто я умудрился сфотографировать одну из надписанных им страниц перед тем, как он сжег ее. Он, знаете, просто писал на полях вокруг печатного текста древнееврейские буквы – против часовой стрелки. После того как у меня оказалась фотография, я стал писать эти буквы сам, затем точно так же сжигал лист и выпивал воду с пеплом, и впадал в этот странный транс. Дедушка приоткрыл передо мной двери чудесного. Хоть открыть их шире я не смог, этот опыт я повторял без труда. Сначала я наблюдал чужих литературных героев, а затем стал беседовать со своими собственными выдумками.

Т. почувствовал, как у него на лбу выступил холодный пот.

– Постойте… Вы хотите сказать, что и я такая выдумка?

– Нет, – сказал Ариэль, – у вас есть прототип. Это граф Толстой, великий писатель и мыслитель, живший в Ясной Поляне и ушедший в конце жизни в Оптину Пустынь. До которой он, впрочем, не добрался.

– Значит, я граф Толстой?

– Боюсь, не вполне.

– Так кто я на самом деле?

– На самом деле? – ухмыльнулся Ариэль. – Не уверен, что могу ответить на этот вопрос однозначно, но у меня есть одна… Скажем так, гипотеза.

– Говорите, – сказал Т.

– Когда дедушка отговаривал меня от писательства, он рассказывал, что происходит с писателями после смерти. Куда уходят их души.

– Куда?

– Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами.

– Вы хотите сказать…

– Я этого не утверждаю. Но существует и такая возможность. Вот представьте: жил когда-то в России великий писатель граф Толстой, который своей волей привел в движение огромный хоровод теней. Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи – за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль. Вот сейчас он стал всадником в синем мундире, едущим в Оптину Пустынь. Мир, где граф с оружием в руках пробивается к неясной цели, придумывает Ариэль Эдмундович Брахман, которого после смерти ждет похожая судьба. Поэтому нельзя утверждать, что Ариэль Эдмундович Брахман на самом деле создал графа Т., хотя он и является его создателем. Видите, никакого противоречия нет.

– Все вокруг меня – ваша работа? И цыганский барон, и княгиня Тараканова, и этот сумасшедший солдат у церкви?

– На самом деле все несколько сложнее, но для простоты можете считать, что да, – сказал Ариэль. – Люди и предметы в вашем мире возникают только на то время, пока вы их видите. А за все, что вы видите, отвечаю я.

– Каким образом вы появляетесь передо мной?

– По методике покойного дедушки. Беру лист из рукописи, пишу на полях эти самые еврейские буквы, потом сжигаю лист, растворяю пепел в воде и пью ее. И на некоторое время, граф, мы становимся реальны друг для друга…

В кармане Ариэля что-то мелодично прозвенело.

– Сжигаете лист из рукописи? – переспросил Т. – Позвольте, а из какой именно рукописи? У вас есть какая-то рукопись, магически действующая на мою судьбу? Какое-то мое описание, да?

– В следующий раз, – сказал Ариэль. – Сейчас, извините, придется вас оставить. Можете переночевать в этом шатре, а утром… Метрах в ста будет дорога. Там вы найдете попутную телегу. Здесь неподалеку уездный город.

– Ковров?

– Пусть Ковров. Потом, если что, переименуем. Отдохните денек. Развлекитесь как можете. Ну и подумайте над услышанным.

Т. заметил, что сквозь локоть Ариэля стал виден ковер на полу. Потом прозрачной стала его нога.

– Мы встретимся еще?

Ариэль благосклонно улыбнулся.

– Несомненно. Ведь самого главного я пока не рассказал. Давайте завтра или послезавтра. В гостинице «Дворянская» – это единственное приличное место в городе. Я вас там найду.

VIII

Телега остановилась возле двухэтажного каменного дома с вывеской «Гостиница «Дворянская».

Т. дал мужику-вознице монету, слез на землю, стряхнул сено с голубых рукавов и потянулся, расправляя тело.

– Ваше благородие господин полковник! – закричал привратник с крыльца. – Прикажете остановиться?

– Да, – ответил Т., не давая себе труда уточнить, что именно тот имел в виду. – Лучший номер.

– Сию секунду будет сделано, ваше благородие! Губернаторский приготовим!

– И еще, – сказал Т. тихо и чуть виновато, – ты мне это, братец, водки принеси.

– Как не принести, ваше благородие! Мигом сообразим!

Через четверть часа номер был готов. Когда Т. вошел в него, на столе уже стоял запотевший графин и серебряный поднос с закусками.

Т. успел узнать от коридорного: «губернаторским» номер называли потому, что в нем когда-то пытался повеситься губернатор, ехавший по высочайшему вызову в Петербург.

Номер и впрямь был роскошен по уездным понятиям, только мрачноват: его украшал огромный камин, который уместнее смотрелся бы в немецком замке, чем в провинциальной гостинице, а над камином висел огромный и, кажется, действительно старый портрет императора Павла (или его просто закоптило дымом).

Курносый и бесстрастный император походил на собственный труп, натертый румянами и белилами, а его холодные презрительные глаза казались нарисованными на закрытых веках. Висок, куда ударила табакерка убийцы, был прикрыт нелепо подвернутой буклей парика – будто художник различил таинственные знаки судьбы сквозь парадный наряд государя.

В углу комнаты стояли часы необычной формы – это был полный рыцарский доспех с застекленным животом, за которым поворачивались шестеренки и качались какие-то стержни, словно символизируя надежное, ровное и размеренное пищеварение. А в раскрытом шлеме вместо лица помещался небольшой белый циферблат со стрелками.

Налив себе стакан водки, Т. выпил, закусил блином с икрой и сел в расшитое павлинами кресло возле каминной решетки.

«К чему тут этот Павел, – подумал он, оглядывая комнату. – До чего, однако, похож на нарумяненного и заспиртованного младенца из Кунсткамеры… Чувствую, сегодня напьюсь, как никогда не напивался. Что, впрочем, несложно, поскольку я вообще не знаю, когда я прошлый раз напивался…»

Т. налил себе еще водки.

«Неужели весь мир действительно есть то, что говорит Ариэль? Вот журнальный столик. Вот графин, в котором отражается окно. Вот граненый стакан, похожий на спившуюся призму. Откуда он, собственно, взялся, этот стакан? Он возникает, потому что его описывает Ариэль. Но кто тогда его видит? Кто я сам? Неужели такой же стакан, только говорящий?»

В дверь постучали.

– Ваше превосходительство, – раздался голос из коридора, – не прикажете ли подать бумаги и чернил?

– Нет, – сказал Т. – С какой вдруг стати?

– А чего изволите приказать? – спросил голос после неловкой паузы.

– Принеси еще блинов. И вообще, подавай обедать.

– Слушаю.

«Вот, – подумал Т., поднимая палец и грозя нарисованному императору. – Вот именно. Бумаги и чернил. Не зря ведь этот шельмец о них спросил. Может, он думает, что я и есть тот писатель, о котором говорил Ариэль? Впрочем, вряд ли. Скорей всего просто предлагает блага цивилизации. Ведь Кнопф в поезде ничего не говорил о литературе, а он осведомлен обо мне во всех деталях. Кстати, надо бы как-нибудь поговорить с этим Кнопфом, расспросить. Впрочем, трудно – он ведь всякий раз начинает палить из револьвера…»

Часы в виде рыцаря с прозрачным животом пробили два раза.

«Надо признать, мир, придуманный этим каббалистическим демоном, выглядит по-настоящему убедительно. Однако надо будет погулять по нему после обеда, посмотреть, не кончается ли он в ста шагах от дороги. Это будет интересно. Сначала выпьем и поедим, а потом все тщательно исследуем…»

Первая часть этого замысла была осуществлена незамедлительно. А вскоре Т. уже спускался с гостиничного крыльца.

– Ничего, – бормотал он, сжимая кулаки и грозно ухмыляясь, – мы испытаем на прочность это наваждение. Сейчас…

Прохожие оглядывались на подвыпившего жандармского полковника с опаской. Полковник, надо сказать, давал для этого основания.

Перейдя улицу, он подошел к фатовато одетому господину в котелке, который стоял у входа в ресторан и, зажав под мышкой трость, пересчитывал ассигнации в бумажнике.

– Здравствуйте, милостивый государь, – сказал Т., с дьявольской ухмылкой прикладывая ладонь к своей фуражке. – С кем имею честь?

– Купеческий старшина Расплюев, – испуганно ответил господин в котелке.

– Вот как, – сказал Т. – Купеческий старшина. А вид такой, словно собрался в Париж на Всемирную выставку. Почему?

Господин в котелке попытался изобразить вежливое европейское недоумение, но вышло это не очень – отразившееся на его бритой физиономии чувство гораздо больше напоминало страх, причем сразу стало ясно, что страх и был изначальным выражением этого лица, проступившим от неожиданности сквозь все слои мимической маскировки.

– А как же, – сказал он, – прогресс, ваше благородие, проникает и в наши медвежьи углы. Отчего не нарядиться…

– А знаешь ли ты, купеческий старшина Расплюев, – сказал Т., грозя бритому господину кулаком, – что на самом деле ты есть не купеческий старшина, а ничтожество. И даже не ничтожество, а вообще полное ничего. И хоть наряжен ты во все эти английские материалы, братец, а существуешь ты понарошку, и только до тех пор, пока я с тобой беседую… Это ты понять можешь?

Купеческий старшина покраснел и усмехнулся.

– То есть в каком это смысле, позвольте вас спросить, понарошку? То есть я, по вашему рассуждению, на самом деле пустое место?

– Ты даже не пустое место, – ответил Т. – Я тебе просто объяснить не могу словами, какой ты есть ноль. Вот перестану с тобой говорить, чудила ты тараканский, займусь чем-нибудь другим, и исчезнешь ты безвозвратно вместе со своим котелком и тростью на всю оставшуюся вечность. Не веришь?

Лицо купеческого старшины стало совсем багровым.

– Извольте попробовать, – сказал он. – Не буду иметь никаких возражений, если вы соблаговолите исполнить свою угрозу незамедлительно-с.

На крыльце ресторана уже толпились какие-то длинноволосые господа разночинского вида, подтянувшиеся из зала; до Т. долетели слова «держиморды» и «палачи», сказанные хоть и опасливым шепотком, но с чувством.

– А, – махнул рукой Т., – ну тебя совсем к черту, братец. Прощай навсегда.

Отвернувшись от Расплюева, он наискось перешел улицу и вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Он обернулся.

По другой стороне улицы брел пожилой печальный еврей в длинном лапсердаке. На носу у него была большая волосатая бородавка. Т. еще раз перешел улицу и пошел с ним рядом. Через некоторое время еврей спросил:

– Вы меня преследуете, господин офицер?

– Просто иду рядом, – ответил Т.

– А зачем? – спросил еврей.

Т. засмеялся. Еврей почему-то сразу обиделся.

– Зачем это вы смеетесь? – спросил он.

– Затем, что вы смешной. Задаете смешные вопросы.

– Чем же смешные?

– Я иду рядом с вами для того, чтобы дать вам возможность немного насладиться этим днем. Подышать этим воздухом, полюбоваться игрой солнечного света и тени.

– Вы хотите сказать, если вы оставите меня в покое, я таки задохнусь и ослепну?

– Несомненно, – сказал Т. – Таки задохнетесь, ослепнете, оглохнете, потеряете обоняние и осязание и перестанете думать свои печальные мысли.

– А откуда вы знаете, что они печальные?

– Такое у вас лицо, – сказал Т. – И вообще, если я что-то говорю, это ведь не просто так.

– Вы, наверное, не любите евреев? – спросил еврей.

– Что вы, почтенный, – ответил Т. – Я замечательно отношусь к евреям. Но вот наш создатель…

– Что? – настороженно спросил еврей. – Что – создатель?

– Вот насчет него я не уверен, – сказал Т. тихо. – У меня сложилось подозрение, что евреев он недолюбливает.

– Откуда вы можете знать про создателя?

– Я пару раз имел с ним дело. Сказать по секрету, его ужасно раздражает, что его назвали еврейским именем. Из-за этого люди часто принимали его за еврея, и возникало много разных глупых проблем. Вот он и мстит теперь вашему брату – не так, конечно, чтобы очень всерьез, но все-таки. Ведь эта бородавка у вас на носу не просто так – вы, наверно, думали про это долгими ночами?

– Вы имели дело с создателем? – спросил еврей, подняв бровь. – Вы хотите мне сказать, создатель беседует с жандармским полковником?

– Мало того, – ответил Т., – вы существуете единственно с той целью, чтобы этому жандармскому полковнику было с кем поговорить.

– Вам так создатель сказал?

Т. энергично кивнул.

– А почему вы уверены, что это был создатель? – спросил еврей. – Вы хорошо его разглядели?

– Весьма. Я стоял к нему так же близко, как к вам.

– Знаете, – сказал еврей, – после таких слов хочется стать к вам так же далеко, как отсюда до Бердичева. Можете вы оставить меня в покое?

– Я могу, запросто, – сказал Т. – Только вы ведь пропадете ни за грош. Причем сразу и навсегда.

– Значит, такая моя судьба, – сказал еврей, – и не печальте себя этим вопросом.

Вежливо приподняв шляпу, он прибавил ходу и, не оборачиваясь, скрылся в подворотне.

Несколько секунд Т. смотрел ему вслед. Потом покачнулся и подумал:

«Сплошное прощание с людьми и предметами, как говорят в Париже. Однако надо же так напиться… Впрочем, надо еще выяснить, кто здесь пьян. Вот эти вокруг – что они, трезвы? Ну да, от них не пахнет водкой. Они не шатаются при ходьбе – идут куда-то по своим делам. Но разве это трезвость? Можно ли считать трезвыми телеграфные столбы? А смысла во всех этих купеческих старшинах столько же, сколько в телеграфных столбах или облаках в небе. И даже меньше, потому что смотреть на облака куда интереснее, чем разглядывать истуканов, которых посылает мне навстречу Ариэль…»

Т. огляделся по сторонам. Возле приземистого желтого дома с полукруглой сине-красной вывеской «Хлебозаготовки Курпатов и Ко» стояла телега, полная свежего сена – она в точности походила на транспортное средство, доставившее его в Ковров (Ариэль, видимо, предпочитал не создавать без нужды новые сущности). Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошел к телеге, упал в сено и уставился вверх.

Небо над городом было затянуто серой пеленой с редкими просветами синевы. В них иногда появлялось солнце. Сделав небольшое усилие, можно было увидеть мир иначе – с редкими синими облаками на сером небе. В одном из этих облаков плескалось ослепительное золотое сияние; иногда оттуда вырывался луч желтого света и падал на город. Потом этот луч и это сияние переходили в другое синее облако.

«В этих синих облаках живет Бог, – думал Т., пожевывая колосок ржи. – А мы глядим из нашей преисподней на небесное великолепие и грустим о недостижимом… И никогда ничего не поймем, потому что даже эти синие облака на сером небе, которые мы видим с такой отчетливостью, на самом деле не облака, и все совсем наоборот…»

Впряженная в телегу лошадь беспокойно заржала и несколько раз хлестнула себя хвостом по лоснящемуся буланому крупу, отгоняя мух. Ржаной колосок был странным на вкус – Т. вынул его изо рта и увидел между зерен пурпурные рожки спорыньи.

«Ариэль говорил, я узнаю окончательную правду при нашей следующей встрече. Но мне кажется, я знаю ее уже сейчас. Видимо, все происходящее со мной есть наказание за какой-то грех. Именно поэтому я утратил память. Меня лишили ее и отдали во власть каббалистического демона, который теперь обрушивает на меня тяжкие волны безумия. Такова кара… Но здесь же и надежда. Ибо тогда происходящее со мной – просто очищение, необходимое душе перед восхождением в эту сине-золотую чистоту… И сколько разбросано вокруг подтверждений – ведь даже то, что я лежу сейчас на этой телеге и вижу эти пятна сверкающей синевы – уже свидетельство, что я буду допущен туда… Иначе это было бы слишком жестоко и безжалостно, так не может быть никогда, душа знает… Да…»

– Отдыхаете, барин?

Т. повернулся на голос.

У телеги стояла миловидная крестьянская девка лет двадцати, еще почти ребенок, с копной русых волос под косынкой и трогательно хрупкой шеей над вырезом красного сарафана.

– Отдыхаю, милая, – ответил Т.

– А мне ехать пора, барин.

– Послушай, – сказал неожиданно для себя Т., – а не знаешь ли ты, где тут Оптина Пустынь?

– Как не знать. Знаю. Мне по дороге.

На секунду хмель выветрился из головы Т.

– Так не свезешь ли? Награжу…

– Ну уж прямо наградите, – засмеялась девка. – До самой Оптиной Пустыни не свезу, а рядом могу доставить.

– Ну поезжай, – отозвался Т. – Договоримся.

Телега тронулась. Т. хотел было спросить девку, что это, собственно, такое – «Оптина Пустынь», но по размышлении решил этого не делать: подобный вопрос мог выставить его дурачком из сказки, едущим туда не знаю куда.

«Приедем – посмотрим. Однако удивительно, с какой сказочной легкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?»

Теперь небо покачивалось в раме перетекающих друг в друга крыш. Иногда на эту раму накладывались бородатые лица под картузами, которые опасливо глядели на Т. и торопились уйти из поля зрения. Т. не обращал на них внимания – он следил за сине-золотой небесной рябью (сделав еще одно небольшое усилие, можно было увидеть ее не вверху, а впереди) и сам не заметил, как уснул. А когда он проснулся, вместо крыш по краям неба были уже деревья.

Прошло, должно быть, около часа. Дневной жар спал; воздух стал прохладнее и чище и доносил запахи дорожной пыли, луговых трав и еще чего-то особого, теплого и приятно волнующего. Т. понял, что это запах сена, смешанный с ароматом молодого женского тела.

– Али проснулись, барин? – спросила девушка.

Т. приподнялся на локтях и огляделся.

Дорога шла вдоль пшеничного поля; по другую ее сторону зеленел близкий лес.

– Вон тама Оптина Пустынь, – сказала девка и махнула рукой в сторону леса. – Пешком версты две будет наскрозь. Сама не была, бають так.

– А ближе подвезти не можешь?

Девка отрицательно помотала головой. Движение было очень решительным; Т. показалось, что она чуть побледнела.

– А отчего не подвезешь? – спросил он.

– Да боязно же, – ответила девка и перекрестилась.

Т. несколько секунд глядел в зеленую бездну леса, затем повернулся и посмотрел на пшеничное поле.

Из пшеницы поднималось пугало в черных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук – déjà vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде. Он перевел взгляд на девку.

– Тебя как звать?

– Аксинья, – ответила девка. – А вас?

Отчего-то Т. вдруг почувствовал непреодолимое желание выдать себя за писателя, о котором говорил Ариэль.

– Толстой, – сказал он. – Лев Толстой.

Девка прыснула в кулак.

– Скажете тоже, – проговорила она застенчиво. – Ну какой же вы толстой. Вы худявый. И еще лев, придумал тоже. У льва грива.

Т. заглянул в ее зеленые глаза и вдруг почувствовал мгновенное, бесстыдное и полное взаимопонимание с этим веселым юным существом. Аксинья улыбнулась – и столько в этой улыбке было красоты, мудрости и непобедимой силы, что Т. показалось, будто одна из античных статуй с корабля княгини Таракановой облеклась плотью и возникла перед ним наяву.

– Грива, говоришь? – переспросил он охрипшим голосом. – Грива как раз есть…

– Врете небось, барин, – хохотнула Аксинья.

– Не, не вру. Поезжай-ка вон в ту рощу. Покажу…

Прислонясь лбом к березе, Т. тяжело дышал, стараясь стряхнуть с себя последние остатки хмеля. Но ничего не получалось – опьянение, наоборот, становилось все тяжелее и беспробудней. Душу постепенно наполняло раскаяние в том, что произошло минуту назад.

– И правда лев, – смешливым голоском сказала лежащая на телеге Аксинья. – Прыгучий какой…

«Как же так, – думал Т., – отчего так устроена душа? Почему мы за одну секунду проходим путь от ангела, ждущего, когда откроются райские врата, до блудливого демона, боящегося лишь одного – не допить чашу позорного наслаждения до дна, упустить из нее хотя бы каплю… И ведь самое страшное и поразительное, что никакого шва, никакой заметной границы между этими состояниями нет, и мы переходим от одного к другому так же легко и буднично, как из гостиной в столовую. Действительно впору поверить в бредни покойной княгини…»

– А какие на ногах когти, – бормотала Аксинья. – Истинный лев…

– Ты бы прибралась, – сухо бросил Т.

– Аль не ндравлюсь? – обиженно спросила Аксинья. – А только что ндравилась…

Уже собирясь сказать ей что-то отрезвляющее, Т. поглядел на нее и осекся. В небесных доспехах юности и красоты Аксинья казалась древней богиней, вечной небожительницей, сошедшей на землю, чтобы соблазнять человеческих сынов и нести им смерть… Вокруг нее дрожала еле заметная радужная дымка, которая как бы подчеркивала ее неземную природу.

Впрочем, такой же еле видный ореол окружал и телегу, и даже помахивающую хвостом лошадь – видимо, влажный лесной воздух странным образом расщеплял косые солнечные лучи.

Аксинья лукаво улыбнулась, и Т. с ужасом понял, что хочет ее опять, и через минуту, когда это чувство вновь захлестнет его с головой, сопротивляться будет невозможно.

«Мне с этим не совладать, – подумал он. – Как сказано в Евангелии? Лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело было ввержено в геену… Истинно…»

Оторвав влажный лоб от березы, Т. качнулся, шагнул к телеге и, избегая глядеть на Аксинью, спросил:

– Слушай, я тут у тебя топор видел. Где он?

– Вот, – сказала Аксинья, кивнула на торчащую из сена рукоять и побледнела. – Да зачем тебе? Али задумал что?

Т., не отвечая, взял топор.

Аксинья вскрикнула, соскочила с телеги и побежала в лес. Она перемещалась легко и плавно, словно плыла – но двигалась при этом очень быстро. Вскоре ее уже нельзя было различить между стволов.

«Как хороша, – подумал Т., – и ловкая, захотел бы, не догнал. Вот только она вернется сейчас, я знаю. Нутром чую, грехом самим… И все заново… Так, значит, что? Рубить и не сомневаться…»

Он прижал указательный палец к серому борту телеги, поднял, примериваясь, топор, и вдруг увидел немыслимое.

Лошадь, только что тянувшаяся губами к траве, подняла морду, поглядела на него колдовским пурпурным глазом и отчетливо произнесла:

– Рубить не палец надо, барин.

Т. от неожиданности выронил топор.

– Что? – спросил он. – Что ты… Что вы сказали?

– А то, барин. Пальцы тут ни при чем, – повторила лошадь тихо, будто боясь, что услышит кто-то лишний. – Тут не палец рубить, тут малой печатью убелиться след. Усечь смердячую яцутку. Вот тогда ровно по греху одежка будет.

Сказав это, лошадь отвернула морду и стала дальше щипать траву.

– А ну повтори, – сказал Т. – Повтори, что ты сказала.

Но лошадь продолжала щипать траву, не обращая внимания на Т., и ему стало казаться, что все услышанное было просто галлюцинацией. Это подозрение быстро стало уверенностью – и даже непонятно сделалось, как он мог всерьез размышлять, говорила с ним лошадь или нет.

«Безумие, – подумал он. – Нельзя столько пить. Может, в гостинице подмешали в водку какую-то дрянь? Впрочем, совсем недавно я допускал, что на самом деле мертв и все происходящее суть загробное испытание души… Как, однако, скачут мысли. А ну скорей к Ариэлю. Там все выясним…»

Т. повернулся к лесу.

– Аксинья! – крикнул он. – Мне в гостиницу надо! Выходи!

– Не выйду, барин! – отозвалась Аксинья. – Вы топором зашибете.

– Да не трону я! Верно говорю!

– А чего топор взял?

Т. наморщился от идиотизма ситуации.

– Палец хотел рубить, – крикнул он. – Палец, не тебя!

– А зачем палец?

– От зла уберечься!

Аксинья некоторое время молчала – верно, думала.

– А че ты им делаешь, пальцем? – крикнула она наконец.

Т. почувствовал, что его лицо покрывается горячей краской стыда.

– Ты прямо как лошадь рассуждаешь! – крикнул он. – Дура!

– Чиво ж, – прокричала Аксинья в ответ, – мы Смольных институтов не кончали!

– Прекрати меня фраппировать!

– Будете ругать, еще дальше убегу, – раздался ответный крик.

Т. потерял терпение.

– Да выходи же, не бойся!

– Не, барин, сами езжайте, – отозвалась Аксинья. – Лучше я за телегой к гостинице приду, как у вас дурь пройдет.

Как ни погонял Т. лошадь, она плелась медленно и только после хорошего шлепка ненадолго переходила с шага на ленивую рысь. Каждый раз при этом она оглядывалась и пронзительно смотрела на него – словно намекая, что состоявшийся в лесу обмен мнениями о нравственных вопросах сделал неуместными и даже оскорбительными те перевозочно-гужевые отношения, в которые Т. назойливо пытается с ней вступить.

Впрочем, Т. было неловко и без этого.

«Оскорбил эту святую женщину, эту юную труженицу, – думал он, – плюнул ей в душу… Хотя непонятно, что именно ее так оттолкнуло. Совсем ведь не чувствую народной души, только притворяюсь. Нельзя так напиваться. До чего дошло – лошадь заговорила… И ведь не просто заговорила, она надо мной смеялась. И была совершенно права…»

– Конечно права, – сказала вдруг лошадь, оглядываясь. – Рубить палец, граф, это чистой воды кви про кво.

Т. похолодел.

«Вот, опять, – подумал он. – Сейчас отвернется и замолчит, как ни в чем не бывало…»

Но лошадь брела вперед, по-прежнему глядя на Т.

– Кви про кво? – переспросил Т. – Что это?

– Это когда одно принимают за другое, – ответила лошадь.

Никакой возможности считать разговор наваждением больше не осталось. Все происходило на самом деле.

– Признаться, я слаб в латыни, – сказал Т., стараясь сохранять самообладание. – В юности знал, а сейчас все забылось.

– «Кви» – это местоимение «кто», – объяснила лошадь, – а «кво» – его же архаическая форма, только в дательном падеже.

– Благодарю, – сказал Т. – Кажется, начинаю припоминать.

– Латынь здесь не важна, – продолжала лошадь. – Важна суть дела. Вы вспомнили Евангелие от Марка – так задумайтесь, о чем там на самом деле речь. Сначала надо трезво определить, какой именно из членов вас соблазняет: нога, рука, глаз, ухо… Апостол ничего не конкретизировал по той причине, что эллины были большие выдумщики по этой части. В некоторых апокрифах даже уточнялось, что перво-наперво следует задуматься, ваш ли собственный член вводит вас в соблазн. Может, его надо рубить кому-то другому…

Сказав это, лошадь подняла морду к небу и пронзительно заржала, отчего телега заходила ходуном, и вожжи чуть не выпали у Т. из рук. Вокруг опять замелькали странные радужные тени.

– Но в нашем случае все просто, – продолжала лошадь, поворачивая к Т. надменный профиль, – поэтому я посоветовала бы вам обратиться к опыту скопчества. Есть два варианта. Убелиться малой печатью, как я предложила с самого начала. Отделить яички, этого на первое время будет достаточно. За месяц все заживет. А можно сразу большую печать. Это сами понимаете что. Если вы не трус, рубите не задумываясь. А потом поедем искать проплеванный якимец.

– Чего искать?

– Якимец, – повторила лошадь, – это, по скопческой терминологии, свинцовый гвоздик из колеса, который в дырочке носят. Как убьете в себе нечистого, два месяца нельзя вынимать. Пока заживать будет.

– А почему проплеванный?

– Чтоб не загноилось.

Т. с отвращением сплюнул.

– Яцутки какие-то, якимцы, – пробормотал он, морщась, – придумают же такую мерзость. Ничего не понимаю…

– Да я потом подробно объясню, не бойтесь. Времени будет предостаточно. Главное не медлить – сейчас отличная минута, сердце полно решимости, а вокруг как раз никого нет! Не сомневайтесь, граф. Другого такого случая может не представиться очень долго!

Лошадь остановилась и уставилась на Т. горящими гипнотическими глазами. Т. слез с телеги, взял в руку топор и неуверенно положил ладонь на пряжку брючного ремня… Тут вдали зазвонили ко всенощной, и он пришел в себя.

«Так ведь действительно до членовредительства дойдет», – подумал он и сильно, до крови укусил себя за губу.

Радужные тени исчезли. Он понял, что с топором в руке стоит перед телегой на пустой вечерней дороге – собственно, тут он и стоял секунду назад, но только теперь полностью вернулся в настоящее. Т. перевел глаза на лошадь. Она всем своим видом старалась показать, что совершенно здесь ни при чем. Т. укусил себя за губу еще раз, и стало ясно, что лошадь вообще ничего не старается показать, а просто тянется губами к пучку травы.

Т. приблизился к лошади, положил руку ей на шею и тихо, почти нежно сказал в ухо:

– Слушай меня внимательно, Фру-Фру, или как там тебя зовут. Если ты еще раз – слышишь, еще один только раз раскроешь сегодня пасть и скажешь что-нибудь на человеческом языке, я тебя выпрягу, сяду на тебя и поеду галопом. И погонять буду топором. А теперь пшла в город, к гостинице «Дворянская».

Лошадь нервно повела головой – но, на свое счастье, промолчала.

Т. залез в телегу и сильно хлестнул ее по крупу. Лошадь побежала вперед. Всю остальную дорогу она молчала, только несколько раз косила на Т. полным скрытого огня глазом, будто напоминая о чем-то важном. Каждый раз Т. внутренне напрягался, ожидая, что она заговорит, но лошадь отворачивалась и молча трусила дальше, презрительно и безразлично помахивая хвостом – как бы окончательно потеряв надежду, что пассажиру можно помочь в духовном плане.

Когда Т. добрался до гостиницы, было уже темно. Войдя в свой номер, он зажег лампу, сел в кресло перед камином и прошептал:

– Будем ждать встречи.

– Зачем же ждать, – раздался со стены вкрадчивый голос. – Я уже здесь. Добрый вечер, граф.

Т. поднял голову. С портрета на него благосклонно глядел курносый император Павел. Его рот округлился в зевке, и нарисованная рука, скользнув по полотну, деликатно прикрыла его ладонью.

IX

– Как вы могли? – горячо заговорил Т. – Зачем? Хотели меня унизить? Растоптать? Убейте лучше сразу. Ведь вам, я полагаю, это несложно.

На лице императора изобразилось изумление.

– Неужто все так мрачно? А что именно вызывает у вас такое отторжение?

– Вы еще спрашиваете? – воскликнул Т. – Впрочем, возможно, вы действительно не понимаете. Омерзительно все – плотский грех, пьянство, бредовые видения. Но самое невыносимое – это какая-то лубочная недостоверность происходящего, вульгарный и преувеличенный комизм. Словно меня заставляют играть в ярмарочном балагане мужикам на потеху…

– Вот оно что, – сказал Ариэль смущенно. – Я, признаться, еще не успел ознакомиться с последней главой.

– Не успели ознакомиться? О чем вы говорите? Это же ваша рукопись! Или у вас левая половина головы не ведает, что творит правая?

– Не все так просто, как вам кажется, – ответил Ариэль. – Вы ведь не знаете, как пишутся рукописи в двадцать первом веке.

– А что здесь могло измениться?

– Очень многое. Не рубите сплеча, граф.

– Вас не поймешь, – сказал Т. – То рубите, то не рубите. То говорящая лошадь, то Павел Первый.

– Я вас окончательно не понимаю, – сказал император жалобно, – какая еще говорящая лошадь? С вашего позволения, я возьму короткий тайм-аут. Ознакомиться с тем, что вас так, э… взвинтило.

Лицо на портрете замерло, превратившись в прежнюю мертво-курносую маску. Т. машинально вылил в стакан остаток водки из графина, поднес стакан ко рту, но содрогнулся от спиртового запаха и с омерзением выплеснул содержимое в черный зев камина.

«Кажется, – подумал он, – у меня начинается нервическая дрожь, дергается веко…»

Вскоре со стены послышалось вежливое покашливание.

Т. поднял взгляд на портрет. Император выглядел смущенным.

– Да, – сказал он. – Теперь понятно.

– Я требую полного объяснения, – сказал Т. – Перестаньте ходить вокруг да около. Откройте мне, наконец, кто я такой и что означает все происходящее.

– Я ведь уже намекал, – ответил Ариэль.

– Так повторите еще раз. И яснее, чтобы я понял.

– Извольте. Вы герой.

– Благодарю, – фыркнул Т. – Усатый господин, который сделал мне подобный комплимент в поезде, после этого несколько раз пытался меня убить.

– Все герои отказываются принимать эту новость, – сказал Ариэль грустно. – Даже когда это уже давно не новость. Словно какой-то защитный механизм – каждый раз одно и то же…

– О чем вы?

– Вы герой повествования, граф. Можно было бы назвать вас литературным героем, но есть серьезные сомнения, что текст, благодаря которому вы возникаете, имеет право называться литературой. Попробую сделать так, чтобы до вас это окончательно дошло…

Т. вдруг испытал головокружение – ему представилось, что он стоит на поверхности огромного бумажного листа, то распадаясь на разбросанные по белой плоскости буквы, то возникая из их роя. Мелькнула догадка, что наваждение кончится, если буквы сложатся в какое-то главное слово – но этого слова он не знал… Переживание было коротким, но пронзительно-жутким, словно он вспомнил страшный сон, который снится ему каждую ночь, но забывается каждое утро.

Ариэль наморщил лицо в сострадательную гримасу.

– Это вам неприятно, – сказал он, – потому что вы, вне всякого сомнения, тешили себя совсем иными мыслями о своей природе. Но именно так обстоят дела.

– Вы говорили, я не ваша выдумка.

– Вы не моя выдумка, совершенно верно. Как я уже говорил, ваш отдаленный прототип – писатель Лев Толстой. Но во всем остальном вы просто герой повествования, такой же, как Кнопф и княгиня Тараканова. В настоящий момент я вступаю с вами в контакт с помощью уже знакомой вам каббалистической процедуры.

– Но ведь вы намекали… Вы говорили о загробном воздаянии, положенном писателю. И дали понять, что я как раз и претерпеваю такое наказание.

– Ничего подобного. Я всего лишь пересказал вам слова моего дедушки о природе литературных персонажей. Сам я не имею понятия, правда это или нет. Но даже если все именно так, покойный граф Толстой может с одинаковым успехом оказаться не вами, а Кнопфом или кем-нибудь из амазонских убийц.

Подождав немного и поняв, что Т. ничего не скажет, Ариэль продолжал:

– Позвольте принести вам извинения за случившееся в мое отсутствие. Это все Митенька. Я, если честно, недоглядел.

– Что за чушь вы говорите, – сказал Т. – Какой еще к черту Митенька?

– Не знаю даже, как начать, – вздохнул Ариэль. – Хочется верить, беседа с княгиней Таракановой подготовила вас к подобному развитию событий. Хотя, конечно, подготовиться к такому трудно.

– Выкладывайте.

Император на портрете закрыл глаза и несколько секунд думал, подбирая слова.

– Скажите, – заговорил он, – вы когда-нибудь слышали про машину Тьюринга?

– Нет. Что это?

– Это из математики. Условное вычислительное устройство, к работе которого можно свести все человеческие исчисления. Если коротко, каретка перемещается по бумажной ленте, считывает с нее знаки и, подчиняясь некоему правилу, наносит на нее другие знаки.

– Я слаб в точных науках.

– Ну представьте, что железнодорожный обходчик идет вдоль рельсов. На шпалах мелом нарисованы особые значки. Обходчик заглядывает в специальную таблицу соответствий, которую ему выдает железнодорожное начальство, и пишет на рельсах требуемые буквы или слова.

– Это уже легче, – сказал Т. – Хотя от таких обходчиков, я полагаю, и бывают все крушения.

– Писателя, – продолжал Ариэль, – можно считать машиной Тьюринга – или, то же самое, таким путевым обходчиком. Как вы понимаете, все дело здесь в таблице соответствий, которую он держит в руках. Ибо знаки на шпалах практически не меняются. Впечатления от жизни одинаковы во все времена – небо синее, трава зеленая, люди дрянь, но бывают приятные исключения. А вот выходная последовательность букв в каждом веке разная. Почему? Именно потому, что в машине Тьюринга меняется таблица соответствий.

– А как она меняется?

– О, вот в этом и дело! В ваше время писатель впитывал в себя, фигурально выражаясь, слезы мира, а затем создавал текст, остро задевающий человеческую душу. Людям тогда нравилось, что их берут за душу по дороге с земского собрания на каторгу. Причем они позволяли трогать себя за это самое не только лицам духовного звания или хотя бы аристократического круга, а вообще любому парвеню с сомнительной метрикой. Но сейчас, через столетие, таблица соответствий стала совсем другой. От писателя требуется преобразовать жизненные впечатления в текст, приносящий максимальную прибыль. Понимаете? Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом. Это тоже своего рода каббала. Но не та, которую практиковал мой дедушка.

– Писатель, вы хотите сказать, стал каббалистом?

– Писатель, батенька, тут вообще ни при чем. Эта рыночная каббалистика изучается маркетологами. Писателю остается только применять ее законы на практике. Но самое смешное, что эти маркетологи обыкновенно полные идиоты. Они на самом деле не знают, какая комбинация букв будет востребована рынком и почему. Они только делают вид, что знают.

– Ну и ужасы вы рассказываете, – пробормотал Т. – Какие-то мракетологи… Это от слова «мрак»?

– В общем да, – хихикнул Ариэль.

– И что же, автор соглашается на все их требования?

– Само понятие автора в прежнем смысле исчезло. Романы обычно пишутся бригадами специалистов, каждый из которых отвечает за отдельный аспект повествования. А затем сшитые вместе куски причесывает редактор, чтобы они не смотрелись разнородно. Делают дракона, хе-хе.

– Позвольте, – сказал Т., – вы хотите сказать, что я тоже сделан по такой схеме?

– Увы, граф, – ответил Ариэль. – Увы, но это так.

– То есть я даже не ваше творение, а просто составная щука?

– Скажем так – я ваш главный создатель. Тот повар, который соединяет куски щуки вместе. Я задаю общий контур, решаю, что останется, а что уйдет. Придумываю кое-что и сам. Но большую часть текста прописывают другие.

– Так это ваши маркитанты придумали, чтобы я Аксинью… того? А потом за топор?

Ариэль сделал еле заметное движение головой, в котором все-таки можно было опознать утвердительный кивок.

– Можете утешиться тем, – сказал он, – что любой живой человек ничем от вас не отличается. Как говорил мой дедушка, душа – это сценическая площадка, на которой действуют двадцать два могущества, семь сефирот и три… три… вот черт, забыл. Неважно. Каждый человек в любую секунду жизни создается временным балансом могуществ. Когда эти древние силы выходят на сцену и играют свои роли, человеку кажется, что его обуревают страсти, посещают озарения, мучают фобии, разбивает лень и так далее. Это как корабль, на котором борются друг с другом призрачные матросы. Те же самые матросы плывут и на всех остальных кораблях в мире, поэтому все корабли-призраки так похожи друг на друга. Разница только в том, как развивается драка за штурвал.

– А куда плывут эти корабли? – спросил Т.

– Они слишком быстро тонут, чтобы куда-нибудь плыть. А берег слишком далеко. Это уж не говоря о том, что плавают они большей частью неровными кругами, а берег и море на самом деле мираж.

– Оптимистично. И ничего кроме этих матросов в человеке нет?

– Ничего, – ответил Ариэль. – Так что не расстраивайтесь. Не вы один составная щука. Единого автора нет ни у кого из нас.

– Я не хотел спорить на эту тему с покойной княгиней, – сказал Т., – но принято считать, что такой автор у людей все же имеется. Это Бог.

– «Бог» – просто бренд на обложке, – ухмыльнулся Ариэль. – Хорошо раскрученный бренд. Но текст пишут все окрестные бесы, кому только не лень. А потом этот непонятно кем написанный текст пытается сам что-то такое сочинять и придумывать – ведь просто уму непостижимо. Дедушка говорил, человек настолько призрачное существо, что для него вдвойне греховно плодить вокруг себя новых призраков…

– Выходит, вы не единственный демиург, а просто один из работников этой адской фабрики?

Ариэль горестно закивал.

– А много там еще народу?

– Да порядочно, – сказал Ариэль. – Если со мной, то пять. Пять элементов, хе-хе.

– Расскажите по порядку.

– Про себя я уже объяснил. Второй – Митенька Бершадский. Он у нас отвечает за эротику, гламур и непротивление злу насилием. Молодой человек, но весьма уже известный. Восходящая звезда заходящего жанра. Титан малой антигламурной формы.

– А что это? – спросил Т.

– Долго рассказывать. Срывание всех и всяческих масок, трусиков и крестов. Востребованный острый ум, берет за колонку от восьмисот долларов и выше.

– А почему он отвечает за непротивление?

– Потому что бывший политтехнолог.

– Какой-то он дурак, этот ваш острый ум, – пожаловался Т. – «Поберегись, поберегись…»

– Такие у нас политтехнологии.

– Ладно, можете не продолжать – все равно не пойму. Кто следующий?

– Номер три – Гриша Овнюк, – ответил Ариэль. – Когда вы перестреливаетесь с Кнопфом, прыгаете с моста в реку на рясе-парашюте, или выясняете отношения с амазонскими убийцами, это все он. Гриша, чтоб вы знали, гений.

– Гений?

– Да. Суперценный кадр, наше главное достояние. Широчайший специалист. Остросюжетник, мастер мирового уровня. Только один серьезный недостаток – везде и всегда нарасхват. Поэтому все время занят и для нас работает левой ногой.

– Кто еще?

– Есть еще узкие спецы. Это Гоша Пиворылов. Номер четыре.

– А он по какой части?

– Торчок. Ну, или криэйтор психоделического контента, как в ведомости написано. Взяли для полифонии – маркетологи говорят, один торч на сто страниц по-любому не помешает. Он тоже в своем роде звезда. Вернее, звездочка – не такого масштаба, как Овнюк, но без работы не останется. Он всему гламуру и антигламуру легкие наркотики пишет. Если надо, может и тяжелые. Отвечает, короче, за измененные состояния сознания, в том числе за алкогольную интоксикацию. Например, когда вы выпиваете графинчик водки и вам хочется жить и смеяться, и смотреть без конца в синее небо. Кислотный трип с лошадью тоже он делал.

– Простите, что?

– Ну кислотный трип, когда с вами лошадь говорила. В ваше время ЛСД не было, поэтому пришлось вас спорыньей кормить. Гоша говорит, спорынья как-то связана с лизергиновой кислотой.

– Так это из-за спорыньи, – наморщился Т., – вот оно что… Я чуть с ума не сошел. А зачем он меня на скопчество подбивал, ваш Гоша?

– Это не Гоша, – сказал Ариэль. – Был бы Гоша, вы бы сейчас с гвоздем в дырочке сидели. Я же объяснял, за эротику у нас отвечает Митенька.

– Позвольте, какая ж это эротика, когда лошадь советует взять топор и отрубить причинное место?

– Эротика – все, что связано с гениталиями, – ответил Ариэль. – Так у нас по генеральной инструкции. Пиворылов после косячка вам все что хочешь отрубит, ему не жалко. А вот Митенька вам ничего рубить не станет, поскольку сам на бабки попадет. Как он потом свои эротические сцены клепать будет?

– Да, – сказал Т. – Продумано.

– Это только так кажется. На самом деле постоянные накладки.

Т. зашевелил губами, подгибая пальцы. Потом сказал:

– Постойте. Вы же говорили, пять элементов. Раз – это вы. Потом Митенька. Третий Гриша Овнюк. Четвертый Гоша Пиворылов. А пятый кто?

Лицо Ариэля вновь превратилось в императорскую маску. Видно было, что ему неприятен этот вопрос.

– Про пятого даже вспоминать не хочется. По личным причинам – у меня с ним конфликт. Ну да, есть еще один автор, который ваши внутренние монологи пишет. Создает, так сказать, закавыченный поток сознания. Метафизик абсолюта. Это я смеюсь, конечно. Таких метафизиков в Москве как неебаных тараканов, простите за выражение. В каждой хрущобе точно есть пара.

– А почему у вас конфликт?

– Да он мне хамит все время, когда я его продукт правлю. Я его теперь вообще читать бросил, отфильтрую при последней правке. Большую часть выкину. Когда по сюжету нужно, я вам правильные мысли сам добавляю, так оно надежнее.

– А чем вам не нравится его продукт?

– Да он постоянно на левые темы уходит. Не хочет по сюжету работать. И много о себе думает. «Я, мол, у вас не просто пятый номер, я пятая эссенция – квинтэссенция по-латыни. Весь смысл во мне, а вы – просто рамка…» А читатель эту квинтэссенцию как раз и пропускает. Интересно нормальному человеку что? Сюжет и чем кончится.

– Зачем он тогда вообще нужен?

– По первоначальному плану без него было нельзя. Такому герою как вы положено много специфических мыслей. Надо, чтобы присутствовали метафизические раздумья, мистические прозрения и все такое прочее. Потому только и наняли. А вообще он шизофреник, точно говорю. Посмотрели бы вы, как он рецензии на себя читает. Шуршит в углу газетой и бормочет: «Как? Погас волшебный фонарь? А что ж ты в него ссала-то пять лет, пизда? Ссала-то чего?» И вся метафизика. Вы для него лебединая песня, граф, потому что больше нигде ему столько места не дадут.

– А как его узнать, этого квинтэссентора?

– Узнать можно, например, так – когда среди шума битвы вы вдруг задумываетесь о ее смысле, это он и есть.

– Если среди шума битвы задуматься о ее смысле, – пробормотал Т., – весь смысл будет в том, что вас прибьют.

– Вот и наши маркетологи примерно так говорят, – ухмыльнулся Ариэль.

– А почему я Т.?

– Это тоже маркетологи решили. Толстой – такое слово, что все со школы помнят. Услышишь, и сразу перед глазами величественный старец в блузе, с ладонями за пояском. Куда такому с моста прыгать. А вот Т. – это загадочно, сексуально и романтично. В теперешних обстоятельствах самое то.

– А почему именно граф? Это важно?

– Даже очень, – ответил Ариэль. – Маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой. Идеи его особо никому не нужны, и книги его востребованы только по той причине, что он был настоящим аристократом и с пеленок до смерти жил в полном шоколадном гламуре. Если «Анну Каренину» и «Войну и мир» до сих пор читают, это для того, чтобы выяснить, как состоятельные господа жили в России, когда Рублевки еще не было. Причем выяснить из первых графских рук.

– А что такое Оптина Пустынь?

– Это вы сами выясняйте. Иначе весь детективный элемент порушим.

С минуту император и Т. молчали. Потом Т. сказал:

– Все-таки не понимаю. Совсем не понимаю. Как выясняется, у вас от Льва Толстого одни проблемы – вы даже фамилию его употребить не можете. Вам от него только графский титул нужен. Зачем тогда вы его вообще впрягли?

– Так начинали-то мы в другое время, – ответил Ариэль. – И с совсем другими видами. Создавали вас вовсе не на продажу, а с целью великой и значительной. И чисто духовной.

– Изволите издеваться, – усмехнулся Т., – а у меня ведь и правда бывает такое чувство.

– Отчего ж издеваюсь, – отозвался Ариэль, – вовсе нет.

– И какова была эта цель?

Император, оттопырив губу, бережно провел пальцами по белой эмали креста на своей груди.

– Графа Толстого, – сказал он, – в свое время отлучили от церкви.

– Я слышал от Кнопфа. Но за что?

– За гордыню. Перечил церковному начальству. Не верил, что кагор становится кровью Христовой. Смеялся над таинствами. А перед смертью он ушел в Оптину Пустынь, но не дошел – умер по дороге. И поэтому на могиле у него нет ни креста, ни надгробного камня. Толстой велел просто зарыть его тело в землю, чтобы не воняло. Оно, может, для начала двадцатого века было и стильно. А в двадцать первом в стране началось духовное возрождение, поэтому в инстанциях, – император мотнул носом вверх, – созрело мнение, что крест таки должен быть. А наш хозяин ко всем этим дуновениям прислушивался сверхвнимательно.

– Чей хозяин? – спросил Т.

– Торгово-издательского дома «Ясная Поляна».

– Любопытное название.

– Ага, оценили? В том-то и дело. Вот он и дал указание подсуетиться и подготовить прочувствованную книгу о том, как граф Толстой на фоне широких полотен народной жизни доходит до Оптиной Пустыни и мирится перед смертью с матерью-церковью. Такую, знаете, альтернативную историю, которую потом можно было бы постепенно положить на место настоящей в целях борьбы с ее искажением. Идея, конечно, знойная, особенно если ее грамотно воплотить. Сначала хотели к юбилею успеть. Взяли под это серьезный кредит, заключили контракты, раздали авансы, проплатили маркетинг, информационную поддержку и будущий эфир. Даже рекламу продумали. Писателей для такого национально важного дела с разгону наняли самых дорогих, какие в стране есть, специально такое указание было. Совершенно, кстати, идиотское, потому что для этого проекта они не нужны.

– Это вы, что ли, самый дорогой? – спросил Т.

– Я-то нет, но я тут скорее редактор. А вот Гриша Овнюк кусается, как яхта Абрамовича. Потому что, если он будет в проекте, книгу купят сексуально фрустрированные одинокие женщины, а это по одной Москве полмиллиона голов. И Митенька недешев, потому что с ним книгу купит гламурно-офисный планктон и латентные геи. Они любят, когда их гневно топчут – это что-то психоаналитическое, мне объясняли. Планктона у нас было по Москве тысяч четыреста, сейчас осталось двести. Зато латентных геев с каждым днем все больше. Представьте, какая это сила – когда Гриша и Митенька в одной упряжке. Правда, с наложением позиций общие цифры меньше простой суммы, потому что значительная часть офисно-гламурного планктона одновременно является сексуально фрустрированными одинокими женщинами и латентными геями, но общий результат все равно впечатляет. Только со Львом Толстым даже Митеньке с Гришей кредита не отбить. С самого начала ясно было.

– А зачем тогда начинали?

– Потому что нефть была сто сорок долларов за баррель. Тогда и не такое откаблучивали. Вернуть кредит на рынке никто всерьез не планировал. Хозяин рассчитывал на основном бизнесе отбить. Думал, что после такого патриотического дела пустят бюджет пилить. Учебники там, брошюры печатать, а может, и по строительной части что вкусное обломится, потому что главный бизнес у него был именно там.

– А кто ваш хозяин?

– Тогда был Армен Вагитович Макраудов. Девелопер. Ну вот, только начали проект, и тут все с размаху и шандарахнулось. Начался кризис.

– Какой кризис?

– В том-то и дело, что непонятно. В этот раз даже объяснять ничего не стали. Раньше в таких случаях хотя бы мировую войну устраивали из уважения к публике. А теперь вообще никакой подтанцовки. Пришельцы не вторгались, астероид не падал. Просто женщина-теледиктор в синем жакете объявила тихим голосом, что с завтрашнего дня все будет плохо. И ни один канал не посмел возразить.

– Но ведь у кризиса должна быть причина?

Ариэль пожал плечами.

– Пишут разное, – ответил он, – да кто ж им поверит. Они и до кризиса что-то такое умное писали, что кризисов больше не будет. Я лично думаю, это мировое правительство устроило. Оно деньги печатает, а в кризис цены падают. Вот оно подождет, пока цены упадут, напечатает себе много денег и всех нас купит.

– А какое отношение это имеет к графу Толстому?

– Самое прямое. У нас ведь даже голуби на процент со скважины жили. Нефть упала, деньги кончились. Народ стал за концы тянуть, кто кому должен. Наш Армен Вагитович, как девелопер, попал особенно неприятно. У него чеченское бабло зависло. Стали вопрос решать на уровне крыши. А крыша теперь у всех одна, только углы разные. Чечены под силовыми чекистами, а Армен Вагитович – под либеральными.

– А в чем между ними разница?

– Да из названия же ясно. Силовые чекисты за то, чтобы все разруливать по-силовому, а либеральные – по-либеральному. На самом деле, конечно, вопрос сложнее, потому что силовые легко могут разрулить по-либеральному, а либеральные – по-силовому.

– Вы как-то примитивно объясняете, – сказал Т., – словно слесарю.

– Потому что вы такие вопросы задаете. Короче, съесть могут и те, и эти. Но либеральные кушают в основном простых людей, какие победнее. Типа как киты планктон, ничего личного. А силовые кушают в основном либеральных – замочат одного и потом долго все вместе поедают. Так что в пищевой цепочке силовые как бы выше. С другой стороны, либеральные целый город могут сожрать, и никто не узнает. А когда силовые кем-нибудь обедают, про это все газеты визжат, поэтому в целом условия у них равные. И четкой границы между ними на самом деле нет. Поняли теперь?

– Не до конца.

– До конца я тоже не понимаю, так что не расстраивайтесь. Короче, силовые чекисты подумали, подумали, и решили Армена Вагитовича сожрать. А либеральные, как ни визжали, ничем ему помочь не смогли. Силовые даже дело уголовное завели – у Армена Вагитовича какие-то офшорные концы болтались. В общем, чтобы вас не утомлять, попал он так, что осталась одна дорога – быстро все отдать, кому скажут, и в Лондон, к сбережениям. Потому что могли лет на десять разлучить. Вот он и отдал бизнес в счет долга. Строительство, бензоколонки и нас до кучи.

– И много за вас дали?

– Нас никто не считал. Пустили просто в нагрузку. В общем балансе мы просто не видны. Бензоколонки и строительный бизнес продать еще можно, хотя по нынешнему времени даже это проблема. А наше издательство – это, фактически, три компьютера и валютный кредит, который на них висит. Кто такое купит? А чеченам надо деньги вернуть, причем быстро, потому что они тоже кругом должны. В общем, спустили они к нам в контору кризисного менеджера.

– Кого?

– Кризисного менеджера. Сулеймана. Такой, понимаешь, джигит с дипломом «мастер оф бизнес администрейшн», которого пять лет учили отжимать бабло из всего, что видит глаз и слышит ухо. Эффективный управленец типа. Посмотрел он, какой на нашем проекте кредит, и стал выяснять, в чем дело – откуда такие дикие цифры. Ну, ему рассказали предысторию, объяснили, что отбивать планировали через бюджет. Заодно объяснили, что к бюджету заместо Макраудова его никто не пустит – да он и сам понял, не дурак. Ну, значит, собрал он маркетологов, посмотрели они контракты и стали думать, как кредит вернуть. Понимаете ситуацию?

– Более-менее, – ответил Т.

– Маркетологи сразу объявили, что эту туфту про кающегося Толстого мы никому не продадим. Что и так все понимали с самого начала. И тут кто-то говорит – господа, а раз у нас такие писатели наняты, зачем нам вообще с этой бодягой про покаяние возиться? Давайте сделаем нормальный триллер с элементами ретродетектива и впарим ботве по самые бакенбарды… Начали мозговой штурм. Сперва хотели переименовать Льва Толстого в поручика Голицына. Но выяснилось, что Лев Толстой уже во всех контрактах прописан. За Голицына агенты новых денег попросили бы. Этот вариант отпал. Зато оказалось, можно без всякой доплаты заменить имя на «граф Т.» – в типовом договоре его в двух местах так написали, чтобы в строчку влезло, и они бы судиться заебались. Дальше что? Сюжет в договоре прописан нечетко, только пара слов про путешествие в Оптину Пустынь, отлучение от церкви и непротивление злу насилием. А возврат аванса прописан конкретно: в случае неодобрения рукописи… Ну вот, объяснили авторам, что главное действующее лицо теперь «граф Т.», и будет оно не писателем, а героем-одиночкой и мастером боевых искусств, возрастом лет около тридцати, потому что старец в качестве главного героя никому не нужен. И станет он, значит, пробираться в эту Оптину Пустынь с приключениями и стрельбой. Ну еще с эротическими сценами и умными разговорами, с учетом того, что на рынке востребован влюбленный герой байронического плана.

– Что значит – байронического плана?

– Байронический… Ну это типа такой Каин и Манфред. Утомленный демон с зарплатой от ста тысяч долларов в год.

– А если меньше?

Ариэль усмехнулся.

– Какой же байронизм, если денег нет. Это не байронизм тогда, а позерство. Деньги, впрочем, еще не все. Байронизм… Это, скажем так, то, что делает вас сексуально привлекательным для читательницы, которая отождествляет себя с княгиней Таракановой.

– Ее Митенька придумал, эту княгиню?

– А кто же, – ответил Ариэль. – Первый эротический эпизод планировался прямо на корабле. Просто Гриша Овнюк ее раньше замочил, чем Митенька успел под вас приспособить. У них даже скандал из-за этого был. Митенька на него как заорет своим тенорком – ты что, говорит, делаешь, палач? Я три дня жду, пока Арик сюжетную линию продавит, а ты мою мокрощелку сразу гандошишь? А Гриша отвечает – я, говорит, не могу вдохновение тормозить из-за всякой мошкары. Для меня ваш проект вообще мелочь. Не хотите, говорит, так совсем уйду, контракт почитайте внимательно.

– И Аксинью тоже Митенька придумал?

Ариэль кивнул.

– Ее уберегли пока.

– Точно говорю, слабоумный этот ваш Митенька.

– Бросьте, граф. Очень способный парень, хоть я его и не люблю. Как никто другой умеет передать ледяное дыхание кризиса. Вот я запомнил из его последней колонки: «башни московского Сити, задранные ввысь так же дерзко и безнадежно, как цены на пиздятину второй свежести в кафе «Vogue»… Закрутил, шельмец, а? Или вот так: «гламурные телепроститутки, содержанки мегаворов и гиперубийц, которые даже из благотворительности ухитрились сделать золотое украшение на своем бритом лобке – что они, как не проекция Великой Блудницы на скудный северный край, багровый луч адского заката на разъеденных хлоридом калия снегах Замоскворечья?»

– Хватит цитат, – сказал Т. – Лучше объясните, какое общее направление повествования. Куда оно должно развиваться?

– Направление такое, – ответил Ариэль, – граф Т. с боями и эксцессами ищет Оптину Пустынь, а в самом конце, когда находит, поднимается на пригорочек, крестится на далекий крест и понимает, что был конкретно неправ перед церковным начальством. Затем беседа с отцом Варсонофием и катарсис, после которого он кается перед матерью-церковью. Эту линию мы решили оставить. В стране такая обстановка, что попам лишний раз отлизать не помешает. Маркетологи согласились, только сказали, что каяться Т. должен не за таинства и Троицу, а за то, что по дороге накуролесил – а то массовый читатель не поймет. Вот тогда появляется реальный шанс отбить бабки, отдать кредит и даже выйти в небольшой плюс. Спустили новую концепцию исполнителям. Ну, мнения разные были. Митя с Гошей плевались, а вот Овнюку сразу понравилось. Он говорит, «Большую Гниду» за такое не дадут, да и хрен с ней – мы за первый месяц в пять раз больше отобьем. Начали мы работать, а дальше вы в курсе…

– Да уж, – сказал Т.

– В общем, до вчерашнего дня все шло нормально. А вчера Сулейман этот, чтоб ему пусто было, открыл бизнес-план, вник еще раз, и вдруг его осенило, что покаяние Т. перед матерью-церковью – это «product placement». Интегрированная в текст реклама христианства в многоконфессиональной культурной среде. Короче, поскреб он щетину на подбородке и велел поднять вопрос об оплате с архимандритом Пантелеймоном. Который у этих, – император опять потрогал крестообразный орден, – за паблик рилейшнз отвечает. Чтоб проплатили возвращение блудного сына.

– И что дальше?

– А дальше ничего пока и не было. Мы как думали? Планировалось, что по прибытии в Оптину Пустынь вы падете на колени перед старцем Варсонофием и покаетесь. А старец Варсонофий обратится к вам с отческим словом о душе, которое вернет вас в лоно церкви. А теперь уже никто ничего не знает. Ждем-с.

– Кого?

– Емелю.

– А кто это?

– Не кто, а что. Типа как телеграмма. Заплатит Пантелеймон или нет.

– А если не заплатит?

– Сулейман решил их на понт взять. Сказал, что при отказе от оплаты наши специалисты по черному пиару нанесут их бренду колоссальный имиджевый и метафизический урон на самом фундаментальном уровне. Представляете, какие слова в Лондоне выучил?

– Странные пошли абреки, – сказал Т.

Император развел руками.

– Византия, – сказал он таким тоном, будто это слово все объясняло. – Тут вообще много удивительного. По теории, силовые чекисты сами должны вариант с церковным покаянием продавливать, который Армен Вагитович начал. Потому что они за косность, кумовство и мракобесие. А либеральные чекисты, наоборот, должны бабло отжимать с помощью кризисных менеджеров, потому что они за офшор, гешефт и мировое правительство. А на практике выходит с точностью до наоборот. Такая вот диалектика. Как это у Фауста в Мефистофеле – «я часть той силы, что вечно хочет бла, а совершает злаго…» Тьфу, язык заплетается. Ну вы поняли.

Император выговаривал слова все медленнее, как бы засыпая, и к концу фразы его лицо совсем застыло, а потом перестали двигаться и руки – замерли посреди мелкого жеста.

– А кто этот колоссальный метафизический урон будет наносить? – спросил Т.

Император разлепил один глаз.

– Как кто. Гриша однозначно не пойдет, на нем только мочилово. Митенька сами знаете. Пиворылов свои торч и бух уже выдал. Метафизика нашего на это тоже не подпишешь.

– Почему? Ведь урон метафизический.

– А он зассал. Говорит, у него по договору только закавыченный поток сознания и мистические отступления. Мы ведь не можем в закавыченном потоке сознания все разрулить? Не можем. Так что отдуваться мне – и урон наносить, и имидж разрушать. Хорошего, конечно, мало.

Т. недоверчиво посмотрел на императора.

– И вы станете…

Император криво улыбнулся.

– Мы люди подневольные. Как скажут, так и сделаем, хотя тема трудная. Сулейман, правда, одного чечена обещал на помощь прислать. Если надо, говорит, у нас такие интеллектуалы найдутся, каких на Москве вообще не нюхали. Даже интересно.

– Какая-то у вас дикая книга получается, – сказал Т. – Начали за здравие, а кончили за упокой.

– Вот такая сейчас жизнь, – отозвался император. – И не я ее придумал.

– Так что же теперь будет?

– Завтра и узнаем. Давайте так – когда Пантелеймон пришлет емелю, я дам три колокольных удара. Дальше будем действовать по обстоятельствам – думаю, сами сообразите, что к чему.

Лицо Ариэля опять превратилось в курносую маску. Словно преодолевая сопротивление, его холодные выцветшие глаза в последний раз поглядели на Т.

– Пора расставаться, граф, – сказал бантик рта. – Нам обоим надо отдохнуть. Завтра трудный день. У вас еще вопросы?

– Да, – сказал Т. – Ваш дедушка случайно не объяснял, зачем Богу нужен устроенный подобным образом мир? Со всеми этими могуществами, играющими друг с другом на полянах призрачных душ? Что, Бог наслаждается спектаклем? Читает книгу жизни?

– Бог не читает книгу жизни, – веско ответил император. – Он ее сжигает, граф. А потом съедает пепел.

X

Рано с утра, когда Т. еще спал, из Ясной Поляны пришла подвода с вещами и оружием.

Это было кстати – жандармский мундир успел покрыться таким количеством пыли и пятен, что цветом напоминал уже не лазурь, а скорее облачный день. В нескольких местах он был порван и в целом приобрел очень сомнительный вид – обыватели провожали Т. взглядом, как бы размышляя, не означает ли столь бедственный вид жандармских полковников, что над Отечеством зажглась наконец заря долгожданной свободы.

Кроме того, у Т. вновь появилась лошадь – правда, гораздо хуже подаренной цыганским бароном.

Позавтракав, Т. велел седлать, а сам открыл баулы со снаряжением и разложил на столе присланное оружие и одежду. Не было сомнений, что Кнопф со своими людьми будет ждать на дороге – и подготовиться к встрече следовало самым серьезным образом.

Раздевшись до пояса, Т. надел на свое мускулистое тело жилет со множеством карманов и кармашков. Жилет был тяжелым: изнутри его покрывала кольчуга из переплетенных стальных лент, каучуковых нитей и китового уса, которая могла не только остановить лезвие, но и отбить косо ударившую пулю.

«А Кнопф ведь сейчас тоже готовится к свиданию, – думал Т., рассовывая по карманам жилета метательные ножи. – И наверняка он припас для меня сюрпризы… Это, впрочем, понятно и скучно. Интересно другое – задумывается ли Кнопф, с какой стати все это с ним происходит? Почему он, высунув язык, мчится за мной следом? Или он такой доверчивый идиот, что принимает все происходящее без всякого удивления, просто как должное?»

Поверх жилета Т. надел широкую и длинную крестьянскую рубаху, в точности как у пахаря, которого он видел из окна поезда. Затем – просторные малоросские шаровары синего цвета, тяжело звякнувшие спрятанными в них инструментами смерти.

Один из свертков, прибывших из Ясной Поляны, был упакован с особым тщанием. Разорвав два слоя оберточной бумаги, Т. высвободил шкатулку черного лака и поставил ее на подзеркальный столик. Сев у зеркала, он взял гребень, тщательно расчесал бороду и открыл шкатулку.

Внутри было два отделения. В одном, совсем маленьком, лежал моток бесцветной шелковой нити. В другом – пучок тончайших серо-черных стрел. Это были куски зазубренной булатной проволоки, острые и длинные. Т. стал вплетать их в бороду, подвязывая нитью у подбородка.

«Впрочем, доверчивый идиот не один только Кнопф, – думал он, следя за пальцами в зеркале. – Никто вокруг не сомневается в происходящем. Ни купеческий старшина Расплюев, ни Аксинья, ни этот огромный цыган Лойко со сломанным носом. Трудно даже представить, как устроена душа у Кнопфа… Впрочем, отчего же трудно… Наверняка у него имеется смутная, но железная убежденность, что все общие вопросы насчет жизни уже решены и пора решать частные. Иначе как он сможет играть свою роль?»

Когда все проволочки были вплетены в бороду, Т. надел на ноги каучуковые ботинки со стальными кошками в подошве (на каучук было наклеено лыко, из-за чего ботинки выглядели сверху как старые рваные лапти). Затем он водрузил на голову широкую соломенную шляпу, тоже старую и ветхую на вид – в ее двойных полях, склеенных друг с другом, был спрятан тонкий стальной диск с острыми зазубренными краями.

В бауле остался небольшой синий ящик, похожий на коробку дорогих сигар или конфектов – он определенно скрывал в себе что-то специальное. Т. открыл его.

На алой бархатной подкладке, в двух уютнейших на вид углублениях, покоились два конуса из черного металла. Их покрывали продольные ребра, покрытые косой насечкой, а на вершине у каждого был желтый глаз капсюля.

Рядом с конусами лежал сложенный лист бумаги. Т. развернул его и увидел рисунок – бородатого человека, поднявшего руку над головой (пальцы другой руки были смиренно засунуты под поясок длинной крестьянской рубахи).

Наверху была нарисована звездообразная вспышка со словом «Бум-бум!», от которой вниз расходились два треугольника – узкий и широкий. Узкий треугольник, в котором стоял человек, был подписан «Здесь Спасешься». Широкий, в котором метались какие-то тени, назывался «Место Погибели».

Снизу была приписка карандашом:

«Де Мартиньяк? – подумал Т., вынимая бомбу из алого бархатного гнезда. – Видимо, кто-то из последователей. Стал кузнецом, молодец. Но не помню, никого не помню. Однако работа почти ювелирная…»

На дне первого конуса было аккуратно выгравировано: «Безропотная». Т. несколько раз подкинул бомбу над головой. Поднимаясь в высшую точку, она неизменно разворачивалась зрачком капсюля вниз. Повторив то же упражнение с другим конусом смерти (вторая бомба называлась «Безответная»), Т. осторожно спрятал их в карманы шаровар.

Кое-что из присланного снаряжения вызывало недоумение – например, старинная двузубчатая вилка с очень широко поставленными зубцами и странным названием «Правда», грубо выбитым на ручке.

«Почему «правда»? – подумал Т. – Правда глаза колет, что ли? Все непротивление позабыл. Собирай теперь по крохам…»

Наконец подготовка была закончена. Т. еще раз оглядел себя в зеркале. Его борода стала широкой и как бы седоватой – словно за последние минуты он сделался намного старше и мудрее. Усмехнувшись, Т. поглядел на часы-рыцаря. Пора было отправляться.

Выйдя из гостиницы, он вздрогнул.

Аксинья, в новом желтом сарафане, сидела на своей телеге возле самого крыльца – увидев Т., она соскочила на землю, бросилась ему навстречу – но, разглядев его наряд, вдруг испугалась, невозможным движением затормозила на лету, взмахнула руками и отскочила назад.

– Ты? – выдохнула она. – Ай не ты?

– Я, я, – отозвался Т. с досадой. – Рано же ты встаешь…

– Никак из жандармов поперли? – спросила Аксинья жалостливо. – Домахался топориком-то. Выпил, и сидел бы дома…

Коридорный из гостиницы, появившийся на улице в эту самую минуту, остановился неподалеку от них, присел и стал делать вид, что завязывает шнурок, выставив внимательное ухо.

– Ты за телегой пришла? – спросил Т. строго. – Бери и езжай с Богом. А у меня дела.

– Да куда ж ты пойдешь такой, – сказала Аксинья, косясь на коридорного. – Срам лапотный. Идем я тебе сапоги хучь дам старые.

– Уйди, Аксинья, – повторил Т. тихо, – потом.

– Не пей, Левушка! – запричитала Аксинья. – Хрястом-богом тебя прошу, не пей! Ты, как выпьешь, такой чудной!

Вскочив на лошадь, Т. вонзил в ее бока скрытые под лыком стальные звезды и, не оборачиваясь, понесся по утренней улице прочь.

Засада ждала в трех верстах за городом – у заброшенной лодочной станции, где от дороги ответвлялась ведущая к реке тропа.

Т. ощутил это инстинктом – никаких внешних признаков опасности не было. Вокруг полуразрушенного кирпичного барака с провалившейся крышей качались под ветром заросли бузины; полосатый шлагбаум на спуске к сгнившей пристани был поднят, рассохшаяся будка сторожа пуста – на всем лежала печать многолетнего запустения.

Подъезжая к станции, Т. постепенно сбавлял ход – и только поэтому успел остановиться вовремя. Над дорогой была протянута тонкая серая бечева, почти неразличимая на фоне земли. Она ныряла в заросли бузины под черной дырой окна в стене барака. Осадив лошадь, Т. отъехал на несколько шагов назад, словно раздумывая, куда направиться дальше – прямо или к реке.

«Понятно, – подумал он. – В окне, вероятней всего, ружье, и бечевка идет прямо к курку. Система «остановись, прохожий» – знаем… А Кнопф где-то рядом и смотрит на меня. Плохо, что он меня видит, а я его нет».

То и дело беспокоя лошадь поводьями, Т. заставил ее нервно кружиться на месте, чтобы его труднее было взять на прицел. Одновременно он незаметно высвободил из стремени правую ногу и перенес вес тела на левую.

– Господа, – крикнул он, – я чувствую, что вы рядом! Предлагаю обсудить происходящее! Господин Кнопф, поверьте, у нас с вами нет причин для вражды!

В кустах бузины произошло еле заметное движение. Т. мгновенно перебросил правую ногу через седло и сложился так, что его закрыл бок лошади. В следующую секунду из кустов пыхнули фонтанчики синего дыма и раздался грохот ружейного залпа. Стреляли из двустволок, картечью: одна из картечин оцарапала Т. руку. Лошадь попятилась назад, оседая на разъезжающиеся задние ноги, и тяжело повалилась в пыль.

«Вторая за два дня, – подумал Т., чувствуя волну холодного гнева, – какие же подлецы…»

Он распластался на земле за упавшей лошадью. Опять грохнул выстрел, и новая порция картечи с отвратительным чавкающим звуком шлепнулась в лошадиный живот.

– Господа, – крикнул Т., – еще раз призываю остановиться!

В ответ из кустов раздалась револьверная пальба.

«Отлично, – понял Т., – значит, ружей они не перезарядили. Теперь не медлить…»

Достав из-под рубашки несколько метательных ножей, он веером развернул их в руке.

– Господа, – закричал он, – напоминаю, я противник насилия! Я никому не хочу вреда! Я вижу перед собой только кусты, повторяю, только кусты! Сейчас я буду кидать туда ножи! Ножи очень острые, поэтому если там кто-то случайно прячется, просьба выйти до счета три, чтобы я никого не поранил! Раз! Два!

Т. заставил себя выдержать короткую паузу.

– Три!

Немедленно вслед за этим он приподнялся и стал метать лезвия, чуть поворачиваясь после каждого броска. Четвертый нож в кого-то попал – это стало ясно по полному боли крику. Морщась от презрения к себе, Т. бросил еще два лезвия в то же место, и крик перешел в хрип.

Из кустов снова стали стрелять, и Т. спрятался за лошадью. Как только стрельба стихла, он опять кинул несколько ножей. В этот раз он попал сразу в двоих. Каждый раз после крика боли он посылал в ту же точку еще два острейших куска стали.

Из кустов по-прежнему хлопали револьверы – но выстрелы стали реже. Т. определил, что там осталось еще трое.

– Господа, – крикнул он, – я в последний раз предлагаю прекратить! Хватит страданий и крови!

– Лицемер! – крикнул в ответ Кнопф.

Вынув из кармана еще одну холодную стальную рыбу, Т. подкинул ее на ладони и метнул на звук голоса. Кнопф взвыл.

– Негодяй! Вы проткнули мне икру! Вы за это ответите!

– Повторяю, – отозвался Т., – с вашей стороны было бы разумнее выйти из кустов!

– Если мы выйдем, – раздался голос одного из помощников Кнопфа, – вы гарантируете нам безопасность?

– Предатели! Трусы! – зашипел Кнопф.

В ответ раздалась грубая брань.

– Я не причиню вам вреда! – крикнул Т.

– Вы обещаете?

– Обещаю. Я вообще никому не приношу вреда. Стараюсь, во всяком случае… Люди по неразумию вредят себе сами.

– Пока у вас остаются ножи, мы боимся! – объявил подручный Кнопфа. – Выбросьте их на дорогу! Только без обмана!

Через несколько секунд жилет с остатками метательного арсенала вылетел из-за трупа лошади и тяжело звякнул о дорогу.

– А стилеты? У вас ведь еще должны быть стилеты?

– Верно, господа, – ответил Т., кое-как натягивая на голое тело испачканную в пыли рубашку. – Ваша осведомленность поражает. Но и вы, пожалуйста, выкиньте свои револьверы. И не забудьте отобрать револьвер у Кнопфа.

В кустах произошла быстрая борьба, сопровождаемая причитаниями и всхлипами.

– Предатели! Глупцы! – забормотал Кнопф. – Вы все умрете! Вы не знаете этого человека. Вы думаете, он отпустит кого-нибудь живым?

Один из помощников Кнопфа крикнул:

– Кидаю револьверы на дорогу, граф!

На дорогу, один за другим, грохнулись три полицейских «смит-вессона».

– Позвольте вам напомнить, господа, у вас еще были ружья! – крикнул Т.

Два ружья упали в пыль рядом с револьверами.

«Неужели они это всерьез? – подумал Т. – Верится с трудом… Однако надо держать слово».

Отцепив от шаровар чехол со стилетами, Т. кинул его на дорогу.

– Теперь выходите! – крикнул он. – Не трону, слово чести!

Из кустов выбрались двое компаньонов Кнопфа. Они держали руки перед грудью, показывая, что у них нет оружия. Но эта поза, которая должна была развеять подозрения Т., заставила его нахмуриться – идущие в его сторону сыщики слишком уж походили на готовых к атаке боксеров.

«И где таких только набирают? – подумал он, – Сколько их уже прошло перед глазами – и все одинаковые, словно вылепленные из серой пыли в каком-то угрюмом питомнике… Надо бы с ними поговорить, вдруг в них все же теплится искра сознания…»

Оба сыщика были крепкими усатыми мужчинами лет тридцати-сорока, с мясисто-брыластыми лицами любителей сосисок и пива, но один был лопоух, а другой с бакенбардами. Наряжены они были в клетчатые костюмы, намекающие на опасные приключения и спортивный образ жизни – вроде тех, что петербургские либеральные адвокаты надевают для воскресной автомобильной прогулки на острова.

– Покажитесь и вы, граф, – сказал сыщик с бакенбардами.

«Они явно что-то замышляют, – решил Т. – Однако людям следует верить даже тогда, когда они почти наверняка лгут. Я должен дать им шанс…»

Поднявшись из-за мертвой лошади, Т. показал сыщикам свои пустые руки. Тут же оба выхватили из-под своих клетчатых пиджаков по маленькому «дерринджеру» и навели оружие на Т.

– Руки вверх, граф!

Т. вздохнул.

– Господа, – сказал он, поднимая руки, – я, конечно, подчинюсь вашему требованию. Но как вы будете смотреть мне в глаза?

– В этом нет необходимости, – сказал Кнопф, выбираясь из кустов. – Вы мастер единоборств и должны знать, что при поединке со смертельно опасным врагом не следует смотреть ему в глаза. Надо глядеть в центр треугольника, образованного подбородком и ключицами.

На Кнопфе был такой же клетчатый костюм, как на его компаньонах – только лучше сшитый. Т. вдруг пришла в голову странная мысль: возможно, Кнопф, подобно морскому моллюску, размножался, отщипывая створками раковины крохотные куски своей плоти, которые затем обрастали собственной клетчатой оболочкой и становились почти неотличимы от родителя.

«Вот только ни один из них не прожил пока достаточно долго, – подумал Т., – чтобы выяснить, становятся они в конце концов точно такими как Кнопф или нет. И эти вряд ли проживут…»

Видимо, что-то недоброе отразилось на его лице. Лопоухий сыщик занервничал, помахал в воздухе дулом короткого пистолета и сказал:

– Предупреждаю – ни одного двусмысленного движения!

Т., не опуская рук, попятился от мертвой лошади.

– Позвольте, господа, – сказал он, – откуда мне знать, какие движения вы находите двусмысленными? Это зависит от вашего воспитания, социального класса и обстоятельств жизни.

– Подстрелим как куропатку, – грозно сказал лопоухий. – Лучше и не пытайтесь.

– Я безоружен и не представляю опасности, – ответил Т. – Опасность, как говорят китайские мудрецы, внутри вас самих.

Т. пятился значительно медленнее, чем сыщики шли в его сторону, и было понятно, что он никуда не уйдет. Но презрительная улыбка на его лице явно действовала им на нервы. Клетчатые господа решительно прибавили шагу.

– Не слушайте его, – сказал Кнопф, – не хватало только… Стой! Назад!!

Но было уже поздно – лопоухий тронул ногой натянутую над дорогой бечевку.

В окне кирпичного барака сверкнуло, грохнуло, и вихрь картечи сбил обоих сыщиков с ног. Удар был такой силы, что несчастных оторвало от земли перед тем, как швырнуть о дорогу, словно они были кеглями, в которые попал невидимый шар судьбы. Лопоухий сыщик умер мгновенно; второму выворотило из сустава левую руку – но он был еще жив, когда повалился в окровавленную пыль.

Т. повернулся к Кнопфу. Тот поднял пустые руки и даже растопырил подрагивающие пальцы.

– Запасного пистолета у меня нет, – сказал он. – Однако вы продолжаете меня ужасать, граф. Кви про кво. Не так, так эдак.

– Знаете, – сказал Т., – мне это совсем недавно говорила одна лошадь. Которая, если разобраться, приходится вам родной сестрой, так что в этом мало удивительного. Вот только она переводила это выражение иначе.

– Лошадь? – ненатурально удивился Кнопф, потихоньку отходя в сторону, – да что вы говорите… Удивительно, граф, что лошади до сих пор о чем-то с вами разговаривают. Знакомство с вами обыкновенно оказывается для них фатальным.

– Не лгите, Кнопф, не со мной, а с вами. Больше того, знакомство с вами чаще всего оказывается фатальным и для людей…

Кнопф перемещался так, чтобы заставить Т. повернуться спиной к своим поверженным компаньонам. Т. заметил это и усмехнулся. Сняв с головы соломенную шляпу, он, не оборачиваясь, кинул ее назад. Шляпа прошелестела над дорогой, и стальной диск, скрытый между ее полями, врезался в горло сыщику с бакенбардами, который, привстав на локте, из последних сил целился в Т. из своего «дерринджера». За миг до того, как лезвие перебило сонную артерию несчастного, Т. крикнул:

– Поберегись!

– Поистине, второго такого фарисея не видела Земля! – воскликнул Кнопф. – Зачем вы с такой настойчивостью соблюдаете эти идиотские условности? Кого пытаетесь обмануть? Или вам действительно нравится поддерживать у себя иллюзию, что вы безгрешный непротивленец?

– Отчего вы думаете, что это иллюзия? – отозвался Т. – Разве вы не видите, каких усилий и риска мне стоит вести себя по-человечески? Или вы считаете, все похожи на вас в цинизме и равнодушии к чужой боли?

Кнопф покачал головой.

– Лицемер, каков лицемер! Ну ничего, сегодня я выведу вас на чистую воду. У меня приготовлен особый аттракцион. Лойко!

Никто не отозвался на этот крик. Тогда Кнопф поднял ладони ко рту и еще раз прокричал:

– Лойко!!

Т. услышал за спиной смех и обернулся.

К нему по полю шел бритый наголо великан с расплющенным носом – тот самый, что хотел бороться с ним у цыганского костра. Он был гол по пояс, в тех же самых зеленых шароварах, заправленных в мягкие татарские сапоги.

– Я говорил, мы еще встретимся, борода, – сказал цыган. – Вот и пробил час.

Т. улыбнулся.

– Насколько я помню, – ответил он, – вы пользуетесь песочными хронометрами, а они не бьют. Впрочем, кто-нибудь из декадентов мог бы использовать это как парадоксальную метафору. Ударом песочных часов является тишина. Поэтому они все время бьют вечность…

– Не болтай, – перебил цыган. – В прошлый раз ты задурил нам голову, но сейчас не выйдет. Будем бороться до смерти… Твоей смерти.

– Этого не обещаю, – сказал Т.

Цыган шагнул к нему, взмахнул кулаком и вдруг предательски развернулся и ударил ногой – с проворством, совершенно неожиданным в таком огромном человеке. Т. отпрыгнул. Тогда цыган подскочил к нему и попытался дать кулаком в ухо. Т. опять увернулся, но в следующую секунду Лойко сильно хлестнул его по щеке ладонью. Скривившись от боли, Т. толкнул его двумя руками в живот.

Этот толчок выглядел не особенно сильным – будто Т. отпихнул заигравшегося мальчишку. Но лицо цыгана позеленело. Он согнулся, присел и некоторое время силился вдохнуть, ловя ртом непослушный воздух. Т. вытер рукавом выступившую в углу рта кровь.

– Я советовал бы вам прекратить насилие, – сказал он. – Иначе последствия будут самыми печальными.

Лойко распрямился. В его руках появились два кривых ножа, которые он прятал в голенищах. Не тратя времени на слова, он бросился на Т.

Дальнейшее выглядело так, словно Т. с цыганом принялись танцевать какой-то легкомысленный танец, заключавшийся в том, что Т. подныривал цыгану под руки, постоянно оказываясь у него за спиной. Они сделали два или три па, и выяснилось, что Т. крепко держит цыгана за оба запястья, остановив нацеленные ему в грудь лезвия в нескольких дюймах от своей рубашки.

Удерживать цыгана было трудно – лицо Т. покраснело.

– Вы уверены, что не желаете прекратить? – спросил он хриплым от напряжения голосом. – Еще не поздно…

– Я разрежу тебя на ремни, – прошипел цыган.

Т. сощурился.

– В Евангелие от Матфея сказано, – проговорил он, причем из его голоса вдруг исчез весь хрип, – кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и левую. Евангелист Лука повторяет: ударившему тебя по щеке подставь и другую…

Т. подтянул цыгана ближе к себе, так, что их лица почти соприкоснулись.

– Вы, сударь, имели наглость ударить меня в правую щеку, – продолжал он, задрав бороду вверх, так, что ее серо-стальная метла оказалась вровень с цыганским лицом. – Так вот вам левая! А вот правая! Левая! Правая! Левая! Правая! А вот левая! А теперь правая!

Т. яростно мотал головой из стороны в сторону, и с каждым движением лицо цыгана покрывалось новыми надрезами от зазубрин вплетенного в бороду булата. Цыган уже кричал, а Т. все повторял:

– Правая! Левая! А вот правая! А вот опять левая!

Наконец цыган разжал руки и выронил свои кривые ножи. Тогда Т. пинком ноги оттолкнул его. Воя от страшной боли, цыган выставил перед собой руки и побежал прочь, чуть не опрокинув оказавшегося на пути Кнопфа. Увидев его окровавленное безглазое лицо, Кнопф содрогнулся и потянулся к лежащему в пыли револьверу.

Не теряя ни секунды, Т. бросился навстречу, перекувырнулся в прыжке и подхватил с дороги «дерринджер» мертвого сыщика. Когда Кнопф навел свой револьвер на Т., ему в лоб уже глядели два расположенных друг под другом ствола.

– Так вот отчего вас называют «Железная Борода», – прошептал бледный Кнопф. – Кончить это раз и навсегда. Убьем друг друга, раз никто не может взять верх…

– Послушайте, Кнопф, – ответил Т., – мне тоже в тягость эта бессмысленная дуэль. Но поверьте, я могу рассказать вам нечто такое, что полностью изменит ваш взгляд на происходящее. Проявим, наконец, некоторую взаимную терпимость…

– Терпимость? – усмехнулся Кнопф. – Вы изощренный и жестокий убийца, граф. С вашей бороды каплет кровь, а вы говорите про терпимость? Да вы просто хотите до конца насладиться моей смертью. Наверняка вы замыслили для меня что-то особенно мрачное…

– Не валяйте дурака, – сказал Т. – Давайте объяснимся, пока мы одни и нам не надо играть эти чертовы роли. Я давно хочу с вами поговорить.

– Да о чем же?

– Я расскажу вам то, что мне довелось узнать о причинах нашей, э-э-э… вражды. Видите эту лавку возле барака? Давайте уберем револьверы, присядем и поговорим.

XI

Пока Т. говорил, Кнопф внимательно осматривал свои рыжие тупоносые башмаки, хмурясь и пришептывая – словно прикидывая, не пора ли нести их в починку. Однако слушал он внимательно – когда Т. замолчал, он сразу же сказал:

– Значит, чтобы подытожить. Нас с вами создает некий демон по имени Ариэль, который является творцом и владыкой этого мира, так?

– Он не считает себя демоном, – ответил Т. – Он называет себя истинным человеком. И создает он нас не в одиночестве, а вместе с целой шайкой таких же сущностей как и он. Но вы правы – для нас с вами, разумеется, он демон. Или, скорее, бог – но не благой, а довольно злобный и недалекий.

– Вы находитесь в постоянном контакте с этим демоном?

– Не то чтобы в постоянном, – сказал Т. – Он сам выбирает, когда и в каком обличье появиться. Но общаемся мы часто.

– А про меня этот демон сообщил, что я тоже его творение, но по сравнению с вами как бы второсортное и эпизодическое?

– Да, в общих чертах так, – согласился Т. – Только не обижайтесь. Наша с вами природа такова, что глупо говорить о чьем-то превосходстве. Мы просто чужая выдумка, порождение мыслящих нас по очереди умов…

И Т. указал куда-то вдаль.

– Ага, – сказал Кнопф. – Понятно. Эти умы выдумывают нас с художественной целью?

– Да, – ответил Т. – Хотя при этом сильно сомневаются в художественной ценности своего продукта. Как я понял, их цель гораздо ближе к коммерческому скотоводству, чем к художеству.

Кнопф забарабанил пальцами по скамейке.

– Скажите, а эти ваши демоны рассказали, зачем вы идете в Оптину Пустынь? – спросил он. – И почему ваши попытки наталкиваются на такое ожесточенное сопротивление?

– Конечно, – сказал Т. – Я должен попасть туда, чтобы покаяться и примириться с церковью. Демонам это нужно для интриги, которую я сам не понимаю до конца.

– А как вам объяснили мою роль?

– Вы строите мне козни, чтобы было интересней.

– Значит, чтобы было интересней, – повторил Кнопф. – Лучшие агенты сыскного отделения гибнут как мухи, чтобы было интересней… И все?

Т. кивнул.

Где-то за рекой три раза громко пробил колокол. Звук у него был меланхолический и какой-то вопрошающий.

Кнопф встал с места и принялся быстро ходить взад-вперед перед лавкой – его, казалось, переполняли эмоции.

– Скажите, – спросил он, – доводилось ли вам слышать от вашего Ариэля про обелиск Эхнатона?

– Нет, – ответил Т.

– А про гермафродита с кошачьей головой?

– Тоже нет. А что это такое?

– Знаете, – сказал Кнопф, – как и большинство сыщиков, я по убеждениям материалист и атеист. Но после вашего рассказа я готов поверить в существование сверхъестественного мира. Может ли быть, чтобы вас действительно вели духи зла, как верят некоторые петербургские сановники?

– Меня? – от изумления Т. выпучил глаза. – Духи зла? Вы в своем уме?

– Хорошо-с, – сказал Кнопф. – Не желаете ли ознакомиться с моей версией происходящего?

– Будет любопытно.

Кнопф опустился на лавку.

– В тысяча восемьсот шестьдесят первом году, – заговорил он, – да-да, граф, именно в год освобождения крепостных, в Египте, в окрестностях древних Фив, нашли странную могилу. Сначала археологи решили, что это захоронение какого-то жреца, или, может быть, фараона, поскольку фараонов нередко хоронили тайно – но представьте себе изумление раскопщиков, когда в огромном саркофаге погребальной камеры они нашли разбитый на части обелиск. Его осколки были залиты битумным маслом и завернуты в бинты, словно мумия. От обелиска сохранились только фрагменты, но даже того, что египтологам удалось прочесть, оказалось достаточно, чтобы в дело вмешался Ватикан. Обелиск был уничтожен, а открытие навсегда скрыто от человечества…

– Это и был обелиск Эхнатона?

– Совершенно верно. Колонна фараона-отступника, который перенес столицу в пустыню и первым в мире попытался уйти от многобожия. Обелиск был разбит жрецами после восстановления старых порядков, что произошло очень быстро после смерти Эхнатона. А тайные последователи фараона захоронили каменные осколки.

– Что было написано на обелиске?

– Смысл надписи был чудовищен. Из прочитанного археологами следовало, что Эхнатон не походил на обычных земных властителей, поклонявшихся выбранному божеству в обмен на его помощь. Он был фанатиком, то есть он больше всего мечтал услужить своему богу просто так. И бог дал ему такую возможность.

– Какой бог? – спросил Т.

– Этот бог изначально был гермафродитом с кошачьей головой. Но видеть его изображение считалось дурным знаком, и суеверие было настолько сильным, что его никогда не изображали на фресках или барельефах в настоящем виде. Использовали замещающий образ в виде диска с множеством рук – смысл был в том, что этот бог всемогущ и ослепительно прекрасен, и дать о нем представление может лишь сияние солнечной короны. Затем суеверие распространилось на всякое упоминание его имени, отчего оно исчезло из надписей, а все уже сделанные были уничтожены. Его почитали, не именуя прямо – точно так же, как фараонов называли не их собственными именами, а различными магическими титулами. Попросту говоря, чтобы не произносить запретного имени, этого бога стали называть «наше солнышко» и изображали в виде солнечного диска – поскольку сравнение с солнцем было самой высокой формой лести, доступной древнему человеку. На деле же гермафродит с кошачьей головой был самым жутким из богов…

– Откуда вы все это знаете? – спросил Т., недоверчиво глядя на Кнопфа.

– От тех, кто послал меня за вами, – ответил Кнопф. – Позволите продолжить?

Т. кивнул.

– В качестве свидетельства своей преданности Эхнатон поклялся принести в жертву гермафродиту огромное количество душ – самое большое число, которое когда-либо было записано египетскими знаками. Мне называли точную цифру, но я не запомнил – помню только, что она совсем не круглая…

– А как души приносили в жертву? – перебил Т.

– Вот это и было самым поразительным и ужасным. Чтобы уловить как можно больше душ в свои сети, жрецы Эхнатона решили использовать доктрину единобожия. Суть их плана сводилась к тому, чтобы оставить гермафродита с кошачьей головой единственным богом, а всех остальных богов объявить демонами. Но, поскольку подлинный образ гермафродита следовало скрыть, решено было заманить людей в ловушку, использовав в качестве приманки невидимый идол нематериальной природы… Скажу вам честно, граф, что смысла этих слов я не понимаю сам.

– Это как раз довольно просто, – хмыкнул Т.

– Просто? – нахмурился Кнопф.

– Конечно. Что такое, по-вашему, идол?

– Статуя, которую первобытные люди натирают жиром, чтобы им везло на войне и охоте…

– Верно, но почему обязательно статуя? Идолы могут быть самыми разными. Можно сказать людям: ваш бог – вот этот раскрашенный пень. Изготовить такой идол нетрудно, но и уничтожить его тоже легко – такой бог быстро потеряется во времени. Но если выбрать в качестве идола отвлеченное построение ума, например, концепцию бестелесного Бога как личности, то уничтожить такой идол не будет никакой возможности, даже послав целую армию. Вернее, останется лишь один способ избавиться от него – перестать о нем думать. Но для большинства людей это за пределами осуществимого.

– Возможно, – сказал Кнопф, – возможно… Вы необыкновенно умны, граф.

– Так что же сделали жрецы Эхнатона?

– Они заслали молодого жреца к древним иудеям – дикому кочевому народу, острая практическая сметка которого сочеталась с трогательной наивностью в духовных вопросах. Задачей жреца было установить нематериальный идол гермафродита в их девственно чистых умах, запретив поклонение всем другим богам. Жреца звали Моисей. Было предсказано, что через древних иудеев учение единобожия распространится на весь мир и даст множество ветвей – и все души, уловленные с его помощью, уйдут в созданное египетскими магами черное озеро тьмы, где будут поглощены гермафродитом…

Пока Кнопф говорил, над полем, как бы подтверждая правоту его страшных слов, рос и ширился полный боли крик. Он притягивал к себе внимание – и Т. наконец поднял глаза.

Кричал слепой цыган Лойко – он бежал по полю, выставив перед собой руки и задрав к низкому серому небу окровавленное лицо. Кнопф тоже уставился на несчастного. Цыган с ревом промчался мимо скамейки и побежал дальше в поле; прошла минута, и его голос стих вдали.

– Ну хорошо, – сказал Т. – Допустим, вы говорите правду. Но при чем тут я?

– Было предсказано, – продолжал Кнопф, – что мировой цикл завершится, когда в жертву гермафродиту будет принесен некий «Великий Лев». В античные времена посвященные думали, что эта жертва уже принесена, и Великим Львом был полководец Ари бен Галеви по прозванию «лев Сидона», которого современники нарекли «Ари Всемогущий» за удачный рейд на сирийские виноградники. Этим и объясняется постоянное ожидание конца света, общее для многих традиций тех лет. Однако тайные посвященные наших дней, сверяя знаки и указания, считают, что на самом деле «Великий Лев» – это вы. Ведь «Лев» – ваше настоящее имя. Теперь понимаете, зачем вы идете в Оптину Пустынь?

– Не вполне.

– Служители гермафродита с кошачьей головой должны принести вашу душу в жертву своему ужасающему господину, чтобы завершить цикл творения.

– Но если завершится цикл творения, эти сектанты, надо полагать, пропадут вместе со всем остальным?

– Они считают, что для них самих при этом откроется коридор, ведущий к бессмертию.

– А что такое Оптина Пустынь?

– Никто точно не знает. В России есть несколько обителей и скитов с такими названиями, но они не представляют интереса – их много раз обыскивали и осматривали. Вы, по всей видимости, направлялись в одно из таких мест, даже не представляя, что уготовано вам в действительности. Но в терминологии сектантов «Оптина Пустынь» – это нечто вроде алхимического иносказания, когда, например, словам «свинец» и «ртуть» соответствует нечто другое, тайное.

– Что же именно?

Кнопф посерьезнел.

– Мы предполагаем, – сказал он, – что это любое место, где Великий Лев будет принесен в жертву гермафродиту с кошачьей головой. План сектантов в том, чтобы отправить вас в бессмысленное путешествие и принести в жертву по дороге.

– А зачем им направлять меня именно в Оптину Пустынь? Направили бы в какой-нибудь Зарайск, подождали в лесочке, и все.

– Видите ли, граф, древние ритуалы подобного рода подразумевают определенную степень театральности, своего рода радостное соучастие жертвы – пусть и формальное.

Т. рассмеялся.

– Тогда непонятна логика ваших действий, Кнопф. Зачем вы пытаетесь меня уничтожить, если там, куда я направляюсь, меня все равно ждет смерть? Позвольте другим выполнить грязную работу.

– Вы рассуждаете вполне здраво, граф, – ответил Кнопф. – Будь это моим личным делом, я бы так и поступил. Но приказы в сыскном департаменте отдаю не я. Высшие сановники бывают подвержены странным суевериям – и некоторые из них принимают всю эту историю с пророчествами, жертвоприношениями и предсказаниями в высшей степени серьезно.

– И поэтому вы должны меня убить?

– Моя задача не убить вас, а задержать. Вы не должны попасть в руки отца Варсонофия.

– Кто это?

– Это идущий по вашему следу посланец секты. Но если не будет иного пути остановить вас, придется вас укокошить.

Т. задумался.

– Ну? – спросил Кнопф. – Что скажете?

– Ваш рассказ звучит дико, – сказал Т. – Но допустим даже, что вы говорите правду. Тогда выходит, что вы действуете заодно с теми, кто хочет принести меня в жертву. Потому что именно вы направили меня в Оптину Пустынь.

– Я? – изумленно переспросил Кнопф.

– Конечно. Именно от вас я впервые услышал о ней в поезде.

– И до этого ничего о ней не знали?

Т. смутился.

– Признаться, – сказал он, – мне сложно ответить на этот вопрос. Дело в том, что после нашей стычки – то ли от пулевой контузии, то ли от прыжка из вагона в реку – со мной приключилось что-то вроде потери памяти. Единственное, что я помню – наш разговор в купе и ваши слова про Оптину Пустынь.

– Бросьте, – сказал Кнопф, – не надо валить с больной головы на здоровую. Когда я заговорил про Оптину Пустынь, это было попыткой остановить вас, не прибегая к насилию. Я хотел сообщить, что нам все известно…

– Кому – «нам»?

– Полицейскому начальству.

– А откуда у полицейского начальства появились сведения, что я пробираюсь в Оптину Пустынь?

– Кажется, от Константина Петровича Победоносцева. Обер-прокурора Синода. Такой человек, как вы сами понимаете, не станет говорить что попало.

Т. недоверчиво посмотрел на Кнопфа.

– Победоносцев?

Тот кивнул.

– В силу своих профессиональных обязанностей он хорошо осведомлен о всех изуверских сектах. В том числе и о секте посвященных гермафродита с кошачьей головой. Вы должны понимать, какое это чувствительное дело. Если сведения просочатся в либеральную печать, возможны серьезнейшие осложнения для духовных институтов нашего Отечества.

– А откуда взялся термин «Оптина Пустынь»? Почему именно Оптина?

– Затрудняюсь с точным ответом. Насколько я слышал, это связано с трудами Федора Михайловича Достоевского, который имел одно из высших посвящений в иерархии тайного культа. Кажется, этот термин в особом мистическом значении впервые употребил он… Только он говорил, если я правильно запомнил эту страницу в деле, не просто про Оптину Пустынь, а про какую-то «Оптину Пустынь соловьев». Вы ведь были знакомы с Достоевским, граф?

Т. схватился руками за голову.

– Не помню, я же сказал… Ушибся, когда с моста прыгал.

– Ваша потеря памяти, – сказал Кнопф мягко, – связана, скорее всего, не с ударом о воду. Ударились вы несильно. И пулевая контузия тоже не могла дать подобного результата.

– А в чем тогда дело?

– Вероятнее всего, вас месмерезировали.

– Неужели такое возможно?

– Еще как. Недавно в Петербурге злоумышленники подвергли гипнозу директора банка. Так он сначала снасильничал над машинисткой, а потом вынул из сейфа всю наличность в золотых империалах и куда-то отнес… Мы бы, может, и восстановили картину, так он после первого допроса в окно выбросился.

– У вас, я смотрю, на все есть объяснение, – сказал Т. – Но вы рассказываете слишком диковинные вещи, чтобы просто так принять их на веру. Можете ли вы подтвердить правоту своих слов?

– Могу.

– Чем же?

– Хотя бы тем, граф, что на вас жертвенный амулет.

– Простите?

– Что это, по-вашему, у вас на шее?

– Это? – Т. пальцем подцепил цепочку, на которой висел крохотный золотой медальон в виде книги. – Предсмертный подарок княгини Таракановой, убитой вашими бандитами.

– Зачем вы его носите?

– В память о ней. Хотя вещица неудобная, царапает грудь.

Кнопф засмеялся.

– А знаете ли вы, что именно Тараканова собиралась вас погубить? Покойница была безжалостной авантюристкой, выполнявшей самые опасные задания сектантов. Она ни во что не верила сама, но умела заморочить голову другим – видите, даже повесила на вас жертвенный знак. Это она дала вам вино со снотворным. Если бы не я, жертвоприношение уже состоялось бы.

Т. махнул рукой.

– Бросьте. Княгиня Тараканова – опасная женщина? Чушь.

– Хорошо. Скажите в таком случае, что у амулета внутри?

– Да ничего, я полагаю. Просто безделушка. Какая-то символическая книга жизни.

– Вот и этот петербургский банкир, – сказал Кнопф. – Его спрашивают – что за ключик у вас на жилетной цепочке? А он отвечает – это, говорит, куранты вечности заводить. А ключ на самом деле от пустой кассы…

– Вы считаете, в амулете что-то спрятано?

– Именно так, – подтвердил Кнопф. – По нашей информации, там лежит золотая пластинка с тайным именем гермафродита. Это имя, как считают посвященные, позволяет вступить с ним в контакт. Профан, осмелившийся прочесть его, должен умереть.

– Что за ерунда, – сказал Т. – Зачем им так изощряться, если они хотят совершить жертвоприношение?

– В древних культах забиваемое животное украшали символикой божества, которому приносили жертву.

– Животное? Благодарю вас…

– Великий Лев, – развел руками Кнопф. – Вот вас и того-с… Украсили.

– Вы бредите, Кнопф.

– Тогда давайте вскроем амулет. Не боитесь?

Т. снял брелок с шеи, оглядел его и отчего-то ощутил волну неуверенности.

– Хорошо, – сказал он, – извольте. Нужно что-нибудь острое…

– Вот, – Кнопф протянул ему метательный нож с бурыми пятнами. – Один из ваших.

– Благодарю, – сказал Т., взял нож и приставил его острие к краю брелка-книги. – Попробуем здесь. Да нет, бесполезно. Не поддается – я же вам…

Вдруг футлярчик с хрустом раскрылся, и на поверхность лавки вывалился сложенный гармошкой лист тонко раскатанного золота.

Кнопф двумя пальцами взял золотую гармошку, осторожно махнул ею в воздухе, и она развернулась в блестящий желто-зеленый листок, испещренный мелкими знаками.

– Позвольте, – изумленно прошептал Т., – но как…

– Тайное имя гермафродита, – сказал Кнопф, благоговейно поднимая золотую полоску, чтобы поглядеть сквозь нее на свет. – Вы так для них важны, что они повесили на вас не просто копию, а подлинник, древнеегипетский артефакт. Дыхание вечности-с.

– Дайте поглядеть.

– Аккуратно, – попросил Кнопф.

Т. взял листок. Покрывавшие его знаки – птицы, глаза, кресты, фигурки людей и животных – были мелкими и четкими, прорезанными с замысловатой точностью и теми мелкими неуловимыми особенностями, которые никогда не могли бы появиться, если бы не существовало вековой школы подобного письма. С первого взгляда делалось ясно, что вещь это действительно очень древняя и, несомненно, подлинная.

– Что здесь написано? – спросил Т.

– Не могу знать. А теперь, пожалуйста, отдайте… Да, и медальонку, и листочек. Давайте аккуратно сложим все как было, а то вещица, видимо, ценная… Вот так. Убедились?

Т. был уничтожен.

– Я… Я даже на знаю, что сказать, – пробормотал он. – Ариэль не говорил ни о чем подобном.

– Спросите при случае. Если, конечно, он вам после этого явится.

– Хорошо, – сказал Т., – а кто тогда, по-вашему, Ариэль?

– Не знаю, – пожал плечами Кнопф. – Я не верю в сверхъестественное и могу предположить, что это болезненная галлюцинация, каким-то странным образом корреспондирующая с происходящим в реальности. Вам могли и специально внушить… Скажите, в лице этого Ариэля не было чего-то кошачьего?

– Не было, – ответил Т., задумчиво сжимая бороду в кулаке. – Понимаю, куда вы клоните… Нет, точно не было… Вы окончательно меня запутали. А, черт!

– Что такое? – вздрогнул Кнопф.

– Руку порезал… Подождите-ка… Но если это правда и меня действительно месмеризировали, тогда выходит, на самом деле я обычный живой человек?

– Ну конечно.

– И это вы тоже можете доказать?

Кнопф засмеялся.

– Как вас, однако, заморочили. Первый раз вижу перед собой человека, требующего доказательств, что он живой человек. У большинства людей, граф, это принято считать самоочевидным… Ну вот, например, вы только что порезались о бороду. Чем вам не доказательство?

– Действительно… Что же делать?

– Вам следует вернуться в Ясную Поляну, – отозвался Кнопф. – Прийти в себя, все обдумать. Буду счастлив лично вас туда сопроводить под охраной. А что касается этого золотого листочка, придется приобщить его к делу. Не каждый день простому полицейскому агенту попадает в руки тайное имя гермафродита с кошачьей головой.

И Кнопф покрутил брелок на цепочке. Т. хмуро промолчал.

– Что? – сказал Кнопф. – Вы все еще думаете, что я пытаюсь вас перехитрить? Или, может быть, ждете весточки от своего Ариэля? Ну давайте позовем его, пускай он нас рассудит…

Вскочив с лавки, Кнопф поднес ко рту сложенные рупором ладони и закричал, приплясывая на месте:

– Ариэль! Ариэль!

– Да ладно вам паясничать, – угрюмо сказал Т.

– Ариэль! – прокричал Кнопф еще громче. – Иди к черту, Ариэль, слышишь? Покарай меня за эти слова, если ты существуешь!

– Хорошо, – сказал Т. – Будь по-вашему. Вернемся в Ясную Поляну.

– Вот и отлично! – просиял Кнопф. – Рад, что вы способны внимать доводам рассудка. Поверьте, несмотря на все наши взаимные, э-э-э, недопонимания, я гордился и продолжаю гордиться знакомством с таким выдающимся человеком…

Вежливо приподняв котелок, он присел и кивнул головой, сделавшись на мгновение похожим на мима: двигались только его голова и туловище, а удерживаемая за поля шляпа неподвижно висела в пространстве там же, где и в начале поклона. Получилось клоунское и одновременно элегантное движение; как ни мрачно было у Т. на душе, он улыбнулся. Кнопф вынул из кармана брегет, прозвонил им переливистую мелодию и сказал:

– Если хотим успеть на восьмичасовой, придется поспешить. Предупреждаю, хожу я весьма бы…

Внезапно раздался выстрел.

За тончайшую долю секунды до него Т. услышал щелчок пули по телу. Кнопф покачнулся, посмотрел куда-то за спину Т., потом перевел почерневшие глаза на него и упал.

Т. обернулся.

От развалин кирпичного барака в его сторону быстро шли несколько человек. Впереди шагал невысокий священник с наганом в руке. За ним спешили пятеро чернецов с винтовками – двое держали оружие наготове, а остальные, навьюченные поклажей, походили на солдат на марше: один нес сложенную армейскую палатку из светлого брезента, другой – два проекционных фонаря, а третий тащил вместительную сумку с вышитым крестом и фонограф с никелированным раструбом.

Т. узнал священника. Это был тот самый старый еврей с бородавкой на носу, с которым он говорил на улице в Коврове – только теперь он не особо походил на старого еврея, потому что на нем был не лапсердак, а черная ряса. Бородавка, как оказалось, тоже была фальшивой – она исчезла.

Подойдя к трупу Кнопфа, священник вынул из его руки золотой амулет, внимательно осмотрел его и спрятал во внутренний карман.

– Эта вещь должна храниться у обер-прокурора, – сказал он. – Ей не место в случайных руках.

– Вы люди Победоносцева?

Священник улыбнулся.

– Представляться не в наших правилах, – ответил он, – но вы вряд ли расскажете газетам о нашей встрече. Именно так.

– Как вас зовут?

– Отец Варсонофий к вашим услугам.

– Вы? – спросил Т. изумленно. – Мне называли ваше имя. Это к вам, выходит, я шел все время?

– Выходит, так, – согласился Варсонофий, поигрывая револьвером.

– Кто же вы на самом деле?

Варсонофий широко улыбнулся.

– У вас была интересная версия ответа на этот вопрос, граф. Если помните, вы изложили ее мне на улице в Коврове. И знаете, я почти вам поверил. Это стоило мне бессонной ночи. Ох, не дай вам Бог испытать подобное…

Один из чернецов склонился над трупом Кнопфа и, задевая его за пиджак свесившимся крестом, обыскал. Найдя кошелек, он вытащил из него деньги и проворно спрятал под рясу. Остальные монахи принялись обшаривать других мертвецов – они действовали умело и осторожно, стараясь не испачкаться в крови.

– Что вы со мной сделаете? – спросил Т. – Убьете?

– Как вам такое пришло в голову, – оскорбился Варсонофий. – Разве я на это способен? Вас убьет Пересвет.

Он кивнул на одного из чернецов, здоровенного детину с бесцветными глазами и аккуратно остриженной бородкой.

Пересвет ухмыльнулся и снял с плеча маузеровскую винтовку. Наведя ее на Т., он тщательно прицелился ему в голову, а потом вдруг отвел ствол в сторону кирпичного барака.

На его полуразрушенной стене сидел крохотный рыжий котенок. Посмотрев на людей, он жалобно мяукнул и пошел прочь по заросшим мхом кирпичам, нервно подняв хвост – будто чувствуя, что эта встреча не сулит ему ничего хорошего.

Пересвет выстрелил, и котенок мгновенно исчез из виду – с такой силой его отшвырнула пуля.

Чернецы захохотали. Варсонофий тоже осклабился.

– Пересвет надпиливает пули крестом, – сказал он. – Для очищения от скверны. Особенно хорошо для борьбы с плотью. Пуля не просто пробивает ее, а вырывает изрядный кусок, так что за один выстрел можно побороть довольно большой объем.

– Что вам от меня нужно? – спросил Т.

– Как и всем лицам нашей профессии, – ответил Варсонофий, – только одно: ваша бессмертная душа!

Чернецы заржали, как упряжка вороных.

Т. поднял глаза в небо. Оно было низким и серым, но никакого величия или покоя в нем не читалось – по нему плыли невыразительные облака, близкие и холодные, напоминающие об осенних огородах, неурожае и скорбной вековой нищете. Желания продолжать борьбу не было («да и с кем, – подумал Т., – за что?»). В сердце осталась только огромная усталость.

«Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть!»

Слова Лермонтова, всегда звучавшие для Т. странным диссонансом, вдруг обрели смысл, распавшись на пары.

«Конечно. Покой – это сон. А свобода… Свобода в забвении! Забыть все-все, и даже саму мысль о забвении. Вот это и есть она…»

Пересвет, однако, не спешил стрелять.

Происходило что-то странное – чернецы словно готовились к представлению. Сначала они вынули из сумки с крестом два круглых шелковых веера и прикрепили их к длинным ручкам, из-за чего вееры стали похожи на огромные мухобойки. На шелке был начертан странный знак, похожий на витую букву «М», пересеченную дугой окружности. Подняв вееры, чернецы принялись плавно махать ими в сторону Т., как бы посылая на него некие влияния и волны: это, наверно, выглядело бы смешно, если бы не трупы вокруг.

Два других чернеца тем временем достали из той же сумки стеклянно зазвеневшую сеть, развернули ее и двинулись на Т. Сеть была ветхая, темно-серого цвета; звенела она потому, что к ее ячейкам были привязаны кристаллы кварца, красивые и очень острые на вид. Т. вспомнил, что уже видел такую сеть на корабле княгини Таракановой – рядом с мертвыми монахами в трюме.

Чернецы избегали глядеть Т. в глаза – они смотрели себе под ноги и шли с таким видом, будто прочесывают озеро в поисках рыбешки.

Т. презрительно отвернулся от них и сунул руки в карманы.

Его расчет был точным: если бы он просто полез в карман, Пересвет, скорее всего, выстрелил бы. Но после того, как он повернул к убийцам беззащитную спину, монах не увидел в этом движении угрозы.

– Граф! – позвал Варсонофий. – Чего это вы? Как говорят попы и фотографы, сейчас вылетит птичка, хе-хе! Не пропустите!

Не обращая внимания на кривляния Варсонофия, Т. охватил ладонью холодный конус бомбы и оглядел поле боя, словно силясь вспомнить что-то важное.

Кнопф лежал на спине и глядел открытыми глазами в вечереющее небо. Неподалеку темнел труп лошади с маслено блестящими дырами в животе. Два сыщика в темных от крови пиджаках лежали у побитых картечью кустов на краю дороги. Где-то вдалеке вновь страшно завыл слепой цыган.

Т. поднял лицо к небу. Прямо над ним в тучах был узкий просвет.

Т. большим пальцем раздавил капсюль и повернулся к чернецам. Глаза Пересвета сузились – он повел стволом, но, прежде чем он нажал на курок, Т. подкинул бомбу над головой и всем корпусом завалился назад.

Выстрел и слившийся с ним взрыв раздались, когда он уже падал на землю. Он не увидел вспышки. Боли не было, просто в глазах померк свет. Ему показалось, что он падает в яму с источающим жар дном. Странным было то, что сначала она казалась неглубокой, но чем дольше он падал, тем ниже опускалось дно. Никакая пропасть не могла быть так глубока.

Затем навстречу ему подул ветер. Постепенно он делался все сильнее, и скоро падение начало замедляться, пока не остановилось совсем.

XII

Реальность состояла из двух противоположных сил.

Первой был ветер, ровный и неизменный. Он старался подхватить Т. и унести вверх. В нем была прохлада, и он вселял надежду.

Другой силой была тяжесть, похожая на усталое согласие чего-то огромного и древнего с самим собой. Она была горячей и обессиливающей, и тянула Т. вниз.

В точке, где находился Т., обе силы уравновешивали друг друга с аптекарской точностью.

Сначала осознание этой странной полярности и было единственной мыслью. Потом на нее стали накладываться другие. Мыслей становилось все больше, и вскоре они перестали быть заметными – вернее, то, что замечало их, исчезло под их потоком и стало незаметным само.

«Это, конечно, не физический ветер и тяжесть, потому что у меня нет тела. У меня, собственно, нет вообще никакой оболочки. Нет даже имени, самого тонкого тела из всех возможных. Имена, которые я носил – не мои, теперь это очевидно. Во мне вообще нет ничего такого, чему можно дать имя. Но кто сейчас об этом думает?»

Ответа не было.

«И ветер, и тяжесть, несомненно, реальны, потому что я их чувствую. Значит, к чему-то эти силы приложены. Допустим, это и есть я, граф Т… Вроде логично. Но откуда берутся эти ветер и тяжесть? Могу я увидеть их источник?»

Оказалось, что источник уже заметен. Им было сгущение мрака впереди.

Однако там был не просто мрак.

Чем дольше Т. вглядывался в него, тем больше различал деталей. Сначала он видел просто шар интенсивной черноты, каким-то образом заметный на таком же темном фоне. Затем стало казаться, что в черноте есть нечто белесое, а потом в этой белесости начали проступать розоватые желтоватости, которые постепенно слились в черты огромного человеческого лица. Появились глаза, потом нос, рот – и Т. понял, что видит Ариэля.

Лицо его, однако, выглядело непривычно. Правый глаз превратился в узкую щелочку (Т. решил, что так могло приключиться от ячменя). Нос был припухшим (возможно, насморк, подумал Т.). Но безобразно раздувшаяся нижняя губа несла на себе отчетливые и позорные следы насилия, которые уже совсем никак нельзя было объяснить естественными причинами: на ней чернел пунктир засохших ранок, оставленных, несомненно, зубами после столкновения с твердым и быстро движущимся предметом наподобие кулака.

Дальше в восприятии Т. произошла своего рода цепная реакция – как только подтвердилось, что лицо Ариэля несет на себе следы побоев, оно утратило мистическое величие космического объекта, и даже окружающая его чернота пожухла и выцвела; за несколько мгновений видение оплотнилось, и все мелкие детали, вплоть до пор на нездоровой коже, стали четко различимы. Глаза Ариэля повернулись, и Т. понял – демиург тоже его видит.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

– Что случилось? – спросил Т.

Было непонятно, как и чем он говорит, но вопрос удалось задать с обычной легкостью.

– Со мной? – нехорошо ухмыльнулся Ариэль. – Или с вами?

– С вами, – сказал Т. вежливо. – Я вижу, произошло несчастье.

Ариэль моргнул, и его глаза мокро заблестели. Т. стало любопытно, что произойдет со слезами демиурга: сорвутся ли они с ресниц и полетят в пространство или же покатятся по щекам? Но Ариэль уже справился с собой, и его распухшие губы раздвинулись в болезненное подобие улыбки.

– Пантелеймон отказал, – сообщил он.

– Я уже догадался, – ответил Т.

– Причем мало того, что отказал. Он отказал в крайне оскорбительной для южного человека форме. Я ведь вам уже говорил, наш кризисный менеджер Сулейман, несмотря на всю свою лондонскую полировку, все-таки южный человек, а для них вторая сигнальная система – довольно свежая инсталляция, и часто вызывает неконтролируемые эмоции.

– Вторая сигнальная система? – спросил Т. – Что это такое?

– Система условных рефлексов, связанных со словами. В отличие от первой сигнальной системы, связанной с реакциями организма на жар, холод и так далее. Вот скажите, какие ассоциации вызывает у вас слово «козлопетух»?

– Что-то семинарское, – ответил Т. – На подобных примерах в семинарии объясняют тщету человеческого разумения. Мол, человек даже в уме своем не может сотворить ничего нового, а в состоянии только соединять элементы уже созданного Господом. Классический пример – это крылатый бык. Видимо, козлопетух из того же ряда.

– Логично, – сказал Ариэль. – Раз архимандрит, значит, семинарское. А у зверьков ассоциации совсем другие. Сулейман, как этот семинарский термин услышал, забыл все свои европейские понты и дал команду мочить их бизнес ниже пояса. Как он выразился, «пиздячить на самом фундаментальном уровне». Прислал своего интеллектуала, как и обещал – нормальный такой пацан оказался, тертый. Посидели мы вечерок, подумали, где у них фундаментальный уровень, да и начали, перекрестясь…

– Угу, – отозвался Т., – я видел.

– Про гермафродита мне не особо нравится, это чечен вставил. Зато дальше такое заколбасили, что Дэн Браун нервно сосет в углу. Грааль, по нашей версии, это мумия Иисуса Христа, примотанная истлевшими бинтами к кресту в специальной синагоге под Ватиканом. С помощью Грааля масоны из мирового правительства управляют ходом истории. Поэтому они мусульман и ненавидят, что на них излучение не действует. А закончить мы хотели тем, что принудительная религия современного белого человечества – это культ мертвых евреев, разные ответвления которого охватывают и темную народную массу, и вольнолюбивую либеральную общественность. Чечен последнюю фразу даже придумал – «это нужно не мертвым, это нужно живым».

– Что вы такое говорите, – сказал Т., – право, даже страшно делается.

– Да вы не пугайтесь, – хмыкнул Ариэль. – До этого не дошло.

– А что случилось?

– Сулейман, значит, вывесил в Сети пару отрывков – про баржу и гермафродита. Чтоб у Пантелеймона в конторе поняли, что он не шутит. Дальше как обычно – проплатили флеху, всплыли в топ. А как всплыли, Сеть стала обсуждать. Обсуждали, правда, в основном то, почему попы котенка убили, если у ихнего гермафродита кошачья голова – это я, дурак, недоглядел второпях. Ну и про авраамические религии заспорили, со взаимными нападками. А такие базары отслеживают. В общем, за полчаса дошло до силовых чекистов – вместе с инфой, кто это в топ поднял. Стали они смотреть, какая у Сулеймана крыша, и вдруг видят, что это они сами и есть. Главный у силовых теперь стал генерал Шмыга. Жуткий человек, его реально все боятся. Монстр. Каждое воскресенье летает на Эльбрус – охотится с вертолета на снежного леопарда. Охрана ставит на склон «макбук эйр» c мак ос десять-шесть [1], а он его из снайперской винтовки коцает. И ни одна зеленая шавка гавкнуть не может. А у либеральных главный полковник Уркинс.

– Какая-то фамилия странная, – сказал Т.

– Это он с Уркинсона поменял, чтоб в чекисты приняли. Мол, из потомственных латышских стрелков. Он тоже крутой. Говорят, в Марианскую впадину на батискафе спускался – его там серьезные сущности инструктировали, что и как. Уркинс важный человек, его каждый месяц в Лондон посылают свежий ветер изображать. Но только Шмыга все равно главнее. Его олигарх Ботвиник лично боевому НЛП обучил перед смертью. За это, говорят, либеральная башня его и замочила.

– Я половины слов не понимаю, которые вы говорите, – пожаловался Т. – Что такое боевое НЛП?

– Никто точно не знает. Но слухов много. Например, скажет Шмыга что-нибудь такое непонятное по телефону, а человек через три дня опухнет и помрет. Вот такой деятель – чтоб вы понимали, какие люди подключились. В общем, вник Шмыга в дело, позвонил Сулейману и говорит – ты че, зверек, голову ушиб? Твои креативщики на все ибрагимические религии баллон катят. Даже зороастрийцев оскорбили. Сулейман не понял сначала – каких, говорит, еще зороастрийцев? А Шмыга говорит, таких, мля. Россиян-маздаистов. Сулейман говорит – вы, товарищ генерал, о каких маздаистах – о шестых или о третьих? Вы ведь об этих волнуетесь, которые на «Маздах» ездят? Тут уже Шмыга напрягся. Я, говорит, волнуюсь о россиянах-огнепоклонниках, понял, нет? Вдруг им не понравится, что у тебя горящая баржа тонет. Вдруг это их религиозные чувства оскорбляет. Сулейман решил, что его прессуют не по делу, и говорит – ну, если захотеть, до столба доебаться можно, товарищ генерал. Мы, мол, понимаем, не дети. А Шмыга ему устало так отвечает – меня ты разведешь, Сулейман, а зороастрийцев ни хуя. Тут Сулейман конкретно перебздел, решил, что Шмыга уже боевое НЛП применяет. Потому что больно непонятный разговор пошел. А Шмыга ему дальше трет: зороастрийцы ладно, но ты на кого дальше попер – на бога Саваофа? Ты че, опух? Ты, говорит, либерастам специально повод даешь? Уркинсон же тебя в суде за пять минут отпидарасит, ему дело открыть как два перста обоссать. Ты че, говорит, под экстремистскую статью меня подводишь? Зря, говорит. Пойдешь-то по ней ты, а не я. Тебя, говорит, и просто так замочить теперь могут – ведь психопатов в Москве много. Черные вдовы, нибелунги, криптомастурбаторы с «правой ру», кватероны из Византийского клуба. Буддисты сейчас тоже совершенно ебанутые пошли, от них чего хочешь ждать можно. И потом, что ты такое про ислам говорил в клубе «Тринадцать Гурий»? Сулейман отвечает – ничего. А Шмыга ему – ага, не помнишь, укуренный был и унюханный, а пленочка помнит. Сказал, что ислам – это религия мира, который настанет, когда всем неверным сделают секим-башка. Выложит кто в интернет, так тебе же первому глотку и перережут. Свои, чтоб ты имидж им не портил. Чтоб все знали, что ислам действительно религия мира.

– А Сулейман?

– А что Сулейман. Вспомнил, где живет – и вся евроидентичность с него осыпалась как бледная перхоть. Обосрался и все косяки на меня повесил. А про своего интеллектуала даже не вспомнил, хотя за гермафродита по всем понятиям чечены отвечают. Велел текст с сайта снять, а меня уволить. Причем не просто уволить, а перед этим еще и отмудохать перед видеокамерой.

– А это зачем? – спросил Т.

– Чтоб зороастрийцам показать, если стрелу назначат… Говорит, Шмыга велел. Только мне сказали, Шмыга на самом деле ничего такого не велел. Он буркнул просто: «этому мудаку, который все придумал, надо в рыло дать за такие штуки. Гнать его в три шеи». Можно сказать, просто выругался. А они все дословно выполнили. И по шее ровно три раза дубинкой засадили – мол, если не получается один раз в три шеи, сделаем три раза в одну. Своя же служба безопасности, представляете? Которая пропуск проверяла и под козырек брала… – Ариэль всхлипнул. – А проект закрыли.

– Совсем закрыли? – спросил Т.

– Угу.

– А как же кредит?

Ариэль прищурился на Т.

– Знаете, граф, – сказал он, – я вам даже описать не могу, до какого мне это фиолетового барабана.

Т. ощутил тревогу.

– И что теперь будет?

– С вами или со мной? – спросил Ариэль.

– С вами, – вежливо ответил Т.

– Уйду от Сулеймана. Только не голимый, как они думают, а со всеми наработками. И все продам по второму разу.

– Куда уйдете?

– Есть место. Одна серьезная структура под полковником Уркинсом набирает команду на новый проект. Иронический ретро-шутер на движке «source», выйдет в версиях для писи и иксбокса. Консольный вариант пойдет в комплекте со специально написанной книгой, типа как коллекционный «Warcraft», если вам это что-нибудь говорит. Называется проект «Петербург Достоевского» или «Окно в Европу», еще окончательно не решили. «Окно в Европу», по-моему, хуже. Все будут думать, что про Украину и разборки с газом. Но идеологически проект очень значимый, поэтому бабло нашли несмотря на кризис. Нефтянка пока дает.

– А в чем значимость? – спросил Т., решив ориентироваться по огонькам немногих понятных слов и смыслов.

– Это типа наш ответ Чемберлену. Пиндосы выпустили шутер для иксбокса, называется «Петропавел». Про то, как четыре американских моряка – негр, еврей, грузин и китаец – спасают мир от двухголового русского императора, которого гуннская принцесса Анастасия родила от Распутина. И мы хотим нанести ответный удар. Но сложность в том, что удар нанести тут мало, надо еще, чтобы пиндосы его купили. Поэтому будем делать два варианта – внутренний и экспортный. Разница минимальная – просто вектор реверсируем. Во внутреннем варианте всякая мразь будет лезть из Европы в Петербург Достоевского, а в экспортном – из Петербурга Достоевского в Европу.

– А почему «Петербург Достоевского»? – спросил Т. – Что это у вас, то Толстой, то Достоевский?

– Ревнуете? – усмехнулся Ариэль. – Напрасно. Главная культурная технология двадцать первого века, чтобы вы знали, это коммерческое освоение чужой могилы. Трупоотсос у нас самый уважаемый жанр, потому что прямой аналог нефтедобычи. Раньше думали, одни чекисты от динозавров наследство получили. А потом культурная общественность тоже нашла, куда трубу впендюрить. Так что сейчас всех покойничков впрягли. Даже убиенный император пашет, как ваша белая лошадь на холме. И лучше не думать, на кого. Чем Достоевский-то лучше? Тем более, что это такой же Достоевский, как вы Толстой.

– Спасибо, – буркнул Т.

– Проект коммерческий, – продолжал Ариэль, – поэтому Федор Михайлович будет у нас не рефлексирующий мечтатель и слабак, а боец. Такой доверчивый титан, нордический бородатый рубака, зачитывающийся в свободное время Конфуцием…

– Но почему именно Достоевский? Почему, скажем, не Тургенев?

– Вот прицепились. Ну хорошо, скажу. У ФСБ есть инсайд, что в следующем году телеведущая Опра Уинфри порекомендует американским женщинам прочесть роман «Братья Карамазовы». Тогда экспортный «Петербург Достоевского» автоматом попадает в сопутствующие товары второго эшелона, а это поднимает продажи минимум в пять раз. Если выйти одновременно на иксбоксе и писи, бабла можно снять немерено.

– Отчего вам так важно на Запад продать?

– Иначе денег не отбить. У нас любую игру украдут, и все. А вложения в этом бизнесе намного серьезней, чем в литературе. Прикиньте, книгу максимум десять человек пишет, а после игры одни титры пять минут по экрану идут, и всем платить надо.

– А почему именно Петербург?

– Чтобы заодно силовой башне отлизать. Вы что, весь Северный Альянс оттуда. Под это и денег больше дадут.

– Там и нибелунги в доле? – осторожно предположил Т. – Раз Северный Альянс?

– Нибелунги тут вообще ни при чем, – сказал Ариэль сухо. – Максимум, что они могут – это узбеков на рынке шугануть. А Северный Альянс, чтоб вы знали, ни с кем в доле не работает. Они всех под себя кладут.

– Все равно не понимаю, – сказал Т. – Вы говорите, Петербург выбрали для того, чтобы силовой башне отлизать. Но вы же теперь под либеральной будете?

– Да.

– А зачем либеральная башня хочет отлизать силовой, если они воюют?

– Византия, батенька, – ответил Ариэль. – Это не головой постигается, а только неравнодушным сердцем. Или на худой конец опытной жопой, простите за безобразный каламбур. Все равно не поймете. Да и зачем вам?

– То есть как зачем? Ведь именно из-за этого и происходит все неустройство в моей судьбе.

– Можете не волноваться. Неустройство скоро кончится.

– Чем же именно?

– А ничем. Просто кончится.

– В каком смысле?

Ариэль улыбнулся.

– Это вы уж сам решайте, в каком. Я шутером заниматься буду, Гришу на трех проектах ждут, а Митенька вообще вверх пошел ракетой, никто не думал даже. У него теперь миллионный контракт на телевидении – сериал «Старуха Изергиль». Это про одну старую путану, которая научилась делать выводы о человеке по минету – типа как цыганка по ладони. Ее в каждой серии менты вызывают – пососать у трупа, чтобы помочь следственной бригаде. Только сосет она за занавеской, чтоб из прайм-тайм не вылететь – один силуэт виден… Вот только не надо так на меня глядеть, граф, не надо. Понимаю, не нравится. Так ведь и мне не особо симпатично. Но кто вас теперь создавать станет? Некому больше. Совсем.

– Так что произойдет после нашего разговора?

– Ничего не произойдет, я ведь сказал.

– Это как?

– Вот и узнаете, – отозвался Ариэль.

Несколько секунд прошли в тишине. Ариэль, видимо, смягчился.

– Вообще-то, – сказал он, – дедушка говорил одну вещь на этот счет. Но я не уверен, что она к вам относится.

– Валяйте.

– Он говорил, что никакой смерти в сущности нет. Все, что происходит – это исчезновение одной из сценических площадок, где двадцать два могущества играют свои роли. Но те же силы продолжают участвовать в миллиардах других спектаклей. Поэтому ничего трагического не случается.

– Вы только забыли спросить, что по этому поводу думает сама площадка, – сказал Т. – Та, которая исчезает.

– Что бы она ни думала и как бы ни страдала, все это за нее будут делать могущества. Кроме них некому. И потом, площадка исчезает не сразу. Некоторое время сохраняется нечто… Некая… Что-то вроде следа в мокром песке. Или отпечатка света на сетчатке глаза.

– Чьего глаза?

– Затрудняюсь с ответом, граф. Впрочем, это ведь просто сравнение. Скажем так, сохраняется остаточное мерцание, мысленный туман. Некая инерция индивидуального существования. Продолжается она недолго, но дедушка говорил, что это чудесное и волшебное время. Именно тогда человек может выполнить свое самое заветное желание. Любое.

– Неужели совсем любое?

– Да. Оно может быть каким угодно именно потому, что исчезают ограничения, существующие при жизни. Когда у вас есть тело, реальность одна на всех. А когда тела у вас нет, ваша личная вселенная никому не будет мешать. Про нее никто даже не узнает. Ум напоследок может устремиться куда угодно.

– Звучит, конечно, интересно, – сказал Т. – Но ведь ваш дедушка говорил о настоящих людях.

– Верно. Что происходит с героем, которого перестает придумывать бригада авторов, я не знаю. Возможно, на вас распространяется сокращенная аналогия… Хотя у вас ведь и желаний никаких нет, пока мы с Митенькой не придумаем. Да, загадка…

Т. услышал холодную неживую мелодию, похожую на пение механического соловья. Ариэль заметно встревожился.

– Телефон, – сказал он, выпучив глаза. – Я теперь всего боюсь…

Он отвернулся.

Тут же что-то случилось с балансом сил, которые удерживали Т. на месте. Похожая на ветер сила возобладала, рванула его прочь, и голова демиурга сразу оказалась далеко внизу.

– Эй! – крикнул Т. – Ариэль! Ариэль!!!

Но Ариэль уже стал точкой. А потом исчезла и точка – и рядом не осталось никого, кто мог бы ответить. Вслед за этим пропала сила тяжести. А еще через миг прекратился ветер.

Яростным усилием воли Т. попытался последовать за уходящим из Вселенной демиургом, и каким-то образом это получилось – хотя Т. понял, что растратил в усилии всего себя и на другое подобное действие его уже не хватит.

Сначала он несколько минут слышал голос, говорящий что-то неразборчивое. Затем голос стих и сквозь черноту стал проступать силуэт человека, сидящего за странным аппаратом, отдаленно похожим на «ундервуд» со светящимся экраном напротив лица.

Т. узнал Ариэля – тот, кажется, не догадывался, что за ним наблюдают, или не обращал на это внимания. Он сосредоточенно тыкал двумя пальцами в клавиши своего прибора (Т. догадался, что это и есть та самая «машина Тьюринга», о которой он столько слышал), и в светящемся прямоугольнике перед его лицом появлялись буквы, словно кто-то подрисовывал их с другой стороны. Буквы собирались в слова, слова в предложения, предложения в абзацы. Т. напряг зрение, и светящаяся поверхность приблизилась вплотную к его лицу – как будто это он сам, а не Ариэль, сидел за машиной Тьюринга.

XIII

Следовало признать, что лицо под крупным словом было уже немолодым и несвежим. Зато высокое разрешение делало журнальную обложку весьма познавательной: поры, морщинки, крохотные прыщики, разнокалиберные волоски, еле заметные чешуйки отслоившейся кожи, блеск кожного сала, темный раструб бороды, птичьи лапки морщин у глаз – все вместе напоминало испещренную тайными знаками карту лесистой страны с двумя холодными озерами, разделенными длинным горным хребтом носа. Журнальный девиз «С картохой не пропадемЪ!» неудачно пришелся прямо на лоб. Не лицо, усмехнулся Достоевский, а тысячелетняя империя.

На пороге распада и уничтожения.

Достоевский понял, что воодушевление от встречи с очередным свидетельством популярности уже превратилось в тоску.

«Сколько морщин, однако, – подумал он. – Хорошо, что в зеркале не так заметно. А то каждое утро расстраивался бы… Как отчетлива связь между людской славой и смертным тленом. Специально постараешься обмануться, так все равно не дадут…»

Но обмануться все еще хотелось. Заглянув в оглавление, он открыл нужную страницу и увидел крупный заголовок:

ПРАВИЛА СМЕРТИ

ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО

Дав взгляду понежиться на черных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведенную в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов:

– Недотепы, – пробормотал Достоевский, впервые заметив ошибку, – «замерших». Замерзших! Неужели по смыслу не понятно? Ну болваны! Даже тут все обгадят.

Читать дальше сразу расхотелось. Швырнув журнал в угол маскировочной ямы, Достоевский нахмурился. Неприятнее всего было сознавать, что он хитрит сам с собой – расстроившись из-за морщин, брызжет злобой на безобидную опечатку.

Зажужжал подкожный дозиметр – как всегда, неожиданно. Достоевский выругался, вынул из кармана фляжку с коньяком и сделал большой глоток. Коньяка осталось еще на один такой же. Через несколько секунд противное жужжание превратилось в тихий хрип и стихло, словно живший под кожей стальной червяк захлебнулся алкоголем и помер.

Спиртное кончалось. Вдобавок три часа назад был съеден последний кусок колбасы. Пора было собираться на вылазку.

Достоевский подошел к огневой позиции. Перед окопом лежала старая новогодняя елка с игрушками, но просветы между ветвями были достаточно большими, чтобы контролировать все пространство впереди. Надев очки со святоотческим визором, он припал к прицелу.

С запада, будто по заказу, приближалась группа мертвых душ. Как обычно, они держались рядом друг с другом. То, что это мертвые души, было понятно по желтому ореолу, который окружал силуэты. Размытая желтизна дрожала только вокруг человеческих фигурок; все остальное – фонарные столбы, голуби, афишная тумба с плакатом, рекламирующим новую книгу Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, – выглядело так же, как при взгляде невооруженным глазом.

«Вооруженный глаз, – подумал Достоевский и вздохнул. – Звучит-то как… Наука мчится вперед. А вот общественная мысль – разве может она похвастаться чем-нибудь равномасштабным техническому прогрессу?»

Мертвые души были уже в сотне метров. Подняв очки, Достоевский поднес к глазам перламутровый театральный бинокль и оглядел их внимательнее.

Впереди шли три мазурика, за ними пятеро студентов (это, конечно, не были настоящие мазурики и студенты – так Достоевский классифицировал мертвяков из-за смутных и не до конца ясных самому ассоциаций). Замыкала процессию пара кавалердавров в белых офицерских мундирах и два некроденщика с поклажей. Всего, как и положено, двенадцать.

Несколько секунд Достоевский раздумывал, что с ними делать – то ли подпустить поближе и расстрелять из штуцера в упор, то ли потратить последнюю подствольную гранату.

«Лучше гранату, – решил он наконец. – Иначе разбегутся…»

Подствольник был давно и надежно пристрелян, поэтому все последующие действия он выполнил не задумываясь: поднял прицельную планку в крайнее верхнее положение, поймал на мушку букву «Х» в огромной красной надписи «СОТОНА ЛОХЪ» на стене гранитного особняка и стал ждать, когда мертвые души подойдут ближе.

Под буквой «Х», примерно в полуметре над мостовой, стена была иссечена следами разрывов, похожими на выбитые в камне гигантские ромашки. Со временем прежние отметины исчезали – новые взрывы непрерывно обтесывали гранит.

«Нет ничего постоянного в мире, – подумал Достоевский, выдыхая перед тем, как нажать на спуск. – Шли двенадцать мертвяков – и где они теперь?»

Граната шлепнулась о стену, когда вся группа оказалась рядом со словом «ЛОХЪ». Пыхнул синий дымок – это сработал вышибной заряд-распылитель, – а еще через полсекунды по стене прошла волна, мгновенно разметавшая мертвяков в стороны: взорвался аэрозоль.

«Пу-пум», – долетел низкий приятный звук, похожий на слово из какого-то грозного доисторического языка.

Достоевский снова поднес к глазам бинокль.

Готовы были все, кроме одного кавалердавра – он крутился на месте, загребая ногой в окровавленной штанине, совсем как недодавленное насекомое. Не хотелось даже думать, что пережил бы бедняга, будь он живым человеком. Достать его из штуцера было трудно – уж слишком быстро крутился, – но рядом, по счастью, стояла стандартная красная бочка с бензином.

Припав к штуцеру, Достоевский опустил планку прицела на два деления, поймал в диоптрический кружок желтую маркировку на бочке, задержал дыхание и выстрелил. Бочка превратилась в клуб желтого огня, и с кавалердавром было покончено.

«Зря трачу патроны, – грустно отметил Достоевский, вылезая из маскировочной ямы. – Нарушаю свои же правила…»

Перебравшись через елку, он подошел к месту взрыва.

Вблизи трупы выглядели скверно. Особенно жуткими казались выпученные глаза – будто мертвецов кто-то сильно удивил перед смертью. Вакуум.

«Отчего так дешева стала жизнь? – подумал Достоевский. – Да оттого, что дешева смерть. Раньше в битве умирало двадцать тысяч человек – и про нее помнили веками, потому что каждого из этих двадцати тысяч кому-то надо было лично зарезать. Выпустить кишки недрогнувшей рукой. Одной битвой насыщалась огромная армия бесов, живущих в человеческом уме. А теперь, чтобы погубить двадцать тысяч, достаточно нажать кнопку. Для демонического пиршества мало…»

Улов оказался неплохим. Пять бутылок водки несли студенты – две лопнули при взрыве, но три осталось. У кавалердавров было по фляжке стандартного аристократического коньяку, а у некроденщиков в сумках – четыре батона колбасы, две аптечки и пять бинтов. У мазуриков не имелось ни еды, ни спиртного – зато нашлось три выстрела к подствольнику. Это было самой ценной находкой, потому что в перспективе означало и колбасу, и водку, и другие радости скромной северной жизни. У одного мазурика была еще и книга – «Изречения Конфуция».

– Почитаем, – хмыкнул Достоевский и сунул книгу в карман бушлата.

Вдруг ногу пронзила острая боль.

Неизвестно как выживший кавалердавр исхитрился незаметно подползти сзади – и впился зубами в сапог. Зубы, конечно, не прокусили толстую кожу, но тайная игла, которая была у каждого кавалердавра под языком, дошла до пятки.

Как назло, топор остался в маскировочной яме. С трудом удерживая равновесие, Достоевский несколько раз ударил кавалердавра кулаком в висок. Тот разжал челюсти, покрытые белой пеной, и замер. Но яд уже попал в кровь.

Дышать и двигаться стало невыносимо тяжело. Перед глазами поплыли красные тени, а мысли сделались похожи на мельничные жернова, вращаемые в голове кем-то усталым и недобрым.

«Аптечка? Или бинт? Нет, бинтом не обойтись…»

Пришлось истратить аптечку. Было, конечно, жалко – но аптечка, собственно говоря, и нужна была на тот самый случай, если в кровь попадет яд с тайной иглы.

«Вот так они и Пушкина, – подумал Достоевский, – гниды великосветские. Сначала из пистолетов, а потом, когда он кувыркаться больше не мог, тайными иглами в голову… Правильно про них Лермонтов писал – надменные подонки…»

Пульсирующее красное удушье понемногу отпустило. Теперь осталось только высосать души.

Но сперва, конечно, надо было сотворить молитву.

Выбрав место почище, Достоевский опустился на колени, вздохнул и закрыл глаза. Старец Федор Кузьмич говорил, что молитву следует произносить в душевной и умственной собранности, всем сердцем переживая смысл каждого слова – иначе молитвословие превратится в грех начетничества. Но любая сосредоточенность в последнее время давалась с трудом. Вот и сейчас – вспоминая Символ веры, Достоевский то и дело ловил себя на мыслях самого неуместного свойства:

«Европа, Европа, а что в ней хорошего, в этой Европе? Сортиры чистые на вокзалах, и все. Срать туда ездить, а больше и делать нечего…»

А потом сразу же, без всякой связи:

«Если внимательно прочитать «Дао Дэ Цзин», оттуда следует, что всех журналистов надо незамедлительно повесить за яйца…»

Собравшись наконец, он отвратил внимание от блужданий ума и кое-как завершил молитву.

«Беси, – вздохнул он. – Только встанешь на молитву, подлетают. Раньше меньше терзали. Моложе был, чище и тверже… Ну ладно, теперь начнем…»

Отойдя в сторону, он поднял ладонь перед лицом – так, чтобы растопыренные пальцы накрыли лежащие впереди тела. Затем сосредоточился и потянул всем животом.

Сперва ничего не получилось – мешала какая-то внешняя сила. Достоевский нахмурился, пробормотал «прости, Господи» и потянул шибче.

Раздался щелчок – на шее одного из мертвяков лопнула цепочка с каким-то бесовским амулетом. После этого дело сразу пошло: голубоватый туман заструился от скрюченных тел к ладони, а от нее, пройдя через иньские меридианы руки, потек в висящую под мышкой тыкву-горлянку, где оседал, оплотнялся и превращался в жидкую голубую ману.

Души, хоть и мертвые, были у всех – кроме того кавалердавра, который уколол тайной иглой.

«Отчего-то такое чаще бывает именно с аристократами, – подумал Достоевский. – Уходит связь с высшим, всякое дуновение Бога, и на месте души остается только лужа яда для тайной иглы. Отсюда это постоянное стремление высших классов унижать, язвить и одеваться в особые одежды, всячески демонстрируя свое отличие от других. Демонстрировать… Это ведь от «демон». Надо будет сказать Федору Кузьмичу…»

Улов был отличный – маны набралось достаточно на пять боевых заморозок или одно желание. Когда голубой дымок иссяк, возникло обычное искушение: подойти к трупам и посмотреть, во что превратились их лица. Искушение было сильным, но он справился с ним, отвернулся и пошел назад к окопу.

«Надо в журнал занести. И не откладывая, прямо сейчас – а то опять забуду. Ведь уже хотел в прошлый раз, а не сделал…»

Сложив в углу ямы добычу, он отыскал карандаш поострее, подобрал номер раскрыл на странице с правилами смерти и дописал в самом низу, экономя место:

Тут зажужжал вшитый в кожу дозиметр. Достоевский выругался, достал из кармана фляжку, допил коньяк и швырнул ее прочь из окопа – в сторону мусорной кучи.

– Голосуйте за чистый город, – пробормотал он и лег на тюфяк под фанерным навесом, замаскированным сухими еловыми ветками.

Теперь можно было расслабиться до утра, не опасаясь гостей: мертвые души избегали ходить по дороге, где несколько из них встретили окончательную смерть. Во всяком случае, день или два – пока трупы полностью не распадутся на элементы.

Открыв трофейного Конфуция, Достоевский стал листать его наугад. Чем дольше он читал, тем бессмысленнее казался текст – вернее, в нем все ярче просвечивал тот тонкий мерцающий смысл, которого много в любой телефонной книге. Видимо, иероглифы, использованные Конфуцием, указывали на давно ушедшие из мира сущности, и перевести его речь на современный язык было невозможно. Достоевский уже собирался кинуть книгу вслед за пустой фляжкой, когда среди словесного пепла вдруг сверкнул настоящий алмаз:

Достоевский закрыл книгу и мечтательно поглядел вверх, туда, где между краем тучи и крышей доходного дома виднелся лоскут неба.

«А ведь это правда. И про льстивых, и про красноречивых. Особенно про красноречивых… И про полезных тоже правда. Хотел бы я иметь чистосердечного друга, да еще такого, который много знает… Вот только где ж его взять?»

Дозиметр зажужжал снова. Достоевский тихо выругался. Каждый раз после того, как он возвращался в яму с добычей, приборчик начинал сигналить в два раза чаще обычного.

«Может, пыль приношу, – подумал он, открывая водку. – Хотя при чем тут пыль. Пыль всюду…»

Он сделал большой глоток и подождал, пока дозиметр стихнет.

«Теперь каждые пять минут будет зудеть. Ох, тоска. Напьюсь сегодня… Надо решить, что с маной делать, пока трезвый. А то опять начудачу…»

Он вынул тыкву-горлянку из-под мышки и похолодел – маны внутри не было. Совсем.

«Господи, треснула, что ли?»

Но горлянка была цела. Достоевский пару секунд хмуро размышлял, что случилось – а поняв, засмеялся.

«Это я желание загадал. Сам не заметил, надо же… Друга захотел чистосердечного… Умора. Рассказать кому – не поверят. Впрочем, кому я расскажу? Федору Кузьмичу, что ли? Ему неинтересно… Вот другу и расскажу, если сбудется…»

Маны было жалко – с ее помощью следовало решить какую-нибудь из практических проблем. Например, справить новые сапоги: снимать обувь с мертвяков было противно. Но случай и вправду был поучительный. И, главное, смешной.

Достоевский поставил штуцер у стены – так, чтобы был под рукой, – и попытался вернуться к чтению. Но уже темнело и не хотелось напрягать глаза – а зажигать свет на позиции не стоило. Тогда Достоевский лег на бок, закрыл книгу и подложил ее себе под голову.

В сгущающейся темноте от предметов постепенно оставались только расплывчатые контуры. Прямо впереди лежало ведро, повернутое к нему мятым дном, а справа – ящик от патронов. Они превратились в круг и квадрат, похожие на буквы «О» и «П».

«Что это может быть? – думал Достоевский, засыпая. – Оптина Пустынь… Как давно это было… Оптина Пустынь соловьев…»

XIV

Т. пришел в себя.

И сразу же понял, что напрасно это сделал – вокруг ничего не было.

Не было ни Ариэля, сидящего за машиной Тьюринга, ни самой машины Тьюринга, ни той ватной черноты, которую обычно называют словом «ничего». Вернее, чернота появлялась, но только после того, как Т. начинал вглядываться в окружающее и убеждался, что там не видать ни зги. А все остальное время не было даже ее.

Так прошло несколько секунд – а может быть, веков или тысячелетий.

В одну из этих секунд Т. понял, что видит вечность – и она именно такая, смутная, неопределенная и безмысленная, не имеющая о себе никакого понятия.

Поняв это, он испугался. А испугавшись, убедился, что все-таки существует.

«Надо постоянно что-то думать, а то исчезну совсем, растворюсь, как сахар… Думать что угодно…»

Но в окружающей неопределенности не было ничего, за что могла бы зацепиться мысль – и, после нескольких бессильных содроганий ума, Т. снова провалился в вечность.

«…Оптина Пустынь…»

Эта мысль привела его в себя. В вечности все было по-прежнему.

«Вот еще раз так нырну, – понял Т., – и никогда не вынырну… И на этом все? Неужели я просто возник на мгновение из серого сумрака, чтобы опять раствориться в нем без следа? И обещание чуда и счастья, которое было в небе, в листьях, в солнце – все ложь? Нет, не может быть… Думать! О чем угодно… Кстати, выясняются интересные вещи. Главные вопросы современности вовсе не «что делать?» и «кто виноват?». Они совсем другие – «где я?» и «кто здесь?». И в любой жизни рано или поздно наступает момент, когда это больше невозможно от себя скрывать. Но когда это наконец доходит, общественности уже ничего не объяснишь…»

Даже самая короткая остановка в мышлении была жуткой, потому что сознание начинало исчезать. Как выяснилось, оно было чем-то вроде напряжения между полюсами магнита: для его существования нужна была мысль и тот, кто ее думает, иначе сознавать было нечего и некому. Поэтому, чтобы сознание не исчезло, следовало постоянно его расчесывать, заново создавая весь магнит.

«Недаром, – подумал Т., – в мире столько суеты. Именно этим люди и занимаются – постоянно расчесывают себя и так называемую вселенную, чтобы не пропасть безо всякого следа. Граблями, телескопами, чем угодно. Прячутся от вечности, в которую не пронести ни крупицы того, чем мы когда-то были… А вот русский крестьянин не размышляет о загробном, а спокойно обустраивается в настоящем. И не надо искать ничего сверх простого народного разумения, ибо оно спасает от бездны. Когда умирает мужик, в бездну просто падать нечему. Это и есть единственное спасение, какое бывает. А вот жизнь, посвященная умствованию, как раз создает того, кто с ужасом в бездну рушится, не имея ни малейшего шанса, потому что какой тут, спрашивается, может быть шанс? Пока сохраняется тот, кто входит, оставь надежду, всяк сюда входящий… Верно сказано – будьте как дети. Ибо дети в подобных обстоятельствах никуда не падают – они сами бездна…»

Ум, лишенный опоры на органы чувств и предоставленный сам себе, оказался чем-то вроде листа бумаги, стремящегося повернуться к вечности под таким углом, чтобы вся его площадь исчезла, стянувшись в неощутимо тонкую линию.

«И сразу видно, – испуганно думал Т., – что никакого мыслителя за этими спазмами нет, а все спирали колеблющихся умопостроений – просто жульническая попытка заставить существовать то, чего на самом деле никогда не было. Мало того, что не было и нет, ему даже взяться неоткуда. Однако, хоть попытка совершенно жульническая, она все же какое-то время работала… Вот это и была жизнь».

Мысли приходилось вызывать насильно, словно рвоту – собственно, существование и казалось теперь подобием такой насильно вызываемой рвоты.

«Я думаю – следовательно, я существую, – вспомнил Т. – Кто это сказал? Картезий. Поразительно, какие головокружительные прыжки над безднами ухитряются совершать эти французы, выпив красненького. Или они этих бездн не видят? «Я думаю…» А вдруг думает кто-то другой? Кто-то вроде Ариэля? Ну откуда он, дурашка, знает, что это он сам? Впрочем, Картезий прав в том смысле, что это его «я» существует только до тех пор, пока он про него думает. Французу надо было говорить не «я думаю», а «думаю «я». А само это «я» ни думать, ни существовать не может, потому что исчезает сразу, как только Картезий перестает о нем размышлять, решив выпить красненького…»

Додумав эту мысль, Т. с ужасом понял, что за ней не заготовлено следующей – и с размаху исчез.

Чудовищным усилием воли он заставил себя вновь появиться из ниоткуда. Было очень страшно, потому что он не понимал, как он это сделал – и не знал, получится ли еще раз.

«Думать только о простом и конкретном, – решил он. – Просто вспоминать, что было раньше. И за это держаться…»

Т. вспомнил, как выглядела белая усадьба на холме из окна поезда. Потом он заставил себя во всех подробностях увидеть купе, Кнопфа у окна, реку, мост и корабль княгини Таракановой.

Это действительно позволяло держаться на плаву.

Чем сильнее Т. сосредотачивался на воспоминаниях, тем вещественней они делались – и постепенно ему стало казаться, что он видит подобие сна наяву. Кое-что было осознано и замечено только сейчас: например, у одного из спутников Кнопфа на пиджаке был значок общества Михаила Архангела, а в столовой корабля княгини Таракановой еле заметно пахло пачулями.

Вспомнился еще господин в котелке, с сигарой во рту, в коляске проехавший мимо Т. по улице в Коврове: господин, явно уверенный в надежности своего места в мире и незыблемости самого этого мира. И еще очень отчетливо нарисовалась трогательная девочка в розовом платье, пробежавшая по коридору гостиницы «Дворянская».

Однако воспоминания были подобны керосину в лампе: они постепенно выгорали. Неизвестно, сколько прошло времени, но, когда память стукнулась в последнее доступное – взрыв у заброшенной лодочной станции, – весь контур только что отшумевшей жизни обрел окончательную завершенность. На ее последней странице уже стояла точка; теперь нельзя было поменять ни единого знака. Воспоминания кончились, и Т. с тоской догадался, что вот-вот вновь провалится в несуществование опять: пища, позволявшая рассудку существовать, подошла к концу.

«Может быть, – подумал Т., – это даже не я сам вспоминал? Может, кто-то меня на начало перематывал? Что теперь делать-то? Как задержаться? Будить желанья? Пусть самые темные и низменные… А они у меня есть? Вот Аксинья… Хороша, да… Любил ли я ее на самом деле? И помнит ли она обо мне? Не тяготится ли разлукой? Впрочем, найдет себе кого-нибудь другого… Не говоря уже о том, что это все равно не она, а чертов Митенька…»

Но Аксинья все равно вспомнилась так ослепительно-ярко, что на миг заслонила собой нависающее со всех сторон небытие.

«А жизнь ведь и правда подобие текста, который мы непрерывно создаем, пока дышим. Как это Ариэль говорил, машина Тьюринга? Нам кажется, мы что-то делаем, решаем, говорим, а на деле просто каретка бежит над бумагой, считывает один значок и печатает другой. Это и есть человек…»

Сделав усилие, Т. вспомнил слова Ариэля в точности:

«Греховно? – подумал Т. с надеждой. – Грех? Вот это уже интересно. Ведь если будет грех, тогда будет и грешник. Тут никаких сомнений. Может, хоть за это зацепимся? Вот только как нагрешить без тела? Проблема… Богохульство? Вряд ли. Кому оно тут нужно… Разве действительно новых призраков наплодить. Что для этого делает Ариэль? Берет и пишет. А тут ни пера, ни руки, ни стола, ни бумаги…»

Т. попробовал представить себе гусиное перо.

Это получилось.

Тогда Т. вообразил деревянный письменный стол со стопкой бумаги.

Это тоже вышло сразу, и очень удачно – стол получился таким отчетливым, что на его рабочей поверхности виден был рисунок косо пройденных годовых колец, складывающихся в подобие женской фигуры с преувеличенно толстыми ногами и множественным ожерельем на длинной шее. Бумага тоже получилась отлично, видна была даже фактура. А рядом с бумагой без особых усилий возникла горящая свеча и бронзовая чернильница в виде лебедя, у которого между крыльями поблескивало маленькое черное озеро.

Но после этого исчезло перо. А когда удалось вернуть перо, исчезли стол, бумага и чернильница.

«Вот стол, – подумал Т., усилием воли возвращая стол на место. – Где он стоит? Стол должен стоять в комнате…»

Однако вместо комнаты вокруг возникла совершенно отчетливая брезентовая палатка вроде армейской. Но Т. не успел испугаться – палатка сразу исчезла.

На миг он почувствовал такое безграничное одиночество, что оно показалось ему физической болью.

«Не сдаваться. У комнаты должны быть стены. Хотя бы одна стена».

Он посмотрел туда, где следовало быть стене, и действительно ее увидел – не столько увидел, сколько создал своим взглядом. Потом он точно так же увидел остальные стены. Комната словно появлялась вслед за перемещением его внимания – вернее, пока еще не комната, а четыре поочередно возникающие стены, покрыте дубовыми панелями. На одной из них висела импрессионистская зарисовка Елисейских Полей в золоченой раме: приблизительные лошадиные крупы, а над ними – желтые и красные пятна огней, размытые вечерним туманом.

Т. поднял взгляд, затем опустил его, и у комнаты появились пол и потолок – но исчезли стены. Когда он перевел взгляд на стену, она послушно возникла, но теперь без картины. И еще исчез потолок.

Через несколько минут ему все-таки удалось собрать комнату воедино. Она напоминала гостиничный номер, чисто убранный и вполне обычный – только без окон и дверей, как в детской загадке.

«И хорошо, – решил Т. – Не нужны никакие двери и окна. Кто его знает, что за ними…»

Думать об оставшемся за стенами не следовало – бездна могла ворваться внутрь. Меньше всего Т. хотелось снова исчезнуть без всякой гарантии, что удастся вернуться назад.

«Впрочем, – подумал он, – почему бездна? Я ведь «бездну» вообразил точно так же, как эту комнату, чтобы хоть во что-то упереть взгляд. Потому что на самом деле… Даже не знаю, как сказать… Впрочем, я опять думаю не о том, о чем надо…»

Т. торопливо осмотрел комнату, желая убедиться, что в силах поддерживать ее существование. Усилие оказалось чрезмерным – комната мгновенно наполнилась множеством предметов, которых секунду назад не было. Теперь на стенах висели тирольская шляпа с пером, рога оленя, двустволка, красные бархатные шторы (окон за ними так и не появилось), и еще две керосиновые лампы, дававшие яркий до белизны свет. Двери по-прежнему не было.

Т. перевел взгляд на стол.

«Перо не может просто висеть в воздухе, – подумал он. – И само бегать по бумаге. Нужна рука…»

Представить собственную ладонь оказалось сложнее всего. Выяснилось, что Т. совершенно не помнит, как она выглядела: все прошедшие перед его мысленным взором руки – пухло-короткопалые, красные, бледно-тонкие, смуглые, тронутые азиатской желтизной, – явно принадлежали другим. В конце концов Т. вообразил кисть в белой лайковой перчатке.

Рука в перчатке после некоторой неловкой паузы подняла перо, макнула его в чернильницу и провела по бумаге короткую черту.

Перо бросало на бумагу двойную тень. В ярком керосиновом свете лист был четко виден; различимы были даже мелкие поры бумаги и тончайшие, почти невидимые черные волоски вокруг оставленной пером линии – наивные попытки чернил вырваться на свободу, ускользнув в капилляры бумаги. Т. усмехнулся.

«Вот так и человек, – подумал он. – Куда бежать? Действительно, куда бежать, если все на свете – просто текст, а лист, перо и чернила у того, кто чертит буквы? Впрочем, сейчас их черчу я сам… Но кто тогда я сам? Уж не Ариэль ли?»

Эта мысль показалась невозможно жуткой.

«Работать. Русскому крестьянину были бы смешны проблемы праздного барского ума, застрявшего в бесконечности. Потому что русский крестьянин знает только работу с утра до вечера. Вот и мы будем работать не отвлекаясь. Попробуем-ка что-нибудь написать…»

Перо коснулось бумаги и вывело:

Т. сразу же увидел эту реку – она была изумрудно-зеленой и неслась мимо рыжих каменных уступов, над которыми поднимались черепичные крыши приземистых белых домов. Кажется, это было где-то в Италии.

«Интересно, – подумал Т. – Откуда взялось остальное – берега, дома? И можно ли все это изменить?»

Обмакнув перо в чернильницу, он дописал:

И река стала другой. Вместо изумрудной ленты перед Т. возникло бескрайнее ледяное поле – река сделалась очень широкой. Рыжие камни берегов исчезли. Все вокруг теперь покрывал снег. Стоял зимний вечер; в просвете желто-синих облаков горел красный глаз заходящего солнца.

Т. почувствовал, что его переполняет веселая сверкающая сила, похожая на тот солнечный изумрудный поток, который явился ему в самом начале.

«Значит, я и правда все могу, – подумал он. – И нет ни Ариэля, ни его подручных. Кто теперь мой создатель? Я сам! Наконец… Можно придумать себя заново. Впрочем, второпях ничего менять не будем. Для начала вполне сгодится граф Т. Первым делом следует выбраться из этого лимбо… Хотя бы туда же, откуда мы сюда попали. Попробуем-ка самый короткий маршрут…»

Перчатка приблизилась к листу и быстро застрочила:

Грозные цвета заката ворвались в сознание с такой силой, что рука в перчатке исчезла. Было непонятно, откуда возник целый мир, реальный и ослепительно-яркий: Т. никогда в жизни не видел ничего подобного.

Огни заката постепенно померкли, и Т. опять стал видеть вокруг комнату. Она изменилась. Тирольская шляпа и оленьи рога исчезли, бархатные шторы тоже – зато появилась целая коллекция изображений кошек.

Самым большим была черная африканская маска с загадочно чернеющими провалами глаз и усами из жгутов соломы. Под ней на стене висела полка, на которой стояли самые разнообразные коты из терракоты, крашеной глины и фаянса – особенно выделялся среди них благородный ориентальный зверь желтого цвета с колотушкой в одной руке и веером в другой.

Почему-то одна из стоящих на полке кошек – небольшая египетская статуэтка черного цвета, очень древняя по виду, – показалась Т. невыразимо жуткой. В ее темно-зеленых миндалевидных глазах было что-то засасывающее: Т. почудилось, что он может стечь в них, как дождевой ручей в канализационную решетку, и он быстро отвел взгляд.

«Однако тут неуютно, – подумал он. – Но зачем мне теперь эта комната? Главное помнить, откуда берется мир. Раньше его создавала чужая воля, а сейчас… Посмотрим, на что я способен сам…»

Вокруг тем временем появилось еще несколько полок с кошками. Избегая смотреть на них, Т. перенес внимание на руку в белой перчатке. Рука обмакнула перо в чернильницу и поднесла его к бумажному листу. С пера на бумагу упала капля чернил и превратилась в аккуратную круглую кляксу. Мокрая поверхность кляксы, отразив огонек лампы, стала на миг совсем белой – и Т. почудилось, что на бумаге перед ним лежит серебряная монета.

XV

Т. не думал о том, откуда он идет и почему в его руке зажата серебряная монета. Он знал, что ничего не следует бояться. Что было раньше, совсем его не тревожило. Он был уверен – вспомнить все можно в любой момент, достаточно остановиться и как следует сосредоточиться. Вот только останавливаться было нельзя: успеть следовало до заката.

Копаться в памяти, впрочем, и не хотелось. Сознание просто отражало реальность, отмечая, что в мире свистит ветер, хрустит под ногами снег и растекается по горизонту красный огонь заходящего солнца. На душе было бы совсем спокойно, если бы не волны внезапного страха, налетавшие время от времени на несколько секунд. Страх словно приносило ветром.

Т. знал, что монету следует отдать паромщику в полуразрушенном здании у кромки льда.

«Только какой тут может быть паром? – подумал он. – Здесь ведь лед… Ничего, сейчас узнаем».

Вскоре здание оказалось рядом. В нем было два этажа – верхние окна глядели пустыми глазницами, а нижние кто-то грубо заделал кирпичом. Крыши не было – похоже, она рухнула внутрь давным-давно.

В стене, повернутой к ледяному полю, была высокая дверь с маленьким окошком, в котором зиял крохотный глазок. Напротив двери надо льдом поднимался продолговатый снежный бархан. Приглядевшись, Т. различил в нем контуры парома, накренившегося и наполовину ушедшего под лед.

Подойдя к двери, Т. постучал.

Прошла минута. Т. померещилось, что в глазке что-то мелькнуло, но это мог быть просто случайный блик света.

Вдруг окошко с резким стуком раскрылось. Из него высунулась рука в грязном сером рукаве. Т. замешкался, и тогда рука нетерпеливо щелкнула пальцами.

Вспомнив, что от него требуется, Т. положил в нее монету. Рука исчезла в окне и тут же вынырнула снова. Теперь она держала за кожаные ремни пару грубых железных коньков. Т. еле успел подхватить их, и окошко захлопнулось.

Т. осмотрел коньки. Они были очень старыми, из почерневшего металла в трещинах и выбоинах. Формой они напоминали ладьи викингов; сходство подчеркивали головы драконов на загнутых вверх носах.

Тут что-то ударило в дверь изнутри, и раздался противный скрежет, будто по металлу скребли острым. «Кербер!» – понял Т.

Надо было спешить. Приблизившись к кромке льда, он сел в снег и быстро приладил коньки к ногам – кожаные ремни держали лезвия прочно и надежно. Встав, он вышел на лед, глянул на кирпичную руину и покатил к залитому огнем горизонту.

Он успел только несколько раз оттолкнуться ото льда, приноравливаясь к конькам, когда сзади донесся скрип ржавых петель. Т. обернулся на звук.

Дверь отворилась. Т. увидел фигуру в серой хламиде с надвинутым капюшоном и странную собаку – вроде большого волкодава, только с уродливыми грыжеподобными мешками по бокам от морды. Эти мешки зашевелились, повернулись, и Т. с омерзением понял, что это еще две головы. Неизвестный в сером отпустил трехголовую собаку, и та проворно побежала к границе льда.

«Если это Кербер, – вспомнил наконец Т., – значит, передо мной Стикс… Теперь только на тот берег… Переправиться на тот берег…»

Больше не оглядываясь, он начал разбег по бесконечному ледяному зеркалу. Это выходило плохо, словно во сне, где никогда не удается бежать так же быстро, как наяву, а ноги постоянно заплетаются друг за друга.

Кербер залаял – не так, как лают собаки, а совершенно беззвучно. Но его лай был хорошо ощутим – волнами ужаса он давил на солнечное сплетение, и Т. вспомнил, что впервые почувствовал эти спазмы тогда, когда приближался к дому паромщика, просто не понял их природы.

Вдруг он заметил впереди лежащего на льду человека. Это был полный мужчина в служебном фраке с гербовыми пуговицами, золотым шитьем на воротнике и крестом на шее. Он, несомненно, был мертв. Его треуголка с пушистым белым пером валялась на льду в нескольких метрах от тела, а у разорванного горла темнела смерзшаяся кровь.

Затем Т. увидел еще один труп: женщину в шелковой ночной рубашке. Ее тело было изорвано собачьими зубами.

«Кербер – это сторож, – вспомнил Т. – Только что именно он сторожит? Загробный мир вряд ли надо охранять от живых, которые хотят туда попасть. Скорее наоборот…»

Собака была уже близко. Как Т. ни пытался взять себя в руки, это не получалось – к горлу подступали спазмы страха.

«Ведь было ручательство, что все кончится хорошо, – подумал он. – Но какое именно? Да. Белая перчатка. Только не забыть – белая перчатка…»

Эти слова странным образом помогли.

Т. понял – он не может разогнаться, потому что рывки его тела слишком резки, а двигаться следует плавно, стараясь, чтобы взмахи рук и толчки ног выходили округлыми и неторопливыми, похожими на естественный ход маятника. Надо было не дергаться, а как бы раскачиваться навстречу набегающему льду.

Как только он начал двигаться по-новому, собака стала отставать. Вскоре у Т. отлегло от сердца. Ему даже почудилось, что он услышал где-то рядом смех – но это смеялся ветер.

Назад уплыли еще несколько причудливых трупов, лежащих на льду – дама в черных кружевах, прилично одетый господин с лошадиной головой (Т. вспомнил про говорящую лошадь) и, наконец, три несомненных Наполеона Третьих, только на разных стадиях жизни: один – худощавый и молодой, с аккуратно подстриженной бородкой и одинокой снежинкой ордена на военном мундире, другой намного старше, с острыми стрелами навощенных усов, разлетающихся далеко от лица, и совсем уже закатная версия, с проседью в волосах, в простом двубортном жилете под темным домашним халатом. Все три Наполеона лежали рядом, и, если бы не множество собачьих следов вокруг, можно было бы решить, что их положил один залп картечи.

А вслед за этим показался мертвец, которого Т. отчего-то не ожидал тут увидеть. Это был отец Варсонофий в своей темной рясе. Его лицо было изуродовано осколками близкого взрыва, но продырявленный клобук, низко надвинутый на лоб, каким-то образом удержался на голове. Если над несчастным и поработали собачьи зубы, заметно этого не было.

Следующего покойника Т. тоже узнал сразу, хоть никогда его не встречал. Это был румяный лысоватый блондин, с лица которого даже смерть не сумела смыть выражение осторожного оптимизма. Он лежал навзничь, балетным движением откинув правую руку, к которой тянулась длинная цепочка, начинавшаяся от жилетной пуговицы. На конце цепочки был маленький никелированный ключ.

«Это же директор банка, про него Кнопф говорил, – подумал Т. радостно. – А ключ – от курантов вечности… Все-таки завел, пострел».

Рядом с покойником лежал небольшой кожаный саквояж желтого цвета – он был прямо на пути, и Т. задел его ногой, чуть об него не споткнувшись. Саквояж с неожиданной легкостью поехал прочь по льду.

«Должно быть, вся эта равнина усеяна разнообразными кадаврами, которые стремились воскреснуть, но не смогли…»

Он оглянулся.

«А у меня, кажется, выйдет…»

Трехголовая собака была уже не видна. По телу прошла последняя волна страха, а потом Т. заметил, что красная полоса заката погасла.

Стало быстро темнеть. Удары ветра сделались резче, вокруг понеслись хлопья снега, и вскоре разбушевалась самая настоящая метель.

Теперь не было видно ни зги. Напор дувшего в лицо ветра стал очень сильным, и Т. почти не продвигался вперед; оставалось только надеяться, что ветер точно так же отбрасывает назад трехголового пса, если тот еще пытается за ним гнаться.

На секунду ветер достиг непреодолимой мощи – и вдруг Т. буквально вылетел из снежного облака в синий летний вечер.

Он потерял равновесие и упал в траву. Коньки, только что прочно сидевшие на ногах, сами соскочили и уехали в снежное облако, оставшееся за спиной, после чего это облако, закрутившись, превратилось сначала в смерч, потом в узкий столб снежного праха и исчезло без следа.

Было почти темно. Т. лежал на траве недалеко от кирпичных развалин. Ужасно болела голова, саднила оцарапанная пулей рука, но все же он был цел.

Бросок бомбы оказался точным – при взрыве Т. попал в мертвую зону, и его не задело.

Монахам повезло меньше. Все чернецы были мертвы – их иссеченные осколками тела лежали вокруг Т. по радиусу от точки взрыва, как лепестки страшного цветка смерти, центром которого был он сам. Поодаль валялся Варсонофий – здесь он выглядел не так, как на льду. Кровавый след за его телом показывал, что он пытался уползти, но сил хватило ненадолго. Под его повернутым в траву лицом натекла большая лужа крови, где размокал теперь клобук.

Т. поднялся на ноги, посмотрел туда, где исчез снежный вихрь, и вдруг заметил в траве что-то желтое. Прихрамывая, он подошел ближе и увидел тот самый саквояж, который валялся на льду возле мертвого банкира-часовщика. Саквояж не был заперт – открыв его, Т. увидел ровные столбики завернутых в бумагу монет.

«А это кстати, – подумал он, – я ведь поиздержался…»

Когда он вышел на дорогу, уже совсем стемнело. Он чувствовал страшную, неземную усталость – словно на его плечах висело коромысло со свинцовыми ведрами, полными воды из Стикса.

Вскоре на тракте появился огонек – это был керосиновый фонарик на оглоблях телеги. Т. встал в самой середине дороги, чтобы мужик увидел его издалека и не испугался. Подъехав, телега остановилась.

– Подбрось, братец, – сказал Т. – Награжу.

– Куда свезти, барин?

– В Петербург. И быстро, братец, быстро.

Мужик немного подумал и кивнул. Т. забрался в телегу и накрылся скомканной попоной, лежавшей поверх сена.

Через несколько минут езды, когда его уже морило в сон, мужик спросил:

– А в Петербурге куда, барин? Он большой.

– К Достоевскому, – ответил Т. решительно.

– Достоевскому? – удивился мужик. – Шутить изволите, барин. Достоевский уж сколько лет как померли.

– Врешь…

– Вот те крест, барин.

– Тогда в гостиницу. В самую лучшую, на Невский.

– Сделаем.

«Однако, какой-то слишком удобный и вежливый мужик, – думал Т., засыпая. – Словно он последние десять лет каждый день выезжает на дорогу в надежде подобрать барина, только что переправившегося через Стикс. Верно, толстовец… Впрочем, в русском человеке всегда есть тайна, так почему бы не найтись такому именно мужику? Следовало бы, конечно, поработать над образом. Задуматься, как он рос, как влияли на его душу великие события в жизни нашего Отечества… Или лучше просто дам ему золотой, и ну его к черту, в самом деле».