Таинственные следы

9

Было ещё темно, когда Танто разбудил нас, вылив нам на головы воду из кожаного мешка. Мы повскакали так стремительно, словно он бросил между нами гремучую змею. Танто, смеясь, погнал нас к реке.

– Пусть храбрые охотники освежат свои утомлённые тела в горной воде!

Мы разделись и уже собирались прыгать в холодную воду, но в последнее мгновение нас удержал брат:

– Погодите! Вы заключили дружбу, но где же вы оставили ненависть?

Белые с удивлением смотрели на брата. Я объяснил им, что старшие в знак дружбы выкуривают калюмет – трубку дружбы, а затем вонзают в землю свои ножи.

Мы слишком молоды, чтобы отметить нашу дружбу священным дымом – Пукваной. Однако есть иной способ изгнать из себя духа несогласия.

К нам подошёл Танто и разрисовал наши тела жёлтыми и красными полосами.

– Теперь входите в реку и смывайте чистой водой цвета ненависти. Пусть уплывут они от вас мутными струями, вы же останетесь чистыми в дружбе, как омывающая вас вода!

Мы бегом бросились в реку и начали натирать друг друга речным песком; вскоре от краски не осталось и следа.

Из воды мы вышли свежими душой и телом, а когда брат позвал нас отведать жареной медвежатины, бросились на еду, Как голодные волки. Если бы не сломанная рука Захана, счастье было бы полным.

Снова оседлали мы коней и продолжали наш путь в тени лесных великанов. Антачи и Захан не могли надивиться нашему знанию чащи, нашему зоркому взгляду, от которого не могла укрыться ни малейшая вещь и который видит малейшее движение там, где они, белые, ничего не увидят – хоть целый час гляди.

Они осматривали наши луки и восхищались меткостью наших стрел. Но особенно их изумил Танто, который на полном скаку метал томагавк, а затем ловил его, одновременно подхватывая другой рукой отсечённую томагавком еловую ветку. Захан забыл о своей сломанной руке и восторженно кричал по-своему:

– C'est magnifique, c'est magnifique![2]

Теперь мы ехали берегом реки. На расстоянии, пяти полётов стрелы от нас вдруг появились тёмные передвигающиеся пятна. Я обратил на них внимание Антачи:

– Смотри!

– Что это? Собаки?

– Нет! Лоси! Смотри, смотри же: впереди идёт лосиха: видишь, как она ступает? Лоси никогда не передвигаются рысью или галопом, как олени, а ступают одновременно обеими правыми, затем обеими левыми ногами. Рядом с лосихой идёт телёнок. Не смотри, что он величиной почти с мать: видишь, прыгает! Телёнок, даже став взрослым, до трёх лет держится около матери, а потом уходит и начинает самостоятельную жизнь… Не шумите, возможно, они нас подпустят ближе, когда станут объедать почки на тополях.

Ветер нам благоприятствовал, и мы, избегая открытых мест, медленно приближались к животным. Вдруг лосиха перестала есть и повернулась носом в нашу сторону.

– Неужели она почуяла нас на таком расстоянии? – прошептал удивлённый Захан. – Ведь до них около четверти мили!

Брат усмехнулся.

В этот миг лосиха беспокойно завертелась на месте и, подталкивая перед собой телёнка, исчезла среди деревьев.

– Посмотри, Антачи, мать заслоняет собой своё дитя. Лоси умные, – сказал я. – Сперва она шла впереди, чтобы в случае какой-либо опасности первой встретить её. Когда же она почуяла опасность с нашей стороны, она послала телёнка вперёд, а сама пошла сзади.

– У людей такое не всегда встретишь, – заметил Антачи.

– А как самоотверженно защищает лось свою лосиху даже перед целой группой охотников! – продолжал я рассказывать. – И если лосиха упадёт первой, лось становится между ней и охотниками, роет копытами землю и грозно сверкает глазами, пока стрелы не продырявят его, как старую шкуру. Я видел однажды самку, раненную в шею. Лось целый час так искусно заслонял её собой, что, когда он в конце концов упал, мы убедились: все наши стрелы вонзились в него.

– Я столько лет живу на границе леса, но и половины того не знаю, что знаешь ты, Сат-Ок.

– Если бы ты и вдвое больше прожил, всё равно бы не постиг тайны чащи. Белые не умеют жить в ней, чувствовать её сердцем и душой так, как мы. Мы такая же часть этих лесов, как деревья и скалы. Мы не противопоставляем себя лесной чаще, а составляем с нею одно целое. Видишь вон ту рыжую белку? – Я показал рукой. – Так вот знай: когда мы подъедем ближе, она сразу же перепрыгнет на соседнее дерево, затем дальше и дальше, пока не исчезнет из глаз. Если бы с нами не было вас, она бы только перепрыгнула на другую ветку, выше, и осталась бы там, причмокивая и ругаясь на своём языке.

– Разве животные имеют свой язык? – спросил Антачи.

– А как думает мой белый брат?

Антачи молча пожал плечами.

– Ведь они должны как-то понимать друг друга, и если у них есть голос, значит, должен быть и свой язык… Когда-то нас воспитывал воин по имени Овасес. Он был очень старый и знал язык животных. Он в жизни своей не убил бобра и нам не позволял. «Это маленькие люди, наши братья», – говорил Овасес. Я сам был свидетелем его разговора с маленькими братьями. Тогда я ещё был ути без имени. Мы жили у озера, где было много домиков бобров. Однажды я долго искал Овасеса и, не найдя его в селении, пошёл к озеру. Старый воин любил сидеть у воды. Я шёл по тропинке, вытоптанной лосями. Мягкая земля поглощала звук моих шагов, со стороны озера тянул лёгкий ветерок, тихо шелестели листья. Я издали услышал, как бобры грызут древесные стволы. «Они строят свои домики», – подумал я и удвоил осторожность, чтобы не вспугнуть маленьких братьев и увидеть их работу. В тот миг я забыл о старом воине, думал только о бобрах. Я старался как можно осторожнее подойти к берегу озера. Начали попадаться обгрызенные конусом пни деревьев. «Значит, уже близко. Ещё несколько шагов – и увижу бобров», – думал я. Дальше я ползком пробирался в густом кустарнике, и когда наконец высунул голову из кустов, увидел зрелище, ошеломившее меня: среди бобров сидел Овасес. Одни уже взобрались к нему на колени и передними лапками держали его за пальцы, другие вертелись вокруг, остальные работали, перетаскивая ветки на берег, к воде. Некоторые бобры плавали по озеру, подталкивая мордочками плотики из небольших веток. Удивлению моему не было границ… Потом бобры начали пищать тоненькими голосами, напоминавшими плач ребёнка, а Овасес, мой учитель Овасес, отвечал им таким же голосом. Этот странный «разговор» между бобрами и старым воином длился какое-то время, но я не мог больше выдержать, и из моих уст вырвался крик удивления. Бобры, словно испуганные птицы от хищного ястреба, метнулись прочь. Послышался плеск, и на поверхности озера остались только большие расходящиеся круги. Овасес поднялся, а я сконфуженно вышел из-за укрытия. Старый воин направился ко мне, и я, опустив голову, молча ожидал наказания. Рука учителя легла на моё плечо, я медленно поднял голову и взглянул в его старое сморщенное лицо, в его добрые глаза. В них не было и тени гнева, а на губах играла лёгкая улыбка. «Сын Высокого Орла, – сказал он мне, – ты видел то, чего не видел ещё никто в твоём возрасте. Обещай, что отныне ты никогда в жизни не убьёшь бобра». – «Да, отец», – прошептал я, так как ничего больше не мог промолвить. С тех пор бобры стали и моими маленькими братьями…

Некоторое время мы ехали молча.

Я вспомнил старого воина, Антачи размышлял об услышанном. Наконец он прервал мою задумчивость:

– Мне трудно поверить тому, что ты рассказал, но сегодня я клянусь, что никогда уже не буду охотиться на бобров. Мы так мало ещё знаем друг друга, а я столь многому хорошему научился у тебя. Раньше я всегда считал, что индейцы – люди безжалостные, с каменными, бесчувственными сердцами.

– Ты сильно ошибался, брат. Люди наши очень добры, но они умеют скрывать свои чувства от чужих глаз. Они любят храбрость, отвагу и мужественно переносят боль. С самых ранних лет наши мальчики подвергаются суровым испытаниям. Потом юноши проходят Посвящение, которое иногда оканчивается даже смертью. Но это не значит, что мы жестоки. Посвящение у нас – это священный обряд, ему сотни, а может быть, и много сотен лет. Юноши, как большой чести, ждут этого дня, когда они смогут пройти испытание кровью. Посмотри на грудь моего брата: видишь эти шрамы? Это знаки Посвящения. Как я завидовал брату в тот день, когда он плясал танец мужчины! Как мне хотелось вместе с братом под грохот бубнов пройти испытание! То, что белым кажется кровавым обычаем, для нас – естественно.

Мы молчали.

– А сколько есть обычаев у белых, – продолжал я через минуту, – с которыми мы не можем согласиться и считаем их неестественными.

В беседе время проходило быстро, и наконец показалось наше селение. Танто привстал на коне и трижды издал крик ястреба. Услышав ответный крик, он поднял вверх сжатые кулаки, затем прижал их к своим щекам. Это был знак для воинов-часовых, что мы едем с друзьями.

Проезжая мимо одной из скал, мы увидели на её вершине трёх воинов в цветных попонах. Они внимательно к нам присматривались. Миновав их, мы уже прямой дорогой направились к виднеющимся шатрам селения. Антачи и Захан стали какие-то неспокойные, и я сказал им:

– Мои белые братья напрасно тревожатся – ведь они едут к друзьям.

Они улыбнулись мне, но за улыбкой таился страх.

Тауга давно умчался вперёд и уже, наверное, возился с другими собаками у шатров.

Наконец мы въехали в селение. Воины и женщины не обращали на нас внимания, как будто белые ежедневно гостили здесь. Только дети при виде группы бросали свои игры, с разинутыми ртами смотрели на нас своими чёрными, как угольки, глазёнками.

Остановились мы перед шатром брата. Навстречу нам выбежала Тинглит, но, увидев сидящих за нашими спинами белых, застыла на месте.

– Пусть моя жена поднимет голову и приветствует бледнолицых – они друзья.

Тинглит кивнула юношам и подняла в приветствии руку.

Мы соскочили с коней и пронзительным свистом погнали их в пасущийся недалеко табун. Брат пригласил нас в шатёр, к пылающему огню. Белые юноши с любопытством рассматривали внутренность типи, взгляды их скользили по кожаным щитам, по лукам и по копьям, украшенным сверху донизу орлиными перьями. Они присматривались к глиняной утвари, разрисованной цветными узорами, к мехам, к циновкам, отделанным шерстью карибу. Всё их занимало и удивляло.

– Мои братья впервые в индейском селении? – спросил я.

– Впервые, – ответил Антачи, – хотя охотников из разных индейских племён мы видели у отца Жана. Отец его служит в одной из факторий компании Гудзонова залива. Там индейцы обменивали у него меха на изделия белых. А в индейском селении нам ещё не приходилось бывать.

Во время нашего разговора Танто вышел из шатра и через несколько минут вернулся с Горькой Ягодой. На голове у колдуна был скальп бизона с рогами, покрашенными в красный цвет, с его плеч свешивалась мягкая оленья шкура, слегка подпалённая над огнём до светло-бронзового цвета. Из-под лохматого скальпа на белых смотрели чёрные, глубоко сидящие блестящие глаза, полуприкрытые веками. Мрачный колдун даже на нас произвёл неприятное впечатление, о белых же юношах, впервые встретившихся с Горькой Ягодой, и говорить не приходится.

Он постоял молча и неподвижно в красных отблесках огня, похожий на лесного духа или на одну из резных фигур на тёмном столбе – тотеме, и наконец заговорил на языке кенаев. Его глубокий голос, казалось, звучал тоже не поземному:

– Пусть белые юноши спокойно отдыхают среди шеванезов. Пусть ненависть никогда не войдёт в их сердца, а любовь и доброта победят зло.

Слова эти как-то не шли к грозному виду колдуна, однако сказал их он, они родились из его уст, как чистая вода из горного родника.

Он подошёл к Захану, присел около него на корточки, снял ремни, скреплявшие лубки, внимательно осмотрел сломанную руку и приказал жене Танто нагреть воду. Когда вода начала кипеть, он бросил в неё немного какой-то травы и кусочек медвежьего жира.

Я с удивлением посмотрел на колдуна: зачем бросать траву в воду? Горькая Ягода заметил мой вопросительный взгляд.

– Бледнолицые не привыкли переносить боль, – ответил он на мой немой вопрос, – а эта трава смягчает боль.

Когда вода немного остыла, Горькая Ягода приказал юноше погрузить в неё сломанную руку. Прошло время, достаточное, чтобы спеть одну песню, и колдун приказал вынуть руку: она покраснела, от неё шёл пар. Затем Горькая Ягода приготовил широкие полосы из свежего лыка и две тоненькие дощечки – такие женщины применяют для коромысел, чтобы носить младенцев. По его знаку Захан приблизился к нему, колдун поудобнее взял руку юноши в свои сильные ладони и начал тщательно ощупывать её вблизи сломанной кости. В какой-то миг он сильно нажал пальцами на место перелома и молниеносно натянул руку. Раздался еле слышный треск и громкое восклицание юноши. Колдун беззвучно рассмеялся и, искусно наложив дощечки, перевязал лыком место перелома.

– Мехец (готово), – кратко произнёс колдун, встал и вышел так же тихо, как и вошёл.

– Са faisait mal? (Это больно? (франц.)) – спросил Антачи своего друга.

– Pas du tout! (Совсем нет! (франц.)) Я только испугался – что-то вдруг хрустнуло в моей руке.

Они говорили на своём языке, очевидно стесняясь нас.

Вошла Тинглит и принесла печёные оленьи рёбра. От вкусного запаха у нас засосало под ложечкой. Ведь мы почти целый день не ели!

Свежая оленина быстро исчезла, настроение улучшилось. Испарилось непонятное беспокойство, вызванное в нас шаманом.

– Когда друзья моего мужа почувствуют голод, – обратилась Тинглит к белым на языке кенаев, – они могут утолить его в любую минуту в любом шатре.

У нас едят тогда, когда чувствуют голод. Специального времени для приёма пищи, как у белых, нет. Еда в каждом шатре доступна всем, и можно, не спрашивая владельца, распоряжаться его запасами.

Затем к нам в шатёр пришёл отец. Он сел вблизи огня, закурил трубку и, помедлив, спросил:

– Расскажут ли мои сыновья о борьбе с серым медведем и о спасении двух белых юношей?

Я посмотрел на Танто: ему, как старшему, следовало рассказывать.

Брат посмотрел сперва на меня с отцом, затем на Антачи и Захана и наконец начал говорить.

Короткими фразами, помогая себе жестами, Танто рассказал о борьбе и смерти гризли. Свой рассказ он закончил описанием обратного пути и упомянул о разговоре с белыми юношами, из которого стало известно, что обнаруженные нами следы принадлежали им.

Отец улыбнулся и спросил белых, тоже на языке кенаев:

– Что же, каждое лето проводят в лесах друзья моих сыновей?

– Да, мы очень любим леса, хотя ещё не изучили их хорошо, а летом у нас перерыв в учёбе, – ответил Антачи. – День, когда мы познакомились с Сат-Оком, Неистовой Рысью и Танто, будет для нас большим днём. За это короткое время мы лучше узнали вашу жизнь, чем могли бы узнать, прочтя сотни книг о вашей жизни и обычаях.

– Что такое книги? – спросил я.

Мне ответил Захан:

– Книги составляются из многих говорящих бумаг, на которых чёрными значками описана история какого-нибудь народа.

Больше я не посмел спрашивать, потому что и так слишком много разговаривал в присутствии белых, а это мужчине не пристало.

Отец всё это время сидел в молчании, прислушиваясь к нашему разговору. Иногда он бросал быстрый взгляд на лицо Антачи, потом снова слегка опускал голову и прислушивался к словам белого юноши.

Танто первый заметил странное поведение отца. Он положил мне руку на плечо и «языком пальцев» обратил моё внимание на отца. Затем я положил руку брата на бедро и, нажимая и проводя пальцами соответствующим образом, ответил: «Отец что-то заметил у нашего белого друга, но, наверное, ничего важного, иначе он сказал бы нам». Я снова ощутил на плече нажим пальцев брата: «Будем терпеливо ожидать и всё узнаем». И мы как ни в чём не бывало продолжали разговаривать с белыми, но время от времени посматривали на отца.

Он продолжал курить трубку, но нахмуренные брови и склонённая голова говорили о его размышлениях. Наконец он встал и тихо вышел.

Брат посмотрел в щель между шкурами:

– Пошёл в свой шатёр, – шепнул он мне.

Никто, кроме нас, не обратил внимания на странное поведение нашего отца. Юноши рассказывали о каменных городах белых людей, и мы были так увлечены этим рассказом, что даже не заметили, как кто-то вошёл в шатёр.

Только лёгкое дуновение ветерка, коснувшееся наших лиц подобно крылу летучей мыши, обратило наше внимание на откинутую до половины шкуру у входа.

Там стояла мать.

– Femme blanche! (Белая женщина! (франц.)) – прошептал Захан.

На мгновение наступила тишина, которую прервал Танто:

– Это Та-ва, Белая Тучка, наша мать.

Мать кивнула головой и молча приблизилась к огню, неподвижно глядя на белых юношей.

Мы никогда не видели у матери такого лица: оно было похоже на каменное изваяние, щёки то покрывались румянцем, то снова бледнели, как свет луны, глаза блестели.

Она медленно подошла к Антачи.

В тишине слышалось только её учащённое дыхание и шелест платья. Она опустилась около Антачи на колени, положила свои ладони на его ладони и, глядя юноше прямо в глаза, прошептала что-то на языке, на котором часто разговаривала с нашей сестрой Тинагет.

О чудо! Антачи, сперва проглотив слюну, ответил матери на этом же самом языке.

В глазах матери заблестели слезы, это были слезы радости и счастья. Она обняла белого юношу. Прерывающимся голосом она обращалась к нему, а он отвечал на незнакомом нам языке.

Мы не хотели мешать им, вышли из шатра и сели вблизи на перевёрнутое каноэ. Долго сидели молча, никому не хотелось разговаривать. Наши мысли были там – внутри типи. Наконец шкура у входа поднялась и вышла мать, помолодевшая, казалось, на несколько лет.

Она дала нам знак, чтобы мы вошли в типи, а когда мы заняли свои места, начала говорить:

– Этот белый юноша родом из моей страны за Большой Солёной Водой, из страны, где я родилась, где живёт моя семья, из страны, которую я люблю… Много Больших Солнц моя страна была в неволе. И вот теперь Анджей сказал мне, что моя отчизна свободна. Счастливый сегодняшний у меня день. Уважайте и любите этих юношей, ведь они вернули мне полжизни… Отец ваш, великий вождь, – продолжала мать, – прислушиваясь к речи Анджея, догадался, что Анджей знает мой язык.

Мать помолчала минуту.

– Я пойду, чтобы наедине с собой мыслями побывать в моей отчизне. Столько лет, столько лет я ничего не знала! – И с этими словами она вышла.

– Я всё знаю о вашей матери, – промолвил Антачи. – Она рассказала мне о своей жизни. Мой отец – поляк. Он приехал в Канаду в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году в поисках работы. Я тогда был отроком. Отец часто рассказывал об отчизне. Я поведал всё это вашей матери. Она была взволнована. Желаю ей ещё когда-нибудь посетить свою родную страну, за счастье которой ваша мать боролась.