Так было…

Глава первая

Роберт Мерфи, воспитанник школы иезуитов и уполномоченный госдепартамента Соединенных Штатов, пробыл по крайней мере два с лишним года в Северной Африке, перед тем как туда вторглись американские войска. Он провел там время недаром. Ловкий разведчик-дипломат не только продавал чай и саваны правоверным магометанам, не только делил подарки американского Красного Креста среди бедных детей. Нет, Мерфи занимался и другими, далеко не благотворительными делами.

Десятки его офицеров, переодетых в штатское платье, шныряли по всей Африке под видом коммерсантов, чиновников и миссионеров — разведывали, уточняли расположение военных объектов, составляли топографические карты. Но главную роль взял на себя Роберт Мерфи.

После вторжения его прозвали «Троянским конем» — так ловко втерся он в доверие французов. Льстивый иезуит исподволь сумел уговорить французских генералов не оказывать сопротивления американским войскам на тот случай, если бы они пришли освобождать Алжир или Марокко. Иное дело англичане, убеждал Мерфи, — они вероломны, коварны… Именно англичане бросили на произвол судьбы своего французского союзника, когда Гитлер ворвался во Францию; это они так вероломно потопили французские военные корабли здесь же, в Оране… Англичане и сейчас бомбят французские заводы. Американцы ведут себя совсем иначе, американцы самые надежные друзья Франции.

И когда адмирал Дарлан, второй человек после маршала Петэна в оккупированной Франции, согласился не препятствовать высадке американских войск в Северной Африке, Мерфи облегченно вздохнул — теперь дело сделано…

Но Черчилль, до которого, естественно, доходила информация о подрывной работе Мерфи, никак не хотел признавать себя побежденным. И вот произошло то, что и по сей день облечено глубокой, непроницаемой тайной.

…Беннет Стивенс отлично помнил, когда это произошло, потому что как раз на другой день, несмотря на рождество, он должен был уезжать в Касабланку. А это случилось накануне — в сочельник, 24 декабря сорок второго года. Покушение произошло почти на глазах Бена.

Последнее время Маленький Бен находился в распоряжении Смайлса. Это был тот самый парень, который встретил их на африканском берегу, близ одинокой фермы, когда они на подводной лодке сопровождали генерала Кларка. Смайлс работал телохранителем у Роберта Мерфи.

Вместе со Смайлсом Бен только что подъехал к управлению французской гражданской администрации. Здесь находилась резиденция адмирала Дарлана, который две недели назад объявил себя главой французского государства в Северной Африке. Маленький Бен хорошо знал эту зеленую алжирскую улицу, на которой ему частенько приходилось бывать, охраняя своего патрона. Знал и лакированный «паккард» Дарлана, возле которого Смайлс приказал поставить их «джип». Хороший разведчик всегда и не только по номеру должен знать, кто в какой машине разъезжает по городу.

К резиденции адмирала Дарлана они подъехали, чтобы «расчистить дорогу», как говорил Смайлс. Роберт Мерфи должен был приехать к адмиралу минут через десять — времени достаточно, чтобы проверить, нет ли вокруг каких-нибудь подозрительных субъектов. На улице все было в порядке. Мальчики Смайлса уже расхаживали вокруг здания, прогуливались по тротуару, на противоположной стороне улицы. Многих из них Бен знал в лицо. Иначе он ни за что не обратил бы внимания на фланирующих бездельников, остановившихся поболтать перед подъездом управления гражданской администрации.

Еще сидя в «джипе», Смайлс одним взглядом окинул расположение своих людей. Он остался доволен. Маленький Бен, может быть, и не придал бы значения выстрелам, похожим на щелканье бича, которым арабы погоняют скот, но Смайлс мгновенно насторожился, прислушался. Он-то уж всегда начеку! Но больше ничего не было слышно.

Через минуту из подъезда выбежал черноволосый юноша с худым, бледным лицом. За ним гнались несколько человек. Его схватили на ступенях, вывернули руки и уволокли обратно в подъезд.

— Пошли! — Смайлс бросился к зданию.

Бен едва поспевал за ним. Они пробежали мимо растерянных сотрудников. В дверях кабинета главы французской администрации толпились испуганные люди. Четверо, шаркая и семеня ногами, выносили окровавленного адмирала. Струйка крови оставляла след на полу. Дарлан находился еще в сознании, его выпуклые глаза были открыты, он тяжело дышал, и воздух с хрипом вырывался из его груди. Американцы уступили дорогу. Бен услышал, как адмирал сказал:

— Англичане все-таки доконали меня… Доконали…

Это были последние слова адмирала Дарлана. Он потерял сознание. Его уложили в «паккард» и увезли в госпиталь. Через час, не приходя в сознание, адмирал умер.

Генерал Жиро, которому доложили о покушении, приказал немедленно провести следствие. В тот же день он распорядился судить преступника. Медлить нечего! Жиро все же добился своего — стал командующим французскими вооруженными силами в Северной Африке. Правда, ему пришлось разделить власть с Дарланом, в руках которого оставалось управление гражданской администрацией. Они заключили особое соглашение, но соглашение трещало по всем швам, Дарлан непрестанно вмешивался в военные вопросы. Это нервировало, раздражало генерала Жиро, но он ничего не мог сделать — за спиной адмирала стояли американцы.

Как сообщили командующему, покушение произошло при следующих обстоятельствах. После инспектирования воинских частей и гражданской администрации в Марокко и Алжире адмирал Дарлан уехал во Францию. Но вскоре он должен был срочно вернуться назад — заболел сын. Врачи подозревали полиомиелит — детский паралич, болезнь, занесенную из Америки. В сочельник, 24 декабря, во второй половине дня, адмирал Дарлан отправился из пригородной виллы в свою резиденцию, расположенную в Пале де Эта. В дверях кабинета его встретил молодой человек, лет двадцати, и тремя выстрелами в упор поразил адмирала Дарлана. Покушавшегося удалось схватить, он назвался Боннье де ля Шапель.

Преступник отказался отвечать на вопросы. Но отдел криминальной полиции и агенты Сюрте установили, что покушавшийся был связан с неким Анри де Астье, брат которого — Франсуа де Астье — всего за несколько дней до покушения прибыл в Алжир в качестве посланца генерала де Голля. Генералу Жиро сообщили и о последних, предсмертных слонах Дарлана.

У командующего вооруженными силами генерала Жиро не было никаких сомнений относительно мотивов покушения — Дарлан кому-то мешал. Кому — сторонникам де Голля, англичанам или тем и другим? А может быть, американцам, для которых Дарлан был только «временной мерой». Они использовали его и отбросили, как выжатый лимон… Дарлан мешал и ему, генералу Жиро. Но видит бог, сам генерал непричастен к убийству своего соперника… Тем не менее генерал Жиро предпочел побыстрее закончить это темное дело. Надо воспользоваться отсутствием Эйзенхауэра, он находится где-то в Тунисе — там продолжаются бои с немцами.

Жиро охотно провел бы заседание военного трибунала немедленно, в день покушения, но суд и расстрел преступника в первый день рождества вызовет недовольство католиков и ненужные кривотолки.

Де ля Шапеля судили 26 декабря. Этому предшествовало торопливое следствие, продолжавшееся всего несколько часов. Военный трибунал заседал ночью при закрытых дверях и приговорил де ля Шапеля к смертной казни. Приговор привели в исполнение немедленно и в глубокой тайне, а цензура строго-настрого запретила называть в газетах имя расстрелянного террориста.

Командующий американскими вооруженными силами в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр находился в Северном Тунисе близ Бежа, когда до него дошла весть об убийстве адмирала Дарлана. Это встревожило его не меньше, нежели тяжелая обстановка на фронте. Командующий срочно выехал в Алжир. Следовало разобраться во всем на месте. Убийство Дарлана казалось ему чреватым серьезными политическими осложнениями.

Традиционный рождественский праздник командующий встретил в пути.

Полевые аэродромы раскисли, погода была нелетная, и Эйзенхауэр решил добираться машиной. После тридцати часов непрерывной езды по ужасным дорогам в дождь, снег и слякоть Дуайт Эйзенхауэр прибыл в Алжир. Первое, что ему сообщили, — покушавшийся Боннье де ля Шапель расстрелян несколько часов тому назад.

— Так… — зло процедил Эйзенхауэр. Убийство адмирала Дарлана теперь останется до конца не раскрытым. Он опоздал. Проклятые африканские дороги! Генерал Жиро несомненно поторопился. Почему? Зачем? Ясно, что здесь приложили руку англичане. Дарлан был известен откровенной неприязнью к британцам. Черчилль давно высказывал недовольство американской креатурой в лице Дарлана. Единственно, кто мог бы раскрыть тайну, — сам де ля Шапель. Но он мертв. Проклятые африканские дороги!..

В Касабланку Рузвельт прилетел под именем адмирала Ку. Осторожный и энергичный Майк Рейли, его личный телохранитель, предусмотрел все, чтобы сохранить тайну и безопасность встречи, — все, от переименования президента до бомбоубежища, оборудованного на месте глубокого бассейна в саду виллы Дар эс Саада, принадлежащей знатной французской семье.

И все же тайну не удалось сохранить до конца. Немцы что-то подозревали. Комментаторы берлинского радио были не так уж далеки от истины, строя догадки, что в Касабланке предполагается какое-то важное совещание. Называли даже фамилию генерала Маршалла, который прилетает якобы для встречи с начальниками английских штабов. Начальник личной охраны президента сбился с ног, пытаясь рассеять опасные слухи. Но Рейли бессилен был что-либо сделать — гитлеровцев лишь недавно изгнали из Французского Марокко, и целая армия осведомителей, шпиков, тайных резидентов гнездилась повсюду, в том числе, несомненно, и в Касабланке. Оставались на своих местах и многочисленные французские фашисты из организации де ла Рокка с полными карманами немецких денег. К великому огорчению Рейли, немцы не ограничивались только распространением слухов. В декабре они совершили воздушный налет на город. Возможно, что авиация Геринга наносила удар наугад, а может, целила в гигантские склады горючего, сосредоточенного здесь генералом Паттоном для своей армии. Во всяком случае, сложившаяся обстановка не предвещала ничего утешительного.

Президент Рузвельт прилетел во вторник в сопровождении штабных генералов Пентагона и полдюжины агентов секретной службы. Агенты прибыли для подкрепления Майку Рейли. В Касабланку Рузвельт прилетел вскоре после того, как на том же аэродроме приземлился самолет Черчилля. Прямо с аэродрома президент отправился в виллу Дар эс Саада. Пока Гарри Гопкинс ходил на соседнюю виллу Мирадор, расположенную в нескольких шагах от Дар эс Саада, чтобы пригласить к обеду британского премьера, Рузвельт и его спутники принялись осматривать отведенное им жилище. Президенту трудно было подниматься наверх, и он ограничился осмотром первого этажа виллы. Широкое венецианское окно гостиной выходило в цветущий сад. Окно закрывалось сплошной стальной шторой, что, несомненно, имело значение при выборе Майком Рейли жилища для президента.

Архитектура, планировка, внутреннее оформление виллы, изящная мебель говорили о богатстве и изысканном аристократическом вкусе ее владельцев. Здесь не было ничего лишнего, разве только за исключением убранства будуара хозяйки со множеством безделушек, драпировок, флаконов, цветных пуфов и широкой, почти квадратной кроватью посредине. Эта комната, тоже выходившая окнами в сад, предназначалась для президента. Из будуара дверь вела в ослепительно белую комнату с бассейном-ванной из черного мрамора.

— Мне понадобится немало времени для того, чтобы изучить назначение всех этих бесполезных вещей, — пошутил Рузвельт. — Как вы думаете, господин премьер?

Черчилль уже появился в Дар эс Саада, грузный и подчеркнуто оживленный. Он тоже принял участие в осмотре загородного дома.

За обедом, на котором, кроме премьера и президента, присутствовали советники и начальники штабов, никому не хотелось говорить о предстоящих делах. Несмотря на усталость, вызванную длительным путешествием, у всех было прекрасное настроение. Черчилль много острил, обменивались незначительными новостями, впечатлениями о поездке. Только в середине обеда возник спор — не следует ли перенести конференцию куда-нибудь подальше, предположим в Маракеш, в Атласские горы. Но спорщиков примирил Рузвельт — не все ли равно: Маракеш или Касабланка. Для германской авиации в Маракеш лишних полчаса лета. Если уже суждено очутиться в неприятном положении, эти полчаса не сыграют роли.

Говорили о Сталине, Ему было отправлено приглашение принять участие в этой встрече, но пока еще не получили окончательного ответа. Пришли к единодушному мнению, что Сталин вряд ли приедет. Едва ли он покинет сейчас Москву, когда совершаются такие события под Сталинградом. Происходит что-то невероятное. Вопреки ожиданиям, русским удалось окружить трехсоттысячную армию Паулюса… Кто-то выдвинул другой довод — Сталин вообще не любит покидать пределы Советского государства. Он предпочитает постоянно руководить сам. За все годы советской власти ом ни разу не выезжал за границу. Вряд ли и сейчас он нарушит свои традиции…

Черчилль не испытывал огорчения от того, что Сталин не появится на конференции в Касабланке. Ясно, что он стал бы спрашивать, когда откроется второй фронт, почему нарушаются сроки военных поставок. Ему, Черчиллю, да, пожалуй, и Рузвельту, Сталин бы только мешал. Вслух британский премьер сказал:

— Во всяком случае, мы можем приступить к делу и без Джо. Мы познакомим его потом с нашими планами.

После обеда Черчилль и Рузвельт уселись на просторном диване. Остальные, придвинув стулья, расположились возле них полукругом. Продолжалась та же непринужденная беседа, что и за обеденным столом. Военные постепенно покидали гостиную, и наконец в комнате осталось всего, несколько человек. Рузвельт перевел разговор на отношения с Францией, спросил о де Голле.

— Де Голль? — Черчилль смешно вскинул брови и делано вздохнул.

Черчилль принялся пространно рассказывать, какие неприятности приходится ему терпеть от «упрямого и своенравного характера» французского генерала. Казалось, ему доставляет удовольствие рассказывать об этом, как больному, повторяющему в сотый раз о своих недугах.

— Но все же пусть де Голль приедет сюда, — прервал Рузвельт. — Нам нужно помирить его с генералом Жиро.

Британскому премьеру именно этого и не хотелось делать. Хотя Жиро лучше Дарлана, но Черчилль предпочитает у власти во Франции видеть де Голля.

— Что я могу поделать? — развел он руками. — Де Голль обижен за то, что вторжение в Северную Африку произошло без его участия. Я не могу заставить его выехать из Лондона. Я уже не раз говорил с ним.

Рузвельт сначала мягко, а затем все более настойчиво стал добиваться приезда де Голля. Надо же подумать о формировании временного французского правительства. Черчилль вздохнул, на этот раз вполне искренне.

Генерал де Голль хотел бы сам решать, кто войдет в состав будущего, хотя и временного правительства. Назначение Жиро командующим вооруженными силами он рассматривает как недружественный акт по отношению к нему и участникам движения Свободной Франции. — Черчилль сказал это равнодушным тоном и посмотрел на Рузвельта: что-то ответит ему президент?

— И все же вы пригласите сюда де Голля. Поговорим вместе.

Черчилль все еще упирался и стоял на своем. Разговор затянулся за полночь. Премьер поднялся.

— Однако мы засиделись. Я постараюсь все сделать, Франклин, — согласился наконец он.

— Да, подумайте, Уини. Для нас с вами все это необычайно важно.

Черчилль ушел. В саду его встретил телохранитель Томпсон и проследовал за ним до виллы Мирадор, хотя нужно было пройти всего несколько шагов.

Президент попросил сына проводить его в спальню и поболтать с ним перед сном. Эллиот тоже приехал из Англии в Касабланку, чтобы побыть вместе с отцом. Так же как и в Аржентии, там, у Ньюфаундлендского побережья, Рузвельт хотел иметь рядом близкого и надежного человека. Он улегся в постель, а Эллиот расположился рядом. Они закурили.

— Ну, как тебе все это нравится? — спросил Рузвельт.

— Ты знаешь, отец, у меня сложилось впечатление, что Черчилль не так уж огорчен упрямством де Голля.

Президент рассмеялся.

— Я тоже так думаю… Подожди, Эллиот, это только начало споров. Держу пари, что не далее как завтра Черчилль поднимет разговор о Бирме и балканской проблеме.

Эллиот вопросительно посмотрел на отца. Рузвельт пояснил:

— Черчилль мечтает восстановить положение в британских колониях. Он хотел бы перенести центр тяжести военных действий в Бирму, вообще на Дальний Восток. Гитлер завяз в России, и Черчиллю в Европе пока ничего не угрожает. Уинстон не хочет расставаться с колониями, но наш век — не девятнадцатый век, когда Великобритания безраздельно господствовала во всем мире. Мы тоже имеем кое-какие права… Во всяком случае, — закончил Рузвельт, — я не намерен посылать американских солдат для того, чтобы восстанавливать британские позиции. У нас есть и свои цели.

Снова заговорили о Франции, о Жиро и де Голле. В беседе с сыном Рузвельт как бы излагал свои мысли вслух, приводил их в систему, готовясь к предстоящим переговорам, а следовательно, к упорным и затяжным спорам. Больше всего президента интересовали колониальные проблемы, они являлись источником многих противоречий, но и французские дела оставались весьма неясными. Эллиот спросил о Жиро — что за фигура?

— Его рекомендовал Роберт Мерфи. Он встречался с ним еще до войны. Мерфи считает, что Жиро как раз такой человек, которого можно использовать в качестве противовеса де Голлю. По взглядам и убеждениям генерал Жиро монархист, мечтает восстановить во Франции монархию во главе с графом Парижским.

— Ну, о Мерфи говорят, что он смог бы купить самого господа бога… — усмехнулся Эллиот.

— Не знаю. Подожди, ты еще будешь здесь свидетелем любопытных событий… А теперь иди-ка к себе, Эллиот. Только сейчас я почувствовал вдруг, как сильно устал сегодня… Погаси, пожалуйста, свет…

Касабланка, по-испански — Белый дом, стоит на Атлантическом побережье. Открытый со всех сторон для теплых ветров и океанских волн, город раскинулся на холмах как-то удивительно легко и свободно. Был январь, но весна уже наступила и повсюду пышно цвели олеандры. Бену Стивенсу город чем-то напоминал белый бурнус марокканца, небрежно брошенный на берегу у самой воды.

Всего два месяца назад город принадлежал французам, теперь его узкие улочки были забиты американскими «джипами», солдатами — уроженцами Техаса, Кентукки, Иллинойса — всех сорока восьми штатов Америки; париями из «эмпи» в белых шлемах — сотрудниками военной полиции. Они толпились и в гавани, разглядывая накренившийся набок затопленный французский линкор «Жан Барт», который неудачно сопротивлялся десантным частям генерала Айка.

Маленький Бен выбрался из толпы, прошел вдоль лачуг, окружающих порт, и вышел на песчаный берег. Ему хотелось побыть одному. Он сел на берег, подставив лицо мягкому ветру и солнцу. Ветер… Он дул с запада, будто доносил привет из дому. Бен Стивенс уже сбился со счета, сколько времени прошло с тех пор, какой покинул Нью-Йорк. По календарю — без малого два года, но ему кажется, что он не был дома целую вечность. Мать писала недавно: слава богу, деньги на ранчо удалось накопить. Они связались с какой-то фирмой по продаже недвижимого имущества. К ним заходил агент с целой кучей предложений. Отец сделал взнос на комиссионные расходы. Фирма очень солидная. В следующее воскресенье они с отцом собираются поехать смотреть ранчо. Мать обещала написать тотчас же, как вернутся, но писем пока не было. Видимо, произошла какая-то задержка.

Бен думал еще и о другом. Уже в Касабланке Стивенс узнал взволновавшую его новость — Кет Грей находится здесь. Первым об этом сказал Испанец. С обычным циничным смешком он как бы мимоходом бросил:

— А знаешь, Бен, та красотка, которую я перехватил у тебя в Лондоне, тоже здесь, в Касабланке. Работает где-то в английском штабе.

Бен не поверил. Он вообще ни в чем не верил Испанцу.

Стивенс промычал что-то себе под нос и пожал плечами — это, мол, меня совсем не касается. Но как тесен мир! Вскоре в каком-то ресторанчике Стивенс встретил Джимми Пейджа — молодого лысеющего английского лейтенанта, с которым познакомился в квартире Греев, там, в Лондоне. Он подтвердил — Кет ненадолго приехала в Касабланку. Оказывается, Испанец тоже узнал об этом у Джимми. Бен просил передать ей привет.

Через несколько дней Бен снова встретился с англичанином. Как бы случайно, за той же стойкой, но Бен перед тем три вечера кряду подстерегал интенданта. Джимми злорадно сказал, что виделся с Кет и она не намерена встречаться с Беном. И еще она говорила, что не хочет получать от него никаких приветов. Пусть не утруждает себя. Джимми явно смаковал свой разговор с Кет.

Маленький Бен ушел огорченный. Чувство душевного смятения не оставляло его. В своем простодушии Стивенс втайне надеялся, что Кет все же не будет к нему так жестока. Он ей все объяснит. Ему обязательно надо с ней встретиться. Вопреки всему, что случилось, Бен с большой теплотой вспоминал о девушке. Он готов сделать все, чтобы вымолить ее прощение. Все что угодно! Чувство, вспыхнувшее в нем, пусть безнадежное, продолжало его согревать, несмотря ни на что.

Сидя на берегу океана, который поднимался, словно дыша грудью, агент секретной американской службы думал о том, как сделать; чтобы встретиться с Кет.

Он уже предпринял некоторые меры… Скорее всего, Кет приехала в составе делегации Александера. Агентов предупредили быть начеку, когда прилетит командующий британскими вооруженными силами на Ближнем Востоке. Вообще здесь все время надо быть начеку. Стивенс присутствовал на аэродроме, но Кет, вероятно, прилетела раньше, иначе он бы ее увидел. Скорее всего, она живет в «лагере Анфа», где идет конференция. Эти кварталы обнесены колючей проволокой, оцеплены войсками. Бен даже сам не знал до последнего момента, что в Касабланку приезжают Рузвельт и Черчилль. А генералов здесь столько, что из бронзы, навешанной на их погонах, можно было бы отлить церковный колокол. Начальник личной охраны президента Майк Рейли — он приехал сюда недели за две до конференции — сказал им:

— Вот что, мальчики, Касабланка — Белый дом по-испански. Запомните: охрана должна быть здесь такой, как в Белом доме у нас в Вашингтоне.

Он сказал это в тот день, когда в Касабланку прилетели Рузвельт и Черчилль. А до этого агенты секретной службы, собранные со всей Северной Африки и из Франции, знали только одно — охранять отель «Анфа» и весь прилегающий район. Зачем, для чего — это не их дело. Маленький Бен получил еще одно задание — следить за германскими разведчиками, за их агентурой. Касабланка ими кишмя кишит. Надо выуживать всех подозрительных. Для этого Бен с утра до вечера слонялся по городу, но, признаться, его куда больше интересовала Кет, А Кет была где-то здесь, и он все же никак не мог ее встретить, хотя бывший джимен слыл неплохим детективом. Черт побери, он во что бы то ни стало должен ее увидеть! Чего бы это ни стоило! Нечего прохлаждаться здесь, на берегу океана. Майк Рейли не поблагодарит его за такие прогулки…

Маленький Бен поднялся, отряхнул песок и пошел к городу, раскинувшемуся на склонах холмов. Выше белели изящные богатые виллы колониальной аристократии. В одной из них — в Дар эс Саада — поселился президент Рузвельт.

После смерти майора Реда Колмена в душе Кет словно что-то оборвалось. Она только теперь почувствовала, что грубовато-суровый и неуживчивый с другими майор не так уж мало для нее значил. Оказывается, он имел на нее влияние, удерживал от необдуманных, опрометчивых поступков… Не стало его — и вот… Кет даже не заметила, как это с нею произошло… Так бывает — плот незаметно оторвется от берега и плывет по течению. Она поняла с опозданием в Касабланке, что мутный поток жизни увлекает ее все дальше. Но к своему открытию Кет отнеслась равнодушно — не все ли равно…

Из Каира Кет возвратилась в дивизию. Там было все как прежде. Те же пресные, безвкусные консервы, сухие приказы, сводки, которые механически перепечатывала Кет, не вникая в их содержание, те же изнуряющие, душные ночи. Разве только еще более душные от выпитого вина, от какой-то терпкой гадости, которой угощали ее порой офицеры. Все шло как обычно. Не было только Реда Колмена. Его заменил капитан, адъютант начальника штаба. Мальчишка! Даже моложе Кет. Он и предложил устроить ей поездку в Марокко: нужна стенографистка в какую-то делегацию. Кет согласилась. Ей было решительно безразлично.

Впечатления поездки, новый город, новые люди ослабили несколько состояние апатии. Кет даже обрадовалась встрече с Джимми Пейджем. Джимми по-прежнему был хвастлив и самонадеян, но не проявлял назойливого ухаживания, и Кет за одно это была ему благодарна.

Они встретились в столовой отеля «Анфа». Отель стоял в центре квартала, отгороженного колючей проволокой от остального города. Джимми рассказал про Лондон, обещал показать Касабланку, он успел уже облазить весь город, — здесь такие занятные трущобы, о них можно прочитать только у Киплинга. Джимми таинственно намекнул, что приехал сюда по ответственному заданию интендантства. Сейчас он очень спешит. Условились встретиться еще раз. В назначенный день сделать этого не удалось. У Кет было много работы, начиналось совещание каких-то важных персон; каких именно — Кет Грей не имела ни малейшего представления. Ей сказали только, что в Касабланку прилетел сэр Гарольд Александер, командующий, и какие-то американские генералы.

Через несколько дней Кет снова столкнулась с Джимми на улице. У нее был свободный вечер, и они поехали куда-то в порт, в кабачок, который Джимми называл кофейней. Но кофейня скорее походила на неопрятный притон. За столиками сидели американцы. Голая мулатка, татуированная от шеи до пят, танцевала канкан, солдаты неистово ржали и улюлюкали. Джимми был в восторге — вот настоящий ориент, какой колорит! В общем, Кет все это тоже понравилось, она даже затянулась кальяном: сооружение из цветных колб, кувшинов и трубок с восточным поклоном было поднесено к их столику. Кет поперхнулась, закашлялась от приторного дыма и предпочла закурить сигарету.

Между прочим Джимми сказал Кет:

— В Касабланке еще двое твоих знакомых — Бен и Испанец. Помнишь, они бывали у тебя в Ист-Энде. Бен просил передать тебе привет.

Кет охватил трепет. Снова Испанец! Что, если она его встретит. К ней вернулся давно пережитый брезгливый страх. Она что-то ответила по поводу Бена и попросила Джимми отвезти ее домой — уже поздно и у нее разболелась голова от этого гама и смрада.

Кет поклялась себе, что она ни за что не появится больше на улице. Ей нельзя встречаться с Испанцем. Ни за что! С работы она пробиралась в свой номер, старалась не задерживаться в столовой, хотя знала, что отель «Анфа» предназначен только для англичан. Кет испытывала леденящий ужас при одной мысли, что Испанец снова станет ее преследовать. Так продолжалось несколько дней. Постепенно девушка начала успокаиваться. В воскресенье ее снова разыскал Джимми Пейдж и пригласил осмотреть город. Кет призналась — она не хочет встречаться с американцами, особенно с Альваресом. Почему? На это есть причины. Джимми солгал Кет, что Испанец давно уехал из Касабланки.

Но не далее как накануне вечером Джимми сидел с Альваресом в знакомом кабачке. Увлеченные разговором, они не обращали внимания на окружающих. Испанец предложил неплохой бизнес — есть возможность продать партию тканей. Ткани идут на саваны правоверным арабам. Случайно остались на армейском складе. Джимми выразил удивление: на кой черт в армейские склады попали саваны? Впрочем, ему это безразлично. Главное — сколько можно заработать?

— Без савана здешние покойники словно благовоспитанные девицы в гостиной без платья. Родственники заплатят сколько запросишь. Согласен?

Конечно, Пейдж согласился. У него есть один знакомый купец марокканец. Прибыли пополам.

Кстати о девицах. Альварес отпил из стакана. Есть еще одно выгодное дельце. Не сможет ли Джимми достать хорошеньких девочек? Для кого? Испанец наклонился через стол Пейджу и шепнул на ухо, хотя в сутолоке кабачка на них никто не обратил внимания.

— Не может быть! — воскликнул Джимми.

— Умереть мне на этом месте… Понял? В убытке не будешь. Но — чтобы первый класс! Таких вот я достану и без тебя, — Испанец кивнул на татуированную танцовщицу. — Надо что-нибудь вроде Грей.

Джимми и сам подумал тогда про Кет. Раз она ему не досталась… В подленькой душе мелкого военного спекулянта скользнуло злорадное чувство. Кет пренебрегала им, пусть пеняет теперь на себя. Она все равно небось стала теперь полковой девкой. Пейдж ни за что не женится на девчонке, хоть один день носившей военную форму. У него на этот счет свое мнение.

Ради «выгодного дельца» Джимми и разыскал Кет в воскресенье. Она сидела с книжкой на балконе под тентом. Вообще-то, конечно, ей хотелось рассеяться и развлечься. Если Испанца нет в городе — в чем же дело. Кет согласилась. Тогда Джимми спросил — может быть, у Кет есть приятельница, можно пригласить и ее. Компанией веселее.

После прогулки и обеда в загородном кабачке, где все изрядно выпили, Джимми повез девушек обратно в «лагерь Анфа».

Кет давно не было так весело. Она подшучивала над Пейджем, перешептывалась с подругой и не заметила сразу, что машина остановилась где-то в незнакомом месте.

— Куда мы приехали? — спросила Кет, выскочив из машины и не узнавая подъезда отеля.

— Я приготовил тебе сюрприз, мы закончим вечер в одной компании. Приготовьтесь к встрече с союзниками. Не возражаете?

Кет не возражала. Ей не хотелось так рано отправляться домой. Кет показалось, что в дверях богатого, просторного холла мелькнула фигура Испанца. Только показалось. В соседней комнате, где собралась шумная компания, его не было. Там сидели несколько американских офицеров и четыре француженки. Появление английских девушек встретили бурными возгласами и поднятыми бокалами. Все сидели по-восточному, на ковре, циновках и подушках, брошенных на пол. Кет очутилась между смешливой француженкой, которую все называли Лулу, и подвыпившим американским полковником. Но вскоре полковник перебрался к подруге Кет, а на его место уселся другой. Кет слишком много выпила и неспособна была раздумывать — почему это произошло. До ее сознания не дошел негромкий разговор между полковником и ее новым соседом. Полковник сказал:

— Согласен, но тянуть буду я. Выбирает тот, кто вытащит целую спичку.

— Идет!

Они отвернулись. Полковник вытянул спичку с обломанным концом.

— Теперь уходи, — сказал второй. — Я выбираю.

Полковник пересел.

— Вы что, играете? — спросила Кет нового соседа. На его кителе в два ряда тянулись орденские планки. Кет он понравился больше, чем хмурый полковник.

— Пытали судьбу, — ответил сосед и положил руку на колено Кет.

Джимми Пейдж куда-то исчез. Он даже не присел на ковер. Ну и пусть… Кет много пила и постепенно пьянела. Потом исчезли француженки, и с каждой ушло по офицеру. Сосед с орденскими планками помог Кет встать и тоже увлек ее на второй этаж. Где-то в затемненной комнате он стиснул ее в объятиях и горячо задышал в лицо. Кет не сопротивлялась. Не все ли равно…

Потом наступил какой-то провал и вновь хмельное прояснение. Куда-то ехали, вновь очутились в портовом кабачке, но соседа с орденскими планками рядом уже не было. Остались только Пейдж, француженка Лулу с прилепившимся к ней американским майором и подруга. В машине, кажется, ехал еще и Испанец. Возможно, и нет. Плевать ей на всё. Сейчас Кет не боялась даже Испанца. Пейдж сидел рядом с пьяной ухмылкой на круглом лице. Его лысинка стала розовой, как бутон олеандра. Это было смешно. В наступившем прояснении Кет начала понимать, что с ней произошло, но и это не вызвало ни смятения, ни раскаяния. Она беззлобно сказала Пейджу:

— Все-таки ты подлец, Джимми. За сколько ты меня продал? Скажи, за сколько?.. Принеси мне оранж. Я хочу пить.

Мулатки официантки поблизости не было, и Пейдж сам пошел за оранжем. В это время в кабак зашел Бен Стивенс. Он сразу увидел Кет и в нерешительности остановился. Кет позвала его:

— Здравствуйте, Бен! Вы не хотите даже со мной поздороваться?.. Садитесь.

Смущаясь и немея от робости, Бен сел на стул Пейджа. Громоздкий и неуклюжий, он не знал, куда деть руки. Подошел Джимми, поставил перед Кет стакан оранжа и остался стоять рядом. Кет говорила не совсем связно.

— Скажите, Бен, вы были тогда влюблены в меня?.. Признайтесь!.. Вероятно, вы хотите снова за мной поухаживать. Теперь это проще. Обратитесь к Пейджу. Он опытный сводник. Вы тоже меня когда-то предали. — Кет вспомнила тост, которым встретили ее в комнате, обставленной в восточном стиле. — Выпьем за прекрасных союзников! — Она подняла стакан и засмеялась. — Теперь всё проще… Как ваше ранчо?

Кет продолжала смеяться, жалко и бессмысленно. Маленький Бен понял, что Кет сильно пьяна.

Незадолго до конференции в Касабланке, когда под Сталинградом шли ожесточенные бои, Уинстон Черчилль выступил в английской палате общин. Старое здание палаты было разрушено германскими бомбами, и парламент собрался в другом здании, наскоро приспособленном для заседаний. Премьер говорил об усилиях русских, которые сейчас несут основную тяжесть войны.

«Россия, — сказал он, — оказала неоценимую услугу и вывела из строя гораздо больше миллионов вражеских солдат, чем Германия потеряла за всю последнюю войну… Мое сердце обливается кровью за Россию. Я чувствую, что должны чувствовать все, — сильнейшее стремление страдать вместе с ней и разгрузить Россию от части ее бремени».

Но эти прочувствованные слова в адрес Советской России не помешали премьеру высказать одновременно совсем другие мысли и настроения в секретном меморандуме членам британского кабинета.

«Должен признать, — писал тогда Черчилль своим коллегам по британскому кабинету, — что мои мысли обращены главным образом к Европе, являющейся матерью современных стран и цивилизации. Было бы страшной катастрофой, если бы русское варварство задушило культуру и независимость древних государств Европы. Как ни трудно представить себе это сейчас, я верю, что европейская семья сможет действовать сообща, как единое целое под руководством Европейского Совета. Я предвижу создание Соединенных Штатов Европы…» Копию своего меморандума Черчилль отправил американскому президенту.

Конференция в Касабланке подходила к концу, и объединенный комитет начальников штабов решил наконец, куда направить главные удары, каковы должны быть дальнейшие пути войны.

По поводу операций в Европе особых разногласий не возникало. Военные, заседавшие в комитете, согласились на том, что для новых ударов нужно использовать войска, сосредоточенные в Северной Африке. Это устраивало Черчилля. Надо только ликвидировать сначала германские вооруженные силы в Тунисе. Черчилль высказал лаконично свою точку зрения — Северная Африка не диван для отдыха, но трамплин для следующего прыжка.

Каждый из генералов, собравшихся на заседание комитета, отлично знал, что любые военные действия, предпринятые в этом году в бассейне Средиземного моря, неизбежно отодвигают открытие второго фронта в Европе. Громко об этом не говорили, а Черчилль уверял всех, что нет никакого смысла отказываться от завоеванного уже плацдарма и снова перевозить войска в Англию для вторжения на французское побережье. Что делать, русским придется немного подождать открытия второго фронта…

Конечно, если говорить о новом прыжке, британский премьер предпочел бы прыжок на Балканы, но для этого нужно сначала убедить Рузвельта. Вечером, когда Черчилль зашел к президенту посидеть часок за коньяком, он издали завел разговор о Балканах.

— Конечно, мы должны активнее помогать русским, — говорил Черчилль, подвигая к себе графин (Рузвельт почти не пил, и перед ним стояла давно налитая коньячная рюмка). — Сталин по-своему прав, когда проявляет такое нетерпение… Нам нужно открывать второй фронт возможно ближе к России. Балканы подошли бы для этого лучше всего… Мое сердце обливается кровью за русских, мы…

Рузвельт мягко взял Черчилля за локоть — они сидели рядом на диване — и, улыбнувшись, прервал его:

— Дальше вы хотите сказать: …мы должны страдать вместе с ними и разгрузить Россию от части ее бремени… Не так ли? Я читал ваше выступление в палате общин. Но извините меня, Уини, как раз в те дни я получил ваш меморандум. Вы писали в нем совсем другое… о русском варварстве.

Премьер едва не поперхнулся коньяком, поставил рюмку и сердито ответил:

— Это запрещенный прием, президент!.. Хорошо, что мы говорим наедине…

Президент совсем не к месту напомнил сейчас о секретном меморандуме.

Рузвельт словно не заметил волнения своего собеседника. Он сказал:

— Я давно собирался спросить вас, Уини, Германию вы тоже относите к древним государствам Европы?

Черчилль вконец рассердился.

— Если вы хотите знать мое мнение, — вызывающе ответил он, — я вам скажу. Можно не любить Гитлера и все же нельзя не признавать его достижения…

Черчилль выпалил это и пожалел. Рузвельт недовольно поморщился.

Намечавшийся разговор был испорчен. Черчилль вскоре ушел к себе, но он не отказался от борьбы за свой балканский вариант вторжения в Европу. Это особенно важно, размышлял премьер, если разгром Паулюса под Сталинградом повлечет за собой отступление германских войск из России. На этот случай надо сделать все, чтобы очутиться в Центральной Европе хотя бы чуточку раньше русских.

Последние события на советско-германском фронте заставляют считаться с такой возможностью — исход Сталинградской битвы уже обозначился. Каждый день в Касабланке Черчилль получал сообщения о новых победах русских.

Уинстон Черчилль все же пришел к выводу, что в Касабланке он не остался в накладе. На худой конец можно согласиться на операцию «Хаски»[9]. Из Сицилии еще не поздно будет свернуть на Балканы. А пока вторжение в Сицилию можно представить как открытие, ну предположим, третьего фронта… Конечно, в Москве станут роптать, что решение о путях войны состоялось за их спиной… Пусть ропщут! Сталин будет поставлен перед совершившимся фактом. Хорошо, что он не приехал в Касабланку.

Теперь спорной и нерешенной проблемой в Касабланке оставалась французская ситуация. Черчилль хорошо понимал маневр вкрадчивого и учтивого Роберта Мерфи — дело идет о том, чтобы обеспечить свое влияние в будущем французском правительстве. Из-за этого стоит повоевать. Рузвельт тоже понимает это… В крайнем случае придется пойти на то, чтобы де Голль и Жиро поделили власть.

Встреча с генералом Жиро сильно разочаровала Рузвельта — примитивен и ограничен. Это не та фигура, на которую следует делать ставку, но другой, к сожалению, не было. На виллу Дар эс Саада генерала привел Роберт Мерфи. Он и представил Жиро президенту Рузвельту. Генерал Жиро сидел в кресле прямой и подтянутый, преисполненный чувством собственного достоинства. Президенту сразу же стало ясно, что политические проблемы недоступны пониманию этого пожилого, лощеного солдафона. Никакой гибкости. В продолжение всего разговора Жиро настойчиво повторял одно и то же, одно и то же:

— Дайте нам оружие! Танки, самолеты, орудия. Больше нам ничего не нужно.

— Но где вы возьмете войска? — спросил Рузвельт.

— Мы навербуем колониальных солдат. Это не проблема. Дайте нам только оружие.

— Вы намерены освободить Францию силами марокканских войск?

— Какое это имеет значение! — воскликнул Жиро. — Важна реальная сила. Я предпочитаю лучше иметь дело с марокканцами, чем с коммунистами… Дайте нам оружие, и у нас через несколько недель будет огромная армия.

— Но движение Свободной Франции…

— Де Голль ничего не понимает в военном деле! — Генерал скривил презрительную гримасу. — Я охотно заключу с ним соглашение, если у меня будет оружие. Остальные проблемы меня не волнуют.

Генерал Жиро перебивал президента, говорил так, словно бряцал оружием, которого у него еще не было. Когда француз вышел из комнаты, Рузвельт недоуменно пожал плечами:

— Это же солдафон… Чему его учили в Сен-Сире? Я был более высокого мнения о французской военной академии…

Под впечатлением встречи президент написал письмо Хеллу. Карделл Хелл, секретарь госдепартамента, был в Вашингтоне, он не поехал на конференцию.

«Мне привели жениха, генерала Жиро, — иронически писал Рузвельт, — который охотно согласился устроить свадьбу и готов пойти под венец на наших условиях. Однако наши друзья никак не могут доставить темпераментную невесту — де Голля. Она взбунтовалась против всего этого дела, не хочет видеть никого из нас и не высказывает никакого намерения лечь в постель с Жиро».

Но брак поневоле все-таки состоялся. Изо дня в день Черчилль возвращался все к той же мысли — не лучше ли предоставить временное управление Францией одному де Голлю. Американские интересы будут соблюдены… Но Рузвельт каждый раз отклонял предложения премьера. Под конец Черчилль был вынужден сдаться.

Однажды вечером он шумно ворвался в Дар эс Саада, лицо его сияло широкой улыбкой. Рузвельт собирался укладываться спать.

— Я к вам на одну минуту! — еще с порога весело прогудел Черчилль. — Хочу сообщить вам приятную новость.

— Из ставки? Что-нибудь случилось на фронте?

— Нет, нет, — из Лондона. Мне удалось уговорить де Голля приехать сюда и принять участие в переговорах. Это стоило большого труда…

Наступила короткая пауза.

— Поздравляю вас, Уинстон. Я всегда был уверен, что вам удастся это устроить, — многозначительно сказал Рузвельт. Он ни единым движением лица не выдал своего торжества. Президент сделал вид, что поверил искренней радости своего союзника, радости, которая омрачилась на другой же день.

В пятницу президент пригласил в Дар эс Саада бесправного марокканского султана, повелителя правоверных. Ради магометанского гостя за столом пришлось отказаться от вина и свинины. Султан явился с наследником, с великим визирем и советником — шейхом. Гости, одетые в роскошные шелковые бурнусы, торжественно преподнесли Рузвельту богатые подарки — золотые браслеты и тиару для жены президента. Знатных марокканцев одарили ответными дорогими подарками и сели за стол. К обеду пришел и Черчилль. Он был в прекраснейшем расположении духа. Британский премьер успел шепнуть Рузвельту, что де Голль уже прилетел и нанес визит генералу Жиро. Кажется, все идет преотлично…

Рузвельт и Черчилль усадили султана между собой, но гость обращался главным образом к президенту. Разговор вели по-французски, и Черчилль далеко не все понимал. Это было тем более досадно, что беседа касалась щекотливых и важных проблем. Настроение премьера начало падать. Рузвельт заговорил о природных богатствах Марокко. Султан церемонно сидел за столом и внимательно слушал американского президента. Рузвельт добавил, что султану нетрудно было бы договориться с американскими фирмами, чтобы с их помощью эксплуатировать природные богатства.

Черчилль попробовал перевести разговор на другую тему, но Рузвельт как ни в чем не бывало продолжал развивать свою мысль о разработке девственных недр страны. Вполне возможно, в Марокко и вообще в Африке есть большие месторождения нефти. Их нужно искать… А пустыня Сахара! Ее можно превратить в цветущий край. Сахара лежит ниже уровня моря. Если прорыть канал, берега будущего гигантского озера станут тропической житницей мира.

Султана необычайно интересовала беседа, он сказал президенту:

— Но, к сожалению, среди моих соотечественников нет ни ученых, ни инженеров.

— О, это не такая беда! — воскликнул Рузвельт, — Подготовку марокканских специалистов можно было бы организовать в Соединенных Штатах в самых лучших университетах.

Черчиллю стало совсем не по себе. Теперь понятно, почему президент так настойчиво держится за Жиро. Американцев интересуют французские колонии. Как бы не так!.. Премьер с трудом дождался конца обеда. Разъяренно посасывая сигару, он покинул виллу следом за марокканским султаном.

Перед сном президент разговаривал с сыном. Это стало маленькой традицией в Дар эс Саада.

— Почему ты сегодня завел разговор о французских колониях, папа? — спросил Эллиот. — Ты видел, как реагировал на это Черчилль?

— Ничего, ничего. Имей в виду, что союзникам придется сохранить военную власть здесь, в Северной Африке, на много месяцев, может быть, лет. Я еще не уверен, что нам вообще следует возвращать Франции ее колонии.

— Подожди, отец, но ведь колонии действительно принадлежат Франции… Как же можно не возвращать их?

— Что значит — Франции? Почему Марокко должно принадлежать только французам?! Или возьми Индо-Китай, возьми другие колонии. Где здесь логика? — Рузвельт удобнее улегся на постели, затянулся сигаретой и сказал сыну то, чего не мог сказать за обедом: — Я приложу все усилия к тому, чтобы никто и никогда не получил от Соединенных Штатов согласия на безраздельное господство в колониях — ни Франция, ни Британия. С Уинстоном нам придется поспорить…

— Ты хочешь, чтобы Штаты имели свою долю в колониях?

— Да, — жестко ответил Рузвельт. — И немалую.

Вопреки напускной радости Черчилля по поводу приезда де Голля в Касабланку, решить французскую проблему не удавалось. Американцы настаивали на том, чтобы сохранить полноту власти в Северной Африке за генералом Жиро, который в качестве главнокомандующего французскими войсками должен подчиняться Эйзенхауэру. Такой вариант не устраивал Черчилля, но он вынужден был соглашаться, хотя бы для вида. А де Голль продолжал стоять на своем: его разногласия с Жиро — дело французов. Пусть союзники не вмешиваются в их внутренние дела.

Первая встреча де Голля с президентом произошла вечером в день его приезда. Скрывая раздражение, Рузвельт был необычайно любезен. Он усадил гостя рядом, расспрашивал, рассказывал сам, выражал восхищение сопротивлением французов. Де Голль охотно отвечал на любезности, но дело не двигалось — он оставался при своем мнении. Собеседники говорили с глазу на глаз, но де Голль вдруг приметил, что за портьерами, колебавшимися точно от дуновения ветра, кто-то есть. Там действительно сидел советник президента Гарри Гопкинс. И не он один — за неплотно прикрытыми дверями стояли американские парни, вооруженные автоматами. Они не спускали глаз с президентского гостя, готовые в любое мгновение ворваться в комнату. Майк Рейли, видимо, перестарался, но дело не в том — американцы явно не доверяли де Голлю.

А события развивались так, что затянувшиеся споры грозили завершиться полным разрывом. Но этого нельзя было допускать. Рузвельт предложил — пусть французские генералы примирятся хотя бы внешне. На том и порешили.

Примирение Жиро и де Голля состоялось через несколько дней в тенистом саду виллы Дар эс Саада. На пресс-конференции, которую проводили Рузвельт и Черчилль, оба они сидели за одним столом. Под наведенными объективами их заставили пожать друг другу руки. Журналистам сообщили, что оба — и де Голль и Жиро — войдут в комитет национального освобождения Франции. На равных правах — оба председателями комитета.

Конференция в Касабланке закончилась. Сталину подготовили послание, в котором излагались общие намерения союзников, но послание это не содержало никаких обещаний. План ведения войны в 1943 году, выработанный объединенным советом начальников штабов, не предусматривал открытия второго фронта в Европе. В плане только очень глухо и нарочито неясно говорилось, что надо сосредоточить возможно более крупные силы, держать их в готовности для вторжения на континент.

Глава вторая

На биржу Герда Вилямцек поехала вместе с братом своего покойного мужа. Пауль Мюллер надоумил ее заполучить для хозяйства одну, может, двух восточных работниц. Теперь все их имеют, кто не зевает. Очень выгодно, почти даром — каких-нибудь шестнадцать марок в месяц.

Герр Мюллер, владелец пуговичной мастерской, тоже рассчитывал взять кого-нибудь для своего предприятия. Предварительные хлопоты он принял на себя. Ездил куда-то в трудовое управление, писал заявления. Фрау Герде пришлось только зайти к блоклейтеру за рекомендацией. Собрав все документы, оформив разрешение, Мюллер позвонил Герде — можно ехать на биржу в транзитный лагерь.

Выехать собирались пораньше с утра, но, как бывает, замешкались и выбрались из дому только к полудню.

— Наконец-то! — сердито выдохнул Мюллер, когда фрау Герда появилась у подъезда. — Ох уж эти женщины!

— Будь справедлив, Пауль! — возразила деверю Герда. — Ты сам только что подъехал. Не могу же я быть неодетой. Как-никак…

Фрау Герда гордилась тем, что блоклейтер без разговоров дал ей рекомендацию в благонадежности. Это тот самый, который преподнес им на свадьбу «Мейн кампф». Теперь блоклейтер написал ей рекомендацию от имени партии. Что ни говори — это большое доверие…

Герда забралась в кабину, деверь включил зажигание, и они тронулись.

Ехали по направлению к Шенефельде — в лагерь иностранных рабочих. Герр Мюллер уже побывал там, знал дорогу и уверенно вел машину. Он молча попыхивал сигарой и солидно держал баранку мясистыми руками. Герда сидела рядом в теплом пальто и коричневой замысловатой шляпе. Грудью она едва не упиралась в лобовое стекло. Война ничуть не отразилась на ее внешности. В кабине «пикапа» двоим было тесно, и Мюллер недовольно покосился на Герду: ну и толста — что сзади, что спереди! И все же он втайне симпатизировал Герде. Эта не чета его жене Эльмире.

Некоторое время ехали молча. Дурное настроение, вызванное задержкой, постепенно рассеялось. День был ясный и солнечный, а легкий морозец подсушил землю. Мюллер спросил:

— Карл что-нибудь пишет? Он не собирается в отпуск?

— Да. Он служит на Украине. Писем, правда, давно не было, но на днях пришла от него посылка. Чего там только нет: колбаса, сало… — Герда принялась перечислять содержимое посылки. — Даже полотенце. Настоящее украинское полотенце. Грубое, правда, но расшитое узором. Настоящая ручная работа… Карл писал: ему, может быть, удастся приехать в отпуск. Вилли обещал что-то сделать. Карл ведь служит у него помощником.

— Что же он делает?!

— Не знаю, что-то по хозяйственной части. Слава богу, что они не на фронте. Карлхен писал: он ест там украинские галюшки — такие вареные пирожки с творогом. Наверно, очень вкусно. А сметану ест целыми банками. Пишет, что потолстел.

— Это пойдет ему.

Герда могла болтать без умолку, но Мюллера занимало другое:

— Не писал он, когда собираются кончить войну?

— Нет. Последнее время — нет. Раньше обещал, что скоро.

— М-м-да! — неопределенно промычал владелец пуговичной мастерской. Он лучше Герды разбирался в политике. — То-то вот и оно. Собирались кончить еще к прошлому рождеству. Господин Геббельс обещал твердо…

Проехали мимо разбитых бомбами зданий — целый квартал.

Руины обнесены высоким забором. На заборе надпись: «Ремонтные работы».

— Если затянем войну, — сказал Мюллер, — не пришлось бы нам ремонтировать весь город.

— О чем ты говоришь, Пауль? — наивно спросила Герда.

— Вот об этом, — Мюллер указал большим пальцем на забор. — Здесь производителем работ Черчилль. Не понимаю, как только англичанам разрешают летать над нашими головами. Рейхсмаршал Геринг раньше говорил, что ни одна бомба не упадет на Германию. Теперь об этом молчат…

Герр Мюллер считал, что в политике любые обещания следует выполнять. Так же, как в деловых отношениях. Иначе какой же это порядок?

До фрау Герды дошли наконец слова деверя.

— Да, да, это ужасно, — заговорила она. — Хорошо, хоть не так сильно бомбят наш Панков. И все же я предпочитаю большую часть времени проводить в деревне. Там спокойней. Если бы не парники, вообще лучше бы поселиться в деревне. Парники нельзя оставлять без присмотра.

— А куда мне уехать от своей мастерской? Разве я могу ее бросить.

Мюллер вновь замолчал. Последнее время его все чаще одолевали тревожные мысли.

Проехали вдоль железнодорожной насыпи. Навстречу прогромыхал поезд. Асфальтированная дорога, обсаженная тополями, уходила куда-то дальше, но Мюллер свернул вправо, под мост, и «пикап» вынырнул по другую сторону насыпи. Вскоре подъехали к воротам, затянутым колючей проволокой. Здесь уже стояло несколько машин и большущий автобус.

У его входа теснились какие-то странные пассажиры — в ободранных меховых пиджаках, в валенках, женщины в платках, мужчины в рваных шапках. Они грузились в автобус с мешками, узлами, баулами и сундучками. В них нетрудно было узнать восточных рабочих. Герда с любопытством разглядывала толпившихся людей. Она спросила:

— Неужели это и есть русские? Как они странно одеты..

Герр Мюллер тоже с любопытством смотрел на русских.

Через ворота прошли в контору, и владелец мастерской предъявил документы. Чиновник-эсэсовец в роговых очках проверил справки. Он поднял на лоб очки и вежливо сказал:

— Отлично, всё в порядке. Но вам придется подождать, господа. Сейчас отбираем большую партию для химической фирмы. Посидите. Познакомьтесь пока с инструкцией.

Мюллер взял инструкцию, отпечатанную на гектографе, и отошел от стола.

— Так и знал, — недовольно проворчал он, — Говорил, надо выезжать раньше.

— Но, Пауль…

— Пауль, Пауль! Я пятьдесят шесть лет Пауль. Всех разберут, и останется нам самая чепуха… Давай почитаем.

В комнате барачного типа сидели еще с десяток посетителей биржи, ожидавших своей очереди. На стенах висели портреты Гитлера и Заукеля. Казалось, они глядят друг на друга. Герда и Мюллер присели на свободные стулья. Рядом, опираясь на трость, сидел высокий старик с моноклем и седыми усами а-ля кайзер. Пики его усов задорно торчали вверх и придавали старику воинственный вид. Сидел он прямо, не сгибая спины, тоже с инструкцией-памяткой в руках.

Владелец пуговичной мастерской читал вполголоса, повернувшись к окну, а Герда сосредоточенно слушала, наклонившись к деверю. Инструкция была длинная — страниц десять, и фрау Вилямцек, конечно, не могла всего упомнить. Но главное осталось в ее голове. Конечно, прежде всего то, что инструкция об отношении к восточным работницам составлена генеральным уполномоченным по использованию рабочей силы господином Фрицем Заукелем и согласована с начальником имперской партийной канцелярии. Фрау Герда уважительно посмотрела на висевший в прочной раме портрет генерального уполномоченного Заукеля — хитроватое, самонадеянное лицо, пронзительные глаза и голый череп. Это его забота — привезти в Германию полмиллиона русских девок в помощь немецким домашним хозяйкам…

Инструкция предупреждала, что восточные работницы прибывают из страны, обитатели которой враждебно настроены к германскому рейху, и поэтому относиться к ним следует настороженно, проявлять свое превосходство, а в случае надобности обращаться за содействием к полиции.

Фрау Вилямцек запомнила еще фразу о том, что восточных работниц можно поселять только в благонадежных семьях, преданных фюреру.

По мере того как деверь читал инструкцию, выражение лица фрау Герды непрестанно менялось. То на нем появлялось самодовольное достоинство, то настороженная тревога, словно ей вместо работницы хотят всучить уголовную преступницу-рецидивистку, то она удовлетворенно кивала головой, согласная, что восточные работницы не имеют права на свободное время. У них его просто не должно быть. Разве только в порядке поощрения за хорошее поведение можно разрешить раз в неделю отлучиться из дома, да и то в дневное время по воскресеньям, и не больше как на два-три часа…

Заканчивалась инструкция строгим предупреждением о том, что глава семьи несет полную ответственность за поведение восточной работницы. С уходом Карла в армию Герда чувствовала себя главой семьи. Чтение инструкции преисполнило ее сознанием ответственности и самоуважения.

Пока читали инструкцию, чиновник в роговых очках куда-то вышел и, возвратившись, предложил ожидающим пройти в соседнее помещение: Все заторопились к выходу, стараясь опередить друг друга. Мюллер с Гердой одними из первых вошли в распахнутую низкую дверь. Это был длинный барак с двойными нарами. В нос ударил застоявшийся, спертый воздух непроветренного помещения. На нижних нарах, на сундуках и узлах сидели притихшие девушки, одетые так же, как те, что грузились в автобус за воротами лагерей. От всего эшелона здесь осталось человек полтораста — двести, не такой уж большой выбор. А мужчин и вовсе мало — всего несколько человек, остальные мальчишки-подростки. Мюллер снова подумал: приезжать надо было раньше. Он остановился перед осунувшимся, бледным русским в пиджаке с чужого плеча. Рядом с ним сидел еще один, такой же бледный, но более крепкий на вид. Однако у второго рука была замотана грязной тряпицей. Рядом с мужчинами сидела круглолицая девушка с заплаканными глазами. Тот, что повыше, что-то тихо ей говорил, а девушка вытирала платком глаза и молчала. Все трое словно и не обращали ни на кого внимания, в том числен на остановившихся перед ними герра Мюллера и фрау Герду. Оценивающим взглядом Мюллер осмотрел мужчин. В мастерскую ему был нужен только мужчина.

— Как ты думаешь, кого мне взять? — спросил он. — Этот будет, пожалуй, покрепче, — Мюллер ткнул пальцем в коренастого парня.

— Может быть, но у него больная рука. Что ты с ним будешь делать?

— Да, ты, пожалуй, права…

Фрау Вилямцек интересовала русская девка. Впрочем, говорят, это украинки. Она бесцеремонно разглядывала девушку с заплаканными глазами. Как будто бы ничего — здоровая и достаточно крепкая. Умеет ли она доить корову?.. Фрау Герда еще не сделала своего выбора. Она собиралась пройти вдоль барака и посмотреть еще, но тут сзади подошел усатый старик с моноклем и через плечо Герды уставился на девушку.

— Вот это, кажется, мне подойдет. Довольно славная мордочка. Господин офицер! — Старик намеревался сказать, что он хочет забрать именно эту.

Фрау Вилямцек сердито заслонила собой девушку. Никакой вежливости у старика!

— Нет уж, извините, — она сердито метнула глазами, — разве не видите, что я выбираю.

— Позвольте-с, почему именно вы! — закипятился старик. — Я имею такое же право…

Но фрау Герда уже держала девушку за рукав. Подумать только, какой невежа! Если каждый будет рвать из-под рук… Герда уже из упрямства не хотела уступать старику.

— Господин офицер, запишите мне эту!

Отставной военный потерпел поражение, отошел недовольный…

Мюллер выбрал высокого и худого. Пока ждали чиновника, он зорко следил, чтобы кто другой не перехватил этого парня.

Переводчик спросил:

— Вы уже выбрали?

— Да, вот этих.

— Твоя фамилия? — спросил он у русского.

— Большаков Андрей.

Переводчик перелистал список, нашел Большакова Андрея и перед фамилией поставил галочку.

— По профессии учитель… Устроит вас?

Владельца мастерской больше устроил бы человек технической профессии, но — что делать. Он пошутил:

— Господин Фриц Заукель запрещает привлекать восточных рабочих к воспитанию немецких детей. Ему не придется преподавать. Пусть грузит ящики. У меня найдется работа.

Мюллер басовито засмеялся, засмеялся и переводчик…

— Девушка тоже назвала свою фамилию — Варламова Груня.

Переводчик поставил в списке новую галочку.

— Ви есть будете работать на этих господ. Ступайте!

Переводчик очень плохо говорил по-русски, но его нетрудно было понять.

Андрей протянул руку Василию:

— Смотри ты, что делают! Ну прямо как на невольничьем рынке. Будь здоров, Вася. Может быть, еще встретимся, — Они обнялись и поцеловались. — Идем, Грунюшка! Видишь, может быть, вместе будем. А ты в слезы…

Герда сказала насмешливо:

— Смотри какие нежности — целуются…

Груня повязала платок, взяла баул, тяжело вздохнула. Ох, как же тошно было у нее на душе! Всех подружек разобрали кого куда, и Николку взяли — братишку, и докторшу — Галину Даниловну. Даже Гараська с Оксаной и те уехали. Говорят, послали всех на химический завод. Переводчик называл какой-то город, да забыла она. Из всего села здесь одна Груня. Хорошо хоть дядя Андрей с ней. А хозяйка, видно, презлющая, так и шныряет глазами…

Андрей тоже взял свой мешок и пошел следом за толстым немцем. За неделю, может быть за десяток дней, которые пришлось провести в тесноте товарного вагона, Андрей как будто бы даже немного поправился. Сухая кожа не так плотно обтягивала выпирающие скулы. И все же он был страшно худ, Андрей Воронцов, — кожа да кости. Одежда, которой снабдил его дядя Аким, висела на нем, как пустой мешок. В потертой меховой шапке, в стоптанных валенках и домотканых штанах выглядел он оборванцем. Воронцов перехватил презрительный и брезгливый взгляд, который бросила на него грудастая немка.

Несколько минут ждали у ворот, пока толстяк немец получал документы. Он вышел, запихивая их в боковой карман куртки.

— Всё в порядке, — сказал он Герде, — можно ехать. Не забудь, что твоя прислуга должна носить вот эту штуку. — Мюллер показал голубой лоскут с желтой надписью «ост» — восток.

Хозяин открыл задние дверцы «пикапа» и знаком показал — лезьте. Там было так тесно, что Андрей смог уместиться только лежа. Груня села, низко пригнув голову. Мюллер запер дверцу, подергал за ручку. Кто их знает, что на уме у этих оборвышей. Теперь он за них отвечает…

Владелец пуговичной мастерской решил сначала ехать в деревню к Герде, а потом уж домой. Можно было бы, конечно, сделать наоборот — сначала завезти в Панков своего работника, но русских нельзя оставлять без присмотра, особенно первое время.

За всю дорогу Мюллер не перекинулся с Гердой ни единой фразой. Оба они прислушивались, что делают там эти русские, но за шумом мотора ничего не было слышно.

Когда въехали во двор, из дома Вилямцеков высыпали все обитатели поглядеть на прибывших. Они с любопытством разглядывали вылезавших из «пикапа» мужчину и девушку. Груня вытащила свой баульчик, Андрей тоже потянул свой заплечный мешок, но Мюллер остановил его:

— Говоришь по-немецки?

— Немного, — ответил Андрей.

— Мы поедем дальше. — Мюллер хотел сказать, чтобы русский лез обратно в закрытый кузов, но вдруг сказал, проявляя ненужную смелость перед глазевшими на него домочадцами Герды:

— Садись в кабину. — Мюллер и сам не знал, как у него это вырвалось.

Герда сделала испуганные глаза.

— Пауль, он может убить тебя! — воскликнула она трагическим шепотом.

— Ничего! — Но у владельца мастерской заныло сердце. Зачем он все это придумал?..

Груня снова заплакала. Она думала, что хоть дядя Андрей будет здесь с ней вместе. Андрей ласково взял ее за плечи.

— Ну, что ты, глупая! Держись, не подавай виду. — И добавил так же, как Василию, совсем не уверенный, что это так будет: — Мы с тобой еще встретимся, Груня… Помнишь, что я говорил тебе в поезде?.. Про русских людей…

— Помню… Страшно только одной, дядя Андрей… Так страшно…

Андрею хотелось сказать девушке что-то особенно теплое, ободрить, поддержать ее, но он только сжал еще раз ее вздрагивающие плечи. Все уже было переговорено в поезде — об испытании, свалившемся на всех, о достоинстве человека, а главное — о том, чтобы не терять веры, выстоять, не позволить себе надломиться. Не так-то все это просто…

Герр Мюллер ехал с замирающим сердцем, только не показывал вида, что ему страшно по соседству с этим худым человеком, пропахшим дезинфекцией и мокрой шерстью. Это пахнет скорее всего от его странной обуви. Как бы он… Но в дороге ничего не случилось. Ничего абсолютно.

Андрей глядел на дорогу, на мелькавшие мимо дома, вывески. Смотрел и думал: так вот оно, логово фашистского зверя. Он совсем иначе представлял себе германскую столицу — мрачным тевтонским городом, унылым и серым, с давящей громадой бетонных зданий и теснотой средневековых улиц. Но сейчас он видел совсем иное. Город как город… Широкие улицы, светлые, просторные дома. А летом, вероятно, здесь много зелени — всюду аллеи, парки и скверы. И везет его в эту берлогу безоружный, добродушного вида бюргер. Андрей легко мог бы с ним управиться. Но зачем? Бежать все равно некуда… Андрей совсем не представлял еще, что будет дальше. Ясно одно — до своих трудно добраться… Вот куда-то они и приехали.

Мюллер поставил в гаражик машину, провел Андрея в кладовку рядом с мастерской и сказал:

— Жить будешь здесь. Завтра начнешь работать, сегодня уже поздно.

Он распорядился на кухне, чтобы русскому дали поесть. Может, найдутся какие остатки. Пусть подкрепится. Мюллер был доволен, что в дороге ничего не случилось.

Эльмира, жена, встретила его так же, как провожала Герда, — испуганно.

— Я за тебя так боялась… Ужасно!.. Но зачем ты велел его сразу кормить. Что, их привезли сюда объедать нас? Пусть сначала поработает.

— Ах, моя дорогая, всему свое время. Ты помнишь, что читал я тебе в газете? Кто это говорил — Гиммлер или кто-то еще… Ну да — господин рейхсфюрер СС.

Мюллер процитировал на память Гиммлера. Он вообще любил цитаты и изречения.

«Мы, немцы, единственные во всем мире, хорошо относящиеся к животным, займем и по отношению к этим восточным людям-животным приличную позицию…» Зачем нам быть бессердечными? — И герр Мюллер пошел мыться с дороги.

С той ноябрьской фронтовой ночи, когда Андрей Воронцов по приказу командира дивизии стал перебежчиком и ступил в немецкий окоп, ему казалось, будто бы он живет с поднятыми руками. Это чувство не оставляло его ни в лагере за колючей проволокой, ни по дороге в Берлин, ни здесь, в пуговичной мастерской герра Мюллера, где он выполнял обязанности то ли кухонного мужика, то ли дворового рабочего. До сих пор Андрей не мог без содрогания вспомнить то омерзительное чувство, с которым он сдавался в плен, — сдавался, а рука тянулась к гранате, пистолету, которых не было. Был только приказ прикинуться трусом, предателем… Это сделать куда труднее, чем выполнить любое задание — пойти в разведку, поднять роту в атаку, стоять насмерть на отведенном тебе рубеже обороны…

Свой трудовой день Андрей начинал задолго до того, как в мастерскую пробивался тусклый рассвет. С утра хозяин запрещал зажигать свет, чтобы не нарушать маскировки, и Андрей в потемках носил из сарая угольные брикеты, растапливал в мастерской печи и шел работать во двор. К этому времени поднимался хозяин, дом оживал. Андрей накладывал брикеты в фанерный ящик и нес их на кухню. В комнаты его не допускали, печи в квартире топила прислуга. Он ставил ящик около плиты, и кухарка давала Андрею завтрак — чашку кофе и бутерброд с маргарином. Иногда вместо маргарина он получал кубик повидла и уходил в кладовку, где пахло металлом, лаком и кислотой.

К семи часам собирались рабочие. Было их семь человек — четыре женщины, два старика и подросток. Отнеслись они к Андрею без явной враждебности. Исключение составляла только Ильза Кройцберг, женщина средних лет с желчным лицом и тонкими, прямыми губами. Она фыркала и придиралась на каждом шагу. К сожалению, Андрею больше всего приходилось иметь дело именно с ней.

Работала Ильза в углу мастерской за перегородкой — покрывала лаком готовые пуговицы. В клеенчатом фартуке и резиновых перчатках она весь день простаивала у квадратной ванны, наполненной подогретым лаком. Она походила на прачку, стоящую перед корытом. Из ванны тянуло ядовитыми испарениями, и, вероятно, от этого Ильза непрестанно тяжело кашляла. У Ильзы был прескверный характер. Даже немцы, рабочие мастерской, между собой называли ее Кислотой. Когда Андрей заканчивал уборку, Мюллер посылал его помогать Ильзе Кройцберг. Женщина встречала русского сварливым брюзжанием. И, наоборот, когда Андрей задерживался во дворе, она начинала сердито ворчать — почему этот русский лентяй не хочет ей помогать.

В феврале, когда хозяин мастерской вывесил на воротах траурный флаг — это было после разгрома армии Паулюса под Сталинградом, — Ильза набросилась на Андрея чуть не с кулаками. Она на всю мастерскую кричала, что этот проклятый русский испортил ей жизнь и нечего с ним церемониться; может быть, это он оставил ее вдовой, убил мужа на фронте. Она бы своими руками всех их перевешала. Мало их морят голодом. Остальные понуро молчали, расстроенные несчастьем на Восточном фронте.

Так Андрей узнал об исходе Сталинградской битвы. Он шел в кладовку и радостно улыбнулся, — значит, там неплохо идут дела! Весь день он ходил в приподнятом настроении, скрывая от всех свою радость. Только поздним вечером, уединившись в неприютной каморке, похожей на тюремную одиночку, он дал волю своим чувствам. Андрей запер дверь на крючок и негромко запел «Интернационал»… Ему хотелось петь во весь голос.

Может быть, впервые за полтора года Андрею Воронцову удавалось спокойно подумать, поразмыслить над тем, что произошло. Он с нетерпением ждал того часа, когда перед сном мог остаться один в каморке на своем пустом матраце, брошенном на два опрокинутых ящика из-под пуговиц, и предаться своим мыслям. Что же произошло с ним? Что делать дальше?

Конечно, после того, что случилось в лагере под Житомиром, уже не может быть ничего более страшного. Больше месяца они прожили тогда в зловонной яме, прикрытой сверху рваной дерюгой. Яма защищала только от ветра. В нее набивались доверху, а по утрам из-под низу вытаскивали скелеты-трупы. К весне яму залили талые воды, и ее пришлось покинуть. Летом изнемогали от зноя и, так же как зимой, пухли от голода. Ели баланду, наливая ее в деревянные колодки, — они служили и обувью и котелком. Хлеб резали ниткой, как мыло…

Андрей все это пережил, выдержал. Даже нашел силу воли бежать перед казнью, восстать. Нет, лагерь не сломил его, как некоторых павших духом. Можно было бы пресечь мучения самоубийством. Андрей не сделал и этого, считал слабостью. Броситься под пулю легче всего. Что толку?

Только раз он едва не сорвался. Это было вскоре после того, как он попал в плен.

…Их гнали колонной по застывшей дороге. Падавших убивали эсэсовцы. Шел он рядом с пожилым солдатом-ополченцем из Кировской дивизии. Токарь-путиловец попал в плен в начале войны где-то под Ильменем, а к зиме очутился в Центральной России. Был он крепкий и жилистый, но худой — в чем только душа держится. Колонну гнали на пересыльный лагерь. На развилке дороги у сгоревшей деревни поравнялись с другой колонной. Впереди образовался затор, пропускали германские танки. Две колонны пленных стояли рядом, не смешиваясь. Их разделяли полицаи и эсэсовцы — конвоиры. Вдруг Андрей услышал знакомый голос:

— Товарищ комиссар!..

Андрей оглянулся — в нескольких шагах от него стоял Тихон Васильевич, ординарец Николая Занина. Был он в ватнике, такой же усатый, с прищуренными глазами и оспинками на щеках. Андрей живо представил его в блиндаже у Перко-ярви, когда заезжал в батальон к Николаю перед прорывом линии Маннергейма. Конечно, это он! Все такой же, только худой, как и все здесь. Но как могло у него вырваться — товарищ комиссар! Здесь, среди врагов, вынюхивающих точно ищейки. Товарищ комиссар!.. Здесь — это приговор к смерти.

Тихон Васильевич уже понял, какую роковую оплошность он совершил. Лицо его стало растерянным. Он отвернулся, стал глядеть в другую сторону. Но полицай услыхал неосторожный возглас.

— Где комиссар?

Подскочил и эсэсовец.

— Да нет, обознался я…

— Кого называл? Говори, сучий сын!

— Показалось мне. Обмишулился… Вон там…

— Врешь!.. Говори… — Полицейский с размаху ударил по лицу Тихона Васильевича. Брызнула кровь.

Андрей, не соображая, что будет дальше, рванулся вперед. Сейчас он скажет, признается, этим спасет человека… Его удержал сосед-ополченец. Прошипел сквозь зубы:

— Молчи!.. Убьют запросто. — Он стиснул руку и потянул Андрея назад.

Эсэсовец слушал торопливый перевод полицая:

— Хир ист комиссар… Эр хат гезеен. — Указал на пленного. Тихон Васильевич стоял испуганный, сжавшийся. По подбородку расплывалась кровь.

— Говори, шкура, кого ты видел! — Полицай снова ударил его.

Остальное произошло молниеносно. Тихон Васильевич посмотрел на полицая, рыжего, веснушчатого, тупого парня, вздрогнул и плюнул ему в лицо кровавой слюной:

— Сам ты продажная шкура, сволочь!..

Немец-караульный выхватил пистолет, но полицай опередил его. Раздался выстрел. Тихон Васильевич упал на снег. Полицай выстрелил еще раз — в лежачего.

Колонна тронулась дальше. Путиловец сказал шепотом:

— Дурень ты… Помирать надо с толком. Даже в плену.

Сколько ночей подряд снился потом Андрею Тихон Васильевич, его глаза, полные гнева, лицо в оспинках, измазанное кровью.

Где-то теперь ополченец-путиловец. С ним провели они несколько дней и расстались. Его угнали строить дорогу. Жив ли он? А Андрей жив, да что толку. Что может он сделать один в пуговичной мастерской? Испортить станок герра Мюллера? Подорвать этим мощь германской армии, лишить пуговиц… Андрей с горечью усмехнулся. Или, может быть, разозлить истеричку Кройцберг. Она партайгеноссин, фашистка…

Андрей лежал в темноте с открытыми глазами. Роились мысли, перескакивали с одного на другое.

Когда-то в армии на политработе он сам учил — политическое воспитание должно повышать чувство долга, стойкость. Солдат, даже оставшись один, обязан вести себя так, как велит ему долг, — бороться. А сам ты, коммунист Андрей Воронцов, как борешься? В чем твоя стойкость? Жить с поднятыми руками, работать в пуговичной мастерской и радоваться, что сохранил свою драгоценную жизнь… Маловато для политработника.

Андрей сам над собой издевался. Мюллер предложил как-то ему работать на станке, штамповать пуговицы. Не хватает рабочих. Андрей отказался — он не умеет этого делать. Вот и всё. Велика доблесть… Так и война пройдет. Еще, чего доброго, назовут предателем — опозорил себя пленом. Кто станет разбираться, почему, как попал он в плен. Такие мысли все чаще приходили в голову. Истерзанный ими, Андрей забывался в тревожном сне.

Иногда, но все реже, он вспоминал о семье. Странное дело: к своему удивлению, Андрей понял, что он стал равнодушен к Зине. Он научился спокойно, как страницы неволнующей книги, перелистывать старое. Даже смотреть со стороны на то, что случилось в начале войны.

…Дивизия сражалась на Брянщине. Немцы выдохлись, хотя и ненадолго. Наступило короткое затишье. Как-то ночью сидели в избе. За ужином немного выпили. Приехавший капитан рассказывал о Москве, потом перевели разговор на женщин. Подвыпивший капитан хвастал своими успехами. Стали спорить: не может этого быть… Капитан распалился, показал фотографию. Она пошла по рукам. Андрей почувствовал, как у него похолодели щеки, — на снимке среди веселой компании он узнал Зину. Показалось знакомым и еще одно лицо — не Розанов ли? Пухленький, самодовольный, с лысинкой… Андрей не успел как следует рассмотреть. Он равнодушно передал снимок дальше. Никто ничего не заметил. Но, вероятно, эта фотография и отрезвила Андрея в отношении к Зине.

Вскоре и произошло то, что вырвало его из армии, — он сдался в плен. Сдался… Пусть по приказу… Вот уж не думал! Оказывается, бывает и так. А Зина… Жаль только Вовку. Как-то он живет… Все это казалось сейчас далеким, почти нереальным.

Весной (вероятно, это было в апреле, потому что начинались полевые работы) Андрей встретился с Груней Варламовой. Она приехала к Мюллерам с родственницей своей хозяйки Эрной. Эрна привезла письмо владельцу пуговичной мастерской, а Груня упросила фрау Вилямцек отпустить ее хоть на несколько часов в Берлин повидаться с Андреем. Это был ее первый наполовину свободный день за три месяца.

Герда писала, что в хозяйстве много работы, людей не хватает, и она очень просит деверя уступить ей на время «оста», русского пленного, которого он получил на бирже. Фрау Вилямцек всех восточных рабочих называла пленными вермахта — впрочем, так же поступали и руководители. В конце письма она добавляла, что пусть Пауль не беспокоится: когда станет полегче, Герда пришлет свою прислугу и она отработает ему в мастерской.

Неудобно отказать Герде… Герр Мюллер неохотно, но отпустил Андрея. Ненадолго — недели на две. Ему самому не хватает рабочей силы.

А Груня сидела в кладовке и рассказывала дяде Андрею о горьком своем житье-бытье. Она так рада, что можно хоть с ним поговорить, отвести душу. У соседей в деревне тоже есть девчата украинки, но встречаются они редко. А работа тяжелая — с раннего утра до поздней ночи. То доить коров, то мыть полы, то чистить картошку — ни минуты свободной. А теперь надо возить навоз на огороды. Хозяйка скупая, злющая, так и норовит чем-нибудь досадить. На днях вон что придумала — заставила чистить горячую плиту. Так, говорит, чище будет. Груня пожгла все ладони, до волдырей. Сейчас еще не прошли… Такая злыдня эта фрау!

— Совсем я извелась, дядя Андрей. Так мне тоскливо, хоть в петлю лезь. — У Груни на глазах навернулись слезы.

Андрей и сам видел, как изменилась, осунулась Груня за это время, стала будто взрослее: была такая румяная, а сейчас вон что…

Груня все говорила и говорила не умолкая. Рада-радешенька, что встретила близкого человека.

Хозяйка ее на всех злится. Фрау Эрне тоже житья не дает. А еще родственница! Фрау Эрна с дочкой живет как приживалка. Муж у нее пропал без вести. А недавно вдруг она получила от него деньги. Вот было радости! Значит, живой. Эрна одна только и жалеет Груню. Только с опаской, тайком. Среди немцев тоже есть хорошие люди… А потом еще Груня получила письмо от докторши, от Галины Даниловны. Даже сама не ждала. Работает в лагере доктором. Спрашивала про дядю Андрея. Скоро, может, опять от нее весточка будет…

Груня не успела выложить все новости, когда в каморку зашел герр Мюллер и велел Андрею собираться. Поедет в деревню. Надо там поработать. Андрей перевел. Груня засияла от счастья. Вот здорово!

Две недели в деревне прошли быстро. Андрей возил навоз, носил парниковые рамы, чистил хлев, копался на огороде. Он рее время находился на воздухе, и это здорово его укрепило. В мастерскую в Панков приехали вместе с Груней. Мюллер настоял, чтобы Герда выполнила обещание. Он сам приехал за ними на своем «пикапе». В основном-то герр Мюллер был доволен своим работником.

На троицу случилось еще одно событие. Через Груню Андрею удалось связаться с Галиной, и они условились встретиться. Герр Мюллер отпустил Андрея на три часа, как разрешала инструкция. Встретились в скверике у панковской ратуши, С ними была и Груня, но, поговорив о том о сем, Галина Даниловна попросила ее отойти в сторону. Пусть она не обижается. Есть одно дело.

Груня совсем и не обиделась. Верно, что-нибудь сердечное… Она еще в эшелоне приметила, что докторша украдкой поглядывает на дядю Андрея…

Когда остались вдвоем на скамейке под тенью лип, которые уже покрылись нежно-зеленой листвой, Галина сказала:

— Я давно хотела вас встретить, Андрей. Мне нужен совет. Послушайте…

Она рассказывала, комкая в руках платочек. Смотрела на Андрея такими ясными, чистыми глазами. В них было что-то новое, чего не замечал раньше Андрей, — какая-то суровость и теплота, словно отблеск огня, горевшего глубоко в душе. А на лице ни единой морщинки, будто оно из живого мрамора. Живая камея… Косы венком лежат вокруг головы — точно так же она носила их в госпитале. Только глаза другие. Андрей слушал ее, опершись руками о колена.

Галина живет в Ораниенбурге. Это недалеко, почти в пригороде Берлина. Там несколько лагерей иностранных рабочих, в большинстве там русские, но есть и бельгийцы, французы, чехи. Они работают на авиационных заводах Хейнкеля, на Металл-бау, на химическом комбинате. Условия страшные. Много больных, истощенных, дистрофиков. Трудно представить, как они ходят, не то что работают. Галина обслуживает эти лагеря, бывает в них. Медикаментов, конечно, почти никаких. Единственно, что она может сделать, — дать освобождение на день-два, иногда на неделю, Но многих угнетает не так подневольный труд, голод, как то, что они должны работать на Гитлера. Это действительно страшно. Галина разговаривала не с одним. Они хотят что-то сделать, ищут выхода, готовы бороться, им надо помочь. Есть очень надежные. Конечно, есть и другие, потерявшие себя люди. Им все безразлично. Невероятно, как на людей может повлиять голод. Их следовало бы поддержать, подбодрить. А сейчас просто жалко смотреть.

Галина говорила тихо, бросая взгляд на пустынные дорожки сквера. Поодаль на скамейке, подставив лицо солнцу и свету, сидела Груня. Ей уже стало скучно там сидеть, и она то и дело посматривала в их сторону. Андрей спросил:

— Все это верно, но есть ли абсолютно надежные люди, на которых можно целиком положиться? Это очень серьезно, Галя.

— Да, да! Серьезно. И опасно. Я знаю… Но, товарищ Воронцов, нельзя же иначе! Нельзя. Какие же мы патриоты, какие мы русские, если будем жить так… Ну, как бы вам сказать… Просто — чтобы выжить. — Девушка порывисто протянула руку, положила ее на колено Андрея. Смутилась собственной вольности и отняла ее. — Вы понимаете меня, товарищ Воронцов, надо гореть, но не тлеть. Иногда я себя почти презираю. Разве не хватает нам смелости?..

Андрею передалось волнение девушки. Это же его собственные мысли! Не о том ли он думал ночами, устремив глаза в невидимый потолок. Пусть невольно, но и он превратился только в свидетеля, в рака-отшельника. Таким он никогда не был. Галина права.

Девушка рассказала — они уже кое-что делают. Сколотилась небольшая группа. Даже написали листовку — карандашом на обрывках бумаги. Может быть, всего десяток экземпляров, Но как читали ее, как поднялось у людей настроение! И никто не узнал. Никто! Передавали из рук в руки. Там всего-то было несколько слов. Галина прочитала на память: «Товарищи! Храните честь нашей Советской Родины. Смерть фашистским захватчикам! Боритесь, товарищи!»

— Вы знаете, что больше всего взволновало людей? Обращение — товарищи. Они давно не слышали этого слова. Оно сплачивает, поднимает. Это замечательное, гордое слово!

— Будьте осторожны, — еще раз предостерег Андрей. — С кем вы имеете дело?

— Прежде всего с Калиниченко. Он был партийным работником на Украине. Потом Санчаров — краснодеревщик. Работает в столярном цехе на авиационном заводе Хейнкеля.

Галина назвала еще несколько фамилий. Андрей не знал никого.

— Недавно я познакомилась еще с Садковым. — Галина решила, что Воронцов должен знать всё, абсолютно всё. — Он инженер-химик из Праги. Его отец выходец из России… Константин Садков. Оставляет впечатление честного человека. Знает немецкий и французский языки. Он может быть очень полезным.

— Отец его эмигрант? — спросил Андрей.

— Да. Они уехали из России во время революции. Садков и не скрывает этого. Тогда он был совсем маленьким.

— А стоит ли с ним связываться? Кто его знает, что он за человек.

— Вы неправы, Андрей, — возразила Галина. — Нельзя отталкивать человека только потому, что у него плохая биография. Я ему верю.

Груня совсем уже потеряла терпение — вот уж не наговорятся. Крикнула им:

— Скоро вы там?.. Пошли погуляем.

Поднялись со скамьи, пошли вдоль сквера к кирпичной ратуше, свернули к железной дороге. Андрей обещал показать, где пуговичная мастерская Мюллера. Может быть, пригодится. Галина тоже рассказала, как ее найти. В Ораниенбурге, недалеко от вокзала — всего минут пять ходу. Условились, что в следующее воскресенье они встретятся снова на том же месте. Галине проще приехать, а в другой раз, может, удастся Андрею съездить в Ораниенбург. Вместе с Груней.

— Конечно, если соблаговолит разрешить господин Мюллер, — усмехнулся Андрей.

Их сбросили в радомских лесах у партизан, а дальше они должны были ехать поездом. Все бы обошлось благополучно, если бы не сдрейфил Гуго, белесый парень из Веймара. Он здорово заволновался, когда проводник объявил, что на старой границе будет проверка. Ну и черт бы с ней, тем более что проводник добавил — вещи можно не выносить, дальше поедут в том же вагоне.

Солдаты-отпускники, набившиеся во все купе, недовольно ворчали:

— Еще новое дело! Будто домой едут одни дезертиры.

Ясно, что каждому не терпелось поскорей очутиться в Германии. Пока станут проверять, пройдет часа два — не меньше. Вот уж никто не думал, что на границе польского генерал-губернаторства нужно предъявлять документы. Тем не менее солдаты лезли в карманы, рылись в бумажниках, развертывали и перечитывали отпускные удостоверения, справки.

Франц успел шепнуть Гуго — смотри не задерживайся. Лучше выходить первым. Он сказал это, когда вышел в коридор покурить. Гуго ехал в крайнем купе, ближе к выходу, а Франц в середине вагона. И все же на станции Гуго замешкался, стал раздумывать, когда удобнее выходить. Вышел чуть ли не последним.

А Франц поспешил раньше других. В дверях стояли два жандарма, третий проверял документы. Франц еще что-то сбалагурил по поводу станционной уборной — ему нужно побыстрее выйти. Проверявший сердито посмотрел на него.

— Ты что, в цирке клоуном работал? — перелистал солдатскую книжку, посмотрел отпускное удостоверение. — Проходи!

Вилямцек слонялся по перрону, когда увидел, что его спутника жандармы повели в комендатуру. В руке Гуго нес ранец, обтянутый рыжей телячьей шкурой. Значит, приказали захватить с собой вещи. Вот история! Неужели придрались к документам? А как же коробка? Франца больше всего беспокоила коробка из-под консервов, засунутая под сиденье в его купе. Если найдут, не поздоровится.

Когда снова вошли в вагон, Франц тайком покосился под лавку. Коробка на месте. Что теперь с ней делать? Может быть, Гуго еще вернется… Поезд тронулся. Франц стоял у окна. Мимо поплыли станционные здания. Значит, Гуго арестовали… Вот пиковое положение! Что ему делать с коробкой? Он не знает ни шифра, ни позывных. А если бы знал — все равно не умеет работать на передатчике.

За передатчик, который они взяли с собой, отвечал Гуго. Он ехал в Дрезден, где оба должны были встретиться через две недели. У Гуго все дрезденские явки. Теперь они потеряны. Но как же быть с коробкой? Бросить ее невозможно. Гестаповцы поднимут такой шум, если найдут передатчик в вагоне. Ясно, что заподозрят Гуго, начнут копать…

Сначала Франц решил сойти во Франкфурте-на-Одере, там выходит много отпускников. Но дальше с проклятой коробкой еще труднее добираться в Берлин. Решил: будь что будет — поедет до конца.

За окном мелькали знакомые пейзажи, знакомые с детства — домики под черепичными крышами, аккуратные палисаднички, кирхи, дороги, обсаженные деревьями. Совсем не то, что в России. Солдаты будто прилипли к окнам. Все были возбуждены ожиданием встреч. Некоторые сошли. В купе стало свободнее. Начали собираться. Сосед ахал, как ему быть с вещами — набралось столько, что не унесешь. А все нужно. Франц предложил помочь. У него только рюкзак и коробка. Если ефрейтор возьмет коробку, он сможет нести что-нибудь потяжелее…

На Силезском вокзале Франц заторопился вперед. Вещи оказались действительно тяжелыми. Бечевки врезались в ладони, но Франц шагал не останавливаясь, старался держаться подальше от ефрейтора. В случае чего легко будет скрыться. Он спустился вниз по лестнице, прошел туннелем и очутился на площади. Здесь его нагнал встревоженный и вспотевший ефрейтор. Он уже опасался, как бы услужливый солдат не спер в суматохе его пожитки. Здесь они обменялись вещами. Франц взял коробку и пошел к трамвайной остановке. Сначала он поедет в Веддинг, а там будет видно.

Своего дома Франц не нашел. Одни развалины с картонными, жестяными щитками, прибитыми к колышкам. Колышки втиснуты в расщелины, укреплены на грудах кирпича. На щитках надписи: «Фрау Клеймер переселилась по адресу…», «Герр Тилле живет…» Франц увидел еще несколько венков с увядшими цветами. Они тоже лежали на грудах щебня. Память о живых и о мертвых. Кладбище и справочное бюро. Франц подумал об Эрне. Он особенно не тревожился о ее судьбе, зная, что она живет в деревне у брата Карла. Но все же… Вдруг она приехала домой как раз во время бомбежки.

Развалины были не старые. В соседнем доме среди руин уже пробивалась трава, здесь ее не было. «Не все ли равно, когда разбомбили, — подумал Франц. — Вчера или год назад… Люди переживают несчастье, только когда узнают о нем…» Да, в Веддинге ему делать нечего. Поедет в Панков, но прежде… прежде надо избавиться от передатчика. Коробка жгла Францу руки. Он проник в глубину развалин и спрятал коробку под щебнем. Сверху привалил ступень от лестницы. Потом он решил зайти в комендатуру. Документы у него на Франца Вилямцека, уволенного в отпуск по случаю того, что у него разбомбили дом — бомбенурляуб. Францу предлагали другие документы, он убедил — свои лучше. Во всяком случае, для начала. Когда кончится «отпуск», он сменит документы. Удостоверение и фальшивый паспорт на имя какого-то Вернера Франц хранил отдельно, в кармане кителя. Теперь он тоже их запрятал под стену.

Франц провозился в развалинах около часа, нашел районного коменданта, поставил штамп на отпускном билете. Теперь всё. Теперь он солдат Франц Вилямцек, уволенный в отпуск с Восточного фронта.

В Панкове Франц застал только Герду, жену брата, да и то случайно. Явись Франц часом позже, она бы уехала в деревню. Фрау Герда сразу и не признала Франца… Значит, он в отпуске. Карл тоже недавно приезжал. Всего каких-нибудь две недели назад… Эрна здорова, дочка стала большая. У них все хорошо, вот если бы не бомбежка… Но где же пропадал Франц? Эрна получила извещение, что он пропал без вести. Только недавно от него пришли деньги. Теперь ждет письма, а он сам появился… Фрау Герда разговаривала с деверем, а сама думала, как бы Франц не занес ей какой-нибудь пакости — солдаты всегда приезжают полные вшей.

Франц сказал, что успел уже побывать в Веддинге, там все разбито, и он собирается сегодня же поехать к Эрне.

Очень хорошо! Герда тоже собирается туда. Они могут поехать вместе. Только вот что… Может быть, Франц хочет помыться с дороги. Есть ли у него белье? Фрау Герде совсем не хотелось еще снабжать деверя чистым бельем.

Да, помыться бы неплохо. У Франца есть чистая смена. Если это несложно — он с удовольствием примет ванну.

Фрау Герда исчезла. Франц огляделся. Здесь совершенно ничего не изменилось. Те же изречения житейской мудрости, развешанные на стенах, диванчик, обитый плюшем, на резных ножках. Такой же столик, а на нем, как евангелие на алтаре, книга «Мейн кампф». Франц вспомнил, как она появилась в доме. Напыщенный блоклейтер преподнес книгу молодоженам в день свадьбы. Из-за нее еще Франц спьяну и затеял спор с эсэсовцем, мужем племянницы. Как его? Гнивке. Где он теперь — штурмфюрер Гнивке, где блоклейтер? Не иначе отсиживаются где-нибудь по тылам.

Вернулась Герда. Слава богу, газ сегодня работает. Его так часто выключают из-за бомбежек. Франц может пройти в ванную. Франц достал из рюкзака белье и мыло, Рюкзак приставил у окна к стенке.

В ванной, сияющей белым кафелем, Францу стало не по себе: уж слишком все непривычно чисто после стольких лет грязи. Нет, в квартире брата ничего не изменилось. Даже вот это изречение над унитазом: «Всякая птичка любит свое гнездышко». Как оно уцелело в Берлине, это их гнездышко? Фрау Герда поддерживает чистоту в своей квартире, несмотря ни на что. Да, здесь ничего не изменилось… А он, Франц, стал другим. Когда-то держал только кукиш в кармане. Может быть, не попади он в плен к русским, так и остался бы пребывать в подленькой робости. Вот если бы знала сейчас фрау Герда, кого она приютила!..

А фрау Герда ждала, пока деверь выйдет из ванной. Она довольна за Эрну. Хотя за ее строптивость и не следовало бы желать ей счастья. У Эрны нет никакой благодарности. Но ничего. Герда поговорит с ее мужем, пусть повлияет на Эрну… Франц небось тоже привез из России кое-что хорошенькое. Карл, так тот выложил столько золотых вещей, что Герда прямо ахнула. Как это Франц так бросает свой вещевой мешок.

Фрау Герду разбирало любопытство узнать, что привез жене Франц. Она прошла к рюкзаку и заглянула. Сверху ничего не видно. Засунула руку — ничего. Только всякая мелочь — кусок колбасы, хлебные крошки на дне. Но вот рука нащупала маленький клеенчатый мешочек. Герда не могла утерпеть, вытащила и принялась развязывать шнурок. Она чуть не обломала об него ногти. Но содержимое мешочка разочаровало Герду. Там лежала катушка, иголки, пакетик с бритвами. «Не так-то он глуп, Франц, — подумала Герда. — Видно, золото держит при себе».

В дверях появился Франц. Он успел вымыться и побриться. Герда не слышала его шагов, увидела Франца, когда он входил в комнату. Захваченная врасплох, Герда сунула злополучный мешочек себе под передник.

— Ну вот и хорошо! Теперь мы можем поехать, — сказал Франц, ничего не заметив.

Фрау Герда ломала голову, как бы сунуть мешочек обратно в рюкзак, но Франц, засунув туда белье, уже затягивал узел.

Эрна была на седьмом небе от счастья… Она тенью ходила за Францем, не желая его ни на минуту оставлять одного. Ведь три недели отпуска пролетят — я не заметишь. А Франц пока ничего не говорил Эрне, да и не знал, скажет ли вообще. О таких делах лучше не говорить. Он был счастлив, как любой солдат, ненадолго появившийся дома. Предавался блаженному ничегонеделанью, возился с дочкой, которая сначала дичилась его, но вскоре осмелела и с детской властностью требовала, чтобы отец брал ее на колени. Иногда Франц помогал по хозяйству. Больше всего этому радовалась Герда — весна в разгаре, а дел непочатый край. Работал он вместе с высоким, молчаливым русским, из которого трудно было вытянуть слово.

Но при всем том Франц был огорчен и расстроен. Куда мог запропаститься клеенчатый мешочек? Он хватился его в тот же день, как приехал. Перерыл весь рюкзак — никакого толку. Сначала Франца даже в пот бросило. Тоже конспиратор! В безобидной катушке ниток хранились явки, пароли, без которых не обойтись. Кое-что он держал в памяти. Только кое-что. После ареста Гуго его преследовали неприятности — раз за разом. Франц мучительно думал, как выйти ему из такого нелепого, чреватого большой опасностью положения.

На расспросы Эрны Франц отвечал односложно и неопределенно: долгое время не мог писать, потом был в госпитале, тогда и прислал ей деньги… Жена удивлялась, почему так расстроился Франц из-за какой-то чепуховой пропажи. Стоит ли огорчаться!

На огороде Вилямцек попытался заговорить с русским. Они вместе убирали парниковые рамы. Рамы давно следовало бы убрать — теперь уж нечего бояться ночных заморозков. Франц предложил закурить.

— Спасибо. — Андрей взял протянутую сигарету, нагнулся к зажженной спичке.

— Давно здесь?

— Недавно.

Франц узнал от Эрны, что русский приехал сюда на время, что он работает в пуговичной мастерской герра Мюллера. Он сказал:

— Перед войной я тоже работал у герра Мюллера.

Андрей не ответил. Странный этот немец. Чего он к нему льнет? Они занесли под навес раму и поставили на ребро рядом с другими. Было тепло, и оба работали в нижних рубахах. Франц спросил:

— А вы что до войны делали?

— Учитель.

— Трудно вам здесь?

Андрей неопределенно пожал плечами — всяко бывает… Франца чем-то привлекал этот замкнутый человек. Может быть, достоинством, с которым держался. Русский вдруг сам спросил Франца:

— Вы, кажется, с фронта. Как там?

— Хорошо. Война идет к концу.

Вот бахвал! Разбили их под Сталинградом — и всё хорошо… Андрей не выдержал, иронически посмотрел на Франца:

— А Сталинград?..

— Я об этом и говорю. Вы думаете — хорошо, это только победа… Не все немцы так думают…

Эрна позвала Франца обедать. Андрей посмотрел ему вслед. Что хотел он сказать? Интересно… А Франц ругнул себя за неосторожность. Впрочем… Что может сделать русский — донести?.. Ерунда! Пусть знает, что вокруг него не только одни враги.

На другой день в деревню приехал герр Мюллер и увез русского к себе в Панков вместе с работницей фрау Герды. А Францу хотелось еще поговорить с Андреем. Какой позор — распоряжаются людьми, как невольниками. Берут и отдают — взаймы. Гитлер втягивает обывателей в свои преступления… Франц почему-то вспомнил кинохронику, которую они когда-то смотрели с Эрной; немецкие фермеры поселяются на польских землях. Вот когда это началось, может быть еще раньше… Сколько людей ненавидят немцев — русские, поляки, чехи… Об этом Франц думал и прежде, но робко, не до конца. Он не подозревал, что повторяет мысли своего приятеля Кюблера. У Кюблера они созрели гораздо раньше, стали частью мировоззрения, повели его по дороге подпольщика. Франц пришел к этому позже, но пришел…

Герр Мюллер пригласил Франца в гости. Пусть приезжает — расскажет новости. Ходят всякие слухи. Сейчас он торопится, но на досуге охотно послушает. Конечно, чтобы откровенно, как-никак они родственники.

Франц принял приглашение и поехал в Панков на следующей неделе. Был конец рабочего дня. Андрея он встретил во дворе мастерской как старого знакомого. Пожал руку и сказал: если камрад не возражает, Франц заглянет попозже. С Мюллером говорили о многом, Вилямцек осторожно рассказал хозяину пуговичной мастерской о положении, в котором находилась Германия. Не исключена возможность, что на фронте обстановка ухудшится еще больше. Да, да, — Мюллер кивал головой. Он и сам начинает подумывать об этом. В самом деле, против Германии поднялся весь мир. Но в политике его больше всего интересовала судьба его пуговичной мастерской.

Под конец Франц спросил — не найдется ли в мастерской болтик? Вот такого размера. С гайкой. Франц обещал фрау Герде отремонтировать пропашник. Что за вопрос? Конечно, найдется. Надо спросить у Андрея. Пусть он поищет в кладовой.

Франц пошел в мастерскую. Андрея он застал там за уборкой. Все уже разошлись, и русский один расхаживал среди станков, сгребая латунные обрезки, оставшиеся после штамповки пуговиц. Дни стали длиннее, и в мастерской было еще совсем светло. Франц объяснил, что ему нужно. Андрей молча пошел в кладовку.

Собственно говоря, Франц и отправился в Панков, чтобы поговорить с русским. Кто он такой? Может быть, коммунист. Во всяком случае, не похож на пришибленного, подавленного человека.

— Так вот где вы живете! — воскликнул Франц. — А как же зимой? Здесь же собачий холод и сырость.

— Ничего, открываю дверь в мастерскую. В лагерях бывало похуже… Такой болт вам подойдет?

— Если найдется, немного поменьше… Скажите: почему бы так настороженно, как-то неохотно говорите со мной?

Они сидели на корточках перед грудой металлических деталей, перебирали ржавые болты, шестерни, старые инструменты, пришедшие в негодность.

— Как же я могу еще говорить? Я пленный, а вы…

— Но я тоже рабочий. Вот это на меня надели недавно. — Франц потянул себя за рукав солдатского кителя. — Не все немцы одобряют то, что происходит. — Франц хотел сказать резче, прямее — не все поддерживают Гитлера.

— От этого никому ни жарко, ни холодно. Можно не одобрять и все же поддерживать… преступления. — Андрей неприязненно подумал о своем собеседнике: «Черт с ним, пусть послушает, если набивается на разговор». — Вы же все-таки приехали с фронта. Не все ли равно, какие, предположим, у вас настроения.

Франц, казалось, не обратил внимания на колючий тон русского.

— Но вы согласны, — сказал он, — что немцы могут быть разные?.. Например, эсэсовцы и коммунисты.

— Конечно… Эсэсовцев я вижу в Германии, но Тельман сидит в тюрьме, если он жив… Вы называете себя рабочим. Как же немецкие рабочие допустили, чтобы пересажали всех коммунистов?

— Я тоже сидел в концлагере… Хотя и не был коммунистом.

Чего добивается этот солдат? Может быть, провокатор. Андрей решил прекратить опасный разговор:

— Вот это должно вам подойти. Гайка немного заржавела, но она отойдет в керосине. — Он поднялся, разминая затекшие ноги.

— Да, это как раз то, что нужно… Имейте в виду, товарищ Андрей, если вам что-нибудь нужно, я охотно готов помочь вам. — Франц сказал это тихо, едва шевеля губами.

Андрей даже не разобрал — назвал ли его солдат товарищем.

— Спасибо, но мне ничего не нужно…

Франц ушел, оставив Андрея в большом раздумье. Этот разговор произошел незадолго перед его встречей с Галиной Богдановой.

Ворота бухенвальдского лагеря… Прочные, кованого железа прутья, как на ограде старого парка. И надпись на воротах тоже кованая, тоже железная и нерушимая. Библейское изречение: «Едэм дас зейне» — «Каждому свое».

А над воротами свастика. Она сделана из бетона, тоже прочная — на века.

Сколько лет изо дня в день Рудольф Кюблер читал эту надпись два раза в сутки — когда выходил на работу и возвращался обратно в лагерь.

«Едэм дас зейне»!

Все здесь добротно и крепко, точно нацистский режим, провозглашенный Гитлером тысячелетней империей. Так кажется. Но это совсем не так. Кюблер знает, уверен в этом… Даже на бетонных дорожках, даже сквозь толстый слой асфальта пробиваются зеленые стебли. Они дают побеги и семена… И охрана лагеря, и высокие стены, затянутые колючей проволокой под током, не могут изолировать совершенно узников лагеря от внешнего мира. Даже здесь, в Бухенвальде, теплится жизнь, а значит — борьба. Для коммуниста Кюблера оба эти слова неотделимы.

Правда, в лагере условия борьбы ограничены, но, может быть, главное здесь — сохранить веру, которую исповедуешь с юности, которую хотят в тебе вытравить, уничтожить, а ты сопротивляешься, упорствуешь. Сопротивляешься не только сам, но и заботишься о товарищах. Ведь это тоже борьба, которая требует жертв, которая приносит и победы и неудачи…

Кюблер немало изменился за эти годы. Лоб его стал как будто еще выше — волосы спереди поредели и стали совсем седыми, но глаза по-прежнему горят молодо. Он в полосатой одежде с лагерным номером и красным треугольником на груди. Высокий, худой…

Рабочий день кончился, и заключенные ненадолго предоставлены самим себе. — Кюблер устало идет через лагерь, заходит к блокштубе — к писарю барака, — на эту должность удалось поставить надежного коммуниста.

— Достал закурить? — спрашивает Кюблер. На языке подполья это значит: задание выполнил?

Блокштубе пожимает плечами:

— Можно за паек хлеба…

Значит — выполнил…

Потом писарь идет в уборную, а следом за ним Кюблер. В уборной никого нет, и тут можно шепотом перекинуться несколькими словами.

— Я переписал только три страницы, Рудольф, — говорит блокштубе. — Остальные постараюсь переписать завтра.

— Хорошо, но не задерживай дольше. Письмо надо еще передать в другой блок.

Кюблер берет плотно свернутые листки, прячет их под ремень и уходит.

Листки читают по очереди. Это письмо Тельмана, точнее — лишь часть письма. Его доставили из Бауцена, из тюрьмы, где сидит Тельман, он жив, продолжает бороться… Одиннадцать лет фашистской тюрьмы не сломили Эрнста. Какой несокрушимый характер!..

Рудольф еще несколько дней назад прочитал письмо, но он хочет прочитать его еще раз. Тогда оно слишком сильно его взволновало. Теперь он воспримет спокойнее.

Улучив момент, Кюблер исчезает в бараке и забирается на самые верхние нары. Рядом с ним устраивается сосед по бараку — сегодня его очередь читать письмо. Это бывший социал-демократ, ставший в лагере коммунистом. В Бухенвальде он очень давно — лет десять. Знал еще отца Рудольфа, Кюблера-старшего. В Бухенвальде провел с ним несколько лет, а теперь лежит на тюремных нарах рядом с сыном погибшего друга.

Рудольф передает ему листок за листком. Оба сосредоточенно читают и следят, как бы не застал их блоковый, — в это время в бараке не разрешают лежать на нарах. Оба волнуются, хоть в письме как будто бы говорится о знакомых, пережитых каждым событиях. Но это забывается, и остается лишь Эрнст Тельман, его рассказ о борьбе в фашистских застенках. Это письмо Эрнст написал товарищу по заключению, который и переправил его на волю. Оно стало достоянием многих узников, и каждому казалось, что именно ему пишет Тельман из одиночной камеры, его учит стойкости, преданности своему делу.

«Ты, вероятно, хотел бы узнать кое-что о моей жизни в заточении, — писал Тельман. — Не хватило бы большой книги, чтобы полностью описать все переживания и события…

3 марта 1933 года я был арестован в Берлине, в комнате, которую я снимал у одного инвалида войны. Отряд полицейских с револьверами в руках — 20 рядовых во главе с лейтенантом — вломились в квартиру, а затем ринулись в мою комнату. На меня надели наручники. Затем — в машину и в ближайший полицейский участок, а оттуда под охраной особой полицейской команды в берлинский полицей-президиум на Александерплац. Краткий допрос. Пять часов ожидания. Наконец я был водворен в камеру тамошней полицейской тюрьмы…

23 мая 1933 года я был переведен в Старый Моабит, в берлинский дом предварительного заключения. Два с половиной года я находился под следствием в предварительном заключении; в течение этого времени допрашивался четырьмя следователями, иногда по 10 часов ежедневно…

В январе 1934 года четыре гестаповских чиновника в автомобиле доставили меня из Моабита в центральное гестапо. Прямо из машины меня повели в комнату, находившуюся на четвертом этаже. Там меня встретили восемь гестаповских чиновников среднего и высшего ранга, которые издевательски подняли кулаки на манер приветствия «Рот фронт».

Описать, что затем произошло в этой комнате на протяжении четырех с половиной часов — от 5 до 9 часов 30 минут вечера, — почти невозможно. Ко мне были применены все самые жестокие меры принуждения, которые только можно себе тред ставить, чтобы любым образом вынудить признания и получить данные о товарищах, которые были ранее арестованы, а также об их политических действиях. Гестаповцы начали с фамильярного тона, с уговоров. Этот маневр не имел никакого успеха. Тогда последовало применение грубой физической силы. У меня были выбиты четыре зуба. Это также не дало никаких результатов.

Третьим актом был гипноз, который, однако, на меня не подействовал, — эти попытки разбились о мою тогда еще очень крепкую нервную систему. Хотя гипнотизер почти 45 минут производил вокруг меня свои манипуляции, я сохранял полное спокойствие и ясность мысли. Так прошло три с половиной часа. Однако кульминацией этой драмы был заключительный акт. С меня сорвали одежду. Два гестаповца положили меня поперек табурета. Один из них принялся размеренно избивать меня тяжелой плетью из кожи бегемота. От боли я несколько раз вскрикнул.

Тогда мне заткнули рот, и удары посыпались на меня градом. Меня били по лицу кулаками, по груди и спине плетью. Брошенный на пол, я лежал ничком, уткнувшись лицом в пол и ни слова не отвечая на вопросы. Меня пинали ногами. Я все старался закрыть лицо. Я изнемогал. Сердце начало сдавать. Я уже ничего не слышал и не видел. К тому же меня мучила такая жажда, что изо рта шла пена, и я почти задыхался. Будучи в полуобморочном состоянии, я все же не терял сознания, но и не чувствовал уже никакой боли и думал только о том, как избавиться от этой пытки.

Внезапно в комнату вбежал человек и шепотом сказал, что уборщицы, как и другие присутствующие в здании люди, слышали громкие крики. Он попросил быстрее закончить допрос. В 9 часов 30 минут вечера палачи кончили свою забаву. Мне перевязали полотенцем кровоточащие раны на голове, обернули разбитый затылок шарфом, приказали сесть на табурет, лицом к стене, пригрозив, что в случае, если я обернусь, будут немедленно стрелять. Два гестаповца направили на меня револьверы. Разумеется, я обернулся тотчас же, чтобы увидеть, что эти парни собираются делать со мной дальше. Но больше ничего не произошло. Из столовой вызвали официанта, который принес им поесть и выпить. С состраданием он посмотрел на меня. Вслед за этим меня спустили на лифте в подвал и заперли там в тюремную камеру…»

Дальше в письме был пропуск — из Бауцена его доставляли по частям, и, вероятно, пропущенный кусок не был доставлен или попал в руки гестаповцев. Теперь Тельман говорил со своим другом о будущем.

«Революционная деятельность требует больших жертв, — писал он. — Я не безродный человек. Я немец с большим национальным и вместе с тем интернациональным опытом. Мой народ, к которому я принадлежу, который я люблю, — немецкий народ, и моя нация, которой я горжусь, — немецкая нация, смелая, гордая и стойкая нация. Я кровь от крови, плоть от плоти немецкого рабочего класса. И потому, как сын революционного класса, я стал позднее его революционным вождем.

Мученичество, которое я принял на себя ради великих идеалов социализма XX века, — не единичное явление, не изолировано, не оторвано от немецкого народа: оно разделяется многими и многими безымянными узниками (к которым принадлежишь и ты, мой дорогой товарищ по судьбе) и находит отклик в мощном многомиллионном движении, которое охватило и вдохновило все народы Советского Союза и во многих странах мира нашло свое идеологическое и организационное распространение.

Никто не может предсказать, что будет завтра или послезавтра со мной. Мы не можем знать, не причинят ли мне, как это часто случалось, новых неприятностей и страданий. Но разве отпустят меня так просто вновь в большой мир прямо из тюремных стен?

Нет! Добровольно они этого не сделают. Вероятен один исход, как ни страшно, ни горько о нем говорить. А именно: при продвижении Советской Армии, в связи с ухудшающимся общим военным положением национал-социалистский режим сделает все возможное, чтобы объявить Тельману мат. В такой обстановке гитлеровский режим не отступит ни перед чем, чтобы заблаговременно устранить Тельмана, то есть удалить его или прикончить раз и навсегда. Только исторически необходимая самопомощь может принести здесь иную развязку, которая послужит на пользу всему революционному движению…»

Кюблер дочитал до конца последний, мелко исписанный листок, передал товарищу и подождал, когда он дочитает. Некоторое время они лежали молча. Кюблер медленно, точно обдумывая слова, сказал:

— Вот для нас образец несгибаемой воли… Как велика трагедия борца, который ждет освобождения своего народа от фашизма, ждет приближения Советской Армии и в то же время уверен, что вместе с этим приближается час его гибели…

— А разве нас не ждет та же участь?

— Ты прав, — Кюблер задумчиво сложил листки. — И все же я с нетерпением жду прихода советских войск. Они принесут гибель фашизму… Что ж, будем готовы к борьбе и смерти… Передай эти листки тем молодым, которых недавно прислали в лагерь.

Рудольф Кюблер начал спускаться с нар. Ему было трудно сгибать ноги — ревматизм, нажитый в концлагере, острой болью пронизывал суставы.

Глава третья

Изо дня в день Натан Ройзман поднимался с дощатых нар, проглатывал стакан жидкого ячменного кофе и выходил на работу. Иногда ему приходилось собирать одежду на площади, но чаще всего он с чемоданом в руке бродил в толпе обреченных людей, собирал ценные вещи — медальоны, кольца, браслеты, валюту. На крышке чемодана или просто на колене выписывал он какие-то ярлыки-квитанции, для вида прикладывал их к собранным вещам. На тревожные расспросы Натан обычно не отвечал — от него потребовали хранить тайну Треблинки.

Сидя на корточках перед раскрытым чемоданом, Ройзман походил на коробейника либо на бродячего «торговца счастьем» — не хватало только зеленого попугая, который вытягивает билеты из ящика. Но лотерея была безвыигрышной. Это знал Ройзман и не знали сгрудившиеся вокруг голые, полураздетые люди. Евреи спешили сдать ему на хранение свои ценности — все, что удалось сохранить, на что возлагали надежды в будущем. Ройзман внушал им доверие. В конце концов, это свой человек. Он ни на кого не кричал, не дрался, как это делали вахтманы, не торопил. Натан говорил тихо, смотрел на всех грустными, скорбными глазами, аккуратно выписывал пронумерованные квитанции, вежливо выдавал их, и люди уходили уверенные, что после санобработки они сполна получат обратно свое имущество.

Эшелоны приходили в лагерь с утра, с интервалами в полтора-два часа. За это время рабочие команды успевали убрать одежду с площади, привести все в порядок. Вечерами со склада в душегубки носили хлорек — белые кристаллы смертоносного газа. На складе лежали тонны хлорека, а для убийства одного человека требовались миллиграммы…

Все, что происходило в лагере, стояло за гранью реального, казалось порождением безумия. Круглые сутки, как жертвенник, пылал костер, пропитывая чадом и трупным духом все окружающее — постройки, одежду, пищу, людей. Да, людей — живых мертвецов, очутившихся в этом гигантском комбинате смерти. Можно ли представить, чтобы в огне обитали живые существа? И все же здесь, в этом проклятом месте — на тринадцати гектарах, обнесенных непроницаемым забором, где даже воздух пропитан тлением смерти, — теплилось какое-то подобие жизни. Точно древние мифические саламандры, люди жили в стихии огня, смрада и трупов.

Конспиративная организация, куда Юзеф Комка ввел Ройзмана, вела свою кропотливую работу. Натан не знал, как велика их организация. В ту первую ночь он дал клятву — если уцелеет, он расскажет миру все, что видел, узнал, выстрадал и пережил. Мир должен знать о злодействе в Треблинке. Для этого надо терпеть и запоминать все до мелочей… Этому учил их Комка, вожак подпольщиков, появлявшийся всюду с лихорадочно горевшими глазами. С фанатичной ненавистью, скрытой за раболепием и послушанием, он звал к мести, только ей посвятил он остаток, «излишек» жизни. Мстить — значит вырвать тайну убийц, засвидетельствовать когда-нибудь их преступления.

Излишек жизни! Комка часто говорил об этом своим людям. Он утверждал, и это было правдой, что все они давно мертвы. Все они — сортировщики, сборщики ценностей, носильщики трупов, каждый, занятый своим делом, живут дольше того, что было уготовано им судьбой. Он, Юзеф Комка, продлил их существование. Не для жизни — для мести. «Фойер-юден» — евреи, работающие у костра, не в счет. Они сжигали на костре трупы, оставались в живых неделю, потом их самих истребляли и вместо них ставили у костра новых. Рабочие из «тарнунг-группен», занятые починкой заборов, маскировкой лагеря, жили несколько дольше, но и на них Комка не мог делать ставку. Только сборщики золота и драгоценностей в какой-то степени были привилегированными людьми в иерархии смертников, носивших нарукавные повязки разного цвета.

Среди десятков тысяч людей, ежедневно уходящих на смерть по Химмельфартштрассе, Комка выбирал из эшелона одного-двух, как выбрал Натана Ройзмана, чтобы они жили и помогали ему.

Бывало так, что Комка сам разжигал страдания своих людей, растравлял их раны, вселял в них ненависть и неистребимую жажду мести, подобную той, что гнездилась в его собственной душе. Только испепеляющая ненависть способна поддержать силы этих людей, дать возможность пережить треблинский ужас. Пережить и засвидетельствовать…

Не случайно Комка рассказал Натану о том, что видел его семью на пути к голгофе-душегубке. Не случайно указал он ему на мать и старшего брата с женой и детьми, тоже доставленных в лагерь. Они стояли в толпе. Это было вскоре после того, как Ройзман появился в Треблинке.

Мать сразу узнала Натана. Старая Рахиль закричала, схватилась за волосы и рухнула на землю. Брат поднял мать, но не понял, что с ней случилось, — он не заметил Натана. Рахиль была одета так же, как в тот вечер, когда они решали уезжать из варшавского гетто. То же черное платье с тонкими кружевами у ворота, медальон на груди и большой черепаховый гребень.

Натан и сам едва устоял на ногах. Если бы не Комка, Натан бы упал, а это в лагере равносильно смерти. Вахтманы строго соблюдали инструкцию — больных отправлять в лазарет. Это то же, что баня, но там убивали проще, быстрее, — всех, кто не в силах был пройти по Химмельфартштрассе. Ставили к яме и стреляли в затылок.

Как ни пытался Натан взять себя в руки, вахтман все же заметил, что он побледнел и бессильно опирается на руку Комки.

— Заболел?

— Нет, нет! Что вы, господин вахтман. — Комка ответил за Ройзмана.

Неимоверным напряжением сил Натан заставил себя поднять выпавший из рук чемодан и ушел собирать ценные вещи на другой конец площади.

Иногда из рабочей команды выделяли людей «на сцену» — на бутафорскую платформу к приходу поездов. Люди изображали сторожей, буфетчиков, телеграфистов. Ходил на сцену и Ройзман. Как-то раз он изображал станционного сторожа. В белом фартуке, с метлой в руках, в фуражке с железнодорожной кокардой он выходил к прибытию поездов, мел платформу и ждал следующего эшелона. В тот день поезда прибывали с запада. Из Австрии, Венгрии, из Праги евреев привозили в классных пассажирских вагонах. Только с востока — из России и Польши — доставляли в товарных.

Как всегда, суетились эсэсовцы, гремела музыка, на перрон выходил мнимый дежурный по станции, а по перрону расхаживал унтерштурмфюрер Курт — помощник лагерного коменданта.

Из вагона с маленьким чемоданчиком вышла пожилая, элегантно одетая женщина. Она оглянулась по сторонам, увидела Курта и обратилась к нему. Разговор происходил у телефонной будки, рядом с «буфетом», подле которого стоял Ройзман. Он слышал каждое слово происходившего разговора.

— Простите, господин офицер, — опросила женщина, — к кому я могу обратиться?

— Чем могу вам служить? — Курт был галантен и вежлив.

— Я сестра профессора Фройнда. Зигмунда Фройнда — известного австрийского психиатра. Меня ошибочно выслали из Вены. Вот мои документы. — Женщина порылась в сумочке и протянула бумаги эсэсовцу. — Я понимаю, ошибку сразу исправить трудно, но нельзя ли пока использовать меня по специальности. Физическая работа мне не по силам. Помогите мне!

Курт прочитал документы и так же галантно ответил:

— Вы правы, мадам. Здесь какое-то недоразумение… Выселять из Вены вас никто не имел права. Но не огорчайтесь. Следующим поездом вы сможете поехать домой. Сдайте пока на хранение вещи, примите душ. Вы успеете все это сделать…

— Я могу обойтись и без душа.

— Простите, но без санитарной справки вас отсюда не выпустят. Вы успеете. Вот смотрите…

Курт подвел женщину к расписанию поездов.

— Вам нужно на Прагу. Советую ехать экспрессом. Он идет позже, но им гораздо удобнее ехать. Вещи можете оставить здесь. К вашему возвращению документы будут готовы…

Полная благодарности, покоренная галантностью Курта, сестра венского профессора ушла принимать душ…

Обратно она не вернулась. Курт глянул ей вслед, и по лицу его скользнула жестокая улыбка. Он повернулся на каблуках и пошел в противоположную сторону платформы. Желтый чемоданчик стоял под щитом с расписанием поездов, которые никогда здесь не проходили. К треблинскому лагерю подходила железнодорожная ветка — тупик. Вся эта жуткая бутафория нужна была убийцам, чтобы их жертвы не встревожились раньше времени.

Ройзман отнес чемодан в лагерь.

После дежурства «на сцене» Ройзман рассказал Комке обо всем, что он видел и слышал.

— Запомни и это, Натан. А теперь иди сортировать вещи.

Обычно во второй половине дня «гольд-юден» приходили в дощатый, потускневший от копоти, ядовито-зеленый барак разбирать ценности. Содержимое чемоданов вываливали на длинный стол в общую кучу, и тогда приступали к работе оценщики и сортировщики. Здесь сидели рядом варшавские ювелиры, амстердамские гранильщики алмазов, граверы, часовщики. Перед ними лежали несметные богатства. Комендант требовал точного учета. Часовщики раскрывали крышки часов и через лупы, зажатые, как монокли, в орбитах глаз, рассматривали механизмы. Отбирали лучшие, наиболее ценные. Ювелиры взвешивали золото. Граверы уничтожали следы, которые могли напомнить недавних владельцев ценностей, — зачищали, стирали монограммы, надписи, инициалы. Потом составляли описи, паковали… Это было наиболее спокойное время — вахтманы не заходили, значит, никто не избивал заключенных. Когда наступал вечер, над столом вспыхивали лампы в больших круглых колпаках. Работали до тех пор, пока на столе не оставалось ни одной неоцененной вещи.

Старшим оценщиком в бараке работал Соломон Дворчик — ростовщик и владелец ломбарда на углу Маршалковской улицы в Варшаве. Ройзман немного знал его по Варшаве — когда-то в трудное время с ним приходилось иметь дело… Утром, придя в барак «гольд-юден», Дворчик занимал свое место в центре за столом, возле ювелирных весов, прикрытых большим стеклянным футляром. Дворчик снимал колпак и начинал священнодействовать — он взвешивал золотые вещи, осматривал драгоценные камни, старший оценщик брал на ладонь перстни, браслеты, кулоны, подносил их к свету и, склонив набок большую лысую голову, пристально глядел на них сквозь очки. Потом он тут же уверенно называл цену. Дворчик делал это с таким спокойным видом, будто сидел в конторке своего ломбарда, заставленного всевозможными случайными вещами.

Иногда между ним и гранильщиком Блюмом возникали споры. Блюм также считал себя знатоком драгоценных камней. Спорили о величине алмазов, игре цветов, о свойствах камней, оттенках агатов, стоимости ожерелий, кулонов, перстней. Спорили горячо, в каком-то самозабвении, пока кто-то из сидящих за столом не прерывал их:

— Господа, какое это имеет значение! Не все ли равно — разве нас не пошлют на огонь?..

Спорщики умолкали, в бараке наступала гнетущая тишина, брошенная фраза возвращала людей к страшной действительности. Давила обреченность, бессмысленность всего того, что каждый здесь Должен был делать. Некоторое время работали молча. Блюм стачивал монограмму, Гинзбург склонился над луковицей золотых часов, подтягивая ослабевший винтик, крохотный, как маковое зерно. Дворчик священнодействовал над весами.

Тишину нарушал простуженный голос Дворчика:

— Кулон золотой, пятнадцать унций… Перстень с бриллиантом, два карата… Черепаховый гребень с розовым жемчугом…

Натан взглянул на Дворчика, на его тонкие руки, на длинные пальцы, утолщенные в суставах, походившие на сухие бамбуковые стебли. Эти пальцы держали черепаховый гребень его матери. Натан с ужасом уставился на такую знакомую вещицу. Он вновь увидел перед собой мать, смотревшую на него из толпы, ее округлившиеся, как у безумной, глаза, услышал ее крик…

— Стойте! Это вещи моей матери!.. Стойте, говорю, Соломон Дворчик… — В полу-истерике Натан повторял что-то невнятное.

Оценщик недоуменно посмотрел на него поверх очков.

— Не надо кричать, Ройзман. — Дворчик сказал это безразличным голосом. — Вы покойник, как говорит Комка, а покойники ведь не кричат, господин Натан Ройзман. Не кричат. Пишите — гребень черепаховый с розовым жемчугом… Сколько же он будет стоить? Как вы думаете, господин Блюм? Я думаю, это персидской работы, из Хорасана…

— Ни в коем случае! — Гребень перешел в руки Блюма, — Вы путаете, господин Дворчик. Медана близ Хорасана славится бирюзой. Там никогда не было жемчуга. Гребень багдадской работы… Вы ошибаетесь, господин Дворчик. — Блюм торжествующе поглядел на Соломона Дворчика, словно уличил его в вопиющем невежестве.

— Я никогда не ошибаюсь… Запишите…

Кроме того, что Натан собирал драгоценные вещи, он исполнял обязанности писца и переводчика документов, которые сваливали в углу барака под нарами. Под диктовку Дворчика он делал также опись драгоценных вещей. Комка передавал эту опись начальнику лагеря, а копию прятал в другом бараке под грудой старой одежды. Сейчас Натан не мог написать ни единого слова. Руки дрожали, глаза застилал и лажный туман. Голос Дворчика доносился издалека.

— Вы пишете, Ройзман?.. Гребень с розовым жемчугом… Двенадцать жемчужин… Вы говорите, он принадлежал вашей матери? Может быть. За свою жизнь я понял, что люди лишь временные спутники дорогих вещей. — Дворчик рассуждал, не прерывая работы. — Вы и я, все мы — случайные спутники. Кто носил гребень до вашей матери? Не знаете!.. А кто будет носить его теперь? Тоже не знаете! Значит, хозяева исчезают бесследно, а вещи — золото, камни продолжают жить.

— У нас в Роттердаме, — Блюм поднял голову, — говорят, что в бриллиантах сияют глаза гранильщиков. Сами они слепнут, а теплоту глаз передают камням.

— Это выдумка, господин Блюм, — возразил Дворчик. — Алмазы живут сами, и свет их холодный. Я больше всего люблю бриллианты. Вы знаете, как я спас свои камни? — Дворчик понизил голос. — Когда в мой ломбард пришли господа из гестапо, я сразу смекнул, что им от меня надо. Но не тут-то было! Бриллианты я высыпал в стакан с недопитой водой. Стакан стоял на моей конторке на самом виду, и на него не обратили внимания… Представляете, как я их перехитрил! Чистый алмаз в воде невозможно увидеть. Бриллианты забрали у меня только здесь, в лагере. Может быть, это вы взяли их под расписку. Вы не кричали тогда… Сколько вы собрали ценностей, господин Ройзман? У меня все отняли, но я наслаждаюсь чужими алмазами, рубинами. Вот они!.. Они будут жить дольше, чем мы с нами, не так ли?.. Я тоже уверен в этом… Смотрите, как играют рубины на этом колье! Настоящий цвет голубиной крови. Я уверен, что рубины из Бирмы. На этот раз вы согласны со мной, господин Блюм?.. Но что с вами, Ройзман?

Натан вновь побледнел, он сидел, почти теряя сознание. Колье также принадлежало семье Ройзманов. Мать подарила его Регине в день ее свадьбы. Колье переходило по наследству по женской линии Ройзманов. Значит… Значит, и сестра Регина тоже погибла. Как она была права, возражая против отъезда из гетто!.. Но почему все эти вещи очутились здесь на столе только спустя два месяца после того, как погибла мать, брат, а теперь оказывается — и Регина. Из всех Ройзманов только он, Натан, остался в живых… Ужас Треблинки притупил личную боль, но сейчас она вспыхнула с новой силой.

Натан попытался встать из-за стола, но Комка заставил его остаться. Он понял, что происходит в душе Ройзмана. Дворчик продолжал говорить о рубинах.

— Прежде рубины называли яхонтом. Они ценятся по густоте кроваво-красной окраски. Чем гуще — тем дороже. Но если его прокалить на огне, рубин станет бесцветным. Охлаждаясь, он будет зеленым и затем снова красным. Цвет его вечен.

Комка ответил иносказательно — обитатели барака не все входили в подпольную организацию.

— Наступит время, и серый пепел сожженных станет красным, как пролитая кровь… Преступления не проходят бесследно…

Да, преступления не проходили бесследно. Этому способствовал Комка. Ему удалось многое сделать. Под половицами, в щелях бараков хранились листки с записями преступлений. Бухгалтерия смерти! Все было документировано, но Комка не доверялся записям. Каждый из подпольщиков запоминал цифры, каждый мог под присягой дать показания, мог свидетельствовать, если останется жив.

Цифры были фантастически страшными. Чего стоит одна только сводка грузооборота треблинского лагеря. За неполную половину года из Треблинки в Куксгафен, в адрес военно-морского интендантства, отправлено восемнадцать вагонов женского волоса. Из него делали матрацы для немецких подводников. В Берлин ушло двести одиннадцать вагонов с одеждой, девяносто три вагона обуви, больше трехсот вагонов с домашней утварью. А цифра убитых, сожженных в лагере приближалась к двум миллионам…

Комка приказал, как молитву, заучить сводку. Запомнил ее и Натан Ройзман, один из семи подпольщиков, которым это доверил вожак подполья.

Наступила зима. Теперь большую часть времени Натан проводил в бараке за переводами писем, удостоверений, справок, которые через Комку передавали ему из управления лагеря. Ему даже отвели рабочее место — в углу барака, ближе к окну. Здесь он часами просиживал за работой, и она даже вызывала какое-то удовлетворение. Он рассматривал паспорта умерщвленных людей, их фотографии, читал письма, разбирал документы, раскладывал их по странам. В подавляющем большинстве документы были из Польши, потом из России, немало голландских, венгерских, французских. Встречались даже американские паспорта и английские дипломы Кембриджского колледжа. Все они принадлежали людям, теперь уже мертвым. А Ройзман все жил, даже больше того: человек-муравей вскарабкался чуточку выше. Это тоже вызывало удовлетворение.

Новая работа позволяла ему реже встречаться с вахтманами, — значит, реже подвергаться побоям, меньше шансов было попасть под горячую руку охранника, который по любому поводу мог услать его «на огонь» или в «лазарет», где эсэсовец Сепп в белом халате изображал доктора. Как-то раз Натану пришлось вести туда больного сапожника. Над входом висел красный крест, а из-под халата Сеппа, как траур, торчали черные обшлага эсэсовской формы. У сапожника была высокая температура. Позади «лазарета» зияла глубокая яма. Сепп застрелил больного сзади, в затылок. Натан не видел этого, только услышал выстрел. Он торопливо вернулся обратно в барак…

Инженер Комка тоже был доволен новым назначением Ройзмана. Вообще-то это была его идея — посадить Натана на разборку документов, чтобы тот смог уделять больше времени конспиративной работе. Что касается Ройзмана, то опрокинутый ящик вместо стола и переводы, которыми он занимался, рождали почему-то в нем уверенность, что он выживет и сохранит себя в треблинском аду. Натан как-то свыкся, приспособился, даже прижился в лагере и единственно, чего желал, чтобы все пока оставалось хоть так, как есть, — до лучших времен. Поэтому появление в бараке нового человека, неспокойного спорщика, вызвало в душе Ройзмана смятение, тревогу за свою судьбу, опасение, как бы все не изменилось к худшему.

Человек этот по фамилии Залкинд — невысокий, подвижный, с широким, точно расплющенным, как у боксера, носом — появился в лагере в середине зимы. Его привезли с востока, из минского гетто. Ни Комка, ни другие подпольщики не знали раньше Залкинда. Как-то совершенно случайно выяснилось, что работал он гравером на текстильной фабрике в Белоруссии, и это отсрочило его гибель. В последний момент, когда доставленных в лагерь людей уже вели к «бане» по Химмельфартштрассе, Михаила Залкинда вернули в барак.

Первое время он ни с кем не общался, всех сторонился, будто не доверяя, но вскоре переменился, непрестанно заводил разговоры, словно прощупывая своих собеседников. В отличие от многих, держался независимо и в первые же дни круто поспорил с Комкой. Старшина рабочей команды послал его собирать ценные вещи в прибывшем эшелоне. Залкинд сурово взглянул на него:

— Не пойду…

— Почему?

— Я не хочу участвовать в преступлении.

— Ты знаешь, что говоришь! Тебя в два счета пошлют на огонь.

— Господин эльтесте дер юден, — насмешливо поклонился Залкинд, — может быть, вы сами дадите такое распоряжение? Замените вахтмана…

Он повернулся спиной к Комке и ушел.

Недели две Залкинд работал в пакгаузе на погрузке вещей, потом Комка перевел его в барак снимать монограммы. Натану казалось, что Комка все больше подпадает под влияние этого строптивого человека. Натан почти ревновал к нему Комку.

В подпольную группу Залкинда не допускали — кто его знает, что он за человек, но Залкинд будто догадывался о существовании организации. А вскоре Комка осторожно посвятил его в свои планы.

Залкинд непрестанно спорил, втягивал о разговор окружающих. Споры возникали обычно в предобеденное время, когда вахтман, стоявший на улице у входа в барак, уходил в казарму погреться и поболтать с другими эсэсовцами. Залкинд ни о чем не мог говорить спокойно. Он обязательно вносил в спор страстность, задор, будоражил собеседников, волновался сам и волновал других. После каждого разговора у всех оставалось неприятное ощущение какой-то внутренней виновности за все, что происходит в лагере. Залкинд не мог говорить без обидных сравнений, без того, чтобы не упрекать и не бросать обвинений. Он вел себя так, словно перед ним сидели его противники. Не хватало еще здесь, в Треблинке, среди своих людей, затевать ссоры. Разве он не еврей и не понимает, что евреям нужно держаться всем вместе? Так думал Ройзман. В лагере надо вести себя возможно тише и незаметней. Натан попытался высказать ему эти мысли, но Залкинд при всех назвал его тощим клопом.

— Ты, Ройзман, — сказал он, — забился в щель и сидишь там, как клоп, ожидая лучших времен. Клопы могут сохнуть и голодать шесть лет. Сколько лет ты собираешься сохнуть?

С этого и начался тогда разговор, изменивший, пусть значительно позже, судьбу Ройзмана, Они сидели на нарах — он, Комка, Залкинд и еще Блюм, гравер из Роттердама. Многие уже спали. Комка спросил:

— Ты думаешь, лучше сразу лезть под сапог эсэсмана и оказаться раздавленным? Разве лучше дымить на костре, чем сидеть в щели, чтобы потом, пусть через шесть лет, больно укусить своих мучителей.

Залкинд взметнул бровями, прищурил глаза, и широкое лицо его стало злым.

— Что лучше?.. Ответь сам, что лучше — гореть или жечь самому? Вы предпочитаете жечь и превращаетесь в соучастников преступлений. И я, и ты — все мы! Это то же самое, что на чикагской бойне. Там держат баранов-убийц, которые ведут стадо на бойню. Мы позволяем истреблять себя в порядке самообслуживания. Разве не так?

В барак заглянул вахтман, посмотрел, все ли в порядке, и снова вышел. Он не заметил сидевших. Тусклый свет лампы освещал только середину барака. Залкинд переждал, когда удалятся шаги, и закончил:

— В Треблинке всего тридцать восемь немцев-эсэсовцев — таких, как вот этот. Могли бы они сами уничтожить два миллиона людей? Нет! Они командуют, но все остальное делается руками евреев.

— Ты слишком резок, — возразил Блюм, — поэтому несправедлив. Кто может упрекнуть человека за то, что он хочет жить.

Комка добавил:

— Жить, чтобы мстить, чтобы вырвать у врага его тайну и показать миру, что происходит за дверью с надписью «Билетная касса» в Треблинке.

Залкинд с горечью усмехнулся:

— И для этого нужно маскировать заборы, стоять у кассы с метлой в руках или раздавать мочалки евреям, перед гем как их задушат в газовой камере… Ты это называешь местью!

Ройзману показалось, что Залкинд намекает на него. Вспомнил сестру профессора Фройнда, вспомнил, как исполнял роль станционного сторожа. А что он мог сделать? Предупредить женщину или бросить свою метлу? Ну, его застрелили бы на месте, а сторожем поставили другого. Ройзман сказал:

— Допустим, я откажусь переводить документы, Дворчик перестанет взвешивать золото. Разве от этого прекратятся убийства в лагере? Прибавится два лишних трупа — и только. Какая же разница?

— Разница? Вы хотите знать, какая разница! Так может говорить человек с верблюжьим характером. Верблюд не сопротивляется, когда на него нападают волки. Если он чувствует, что не может убежать, верблюд ложится на землю, будто говорит: ешьте меня на здоровье. Но верблюд, безвольно погибая, хотя бы не помогает волкам грызть других. Ты, Комка, собираешься мстить. Кому? Немцам? А пока мстишь евреям, своему народу. Пока ты собираешься раскрывать тайну, твои люди маскируют заборы, помогая гитлеровцам сохранять жуткую тайму. Месть должна пробуждать ярость. Но когда истребят народ, мстить будет поздно. Неужели ты этого не понимаешь?! Кому нужна твоя месть через полгода, через год, когда здесь задушат еще несколько миллионов евреев? Извини меня, Комка, но твоя конспиративная организация смахивает больше на акционерное общество по страхованию собственной жизни… Не то, совсем не то нам нужно сейчас! Надо предупредить евреев, рассказать, что ждет их в Треблинке. Сейчас, а не потом. Что толку рассказывать теперь об ужасах варфоломеевской ночи. Кому это надо… Поверь, Комка, не так нужно действовать!..

Залкинд умолк. Он был взволнован не меньше других. На лбу его, изрезанном морщинами, выступил пот. Он вытер его рукавом полосатой куртки. Комка сидел напротив, упрямо наклонив голову.

— Скажи, Залкинд, — произнес он, поднимая на него горящий взор, — ты думаешь, что и я боюсь смерти, что и я тоже страхую собственную жизнь? Ответь мне.

— Ты фанатик, Юзеф, Но оттого, что ты не боишься смерти, она не перестает косить людей в газовых камерах. Подумай об этом…

После того ночного разговора прошел, вероятно, месяц, когда Залкинд внезапно исчез из лагеря. Как это произошло, никто не знал, но Натан Ройзман был уверен, что все случилось не без ведома Комки.

Ночью, перед тем как исчезнуть Залкинду, Комка разбудил Натана и повел его к тупику, где лежали неубранные трупы. Их днем вытащили из прибывших вагонов и не успели еще унести на костер. Когда прокрались в тупик, Комка сказал:

— Раздень этот труп.

Потом они натянули на мертвого полосатую куртку и штаны заключенного. Труп оттащили в сторону. Комка сказал:

— Смотри, об этом никому ни слова. Понял?

Они вернулись в барак, а утром Комка сказал вахтману — ночью умер «гольд-юден» Залкинд. Он лежит за бараком. На том все и кончилось. На что другое, а на мертвых в Треблинке меньше всего обращали внимания. Вахтман приказал унести мертвого на костер.

После ночного разговора, особенно после исчезновения Залкинда, Комку не оставляли непрестанные раздумья. Все, что устоялось в его душе и казалось нерушимым и правильным, Залкинд жестоко взломал и разрушил. Комка сам ввел Залкинда в организацию, рассчитывая на его помощь. Получилось иначе. Комка потерял уверенность в своей правоте. Впрочем, по всей вероятности, Залкинд все же помог ему. Помог разрушить тот жертвенник, который вожак подпольщиков воздвиг в своей душе. В самом деле, может быть, то, что Комка считал отрешенностью от жизни во имя мести, было только сокровенной попыткой продлить, если не сохранить свою жизнь. Нет, признать это — значит уличить тебя, прежде всего себя самого, в предательстве по отношению к близким, ко всем погибшим. Но, помня о мертвых, о мести за их страдания, он забыл о живых, о тех, кому еще предстоит стать трупами. Как мог он, Юзеф Комка, поддаться мысли, что отсюда нет иного выхода, кроме смерти, что покинуть лагерь можно только с дымом костра. Думать так может только комендант Штангель или его вахтманы. Комка уверен, что Залкинд тоже не дорожит жизнью, но рассуждает он иначе и нашел иной выход. Залкинд готов пойти на смерть, но во имя живых, во имя спасения обреченных.

Думал Комка и о другом. Его все больше волновала мысль о судьбе гравера из минского гетто. Удалось ли ему пробраться в Варшаву, а оттуда на Восток, к своим. Залкинд называет своими не только евреев. Но что, если не удалось ему выйти из лагеря, что, если пал он от выстрела вахтмана, оказавшегося на его пути. Что тогда? В варшавском гетто никто не узнает о страшной судьбе, уготованной евреям в Треблинке… Сейчас жизнь Залкинда представилась Комке такой значимой и такой непрочной. На волоске его жизни, точно над пропастью, повисла жизнь десятков тысяч других людей, обитателей варшавского гетто. Нет, ждать нельзя, надо действовать! Если не дошел Залкинд, проберется Ройзман, Дворчик или кто-то еще…

Комка заторопился. Надо действовать! Надо, надо! Сейчас же, немедленно!.. Он пошел в барак, рассчитывая застать там Натана Ройзмана.

Улучив минуту, когда вокруг никого не было, Комка подошел к Ройзману. Тот сидел на своем месте в углу барака, перед опрокинутым ящиком, заваленным документами.

— Натан, — сказал Комка, — я много думал последнее время. Не знаю, удалось ли Залкинду вырваться из нашего ада. Я решил, что тебе надо бежать из лагеря. В гетто должны знать, что ожидает евреев. Приготовься.

Комка ушел, оставив Ройзмана в полном смятении. Как тоскливо заныло сердце! Почему его не могут оставить в покое хотя бы здесь?! Он исправно выполняет все, что ему скажут. Натан готов зазубривать, запоминать новые факты.

У него хорошая память. Что еще нужно? А там — подвергаться опасности, замирать от страха, встречаясь с тысячами случайностей, от которых зависит жизнь. Неужели нельзя послать кого-то другого…

Ройзман вдруг отчетливо понял, что у него нет никакой охоты бежать из лагеря. Он уже прижился здесь, привык, смирился. Разве легко было к этому прийти?! Пускай здесь ад, грязь, трупный запах и пепел. Пусть… Но у него есть свой угол, своя работа, она даже вызывает у Натана некоторый интерес. Он может копаться в судьбах умерших, читать их имена, письма, раскрывать тайны, не разгаданные при жизни этих людей. И еще одно — Ройзман искал доводы против решения Комки, — ведь он, Натан, владеет тайной Треблинки, большой и страшной. Если он погибнет, вместе с ним погибнет и тайна. Кто раскроет ее миру, кто станет свидетельствовать? Нет, это неразумно. Пусть оставят его в покое. А потом — новая опасность всегда страшнее… Вероятно, это и было главным, что вызывало трусливое смятение в душе Натана.

И это же самое подленькое чувство трусости, которое удерживало его от побега, побудило Ройзмана все же согласиться на бегство из лагеря. Что будет, если он откажется? Что тогда? Он не хотел бы встречаться с ненавидящими, фанатичными глазами Комки — глазами гипнотизера! Долго ли Комке отправить его на огонь. Он это может! Впрочем, Комке тоже не поздоровится. Если на то пошло, Натан расскажет все коменданту, вахтману, кому угодно. Не поверят — покажет сводку, раскроет бухгалтерию подпольщиков. Ему все равно… Ну, а если поверят, тоже перестреляют всех — и Комку, и Ройзмана… Заколдованный круг. Всюду смерть, смерть и смерть. Нет, видно, лучше уж согласиться…

Натан Ройзман пришел к нелегкому заключению, что будет разумнее всего сделать вид, будто он согласен и готов пойти навстречу новой опасности. Волнуясь и страшась, он стал ждать.

Однажды ночью, когда Натан лежал на бумажном матраце, прикрытый грудой тряпья, Комка крадучись пробрался к нему и лег рядом. Он говорил так тихо, так близко придвинулся к нему, что Натан мочкой уха ощущал, как шевелятся губы Комки.

— Завтра вечером, после работы, приходи в пакгауз. Туда, где грузят вагоны. Тебя будет ждать Гинзбург. Он все знает. Одежду оставишь ему. Днем подбери себе паспорт. Может быть, завтра же ты будешь на воле. Ты доволен?..

— Конечно!.. Только в Варшаве у меня никого не осталось. Куда я денусь…

Комка зашептал снова:

— Во что бы то ни стало проберись в гетто. Встретишь Адама Чернякова, скажи ему…

— Адам умер. Он отравился еще при мне. Разве я не говорил тебе об этом?

— Умер?.. Тогда поговори с любым членом совета еврейской общины. С любым. Лучше с несколькими людьми, кто остался в живых. Расскажи все, что ты знаешь. Заучи справку. С собой не бери. Заучи слово в слово, все цифры, все… Заклинаю тебя, не забудь ничего. Ходи по домам и рассказывай. Стучись по ночам, поднимай людей с постелей. Говори и не оставляй, никаких следов. Живи, чтобы рассказывать, — в этом наша месть и спасение. Понял меня — месть и спасение.

Кто-то хлопнул дверью. Сноп лучей электрического фонарика скользнул по нарам. Заключенные и ночью оставались под неустанным надзором. Хлопнула дверь, барак вновь погрузился в полумрак.

— Тебя спрячут в тюк с одеждой, — шептал Комка. — Когда поезд тронется, жди часа два. Часы и деньги найдешь в костюме. Гинзбург положит сверток в тот же тюк. Переоденешься и вылезай в окно; Люк будет закручен проволокой. Потом спустишься на тормоза… Прыгай только на перегоне… Но если найдут, ни слова не говори, кто ты. Ни слова! Запомни — завтра Натана Ройзмана найдут мертвым, как Залкинда. Вы оба больше не существуете. Одно твое неосторожное слово провалит организацию… Вот и все. Прощай! Завтра мы не должны встречаться. Если что будет надо, передам через Гинзбурга. Прощай!.. — Комка нащупал руку Натана и сжал ее. — Да, еще вот что… Если встретишь Залкинда, скажи ему — Комка многое понял. Может быть, поздно, но понял. — Комка соскользнул с нар и исчез.

До утра Ройзман лежал с открытыми глазами. Рядом во сне что-то бормотал Дворчик. С ним вместе спал Блюм. Натан лежал на нарах один. Его сосед умер несколько дней назад. Нового соседа еще не поселили. Поэтому на нарах было свободнее, чем обычно, и холоднее…

Весь следующий день Натан ходил сам не свой. Ему казалось, что все вахтманы обращают на него внимание, подозрительно смотрят ему вслед. Становилось так страшно, что подкашивались ноги и ладони становились липкими от пота. За обедом ему кто-то сунул лишний кусок хлеба. Значит, о побеге знают не только Гинзбург и Комка. А что, если кто-нибудь проболтается!.. Натан боялся, что он не выдержит и закричит, что это не он сам, это его заставляют бежать… Заставляют!..

И все же в назначенное время Натан Ройзман пришел в пакгауз. У раскрытых дверей возился Гинзбург. Он сказал, не поворачивая головы:

— Бери охапку вещей и иди за мной.

Натан беспрекословно выполнял приказания. Он шел, спотыкаясь о раскиданные на полу носильные вещи. Он видел только спину Гинзбурга, шедшего впереди с такой же охапкой поношенной одежды. Он прошел за тюки, уложенные штабелями до самого потолка. Тюки с одеждой, затянутые веревками, походили на кипы хлопка. С другой стороны пакгауза доносились голоса вахтманов, они с бранью подгоняли грузчиков.

Гинзбург бросил свою охапку на пол. В закоулке среди кип стоял еще один заключенный. В лагере Натан его никогда не встречал. Судя по синей повязке, он работал по очистке вагонов и сортировке одежды. Незнакомец стоял у распакованного или, может быть, еще не уложенного и не зашитого тюка с одеждой.

— Раздевайся и ложись сюда, — тихо сказал Гинзбург, указывая на тюк. — Быстрей!..

Непослушными пальцами Натан расстегнул пуговицы, сбросил куртку, штаны, колодки. Тело покрылось гусиной кожей — не то от холода, не то от страха. В груду белья, пропахшего кислым человеческим потом, лег как на плаху. Сверху его тотчас же прикрыли каким-то женским цветастым платьем с молнией вместо пуговиц. Оно еще сохраняло запах тонких духов. Потом на него навалили ворох одежды, еще, еще… Сейчас Натан боялся всего — появления вахтмана, кричавшего рядом, всего в нескольких шагах, биения собственного сердца, готового разорваться, он мог задохнуться под ворохом курток, брюк, платьев, белья… Тюк обернули рогожей, затянули веревками. Ройзман лежал под шелковым платьем, как личинка в коконе, и не мог шевельнуться. Мысли Ройзмана были скованы так же, как тело. Цепенея от страха, он лежал, подобрав под себя ноги, пока там, снаружи, двое запаковывали его в тюк. Незашитой оставалась та сторона, где была голова Натана, Гинзбург нагнулся и зашептал:

— Костюм и пальто лежат с самого края. Одевайся только перед тем, как вылезать из вагона. Сперва лезь на крышу, потом на буфер. Там есть железная лестница. Нож держи в руке — смотри не потеряй. Иначе не вылезешь… Держи!..

Пальцы Гинзбурга протиснулись под слоем одежды, нащупали голову, плечо, наконец руку Натана.

— Взял?

— Да…

— Старший велел напомнить: в случае чего — молчать. Лучше смерть. Сегодня из Венгрува пришел эшелон. Скажешь, бежал оттуда…

Минут через пять, показавшихся вечностью, тюк подняли и понесли. Вероятно, перед вагоном тюк бросили или уронили на землю. Подошел вахтман, пнул йогой кипу и выругался. Натан глубже втянул голову в плечи. Услыхал заискивающий голос Гинзбурга:

— Простите, господин вахтман, но мы не повредили обшивку, Тюк сейчас будет на месте. Если разрешите заметить, он не влезет в вагон. Если только стоймя у двери…

— Молчать! Становите у двери. Да живо! Не то…

Донесся приглушенный удар: вахтман огрел кого-то плетью. Натан затаил дыхание. Его снова подняли, он принял вертикальное положение. Ржаво скрипнули ролики вагонной двери, звякнул запор. Голоса удалились. Натан остался один в товарном вагоне среди тюков с одеждой, принадлежавшей сотням, может быть тысячам убитых в лагере.

Было тихо, и время тянулось медленно. Страх так истомил, обессилил Натана, что он не мог справиться с охватившей его дремотой. Очнулся он от толчка и неосознанного чувства тревоги. Поезд тронулся, и Натан еще раз пережил приступ острого страха — где нож?! Он держал его зажатым в ладони и во сне уронил… Теперь он в плену, он не сможет вырваться из своего кокона, его обнаружат, когда распакуют тюк…

Натан инстинктивно рванулся вверх, пытаясь выбраться из стиснувшей его оболочки. Вздох облегчения вырвался из груди — пальцами он ощутил острие ножа.

Поезд остановился, но ненадолго. Скорее всего — Треблинка, не лагерь, а настоящая станция. Она в четырех километрах. Натан подождал, когда снова тронется поезд, и начал освобождаться. Сделать это удалось без большого труда.

В вагоне было совершенно темно — хоть глаз выколи. Натан ощупью нашел сверток с одеждой, приготовленный ему для побега, и перелез на другую кипу. Вот белье, это, очевидно, сорочка, вот галстук, где же носки… В такой темноте он обязательно наденет что-нибудь наизнанку… Гинзбург сказал — нужно сначала вылезти на крышу. А что, если там вахтман… Ройзману всюду мерещилась опасность. Его снова охватил страх, и снова он пытался себя успокоить.

Тщательно обследовав чужие вещи, Натан, лежа, натянул брюки, пиджак, надел пальто, В кармане брюк нащупал часы. Нашел и деньги. В кармане была еще пригоршня золотых вещей. Переложил их в пиджак. Теперь он был одет.

Протиснувшись между тюками, Натан подобрался к окну, открутил проволоку, приоткрыл люк. В лицо ударил свежий ветер. Было темно. Он и не знал, что наступила ночь. По расчетам Натана, поезд шел от Треблинки около часа. Видимо, от лагеря отъехали километров тридцать. Несомненно, поезд идет на запад. Еще через час-полтора он будет в районе Урле. Но если поезд идет на Седлец?..

Натан все еще не решался покинуть вагон. Потом поезд остановился, долго стоял, тронулся снова. Было три часа ночи, — фосфоресцирующие стрелки часов образовали прямой угол, когда, решившись и вновь испытывая расслабляющее чувство страха, Натан высунулся из окна и ухватился за холодное железо крыши. Дул ветер. Натан сунул кепку в карман и, судорожно цепляясь за карниз, за выступы, вылез наверх и прижался к крыше. Прополз на животе к краю вагона, ногой нащупал ступеньку лестницы, спустился вниз к лязгающим, громыхающим буферам. От ледяного железа закоченели руки.

Стало светлее: за пеленой облаков, затянувших небо, поднялась луна. В неясном, туманном свете мимо ползли деревья, поля. Поезд шел вдоль перелеска. Кое-где пятнами лежал нестаявший снег. Поезд шел быстро, и на таком ходу Натан не решался прыгать Но вскоре поезд подойдет к станции. Может быть, залезть обратно в вагон? Сейчас и вагон с тюками казался ему пристанищем. Пожалуй, Натан так бы и сделал, но эта было не так просто. В два счета можно сорваться с заледеневшей крыши. К счастью, поезд замедлил ход. Преодолевая подъем, он шел по невысокой насыпи, окруженной кустарником или молодыми деревцами — в потемках не разобрать. Медлить нечего! Набрав в себя воздух, как перед прыжком в воду, Натан оттолкнулся и полетел вниз. Он скатился по насыпи, ударился плечом, боком перевернулся назвничь и замер у прошлогоднего куста осоки.

Вахтману, сопровождавшему эшелон, — он мерз на площадке тормозного вагона — показалось, будто что-то темное скатилось по насыпи. Выглянул — ничего нет. Просто показалось. Вахтман затянулся сигаретой, подбросил ее, и она, точно искра от паровоза, описав тусклую, тлеющую дугу, упала на землю.

Зябко поежился — скорей бы смена…

Дождавшись, когда затихнет грохот уходящего поезда, Натан поднялся, перепрыгнул через канаву, затянутую хрупким льдом, и, надвинув кепку, зашагал в сторону от железной дороги.

Глава четвертая

Маленький Бен — счастливчик Беннет Стивенс готов был побиться об заклад, что он не ослышался. Он готов был поставить ферму Дельбертсхолл, правда так еще и не купленную, против любой безделицы, что это был именно его шеф Аллен Даллес, которого высокий незнакомец назвал мистером Баллом. Это совершенно точно!

Бен дежурил у загородной виллы, одиноко стоявшей на берегу озера. С озера дул сырой ветер, лед стал уже рыхлым, и у берегов хлюпала вода. Ветер и холод. Бывший джимен невольно вспомнил, как в такую же ночь он выслеживал в Нью-Йорке человека, оказавшегося потом Кофлином. Тогда он тоже чертовски промерз на ветру.

Время тянулось медленно, как всегда в такие дежурства. Бен успел обо всем передумать. О Дельбертсхолле, — собственное ранчо оставалось его заветной мечтой. Когда есть деньги, хочется купить что-то получше. Но лишние деньги тоже не стоит тратить. Они всегда пригодятся. Мать в который раз пишет, что вот уж теперь они наконец нашли то, что надо, и вновь почему-то отказываются. Появилось новое предложение — ферма с фруктовым садом…

Думал Бен, конечно, и о Кет Грей, которую так неожиданно встретил в Касабланке. Встреча снова разбередила старое. Чего он к ней липнет! Кет права — что ни говори, он предал ее, бессовестно предал… и теперь мучится. Но что мог сделать Бен?! Попробуй возрази Доновену… Где она теперь — Кет? Их пути опять разошлись. Стивенса отозвали в Швейцарию. Платят, конечно, неплохо, жаловаться не приходится, но… А все же хорошее время было тогда в Лондоне, он тепло вспоминает вечера в квартире Греев. Потом все рухнуло. Всё, всё…

Бывший джимен расхаживал по дорожке, выстланной каменными плитами. Промозглый холод вместе с ветром проникал сквозь одежду и вызывал противный озноб. С веранды, служившей зимним садом, донесся шорох шагов и сдержанные голоса. На крыльцо вышли двое — один высокий, другой коренастый. Бен стоял в нескольких шагах. Чтобы не попасться на глаза, он прижался к стене. Высокий сказал:

— Я немедленно сообщу о наших переговорах. Надеюсь, мы не даром провели время, мистер Балл.

— Да, очень прошу вас, герр Паульс. Я убежден, что мы можем найти общий язык.

Конечно, невысокий, приземистый человек был его шеф Аллен Даллес. Бен узнал его по фигуре и глухому голосу. Но почему высокий называет Даллеса мистером Баллом?

Двое прошли к калитке, сели в ожидавшие их машины и уехали. Вскоре из виллы вышел Филд-старший и сказал, что можно уезжать, работа окончена. Братья Филды были наиболее приближенными сотрудниками Аллена Даллеса.

Бен промерз до костей в течение многочасового дежурства у виллы на берегу озера. Вместе с другими агентами он втиснулся в крытый «джип», и они возвратились в Берн.

Само собой разумеется, что Маленький Бен никому и ни единого слова не сказал о невольно подслушанном разговоре, который вели мистер Балл и герр Паульс. Стивенс должен молчать, за это ему тоже платят. Гробовое молчание входит в обязанности разведчика. Не его дело, как называет себя шеф при тайной встрече с каким-то Паульсом, скорее всего немцем. Кто же еще может так зваться — герр Паульс…

Даллес — брат Даллеса возлагал большие надежды на предстоявшую встречу с князем Гогенлоэ. Встреча на уединенной вилле готовилась долго, происходила в такой глубочайшей тайне, что из предосторожности оба ее участника условились называть себя вымышленными именами. Это были мистер Балл и герр Паульс — Даллес и Гогенлоэ.

Возглавив американскую разведку в Европе, адвокат промышленных кругов Соединенных Штатов шел к своей цели непроторенными тропами, он действовал в разных направлениях, используя самые противоречивые интересы и настроения. Клиентура Даллеса расширилась. Объектом его деятельности стали Банк международных расчетов и оппозиция против Гитлера, правительственные круги Берлина и движение Сопротивления Франции, мир уголовников и святой престол Ватикана… Аллен Даллес стал адвокатом самого большого бизнеса, о котором говорил ему брат перед отъездом из Штатов.

В течение войны его встреча с князем Гогенлоэ была не первой и не последней встречен между представителями воюющих держав Запада. Глава юридической фирмы «Салливан энд Кромвель» был отлично информирован о том, что происходило раньше. Он мог бы на память процитировать, кто, когда и что говорил, участвуя в многочисленных попытках найти общий язык с Германией Гитлера. Ведь в узком кругу деловых людей Америки, к которому причислял себя Даллес, все были убеждены, что Гитлер только случайно стал противником Штатов в разгоревшейся мировой войне.

Когда-то, в самом начале второй мировой войны, епископ Деффи из Буффало изрекал с высоты церковного амвона: если Штаты станут союзниками большевиков, он призовет солдат-католиков к неповиновению.

Епископ стремился повлиять на Рузвельта. Преподобный Деффи дружил с попом Кофлином из «Христианского фронта». Но все это было только прелюдией. Когда президент обратился к Ватикану с призывом морально поддержать союзников, вступивших в борьбу с Гитлером, святейший папа Пий XII, наместник господа бога на земле, ответил уклончиво — все католики его дети. Католики воюют на той и другой стороне. Поэтому папа пока не захотел объявлять несправедливой войну, начатую Гитлером. Даллес тогда еще понял — через папу можно кое-что сделать. Это понял не только Даллес…

В Ватикан из Штатов отправили полномочного посла Тейлора, англичане прислали Осборна, с германской стороны у папского престола теперь подвизается Вейцзекер, бывший глава политического отдела МИД. Все ищут контакта, встречаются на торжественных мессах, в кельях, под сводами храмов. Трудно разобрать, кто здесь духовник, кто дипломат, кто разведчик. Германский Абвер пытался вести переговоры через главу иезуитского ордена, графа Ледховского, посылали туда католика Мюллера. Это со стороны Германии. Из Штатов полетел кардинал Спеллман — на подмогу.

А недавно Даллес получил информацию: в Мадриде Франко вел задушевную беседу с британским послом Самуэлем Хором. Испанский каудильо убеждал Хора, что перед лицом большевистской опасности Англия должна своевременно найти дорогу к Германии. Это нужно сделать из чувства европейской солидарности — говорил Франко. Даллес подумал: зачем было убеждать в этом Самуэля Хора, он сам убедит кого угодно, что главный враг — коммунисты…

О беседе Франко с Хором доносил в Берлин германский посол Мольтке. Через оппозицию окружным путем донесение попало к Даллесу.

Сообщали также из Лондона — финский искусствовед Бурениус предлагает свои посреднические услуги, чтобы заключить разумный мир с Гитлером… И снова довод, как у графа Ледховского, — большевизм несет угрозу Европе. Все ищут пути к сепаратному миру и пока не находят…

Даллес считал многие из этих поисков дилетантскими. Нужно говорить солидно и представительно. Потому его встреча с князем Гогенлоэ больше походила на дипломатические переговоры, она имела значение большой государственной важности. Разведчики стали послами — Германии и Соединенных Штатов. Даже обменялись полномочиями. Мистер Балл, как говорилось позже в протоколе совещания, действовал «непосредственно по поручению и полномочию Белого дома», а герр Паульс представлял немецкое правительство Гитлера. Все было поставлено на солидную ногу.

Когда они встретились, Гогенлоэ сказал, сохраняя на лице театральную улыбку:

— Скажу вам совершенно искренне, мистер Балл, фюрер огорчен, что ему пришлось поссориться с Западом… Я знаю это из личных наблюдений.

Князь Гогенлоэ говорил несколько манерно, слащавоизысканно, и вообще его вид не внушал особого доверия. Но Даллес никогда не обращал внимания на внешнее впечатление. Главное — дело. А князь Гогенлоэ несомненно имеет опыт закулисных переговоров. Не секрет, что он встречался с Самуэлем Хором в Мадриде и потом с мистером Келли, тоже британским посланником, но не в Испании, а здесь, в Швейцарии.

Даллес ответил:

— Думаю, что нам следовало бы прежде всего прояснить некоторые общие положения, определить позиции.

— Я был бы признателен. Конечно, на основе полной искренности и доверительно…

Князь Гогенлоэ все время добивался откровенного разговора. Даллес принял вызов.

— Ну что ж, мне кажется, что германское государство должно остаться существовать как фактор порядка и восстановления в Европе. Это первое и основное… Я отвечаю на ваше предложение быть откровенным. У нас, американцев, нет и никогда не было желания ущемлять разумные интересы Германии. Скажу в частности, что вопрос о том, чтобы отделить Австрию от Германии, не возникает. Об этом просто не может быть речи. Аншлюсс[10] не встречал у нас возражений.

Гогенлоэ весь превратился в слух. Он не хотел пропустить ни единого слова. Все это очень важно! Даллес продолжал:

— И уж если говорить о послевоенном переустройстве Европы, наша точка зрения сводится к тому, что границы Польши надо отодвинуть глубоко на восток, сохранить Румынию и сильную Венгрию, конечно с антибольшевистскими правительствами; таким образом будет создан прочный санитарный кордон против коммунизма и панславизма.

Даллес особенно подчеркнул роль Венгрии в санитарном кордоне. Она должна стать форпостом, опорой Запада против большевистского Востока.

— Вы хотите сказать — наблюдательной вышкой, — вставил князь Гогенлоэ.

— Не только, — возразил Даллес. — Надо учитывать стратегическое положение Венгрии, а также политические настроения руководителей этой страны. В миниатюре венгерский строй мне напоминает строй современной Германии… Не так ли, герр Паульс?.. Можно не соглашаться с господином Гитлером в каких-то деталях — и признавать его дерзость, которая позволила ему бросить вызов всему миру и пренебречь многими условностями…

Аллен Даллес умышленно почти слово в слово повторил то, что говорил Черчилль немцам перед войной. Пусть германский посланец знает, что эту точку зрения и во время войны разделяют американские деловые круги… Даллес еще добавил:

— Регент Хорти для Венгрии то же, что господин Гитлер для Третьей империи. Разница, может быть, только в масштабах. Нельзя забывать роль Хорти в ликвидации венгерской советской республики… Почти четверть века назад он избавил всех нас от проникновения большевизма в Европу… Я говорю с вами откровенно, герр Паульс.

По поводу притязаний германской промышленности на ведущую роль в Европе Даллес высказался еще более определенно. Он согласен, что здоровые претензии должны быть удовлетворены. Даллес — брат Даллеса не сказал лишь одного: он как адвокат представляет интересы пятнадцати миллиардов американских долларов. Эти капиталы в значительной части вложены именно в германские предприятия. Клиенты юридической конторы «Салливан энд Кромвель» кровно заинтересованы в требованиях германских предпринимателей.

В пространной и деловой беседе Аллен Даллес постарался дать понять князю Гогенлоэ, что Соединенные Штаты и Англия в принципе не возражают против сепаратного мира с Германией. Все зависит от уступчивости господина Гитлера. Конечно, Даллес надеется на скромность собеседника — содержание разговора не станет достоянием многих, в частности русских. Русские не должны ничего знать о состоявшихся переговорах.

— Конечно, — поспешил заверить его князь Гогенлоэ. — С Советской Россией мы находимся в состоянии войны.

— С вами мы тоже находимся в состоянии войны, — возразил Даллес. Он опасался, как бы Гитлер не повел двойной дипломатической игры — с Западом и Востоком.

— Ну, это другое дело… Я повторю то, с чего начал: фюрер огорчен, что ему пришлось поссориться с Западом. Желаю вам успеха, мистер Балл…

Беседа закончилась. Даллес искал этой встречи, чтобы прояснить настроения в Берлине. Он остался удовлетворен переговорами. С Гитлером, кажется, можно договориться. Как-то он станет вести себя дальше…

Князь Гогенлоэ на другой день улетел в Германию. Одновременно Аллен Даллес отправил в Вашингтон подробную информацию о переговорах. Сам он не мог полететь, у него было много неотложных дел в Европе.

События в Сталинграде оживили германскую «верхушечную оппозицию». Все чаще раздавались голоса, конечно тайные: сталинградская катастрофа может стать началом поражения германской армии. Упрямство Гитлера приведет страну к военному разгрому… Впрочем, генерал-полковник Бек говорил об этом значительно раньше, вскоре после того, как началась кампания в России. Он подходил к оценке событий с чисто военной, профессиональной точки зрения — рискованно затевать войну с Россией, которая располагает такими гигантскими просторами и неизвестен ее оборонительный потенциал. При встрече с Гизевиусом генерал-полковник откровенно сказал ему: «Если так пойдет дальше, мы проиграем войну с Россией. Здесь пахнет авантюризмом».

Гизевиус попытался привлечь Бека к более активной работе в оппозиции. Сказал, что следует устранить Гитлера. Бек отказался. «Я солдат, — сказал Бек, — и остаюсь верен присяге. Посмотрим, как будут развиваться события». Гизевиус уехал, так и не сумев убедить Бека.

Теперь Бек, кажется, изменил свою точку зрения. После злополучного дела Фриче и Бломберга Бек первым выразил недовольство поведением Гитлера Сейчас, когда даже рядовому солдату ясен провал военной стратегии фюрера, Бек сам поднял разговор о государственном перевороте.

Ганс Гизевиус хорошо помнил дни зарождения военной оппозиции. Это произошло вскоре после нашумевшего дела с женитьбой фельдмаршала Бломберга и отставкой главкома фон Фриче. Фриче обвинили в гомосексуализме. То была провокация Гейдриха. Военный суд чести оправдал главкома, но дело было сделано. Гитлер отказался восстановить в должности разжалованного главкома. Одновременно из армии уволили около сотни высших офицеров. Им не предъявили обвинений ни в гомосексуализме, ни в женитьбе на профессиональных проститутках, как это было сделано в отношении фельдмаршала Бломберга. Гитлер просто выгнал из армии людей, которые сомневались в его полководческом гении. Тогда и зародилась военная оппозиция. Гизевиус умело подогревал недовольство, собирал обиженных, однако мало кто знал, что Ганс Гизевиус делал это по заданию британской Интеллидженс сервис.

Но дальше скрытого брюзжания дело пока не шло. Генералы держали кукиш в кармане. Сталинград вновь взбудоражил умы. Даже педант Гальдер и тот начал недовольно ворчать. Он не мог простить Гитлеру своей отставки с поста начальника генерального штаба.

Приезд в Швейцарию Аллена Даллеса изменил весь стиль работы британского агента Ганса Гизевиуса. Англичане, так сказать, на корню передали своего козырного «Валета» американцам. Гизевиус уже несколько раз встречался с Даллесом и все больше убеждался, что с ним значительно легче иметь дело, нежели с инертными и не в меру осторожными англичанами. Аллен Даллес умеет взять быка за рога. Правда, из осторожности Гизевиус долго уклонялся от встречи с Даллесом. Только спустя много месяцев после приезда Даллеса в Берн Гизевиус решился побывать у руководителя американской разведки в его штаб-квартире на Херренгассе. На этом настоял Даллес: надо поговорить в спокойной и деловой обстановке. «Валет» не без колебания согласился на такую встречу. Его убедили, пообещав провести Гизевиуса тайным ходом.

Вечером Ганс Гизевиус медленно шел по улице. Пешеходов было немного. На перекрестке широкоплечий увалень попросил у него прикурить.

— Простите, у меня нет спичек, — ответил «Валет» на условленный пароль. Он протянул горящую сигарету.

— Ничего, лишь бы тлел огонь, — ответил незнакомец. Он прикурил и тихо сказал: — Идите следом.

Они перешли улицу, свернули в подъезд, спутник пропустил «Валета» вперед. Спустились куда-то вниз и подземным туннелем прошли еще несколько десятков метров. Снова поднялись по каменной лесенке, и Гизевиус очутился в просторном холле. Застенчивый незнакомец предложил ему снять пальто и раскрыл перед Гизевиусом дверь в соседнюю комнату. Аллен Даллес уже ждал своего гостя.

— Здесь нам никто не помешает. Садитесь!

Сидели за столиком в низких, удобных креслах.

— Ну-с, какие у нас новости? — спросил Даллес. С гостем он держал себя на равной ноге.

Это создавало атмосферу доверия, и Гизевиус начал с претензий, которые у него накопились к старым хозяевам — англичанам.

— Западные державы, — сказал он, — не обращали внимания на то, что мы сообщали. Мы регулярно информировали британское правительство о намерениях Гитлера, и все же события разворачивались так, будто в Лондоне ничего не знали…

Гизевиус промолчал о том, что не только французы и англичане, но и американцы предпочитали до поры до времени не мешать естественному развитию событий в Европе. Внимание Гитлера было устремлено на восток, к России. Гизевиус сам возил в Цюрих письмо Ялмара Шахта президенту Банка международных расчетов американцу Фрейзеру. Шахт рассчитывал, что его пригласят в Вашингтон, чтобы обсудить положение. Но американцы не ответили на письмо — тогда шли бои на Карельском перешейке и все думали, что конфликт перерастет в совместную кампанию западных держав против Советской России.

Но обо всем этом Гизевиус предпочел не вспоминать. Он только сказал Даллесу:

— Если говорить откровенно, еще во время Мюнхена Чемберлен спас Гитлера. Иначе Гитлер не осмелился бы занять Чехословакию.

Гизевиус высказал свое недоумение и по поводу захвата Норвегии — англичане тоже отлично знали о планах Гитлера насчет скандинавского плацдарма. Гизевиус говорил:

— Наивно предполагать, что британская разведка не знала, не видела, как, предположим, в Штральзунде на рыбачьи суда грузили немецких солдат. Военные специалисты были уверены, что английский флот перережет дорогу немецким кораблям. Тогда мы обсуждали вопрос, каким путем передать информацию в Лондон, мы нашли для этого возможности, но многие из нас открыто смеялись — зачем информировать о ясных вещах. Тем не менее Гитлер без сопротивления занял Норвегию. Все это странно выглядит. Нет никакого желания работать…

Даллеса мало интересовали старые события. Скандинавская операция, как и чехословацкая или польская, имела определенное назначение — направить Гитлера на восток, приблизить его к русским границам. Он перевел разговор на более актуальную тему.

— Надеюсь, теперь у вас появилось желание работать. Каковы настроения среди участников оппозиции?

— Конечно, сейчас иное дело, — воскликнул Гизевиус. — В военную оппозицию удалось вовлечь новых людей. Среди них Ольбрехт, фон Клюге, Геппнер, кажется Роммель… — Гизевиус назвал еще несколько имен генералов, занимающих большие посты в германской армии. — У нас все больше укрепляется мнение, что ни в коем случае нельзя допускать, чтобы Германия проиграла войну русским. Разве западные союзники не помогут нам в этом? Для этого мы готовы пойти на самые решительные действия. Генерал-полковник фон Бек тоже начал так думать.

Даже здесь, в квартире американского резидента, «Валет»-Гизевиус разыгрывал из себя бескорыстного государственного политического деятеля. Он употреблял местоимение мы» там, где следовало бы говорить совершенно иное. Даллес не возражал против подобной игры — пусть тешится. Он даже поддерживал его:

— У вас уже есть какой-то план таких решительных действий?

— О да, схематично он сводится к следующему: генералы на Восточном фронте откажутся выполнять приказы Гитлера. На Западе — тоже. Этим мы воспользуемся в Берлине, и генерал Бек будет назначен верховным главнокомандующим.

— А Гитлер?

— Если Гитлер не согласится уйти, придется его устранить. Мы располагаем достаточными силами в самой Германии. До последнего времени дело осложнялось только тем, что невозможно было установить дислокацию эсэсовских частей, на которые во время переворота мог бы опираться Гитлер. С помощью полицей-президента Гельдорфа нам удалось выйти из затруднения. Это была моя идея.

Гизевиус рассказал, как удалось определить, где размещаются части СС, чтобы в нужный момент их временно изолировать.

— Я подсказал оригинальную мысль, — похвалился он, — простой и абсолютно верный способ. Известно, что публичные дома, как правило, располагаются поблизости от эсэсовских частей. Через Гельдорфа мы получили полицейскую справку, где расположены дома терпимости. Эго точно совпало с дислокацией интересующих нас войск. Не правда ли, оригинальная мысль? — Гизевиус торжествующе рассмеялся. Впервые за весь разговор.

Даллес спросил:

— Но после переворота кто же станет у власти? Пока вы назвали только имя генерала фон Бека. Он будет главкомом, а другие?

— Да, главкомом и военным министром. Вопрос о главе правительства еще не решен. Есть разные варианты. Есть мнение назначить рейхсканцлером кронпринца, сына покойного кайзера Вильгельма Второго, и восстановить монархию. Другие предпочитают господина Гиммлера. Промышленные круги останавливаются на Герделере. Пока это все еще неясно.

— А вы? Какой пост смогли бы вы занять в новом правительстве?

— Не знаю, — уклончиво ответил Гизевиус. — Может быть, министра внутренних дел…

— И вы полагаете, что Гитлер добровольно уступит власть?

— Не уверен. Но на крайний случай оппозиция готовит решительные меры. Может быть, с этого и придется начать. Доверительно я могу сообщить вам: Ганс Остер, сотрудник Канариса, уже пригласил из Шварцвальда опытного снайпера, он поручил ему подготовиться к покушению. Конечно, не сообщая — на кого.

Даллес внутренне насторожился. Как бы этот развязный, говорливый и самонадеянный шпик не наломал дров! Нет, нельзя упускать контроля. Гитлер пока еще нужен. Но Даллес продолжал слушать.

— Параллельно, — продолжал Гизевиус, — готовится еще покушение. Его взял на себя адмирал Канарис. Недавно он вместе с Лахузеном летал на Восточный фронт и привез с собой запас взрывчатки. Бомбы сделали в форме коньячных бутылок. Я видел их, они не могут вызывать подозрений. Бутылки выглядят очень невинно. Опыты дали прекрасные результаты. Сила взрыва необычайна. Генерал фон Тресков должен оставить «коньяк» в самолете Гитлера. Фюрер часто летает в Восточную Пруссию и в Винницу, в свою полевую ставку.

— Фон Тресков? Кто такой Тресков?

— Начальник штаба центральной группировки армий на Восточном фронте.

— Значит, он тоже…

— Да, Тресков и Клюге. Они недовольны военным руководством Гитлера. Фельдмаршал Клюге командует группой «Центр». Он согласился арестовать Гитлера в своей ставке под Смоленском, но в последнюю минуту передумал и отказался. Фон Тресков настроен более решительно.

Рассказ Гизевиуса встревожил Даллеса. Он сказал холодно:

— Не слишком ли рано взрываться бомбе? — Про себя он подумал: «Валет» торопится стать министром…»

— О нет! — воскликнул Гизевиус. Увлеченный собственным рассказом, он не заметил, как изменился тон сидевшего перед ним Даллеса. — Нет. Чем быстрее, тем лучше. Пока русские не добились решающих успехов, самое время убрать Гитлера и заключить мир. Таким образом мы преградим путь большевизму в Европу.

— Это не так все просто, господин Гизевиус. Когда намечено покушение?

— Со дня на день. «Коньяк» уже отправлен в ставку фон Клюге. Как только фюрер прилетит в Смоленск…

— Господни Гизевиус, — Даллес поднялся, от его вежливости не осталось и следа, — будьте добры в дальнейшем не предпринимать никаких шагов без согласования с нами. Этим не шутят. От такого коньяка может быть плохое похмелье, и прежде всего для вас. Бомба не должна взорваться. Вы меня поняли? Все отменить. Под вашу ответственность.

Гизевиус изменился в лице. Он сидел в кресле и глядел снизу вверх на своего нового хозяина. Что с ним случилось?

— Мистер Даллес, но уже поздно… Может быть, поздно, — растерянно поправился он. — Среди оппозиции крайне сильны экстремистские настроения. Я не могу повлиять на…

— Меня не интересуют экстремистские настроения немецких генералов. За всё отвечаете вы, Сейчас вы наше доверенное лицо. Немедленно отправляйтесь в Берлин и передайте мое приказание. — Он так и сказал: «мое приказание».

Гизевиус тоже встал с кресла. Это новость — Аллен Даллес приказывает начальнику имперской разведки. Кто такой Редо Расес? Гизевиус еще ничего не знал о тайне чилийского кочегара, числящегося в списках американской разведки. Может быть, этот Расес и есть адмирал Канарис? Что же остается делать ему, Гизевиусу? Эти мысли, догадки мгновенно пронеслись в голове двойника-шпиона. Он, запинаясь, сказал:

— Слушаюсь!.. Я немедленно приму все необходимые меры, мистер Даллес.

Даллес прошелся по комнате, остывая и успокаиваясь. Попытался сгладить неприятное впечатление — Гизевиус еще понадобится.

— Давайте условимся — в дальнейшем будем всегда советоваться в таких случаях. Мы, ваши друзья, считаем вас наиболее трезвым человеком в военной оппозиции.

Некоторое время говорили на отвлеченные темы. Под конец Даллес спросил:

— Да, скажите, что произошло в Анкаре с этим странным покушением на фон Папена? Почему здесь замешаны русские…

Ганс Гизевиус успел прийти в себя после разговора, обернувшегося так неудачно. Он снова сидел в кресле, откинувшись на мягкую спинку. Вновь приобрел вид самонадеянного, знающего себе цену человека.

— О, я сразу угадал почерк Гейдриха! — Гизевиус небрежно махнул рукой. — Гейдрих решил сразу убить двух зайцев — выполнить поручение министерства иностранных дел и покончить с фон Папеном. У Гейдриха старые счеты с фон Папеном — еще со времен ремовского путча.

Год назад в Анкаре неизвестный человек бросил на людной улице бомбу. Германский посол фон Папен остался невредим, но террорист взрывом был разорван на части. В покушении обвинили двух русских, работников советского посольства. Позже Гизевиус узнал, что произошло в Анкаре, а главное, что предшествовало событиям.

Турецкое правительство колебалось — выступить или нет против России. Оно не шло дальше враждебного нейтралитета. Турки выжидали время, готовы были напасть на Закавказье, но не хотели ссориться с западными союзниками. Гитлер решил ускорить события. Гейдрих получил задание спровоцировать покушение и вызвать дипломатический конфликт между Турцией и Советским Союзом, У него старый, оправдавший себя метод. Диверсант после покушения бросал бомбу, обладавшую большой силой взрыва, но совершенно безвредную — нечто вроде дымовой шашки. Под прикрытием бутафорского взрыва диверсанту легко удавалось скрыться. На этот раз у агента гестапо, видимо, отказали нервы. Он решил сначала взорвать бомбу и под ее прикрытием стрелять в фон Папена. Но Гейдрих, чтобы уничтожить следы преступления, снабдил агента настоящей бомбой. Снаряд взорвался, уничтожив заранее обреченного сотрудника. Он так и не успел сделать ни одного выстрела. Фон Папен был далеко от места взрыва, он не пострадал. Гейдриху не удалось с ним расправиться. Через несколько месяцев Гейдрих сам был убит где-то под Прагой, в деревне Лидице. Гитлер приказал уничтожить деревню, — ее сожгли, и бульдозеры стерли с лица земли даже руины. Мужчин расстреляли — все мужское население, в том числе и детей грудного возраста. Женщин услали в Германию, даже беременных. Но если у кого из них рождался мальчик, ребенка тоже уничтожали. Так приказал фюрер…

Обо всем этом Гизевиус рассказал Аллену Даллесу. Шеф управления стратегической информации извлек для себя основное — Турцию надо удержать от выступления на стороне оси. События в Лидице не произвели на него впечатления. Даллес не был сентиментален. Дружески прощаясь с Гизевиусом, он поблагодарил его и напомнил:

— Завтра вы должны быть в Берлине.

— Да, я сделаю все, как вы сказали…

Тем же путем он покинул особняк американского резидента. Его провожал все тот же застенчивый увалень с открытым, широким лицом. Это был Стивенс, Маленький Бен, сотрудник Даллеса.

На смоленском полевом аэродроме все было готово к полету. Ждали только Гитлера, но фюрер не появлялся. Он задержался у фельдмаршала Клюге, командующего центром Восточного фронта, и никто не мог знать, когда закончится их затянувшаяся беседа.

В весеннем небе барражировали истребители, прикрывая аэродром. Было ясно, но синоптики предупреждали, что погода с часу на час может испортиться. Дежурный, через каждые пятнадцать — двадцать минут приносил новые и неутешительные прогнозы — ожидается снегопад. Шеф-пилот нервничал. Несколько раз прогревали моторы «кондора», глушили их и снова включали. Гитлер все не появлялся.

Волнение синоптиков передавалось экипажу воздушного корабля и распространялось на всех провожающих. Переминаясь с ноги на ногу, стояли солдаты почетного караула. Начальник личной охраны фюрера нетерпеливо поглядывал на дорогу. Тайно волновался и генерал фон Тресков, расхаживая по утоптанному, вновь подмерзшему снегу. Начавшаяся оттепель сменилась легким морозцем.

У начальника штаба центральной группы войск было гораздо больше оснований нервничать и волноваться, чем у синоптиков или летчиков. Стечение обстоятельств сулило успех подготовленному плану покушения на Гитлера. Генерал фон Тресков должен лететь вместе с фюрером в Берлин для доклада Цейтцлеру. В последний момент под благовидным предлогом начальник штаба откажется от поездки. Все тщательно продумано. Личные вещи генерала лежат уже в самолете, в том числе и ящик с коньяком, дюжина бутылок, среди которых две совершенно особых, хотя они и не отличаются от других.

Часовой механизм адской машины уже включен и неотвратимо приближает развязку… Через час с четвертью в воздухе произойдет взрыв и самолет фюрера потерпит катастрофу от неизвестной и неустановленной причины. Через час с четвертью… Нет, теперь уже меньше — через час десять минут. Фон Тресков посмотрел на часы. Скорей бы самолет поднимался в воздух…

Тем временем в блиндаже командующего армейской группой «Центр» заканчивался разговор Гитлера с фельдмаршалом Клюге. Гитлер развивал свои планы. После поражения под Сталинградом прошло немного больше месяца. Войска шестой армии, насчитывавшие в момент окружения русскими около трехсот тысяч человек, безвозвратно погибли. Советское радио передавало, что под Сталинградом захвачено девяносто тысяч пленных, а на полях сражений подобрано и похоронено сто сорок семь тысяч немецких солдат. Русские захватили полторы тысячи танков, почти семь тысяч орудий, шестьдесят тысяч автомашин… К сожалению, это соответствует горькой истине, но он, Гитлер, не станет ждать, пока русские снова начнут наступление. Германские войска вырвут у них инициативу, и картина сразу изменится. Сокрушительный удар будет нанесен в районе Орла и Курска. Русские ахнут, когда на их позиции ринутся новые танки «пантера». Они уже пошли в серийное производство. «Пантеры» в клочья разорвут русские армии. Для Сталина это будет сюрпризом…

Скрестив на груди руки, Гитлер расхаживал по низкому и тесному блиндажу фельдмаршала Клюге. Наэлектризованный собственными размышлениями вслух, он все больше и больше уверялся, что все так и будет… Потом Гитлер вдруг начинал жестикулировать, подходил к карте, раскинутой на столе.

Гитлер внезапно остановился перед фон Клюге, испытующе посмотрел на него и сказал:

— В этой стратегической операции я возлагаю на вас надежду, фельдмаршал. Мне нужны люди, понимающие мой замысел с полуслова… Я даю общий план, идею…

Клюге спросил — не целесообразно ли подумать об опорных позициях на Днепре, на Березине, может быть на Западной Двине. Чтобы обеспечить себя от случайностей — пояснил он.

— Нет! Я не располагаю временем заниматься всем этим. Мне нужен стремительный успех. Коалиция западных держав с русскими непрочна. Она может развалиться в любой момент. У меня есть основания так говорить.

Гитлер не стал рассказывать фельдмаршалу, что это за основания. Фельдмаршала незачем посвящать в такие тайны. Некоторые круги в Англии и Америке ищут контактов, нащупывают почву для заключения сепаратного мира. Хотят провести русских. Он, Гитлер, одурачит и тех и других… Последние переговоры Гогенлоэ в Швейцарии, Вейцзекера в Ватикане вселяют новые надежды на крах союза большевиков с Западом.

Фельдмаршал Клюге одобрительно отнесся к стратегическим замыслам Гитлера. Он подумал, что правильно сделал, уклонившись от участия в активных действиях членов «верхушечной оппозиции». Настроение у Клюге менялось в зависимости от личного отношения к нему фюрера, от успехов или неуспехов на Восточном фронте.

В сопровождении фельдмаршала Клюге Гитлер прибыл на аэродром. Он намеревался лететь в Берлин, но в последние минуты передумал, решив сначала побывать в главной ставке, в Вольфшанце в Пруссии.

Незадолго до прибытия Гитлера на смоленский полевой аэродром там произошло еще одно событие, правда никем не замеченное на летном поле, но доставившее новые острые переживания генералу фон Тресков. Время, оставшееся до взрыва, стремительно сокращалось. Что, если Гитлер задержится еще на час!.. Холодный страх все больше охватывал начальника штаба. Он представил себе все последствия этой нелепой случайности, вызванной задержкой Гитлера. От тревожных раздумий его отвлекло появление самолета, который приземлился на аэродроме. Машина подрулила к старту, и из нее выскочил офицер в кожаном реглане. Он что-то спросил у дежурного по аэродрому и торопливо, почти бегом, зашагал к фон Тресков. Генерал узнал его — Фабиан фон Шлабрендорф! Какими судьбами! Почему у него такое озабоченное лицо? Шлабрендорф работал офицером связи в главной ставке. Участник военной оппозиции, он был в курсе подготовлявшегося покушения. С генералом фон Тресков они были старыми закадычными друзьями.

Шлабрендорф на ходу отстегнул сумку, вытащил пакет и протянул его начальнику штаба. Кругом было много народу, и офицер связи вел себя строго официально. Это был служебный пакет, ради которого не обязательно было лететь специальным самолетом, но фон Тресков сразу понял — произошло что-то важное. Они отошли в сторону. Шлабрендорф тихо сказал:

— Адмирал Канарис просил передать: надо во что бы то ни стало отменить операцию. Я думал, что не успею…

— Но сейчас уже поздно, — ответил фон Тресков и посмотрел на часы. — Фюрер вот-вот явится на аэродром… Его самолет готов. Я ничего не могу сделать. Поздно. Через сорок пять минут произойдет взрыв.

— Это невозможно! Адмирал сказал: во что бы то ни стало…

Фон Тресков пришел к какому-то решению.

— Надо выключить механизм. Идемте! Вы полетите вместо меня. Сделаете это в пути. Вы знаете, как обращаться.

Фабиан фон Шлабрендорф неделю назад доставил в Смоленск злополучный коньяк. Он был знаком с управлением адской машины: повернуть пробку, и механизм остановится. Они подошли к начальнику личной охраны Гитлера.

— Вместо меня полетит Фабиан фон Шлабрендорф, — сказал фон Тресков. — Я должен остаться в Смоленске. Есть срочное задание. Вы знакомы?

— Да, конечно! — Они не раз встречались в ставке Гитлера. Шлабрендорф был своим человеком в окружении фюрера.

— Боюсь, как бы нам не пришлось задержаться, — сказал начальник охраны.

Приезд Гитлера прервал разговор. Фюрер стремительно прошел к самолету. Взревели моторы, и машина поднялась в воздух. Когда самолет лег на курс, Шлабрендорф спросил у начальника охраны:

— Как вы смотрите, не выпить ли нам коньяку? — Он решил идти на риск. — Генерал фон Тресков поручил мне им распорядиться по своему усмотрению. Сказка, а не коньяк!

Начальник охраны покосился на дверь. Гитлер с адъютантом и кем-то из генералов расположились в переднем салоне, изолированном от всего самолета. Они были заняты разговором.

— Пожалуй, если только немного. Я чертовски замерз на аэродроме.

Шлабрендорф прошел в отсек. Он сразу увидел ящик и торчащие из него горлышки бутылок. Вытащил из гнезда крайнюю и незаметно повернул пробки двух других бутылок.

— Отличный коньяк! — воскликнул он, возвращаясь на место. — За ваше здоровье!

Покушение на Гитлера в марте сорок третьего года не состоялось. Это было третье несостоявшееся покушение.

Глава пятая

Фостер Альварес остановился, чтобы почистить на улице ботинки, когда к нему подошел Пейдж и панибратски хлопнул его но плечу. Это было в Алжире, против отеля «Святой Георгий», где теперь разместился штаб союзных войск в Африке. Неуклюжее здание штаба стояло на склоне холма, поросшего пальмами, и отсюда был хорошо виден порт и море, исчезающее за горизонтом.

— Есть какие новости, старина? — спросил Джимми Пейдж с таким видом, будто они только накануне расстались. На самом-то деле они не виделись несколько месяцев — с Касабланки, где им удалось состряпать выгодное дельце с саванами. Спекуляция дала обоим немалый барыш. С тех пор Альварес и Пейдж стали закадычными друзьями. Испанец тоже не выразил удивления.

— Ничего нового… — ответил он и подставил чистильщику другой ботинок. — Скучно, и никакого бизнеса… Впору хоть самому чистить ботинки…

Чистильщик сидел на корточках в одеянии, похожем на рваный бурнус, обнажив худые коричневые ноги. Алжирец ловко навел глянец на ботинки и застыл, любуясь своей работой.

— Сколько сегодня? — спросил Испанец.

— Пять франков… — чистильщик поднял ладонь с растопыренными пальцами. — Пять…

— Вот обдирают… — Испанец бросил чистильщику монету. — Завтра будешь брать десять?

— Не знаю, господин… Может быть, завтра совсем не буду работать… Нигде нет желтого крема.

— Ты куда? — спросил Пейдж, когда они отошли от чистильщика обуви.

— Никуда… — неопределенно ответил Испанец. Он с утра дежурил в районе штаба и только что сменился. — Ждал приятеля, — добавил он.

Ведь Пейдж не должен знать, что Альварес работает в разведке.

Они перешли улицу и чуть не попали под большой черный «паккард», который внезапно вывернулся из-за угла. Шофер едва успел затормозить и немного отвернуть в сторону — иначе Пейджу пришлось бы плохо. Из кабины высунулся загорелый, обветренный генерал и обрушился непристойной бранью на Испанца и Джимми.

— Что вы развесили уши, тыловые крысы! — кричал он. — Честное слово, в другой раз я вам набью морды…

Черный «паккард» проехал еще десяток метров и остановился перед отелем «Святой Георгий». Сзади на красном номерном знаке машины виднелись две серебристые звезды.

— Большой начальник… — уважительно сказал Пейдж.

— Генерал Паттон… Известный грубиян…

— Знаешь что, — предложил Пейдж, — мне нужно забежать в интендантский отдел. Подожди меня. Есть одно дело, зайдем куда-нибудь посидим…

Через четверть часа они сидели в портовом кабачке, забитом американскими солдатами. В Тунисе шли тяжелые бои, там не хватало людей, но в тылу солдаты бродили толпами.

— Ну? — Альварес уставился на Пейджа, когда они с трудом нашли себе место за столиком. — Что ты можешь мне предложить?

Вместо ответа Пейдж спросил:

— Сколько франков стоит сейчас доллар?

— Пятьдесят… Зачем тебе это?

— А вот слушай… Ты заплатил сегодня чистильщику пять франков. А еще две недели тому назад это стоило один франк. Чистильщики повышают цены потому, что у них нет сапожного крема…

— Ну и что же? — непонимающе спросил Испанец.

— Как — что же?.. А что, если скупить весь коричневый крем, который только есть в Алжире. Он стоит гроши, но продавать его можно хоть по доллару за банку… Ведь военным нужно же чистить ботинки. Смотри, сколько их в Алжире…

— Послушай, Пейдж! — Испанец смотрел на него с восторгом. — В Штатах из тебя выйдет прекраснейший бизнесмен… Ты бы мог стать у нас членом конгресса!.. Как это я сам не додумался до такой простой вещи?.. Пошли!.

Через три дня во всем городе исчез коричневый сапожный крем, которым пользовались американцы. Еще через неделю он появился, но чистильщики брали уже по пятнадцать франков, чтобы почистить ботинки, — им самим приходилось платить по одному доллару за банку крема…

Джордж Паттон, командующий вторым корпусом, ворвался в кабинет Эйзенхауэра, невзирая на то, что адъютант пытался задержать его в приемной. Паттон сорвал зло на двух тыловиках, подвернувшихся ему на улице, но все еще продолжал кипеть и готов был кому угодно наговорить сейчас грубостей. В кабинете командующего союзными войсками он застал генерала Бредли, который только что приехал из Штатов. Паттон был с ним мало знаком, хотя когда-то они вместе учились в Вест-Пойнте — в военном училище. Но и присутствие постороннего человека не остановило Паттона.

— Послушай, Айк, это же черт знает на что похоже! — выпалил он, шумно усаживаясь в кресло. — Я так не могу воевать. Опять эти молодцы разбомбили мои тылы…

— Подожди, подожди, Джордж… У тебя такое выражение лица, будто ты ведешь батальон в атаку… — В отличие от генерала Паттона, Эйзенхауэр был сдержан и вежлив. Он знал, по какому поводу явился к нему Паттон, но тем не менее, недоуменно подняв брови, спросил — Что же случилось?

Генерал Паттон примчался из корпуса жаловаться на летчиков «летающих крепостей», которые разбомбили городок Сук-эль-Арба, расположенный в тылу за сотню километров от фронта. Как выяснилось, летчиков послали бомбить район Кассеринского прохода в Тунисе, где войска Роммеля перешли в угрожающее наступление.

— Вы только посмотрите на карту! — продолжал бушевать Паттон, призывая в свидетели генерала Бредли. — Сукэль-Арба находится за много километров от Кассерина — один ближе к Испании, другой к Италии… Я остался без продовольствия и боеприпасов… Мы не успели перебазировать оттуда склады.

— Ну что мы теперь можем поделать, Джордж? — говорил Эйзенхауэр. — Я прикажу выделить тебе дополнительно все, что нужно, и выправим положение. Не так ли? К сожалению, это не единственная неприятность, которая нас постигла.

Эйзенхауэр сказал «нас», хотя неприятность, на которую он намекал, относилась непосредственно к корпусу Паттона. Контрнаступление Роммеля в Тунисе стоило американским войскам около двухсот убитых, но возникшая паника принесла более серьезные потери. За неделю корпус потерял две с половиной тысячи пленными.

— Я здесь ни при чем, — сердито отпарировал Паттон.

Он действительно не был в этом виноват, но упоминания Айка о потерях в корпусе подействовали на Паттона отрезвляюще — он продолжал разговор более сдержанно.

В разговор вмешался Омар Бредли, сидевший до сих пор молча.

— Скажи, Айк, надолго мы завязли в Тунисе? — спросил он. — Сколько времени мы будем там торчать?

— Столько, сколько потребуется, — ответил Эйзенхауэр. — Время и русские работают на нас. Гитлер не может присылать сюда пополнение — его резервы все без остатка съедает Россия. Ну, а мы получаем войска, предназначенные для второго фронта… Соотношение сил изо дня в день меняется в нашу пользу.

— Значит, русские помогают нам и в том и в другом случае, — усмехнулся Бредли.

Паттон не понял.

— Почему? — спросил он.

— Второй фронт в этом году мы должны были открыть по настоянию русских. Но он снова отложен, Да иначе и не могло быть — вместо миллиона двухсот тысяч солдат мы отправили в Англию всего одну треть — тысяч четыреста.

— Почему? — спросил Паттон. Неискушенный в тонкой политике, он не сразу понимал собеседника. — Ведь наш президент поддерживает русских.

Бредли снисходительно и загадочно улыбнулся, взглянув на Эйзенхауэра. Оба они были посвящены в некоторые стратегические тайны.

— Даже сам президент не может открыть второй фронт, если у него нет войска, — сказал Бредли. — Все-таки американской армией распоряжается Пентагон…

Омар Бредли после тридцати с лишним лет службы в армии впервые, как и Эйзенхауэр, отправился на войну. В первую мировую войну, только что закончив училище в Вест-Пойнте, оба они находились в Штатах. Тогда и зародилась их дружба.

В Северной Африке Эйзенхауэр вспомнил о своем друге. Надвигались события, в которых Бредли мог бы занять определенное место. На заседании объединенного комитета начальников штабов в Касабланке было решено начать вторжение в Сицилию.

Начинать операцию «Хаски» — вторжение в Сицилию — раньше того, как закончатся бои в Тунисе, нечего было и думать. Но военные действия в Северной Африке причиняли союзникам изрядные неприятности. К тому же американские войска оказались недостаточно обученными. Дело дошло до того, что генерал Александер, командующий объединенными сухопутными войсками в Африке, потребовал отвести американские части в тыл и основательно их подучить там. Взаимные укоры, обиды и распри между английскими и американскими генералами едва не приняли серьезный оборот. Только завершающая победа в Тунисе сгладила возникшие разногласия.

В середине мая сорок третьего года союзные войска успешно завершили борьбу в Тунисе. Старые неприятности были забыты. Немецкий генерал-полковник фон Арним, сменивший заболевшего Роммеля на посту командующего африканским корпусом, сдался на милость победителей. Дальнейшее сопротивление было бессмысленно — лишенный резервов, испытывая нужду в боеприпасах, которые шли на Восточный фронт, фон Арним предпочел сдаться в плен во главе своих войск. Его примеру последовал и итальянский командующий маршал Мессе, не так давно вернувшийся из России, где он возглавлял итальянскую армию.

В ночь капитуляции генерал Александер телеграфировал премьеру Черчиллю: «Сэр, считаю своим долгом сообщить вам, что тунисская кампания закончена. Сопротивление противника полностью прекращено. Мы являемся хозяевами берегов Северной Африки. Пусть звонят колокола!»

Победу в Тунисе Британия встретила колокольным звоном. Впервые с начала войны по всей Англии разнесся торжественный благовест. Он звучал радостно, словно в противовес недавнему заунывному траурному звону колоколов в Германии по случаю гибели армии Паулюса в снегах России. Газеты писали: в Тунисе взято двести пятьдесят тысяч пленных! Огромные трофеи!

Времена изменились — никто не вспоминал, что колокольный звон в Англии когда-то должен был звучать сигналом того, что началось вторжение немцев на остров…

Во время всеобщего ликования Черчилля не было в Англии. Он уплыл в Соединенные Штаты на очередную встречу с Рузвельтом. Премьер-министр плыл на океанском лайнере «Куин Мэри». В трюмы и на нижние палубы теплохода погрузили пять тысяч немецких военнопленных. Расчет был простой — германские подводные лодки не тронут лайнер с такими пассажирами… Черчилль нашел возможность распространить достоверные слухи о предстоящей отправке военнопленных в Америку. Через Канариса об этом стало известно в морском министерстве Деница.

С другой стороны, Черчилль не мог устоять против честолюбивого соблазна прибыть в Соединенные Штаты в сопровождении пяти тысяч пленных немцев и итальянцев. Так в древности за триумфальной коляской победителя шагали пленные воины…

Но внешняя парадность не рассеивала серьезных опасений за исход заморского путешествия. Черчилль знал, что под спудом лежат его разногласия с Рузвельтом. Спор, начатый в Касабланке о путях войны, остался неразрешенным. Британский премьер отстаивал старую точку зрения: вторжение на континент должно произойти через Балканы. Надо привлечь на свою сторону Турцию. Это также позволит стать ближе к русским границам. Споры возникли на первом же заседании. Рузвельт не возражал против того, чтобы перетянуть Турцию на свою сторону. Но по поводу Балкан он оставался при своем мнении. Зачем тратить силы ради британских интересов. Тем более, что пора серьезно подумать о втором фронте, иначе русские сами управятся с Гитлером. Так можно и опоздать с вторжением в Западную Европу. Черчилль возражал, он всю дорогу искал новые аргументы, доказывал — это не так, Америка тоже должна быть заинтересована в балканском варианте…

Оставались нерешенными и проблемы Дальнего Востока. Американцы упорно выжимали оттуда английского конкурента. Черчилль понимал это, видел, но сделать ничего не мог. Разногласия казались непреодолимыми. Спорили и о послевоенном разделе мира, кроили каждый по-своему карту Европы, но к соглашению не приходили. Порой казалось, что разрыв неизбежен, заседали по четыре раза в день, и без каких-либо видимых результатов. По все же благоразумие взяло верх — нерешенные проблемы отложили опять до следующей встречи. Условились встретиться в августе, а пока дали указание объединенному комитету начальников штабов готовиться к «Хаски». По обоюдному согласию решили в этом году второго фронта не открывать — его заменят активные действия на Средиземном море. Условились, что Сталину пока не надо сообщать об этом. Довод был старый: ничего не случится, если Сталин узнает об этом неделей или месяцем позже…

Британский премьер, упорный в достижении своих целей, обрел тайных единомышленников среди американских генералов в Пентагоне. Это они поставили дело так, что к сроку открытия второго фронта, обещанного Москве, в Англию было переброшено всего четыреста тысяч солдат вместо миллиона с лишним… Да и тунисскую операцию затянули. Это также стало мотивом, по которому откладывалось вторжение в Европу. Выигрывает не всегда тот, кто торопится…

Подготовка к операции «Хаски» вселяла уверенность в успехе и причиняла немалые огорчения — одновременно.

Прежде чем начать вторжение в Сицилию, следовало обеспечить морские коммуникации. Движению кораблей могли воспрепятствовать итальянские воздушные силы, расположенные на небольшом скалистом островке Пантеллерия, возвышающемся из поды как раз на половине пути между Сицилией и Тунисом. По разведывательным данным, итальянцы оборудовали на Пантеллерии подземные ангары на восемьдесят самолетов, а гарнизон острова составлял двенадцать тысяч человек.

После долгих раздумий Эйзенхауэр решил прежде всего захватить Пантеллерию. Бомбардировка острова началась сразу же после завершения боев в Тунисе. Почти целый месяц островок подвергался непрерывным ожесточенным бомбардировкам. В течение нескольких дней, предшествовавших высадке морского десанта, на Пантеллерию упало около пяти тысяч тяжелых бомб. Летчики, возвращаясь с задания, уверяли, что военным сооружениям наносится тяжелый урон.

И в самом деле, когда к острову подошли десантные корабли, гарнизон Пантеллерии поднял белый флаг. Итальянский комендант гарнизона заявил представителям союзного командования, что он вынужден капитулировать в результате тяжелых потерь от бомбардировок и нехватки пресной воды. Но оказалось, что это совсем не так. Из сорока пяти береговых батарей налетами авиации были выведены из строя всего две, а подземные цистерны оставались до краев заполненными пресной водой… Десантные войска без боя заняли остров, запирающий Сицилийский пролив.

На другой день, это было в середине июня, капитулировали еще два соседних островка — Лампедуза и Линос.

Гарнизон Лампедузы сдался британскому пилоту, который совершил вынужденную посадку на острове. Пилот сразу превратился в героя.

Как выяснилось, стойкость сопротивления итальянского противника была невелика, но и подготовка союзных войск тоже оставалась не на должном уровне. Это показали последние боевые учения, проведенные на побережье Северной Африки.

Дивизия Мидлтона прибыла из Штатов и должна была продемонстрировать свою подготовку. Корабли стояли на рейде, когда в район учений прибыл сонм генералов во главе с Паттоном, стаявшим теперь командующим седьмой армией. Ночью до слуха генералов доносился скрип шлюпбалок, рокот моторов: с кораблей спускали десантные баржи. Через некоторое время наступила тишина, которая так и не рассеялась с наступлением рассвета. Генералы тщетно ждали высадки американской дивизии. Она бесследно исчезла. Только значительно позже выяснилось, что полки высадились где-то в другом месте, в нескольких километрах от намеченных участков. Произошла досадная навигационная ошибка…

Но подобные «навигационные ошибки» происходили и с учебной высадкой других дивизий. Генерал Бредли ворчал и спрашивал своего начальника штаба:

— Что будет, если они повторят эту ошибку в Сицилии?

Начальник штаба только пожимал плечами — теперь уж переучиваться поздно.

Приближалось 10 июля — первый день операции «Хаски». Накануне армады англо-американских кораблей, двигавшихся с востока и запада, соединились в море и направились к острову. Только для высадки войск первого эшелона к Сицилии шло две тысячи вымпелов из трех тысяч двухсот кораблей, принимавших участие в операции. С воздуха войска вторжения поддерживали четыре тысячи истребителей и бомбардировщиков. Против Сицилии сосредоточили такие силы, что они должны были стереть, превратить в песок все стоящее на их пути. Ведь остров Сицилия не так уж велик.

Две армии — седьмая американская под командованием Паттона и восьмая английская под командованием Монтгомери — готовились высадиться в юго-восточной части острова между древними Сиракузами и Ликатой. В обеих армиях было четырнадцать дивизий — сто шестьдесят тысяч человек. И все же эти войска едва ли составляли десятую часть вооруженных сил, которыми располагали в то время западные союзники в Европе. Основные англо-американские войска все еще ждали своего часа в то время, когда на Восточном фронте русские армии, истекая кровью, сражались с фашистской Германией и ее пока еще не выбитыми из войны союзниками…

К вечеру море стало бурным, штормовой ветер срывал гребни с огромных волн. Транспортные корабли уже легли на курс и приближались к Сицилии, но разбушевавшаяся непогода грозила сорвать вторжение. Шторм усиливался. Аэростаты воздушного заграждения, прикрепленные на тросах к каждому кораблю, бешено метались над мачтами. Порой тросы рвались с треском и искрами. Один за другим аэростаты уносились вверх и исчезали из виду.

При таком шторме нечего было и думать выбрасывать воздушный десант — три тысячи американских и полторы тысячи английских авиадесантников должны были опуститься на сицилийский берег за три часа до вторжения. Только после полуночи ветер начал стихать, и все с облегчением вздохнули — воздушный десант состоится. Значит, легче пройдет вторжение.

В канун высадки Уинстон Черчилль проводил уикэнд в Чеккерсе, в своей загородной резиденции, и нетерпеливо ожидал вестей из Сицилии. Его комната походила на картографический кабинет военного министерства. Премьер приказал доставить сюда и повесить на стенах все карты средиземноморского театра военных действий. Он терял терпение, озирался на каждый телефонный звонок и, кажется, в сотый раз переходил от одной карты к другой. Черчилль измучил синоптиков, ежеминутно справляясь — не улучшается ли погода в районе высадки.

Первые донесения о «Хаски» были нерадостны. Премьеру сообщили — воздушный десант не удался.

— Что? — В эту минуту премьер был страшен. Лицо его, обычно бледное, побагровело. Он сам схватил телефонную трубку. — Встретили сопротивление?.. Мощный заградительный огонь?.. Тоже нет… Так что же тогда, черт возьми, помещало десанту?!

Из генерального штаба, который поддерживал с Александером постоянную радиосвязь, дежурный офицер доложил:

— Американские самолеты буксировали планеры первой авиадесантной английской бригады…

— Знаю, знаю, — перебил Черчилль штабного офицера, — Докладывайте, что случилось…

— Американские летчики отцепили планеры раньше времени, зенитные орудия открыли заградительный огонь.

— А планеры?

— Штаб Александера сообщает, что из ста тридцати трех планеров только двенадцать приземлились у намеченной цели. Большинство их упало в море и, вероятно, погибло…

Черчилль в ярости бросил трубку…

Но неудача постигла не только британскую авиадесантную группу. Своих парашютистов американские летчики рассеяли на протяжении ста километров вдоль сицилийского побережья, хотя приземлиться они должны были в одном районе — близ Джелы. Потом американские парашютисты в течение недели разыскивали свои войска…

Уинстон Черчилль провел бессонную ночь в ожидании новых вестей из Сицилии. Наутро сообщение Александера развеяло тревогу премьера — итальянцы почти не оказывают сопротивления. Бросив свои позиции, они бежали в глубь острова… У Черчилля отлегло на душе — слава богу, что солдаты Муссолини воюют так плохо…

На другую ночь повторилось почти то же самое, но на этот раз американские летчики совсем уже не были виноваты.

Район высадки англо-американских войск растянулся километров на двести. При всех оплошностях и неудачах, преследовавших десантные части, все же вторжение можно было считать успешным. Противник почти не оказал сопротивления, и войска начали продвигаться в глубину острова, исчезая за песчаными дюнами, поросшими невысокой травой. Только в районе Джелы подоспевшая германская танковая дивизия «Герман Геринг» едва не спутала все карты Паттона. Немецким танкам удалось прорваться к берегу, смять высадившиеся части первой американской дивизии. Часть солдат уже бросилась к шлюпкам, чтобы вернуться на корабли. Только артиллерийский огонь корабельных орудий, обрушившийся на немецкие танки, заставил немцев отойти на исходные позиции. Положение было восстановлено. Однако этот участок следовало подкрепить высадкой нового парашютного десанта.

Командующему воздушно-десантной дивизией генералу Риджуэю приказали сбросить еще две тысячи парашютистов в район боевых действии. Точно предчувствуя беду, Риджуэй запросил объединенный штаб — гарантируется ли безопасность десантных самолетов от зенитных орудий флота, сосредоточенного вдоль сицилийского побережья. Британский советник при штабе Эйзенхауэра ответил невразумительно — конечно, будут приняты меры, но кто может дать гарантии… Это обеспокоило Риджуэя. Он снова потребовал гарантий в том, что его парашютистов не обстреляют собственные корабли и артиллерийские части. В конце концов достигли соглашения: полтораста десантных самолетов пройдут на высоте двухсот метров над флотом в строго отведенной им полосе, в строго установленное время, а экипажам кораблей дадут строжайшие указания — не открывать огня.

Недавний шторм сменился штилем. Выдалась безоблачная, мягкая средиземноморская ночь. Светила луна, и море было залито голубым серебром. Стояла тишина, и только в отдалении, где-то на берегу, слышались редкие выстрелы.

В условленное время ночную тишину нарушил рокот приближающихся самолетов. Они шли низко, их хорошо было видно при лунном свете. Первые машины уже миновали береговую кромку, когда в ночи раздался резкий одиночный выстрел зенитки. И следом над кораблями небо заполыхало от разрывов снарядов. Зенитчики-артиллеристы били по своим самолетам. К ним присоединились и береговые зенитные батареи.

Строй транспортных самолетов мгновенно рассыпался. Пилоты старались спасти людей и машины, В затемненных машинах вспыхнул свет, включили бортовые огни, парашютисты стали выбрасываться из самолетов. Но их принимали за немецких десантников и расстреливали в воздухе. Огонь продолжался до тех пор, пока в небе не осталось ни одного самолета…

Наутро перед глазами моряков и солдат открылась печальная картина. Повсюду из воды торчали обломки разбитых самолетов. Они валялись и на берегу, сбитые огнем зениток. Сицилийский берег был усеян парашютами. Лежали десятки убитых десантников…

Из полутораста транспортных самолетов было сбито двадцать пять машин. Половина уцелевших машин получила тяжелые повреждения и едва дотянула до своих аэродромов в Тунисе. Всего погибло несколько сот парашютистов.

В эту ночь американская авиация понесла самые тяжелые потери за все время борьбы в Сицилии…

To, что назревало годами, десятилетиями, завершилось наконец дворцовым переворотом. Тяжелые неудачи, постигшие Италию за последнее время, отвратили от Муссолини даже наиболее верных, преданных, как ему казалось, людей. Против него выступил даже такой человек, как Гранди, его соратник со времен фашистского похода на Рим. Голосовал против него и Чиано, муж Эдды, которого он приютил в своем доме. Что же тогда говорить о Бадольо, семидесятилетием маршале, и таком же престарелом короле Викторе Эммануиле…

Муссолини усматривал во всем случившемся английские козни. Но кто подтвердит, что это именно так? Кто поверит в его интуицию?

То, что король настроен проанглийски, это ясно. Иначе и не может быть — все его сбережения хранятся в лондонских банках. Кто же враг своему богатству? Чернобородый Гранди тоже придерживается британской ориентации. Ничего нет удивительного, что англичане использовали их настроения. Пути Интеллидженс сервис, так же как и господни, неисповедимы…

Муссолини казалось, что все началось с прихода Гранди. Пришел он к нему в четверг перед вечером, предварительно позвонив по телефону. По мере того как он говорил — а беседа продолжалась часа полтора, — Муссолини постепенно мрачнел, раздражался все больше и под конец почувствовал резкие боли в желудке. Язва всегда давала себя чувствовать, когда дуче начинал волноваться.

Гранди был до странности прямолинеен, он начисто отбросил приобретенный с годами дипломатический тон. Он говорил о том, что итальянские войска лишь терпят поражения и несут потери. Война должна обогащать, а она обедняет нацию. За это время Италия сумела потерять все свои колонии, враг вторгся в Сицилию, и Гранди далеко не уверен, что все кончится только этим. Значительная часть итальянского флота лежит на морском дне, Россия поглотила целую армию в составе десяти полнокровных дивизий. Положение внутри страны тоже не лучше — голодные бунты, демонстрации, забастовки. Дуче знает, что кричали женщины во время бомбардировки Неаполя? «Мира, мы хотим мира!..» То же самое повторяется и в других городах. Милан разрушен. Вчера противник бомбил Вечный город. Надо принимать меры… Дальше так продолжаться не может.

Муссолини нечего было возразить. Он вчера сам видел сверху горящий Рим. Возвращался самолетом из Фельтре, где встречался с Гитлером. Тенистый парк, лабиринт комнат (вообще вилла походит на какой-то замысловатый кроссворд), бесконечные разглагольствования Гитлера — вот и все впечатления от поездки. Муссолини пытался прорваться сквозь многословие фюрера. Куда там! Муссолини для себя сделал вывод: очевидно, Россия не может быть уничтожена. Ее нельзя ни завоевать, ни удержать созданием непреодолимого Восточного вала.

Гитлер не стал слушать, перебил его в самом начале. Продолжал развивать прожекты по поводу нового наступления на Восточном фронте. Теперь возлагает надежды на какое-то мифическое тайное оружие. Действительно одержимый! Новая неудача под Курском на него ничуть не подействовала.

Но Муссолини все же рассчитывал извлечь кое-какую пользу из встречи в Фельтре. Может быть, Гитлер окажет некоторую помощь. После захвата противником Сицилии складывается угрожающее положение. В прямой помощи Гитлер отказал — все резервы брошены на то, чтобы заткнуть прорыв русских под Курском. А вообще — обещал подумать. Только с одним условием — оборона Италии и командование итальянской армией должны перейти в немецкие руки, в ведение германского генерального штаба.

«А как же я?» — едва не вырвалось у Муссолини.

Во время совещания вошел взволнованный адъютант Муссолини и доложил: Рим подвергся тяжелой бомбардировке. Дуче воспользовался случаем, прервал совещание и улетел. Все равно никакой пользы от пустых разговоров. В самолете корчился от боли — он опять ел всякую дрянь в присутствии Гитлера, изображал абсолютно здорового человека. А нужно бы сидеть на строгой диете… Боль отпустила перед самым Римом. Самолет вошел в тучу черного дыма, поднимавшегося от вокзала. Горели сотни вагонов… Да, он сам видел результаты первой бомбардировки Вечного города. Что может Муссолини возразить Гранди?

Но у Гранди есть предложение — Муссолини мрачно выслушал его. Гранди рекомендует ему отказаться от руководства страной… Хотя бы временно. Пусть король возглавит верховное командование. Следовало бы сформировать национальное правительство, все это разрядит обстановку, сплотит силы нации… Гранди говорил не совсем ясно — видно, у него не поворачивался язык произнести то, что он думает. Наконец выдавил — надо созвать большой фашистский совет. Муссолини ответил: «Посмотрим». Гранди настаивал — заседания ждут все члены совета. Ладно, если так, Муссолини согласен — соберутся в субботу в пять часов вечера. За два дня он успеет подготовиться…

Большой фашистский совет собрался 24 июня в Венецианском дворце в знакомой удлиненной комнате, выходящей окнами на площадь святого Марка. Отсюда с балкона дуче обычно выступал перед римлянами. Все те же ковры, картины Тициана и канделябры на стенах, тяжелые, будто литые, портьеры, громоздкая статуя дуче и рядом его троноподобное кресло. Напротив подковой расставлены стулья членов большого совета. Все знакомо, привычно, кроме атмосферы — напряженной, тяжелой, будто перед грозой.

Муссолини заставил подождать себя. Через окно он заглянул во внутренний двор. По каменным плитам расхаживали вооруженные карабинеры, мушкетеры из его личной охраны. Стояли пулеметы. Все это на всякий случай. Надо быть предусмотрительным!..

Зал заседаний большого фашистского совета служил как бы приемной дуче — его кабинет находился рядом. По этому поводу тайком острили — большой предбанник. Муссолини торжественно вошел в распахнувшиеся перед ним двери. Сел в кресло и открыл заседание. Он на две головы возвышался над остальными — он и его статуя…

Первым заговорил он сам. «Главное — не упускать инициативы», — думал он. К услугам мушкетеров надо прибегать в самом крайнем случае. Они дали клятву подчиняться одному дуче и никому больше…

Муссолини говорил о военном положении страны, напомнил о неудачах, резко обвиняя военных руководителей. Снова повторил фразу о глине и мраморе. С возражениями неожиданно выступил маршал де Боно. Дуче никак не ожидал выпада с его стороны. Откуда он взялся? Обычно молчал как рыба. Муссолини казалось, что он давно забыл о существовании де Боно. Маршала отстранили еще в абиссинскую кампанию. Сейчас он говорил, что нельзя без конца подрывать репутацию итальянского генералитета. Затем слово взял Гранди.

Дуче сидел бледный, нервно играя карандашом. Гранди доказывал, что в сложившейся ситуации власть надо передать королю. Говорил куда увереннее, нежели там, в кабинете, с глазу на глаз. Видимо, чувствует поддержку. Но самое главное в выступлении Гранди было другое — он произнес слово, которое хлестнуло Муссолини словно бичом. Гранди потребовал вотаре — голосовать.

Вотаре!.. Этого слова на заседании большого фашистского совета не произносили двадцать лет, с похода на Рим, с того момента, как Муссолини стал у кормила власти. Вотаре!.. Оно существовало как забытый символ.

Гранди сел и налил себе воды. Он волновался, но вид у него был упрямый и непреклонный. Потом выступил президент королевской академии Федерцони, министр юстиции де Марсико, затем… Галеаццо Чиано. Они будто все сговорились, повторяя одно и то же: «Вотаре».

Муссолини потерял самообладание — какая неблагодарность! Едва Чиано закончил речь, он бросил ему:

— В тот день, когда вы вошли в мой дом, в него вошла измена… Кто хочет еще говорить? — Муссолини обвел глазами присутствующих — все облачились в черную одежду, пришли как на похороны. Ни один не хочет смотреть в глаза — значит, нечиста совесть. Впрочем, не все — секретарь партии Скорца, министр Парески, Роберто Ференачи… Они на стороне дуче, но много ли их…

Прения продолжались до полуночи. Напряжение нарастало. Пора было действовать. Муссолини, подозвал к себе Скорца и шепнул что-то на ухо. Тот утвердительно кивнул головой и сел на место. Муссолини с невинным видом сказал:

— Мы заседаем без перерыва уже восемь часов. Все утомились. Не лучше ли нам прервать заседание до завтра?

Секретарь партии Скорца поддержал Муссолини — надо решать такие вопросы со свежей головой. Против решительно выступил Гранди:

— То, что мы начали, надо закончить немедля, сегодня же ночью. Я против перерыва. — Гранди говорил так, словно давал указания своим единомышленникам. Про себя он подумал: «Перерыв равнозначен провалу, через час все мы окажемся под арестом. Это в лучшем случае». Двор, набитый карабинерами, не ускользнул от внимания Гранди. Правда, начальник генштаба Амброзио тоже не сидит сложа руки…

Большинством голосов совет отказался от перерыва. Гранди снова потребовал голосования. Вотаре! Он предложил резолюцию — просить короля взять на себя всю полноту власти. Его поддержал Чиано. Атмосфера накалилась до предела. Министр Парески упал в обморок. Муссолини попытался спасти положение. Заговорил о последней встрече с Гитлером: фюрер верный союзник Италии, фюрер не допустит… Лучше бы он этого не говорил! Спросили о содержании переговоров. Муссолини отказался его разгласить. Что мог он сказать о беспредметной болтовне Гитлера? Сказал, что пока это тайна.

Шел третий час ночи. Гранди настаивал — вотаре! Муссолини устало махнул рукой. Лишь бы скорее кончилось заседание.

— Ва бене!.. — согласился он. — Хорошо.

За резолюцию Гранди проголосовало девятнадцать членов Большого фашистского совета, семь было против и два воздержались.

Муссолини встал.

— Вы вызвали кризис режима, — с угрозой в голосе произнес он. — Пеняйте на себя. Заседание закрыто.

Муссолини молча пошел к выходу. Скорца хотел отдать традиционный салют дуче. Муссолини отмахнулся, остановил его жестом.

Гранди попросил задержаться членов большого фашистского совета. Надо подписать резолюцию. Присутствовали все, кроме Муссолини и Роберто Ференачи. Сразу после голосования Ференачи незаметно бежал с заседания, отправился в германское посольство. На рассвете он улетел в Берлин.

Церемония подписания резолюции заняла немного времени. Но, когда расходились, было уже светло. В церквах звонили колокола, созывая католиков к святой заутрене. Никто из членов всесильного большого фашистского совета не ночевал дома — опасались ареста.

Бенито Муссолини решил немедленно действовать. Но было поздно. Пока шло заседание в Венецианском дворце, Амброзио, начальник штаба, уже принял меры. Войска бесшумно заняли телефонную станцию, штаб полиции, министерство внутренних дел. Отряды расположились близ королевской виллы. Поздно что-либо предпринимать! Муссолини когда-то скаламбурил по поводу Амброзио — это не пища для богов, не нектар и не амброзия… Зачем он отстранил старого начальника штаба Кавальеро — тот был человек недалекий, но преданный…

Утро Муссолини провел в своем кабинете, размышляя о случившемся. Хороший подарок к шестидесятилетию!.. Гитлер уже прислал ему подарок — сочинения Ницше. Двадцать четыре тома с закладками — там, где говорится о сверхчеловеке, стоящем по ту сторону добра и зла, о человечьем стаде, осужденном на вечное послушание воле господина. Гитлер написал ему на титульном листе первого тома: «Бенито Муссолини — единственному римлянину среди итальянцев»…

Геринг тоже передал подарок — бюст Фридриха Великого.

Подарок с символическим значением. Немцы признают величие дуче, не то что свои в Италии… Теперь вся надежда только на фюрера. Из головы не выходило вчерашнее заседание. Да, верна библейская мудрость — нет пророка в своем отечестве…

Днем Муссолини осматривал разрушения, причиненные Риму налетом англо-американской авиации, — последнее, что сделал он, пребывая у власти. К пяти часам был в королевском дворце. Король Виктор Эммануил пригласил его для аудиенции. Обычно король давал аудиенции по понедельникам и четвергам, но сегодня воскресный день. Значит, случилось нечто важное. Муссолини знал — что…

Король встретил его в маршальской форме. Дружески улыбаясь, он стоял у порога, раскинув для объятий руки. «Уже успел нарядиться», — Муссолини ревниво взглянул на военный наряд короля. Почтительно ответил на приветствие. Как трудно давалось это почтение!

Король торопился закончить разговор. Перед тем он только что совещался с Бадольо и своим бывшим советником Амброзио. Все решено. Король сказал:

— Мой дорогой дуче, не правда ли, как плохи наши дела! Да, да, очень плохи. В Италии все пошло прахом. Моральный дух армии так низок, солдаты не хотят воевать… Я понимаю, дуче, как тяжело вам сознавать, что вы стали самым ненавистным человеком в Италии… Не возражайте! Как ни горько, но это так. Единственный друг, который остался у вас, — это я. Я позабочусь о вашей личной безопасности. Рассчитывайте на меня… А наиболее подходящим человеком на ваше место считаю маршала Бадольо. Не правда ли?

Король не стал ждать ответа, сам кивнул головой, дав понять, что аудиенция закончена. Проводил Муссолини до двери.

Вот и все… Вот и кончилась власть…. Но испытания самолюбия еще не кончились.

Развенчанный диктатор вышел из королевского дворца. Его нагнал капитан карабинеров.

— Его величество поручил мне охрану вашей персоны.

Муссолини молча шел к своей машине. Что может он сказать капитану? Пусть охраняет… Капитан преградил ему дорогу:

— Пожалуйста, сюда. Мы должны поехать в другой машине, вот в этой, — капитан карабинеров указал на санитарную машину с непроницаемо матовыми стеклами.

В санитарку набилось полно людей — три карабинера во главе с лейтенантом, два полицейских агента в штатском и капитан, арестовавший дуче. Муссолини так и расценил всё — он арестован. Его отвезли в казармы Аллиеви. Вот цена королевской заботы о безопасности…

В тот же вечер маршал Бадольо сообщил по радио о том, что он сформировал новый кабинет. Бадольо, герой завоевания Эфиопии, получивший в честь этого события титул герцога Аддис-абебского, стал премьер-министром Италии. На старого маршала сразу свалился миллион забот, но первейшая из забот — сохранение порядка в стране. «Чернь» вконец распустилась. Поэтому едва ли не первый приказ маршала, опубликованный на другой день, звучал категорично и строго.

В нем было сказано;

«При создавшемся положении любое нарушение общественного порядка, как бы оно ни было незначительно и какой бы характер оно ни носило, представляет собой предательство и, в случае если оно не будет подавлено, может привести к самым тяжелым последствиям. Любые выступления должны быть подавлены беспощадно в самом зародыше. Необходимо решительно отказаться от допотопных методов изоляции, предупреждений, уговоров и убеждений. Войска должны выступать против нарушителей в полной боевой готовности и без всяких предупреждений открывать огонь на расстоянии, не останавливаясь перед применением минометов и артиллерии, совершенно так же, как если бы они сражались с неприятелем… В тех случаях, когда военнослужащие проявят малейшее намерение солидаризироваться с демонстрантами и не подчиниться приказу, они подлежат немедленному расстрелу».

Фактически это означало объявление осадного положения во всей Италии. Герцог Аддис-абебский, вице-король Эфиопии, почувствовал себя точно в покоренной колониальной стране…

Как вообще часто случается, разлад между двумя командующими союзными армиями — Паттоном и Монтгомери — начался с малого. Только позже он перерос во взаимную неприязнь.

Старинный сицилийский городок Энна находился в полосе наступления британской армии. Но канадская дивизия застряла где-то на южных подступах к городу, и американцы повели наступление с фланга. Через несколько часов старая крепость была в руках американцев. В штабе Паттона торжествовали: в древности сарацины осаждали Энну двадцать лет, теперь ее взяли за несколько часов… Но вечером ликование сменилось досадой и раздражением. Лондонское радио передало сообщение о том, что английские войска, осуществляя успешное наступление в центре Сицилии, с боями заняли Энну — горную крепость противника…

Вскоре восьмая армия Монтгомери, наступавшая вдоль восточного побережья острова, безнадежно застряла в знойных малярийных болотах между горами и морем. В штабе Паттона это вызвало злорадное торжество — англичане, как сарацины, будут теперь торчать на дальних подступах к Мессине и наслаждаться пейзажем дымящегося вулкана Этны.

Тем временем армия Паттона беспрепятственно продвигалась по дорогам Западной Сицилии, Она почти не встречала сопротивления. Итальянские солдаты, в значительной части жители острова, охотно сдавались в плен или дезертировали в свои деревни, Монтгомери с раздражением сообщил Черчиллю, что генерал Паттон разгуливает по острову, присваивает себе все лавры военных успехов и не желает наступать на Мессину. Британской армии приходится нести на себе всю тяжесть борьбы с немецкими войсками.

Премьер Уинстон Черчилль тоже негодовал. Решил поговорить об этом с Рузвельтом. Но встреча в Квебеке предстояла только в середине августа. Тем не менее он принял некоторые меры — нажаловался на Паттона.

Прошло по меньшей мере три недели, прежде чем американские войска предприняли наконец активные действия в восточном направлении. Только теперь им пришлось встретить сопротивление германских частей. До Мессины, к которой с двух сторон устремились обе союзные армии, оставалось всего шестьдесят пять километров, и Паттон с возрастающим нетерпением стремился ворваться в город, чтобы опередить англичан. Паттона бесило сопротивление немцев, но он ничего не мог сделать.

Именно в эти дни Джимми Пейдж, сотрудник интендантского управления армии Монтгомери, выехал в тридцатый корпус, чтобы согласовать какой-то вопрос о поставке продовольствия канадской дивизии. Это был его первый выезд на фронт за все время войны. С трепетом пробирался Джимми на попутной машине по узкой, извилистой и каменистой дороге на левый фланг армии. Он с юга обогнул дымящийся вулкан Этну. Бои шли в районе Тройны, которую никак не могли взять.

Тылы канадской дивизии стояли вдалеке от переднего края, но командир дивизии генерал Лис жил на командном пункте, и Джимми Пейдж должен был поехать туда, чтобы выслушать претензии генерала. С чувством человека, обреченного на смерть, лейтенант Пейдж пробирался пешком по горной тропинке к селению, скрытому в оливковых рощах. Можно было бы проехать туда проселочной дорогой, но это дальше, и главное, чего опасался Джимми, можно попасть на дороге под огонь вражеских самолетов.

Через час с четвертью Джимми и сопровождавший его канадский солдат подошли к селению, приютившемуся на склоне горы. Канадец, в коротких трусах цвета хаки, загорелый и худощавый, шел, казалось, не ощущая усталости, а Джимми Пейдж едва волочил ноги. Он с облегчением вздохнул, когда связной указал на крайний домик, сложенный из дикого камня, и сказал, что генерал Лис должен быть здесь.

— А где передний край? — спросил Пейдж.

— О, передний край дальше, — ответил канадец, — за теми дымами. Отсюда еще километров пять, если не больше…

Пейдж почувствовал себя в безопасности. Перешагнув через щель, вырытую во дворе, он вошел под низкий свод хинины. Генерал Лис был занят, и адъютант указал Пейджу на скамью у окна. Сам он расположился за кухонным столом, рядом с потухшим очагом, заваленным грудой окурков. Дверь в соседнюю комнату была открыта, оттуда доносились громкие, возбужденные голоса, и Джимми Пейдж оказался свидетелем любопытного разговора.

— Разве вы не видели горящих дымовых шашек? — сердито спрашивал генерал у стоявшего перед ним лейтенанта в американской авиационной форме. — Желтый дым — это сигнал для опознавания своих войск.

— Но они открыли огонь из всех зенитных орудий, — оправдывался летчик, — Мы думали, что это немцы…

— Неправда! — с негодованием воскликнул один из собеседников. — Мы открыли огонь после того, как самолеты пошли третьим заходом на нашу колонну. Я уверен, что этот болван видел желтый дым наших шашек. Поверьте, генерал, мы их жгли не жалея.

— Генерал, — снова заговорил летчик, — я едва спасся на парашюте… Прошу направить меня в американскую часть.

— Я так и сделаю, — сказал генерал Лис, — но отправлю вас с препроводительным письмом. Идите!..

Американский летчик и несколько канадцев вышли из комнаты. Пейдж вошел к генералу, но едва они начали разговор, как яростный рев моторов обрушился на крышу дома. Следом один за другим раздались близкие взрывы. Все бросились к выходу. Самолеты уже исчезли, по за садом медленно опускался столб пыли, поднятый взрывом. Пейдж едва успел нырнуть в щель. Над головой снова пронеслись пикирующие бомбардировщики, и снова с отвратительным свистом вниз полетели бомбы. На этот раз они упали гораздо дальше. Американский летчик сидел в щели рядом с Пейджем. Когда бомбардировщики скрылись, он сказал:

— Это ребята из нашей части… Сегодня мы должны были бомбить Тройну.

Генерал Лис выбрался из щели, отряхнул с себя пыль. Он был бледен и зол.

— Соедините меня с Паттоном, — приказал он связисту.

Солдат принялся вызывать штаб седьмой армии.

— Послушайте, — заговорил Лис, когда на проводе появился генерал Паттон, — в чем мы провинились, что ваши летчики непрестанно нас бомбят?

— Вы уверены, что вас бомбили американские летчики? — спросил Паттон.

— Настолько уверен, что в доказательство пришлю вам вашего пилота, которого сбили мои танкисты… Нельзя ли задержать авиацию до тех пор, пока мы возьмем Мессину?

Паттон положил трубку полевого телефона. Он в самом деле подумал — не задержать ли пока на аэродромах свою авиацию…

Английские и американские войска медленно продвигались вперед. 16 августа один американский полк высадился близ Фальконе в тылу у немцев, километрах в пятидесяти от Мессины. Но пока десантные корабли шли ночью к месту высадки, деревню Фальконе уже заняли американские передовые части. Немцев здесь не было. Патрули встретили десантников на берегу. Оказалось, что немцы уже покинули Мессину, эвакуировали через пролив войска и вооружение. Теперь следовало напрячь все силы, чтобы опередить англичан и вступить раньше их в покинутый немцами город. Продвижение задерживали только взорванные мосты и разрушенные дороги.

Вскоре после рассвета 17 августа передовые части третьей американской дивизии вступили на окраину Мессины. В половине девятого пехотинцы вышли на площадь у городской ратуши. Несколькими минутами позже на автомобиле по дороге из Катании примчался сюда же английский полковник.

Он бросил свои передовые части и один, без войск, ворвался в город, чтобы заявить о том, что именно англичане первыми захватили Мессину. На площади полковника встретил улыбающийся американский капитан…

Генерал Паттон торжествовал — бег с препятствиями выиграли его войска. А Монтгомери ощутил еще большую неприязнь к своему американскому коллеге.

Глава шестая

С Калиниченко Андрей встретился на вокзале в Ораниенбурге в начале лета. Познакомила их Галя Богданова, «докторша», как по-старому называла Груня свою подругу. В Ораниенбург Груня и Воронцов поехали навестить земляков. Так, во всяком случае, Андрей объяснил Мюллеру свою просьбу отлучиться из мастерской.

Галина встретила их на перроне, залитом солнцем. Она была в сереньком платьице, и Воронцов издали увидел ее, как только вышел из электрички. С перрона, влившись в поток пассажиров, прошли в зал ожидания. Здесь было прохладнее и после яркого света казалось сумрачно, почти темно. Когда глаза привыкли к полумраку, Андрей увидел человека, сидящего на скамье в дальнем углу. Коротко подстриженный, с крупными чертами лица. На вид ему можно было дать лет тридцать, может быть тридцать пять. В синем комбинезоне и темной рубашке неопределенного цвета, он походил на заводского рабочего.

— Вот это он, — сказала Галина. — Мы пойдем пока погуляем.

Девушки прошли дальше, а Андрей сел на скамью рядом с Калиниченко.

— Здравствуй, — негромко сказал он, не поворачивая головы, — я Воронцов.

— Знаю, Галина мне говорила… Проверять друг друга нам нечего. Обойдемся без отдела кадров. — У Калиниченко был глухой, точно простуженный голос. Он сразу приступил к делу.

В Ораниенбурге много лагерей иностранных рабочих. Почти при каждом большом предприятии. Настроения разные, но подпольная группа начинает расширять свое влияние. Приходится кустарничать. Листовки пишутся от руки. На прошлой неделе в деревообделочном цехе вспыхнул пожар. Виновных не нашли, но полиция насторожилась. Через Садкова удалось завязать связь с группой французов. Андрей уже слышал эту фамилию от Галины. Садков связан также с «Европеише унион» — с немецкой организацией. Возглавляет ее зубной врач. Калиниченко должен с ним встретиться в ближайшее время. Пока еще неясно, что из себя представляет организация. Есть основания предполагать, что в ней участвуют германские коммунисты.

Калиниченко спросил — чем может быть полезен Андрей? Нет ли у него на примете надежных людей, которых можно привлечь для работы, или вот если бы достать радио?..

Калиниченко сказал об этом как о чем-то совершенно несбыточном.

Нет, у Андрея никого нет, В пуговичной мастерской Воронцов — единственный русский. Впрочем, есть немец, солдат-отпускник; может, спросить у него, сказать, что самому охота послушать радио. Он дальний родственник хозяина мастерской. Кажется, стал дезертиром. Недавно даже ночевал тайком у Андрея в кладовке. Ведет очень странные разговоры…

Андрей рассказал о знакомстве с Францем Вилямцеком. Он после того раза встречался с ним еще дважды. Вилямцек ходит теперь в штатской одежде. Последний раз появился ночью, попросил разрешения переночевать. Тогда и сказал, что не вернется больше на фронт. Исчез рано утром, перед тем как рабочие пришли в мастерскую. Андрей начинает думать, что Вилямцек антифашист. Но кто его знает!..

— Так, может быть, его можно использовать? — спросил Калиниченко. — Эх, если бы удалось нам достать приемник!.. Вся работа стоит из-за этого. Мы могли бы наладить распространение сводок с фронта.

Зал опустел. Из предосторожности они решили выйти на улицу. При свете дня Андрей заметил болезненный румянец на щеках Калиниченко. Иногда он отрывисто кашлял, прикладывая платок ко рту. Пошли вдоль липовой аллеи. Деревья цвели, распространяя нежный аромат, заглушавший все другие запахи. Встретили Галину и Груню. С ними были еще две незнакомых Андрею девушки с забинтованными по локоть руками. Остановились, поздоровались, и девушки, немного приотстав, пошли сзади.

— Ты знаешь, почему у девчат забинтованы руки? Не хотят работать на немцев. — Калиниченко тяжело закашлялся. Так тяжело, что должен был остановиться. На платке появилось пятнышко крови.

— Ты нездоров? — спросил Андрей.

— Так, ерунда… Галина говорит, что-то с легкими. Пройдет… Так я говорю — знаешь, почему у них забинтованы руки? Обожгли кислотой. Пятнадцать девчат. Работают на химическом комбинате. Сделали вид, будто нечаянно. Представляешь себе, молодые девчонки, а какая сознательность. Галина расплакалась, когда рассказывала. Она сама же их и надоумила. Боль страшная, и шрамы останутся на всю жизнь… За это ордена надо давать, когда вернутся на родину… Конечно, есть и другие. Вроде вон той — Гараськи блудной, как ее называют. Работает переводчицей…

Калиниченко указал на разряженную, с навитыми кудряшками девчонку с остреньким личиком. Она шла под руку с германским солдатом.

— Да, кажется, я ее знаю, — сказал Андрей. — В одном эшелоне ехали. У нее еще подружка была, Оксанка. Из села они двое и уехали добровольно. Оксанка тоже здесь крутится. Путались с офицерами, теперь на понижение пошли — с солдатами. Такие… — Калиниченко зло выругался. — Однако давай-ка свернем в сторону, не надо, чтобы она нас видела вместе. От Гараськи всего можно ждать.

По свернуть уже было некуда. Гараська прошла мимо, демонстративно прижавшись к солдату, и окинула их пренебрежительным взглядом. Всем своим видом она словно хотела показать, что ей нет никакого дела до окружающих. Пусть думают что хотят…

— Здравствуйте! — вызывающе и снисходительно поздоровалась она с девушками, шедшими позади Андрея и Калиниченко.

Девушки не ответили, будто и не заметили Гараськи.

Тесной улочкой прошли на окраину города, присели на пригорке, нагретом солнцем. От железнодорожной насыпи их отделяла выемка, заросшая травой и кустарником. За насыпью снова тянулись заводские корпуса, трубы, заборы, какие-то мачты.

Девушки выбрали себе место неподалеку, сели в кружок и заговорили о чем-то своем. Но Андрей видел, как Галина, увлеченная будто бы разговором, то и дело поглядывала по сторонам — следила, не появится ли кто посторонний. Калиниченко продолжал рассказывать. Ни время, ни болезнь не ждали. Калиниченко совсем не был уверен, что кашель, о котором он так небрежно говорил, не свалит его с ног не сегодня-завтра. Ему нужен надежный помощник, а Андрей, судя по всему, мог бы им стать.

В Ораниенбурге есть концлагерь — Заксенхаузен. Его и отсюда видно — вон там, чуть правее завода. Калиниченко указал рукой, но Андрей ничего не увидел в отдаленном нагромождении строений. Лагерь, считай, в самом Берлине. С заключенными удалось наладить кое-какую связь. Вот уж страшнее страшного, что там происходит. Двум заключенным помогли бежать из этого ада. Несколько дней они жили под нарами в рабочем лагере. Потом через Садкова их переправили куда-то в деревню.

— Ты представляешь себе, — волнуясь и вновь переживая рассказы узников, говорил Калиниченко, — один был санитаром, другой из штрафной роты. Это в концлагере есть штрафная рота! На штрафниках проверяют прочность армейской обуви. Там за забором есть семисотметровая дорога в форме восьмерки. Идет она по искусственно пересеченной местности — по песку, через заболоченный участок, потом какой-то овраг, дальше — скалистый грунт, щебень, проселок. Одним словом, то, что бывает в натуре… Штрафникам дают обувь и заставляют их ходить строевым шагом с утра и до ночи. Так каждый день, а сзади собаки. Как кто отстанет, рвут на части. В общем, работают на износ, конечно не обуви, а людей… Штрафник, которого удалось спасти, почти два месяца петлял по этой восьмерке. Выжил каким-то чудом. Иные не выдерживают и недели. А обувь передают другим, и так, пока не стопчут… Это германское интендантство заключило договор с лагерем на испытание солдатской обуви. Вообще, лагерь слывет экспериментальным. Там испытывают все — от обуви до каких-то таинственных ампул с ядом. Недавно в лагере произошло чрезвычайное происшествие. Это рассказывал бежавший санитар. На русском пленном испытывали действие ампулы, заставили раскусить ее. Убеждали, что это лекарство. Наблюдала целая комиссия. А он раскусил и в них плюнул — успел-таки! Кремень-человек! Германского чина, на которого попал плевок, не удалось спасти. Человек погибает от одного прикосновения яда к слизистой оболочке. И суматоха же поднялась в лагере после этого!

Андрей уже заметил, с какой восторженной гордостью говорил Калиниченко о людях, самоотверженно борющихся в фашистском плену, — о девушках, кислотой сжегших себе руки, чтобы не работать на немцев, о «кремне-человеке», который плюнул ядом в лицо фашисту. И Андрея заставил он рассказать, как бежали они из-под расстрела, как безоружные, даже безрукие, дрались с конвоирами.

— Вот так и надо! Правильно! Ты только послушай, Андрей, послушай только, что это значит — русские люди! — Калиниченко сжал кулак и разглядывал его, будто удивляясь: силища! Перевел глаза на девчат. — А Галина Даниловна, думаешь, не такая? Ты, может быть, знаешь ее больше меня, а я сразу увидел — гордая и сильная. Беречь ее надо. — Калиниченко снова закашлялся, — Слабею я, Воронцов, вот что горько. Иной раз утром такая слабость возьмет — думаешь, и не встанешь. Так я что делаю: корить себя начинаю — а еще большевик! Мямля ты, а не большевик, Калиниченко, — распустил нюни!.. Глядишь, и встанешь, расходишься, и ничего… А если бы силы, так я бы так развернулся… Приемник нам где-нибудь раздобыть. Вот что надо…

Они говорили, то отвлекаясь, то возвращаясь к теме, ради которой приехал Андрей в Ораниёнбург. Условились, что связь будут поддерживать через Груню либо через Галину Даниловну. А насчет приемника Андрей подумает. Кто знает, может удастся…

По поводу иностранных рабочих немного поспорили. Андрей не против того, чтобы привлекать их к работе, — конечно нет, но действовать надо осторожно. Калиниченко вспылил:

— Так что же, лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» теперь отменяется? С каких это пор, позвольте узнать?!

— Нет, наоборот, против фашизма должны объединиться все силы. Я говорю только, что надо привлекать осторожней. Один неверный шаг может все погубить.

— За свою жизнь боишься?

Андрей потемнел:

— Ну, знаешь, Калиниченко… Мы с тобой поругаемся.

— Да нет, что ты… Не сердись на меня, Воронцов. — лицо у Калиниченко стало вдруг добрым и озорным одновременно. — Он улыбнулся. — Ты меня извини… Взбрело вот и голову подразнить. Я же сам знаю, что мы с тобой одной породы… Для меня жизнь нужна там, дома, чтобы жить. А здесь — чтобы бороться. Чем ни чем, а бороться… Ох, и лют же я, Воронцов, лют!.. А иностранцев на себя возьму. Им же тоже помогать надо. Гляжу иной раз, ну как малые дети — хотят и не могут… Есть у меня мыслишка по поводу лагеря. В нем как-никак люди со всей Европы собраны. Наших, конечно, больше всего. Вот бы восстание устроить. Оружие у охраны отнять. Ты представляешь, что бы тогда было! Восстание почти в самом Берлине, почти в самой берлоге зверя… Даже дух захватывает!.. Ну ладно, тебе не пора ехать? Мечты всё, мечты…

На вокзал пошли провожать все вместе. Вскоре подошла электричка. Груня осталась очень довольна знакомством с девчатами. Всласть хоть наговорилась, хоть услышала украинскую мову… Андрей тоже остался доволен. Доволен встречей и разговором с Калиниченко. Вот кого не согнешь… Несокрушимый… Этот не станет тлеть.

После «отпуска» Франц перешел на нелегальное положение, точнее — стал жить под другой фамилией. С «Вилямцеком» он закончил дела чин по чину, даже заехал в комендатуру и открепился. Это чтобы не цеплялись потом и не вздумали бы искать рядового Вилямцека Франца, прибывшего в Берлин в бомбенурляуб. Франц своими глазами видел, как писарь перед его фамилией записал в регистрационной книге: «Убыл к месту службы». Теперь все в порядке.

В канун своего мнимого отъезда на фронт Франц лежал рядом с Эрной. Она положила голову ему на плечо и вздохнула:

— Опять ты, Франц, уезжаешь… Когда это кончится? Я так устала…

Франц высвободил руку, приподнялся на локте, пытаясь в темноте разглядеть лицо Эрны.

— Послушай, Эрна, что хочу я тебе сказать… Я больше не поеду на фронт. Останусь в Германии. Мы будем встречаться с тобой…

— Не надо, Франц. Ведь это несбыточно… Ты сам хорошо знаешь. Вот ты уедешь, — Эрна всхлипнула, — уедешь на фронт, и, может быть, мы никогда не увидимся… Ах, если бы действительно было так, как ты говоришь!

— Так это и будет, Эрна. Выслушай меня до конца… Ну будь умницей, не надо плакать. — Франц щекой вытер слезы на лице Эрны. — Я не хочу больше воевать. Слышишь? За что должны умирать люди на фронте? Думала ты об этом? Чтобы потом меня, как Кюблера, снова бросили в концлагерь? Чтобы надо мной издевались гестаповцы, или чтобы я, как нищий, ходил и выпрашивал работу… Нет, нет, я не хочу, Я никуда не поеду. Лучше останусь в тылу дезертиром.

Большего Франц не мог сказать Эрне. Вопреки ожиданиям, она очень спокойно отнеслась к его словам. Признаться, Эрна и сама об этом подумывала, только не решалась сказать. Она сразу поставила дело на практическую ногу. Прежде всего, где будет жить Франц? Может быть, у ее стариков. Ведь это тоже опасно — быть дезертиром. И все же, конечно, лучше, чем ехать на фронт. Она согласна с Францем. В наше время, если о себе не подумать, то кто о тебе подумает?..

За три недели, которые Франц провел в семье, он кое-что все-таки сделал. Как Эрна на него ни ворчала, Франц несколько раз отлучался из дому. Кое с кем удалось встретиться. На первое время жилье обеспечено; возможно, удастся получить и работу, даже с броней, чтобы легализоваться. Встретили его настороженно, но обещали помочь.

Побывал Франц и в Кепенике у жены Кюблера. Она ничего не знает о муже. Ей сообщили только, что он в Бухенвальде. Франц рассказал, как арестовали Рудольфа. В тот вечер они условились встретиться с ним «у грубого Готлиба».

— Так, значит, вы… — фрау Кюблер не договорила. Значит, Франц тоже подпольщик. Она иначе стала к нему относиться, — Если что нужно, я охотно помогу вам, — сказала она. — Но имейте в виду, за мной, возможно, еще продолжают следить. Будьте осторожны.

Легко сказать — быть осторожным. Францу казалось, что он действует, как опытный подпольщик, но только случайности, вероятно, избавляли его от беды. Без раздумья Франц согласился добыть Андрею радиоприемник. У него такой есть. Он его привезет. Надо лишь кое-что переконструировать.

Андрею стало не по себе, когда во двор мастерской въехала подвода с искусственным льдом и человек в надвинутой на самые глаза кепке, сидевший на козлах, подмигнул:

— Куда сваливать лед, любезный?

Андрей не ответил.

Потом Франц шепнул:

— Снеси пару брусков на кухню. Коробку возьмешь здесь, — он указал на груду жестяных обрезков, оставшихся после штамповки пуговиц. — Я сегодня зайду.

Он пришел вечером, все разобрал, что-то выбросил, что-то оставил. Для следующего раза просил Андрея приготовить паяльник, а лишние детали захватил с собой — где-нибудь выбросит. Иной раз Андрею казалось, что перед ним провокатор — слишком уж до легкомыслия смело ведет себя Франц.

В мастерской он появлялся самое большее через час после того, как уходили рабочие. Андрей еще занимался уборкой, а Франц уже присаживался к столу в каморке и начинал колдовать над аппаратом. Что-то паял, перематывал, вычерчивал какие-то схемы. Он обещал — приемник будет что надо. Главное, маленький. Пусть Андрей подождет немного. Еще несколько дней.

Уходил Франц не поздно, чтобы не появляться ночью на улице. Но где он жил, что делал этот немецкий солдат-дезертир, Андрей не имел никакого понятия. У Андрея появлялось иной раз намерение отказаться от услуг Франца, но слишком уж был велик соблазн получить радиоприемник. Однажды он спросил Франца:

— Зачем вы подвергаете себя такому риску?

— Вы по поводу этой мышеловки? — Франц кивнул на кладовку. — Действительно мышеловка — выйти из нее можно только через мастерскую. Для конспиративной работы совсем не подходит.

— Но Андрей говорил о другом.

Нет, вообще. Какой вам смысл? Ну, решили не возвращаться на фронт, хорошо. Сидели бы где-нибудь и ждали, когда кончится война. К чему подвергать себя такой опасности.

Франц усмехнулся — русский все еще не верит ему. Проверяет настроения.

— А почему бы вам самому не сделать этого? Разве приемник нужен вам одному? — Он откровенно намекнул, что знает о существовании какой-то организации русских.

— Ну, я другое дело… — Андрей снова насторожился.

— Так вот что я вам скажу, товарищ Андрей, — Франц отодвинул паяльник и встал. — В том-то и была наша трагедия, что мы слишком долго сидели и ждали. В том числе и я сам. Я говорю о рабочих Германии. Иные так и не избавились от этого состояния, какой-то спячки, вызванной террором и робостью. Другим удалось очнуться, в том числе мне. Так неужели же вы серьезно хотите, чтоб я снова впал в состояние, которое по-по-ученомуназывается анабиозом? Не верю, что вы можете так думать. Вы просто меня проверяете, Андрей. Впрочем, это так и должно быть. В ваших глазах я только немец — значит, враг. В лучшем случае — шкурник, желающий спасти себя от фронта. Так ведь?

— Нет, зачем же… — уклончиво ответил Андрей. Он не хотел ни возражать, ни соглашаться. Попробовал лишь объяснить. — Мы всегда верили в сознательность германского рабочего класса. И, прямо говоря, во многом ошиблись. Очевидно, недооценили некоторых психологических особенностей… Я скажу вам о своих настроениях — в двадцать третьем году мы, мальчишки, мечтали бежать в Берлин помогать вам делать революцию. А в газетах обращались к полякам: «Польша, стань мостом, но не барьером!» Все это я хорошо помню… А через двадцать лет меня пригнали в тот же Берлин как невольника-пленного. Может у меня после этого закрасться сомнение?

— Вы правы, Андрей, но…

— Подождите, дайте закончить, — Андрей остановил Франца движением руки. Он разгорячился, жаль, что он плохо говорит по-немецки, его охватил пыл спора, горечь старых разочарований. — Когда-то мы посмеивались, считали анекдотом, что в Берлине революционеры во время восстания боялись помять газоны и клумбы. Но дело здесь глубже — не хотели нарушать привычный орднунг — порядок. Разве не так? Это продолжается до сих пор.

— Нет, не верно! — В этом Франц уж никак не мог согласиться с русским. — Причина не в этом. У нас ведь не было партии с таким большим опытом, как у вас. Я говорю в том смысле, что мы не были так связаны с массами. Мы во многом оставались сектантами. Это наше несчастье, но разве можно считать, что германский народ виноват во всем, что сейчас происходит?

— Да, — Андрей ответил жестко, словно отрубил. — Да, можно. Иначе я должен буду считать виновным себя, что не бежал мальчишкой в Берлин. Винить свой советский народ, который не сделал вам тогда революцию. А революции делают сами, без чужого вмешательства. Вы говорите, что были комсомольцем, и все же вы пошли против Советского государства. Не правильнее ли было немного раньше и более активно идти против Гитлера?.. В том-то и беда, что в психику немецкого рабочего, крестьянина, интеллигента проник дух подчиненности. Каждый кому-то должен подчиняться — ефрейтору или мастеру, инструкции или приказу. Подчиняться бездумно, безоговорочно…

Франц уже не рад был, что завел разговор. Как разгорячился Андрей! В чем-то он прав, но не во всем.

— Я не во всем с вами согласен, — сказал Франц. — Я докажу вам это на деле…

Работа подвигалась медленно, но вскоре приемник все же был сделан. Франц что-то подкручивал, налаживал, и вдруг в матово-черной трубке послышался рокот, сквозь который доносились отдельные слова. Франц торжествующе поднял голову, снял наушники. Шепотом, таким же тихим, как звуки, доносившиеся из трубки, сказал:

— Слушай… Москва! — он настороженно поднял указательный палец.

Андрей прильнул ухом к черному пластмассовому кружку. Москва!.. Для него вокруг ничего больше не существовало. Говорит Москва!.. Ему показалось, что он узнает голос диктора, Левитан… Конечно, это Левитан. Сначала Андрей не мог вникнуть в содержание его слов. Что он читает? Не все ли равно… Главное — говорит Москва! Вдруг он затаил дыхание. Левитан читал: «Таким образом, немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся. Опыт боев на Орловско-Курском направлении…» В приемнике что-то хрустнуло и замерло. Андрей нетерпеливо повернул голову к Францу, но тот уже сам принялся исправлять повреждение. На это понадобилось две-три минуты. Когда включили, Левитан повторял приказ Сталина… Трубка умолкла, а Воронцов все держал ее в руке — кончиками всех пальцев. Франц спросил:

— Что передавали?

— Наши войска отбили наступление… Под Курском. Большие трофеи. Ты понимаешь, как это здорово! — Андрей перешел на «ты». Он ликовал. — План гитлеровского наступления сорван. Третий раз сорван — под Москвой, под Сталинградом, теперь под Курском… Семьдесят тысяч убитых, подбито три тысячи танков…

— Ты говоришь о немецких потерях? — спросил Франц.

— Ну да, о чьих же! — Он посмотрел на Франца и осекся. На лице Франца отразилось страдание.

— Да… Я не могу, Андрей, разделить вашей радости… У меня это вызывает другие чувства. Прежде всего злость к тем, кто виноват в их гибели. Не к русским, нет… Там ведь погибли мои товарищи. Я немец, Андрей, и в этом сейчас наше различие. В отношении к тому, что мы услышали.

Воронцов понял. Как ярко предстал перед ним этот человек, в котором он еще до сих пор сомневался. Он схватил его руку и стиснул:

— Ты прав, Франц!.. Если бы ты сказал иначе, я бы усомнился в твоей честности… Только так и должен был ты говорить! Только так! — Андрей еще раз крепко сжал руку Франца.

Франц несколько растерялся от этого бурного излияния.

— Очень хорошо, что ты понял меня, Андрей… Приемник готов, но его лучше переносить по частям. В следующий раз я его разберу.

Они спрятали аппарат под полом, сверху завалили старыми штампами, железной рухлядью, и Франц Вилямцек ушел из мастерской. Во дворе он заранее выломал в заборе доску и мог через этот лаз проникать в переулок.

Два дня спустя Франц пришел опять, разобрал приемник, оставил схему, как его собрать. В следующее воскресенье аппарат переправили к Калиниченко. Везли его Груня, Андрей и Галина Даниловна, приехавшая специально в Берлин, Ехали в разных вагонах.

И все же они встретились — Регина с Янеком Касцевичем, носившим в Испании имя капитана Фернандо, встретились при невероятном стечении обстоятельств — через четыре года после того, как их пути разошлись, где-то там под Сантандером, на побережье Бискайи…

Восстание в варшавском гетто близилось к трагическому завершению. Это всем было ясно: и защитникам и генералу полиции Штруппу, который возглавил карательную экспедицию. Три недели отчаянного сопротивления неопытных и безоружных людей не принесли успеха повстанцам. День за днем эсэсовцы все теснее сжимали кольцо и с невероятной жестокостью истребляли евреев. Повстанцы еще держались в районе Мирановской площади и в прилегающих к ней кварталах, но конец был близок. Остальная часть гетто превратилась в руины. Эсэсовцы методически жгли дом за домом, взрывали здания, замуровывали подвалы, заливали водой колодцы, выкуривали газом повстанцев из канализационных труб и туннелей.

Генерал-майор Штрупп сообщил в одном из своих донесений в Берлин на Принц-Альбрехтштрассе:

«Сопротивление, которое оказывали евреи и бандиты, могло быть сломлено только при безжалостном использовании всей нашей силы и энергии как днем, так и ночью.

Чем дольше длилось сопротивление, тем более жестокими становились солдаты войск СС, полиция, солдаты и офицеры германской армии. Они выполняли свой долг неуклонно, в духе тесного товарищества и являли собой образцы солдат. Они работали с раннего утра и до поздней ночи.

Только лишь путем непрерывной и неустанной работы всех вышеуказанных лиц мы смогли захватить 56 055 евреев, истребление которых учтено нами. К этому надо добавить евреев, убитых во время взрывов или пожаров. Их число не поддается учету. Но некоторые данные указывают, что от 3 до 4 тысяч евреев еще находятся в подземных пещерах, убежищах и канализационных трубах. Поэтому решено не прекращать операций широких масштабов до тех пор, пока не будет убит последний еврей».

Генерал полиции Штрупп посылал из Варшавы, как с фронта, ежедневные донесения Гиммлеру. Одного он не мог понять, откуда просачивается помощь блокированным в гетто евреям, как проникают туда поляки. Но это факт — поляки сражаются рядом с евреями. Над последним пристанищем повстанцев, над Мирановской площадью, развевается не только еврейский, но и польский флаг…

В этот майский весенний день, когда солнце так мягко заливало землю теплом и светом, Янек Касцевич спустился в сырые, холодные варшавские катакомбы. Лабиринт подземных туннелей, переходов, сооруженный много десятилетий тому назад для стока канализационных вод, тянулся под городом на многие километры. Теперь подземный лабиринт пригодился, варшавские катакомбы стали единственным путем, которым можно было проникнуть в гетто.

Янека предупреждали — в гетто все кончено, оружие больше никому не нужно, там некому драться. И все же Янек пошел вместе со Стасем — они же обещали привезти оружие, продукты, а главное — патроны. Не может быть, чтобы все было кончено!..

Согнувшись, иногда на коленях или даже ползком пробирались они по заброшенным канализационным трубам, толкая впереди себя узкие тачки на резиновом ходу. Их сделали специально, узкие и бесшумные, для катакомб. Такую тачку можно провезти под самым носом у немцев, и они не услышат.

Янек и Стась благополучно добрались до условленного места. Здесь колодец, прикрытый люком, выходил на поверхность. Но в колодце никто их не встретил. Может быть, и в самом деле все кончилось. Посовещавшись, решили, что Янек выберется наверх. Надо же предупредить повстанцев, что груз доставлен, как обещали.

Янек осторожно приподнял чугунную плиту и зажмурился от яркого света. Тесная улочка, заваленная грудами обломков, была тиха и пустынна. Только в отдалении раздавались редкие выстрелы. Он перебежал на другую сторону, дошел до угла, и в этот момент воздух потряс грохот тяжелого взрыва. Здание, возле которого Янек только что вылез из колодца, дрогнуло, стена медленно пошатнулась и рухнула, завалив и улицу, и колодец. Янек почувствовал резкую боль в плече. Вскочив на ноги, оглушенный взрывом, он бросился в ближайший подъезд сгоревшего дома. Крыши здесь но было, только стены. Солнечные лучи падали на почерневшие кирпичи, на балки, на разбитую лестницу, уходившую кверху. Прислонившись к перилам, Янек медленно приходил в себя. Он начинал сознавать, что попал в нелепую западню. Обратный путь отрезан. Что теперь делать? Что угодно, только не оставаться одному. Если стреляют, значит… Янек решил — он присоединится к восставшим, может быть к последним. А что иначе?

Спотыкаясь о камни, он пошел к выходу. Осторожный шорох и следом шум упавшего кирпича заставили его вздрогнуть и оглянуться. На площадке мелькнула чья-то фигура. Янек успел заметить только плечо и руку с самодельной гранатой. Инстинктивно выхватил из-за пояса пистолет, прижался к стене. Человек, притаившись, тоже стоял и ждал наверху. Это была женщина — она что-то спросила по-еврейски. Янек не понял. Снова тишина. Потом по-польски:

— Кто вы? Что вы здесь делаете? — Голос настороженный, тихий.

— Поляк, ищу, как выбраться из этой мышеловки… — Янек заткнул пистолет за пояс.

— Но как вы сюда попали? — женщина еще не покидала своего укрытия.

— Меня больше интересует, как отсюда выбраться. Я приносил оружие, но, кажется, уже поздно.

— Оружие? Где оно?!

Молодая женщина появилась на лестничной площадке. На ней был комбинезон, на голове косынка, из-под которой выбивались каштаново-медные волосы.

— Регина! — вырвалось у Янека.

— Фернандо!.. Это вы, Янек?.. Помогите мне спуститься.

Она сделала несколько шагов, дальше ступеней не было.

Янек протянул руку и застонал от боли.

— Что с вами?

— Не знаю. Верно, зацепило при взрыве.

— Да вы ранены! Смотрите, на плече кровь… Но подождите, неужели это вы, капитан Фернандо. Вы живы…

Регина спрыгнула вниз. Она еще держала гранату, такую громоздкую и неуклюжую в ее маленькой руке. Янек предупредил:

— Осторожней с этой консервной банкой. Кажется, вы не научились с ней обращаться… — Он взял у нее гранату и поставил на предохранитель. — Но как вы очутились здесь?

— После, после… Дайте я посмотрю, что с вами. — Она помогла Янеку снять куртку. Янек снова поморщился от боли. — Потерпите немного… Вот и всё!.. Чем бы только перевязать и продезинфицировать.

— Мы привезли немного бинтов и, кажется, йод.

— Где?

— Вон там. — Янек указал на развалины, засыпавшие выход из канализационного колодца. Регина не поняла, он пояснил: — Я, как сурок, вылез посмотреть, что происходит, и мою нору завалило взрывом. Попал в западню.

— Здесь есть другой вход в катакомбы. Пока надо хоть как-нибудь перевязать рану.

Регина попыталась разорвать сорочку на Янеке, но ткань не поддавалась, мешал шов на воротнике. Попробовала надорвать зубами. Прядь волос коснулась лица Янека, и на груди он почувствовал прикосновение губ и подбородка. Это длилось мгновение… Здоровую руку Янек положил на ее плечо.

— Как давно мы не виделись, Регина!..

Она подняла на него глаза, зеленые, цвета морской травы. Глянула и нахмурилась, отстранила руку.

— Ну вот и всё. — Затрещала разрываемая ткань, Регина наскоро перевязала рану. — Теперь идемте!

Янек отметил — Регина подчеркнуто называет его на «вы»…

Они поднялись по лестнице на площадку, где стояла Регина, через пролом, сделанный в стене, пролезли в соседний дом и снова поднялись — на верхний этаж. В разгромленной квартире они нашли пятерых мужчин. Весть, принесенная Региной, вызвала у них бурный восторг. Еще бы: на пятерых у них был один лишь пистолет и автомат с четырьмя патронами. Была граната, но Регина ее взяла с собой. Мужчины готовились к бою, немцы могли появиться в любую минуту! Если есть оружие, надо его быстрей перенести сюда.

В сопровождении двух парней, забинтованных, оборванных, грязных, пошли вниз за припасами. Спустились в подвал и отсюда проникли в катакомбы. Спутники Янека прекрасно ориентировались в темном, запутанном лабиринте. Скоро они добрались до того места, где Янек оставил тележки. Стася на месте не было. Ждать и искать не стали. Оружия оказалось не так уж много: два автомата, несколько дисков и десятка два гранат, настоящих, не самодельных! Был здесь пакет с медикаментами, консервы, сухари — все, чего давно уже не видели жители и защитники гетто.

Медикаменты и продовольствие дали нести Регине, а мужчины забрали оружие. Через полчаса группа вернулась обратно. Наверху их поразила царящая тишина. В комнате, где оставались трое, не было никого. Янек выглянул в окно и тотчас же отпрянул назад. Человек тридцать карателей толпились посреди улицы. Несколько человек фотографировались возле трупа старика, которого Янек перед уходом видел здесь, в комнате. Он так благодарно жал ему руку… Теперь старик лежал навзничь на груде щебня, и серая овчарка, спущенная с поводка, обнюхивала его лицо.

Янек знаком подозвал остальных. Один из парней сказал:

— Мы опоздали. Я знаю, отец выбросился сам. Я сделаю то же. Это конец всему…

Регина стояла у окна, стиснув зубы, бледная, ошеломленная, Заглянула в соседнюю комнату, там в крови на полу лежали двое убитых. Сказала, едва выдавливая слова:

— Сначала надо драться, а уж потом… — Повернулась к Янеку: — Вы спускайтесь вниз, Янек, дорогу теперь знаете. Спасибо вам…

Янек посмотрел на нее укоризненно:

— Я тоже останусь.

— Но мы решили погибнуть здесь, в гетто. — Это сказал сын старика. — Мы будем сражаться, а потом бросимся вниз… Вы уходите…

— Зачем прыгать, если есть лестница, — Янека разозлило настроение обреченности парня с забинтованной головой. — С немцами можно драться не только в гетто.

— Не спорьте, — сказала Регина, — оставайтесь, Янек, если хотите. Смотрите, немцы уходят!..

Эсэсовцы, как псари, сзывали собак, брали их за поводки. Несколько человек с ручным пулеметом уже направились в сторону площади. Янек сорвал с гранаты предохранитель и метнул ее вниз. Потом еще и ещё. Его двое спутников тоже стали метать гранаты, потом взялись за автоматы. Там, на улице, осталась на месте по меньшей мере половина фотографировавшихся немцев. Кара настигла их при завершении битвы за гетто. Но остальные, укрывшись за остатками стен, начали беспорядочно обстреливать дом, в котором, казалось, сопротивление было подавлено.

— Надо уходить, — сказал Янек. — Эсэсовцы окружают дом. Делать здесь больше нечего.

— Мы останемся здесь, — упрямо повторил парень с забинтованной головой.

Янек почти ненавидел его.

— Зачем?

— Мы должны умереть здесь.

— Потому, что умерли другие?

— Да.

— Вот уж глупо! Умирайте, если хотите. Регина, идемте, пока не поздно!

— Нет, я одна не пойду. Вы, кажется, тоже искали место, где бы…

— Я не видел выхода. Но теперь вижу, что драться можно и дальше. Разве фашисты враги только одних евреев? Что толку размозжить себе голову о мостовую! Идемте же, идемте!

Янек на миг представил себе Регину, лежащую на мостовой в позе старика. Он задохнулся.

— Идемте, идемте!..

Регина что-то сказала спутникам по-еврейски. Потом Янеку:

— Да, мы пойдем…

Сын старика подошел к окну, посмотрел вниз и тоже пошел за Региной.

Они спустились в подвал. Каратели не успели отрезать дорогу. Пробрались в катакомбы. Здесь они были в относительной безопасности. В колодце у тачек Янек нашел Стася — встревоженный, он уходил искать выход из подземелья, чтобы помочь товарищу. Все вместе тронулись дальше. Янек и Стась ползли впереди, толкая перед собой тележки.

К зубному врачу Ренчу, жившему где-то в западной части Берлина, поехали вдвоем — Садков и Калиниченко. Собралась с ними еще и Галина, но Калиниченко запротестовал — чем меньше людей, тем лучше. На квартире Ренча предстояла встреча с Гроскуртом, руководителем подпольной немецкой организации «Европеише унион». Калиниченко убедил Галину — он не хотел подвергать девушку излишней опасности. Управятся и одни. К тому же Галине надо забрать листовки. Вероятно, они готовы: Андрей никогда не подводит. Поехать они могут вместе, это почти по дороге. Заодно Садков познакомится с Андреем. Калиниченко давно это намеревался сделать.

В назначенное время Андрей ждал на скамье. Он уже поднялся и пошел навстречу друзьям, когда среди них увидел незнакомого блондина в поношенном белом макинтоше, в светлых роговых очках и без шляпы. Из осторожности Воронцов решил пройти мимо: кто знает, с кем они идут. Но Калиниченко остановил его.

— Знакомься, Андрей, это Константин, о котором я тебе говорил.

Константин поздоровался крепко и энергично.

На Андрея он произвел в общем хорошее впечатление.

Только уж слишком предупредителен, подчеркнуто вежлив…

К Ренчу ехать было еще рано, и они свернули на боковую аллею. Садков сказал:

— Знаете, друзья, я только теперь, только с вами почувствовал себя по-настоящему русским. Честное слово! После войны я получу право вернуться на родину. Будем надеяться, что это произойдет скоро. Русские взяли Белград и Орел…

— Теперь мы хорошо информированы. — Садков обратился к Андрею: — Кажется, мы вам обязаны приемником?

— Вероятно, Белгород, — поправил Воронцов. — Белград — это на Балканах.

— Да, конечно, Белгород! — Садков засмеялся. — Белгород… За эти годы я испортил себе язык. Вы поправляйте меня, когда заметите… А Орел — моя родина, но я не помню ее… И представьте себе, первое, что я услышал по русскому радио, — передачу о боях под Орлом… Поэтому я вдвойне благодарен вам, Андрей, за приемник.

Вот это уже совсем не понравилось Андрею. Он идет напичканный листовками, а Садков громко разглагольствует о приемнике, сводках, радиопередачах. Совсем ни к чему.

— Извините, мне еще нужно поговорить с Галиной.

Калиниченко согласился:

— Правильно. А нам с тобой, Константин, тоже пора. Опаздывать не следует.

Они разошлись. Андрей взял Галю под руку.

— Ну как, у вас всё в порядке?

— Да, конечно. За это время выявили еще десять офицеров. Калиниченко спит и грезит восстанием, мечтает о связи с Москвой. Говорят, появилась какая-то возможность списаться через Стокгольм. Из-за этого они и пошли сегодня к Гроскурту. Он из «Европеише унион». Ведь теперь мы связаны с немцами, французами, с бельгийцами. Про чехов вы знаете?

— Знать-то, я знаю, но что-то не нравится мне наш связной с иностранными группами. Впечатление сначала производит хорошее, но потом… Странный какой-то… Вот, Галя, вам последние листовки. Правда, немного что-то закапризничал ротатор. Такое старье. Сами не распространяйте. Только через доверенных людей. Да, еще вот что. Что, если бы вы познакомили меня с кем-нибудь из французов. Я сам хотел бы с ними поговорить.

— Это нетрудно сделать. Я бываю в их лагере. Есть, например, Симон. Он не так давно в лагере, но уже пользуется авторитетом. Отчаянный и веселый парень. Признался, что был с Испании. Но к Садкову вы несправедливы, Андрей, Он искренне хочет помочь нам.

— Возможно. Я ничего не имею против него. Просто первое впечатление.

Вдали появился полицейский патруль. Шуцман неторопливо шагал, постукивая себя по голенищу резиновой палкой. Андрей обнял Галину за плечи, склонился к ней близко-близко, Сейчас они походили на влюбленную парочку.

— Однако идемте отсюда, — шепнул он, — вам пора уезжать.

Галина вдруг рассмеялась, но не так искренне, как ей бы хотелось.

— А вы становитесь любезным лишь с появлением шуцмана… Но мне в самом деле пора. До свиданья, Андрей!.. До следующего воскресенья. — Она увернулась от Андрея, отбежала несколько шагов, махнула ему рукой, улыбнулась.

Как спокойно, как легко она держится. Словно не думает об опасности. Но Андрей знает, чего ей стоит эта внешняя беззаботность. На Галинины плечи легла почти вся тяжесть конспиративной работы…

Андрей следил за ней до тех пор, пока она, выйдя из сквера, не исчезла среди пешеходов.

Садков, вероятно, и раньше встречался с Гроскуртом. Он уверенно поднялся на второй этаж, нажал кнопку звонка и, когда дверь приоткрылась, оказал встретившей их женщине в белой косынке:

— Не может ли меня принять доктор Ренч? У меня болит коренной зуб.

— Пройдите…

Они вошли. Разделись в прихожей и сели за круглый стол. В комнате ничего лишнего. Плотные портьеры на окнах, свеженатертый пол и запах мастики, смешанный с запахом эфира или каких-то других медикаментов. На столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью, иллюстрированные журналы. Садков принялся разглядывать картинки в книге Буша о веселых приключениях Макса и Морица. Вскоре в прихожей снова раздался звонок. Послышался мужской голос: «У меня болит коренной зуб». Потом женский: «Проходите…» Но посетитель прошел куда-то в другую комнату.

Доктор Ренч отпустил пациента и вышел из кабинета. Он был в медицинском халате с обшлагами, завязанными тесемками на запястье.

— Я к вашим услугам, — сказал он. — Кажется, все в сборе.

— Марта, — крикнул он в коридор, — я закончил прием… Прошу вас. Разрешите мне только сбросить халат.

Прошли в соседнюю комнату, расположенную в глубине квартиры. За низким курительным столиком сидели двое. Один благообразного вида, в пенсне, с явно обозначившейся лысиной, второй моложе, с подвижным лицом актера. Ренч не назвал их имен, только представил: «Это мои коллеги». Из рассказов Садкова Калиниченко знал: первый, более пожилой, — Гроскурт.

Человек в пенсне сказал, обращаясь к Калиниченко:

— Мы признательны вам, что вы согласились принять наше предложение о встрече. Не станем здесь играть в прятки. «Европейский союз» заинтересован в консолидации всех разрозненных демократических сил Германии. Мы рассчитываем объединить всех — от либералов, католиков до социал-демократов и коммунистов.

Садков переводил слова представителя «Европейского союза». Союз заинтересован в налаживании международных связей. Его конечная цель — демократическая Германия, освобожденная от фашизма. «Европейский союз» готов поддерживать любую организацию, выступающую против гитлеровской диктатуры, в том числе и группы сопротивления иностранных рабочих…

Смысл этой встречи на квартире зубного врача сводился к следующему: представители «Европейского союза» хотели бы с помощью русских товарищей связаться с советским правительством. Предпринимать самостоятельные шаги «Европейский союз» считает не вполне удобным. Для связи можно использовать один из существующих каналов. В частности, в Берлине живет шведский подданный, который время от времени бывает в Стокгольме. Через него можно бы переправить письмо советскому консулу, а оттуда в Москву.

Калиниченко сразу ухватился за эту идею. Дать знать своим! Рассказать, что они продолжают бороться, что не сдались, что затевают восстание,, Они готовы выполнить любое задание командования. Пусть только прикажут, пусть передадут по радио. Радиосвязь можно наладить. А если бы удалось согласовать действия с Советской Армией!

В Ораниенбурге одиннадцать рабочих лагерей, не считая Заксенхаузена. Там еще несколько десятков тысяч заключенных. Это же сила, черт потери! Сила! И если сбросить сюда на парашютах оружие, людей… В центре Германии — плацдарм восставших. Драться будут на совесть. Фашисты не возьмут их голыми руками, пообломают себе зубы… К тому времени, когда придет ответ, многое уже будет сделано. Офицеры, политработники возглавят ударные группы… У Калиниченко захватило дух от раскрывшейся перспективы борьбы. Да, они согласны написать письмо. Как практически это сделать?

Гроскурт предложил: лучше всего господину Садкову встретиться с тем шведом, о котором здесь упоминалось. Он работает паспортистом в отеле «Бристоль». Это недалеко от Унтер ден Линден. Его нетрудно найти. Не стоит откладывать дела в долгий ящик. Симпатические чернила Гроскурт достанет. Письмо должно носить самый безобидный характер. Лучше даже написать его на шведском языке. Симпатическими чернилами между строк можно многое сообщить.

Садков незамедлительно приступил к делу. В отеле «Бристоль» оказалось, что в Стокгольм собирается ехать не паспортист, а кто-то другой. Пришлось дважды побывать в отеле. Господин Эльбринг, работавший дежурным электриком, подтвердил, что он уже в курсе дела и готов выполнить просьбу. В Стокгольм он собирается ехать на той неделе.

Летним воскресным днем отправились в Грюнвальде в самую глухую часть леса. Ориентиром избрали приметный клен с мелкими лиловыми листьями. Удивительно даже, какой странный цвет у этого клена, словно дерево с Марса! Говорят, на Марсе растительность другого цвета, совсем не зеленая…

Французов привела Галина. Пришел Симон и второй, фамилию которого она никак не могла запомнить, хромой горняк из Северной Франции. Говорили о цвете кленовых листьев, но Симон не сводил глаз с русской девушки. Он и не скрывал своего восхищения. Жаль, что приходится пользоваться услугами переводчика. Тем не менее Симон спросил: неужели в России все девушки такие, как Галина! В таком случае — до чего стойкий народ русские мужчины! Что касается его, он уже сходит с ума при первой встрече. Симон смешно покрутил указательным пальцем около своего виска. Гильом, хромой шахтер, перевел на немецкий язык. Он добавил еще кое-что от себя по поводу балагура Гетье.

— Что так долго переводишь? — спросил Симон.

— Я предупредил Галину, что ты говоришь так всем девушкам… И если в один прекрасный момент немцы тебя повесят, ты даже из петли станешь глазеть на девчонок.

— Ну и очень глупо! Неужели для тебя будет прекрасным момент, когда меня повесят?.. Скажи Галине…

— И не подумаю! Я пришел разговаривать по делу. Говори сам.

— Ну, Гильом! — взмолился Симон. Он сложил, как на молитве, руки, а в глазах его сверкали веселые бесенята.

Гильом все же сказал Галине, что Симон хочет объясниться ей в любви, но без переводчика не может этого сделать. А ему, Гильому, уже надоело повторять одно и то же всем девушкам. Галина весело рассмеялась. Уселись на земле рядом с кряжистыми бурыми корнями, которым словно тесно было в земле и они лезли на поверхность. Веселый парень этот Симон! Он сам начал что-то говорить, жестикулировал, строил уморительные рожи, а Гильом вставлял свои комментарии. Французы захватили с собой кое-что из еды. Пикник должен быть как пикник. Симон даже извлек из кармана бутылку вина — какой-то рейнвейн. Он представляет себе, какая это кислятина. Когда после войны он пригласит Галину в Париж, вот это будет вино! А сейчас оно имеет только символическое значение.

Веселый разговор был в полном разгаре, когда к лиловому клену подошел Воронцов. Симон обалдел, увидев его. Так ведь это тот самый русский, с которым познакомил его Морен на демонстрации в Париже!

Симон пристально посмотрел на Андрея, чуточку еще сомневаясь, потом спросил:

— Извините, месье, вы никогда не бывали в Париже?

— Да, когда-то бывал. — Андрей уселся рядом с Галиной.

Воронцов сам ни за что не вспомнил бы этого подвижного, веселого парня с большим ртом и вьющимися, иссиня-черными волосами. Вопрос заставил внимательнее присмотреться к парню. Почему он спрашивает о Париже?

— Так, может быть, вы помните Шарля Морена? С завода Рено.

Как не помнить Морена! Андрей дружил с ним целый месяц. Неужели Симон тоже знает Шарля? Где он, как он живет?

Симон вскочил на колени, схватил Андрея за плечи. Он чуть не опрокинул все, что приготовили для пикника. Ну просто одержимый! Разве месье Воронсов не помнит Плас де Конкорд — Площадь Согласия?! А демонстрация, а привет Москве от двух веселых французов, а еще…

Гильом едва успевал переводить.

Андрей тоже наконец вспомнил. Они разговаривали тогда с Шарлем на тротуаре, а его приятель глазел на девчат-демонстранток, ни одну не оставил в покое. Так вот он каким стал, вот где довелось им встретиться! Тогда Париж демонстрировал в честь Народного фронта, в честь победы на выборах.

— Народный фронт! — Симон скривил губы. — Вы знаете, что они с нами сделали? Вот что! — Он вывернул карман блузы и окрутил его в жгут — так отжимают полотенце… Вот что сделали — вывернули и скрутили… Нас вместе с испанцами предали всякие даладье, бонкуры и прочие. Если бы этого не случилось, Гитлеру не видеть бы Франции как своих ушей. Уверяю вас в этом!.. Французскую компартию запретили как раз перед тем, когда надо было сражаться с ботами… Но нас тоже голыми руками не возьмешь. Если кто и сражался с немцами, так это коммунисты…

Гильом добавил:

— Один поляк мне рассказывал в лагере. Варшаву тоже защищали главным образом коммунисты, когда Гитлер напал на Польшу.

— Ясно. Как же может быть иначе… Давайте выпьем за нашу встречу, месье Воронсов… Вот когда мы дрались в Испании…

Было всего два алюминиевых стаканчика. Их наполнили и, конечно, передали русским друзьям. Но Симону очень хотелось чокнуться и выпить вместе. Симон уж что-нибудь да придумает! Он заставил Гильома налить ему вина в пригоршню. Подставил руки с таким видом, будто собирался умыться вином. Вино вытекало, но Симон все же успел «чокнуться» и хоть несколько капель да выпил. Андрей спросил:

— А вы успели побывать в Испании?

— Разумеется! Я еще там встречался с немцами… Против нас дралась их дивизия «Кондор». У этого кондора мы пообщипали перья. Знаете, с какой песенкой мы ходили в атаку? Хотите, спою?

Симон ни о чем не говорил без задора. Он непрестанно искрился, бурлил, постоянно был наполнен ощущением кипучей жизни.

— Хотите, спою? — повторил он и запел:

Симон посмотрел на Галину. Она вынула шпильки, и косы упали ей на колени. Вероятно, тяжелые. Нет, у нее карие, темные глаза. Но Симон все равно поет про ее глаза:

Никто не понял слов песни. Симон объяснил — этой песне научили их итальянцы из бригады Гарибальди. Симон перевел содержание песенки Гильому, Гильом передал русским.

— Мы пели ее в Интернациональной бригаде…

Андрею давно не было так хорошо. Симон умел создать настроение. Куда-то отошло постоянно гнетущее ощущение внутренней скованности, которое не оставляло его в продолжение долгих месяцев плена. Оно редко его отпускало. Что бы ни делал Андрей, о чем бы ни думал во сне или наяву, это ощущение не исчезало. Словно он постоянно дышал несвежим воздухом, будто постоянно испытывал кислородное голодание. Сейчас Андрей будто вздохнул полной грудью.

— Знаете что, — сказал он, — сейчас мы тоже в Интернациональной бригаде. — Андрей лежал на траве, закинув руки за голову. — Я не был там, ни в Теруэле, ни в Аликанте, но борьба продолжается… Мы — интернациональные солдаты, попавшие в окружение.

— Верно! Верно! — воскликнул Симон. — Мы продолжаем то, что начали в Интернациональной бригаде в Испании. Тогда нас продали, предали… И еще раз предали в эту войну. Я говорю о Петэне, о Черчилле. Каждый делает по-своему. И все-таки мы своего добьемся. Не правда ли, месье Воронсов?

Андрею нравился непоколебимый оптимизм Симона. Разве сам он, Андрей, не оптимист? Конечно! Невзирая ни на какие удары судьбы. Может быть, только более трезвый.

— Конечно, добьемся, Симон. Все вместе. Скажите, среди французов в лагере есть офицеры? Вообще люди, знающие военное дело.

— Нет, месье Воронсов, у нас большинство офицеров оказалось на стороне Петэна, им удалось переправиться в неоккупированную зону Франции. Главным военным специалистом у нас считается вот он, Гильом. Бывший сержант и подрывник.

— Да, — сказал Гильом, — я воевал под Аррасом. Меня там и ранили. Недалеко от дома.

— Смогли бы вы возглавить небольшую группу, — обратился Андрей к Гильому, — но так, чтобы предварительно обучить ее? Чтобы люди умели стрелять, метать гранаты. Это первое, что надо.

— Из наших ребят каждый умеет это делать, — сказал Симон. — У нас нет офицеров, но все, кто попал в Германию, почти наверняка солдаты. Другие научились в маки. Мужчин во Франции сейчас вы не найдете — они либо в Германии, либо в горах. Это только меня сцапали совершенно глупо. Попал в нелепую облаву в Париже. Всех задержали в метро. Там были почти одни женщины и всего несколько мужчин.

Гильом не утерпел и сказал:

— Вот где тебе было раздолье!..

— Отстань! Тогда мне было не до этого. У меня за поясом и штанах лежала пачка «Юманите». Экземпляров двести. Вы представляете, что это значит — потерять двести экземпляров газеты.

— Но ты же вышел из положения, Симон.

— Конечно! Пока сигарные этикетки[11] проверяли документы, я познакомился с одной девочкой. Она согласилась вынести из метро газеты и раздать их своим знакомым. Сначала мы запрятали газеты в трубу. Нас долго держали возле метро перед тем, как пришли машины. Я видел, как моя новая знакомая вновь спустилась в метро и вышла обратно. Она подмигнула мне, что все в порядке. Я уверен, девчонка доставила «Юманите» по назначению.

Андрея интересовало все, что происходит на белом свете за пределами пуговичной мастерской, куда затиснула его судьба. До сих пор он мало что знал о сопротивлении во Франции, в Германии, в других европейских странах, порабощенных фашизмом. Значит, подполье существует, живые борются, и примером этому служит хотя бы рассказ этого французского парня… Жаль, что рассказывает он слишком мало и скупо.

Если можно так сказать, Андрей впитал в себя интернационализм с молоком матери. Любую неудачу революционного движения за рубежом он переживал как собственное большое несчастье. Разве только в одну Германию собирались ехать ребята из комсомольской ячейки? А Китай?.. Сколько волнений вызвали кантонские события! Андрей вспомнил, как ходили они в какой-то театр, несколько раз на одну и ту же пьесу только из-за одной полюбившейся им фразы. Герой пьесы под аплодисменты зала говорил: «Если придется мне умирать, я мечтаю умереть где-нибудь на баррикадах Бенареса». Не все даже знали, где такой Бенарес, — где-то в Индии. Но он был символом баррикад мировой революции, за которую каждый готов был сложить голову.

А приезд иностранных делегаций! Обычно они приезжали в Международный юношеский день. Встречи с ними превращались в праздник. И наиболее горячие, нетерпеливые ребята допытывались — почему, ну предположим в Бельгии, во Франции, комсомольцы не устраивают революции. Пусть начинают. Русские комсомольцы поддержат. Будьте уверены! В знак международной солидарности носили юнгштурмовки, перетянутые портупеями, — их переняли у красных фронтовиков Германии. Да и в ударных бригадах работали тоже во имя мировой революции. Считали, что у себя уже дело сделано, хотя и сидели сами на тощем пайке. Невозвратное, пылкое комсомольское время!..

Когда стал взрослее, трезвее, — интернационализм проявлялся иначе. Андрей вспомнил свою тайную зависть к Ван-ю-шинам — Ванюшиным, тайком уезжавшим в Китай, или к закадычному другу Губенко, ставшему испанским летчиком Мигуэлем Фернандесом. Андрей тоже просился в Испанию, но его не пустили, мобилизовали в армию.

Когда началась война, у Андрея в душе произошел будто какой-то надрыв: как же так — уж слишком просто фашизм захватывает европейские страны. Возникло сомнение — не слишком ли много надежд возлагалось на международную солидарность… Где она? Французы не пропустили оружие в республиканскую Испанию, а вскоре сами оказались под пятой Гитлера. И что получается? Где же те итальянские, немецкие, французские комсомольцы, которые клялись и, подняв кулак, говорили по-испански: «Но пасаран!» — они не пройдут! Значит, надеяться надо на самих себя. Андрей так и воевал в Финляндии, сражался с первых дней Отечественной войны на Западном фронте, отступая до самой Тулы. И он ни разу не слышал, чтобы где-то в Европе прозвучал лозунг «Руки прочь от Советской России!», как это было в гражданскую. Нет. Не вышло и так, как уверял какой-то писатель, — через двенадцать часов после начала войны произойдет мировая революция. Кто он такой, этот резвый писатель? Бодрячок! Мировой революции не произошло ни через двенадцать часов, ни через двенадцать месяцев. Но… Симон говорит о таких вещах, от которых становится светло на душе. Андрей опросил, зная наперед ответ француза:

— Так, значит, вы не сложили оружия перед фашизмом, не капитулировали перед ним?

— Ого! — Симон доже свистнул. — Как бы не так! Рейно, Даладье и вся их компания пытались разгромить компартию, запретили рабочим сопротивляться немцам в Париже. А мы боремся!.. Вы знаете, месье Воронсов, когда мы начали особенно упорно драться с фашистами? Когда Гитлер напал на Россию. Это было здорово, месье Воронсов! Против Гитлера объединились не только народы, пострадавшие от фашизма, но и правительства многих стран. Даже реакционеры, ненавидевшие Советский Союз, должны были поддерживать его борьбу против фашистской Германии. Это сразу ободрило людей, вселило надежду. Ведь без надежды человек не может бороться. Потерять надежду — значит потерпеть поражение. Мне рассказывал один моряк в Гавре, что в кораблекрушении люди чаще погибают не от жажды и голода, но оттого что они теряют надежду, уверенность в своих силах.

— В том-то и дело, — ответил Андрей, — в антигитлеровской коалиции, быть может, самое главное заключается в том, что она вселила веру в победу, укрепила волю к борьбе, дала возможность понять, что сообща можно разгромить даже такого врага, как Гитлер.

— Когда началась война Германии против Советского Союза, для нас все как-то стало яснее, все поняли, что народы ведут справедливую войну. А до этого было иначе. Я же говорю, что коммунистов чуть ли не обвиняли в измене, когда они предлагали защищать Париж от фашистов. Теперь этого никто не решится сказать, даже многие оголтелые реакционеры.

— Мы стали брать пример с вас, русских. Наша группа, например, называлась сталинградской. — Это сказал Гильом. — Мы назвали ее так после разгрома немцев под Сталинградом. Правда, меня вскоре взяли заложником… а вообще события на Восточном фронте точно барометр — каждый успех советских войск сразу отражается на обстановке во Франции.

— Этот барометр влияет не только на Францию, — Андрей засмеялся. — После битвы на Курской дуге мой хозяин тоже неожиданно подобрел. Предложил вдруг мне переселиться в чулан при кухне и отпускает из мастерской даже в будние дни… Все расспрашивает — не отберут ли русские у него мастерскую, если придут в Берлин. Вон о чем начинают подумывать!

С тех пор как в группе появился приемник, Андрей почти всегда был в курсе событий на фронте. Собственно говоря, пока у них еще не было настоящей, сформировавшейся подпольной группы, такой организации, к которой они стремились. Все они — Калиниченко, Садков, Галина Богданова, столяр Хомов, он сам, Андрей Воронцов, — мечтали о неизмеримо большем. Ну, вспыхнул деревообделочный цех, девчата обожгли кислотой руки и перестали работать… Но ведь этого мало! Правда, добыли приемник, а недавно удалось еще устроить самодельный гектограф, как во времена Софьи Перовской. Печатаются бледно-фиолетовые листовки. Конечно, все имеет значение, но это только начало. Но вот если удастся связаться с Большой землей…

Как-то само собой сложилось, что Калиниченко взял на себя диверсии, саботаж, Галина занималась вербовкой, Садков — связью с иностранными группами, Андрей стал не то агитпропом, не то военным советником. Но, конечно, каждому приходилось заниматься всем чем угодно. Андрей размножал листовки: это было удобнее всего делать в его кладовке. Садков добывал химикалии, а Галина сама порой распространяла листовки. Но главное, к чему стремились, к чему готовились, было впереди. Надо создать военную организацию, добыть оружие. Ах, если бы удалось связаться с Большой землей!..

Глава седьмая

Капитан Отто Скорцени проводил воскресенье в обществе старых приятелей. Они и затащили его в отель «Бристоль» пообедать, попросив метрдотеля устроить их в отдельной комнате. Вместе с капитаном Скорцени их было четверо. Собрались одни бранденбуржцы — бывшие сослуживцы по таинственному батальону «Бранденбург-80», давно развернувшемуся в дивизию особого назначения. Скорцени, человек могучего сложения, выше шести футов ростом, возвышался по крайней мере на полголовы над приятелями, хотя каждый из них в свое время проходил отбор в эсэсовские части, а туда, как известно, не берут ниже пяти с половиной футов.

Смуглое лицо капитана было иссечено шрамами — следы дуэлей студенческих лет. Они придавали капитану выражение свирепости, которое не исчезало даже в то время, когда Скорцени смеялся. Из-за этих шрамов он походил на темнокожего дикаря, воинственно размалеванного красками.

За обедом болтали о пустяках и предавались воспоминаниям.

— Мы как козыри, — смеясь воскликнул фон Фалькерзам, поднимая бокал, — с нас начинают ходить в первые дни войны. Выпьем за козырей!

Фалькерзам был известен как один из первых офицеров, награжденных рыцарским крестом за войну с Россией. С отрядом бранденбуржцев, переодетый в советскую форму, он накануне войны проник в глубокий советский тыл, устраивал диверсии. Их перебросили в запломбированных товарных вагонах под видом «технического оборудования». Эшелоны с грузами шли в Россию до последнего часа. Бранденбуржцам удалось добраться до Минска, когда началась война.

Рядом с Фалькерзамом сидел Штиль — участник истории с Глейвицкой радиостанцией. С этой провокации началась война с Польшей. Третьим собеседником был Фихте, Эрих Фихте, только недавно возвратившийся из Крыма. Французскую кампанию он начинал на канале Альберта, переодетый в форму бельгийского пограничника. Они обманули тогда бельгийских солдат, потом перебили их и захватили мост, через который сразу же хлынули германские танки.

Каждый из сидевших бранденбуржцев мог бы многое рассказать. Конечно, если бы разрешалось рассказывать. Но выпитое вино здорово развязывало языки.

Эриха Фихте приятеля называли счастливчиком. Шталь сказал про него: он родился даже не в сорочке, а прямо в сапогах и в мундире ефрейтора с железным крестом на груди. Сумел же Фихте выйти сухим из иранского дела, где люди кончали самоубийством. Фихте был сотрудником капитана Скорцени, а двое других продолжали служить в бранденбургской дивизии и тяготились затянувшимся бездельем. Посмеиваясь, Фихте рассказывал, что произошло с ним на крымском аэродроме.

Откинувшись на спинку стула, Скорцени сказал:

— А знаете, как мы одурачили Маунтбетена?

— Кого? — переспросил Шталь.

— Лорда Маунтбетена. Не знаешь такого? Темный ты человек! Лорд Маунтбетен занимается группами британских командос. Забрасывает их куда не лень. Организовал школу диверсантов в Шотландии. Мы заимствуем у него опыт. Вот смотрите.

Скорцени вытащил из кармана какую-то штуку, похожую на вечную ручку, нацелил ее в бутылку, стоявшую на столике у двери. Что-то щелкнуло — и бутылка разлетелась вдребезги. Выстрела никто не услышал — звук разбитого стекла был гораздо громче.

Приятели восторженно принялись рассматривать бесшумный однозарядный пистолет.

— Нам прислали его англичане. Как? Очень просто. Мы захватили нескольких британских агентов, добыли ключ к шифрованным передачам и поддерживали мнимую связь с Лондоном. Когда я узнал об этой игрушке, послал англичанам шифровку от имени «Трезора» — был у них такой агент с собачьей кличкой. Просил срочно выслать бесшумный пистолет и еще кое-что. Через три дня англичане сбросили с самолетов все, что у них просили. Они и не подозревают, что вместо «Трезора» посылку приняли мои ребята. Ловко?! — Скорцени расхохотался.

Фалькерзам нашел, что сейчас самое удобное время завести разговор, ради которого он со Шталем затеяли этот обед. Подмигнул Фихте, который тоже был в курсе дела.

— Послушай, Отто, — сказал он, — помог бы ты нам выбраться из дыры, в которую мы попали. Возьми нас к себе. Ты знаешь, мы работать умеем. Вспомни хотя бы генералов Кутепова и Миллера — русских белогвардейцев. Разве было плохо сработано?

— Ты начинаешь хвастаться, Курт, — возразил Скорцени. — Не приписывай себе того, что сделали другие. Миллера ликвидировал белогвардейский генерал Скоблин.

— Как бы не так! — Фалькерзам стоял на своем, — Без нас Скоблин ничего бы не сделал. Руководил этим делом Шлейдель. А Скоблин потом распространил слух, что генералов украла советская разведка.

— О чем вы спорите? — спросил Фихте. Он не знал истории с генералом Миллером.

— Э-э, старое дело, — отмахнулся Шталь. — Нечто вроде операции «Тевтонский меч». Там убрали югославского короля и французского министра, а здесь двух русских белогвардейцев — сначала Кутепова, потом Миллера… Шпейдель стал теперь генералом, а мы с тобой ходим в оберштурмфюрерах. Кому везет, а кому и нет.

— Подожди, — недоумевал Фихте, — но эти генералы были против большевиков, зачем же их это самое… — Фихте провел рукой по шее.

— Вот этого я не знаю, — уклонился от прямого ответа Шталь. — Я солдат, мое дело выполнять приказания. Генерал Миллер был главой общерусского воинского союза, но борьбу с большевиками считал внутренним делом русской эмиграции, он не хотел связываться с нашей разведкой. Канарис предпочел видеть на его месте генерала Скоблина.

— Ну, если говорить о Скоблине, — вмешался Скорцени, — он сделал кое-что поважнее. Скоблин фабриковал нам подложные документы, которые мы потом подсовывали иностранным разведкам. Там принимали это за чистую монету и сами уничтожали своих людей, будто бы завербованных нами… Помнишь, Шталь, как мы добывали секретные папки в генштабе?

Шталь самодовольно гмыкнул — еще бы не помнить: он как раз и участвовал в похищении секретных документов из архива генерального штаба.

— Мне тогда пришлось искать специалиста для взлома сейфа, — начал вспоминать Шталь. — Был у меня один на примете — взломщик по кличке Аристократ. Вот уж действительно специалист! Я привел его к Гейдриху на Принц-Альбрехтштрассе в управление гестапо. Гейдрих предупредил меня — если Аристократ сбежит или не вскроет сейф, головы мне тогда не сносить… Представляете, как я следил за ним, когда Аристократ среди ночи возился с несгораемым шкафом! Правда, он оставил кое-какие следы поцарапал сейф, но мы устроили поджог и запрятали все концы в воду. А документы мы раздобыли! Я сам их держал в руках, видел вот так, как свои ладони; правда, не все успел прочитать. У меня их тут же забрали. Меня удивляет только одно — как об этом в конце концов прознали…

— Значит, ты ничего и не понял, — усмехнулся Скорцени. — Эти документы как раз и добывали для наших противников. Документы-то были фальшивые! Состряпал их генерал Скоблин. Он раньше был у Деникина, командовал то ли дивизией, то ли корпусом. Ну и предложил свои услуги. Гейдрих сразу понял, какое здесь можно сработать дело. Доложил фюреру. Тогда и произошла вся эта история с похищением документов из архива генерального штаба. Гейдрих сам их туда подложил.

Скорцени наклонился через стол к собеседникам и что-то зашептал совсем тихо. По мере того как он говорил, лицо Шталя все больше вытягивалось от изумления.

— Да не может быть! — воскликнул он наконец.

— Уверяю тебя, — снова повысив голос, сказал Скорцени. — Фон Шелленберг сам мне рассказывал. Он не плохо заработал на этом. Иначе на какие деньги Вальтер смог бы купить виллу в Италии. Наши враги до сих пор думают, что они разоблачили предателей… Кстати, ты не знаешь, где теперь генерал Скоблин? — Скорцени обратился к Фалькерзаму: — Вот кто бы мог помочь мне сейчас в работе.

Фон Фалькерзам внимательно слушал Скорцени, хотя и отлично знал всю эту историю. Но он был недоволен, что разговор ушел в сторону. Решил заговорить снова о том, ради чего старые бранденбуржцы собрались вместе.

— Генерала Скоблина я потерял из виду. Но если хочешь, я подыщу тебе кого-то другого:.. Так как же, Отто, возьмешь ты нас к себе или нет?

— Вообще-то это идея, — сказал Скорцени. — Но почему вам не сидится в полку?

Ответил Шталь:

— Полк «Бранденбург» теперь не тот, что раньше. Новые войны не начинаются. Вот и сидим без дела. Как ты знаешь, за сидение денег никто не платит. И денег нам тоже никто не дарит, как Шелленбергу.

— Вот что, — Скорцени поднялся, допил бокал, — пойду-ка позвоню в бюро. Спрошу, нет ли чего нового. Вернусь — договорим, работы на всех хватит.

Скорцени вышел, вспомнив, что на службе никому не сказал, куда он уехал. Его охватило беспокойство, нараставшее, пока шел к телефону. Набрал торопливо номер. Так и есть!

Секретарша взволнованно сказала, что капитана вот уже два часа разыскивают по всему Берлину. Несколько раз звонил Кальтенбруннер, потом Канарис. Капитана Скорцени ждут в главной ставке, Самолет в Темпельгофе. Пусть капитан немедленно едет туда. Слава богу, что господин капитан все же нашелся!..

Ого! За капитаном Скорцени посылают специальный самолет! Значит, и в самом деле стряслось что-то важное. Надо поторопиться. Капитан на минуту забежал к приятелям:

— Я должен покинуть вас. Вызывают в ставку… Что-то случилось. Говорят, два часа уже ищут… О работе поговорим, люди нужны. До свиданья!

Скорцени схватил фуражку и выскочил из отеля. Фихте сказал после его ухода:

— Про меня говорите — счастливчик. Вот кто счастливчик! Из ставки самолет посылают. Зачем бы это?

Бранденбуржцы гадали и, конечно, ничего не могли понять. В таких случаях лучше не ломать головы! Допили, что осталось в бутылках, и разошлись.

Месяца три-четыре назад, еще весной, капитана Скорцени вызвал оберштурмбаннфюрер фон Шелленберг. Он по-прежнему возглавлял шестой, иностранный отдел службы имперской безопасности. Моложавый, с сухим аристократическим лицом, фон Шелленберг принял Скорцени весьма любезно:

— Ну что, капитан, надо работать! Иначе вы можете закиснуть и вам нечем будет заплатить прачке… Для вас есть одно дело. Начнем с Ирана.

Фон Шелленберг посвятил капитана в сложную обстановку, сложившуюся в Иране после того, как туда вступили советские и британские войска.

— Надо нарушить русские коммуникации в Иране и сорвать добычу нефти. Это можно осуществить с помощью восстания горных племен. Шейхи всегда восстают, когда надо. Придется использовать британский опыт.

Начальник отдела перешел к главному — к тому, что он намеревался поручить опытному бранденбуржцу. Фон Шелленберг пригласил капитана Скорцени к карте. Она висела на стене, прикрытая шторой от посторонних взоров.

— Это карта Восточной России, — сказал фон Шелленберг, поднимая матерчатую шторку. — Здесь Урал, дальше Сибирь, Знаками отмечены военные предприятия, которые большевикам удалось эвакуировать на восток. Естественно, здесь отмечено только то, что мы знаем, но это далеко не все. И тем не менее даже на основе данных, которыми мы располагаем, приходится сделать один неутешительный вывод — русским удалось сохранить сбой военно-экономический потенциал. Как это случилось — непостижимо. Но факт остается фактом. Чтобы выиграть войну, нам надо вывести заводы из строя. Уничтожить их на новом месте… Я подчеркиваю — чтобы выиграть войну на Востоке… Теперь идемте сюда.

Фон Шелленберг возвратился к столу, перелистал папку с надписью «Предприятие Ульм» и протянул ее капитану.

— Детально вы познакомитесь с материалами после нашей беседы. Прочитайте только вот это место. Здесь сказано о планах промышленного строительства Советского Союза на Урале… Вы, кажется, инженер в прошлом?

— Да, я учился в Вене, — ответил Скорцени.

— Вам тем более должна быть понятна угроза, назревающая для нас в советском тылу. Существует какая-то нераскрытая тайна — откуда у большевиков берутся такие силы? Впрочем, быть может, мы и не раскроем их тайны, но нам с вами надо уничтожить плоды их усилий. Копнуть как муравейник палкой. Для этого создается специальная часть «Ораниенбург», которая должна поднять на воздух советские заводы. Работа нелегкая, но я предлагаю вам за нее взяться — стать во главе «Ораниенбурга».

Капитан согласился, тем более что фон Шелленберг пообещал командиру «Ораниенбурга» присвоить звание оберштурмбаннфюрера войск СС, что соответствовало чину подполковника. Такое же звание, как у фон Шелленберга!

Скорцени с головой погрузился в новое дело. Его авантюристическая натура жаждала деятельности.

Начинать следовало с отбора и подготовки людей, а для этого требовалась специальная школа. Место выбрали под Ораниенбургом в Фридентале. Вокруг охотничьего замка, как грибы, стали расти бараки, службы, макеты заводов… Дел было много. Не так-то просто разместить и обучить целый батальон диверсантов. Отвлекала от работы и иранская операция. Скорцени начинал жалеть, что согласился и на то и на другое.

Спустя несколько недель после разговора с фон Шелленбергом близ Тегерана провалилась целая группа германских эмиссаров, разведчиков и диверсантов, заброшенных туда еще перед тем, как Скорцени принял на себя командование «Ораниенбургом». Часть людей была уничтожена, захвачена в плен, другие покончили самоубийством, и только двоим удалось бежать в Турцию. Восстание горных племен, поднятое немецкими инструкторами, было подавлено. О причинах провала высказывались разные предположения, строились догадки, но Скорцени имел свою точку зрения: причины таились в самих шейхах — англичане сумели заплатить им больше того, что обещали немцы.

Наконец Скорцени удалось целиком заняться «предприятием Ульм». Для заброски диверсантов в Советский Союз Скорцени предложил использовать не только немцев. Почему бы для этого не завербовать тех же русских, предположим власовцев. Можно завербовать и надежных французов среди бывших кагуляров. Подойдут и другие.

Филиал школы капитан Скорцени открыл в Голландии. Там не бросается так в глаза разноликая, разноплеменная орава «миссионеров», как называл он курсантов диверсионной школы.

Из Голландии ближе было черпать британский опыт. Там всегда был под руками нужный материал — английские агенты, пачками вылавливаемые то там, то здесь. Удалось восстановить учебные планы шотландской школы секретной службы. Лорд Маунтбетен, возглавлявший диверсионные отряды в Англии, и не предполагает, какую услугу оказывает он соединению «Ораниенбурга». Подготовка «предприятия Ульм» — организация диверсии на советских заводах в Сибири — находилась в полном разгаре, когда капитана Скорцени, он все еще оставался капитаном, неожиданно вызвали в главную ставку. Он ехал на аэродром, раздумывая, что бы это могло означать — плохо или хорошо. В Темпельгофе его встретил адъютант, тоже сбившийся с ног в поисках капитана. Он рассказал последние новости — в Италии новое правительство, Муссолини ушел в отставку. Новость интересная, но какое отношение она имеет к вызову в ставку?

В Восточной Пруссии приземлились на озере Летцен и сразу же пересели в машину. Она уже ждала капитана. Через несколько минут Скорцени входил в приемную фюрера. Это был подземный блиндаж с мощными бетонными потолками и стальными дверями. Вольфшанце, полевая ставка Гитлера, была расположена среди озер и лесов Восточной Пруссии. В приемной Скорцени поджидали несколько офицеров из войск СС и авиации. Почти тотчас всех провели в кабинет Гитлера. Фюрера не было. Вскоре послышались его шаги, и Гитлер появился перед офицерами. Было видно, что он чем-то взволнован. Едва поздоровавшись, спросил:

— Господа, кто из вас знает Италию?

Все молчали. Скорцени выступил на полшага вперед:

— Я был в Италии дважды, мой фюрер, В туристских поездках на мотоцикле.

— Уже во время работы в разведке?

— Так точно!

Гитлер задал еще один общин вопрос:

— Скажите, что вы думаете об. Италии?

Пока отвечали другие, Скорцени успел сориентироваться — что должен думать он об Италии. Вопрос Гитлера застиг офицеров врасплох. Непонятно, какого ответа ждет фюрер. Один сказал:

— Италия наша союзница…

Скорцени заметил — Гитлера не удовлетворил ответ. Другие повторили то же, но другими словами:

— Италия наш партнер по оси.

— Она член антикоминтерновского пакта…

Гитлер поморщился. Скорцени понял — ответы не те. Когда очередь дошла до него, он спросил:

— Могу ли я говорить откровенно, мой фюрер?

— Несомненно.

— Я австриец, мой фюрер, и не могу забыть, что Италия отторгла когда-то Южный Тироль, лучший уголок нашей родины. — Скорцени всегда считал Гитлера своим земляком.

Гитлер одобрительно кивнул головой.

— Остальные могут уйти. Я должен поговорить с вами, капитан Скорцени.

Остались наедине.

— У меня к вам есть личное поручение. — Гитлер должен был смотреть на Скорцени снизу вверх — капитан был почти на целый фут выше его. — В Италии, — продолжал он, — я признаю одного Муссолини, он единственный римлянин среди итальянцев. Вчера его предал король, и он арестован. Я не могу оставлять в беде моего соратника. Его нужно спасти, иначе король или Бадольо выдадут дуче союзникам. А новое правительство, — Скорцени по интонации Гитлера почувствовал, что в этом было самое главное, — новое правительство, если оно останется у власти, очень легко может отойти от нас, может даже перекинуться на сторону противника… Надо спасти Муссолини. Это задание я поручаю вам, капитан.

Гитлер предупредил, что задание должно сохраняться в глубочайшей тайне. Даже исполнители не должны ничего знать до последнего момента. Скорцени свяжется с генералом Штудентом, тот обеспечит перелет. Задание понятно?

— Яволь!.. Все будет сделано, мой фюрер!

У Штудента, командующего парашютными войсками, Скорцени застал Гиммлера. Все были озабочены событиями в Италии. Гиммлер дополнил последние новости — Муссолини арестован при выходе из королевского дворца и отправлен неизвестно куда. Принялись обсуждать план похищения Муссолини. Штудент предложил использовать парашютную дивизию, расположенную в Южной Франции.

— Целую дивизию? — спросил Гиммлер.

— Что ж, если нужно. Сейчас она необходима для маскировки людей капитана Скорцени. Мы перебросим их в Южную Францию, а оттуда с дивизией они перелетят в Рим.

Рейхсфюрер Гиммлер согласился с таким предложением. Главное сейчас установить, где находится Муссолини.

— Я попробую вам помочь, — сказал Гиммлер и глубокомысленно улыбнулся в ответ на немой вопрос. — Пока не спрашивайте! Кроме разведки, есть черная магия…

Утром со Штудентом Скорцени прилетел в Берлин, в тот же вечер был в Риме, а на следующий день из Южной Франции с парашютной дивизией прилетела его команда — полсотни людей, прошедших огонь и воду.

Во вторник вечером, когда стало совсем темно, капитан карабинеров предупредил Муссолини — сейчас они должны тронуться в путь. Куда? К побережью. Побережье большое — от Калабрии до Сен-Ремо. Куда все-таки? Капитан не знает. Большего он сказать не может. Муссолини безропотно подчинился. Третьи сутки он только и делал, что подчинялся. Подчинялся и ждал. Гитлер не бросит его на произвол судьбы. На соотечественников Муссолини не надеялся. Глина!

Из казармы Аллиеви выехали в закрытой машине и к рассвету были в Гаэте. Муссолини узнал этот портовый городок, старинный и романтичный, как только вышел из автомобиля. Гаэты нельзя не узнать — она стоит на высоком, крутом мысу. В утренней дымке город казался прекрасной акварелью, написанной тонкой кистью художника.

Остановились у пустынного мола и тотчас же поднялись на палубу корвета «Персефоне». Гаэта возвышалась над морем, залитая светом. Муссолини не отрывая глаз смотрел на город с палубы корвета до тех пор, пока строения не слились с желто-коричневым скалистым берегом. Смотрел и думал — не прошло еще и ста часов с тех пор, как он был великим дуче. Двадцать лет он стоял во главе страны, берега которой исчезают сейчас за кормой. И никто даже не заметил, что его тайно увозят в ссылку. А солнце продолжает светить над Италией, будто в мире ничего не случилось…

Муссолини спустился в каюту. Завтракать отказался, намереваясь немного поспать. Уже засыпая, он вдруг дог;! дался, куда его везут. Вскочил и снова вышел на палубу. Корвет по-прежнему шел строго на юг. Значит, скоро подойдут к Вентонете. Неужели сюда? Когда-то Муссолини сам избрал пустынный остров для ссылки своих политических противников. Последние годы сюда высылали коммунистов и вообще левых. Неужели и его — Бенито Муссолини — хотят запрятать в эту дыру и держать здесь! Это было бы ужасно!

Корвет подошел к острову. Муссолини расстроился до боли в желудке. Но его треволнения оказались напрасны. Корвет «Персефоне», простояв около часа на траверзе острова, поднял якорь и тронулся дальше. Нет, не дальше, а на северо-запад, почти назад. «Заметают следы», — сделал вывод Муссолини, следя за курсом корвета.

Местом его временной ссылки стал другой остров, остров Понца, расположенный милях в двадцати от Вентонете.

Поиски бесследно пропавшего дуче не давали никаких результатов. Но не мог же он испариться! Наступил август, а капитан Скорцени мог сообщить ровно столько, сколько и в первый день своего появления в Риме, Без этого главного нельзя предпринимать и других шагов. Операция «Аларм» предусматривала не только освобождение Муссолини с его семьей, но и арест правительства во главе с маршалом Бадольо.

Но на деле все получилось сложнее. Скорцени чувствовал, что начинает терять авторитет. В первый день, как только он прилетел в Рим, его пригласил фельдмаршал Кессельринг, негласный гаулейтер Италии. Мило провели вечер — фельдмаршал снизошел до капитана. Скорцени был на седьмом небе. Посмотрели бы на него приятели? Но по мере того как шло время, отношение к нему Кессельринга становилось все суше.

А капитан Скорцени предпринимал нечеловеческие усилия, чтобы хоть что-нибудь узнать о судьбе Муссолини. Может, где-то его успели пристукнуть, тогда вообще скандал, лучше не появляться в Берлине. Нет, этого не может быть! Несомненно, пленника держат где-нибудь на островах Тирренского моря. Как раз вскоре после ареста Муссолини подозрительная машина промчалась в Гаэту со стороны Рима, остановилась неподалеку от корабля, который, приняв на борт пассажиров автомобиля, тотчас же вышел в море. Но осведомитель оказался неопытным, он даже не мог ответить на элементарные вопросы — какого класса был корабль, номер машины, как были одеты таинственные путники.

Рейхсфюрер Гиммлер выполнил свое обещание. С помощью астрологов определил, что Муссолини должен находиться где-то на острове к западу от Неаполя. Хеттель, сотрудник Абвера, доставивший это известие из Берлина, рассказывал, посмеиваясь, как все произошло. Оказывается, Гиммлер вытащил из концлагеря трех астрологов. Поселил их в Ванзее — там находится техническая часть, где делают фальшивые паспорта. Маги прежде всего накинулись на еду — в концлагерях их не кормили деликатесами. Им сообщили о таинственной машине в Гаэте, и астрологи потребовали дать им карту Тирренского моря. Три дня они колдовали и ели, а на четвертые сутки изрекли, что составленный гороскоп определенно указывает на запад от Неаполя и Гаэты…

Скорцени чертыхнулся — он знает это и без черной магии.

Люди, которых он готовил для диверсий в Сибири и на Урале, перекочевали в Италию. Они жили под Римом в Пратика ди Маре, там же, где расквартировали дивизию парашютистов. Это было недалеко от Рима — километрах в двадцати пяти. Скорцени не раз возил своих парней в Вечный город вроде как на экскурсию. Белокурые верзилы сидели на Торпейской скале, бродили вокруг дворца, ставшего теперь резиденцией маршала Бадольо, прикидывали, осматривали, изучали подходы на тот случай, когда придется действовать. А как действовать? Операция определенно проваливалась.

Неожиданный случай помог напасть на след Муссолини. В траттории, куда Скорцени захаживал, чтобы выпить вина, он услыхал разговор за соседним столиком. Два посетителя спорили о том, где может быть сейчас дуче. Черный небритый толстяк с засученными рукавами и распахнутым воротом горячо доказывал, что он знает, но не может сказать, куда отправили Муссолини. Второй скептически возражал — все это пустая болтовня, и только.

Лейтенант Варгер, сопровождавший Скорцени в его скитаниях по Риму, вмешался в разговор. Он свободно говорил по-итальянски и одет был в форму матроса итальянского торгового флота. Варгер небрежно сказал:

— Брось, приятель, болтать! Если ты хочешь знать, Муссолини уже нет в живых. Он умер от язвы желудка. Разве ты не знал, что он болел язвой?

— Язвой? — толстяк повернулся к Бартеру. — У нашего дуче одна была язва — Кларетта Петаччи… От такой язвы не помирают. А я говорю, что он жив и здоров…

— Врешь ты. Бьюсь об заклад, что он помер. — Варгер умело подзадоривал спорщика.

— Я вру? Чтобы мне не увидеть своих детей, если я вру! На что спорим?

Поспорили на вино. Проигравший всех угощает. Толстяк оказался продавцом фруктов. Его лавочка стоит через улицу, как раз напротив траттории. Так вот, у него есть постоянный клиент, у клиента есть прислуга, которая каждое утро приходит за фруктами. У этой принцессы, как полагается, есть возлюбленный морячок. Служит он в крепости Санта Маделлана и частенько пишет невесте. Но прислуга клиента неграмотна и, когда приходит за фруктами, просит иногда прочитать письмецо. Последний раз, это было два дня назад, моряк написал, что на острове живет самая что ни на есть важная персона. Привезли ее с острова Понца. Кто же это может быть, как не Муссолини? Продавец фруктов торжествующе посмотрел на окружающих.

Варгер признал свое поражение — если так, он готов платить за вино…

На другой день в сопровождении того же Варгера Скорцени полетел в Маделлана. Они снова бродили по рынку, и торговец птицей, с которым они здесь познакомились, не только подтвердил, но и взялся показать дуче. Он клялся, что только вчера видел его собственными глазами, Варгер, конечно, не поверил и начал спорить. Ударили по рукам и пошли устанавливать истину. Подошли к стоявшей на берегу вилле, окруженной сосновым бором. Сзади поднимались горы Сардинии. ‘Продавец хотел, чтобы все было честно. Спор есть спор. Они зайдут к управляющему. Тем более что к нему есть дело — продавец не получил мясные талоны за доставленную птицу. Когда проходили мимо веранды, торговец шепнул:

— Гляди!..

Варгер и без того смотрел во все глаза: на веранде сидел Муссолини. Он поднялся с плетеного кресла и прошел в виллу. Сомнений быть не могло. Муссолини найден!

Скорцени поспешил в Рим, оставив Варгера для наблюдения. Казалось, что условия для операции самые идеальные. Ночью быстроходный катер с погашенными огнями под ходит к берегу. К этому времени группа парашютистов захватывает виллу, освобождает Муссолини, и его немедленно переправляют в Германию. Но будто злой рок доплел над капитаном Скорцени! В день, когда замечалась операция, лейтенант Варгер сообщил — Муссолини увезли с острова на самолете.

И вновь начались кропотливые поиски.

Тем временем из Берлина пришло новое распоряжение — включить в «Аларм» бегство Галеаццо Чиано вместе с семьей. Конечно, сделать это было куда проще, и Скорцени, не отвлекаясь от поисков дуче, поручил своим людям организовать побег Чиано.

Среди дня крытый грузовик с опознавательным военным немецким номером замедлил ход перед воротами особняка графа Чиано. Бывший министр, будто случайно оказавшийся у ворот, вскочил в кабину, и водитель машины дал полный газ. Карабинеры, охранявшие особняк, и не сообразили, что произошло. Стрелять в немецкую машину они не стали — поди-ка стрельни! Да и инструкций таких не было.

Побег Галеаццо Чиано видела еще судомойка Кармелина, проходившая через двор барского особняка. Сначала за ворота вышла донна Эдда с детьми. Кармелина еще заметила, что у младшей девочки на плечах надет школьный ранец. Куда они так собрались? Кармелина с годами стала плохо видеть вблизи, но то, что происходит подальше, она могла разглядеть лучше, чем молодая. Когда через несколько минут граф, прогуливаясь, вышел за ворота и, вдруг вскочил в грузовик, Кармелина могла бы поклясться пресвятой девой Марией, что видела в кузове лицо донны Эдды и кого-то из ее ребятишек.

Грузовик, не замедляя хода, пронесся по улицам Рима, вырвался на шоссе и доставил беглецов на аэродром. Он подошел вплотную к «юнкерсу», стоявшему с заведенными моторами на взлетной дорожке.

В воздухе Чиано облегченно вздохнул. Побег удался. Все было рассчитано до минуты. Под крылом самолета еще неслись назад римские пригороды, когда Чиано озабоченно приступил к делу. Из карманов он начал извлекать золотые вещи и тщательно их переписывать. Эдда помогала. Ценностей порядочно. В школьном ранце дочери тоже лежали золотые вещи. Чиано был достаточно хитер и расчетлив. Он захватил все сокровища — золото, камни, акции, все, кроме своих дневников. В Германии, куда летят они, дневники может забрать любой эсэсовец. В Италии они будут сохраннее. Чиано оставил их в надежном месте.

«Юнкерс» через несколько часов приземлился в Мюнхене. Семья Чиано, в ожидании предстоящих событий, поселилась на озере Гарнбергер. Чиано не намеревался долго оставаться в Германии. Он предпочитал бы Испанию, быть может Бразилию, что угодно, но только не соседство с Гитлером.

Обстановка в Италии осложнялась. Гитлер ощущал это подсознательно, определял нарастающую угрозу по неуловимым признакам. Одним из таких признаков было то, что маршал Бадольо настойчиво приглашал Гитлера для переговоров в Италию. Куда угодно, но обязательно в Италию. Гитлер заподозрил измену и уклонился от поездки. Со своей стороны он предложил встречу в Мюнхене. Пусть приедет король или маршал… Итальянцы тоже не захотели пересекать границы. Это еще больше насторожило Гитлера. Встреча состоялась, но вместо себя Гитлер послал в Италию Кейтеля и Риббентропа.

На переговорах хитрили как только умели. Старались перещеголять друг друга. Риббентроп с великолепной улыбкой приглашал Бадольо приехать в гости в Берлин, думая при этом — почему задерживается «Аларм», чего тянет Скорцени. С арестованным маршалом был бы иной разговор… А маршал Бадольо распинался в верности германским друзьям и тревожился, почему нет вестей от Кастеллано, уехавшего в Мадрид для тайных переговоров с Самуэлем Хором.

Приехал в Венецию и адмирал Канарис. Специально, чтобы поговорить с начальником итальянской разведки Чезаре Аме. Руководитель германского Абвера сам вызвался поехать в Италию — лично проверить, сколь верны тревожные слухи о переговорах Рима с англо-американцами. Чезаре Аме давно был связан с немецким адмиралом, и не только личными узами дружбы. Он знал кое-что о прошлом Канариса, знал еще давно, но перед встречей в самые последние дни получил новую информацию. Предупредили англичане через доверенное лицо в Швейцарии. Учитывая все это, Чезаре Аме говорил с германским коллегой откровенно и прямо. Да, переговоры с западными союзниками не только слухи. Они ведутся, но в Берлине не должны этого знать, так же как и того, что союзники намерены высадиться в Италии.

Конечно, этот разговор происходил с глазу на глаз между руководителями двух разведок. На официальных заседаниях они вели себя иначе. Канарис настойчиво добивался информации, и Аме охотно давал ее, отрицая начисто даже мысль о возможности сепаратных переговоров. Официальные протоколы Канарис увез в Берлин и показал Гитлеру. Кроме того, он добавил, что, по сведениям разведки, англо-американские войска в ближайшее время не смогут предпринять вторжение в Италию. Захват Сицилии их обескровил. Это успокоило фюрера — пока незачем принимать решительные меры. Италия остается на его стороне.

Но это было не так.

Поздним августовским вечером, когда на мадридских улицах постепенно исчезают прохожие, два человека шли по Фернандо эль Санто. Они остановились у ворот дома, где находилось британское посольство, и позвонили. К калитке неторопливо вышел привратник.

— Нам нужно увидеть мистера Самуэля Хора, — негромко сказал один из посетителей. Он говорил так, словно боялся, что его кто-то услышит.

— Но сейчас поздно, сеньоры. Господин посол спит.

— Тем не менее нам крайне важно встретиться с ним.

— Как прикажете доложить?

— Мы это сделаем сами.

Привратник пожал плечами и пошел звонить. Секретаря уже не было, и его соединили с послом.

— Кто такие?

— Они не хотят называть себя, сэр.

— Вы же знаете общий порядок. Пусть джентльмены сделают письменный запрос об аудиенции.

Привратник передал слова посла незнакомцам. Но не так-то легко было заставить их отказаться от своей цели. Пошептавшись, они что-то решили, и один из них протянул привратнику закрытый пакет.

— Передайте это немедленно господину послу. Немедленно.

Привратник снова исчез в здании. Ему начинала надоедать такая назойливость запоздалых посетителей. Могли бы подождать утра…

Письмо, переданное Самуэлю Хору, было от Френсиса Осборна, британского посла в Ватикане. Он рекомендовал двух итальянцев, обозначенных буквами «К» и «М», и просил не отказать им в аудиенции.

Осторожные инициалы вместо фамилий, поставленные в письме, а также привлекающий внимание значок на полях «NBI» — нотабене с восклицательным знаком — заставили Самуэля Хора изменить свое решение. Такую встречу незачем откладывать до утра. Он только предупредил телохранителя — быть наготове.

Через несколько минут в кабинет вошли два незнакомца. В одном из них Хор безошибочно угадал военного, хотя он и был одет в штатское платье. Они представились: генерал Кастеллано, сотрудник итальянского генерального штаба, и граф Монтенаро, представитель министерства иностранных дел.

— Мы явились с официальным предложением маршала Бадольо о перемирии. Сможете ли вы, сэр, довести об этом до сведения британского правительства?

Самуэль Хор мысленно свистнул от изумления — ого! Но не так-то просто было вывести его из равновесия… Да, он доложит, но — что именно?

Кастеллано ответил: Италия согласна на капитуляцию. Больше того — как только союзные армии высадятся в Италии, войска маршала Бадольо перейдут на их сторону. Король Виктор Эммануил решил бесповоротно порвать с Германией. Кастеллано еще добавил, что генеральный штаб готов передать дислокацию немецких дивизий в Италии. Генерал заискивающе улыбнулся.

— Господин посол несомненно понимает, что наше посещение должно остаться тайной…

Граф Монтенаро сказал в тон генералу, он заискивал еще больше, чем генерал:

— Официально мы направляемся в Лиссабон для встречи нашего посланника, прибывающего из Чили. В Мадриде мы задержались лишь для того, чтобы иметь удовольствие встретиться с вами, господин посол. Конфиденциальность встречи гарантирует…

— Пусть вас это не беспокоит. Я доложу своему правительству. Конечно, пока речь идет о неофициальных переговорах, Ведь вы еще не имеете правительственных полномочий…

— Да, но они могут быть представлены в любое время. Это не задержит.

Самуэль Хор поднялся и проводил посетителей до дверей кабинета. Они вышли на улицу, когда наступила ночь, наполненная пряными ароматами цветов. Посол остановился посреди комнаты, собираясь с мыслями. Крысы бегут с корабля! Первые крысы. Как они приторно вежливы. Особенно второй — дипломат. Хор вызвал секретаря. Нужно отправить донесение в Лондон. Немедленно. Он принялся составлять текст. Пусть шифровальщик остается на месте.

В британском посольстве в Мадриде в эту ночь заснули только под утро.

Весть о ночных посетителях британского посольства в Мадриде достигла Лондона, оттуда перешла в Вашингтон и возвратилась обратно в виде шифрованной директивы: вести переговоры о капитуляции Италии поручается Беделу Смиту, помощнику Эйзенхауэра, и разведчику генералу Стронгу, представляющему Великобританию.

Следующая встреча с итальянцами состоялась через несколько дней — 19 августа в Лиссабоне. Это были чисто военные переговоры, где говорили языком карт, уставных понятий, масштабных линеек и штабных карандашей. Кастеллано набросал на карте расположение немецких частей по всему итальянскому полуострову. Он делал это на память, лишь иногда обращаясь к записной книжке. Генерал Кастеллано достаточно хорошо знал дислокацию войск фельдмаршала Кессельринга. Самонадеянный пруссак! На итальянских генералов покрикивает, как на мальчишек. Кастеллано с мстительным злорадством вычерчивал условные знаки штабов, пехотных дивизий, танковых соединений. Фельдмаршал Кессельринг получит от него хороший сюрприз!

Бедел Смит предложил текст акта капитуляции. Кастеллано не возражал, но заявил, что должен доложить маршалу Бадольо. Корсика и Сардиния передаются в распоряжение союзных войск. Итальянский флот, авиация должны быть сосредоточены в определенных местах и немедленно переданы, как только станет известно о капитуляции. Кастеллано лишь настаивал на том, чтобы о капитуляции Италии стало известно не раньше того, как союзники крупными силами высадятся на побережье. Иначе вся Италия превратится в театр военных действий между германскими и итальянскими войсками. Исход этой борьбы нетрудно предопределить — тридцать восемь итальянских дивизий находятся за пределами страны, и только восемнадцать плохо оснащенных дивизий располагаются на полуострове. Не надо забывать, что на Восточном фронте, в России, Муссолини потерял десять отборных дивизий. Это по меньшей мере сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров. Политика Муссолини привела к тому, что в нужный момент страна оказалась безоружной перед всеми — перед Германией и перед англо-американскими войсками.

Впрочем, о главной причине, побудившей начать переговоры о капитуляции, Кастеллано не сказал Беделу Смиту. Главное же заключалось в последних событиях на Восточном фронте. Сокрушающие удары под Орлом и Белгородом показали, что песенка Гитлера спета. Пока не поздно, следовало выходить из войны, рвать с Гитлером.

Итальянские делегаты возвратились в Рим, условившись, что дальнейшие переговоры можно вести по радио. Итальянцев снабдили секретным кодом и передатчиком, указали время работы станций. Дальнейшая связь поддерживалась регулярно, изо дня в день.

Споры, споры, споры… Бесконечные споры. Британский премьер начинал от них уставать и все же, как старый боевой конь, рвался в битву. Уинстон Черчилль не терял надежды, что ему удастся в конце концов убедить Рузвельта, доказать ему правоту британской точки зрения.

В Галифаксе с парохода пересели на поезд и тронулись в Квебек. Поездка считалась секретной, но пущенный кем-то слух собирал на станциях толпы народа. Салон-вагон прицепили в хвост поезда, и на стоянках к вагону устремлялись любопытные американцы, чтобы хоть краем глаза взглянуть на британского премьера, а если посчастливится — выпросить у него автограф. В Квебек на встречу с Рузвельтом премьер ехал с женой и дочерью. При виде толп, осаждающих его вагон, Черчилль пришел в доброе настроение и, поддавшись тщеславию, выходил к окну, охотно расписывался в блокнотах, на книгах и даже на шляпах любителей автографов…

Поездка была приятная, но, как только прибыли в Квебек, как только Черчилль сошел с поезда и завел деловой разговор с Рузвельтом, вновь начались споры.

Чтобы подкрепить свои позиции, Черчилль вызвал из Англии Идена. Он прилетел в Квебек несколькими днями позже. Но президент тоже явился на конференцию в сопровождении Гарри Гопкинса. Соотношение сил взаимно уравновесилось.

Главным камнем преткновения вновь стал вопрос о путях войны, о направлении главного удара и стратегических планах в Европе. Черчилль упрямо отстаивал свою идею — нужно вторгаться с юга, со стороны Балканского полуострова. Вообще, если говорить откровенно и прямо, он, Черчилль, высказывается за открытие второго фронта на Балканах, но не во Франции. Вторжение через Ла-Манш повлечет за собой большие потери, ослабит союзников и укрепит Советский Союз. Черчилль уверен в этом. Сейчас, после Сицилии, даже не Рим, не высадка в Италии должна занимать внимание объединенного штаба. Только Балканы!

Премьер старался уверить Рузвельта, что удар с юга одинаково полезен Британии и Соединенным Штатам. Дешевле, легче, не говоря уже о политических выгодах.

Рузвельт возражал мягко, но в спорах о балканском варианте оставался при своем мнении: зачем американцам защищать чисто британские интересы? Зачем уступать англичанам инициативу в военных делах? После войны командовать в Европе должны Соединенные Штаты, по не Британия. Черчиллю он сказал:

— Это же ваша идея, дорогой Уини: из Сицилии высадиться в Италии. Теперь вместо Италии вы хотите высаживаться на Балканах…

Британский премьер не мог ничего возразить. Да, он говорил об Италии, но — лучше Балканы. Действия в Северной Африке, в Сицилии Черчилль рассматривал как часть стратегического плана вторжения в Европу с юга — с Балканского полуострова. Рузвельт сопротивляется, но и премьера не так легко заставить признать себя побежденным. Есть и другие способы настоять на своем. Нужно предупредить Александера и Монтгомери. Пусть немного «поитальянят» с высадкой в Калабрии — на носке итальянского сапога. Пусть устроят американцам итальянскую забастовку, тем более что это касается Италии… За это время, может, удастся уговорить Рузвельта.

Находясь в Штатах, Черчилль ни на один час не упускал руководства делами в Европе. К нему непрерывно шли шифрованные донесения, приходили письма, он давал распоряжения, отвечал на запросы. В тот день, когда Черчилль убедился, что прийти к единому мнению с Рузвельтом невозможно, премьер отправил секретные указания Александеру. Смысл их заключался в том, что большую часть десантных средств, освободившихся после Сицилии, надо услать в Индию, они, мол, нужны для борьбы с Японией. Без самоходных барж и специальных судов нельзя осуществить десант в Италии…

Сообщение о том, что итальянцы согласны на капитуляцию, застало Черчилля в Квебеке. Итальянцы умоляли раньше времени не разглашать содержания переговоров. Иначе немцы успеют захватить всю Италию. Британский премьер прочитал донесение Хора и лукаво усмехнулся. Лицо его стало добродушно-коварным, как у японского божка. Он подумал — может быть, есть смысл немцам узнать немного раньше о переговорах с итальянцами. Высадка под Неаполем осложнится, и Рузвельт скорее согласится на более легкий, балканский вариант… Может быть, все может быть…

В Квебек пришло и другое сообщение — в Сицилии бои прекратились. Немцам удалось все же оторваться от союзных войск, и они без серьезных потерь переправились через Мессинский пролив. Немцы сумели увезти с собой всю технику и тяжелое вооружение. Короче говоря, Паттон и Монтгомери проморгали противника, и тот безнаказанно отступил в Италию. Но Черчилля разъярило другое. Он был вне себя и тотчас же отправился к Рузвельту, чтобы высказать свое недовольство. Известно всем, что британские войска вынесли основную тяжесть борьбы в Сицилии. И вот теперь, извольте видеть, американские части первыми вступили в Мессину. Англичане опоздали на несколько минут. Паттон распространяет вести, что он победитель…

Черчилль негодовал. Он шел к президенту с твердым намерением высказать всё. Но в последний момент благоразумие взяло верх. Как расшатались нервы!.. Так нетрудно сорваться, испортить все дело.

В комнату Рузвельта он вошел с иным настроением. Президент сидел за столом и наклеивал в альбом марки. Он увлекался филателизмом и любил отдыхать за этим занятием. Его большая седая голова и массивные плечи возвышались над столом.

— Я принес добрую весть, — сказал Черчилль. — Битва за Сицилию кончилась. Поздравляю вас с победой. Генерал Паттон первым вступил в Мессину…

— Благодарю вас, Уини. Мне только что сообщили об этом. — Рузвельт сделал вид, что не почувствовал иронии в словах премьера. — Теперь в Италию дорога открыта.

— Да, конечно, — ответил Черчилль. — Надо ускорить переговоры с Бадольо… Я думаю, что Сталину сообщать об этом пока не следует. Если не возражаете, я информирую его после того, как закончим переговоры.

У Черчилля родилась идейка — он сообщит Сталину, но не все. Часть телеграммы не дойдет до Москвы «по техническим причинам».

Рузвельт не стал возражать. Он посмотрел на премьера, который с грустным видом уселся напротив, и протянул ему марку:

— Посмотрите, Уини, какая интересная марка. Русские выпустили ее в честь Сталинградской битвы, — Он немного помедлил и добавил: — Пока мы спорим о втором фронте, русские сами управляются с Гитлером. Если у них так пойдут дела и дальше, то, возможно, будущей весной второй фронт и не понадобится. Ваша ошибка в том, что вы еще не сознаете этого. Впрочем, не только ваша. В Америке тоже не все понимают это.

Черчилль приготовился возразить. Президент замахал на него руками:

— Нет, нет! Давайте сегодня не будем спорить. Поговорим о чем-нибудь другом. Знаете, что я предлагаю: поедемте на денек на Снежное озеро. Будем ловить форель. Переночуем в бревенчатом рыбачьем доме, рассеемся. Это недалеко…

Ловля форели на Снежном озере тоже не привела к единодушию. С новым ожесточением разгорелся спор по поводу дальневосточного театра военных действий. Сходились только в одном — Япония угрожает общим интересам. Она должна быть разгромлена. Но как? Американская часть объединенного штаба настаивала на том, чтобы вести наступление через Бирму, Китай. Надо захватить порты, аэродромы, создать авиабазы и постепенно вытеснить Японию. Она должна быть разгромлена в течение следующего года, после победы в Европе. В операции должны участвовать преимущественно американские части.

Черчилль сразу понял, куда целят американцы. Он готов биться об заклад, что раскрыл все их сокровенные планы. Стоит только допустить американцев в Индию, в Бирму, в Китай! А потом их оттуда не выгонит никакая сила!.. Нет, Черчилль не согласен. Лучше наступать через Филиппины — через американскую колонию. Черчилль не согласен еще и с тем, что американцы хотят одни управиться с Японией. Тогда уж ясно, что они одни воспользуются плодами победы. Как бы не так! Черчилль настаивает на более широком участии англичан в разгроме Японии.

Спор о Дальнем Востоке происходил при закрытых дверях. Штабных офицеров с заседания удалили. Они слонялись в кулуарах, прислушиваясь к громким и возбужденным голосам. За последние дни атмосфера накалилась до крайности. Разногласия обострились, К хорошему это не приведет. Вдруг за дверями раздались выстрелы, отчетливые пистолетные выстрелы. Все замерли на мгновение. Неужели дошло до этого, до стрельбы!

Все бросились к дверям, ворвались в зал заседаний, Лорд Маунтбетен стоял посреди зала и целился куда-то в угол. Снова раздался выстрел. На пол посыпались ледяные брызги. Рузвельт и Черчилль с интересом наблюдали за стрельбой и досадливо оглянулись на офицеров, ворвавшихся в зал без приглашения.

Тревога оказалась ложной. Устав от споров, президент перевел разговор на «пайкрит» — искусственный лед для аэродромов-айсбергов. Автор изобретения утверждает, что создание плавучих аэродромов из искусственного льда совсем не фантазия. Современная техника позволит это. Образуется лед необычайной твердости. Джентльмены могут проверить. Образец доставили на заседание. Лорд Маунтбетен принялся стрелять в глыбу из пистолета.

Над причиной возникшего переполоха много смеялись. Больше других смеялись Рузвельт и Черчилль. Но дружный смех не устранил противоречий. Анекдотический эпизод только насторожил, — значит, разногласия зашли так далеко, что перестают быть тайной для окружающих. Надо вести себя осторожней.

Поговорить о послевоенной Европе Черчилль поручил Идену. Пусть он посовещается с Карделлом Хеллом. Британская точка зрения Идену известна — Германию после капитуляции надо расчленить на несколько государств. Американцы как будто бы придерживаются той же точки зрения. Надо уточнить единые позиции. Государственный секретарь Хелл умеет влиять на Рузвельта. Как он подскажет, так оно и будет.

Антони Иден сказал Черчиллю:

— Я согласен, сэр, с вашей точкой зрения. Нам не нужна единая Германия после войны. Но если русские займут иную позицию? В Германии они найдут себе много сторонников.

На лице Черчилля появилось знакомое Идену выражение коварного японского божка.

— Если русские захотят поддерживать патриотические настроения немцев, — сказал он, — то мы успеем опередить их. Тогда мы сами выступим за единство Германии…

Карделл Хелл и Антони Иден долго сидели, перекраивая на разные лады карту послевоенной Европы. Оказалось, что здесь у них нет разногласий. Хелл захватил с собой план раздела Германии. Его разработал Моргентау. Государственный секретарь в основном согласен с предложенным планом. Хелл посвятил в него Идена.

Окраины Германии перейдут к соседним странам. Рур и Кильский канал должны находиться под международным контролем. Чисто немецкие предприятия — заводы, шахты лучше всего взорвать или передать в собственность иностранным владельцам. Германия должна превратиться исключительно в сельскохозяйственную страну. Она будет разделена на несколько самостоятельных государств. Хелл высказал еще собственную точку зрения: южная часть Германии — он еще не знает, как она будет называться, — должна получить доступ к Средиземному морю. Тогда прекратится ее тяготение к Северной Германии. Южным немцам можно передать, к примеру, Триест.

— Но тогда вы залезете в Австрию, Югославию, возможно в Италию.

— Что ж такого? Все это в наших силах, — самоуверенно ответил Хелл. — Государственная граница дело условное. Разве нет? Я могу провести ее так и этак, а можно и вот так. — Карделл Хелл цветным карандашом провел несколько линий на карте Германии. — Вы не согласны со мной?

Нет, Антони Иден согласен с американским коллегой. Он только подумал: а что, если русские выскажут противоположную точку зрения, станут защищать идею единой Германии. Тогда этот великолепный план лопнет.

Конференция в Квебеке снова не дала тех результатов, на которые рассчитывал Черчилль. В конце августа британский премьер покинул Соединенные Штаты. Он плыл на «Ринуане» шесть суток. Корабль постоянно делал замысловатые зигзаги — германские подводные лодки усилили массированные нападения на англо-американские корабли.

Подписание акта о капитуляции Италии решили провести в полдень 3 сентября. В этот день перед рассветом англо-американские передовые части переправились через Мессинский пролив в Калабрии, на самом носке итальянского сапога. Как позже вспоминал Александер, переправа скорее напоминала соревнование гоночных яхт. Войска высадились, не встретив ни малейшего сопротивления. С берега не прозвучало ни одного выстрела.

А в полдень в Сицилии, под Сиракузами, в тенистой оливковой роще три представителя воюющих держав — Смит, Стронг и Кастеллано — подписали акт о капитуляции. По странной случайности, все трое оказались давними сотрудниками своих разведок. Разведчики лезли в гору, стали заниматься дипломатическими делами, скрепляя собственными подписями государственные акты…

До поры до времени условились не разглашать сиракузской тайны. Чем дольше немцы не будут знать, тем лучше.

Фельдмаршал Кессельринг недоумевал — что происходит? Не пора ли дать сигнал — «Ось!» Противник высадился в Калабрии, как на учениях. Что-то здесь не совсем чисто. Недоумение превратилось в сомнение и наконец в уверенность, что итальянское правительство вступило в сговор с противником. Фельдмаршал оказался в затруднительном положении. На севере Италии у него находилось немало полнокровных дивизий. Но можно ли их перебросить на юг? Что, если итальянцы предадут своего германского союзника и отрежут войска от баз. С другой стороны, нельзя смотреть, как безнаказанно высаживается противник в Калабрии. Лишь на другой день, двигаясь по узким и неудобным калабрийским дорогам, англичане наткнулись на сопротивление германской дивизии. Но дивизия может вести лишь сдерживающие арьергардные бои.

Кессельринг попытался еще раз выяснить положение. 8 сентября король Виктор Эммануил принял германского поверенного в делах. Поверенный прямо поставил вопрос: остается ли Италия на стороне держав оси? Король выразил такое неподдельное удивление, так искренне негодовал — кто может распространять подобные слухи? Поверенный в делах засомневался, он возвратился из королевского дворца с надеждой, что, может быть, бог даст, все обойдется благополучно.

Но в то время, когда дипломат готовил информацию для Берлина, он услыхал передачу из Лондона. Диктор сообщал — секретные переговоры, происходившие в течение последних недель о выходе Италии из войны, успешно закончились. Итальянское правительство приняло решение порвать с Германией и перейти на сторону союзников. Этот разрыв и переход в англо-американский лагерь произойдет в самые ближайшие дни.

Немецкий поверенный в делах остановился на полуслове. Радиопередача находилась в полном противоречии с тем, что всего какой-нибудь час назад говорил ему король Виктор Эммануил. Донесение пришлось изменить. О лондонской радиопередаче он немедленно сообщил Кессельрингу. Но Кессельринг уже знал обо всем и принял кое-какие меры. Впрочем, может быть, англичане сделали это для дезинформации — они специалисты на подобные трюки.

Внезапное разоблачение вызвало переполох и в правительственных кругах Италии. Маршал Бадольо негодовал — это неджентльменский поступок. Немедленно пригласил Кастеллано, напустился на него — будто генерал в чем-то был виноват. Но Кастеллано еще раз доложил: договорились твердо хранить молчание по поводу капитуляции. Английская радиопередача застигла врасплох: оказалось, что еще ничего не подготовлено — стратегические пункты не заняты итальянскими частями и Кессельринг со своими войсками является фактическим хозяином в Италии. Однако теперь делать нечего. Следует раскрыть карты.

Опасаясь непредвиденных осложнений, например ареста правительства, короля — мало ли что придет на ум немцам, — Бадольо предупредил министров, чтобы они укрылись в военном министерстве. Королевская семья тоже перебралась туда. После этих судорожных приготовлений правительство в официальном коммюнике подтвердило достоверность британской радиопередачи. Коммюнике опубликовали поздно вечером. Немцы немедленно начали стягивать войска и окружать Рим. Но королевской семье и министрам, превратившимся и беженцев, все же удалось выбраться из города, ставшего западней. После полуночи пять легковых машин выскользнули из Рима и помчались на восток в сторону Адриатического побережья. Благополучно перевалив через горы, добрались до Пескара, где два корвета приняли на борт старого маршала, такого же старого короля и сопровождающих их министров.

В первой половине следующего дня правительственный кабинет прибыл на юг Италии, в Бриндизи, на территорию, оккупированную англо-американскими войсками. Все облегченно вздохнули — теперь они в безопасности. Но маршал продолжал сердито жевать губами — новые союзники поступают не по-джентльменски. Единственное, что успел он сделать, — дать приказ флоту покинуть базы и уходить на Мальту. Флот ушел с наступлением темноты.

Бывают времена, когда события так густо напластовываются одно на другое, так перепутываются между собой, что трудно, порой невозможно в них разобраться. Это походит на спутавшуюся, перекрученную леску у неудачника-рыболова. Спиннингисты отлично знают состояние досады, сдерживаемой ярости, когда приходится сосредоточенно и терпеливо распутывать «бороду» из бесформенного клубка нейлоновых нитей. Чаще всего оказывается, что вся эта работа никчемна, что лучше сразу оборвать нити и выбросить «бороду». Но путаница сентябрьских событий в Италии не леска, ее не так-то просто выкинуть за борт, а разобраться в ней тоже нет никакой возможности. Для американского командования передача лондонского радио явилась полной неожиданностью. Зачем англичанам понадобилось все это? Запутанная ситуация. Только накануне отправился в Рим с секретной миссией генерал Тейлор. В Вечный город Тейлор проник ночью, и ночью же его принял маршал Бадольо. С итальянским генштабом договорились, как захватить аэродромы близ Рима. Согласовали совместные действия, и вот тебе на! Британская передача спутала все карты…

Возникал вопрос: случайно ли Монтгомери сопротивлялся, оттягивал высадку в Калабрии? То ему не хватало десантных средств, то он требовал какого-то сверхмощного авиационного прикрытия, то тянул время, не давая никаких объяснений. А десантные суда после вторжения в Сицилию Монтгомери сам же отправил куда-то в Индию. Странно и подозрительно…

Да и разоблачение сиракузской таймы произошло как раз перед тем, как был отдан приказ начинать вторжение. Пятая американская армия должна высадиться южнее Солерно. Войска уже погружены на корабли. Все делалось так, будто англичане хотят предупредить противника.

Вторжение американских войск в Италию началось утром 9 сентября, в то время, когда по всей Италии германские части разоружали своих вчерашних союзников. Ночью был дан сигнал: «Ось!» Ее еще много месяцев назад разработал Кейтель и утвердил Гитлер. Это на тот случай, если придется оккупировать Италию.

Утром Кессельринг приказал поднять авиацию и нанести бомбовой удар по итальянскому флоту, который покинул свои базы в Генуе, Торонто и Специи. Разведывательные самолеты обнаружили флот уже близ западных берегов Сардинии. За ночь корабли успели уйти довольно далеко. Но итальянские военные корабли шли без авиационного прикрытия, и германские самолеты атаковали их несколькими волнами, следовавшими одна за другой.

С первого же захода был потоплен флагман итальянского королевского флота линкор «Рома». Он взорвался, и на нем вместе с командой погиб главнокомандующий морскими силами адмирал Бергамини. Был поврежден также линейный корабль «Италия» и другие. Флот понес тяжелые потери, пробираясь к Мальте под прикрытие британских береговых орудий. Только с наступлением ночи прекратилось преследование кораблей германскими самолетами. Утром 10 сентября уцелевшие суда итальянского флота были встречены британскими крейсерами. Они и сопроводили их на Мальту. Английские самолеты прикрывали итальянский флот с воздуха.

За одну ночь все перепуталось, сместились понятия…

Адмирал Кенингхем сообщил в этот день Черчиллю:

«Итальянский линейный флот стал на якорь под жерлами орудий крепости Мальты».

Дальше шли подробности перехода, сообщалось о потерях итальянского флота от действий германских бомбардировщиков. Черчилль огорчился — не весь итальянский флот удалось привести на Мальту. Впрочем, когда-то он сам так же поступил с французским флотом — после капитуляции Франции многие французские военные корабли были уничтожены британскими вооруженными силами.

В этой неистовой суматохе политических событий, захвативших Италию, Отто Скорцени продолжал настойчивые поиски Муссолини. Положение в Риме становилось все более напряженным. Как раз в эти дни людям Скорцени удалось точно установить, что дуче находится в Абруццких горах, в отеле у подножия величественного и скалистого Гран Сассо д’Италиа. 8 сентября Скорцени сам отправился на рекогносцировку. Он провел там весь день и потому не знал о новостях, взбудораживших мир. Среди скал, глубоких ущелий и неустойчивых осыпей ему удалось найти крохотную площадку, пригодную для посадки легкого самолета. Находилась она у самого отеля, но чтобы сесть на такой пятачок, от летчика требовалось цирковое искусство. Однако иного выхода не было.

Обратно возвращались глубокой ночью. Скорцени был погружен в свои мысли. Гран Сассо… По-итальянски — большой камень. Король запрятал сюда своего пленника… Большой камень, он хочет держать его за пазухой. Ничего не выйдет! Он, капитан Скорцени, если потребуется, утащит Муссолини вместе с этим большим камнем. Потом черед дойдет до короля и маршала.

Отто Скорцени и не подозревал, что, охваченный честолюбивыми мыслями, он находился почти рядом с Бадольо и королем. Недалеко от Рима ему повстречалась кавалькада легковых машин, мчавшихся по дороге в сторону Гран Сассо. Лучи промелькнувших фар ослепили капитана, но, занятый своими мыслями, Скорцени не обратил внимания на промчавшиеся мимо автомобили, Мог ли он знать, что в этот момент было бы легче всего осуществить вторую часть операции «Аларм», захватить на горной дороге и короля, и Бадольо, и все правительство…

Это произошло в среду, а в воскресенье — по воскресеньям всегда легче бывает осуществить внезапность — сотня германских парашютистов, доставленных на планерах в горы Центральной Италии, свалились на отель у подножия Гран Сассо.

Кто-то упал в пропасть, кто-то разбился о скалы, кто-то… Скорцени не обращал на это внимания. Ошеломленный часовой был снят одним ударом. Другие солдаты подняли руки. Где-то грянул выстрел, его покрыла автоматная очередь. Самолет остановился в десяти — пятнадцати метрах от отеля. Еще секунда — и он превратился б в лепешку. Скорцени выскочил из самолета. В окне первого этажа увидел растерянное и удивленное лицо Муссолини. Но прежде всего следовало покончить с охраной. Выскочил комендант, перепуганный итальянский офицерик. Он мгновенно оценил обстановку — на кой дьявол ему связываться с немцами. Он прекращает сопротивление, которого и не начинал. Театральным жестом сдает оружие. Его солдаты делают то же.

Разоружение маленького гарнизона происходит молниеносно. Скорцени врывается в отель. Муссолини уже понял, в чем дело, и радостно встречает капитана — гиганта с лицом, иссеченным шрамами. Скорцени представился.

— Дуче, — произносит он заготовленную фразу, — фюрер послал меня, чтобы освободить вас. Я выполнил приказ вы свободны!

Муссолини растроган. Он обнимает спасителя и бормочет:

— Я всегда знал, что мой друг Адольф Гитлер не покинет меня в беде…

Капитан успевает еще сказать, что вторая команда занята сейчас освобождением семьи дуче. Оба торопливо идут к самолету. Обезоруженные итальянские солдаты помогают взять старт. Вся операция продолжалась несколько минут. Самолет поднимается в воздух и вскоре приземляется на немецком аэродроме в Риме. Сейчас Рим в немецких руках.

Здесь их ждет другая машина. Муссолини в сопровождении капитана пересаживается в «хейнкель». Скорцени теперь становится не то конвоиром, не то телохранителем дуче. Он не покидает его ни на секунду. К ночи они прилетают в Вену, едут в гостиницу «Империал». «Аларм» удался. В Берлине уже знают, всё знают. Скорцени не успевает расположиться в номере, как его зовут к телефону. На проводе Гитлер. Скорцени стоя выслушивает поздравления.

— Вы успешно закончили военную операцию… Да, да — военную операцию… Я благодарю вас за это. — Резкий голос фюрера срывается от радости. — Вы возвратили мне моего друга Муссолини. Сейчас я наградил вас рыцарским крестом и присвоил вам звание штурмбаннфюрера…

Потом звонил Геринг, звонили Кейтель и Гиммлер. Все поздравляли, благодарили. Звонил и Муссолини. Дуче вновь заговорил напыщенным, самонадеянным тоном.

Из Мюнхена сообщили, что вторая команда парашютистов доставила семью Муссолини в Мюнхен. Донна Ракеле также находится в безопасности.

— А Кларетта Петаччи тоже доставлена в Мюнхен?

Подумать только! Давно ли дуче сидел в плену, и уже заботится о любовнице. Капитан Скорцени ответил: к сожалению, это ему неизвестно. Муссолини недовольно кривит физиономию.

В ту же ночь приехал в гостиницу комендант Вены, вручил капитану награду — рыцарский крест, о котором говорил Гитлер. Так без сна пролетела вся ночь.

На следующее утро они летят дальше — в Рим, но в другой, расположенный в Германии. Римом называется аэродром под Мюнхеном. По дороге Муссолини начинает строить планы. Перед ним единственный собеседник, и он раскрывает душу капитану Скорцени. Да, он, Муссолини, допустил в жизни одну грубую ошибку — доверился королю, который оказался его противником. Теперь будет не то. Муссолини создаст новую партию, новое государство — фашистскую республику. Он преисполнен решимости.

В Мюнхене освобожденного дуче встречали донна Ракеле, дочь Эдда и Кальтенбруннер, которому поручалось в дальнейшем отвечать за безопасность дуче.

Донна Ракеле суетливо и приветливо встречала мужа. Как довольна она — может быть, события избавят ее от ненавистной Петаччи!..

— Как я рада, что все так хорошо кончилось! — воскликнула донна Ракеле. — Вам не следовало ехать к королю на аудиенцию.

Муссолини невнятно пробормотал — есть у евреев поговорка: хорошо быть умным, как моя жена потом… Но что возразить жене? Она права. Король предал его. И тем не менее Муссолини были неприятны слова донны Ракеле. Она определенно его раздражала. Муссолини холодно ответил на поцелуй, обнял дочь и поздоровался с Кальтенбруннером.

Среди родственников, встречавших Муссолини на аэродроме, не было только Чиано. Он не решился так вот сразу предстать перед тестем. Дипломатическую миссию подготовить отца к такой встрече взяла на себя Эдда.

Муссолини и слушать не хотел о встрече с зятем. Он оказался предателем, стал участником путча. Заседание большого фашистского совета дуче называл только одним словом — путч. Эдда, бледная и взволнованная, пыталась убедить отца — Галеаццо действовал не по своей воле. Он раскаивается в том, что произошло… Донна Ракеле стала на сторону мужа. Она тоже ненавидит зятя. Готова убить его. Она ни за что не примет больше Чиано в своем доме.

Поддержка жены сыграла как раз противоположную роль, Муссолини нахмурился и согласился:

— Передай ему, что может ко мне зайти…

Донна Ракеле быстро перестроилась:

— Вот и хорошо! В семье раздоры лучше кончать миром…

Муссолини попросил Скорцени присутствовать при встрече с графом Чиано. Он хочет, чтобы разговор происходил при свидетелях. Для Муссолини штурмбаннфюрер Скорцени стал почти душеприказчиком.

Чиано вошел и смущенно поздоровался с тестем. Поздравил его с освобождением. Пытался объяснить свое поведение. Муссолини слушал рассеянно. Разговор явно не клеился, и через несколько минут они холодно расстались. Скорцени проводил Чиано до двери.

Когда Чиано вышел и в коридоре замерли его шаги, Муссолини сказал;

— В ближайшее время я намерен возбудить процесс против участников путча.

— Но тогда перед судом предстанет и ваш зять граф Галеаццо Чиано…

— Да, — холодно и жестко сказал Муссолини. — Я не питаю никаких иллюзий насчет исхода процесса. Приговор для меня ясен…

Через несколько дней Муссолини отправился в главную ставку Гитлера в Восточной Пруссии. Фюрер и дуче долго жали друг другу руки. Гитлер снова благодарил Скорцени. Затем они удалились с Муссолини и несколько часов провели наедине. Коммюнике, опубликованное на другой день, указывало, что Муссолини вновь становится во главе законного итальянского правительства и остается верен союзному договору с Германией.

Холодный прием, оказанный Муссолини, насторожил и встревожил графа Чиано. Следует немедленно выходить из игры. Эдда тоже придерживается такой точки зрения. Лучше всего перебраться в нейтральную страну. Но как? Чиано решил пойти на риск — поговорить с Кальтенбруннером. У него есть один козырь. Он предложит свои дневники в обмен на южноамериканские паспорта. Он предупредил, что публикация дневников скомпрометирует Риббентропа. Человек-колун — так Чиано называл про себя дубообразного Кальтенбруннера — заметно оживился при упоминании фамилии имперского министра. Он давно подбирал ключи к Риббентропу. Оба постоянно испытывали взаимную неприязнь друг к другу. Кальтенбруннер согласился, заключил с Чиано сделку. Фальшивые паспорта будут готовы в ближайшее время. Граф Чиано начал готовиться к отъезду.

Однако все дело испортила Эдда. Не посоветовавшись с мужем, она решила обратиться к Гитлеру — фюрер должен быть в курсе дела, он к ней прекрасно относится. Вопреки ожиданиям, Гитлер категорически отказался дать согласие на выезд. Граф Чиано должен принять участие в новом правительстве — уклончиво сказал он. Теперь пришлось посвятить во все и отца. Муссолини тоже считал, что зятю надо ехать только в Италию и никуда больше. План отъезда в Южную Америку лопнул. Ну что же, можно поехать в Италию, тем более если дуче предлагает ему место в правительстве. Всей семьей поехали обратно, но в Вероне итальянская полиция арестовала графа Галеаццо Чиано. Ему предъявили обвинение — участие в путче против законного правительства.

Глава восьмая

В Неаполе, там, где город сбегает к заливу, дома теснятся так густо, что солнце никогда не проникает в расщелины узких, извилистых улочек. Дома здесь теснятся, как и люди, а люди в трущобах не видят прославленного итальянского неба, любоваться которым приезжают туристы за тридевять земель.

Но вдруг тесноту приморских кварталов залили потоки щедрого света. Однако это не доставило людям радости, принесло только горе. Когда над головой появилось солнце, исчез их кров. Тяжелые американские бомбы разбили дома, и целые кварталы превратились в дымящиеся пустыри. Старожилы вели мрачный счет — сто с лишним раз кружили в небе над Неаполем «летающие крепости» и швыряли вниз страшные бомбы. Морской вокзал был сметен начисто, порт превратился в кладбище кораблей, а на Виа Карачиоло остались только фасады зданий, плоские, как театральные декорации. Жители перебрались в пещеры или коротали тревожные ночи в бомбоубежищах.

Восьмого сентября вечером началась сто двадцать третья бомбардировка Неаполя. Зенитки лениво тявкали в небо. Снарядов не было, и солдаты больше глазели на пожары, занимавшиеся в разных концах города, на голубые шпаги прожекторов, стремящихся пронзить невидимые, рокочущие в высоте самолеты. Наконец, отстреляв последнюю партию снарядов, зенитчики пошли в укрытие. Делать-то все равно нечего. Бруно по дороге поддел ногой пустой ящик, опрокинул его, — конечно, там не осталось ни одного снаряда. Зенитчики спустились в подвал и уселись на нарах.

После того как Бруно Челино выбрался из России, он довольно долго пролежал в госпитале. На левой руке, которую он насмешливо называл конечностью, осталось всего два пальца — большой и указательный. Изуродованная рука теперь больше походила на клешню омара, и все же его не отпустили из армии. Признали годным к нестроевой службе, но тем не менее послали и зенитную батарею. Зенитчиками делали всех нестроевиков.

Писарь, выдававший документы Челино, сказал на прощание:

— Тебе не ту руку оттяпали, слышишь? Если бы правую — другое дело, да и то… У солдата главное — указательный палец. Можешь нажимать на спусковой крючок — значит, годен.

— А голова не нужна? — спросил Бруно.

— В солдатском деле она лишняя — только и думай, как бы спрятать ее, чтобы не зацепило…

Писарь посмеиваясь протянул документы.

— А я стал думать иначе, — ответил Бруно, — мешают чужие головы.

— Это ты про кого? — насторожился писарь. Он побаивался и недолюбливал опасных разговоров.

— Про тех, кто войну за нас любит. Дуче был, теперь маршал Бадольо вместо него нам серенады поет. А заправляют всем немцы. Так думаешь, эту клешню я им забуду? — Челино поднял двупалую руку, с которой еще не снята была повязка.

— Ступай, ступай, Челино, — заторопил его писарь. — Что ни говори, но на фронт тебя не пошлют. Это уже хорошо…

Челино нашел свою новую часть здесь, в Неаполе. Батарея стояла на холме Вомеро на месте разбитого дома. От него уцелел лишь подвал, который служил укрытием и жильем для артиллеристов-зенитчиков.

Солдаты только расположились на нарах, как вдруг заговорило радио. Маршал Бадольо заунывным, гробовым голосом прочитал сообщение о перемирии. Что тут поднялось в подземелье! Солдаты бросились обниматься, кричали, смеялись, кто-то принялся собирать пожитки — раз война кончилась, пора домой. Но бомба, грохнувшая неподалеку, погасила восторги. Что же такое делается? Война прекратилась, а бомбы продолжают падать…

Среди ночи на батарею явились немцы. Приехали на машине — несколько солдат во главе с унтер-офицером. Этот унтер бывал здесь и раньше — потому что воздушной обороной управляли немцы. Унтер приказал сдать оружие. «Война кончилась, — осклабившись, коверкая итальянские слова, сказал он, — теперь оружие вам больше не нужно. Не так ли? Вы счастливые люди, можете ехать домой…»

Но зенитчики заупрямились. Подбил их на это Бруно. Артиллеристы не только не отдали оружия, но выгребли из немецкой машины все, что там было. Там оказалось с полдюжины винтовок, патроны, ручной пулемет и несколько ящиков снарядов. Вероятно, унтер успел побывать на соседней батарее. Значит, немцы начали разоружать итальянские части.

Унтер-офицер не стал возражать, когда Челино подскочил к нему и вызывающе потребовал убираться подобру-поздорову. Приказ есть приказ, но что поделаешь с оравой взбеленившихся итальянцев, когда у самого только трое солдат. Унтер торопливо забрался в кабину и уехал, сопровождаемый смехом возбужденных зенитчиков. Хорошо хоть не отобрали машину…

На другой день положение осложнилось, Никто не понимал, что происходит. В городе повсюду раздавалась стрельба, по улицам проносились грузовики, набитые вооруженными германскими солдатами, откуда-то выползли танки с черными крестами и застыли на перекрестках. Усиленный отряд немцев окружил батарею и разоружил зенитчиков. Унтер-офицер вел себя теперь совсем иначе — он мстил за вчерашнее поражение и все присматривался к солдатским лицам — кто это ночью так нахально выпроваживал его с батареи.

Унтер так и не смог обнаружить обидчика. Часть зенитчиков еще на рассвете ушла в казармы, где, как рассказывали, итальянские солдаты дерутся с немцами. Среди ушедших был и Челино.

По дороге их пытались разоружить. Тут уж терять было нечего. Отстреливаясь, артиллеристы исчезли за развалинами домов и через час-полтора пробрались к казармам Кадорна. Ланци[12] уже хозяйничали в городе, и только здесь, в Кадорне, солдаты, брошенные на произвол судьбы итальянскими офицерами, продолжали сопротивляться немцам. Дело дошло до пулеметов и пушек. Только поздним вечером на вторые сутки, когда германские танки прямой наводкой стали бить по казармам, осажденные прекратили сопротивление. Под прикрытием темноты они исчезли в лабиринте неапольских улиц.

Теперь Челино только и думал, как бы ему попасть в Рим. Но выбраться из Неаполя было почти невозможно. Он с другими солдатами укрылся в районе Камальдоли. Улицы здесь тянулись по дну оврагов, а домишки, как ласточкины гнезда, лепились по крутым склонам. В дни перемирия немало людей нашли приют в Камальдоли. Немцы не решались совать сюда нос. Зато в других кварталах, на дорогах, идущих к северу от Неаполя, по всей округе они свирепствовали и срывали зло на недавних своих союзниках. Итальянские солдаты пытались пробраться в горы, но удавалось это сделать ночами и далеко не всем. Мужчин хватали и угоняли в Германию. Челино предпочел переждать в Камальдоли. Нечего лезть на рожон, когда кругом такая неразбериха.

Младший сын закоренелого итальянского дезертира — Бруно Челино убеждался все более, что в нем происходит какая-то непонятная ломка. Он никогда не ощущал в себе такой ярости, как теперь. Началось это там, в России, и продолжается по сей день. Но впервые его ярость вылилась наружу только в казармах Кадорна. Бруно самому казалось смешным — объявили перемирие, а он только разохотился драться. Раньше он ни за что не полез бы в такую свалку, если б его и заставляли воевать из-под палки.

В Камальдоли поселились в пещере, вырытой кем-то, чтобы спасаться от бомбардировок. Теперь бомбежки прекратились и пещера стояла пустая. Солдаты приспособили ее для жилья. Многие захватили с собой оружие. На всякий случай его запрятали в дальнем, более темном углу, но держали наготове. Пусть только сунутся сюда ланци.

Большую часть времени солдаты проводили в пещере или бродили по Камальдоли в поисках пищи, не решаясь покинуть пределы квартала. Жители соседних лачуг делились последним с солдатами, но они сами давно жили впроголодь. Единственным спасением были орехи и овощи. Соседи приносили солдатам и новости. А новости были одна тревожней другой.

На третий или четвертый день после того, как Бадольо сообщил о перемирии, в пещеру прибежал Ромул, неугомонный, подвижной мальчишка. Было ему лет двенадцать от силы. Чумазый, обросший, как волчонок, оборванный, он целыми днями слонялся по городу, возвращался в Камальдоли, перегруженный новостями, и прежде всего мчался к солдатам.

— Синьоры, синьоры! — Ромул карабкался по откосу и кричал еще издали. — Посмотрите, какую принес я новость!

Отдышавшись, он вытащил из-за пазухи листовку, содранную с какого-то забора. Это был приказ немецкого полковника Шолля, принимавшего на себя неограниченную военную власть в Неаполе. Уцепив своей клешней листовку, Бруно прочитал вслух:

«Всякий, кто тайно или явно будет действовать против германских вооруженных сил, будет расстрелян. Кроме того, место совершения преступления, а также дом, где скрывался преступник, и окружающий его район будут разрушены и превращены в развалины. За каждого раненого или убитого немецкого солдата будет расстреляно сто итальянцев».

Солдаты молча слушали германский приказ.

— Вот тебе и союзники! — сказал кто-то, когда Бруно дочитал последнюю фразу.

— Такие приказы я в России читал, — сказал Челино, — когда по Украине шли. Там убивали по сотне русских за каждого немца. Теперь и за нас взялись.

— Сегодня уже шестерых расстреляли, синьоры, — рассказывал Ромул. — Шестерых берсальеров. У всех на глазах. Это было у морского вокзала. Очень страшно… Я первый раз видел, как убивают людей.

— Лучше бы тебе не смотреть на это, парень, — сказал пожилой солдат, заросший густой щетиной. Обращаясь к другим, добавил — Значит, нам за Кадорпу тоже придется расплачиваться. Так, так…

Ночью, захватив винтовку, он с двумя солдатами ушел из пещеры. Сказал, что в горы. Звал остальных, но с ним никто не пошел.

А Ромул что ни день приносил новые вести. В Аверса расстреляли четырнадцать карабинеров. Перед казнью их заставили вырыть себе могилы. Карабинеров расстреляли в присутствии толпы — жителей насильно согнали к месту казни. Ромул там не был — Аверса милях в шести от Неаполя, но, говорят, немцы стреляли в толпу, многих убили, еще больше поранили. Пострадало человек двести.

Когда вечером угрюмо сидели у костра, Ромул, молча глядевший на угли, вдруг спросил:

— Синьор Челино, дали бы вы мне винтовку, а?

— Зачем тебе?

— Стал бы бить ланци.

— Ого, какой ты! — Солдаты засмеялись.

Один сказал:

— Сперва постригись… Оброс не знаю как. Может быть, тебя тоже воспитывала волчица, как твоего тезку, основателя Рима. Больно уж шустрый! Нет, мы как-нибудь сами.

— Вас дождешься, — недовольно пробурчал Ромул. Мальчишка недоумевал, как можно отсиживаться в такое время в пещере, и тем более с оружием. От скрытого упрека солдатам стало не по себе.

— А что, Ромул правильно говорит. — Это сказал Челино. — Сколько мы будем сидеть?

— А что делать?.. Ты можешь заставить извергаться Везувий? Всему свое время, — Берсальер кивнул на пологие скаты вулкана, дымящегося невдалеке. — Вот если бы кто поднял нас, собрал, тогда дело другое. Что мы можем одни…

Солдаты понуро молчали. Что делать?..

Кто мог ответить на это солдатам, привыкшим к одним поражениям.

Самую страшную весть Ромул принес позже, спустя недели две после перемирия. В пещеру он пришел не один. Следом за ним тяжело поднимался солдат в истрепанной, грязной одежде. Челино присмотрелся. Так ведь это же тот самый солдат, с которым отступали из Греции, Дезертир. Он еще подсказывал тогда, что надо быстрее смываться, пока не поздно. Потом увязался за ними и всю дорогу вел такие крамольные разговоры, что становилось страшно. Солдат тоже узнал Челино.

— Смотри-ка, где пришлось встретиться! Жив?

— Как видишь… Откуда ты взялся?

— Из Кефалонии… Трубочисты[13] все-таки заставили меня вернуться в Грецию. Помнишь, когда высадили из санитарной повозки?

Солдат рассказал, что произошло на этом острове в последние дни.

Он служил в дивизии «Акви», а дивизия стояла на острове Кефалонии в казармах, недалеко от Аргостолионе. Жара и скалы, но служить можно. Дивизия несла гарнизонную службу вместе с немецкими частями. Когда Бадольо объявил о перемирии, немцы предложили разоружиться. Командир дивизии генерал Гандин отклонил их предложение. Тогда немцы попытались отобрать оружие силой. Не тут-то было! Солдаты сами полезли в драку. Начались самые настоящие военные действия. Бой длился несколько часов. Итальянские части заняли холм Телеграфос и взяли с полтысячи пленных. К немцам подошло подкрепление. Целую неделю дрались с переменным успехом. Наконец, осажденная с моря и с воздуха, дивизия вынуждена была сложить оружие. Ведь над головами несколько часов подряд висели десятки пикирующих бомбардировщиков. Бой кончился, тут и началась самая настоящая бойня.

Двое суток разъяренные победители расстреливали итальянских солдат и офицеров. Убивали и в одиночку и группами. Всего расстреляли около пяти тысяч человек.

Солдат все еще переживал ужас недавних событий. Остатки их батальона выстроили на холме. Каждого десятого вывели из строя и расстреляли. Потом приказали сомкнуть ряды и расстреляли каждого пятого. Это продолжалось до самого вечера. Потом убивали каждого третьего. Если бы не наступившая темнота, расстреляли бы и остальных. Но на этом не все еще кончилось.

После расправы, учиненной немцами, в дивизии «Акви» уцелело около шести тысяч человек. Пленных загнали во двор казармы в Аргостолионе, держали там, как скот, без воды и хлеба. Потом объявили — всех отправят в Германию. Погрузили на корабли, и караван судов вышел в море. Два судна подорвались на минах, солдаты тонули, но их никто не спасал. Немецкие конвоиры с других пароходов расстреляли из пулеметов барахтавшихся в воде людей…

Третьего дня итальянских солдат привезли в Барлетту и посадили в вагоны. В Фоджи солдату удалось бежать. Так он попал в Неаполь. Ромул нашел его на товарной станции и привел в Камальдоли. Вот и всё.

Челино посмотрел на солдата.

— У тебя седые волосы, — сказал он. — Раньше вроде не было.

— Не знаю. Я еще не видел себя в зеркало.

Солдат остался в пещере. Его звали Чезаре. Он проспал почти целые сутки. Встал отдохнувший, но голодный как дьявол. А есть нечего. Только орехи да еще рыба, похожая на сардину, но побольше размером. Принес ее Ромул горячую, завернутую в виноградные листья. Он считал своим долгом опекать Чезаре. Мальчуган выловил рыбину в море и сумел ее где-то изжарить. Конечно, вся эта еда только раздразнила аппетит Чезаре.

Население Камальдоли за последние дни увеличилось. Военный комендант Шолль объявил приказ о трудовой повинности. Вся молодежь должна явиться на сборные пункты. Отсюда их повезут в Германию. Из тридцати тысяч явилось человек полтораста. Полковник Шолль предупредил — все, кто не явится в течение двух дней, будут расстреливаться патрулями. 28 сентября истекал срок. Молодые парни ушли в овраги, исчезли в трущобах и катакомбах.

Другой приказ германских властей предписывал неаполитанцам очистить немедленно целый район, объявленный запретной зоной. Двести тысяч жителей поднялись с насиженных мест. Многие тоже пришли в Камальдоли. Тесные, кривые улицы, повторявшие изгибы оврагов, превратились в цыганский табор — горели костры, женщины готовили пишу, разнимали детей, почувствовавших раздолье на новом месте. Мужчины собирались группами, обсуждая последние новости. Бесчинства немцев все больше накаляли обстановку.

Чезаре куда-то исчез из пещеры. Перед тем он долго шептался с Ромулом. Ушли они вместе, после того как мальчуган откуда-то притащил гитару. Бруно услышал внизу, на улице, его голос, Чезаре пел неаполитанскую песенку, аккомпанируя себе на гитаре. Песня была веселая, задорная, но совсем не к месту, не ко времени. Женщины так и отнеслись к ней. Что это солдат, пьян, что ли! Кричали ему вслед, сварливо ругали, а Чезаре продолжал негромко петь, не обращая внимания на женщин:

Женщина, раскрасневшаяся у костра, погрозила ему поварешкой, которой мешала что-то в закопченной кастрюле.

— Чтоб тебе петь эту песню на похоронах твоей матери! — крикнула она, дополнив свое пожелание крепким ругательством.

Но Чезаре продолжал свое, и он добился того, чего хотел. Он нашел таким способом несколько человек, воевавших в Испании. Песня служила паролем. Первый же гарибальдиец, услыхав ее, встрепенулся и подошел к Чезаре:

— Ты был там?

— Где — там? — Чезаре проверял.

— Сам знаешь — под Теруэлем.

— Был, а ты?

— Тоже. Помнишь, как пели…

— Тогда приходи сегодня вечером вон в ту пещеру. Видишь, на самом верху — правее скалы.

— Ловко ты это придумал! — восхищенно сказал гарибальдиец. — Приду обязательно.

Чезаре бродил целый день, напевая песенку о синеглазой неаполитанке. За день ему удалось обнаружить еще четверых, воевавших в Испании. Все они собрались в пещере вечером после заката. Говорили долго, и Челино был с ними согласен, что нельзя сейчас сидеть сложа руки.

Случилось это как раз накануне того дня, когда в Неаполе распространился слух — корабли союзников подходят к городу, готовят высадку нового десанта. Ни для кот не было тайной, что в районе Салерно американцам и англичанам удалось закрепиться на итальянском побережье. Они медленно продвигались на север.

Жители Камальдоли бросились к морю, карабкались на возвышенности, глядели во все глаза и действительно увидели в море целую флотилию кораблей. Корабли вскоре исчезли, но их появление послужило сигналом. Пришло время расправиться с ланци! Иначе они еще натворят бед перед уходом.

Днем, когда на горизонте еще маячили дымки военных судов, на улицах затрещали первые выстрелы. К вечеру перестрелка усилилась, а ночью повстанцы заняли форт Санто Эльмо и забрали оружие. Но все же его было так мало, а гитлеровцы вооружены до зубов. В ход пошли дробовики, старые ружья, мушкеты времен Гарибальди, сабли, ножи и, конечно, неизменное оружие всех времен и народов — булыжники с мостовой и куски черепицы. Утром повстанцы заняли стратегические пункты — перекрестки улиц, главные магистрали, но борьба пока ограничивалась мелкими стычками. Воды залива оставались безлюдными. Ни единого дымка на горизонте, ни единого судна. Слухи о десанте не подтвердились.

Но что же делать? Не бросать же начатое. Восстание ширилось, перебрасывалось из квартала в квартал. Оно развивалось стихийно, чувствовалось, что в городе нет единого центра, руководившего борьбой повстанцев. Дрались в каждом районе, каждый по-своему.

Немцы, встревоженные беспорядками, вывели на улицы танки. Повстанцы бросились возводить баррикады. Они выросли на Старом Вомаро, на крутом и горбатом подъеме улицы Донна Реджинаэ, разгорелись бои в порту, в привокзальных районах, на Рионо дель Васто — как раз в тех районах, где больше всего бедноты.

Из Камальдоли пришло с полсотни людей, вооружившихся чем попало. Привел их Чезаре. Тут был и Бруно, сын убежденного дезертира Антонио Челино и сам опытный симулянт И дезертир. Сейчас его будто подменили. Челино сам теперь рвался в бой. Добраться бы ему до нацистов. Он убедил Чезаре — надо идти в Старое Вомаро. Там должно быть оружие. Он сам его спрятал, когда покинули зенитную батарею. Оружие сохранилось, уцелели даже снаряды. Но что с ними делать? Чезаре придумал — в случае чего бить по немцам прямой наводкой. Зенитки стояли на старом месте, немцы не успели их увезти.

Пушку на руках вытянули на улицу. Получилось как раз вовремя — на баррикаду, преграждавшую подступы к Вилла Флоридиана, ползли немецкие танки. Они расчищали дорогу германским солдатам. Бруно заложил снаряд и ударил прямой наводкой. Танк взорвался посреди улицы. Восторженные крики были наградой зенитчику за меткий выстрел. Остальные «тигры» отползли и исчезли за поворотом улицы.

Битва захватывала все новые кварталы. Полковник Шолль недоумевал. Кто бы мог подумать! Макаронники, герои отступлений, дерутся так, что приходится думать об уходе из города. Но это не легко теперь сделать. Почти весь город в руках повстанцев. Немецкие части сражаются изолированно в разных районах Неаполя. Связь между ними нарушена.

На холме Вомаро бой шел за какой-то дворец на спортивном стадионе. Повстанцы осадили здание, и немецкий гарнизон был окружен со всех сторон. Сражение длилось уже третьи сутки, и третьи сутки немцы сопротивлялись на стадионе. Повстанцы готовились к решающему штурму, когда Ромул, крутившийся тут же среди солдат, увидел белый флаг, поднятый в одном из окон. Чего они хотят? Сдаются? Огонь прекратили. Но немцы еще не собирались сдаваться. Только предложили начать переговоры.

Размахивая флагом, немецкий парламентер опасливо вышел из здания. Он что-то кричал, но голос его плохо был слышен. Германского офицера сопровождали два безоружных солдата.

— Так-то вот лучше, — сказал Чезаре. — Надо кого-то послать им навстречу.

Встречать парламентеров вызвался Бруно. Ему повязали на рукав белый платок, и он выбрался из укрытия. Через несколько минут немецкий парламентер стоял перед Чезаре. Парламентер выступал от имени майора Закау — старшего по званию среди осажденного гарнизона. Прежде чем прекратить сопротивление, майор желал бы встретиться с полковником Шоллем. Шолль — комендант города.

— Знаем, — перебил парламентера Чезаре, — пусть поговорит. Деться вам все равно некуда. Можем проводить сами до комендатуры.

Парламентер об этом и хотел бы просить господина… господина… Немец замялся — как назвать этого оборванного, грязного итальянца. Три дня назад он не пустил бы его к себе на порог. Парламентер нашелся — господина представителя воюющей стороны. Офицер добавил еще: если неприкосновенность майора Закау будет нарушена, с заложниками поступят по законам военного времени. Оказалось, что в подвалах осажденного здания находятся сорок семь итальянских заложников. Когда немцы успели их взять?

Прошло, вероятно, не больше получаса, когда от стадиона к немецкой комендатуре тронулась процессия весьма странного вида. По середине улицы шагал германский майор в полной форме, и ею со всех сторон окружала толпа разношерстно одетых и вооруженных итальянцев. Челино нес белый флаг, а черноглазый и шустрый Ромул с гордым видом выступал впереди. Он хорошо знал дорогу в немецкую комендатуру..

Полковник Шолль, отрезанный от немецких частей, оборонялся от повстанцев в помещении комендатуры. Он готов был прекратить безнадежное сопротивление и сдаться на милость победителей, как вдруг появление майора Закау вселило новые надежды.

Итальянцы стояли у подъезда комендатуры. В помещение прошли только Чезаре и Бруно. Они молча ждали, пока немецкие майор и полковник разговаривали в соседней комнате. Наконец немцы вышли. Полковник Шолль сказал:

— Вас, несомненно, интересует судьба итальянских заложников, находящихся в наших руках на стадионе Вомаро. — Полковник не мог избавиться от пренебрежительного тона. — Мы можем освободить их при одном условии: вы гарантируете нам свободный выход из города. Вы должны обеспечить германских солдат и офицеров надежной охраной.

Чезаре и Бруно отошли в сторону, чтобы посовещаться.

— Черт с ними, — горячо зашептал Бруно. — Пусть уматывают живее из города. На такие условия можно согласиться.

Чезаре был такого же мнения, но он полагал, что капитуляцию надо оформить письменно. Полковник Шолль запротестовал — здесь может быть просто джентльменское соглашение. Комендант ни за что не хотел оставлять следов собственного позора. Итальянские солдаты снова отошли в угол. Решили: дьявол с ними, пусть уходят, только живее.

Немцы сдали оружие, которым тут же вооружились повстанцы, сопровождавшие германского майора. Капитуляция состоялась. Немцев отвели сначала на стадион в Вомаро, там к ним присоединились остальные. Гитлеровцев вывели за город и с криками, улюлюканьем отпустили на все четыре стороны.

К вечеру 30 сентября бои в Неаполе закончились полным поражением немцев. Преследуемые повстанцами, они покинули город.

Англо-американские войска вступили в Неаполь на другой день — 1 октября 1943 года. В сводках военного командования по этому поводу сообщалось, что Неаполь, третий по величине город в Италии, занят союзными войсками после ожесточенных боев…

Второго октября хоронили убитых. Восставшие неаполитанцы потеряли около трехсот человек. В похоронах участвовал весь город. Было много цветов. Над головами плыли гробы. Их несли на руках до самого кладбища. Штаб пятой американской армии генерала Кларка выделил роту для участия в траурной процессии…

Первым арестовали Константина Садкова. Взяли его в городе, где он жил на частной квартире, и поэтому никто не знал, когда это произошло. Последний раз Галина видела его в понедельник. Они встретились на несколько минут перед кинотеатром. Это было педели две спустя после того, как ездили в Грюневальд. Константин сказал, что со шведом он, наконец, встретился в отеле «Бристоль». Эльбринг произвел на Садкова хорошее впечатление, швед согласился отвезти письмо в Стокгольм, куда намерен был поехать через неделю-другую. Таким образом, здесь все в порядке. Садков обещал Галине зайти к ней в среду. Тогда он и принесет гектографские чернила для Воронцова.

В среду Садков не появился. Особой тревоги у Галины это не вызвало — мало ли что могло его задержать. Последнее время Садков перешел на другую работу — стал лаборантом на химическом заводе в Нейкельне. Это гораздо дальше. Может быть, поэтому он и не смог приехать. Теперь его надо ждать в пятницу у билетной кассы кинотеатра перед самым началом вечернего сеанса.

Но в пятницу арестовали Галину Богданову. Ее задержали в проходной лагеря, куда она шла с утра на дежурство в медпункте. К счастью, при ней ничего не было, обыск не дал результатов. Но судя по тому, что арестовывал ее сотрудник гестапо, а не лагерные полицейские, что в машине под охраной сидел арестованный Хомов — столяр из деревообделочного цеха, — Галина поняла: случилось несчастье, провал.

В Шарлоттенбургскую тюрьму их везли вместе с Хомовым, но поговорить не удалось. Между ними сел полицейский. Хомов успел только шепнуть: «Калиниченко — тоже». Все ясно. Кто же уцелел?..

На первый допрос Галину вызвали дня через три. Допрашивали ее в той же полицейской тюрьме, на третьем этаже, в комнате с черными стенами, черным столом и черным табуретом. За столом сидел следователь тоже в черном кителе. Все черно и умышленно мрачно. Только сейф в углу около двери был сталисто-серого цвета.

Следователь спросил фамилию, имя, где и когда родилась. Посмотрел долгим, испытующим взглядом. Галина выдержала этот взгляд. Главное не выдать тревоги, не проявить страха. Спокойней, спокойней… Следователь остался недоволен: он всегда говорил — его взгляда не выдержит ни один преступник. Ему надо было быть гипнотизером или дрессировщиков. А здесь какая-то девчонка…

Он поднялся из-за стола, прошел к сейфу, достал пачку фотографии и бросил их на стол. Было их по меньшей мере полсотни.

— Кого узнаешь? Этого?.. Этого?..

Нет, Галина никого не узнает. Она равнодушно смотрит на фотографии. Многие лица ей действительно незнакомы. Но вот фотография Калиниченко… Она не знает этого человека. Симон… Нет, не встречала. Гильом — тоже не знает. Даже, про Хомова, с которым везли ее в тюрьму, сказала, что не может узнать. Короче говоря, она не знает никого из тех, кто здесь сфотографирован. Впрочем, возможно, кого-то и видела. Ведь она работает лагерным врачом, у нее бывают сотни людей.

Просмотр фотографий кое-что ей прояснил. Значит, гестапо удалось арестовать почти всех. Нет только Воронцова и еще нескольких человек… Но кто же мог выдать?.. Пока единственный способ протянуть время — все отрицать. Она так и делает. Следователь стучит по столу.

— А эту фотографию ты не узнаешь?

На фотографии она сама. Ее сфотографировали в тюрьме в первый же день после ареста.

— Да, кажется, это я…

Следователь срывается, начинает кричать. Это хорошо. Значит, у нее больше выдержки. Галина замечает, что человек, сидящий перед ней, отложил в сторону три фотографии — ее, Садкова и Калиниченко. Может быть, он только прикидывается, что сорвался… В самом деле, следователь спокойно задает ей вопрос:

— Посмотрите внимательнее, кто это такие?

Галина снова разглядывает фотографии. Ей неловко сидеть на черном высоком табурете. Пока переводчик немец переводит ей вопрос следователя, у нее есть секунды подумать. Перед допросом она сказала, что немецкого языка не понимает. Но здесь-то нечего думать. Нет, она не знает ни того, ни другого.

Следователь снова начинает кричать. Он куда-то выходит из комнаты. У него шумные, решительные шаги. Пока его нет, все молчат — переводчик и машинистка, которая ведет протокол. Галина тоже молчит, смотрит, как машинистка поправляет прическу. У нее тонкие пальцы, они кажутся совсем белыми на фойе черной стены. Через несколько минут следователь возвращается. Сзади него идет Садков. Он все в тех же роговых очках, небритый, в помятом костюме. Галина напрягает усилия, чтобы не выдать себя ни единым порывом, ни единым движением лица.

— Ты узнаешь его?

Галина смотрит куда-то на сейф.

— Нет, впервые вижу.

Садков шагает к ней.

— Галина, но… — он порывается что-то сказать.

Галина прерывает его:

— Вы ошибаетесь, я первый раз вас вижу.

Садков умолкает, смущается, повернувшись к следователю, говорит:

— Может быть, в самом деле здесь какая-то ошибка…

Следователь бросает свирепый взгляд на Садкова.

— Мы еще поговорим с тобой! Уведите его…

Садков уходит, и на его месте в дверях появляется Калиниченко. Какой он стал худой!.. Глаза ввалились. На Галину не смотрит, будто ее здесь нет.

— А этого узнаешь?

— Нет, не знаю.

— Придется восстановить тебе память… В карцер!

Галину уводят. Следователь допрашивает Калиниченко. Это уж третий допрос. Он стоит у стены, ему не предлагают садиться, а в ногах такая слабость…

— Станешь ты наконец говорить?

— Что вы хотите?

— Кто эта женщина?

— Не знаю…

— Кто такой Воронцов?

— Не знаю…

Следователь расхаживает по комнате. Останавливается перёд Калиниченко, испытующе смотрит, но тот не отводит глаз.

— Ты коммунист?

Следователь ждет отрицательного ответа — за признание красных вешают или стреляют. Но что это?.. Человек у стены поднимает голову и выдыхает:

— Да… Да, коммунист. — Калиниченко рассуждал просто: его признание уже никому не повредит. Теперь уж конец — сегодня ли, завтра — разница не велика. Стоит, подняв голову. Следователю кажется, что в глазах подследственного светится торжество, превосходство.

— Ах, так!.. Получай! — бьет его наотмашь ладонью. И еще раз. — Получай!..

Торжествующий огонек в глазах пропадает, вспыхивает ярость. Надо пользоваться случаем, пока следователь рядом. Рукой сильно не ударишь — ослаб. Но вот ногой… Калиниченко бьет, целясь в пах. Следователь взвывает от боли, хватается за живот, сгибается, словно переломленный надвое. Ему на помощь бросается переводчик. Ударом кулака валит Калиниченко на пол. Вбегают двое полицейских. Пинают, топчут, бьют куда попало… Но Калиниченко, потеряв сознание, ничего не чувствует. Не чувствует, как его волокут по каменной лестнице, бросают в подвал на пол. Он ничего не чувствует.

Не приходя в сознание, Калиниченко умирает.

В тот день допрос остальных заключенных пришлось прервать. Следователь не на шутку встревожился. Он обратился к тюремному врачу. Шел к нему, едва передвигая ноги, будто у него между коленками зажат футбольный мяч. Следователь просит, чтобы доктор был откровенен, лучше самая горькая правда. Как думает доктор — не отразится ли этот удар на его мужских способностях? Дело в том, что он уже подал рапорт с просьбой разрешить ему жениться. Невеста из хорошей арийской семьи. Документы в порядке. И вот.

Доктор успокоил — бывает. Надо полежать денек-другой, и пройдет. Он вообще не придал этому значения. Отпустил какую-то легкомысленно-плоскую шутку. Следователь даже обиделся на такое пренебрежительное отношение, но слава богу, что ничего серьезного. Тем не менее следователь несколько дней не появлялся на работе, он строго выполнял все предписания врача. Решил, что с заключенными надо быть осторожней.

Больше всего следователь рассчитывал на Садкова. Податливее других. Его и надо использовать. Ради этого следователь запретил убирать труп из подвала. Перед допросом Садкова привели в подвал. Он с ужасом глядел на мертвого Калиниченко. Неподвижные глаза раскрыты, на губах запеклась кровавая пена, всюду подтеки. Садков отвернулся.

Гестаповец, сопровождавший узника, взял его за плечо:

— Идем. Станешь молчать, с тобой может случиться то же…

Садкова удалось сломить, он начинает говорить все, что знает…

До воскресенья Андрей Воронцов и не подозревал о свалившемся на них несчастье. Только тщетно прождав Галину несколько часов в условленном месте, он забеспокоился, и в груди стала нарастать неясная тревога. Обычно Галина была аккуратна… В крайнем случае могла бы прислать кого-нибудь вместо себя. И вот — никого.

Встречу назначили в три. Андрей ждал до вечера. Он сидел на скамье, ходил по дорожкам, выходил из сквера на улицу, снова садился на скамейку. Нет, никого нет… Листья уже начинали желтеть, но еще не падали на землю. В зеленой куще деревьев они казались желтыми язычками пламени, как в костре, вот-вот готовом горячо вспыхнуть. Осень теперь могла начаться сразу. Но все это — и холодная тишина прозрачного вечера, и желтое пламя листьев, и цвет неба, теряющий сочную глубину, — все это проходило мимо сознания Андрея. Позже он не мог вспомнить, какое тогда было небо — пасмурное или ясное, хотя целый час, вероятно, глядел на шпиль готической башни, поднимавшейся за деревьями. Тревожное предчувствие все больше захватывало Андрея, заслоняло все впечатления. Несомненно, что-то случилось. Иначе кто-то обязательно должен бы появиться. Прежде всего должны взять листовки, иначе они запоздают. Кроме того, еще на прошлой неделе он просил Галину достать ему гектографских чернил. Иначе придется остановить работу. Богданова это отлично знает. Когда еще удастся наладить ротатор…

Сгустились сумерки. Ждать дольше нет никакого смысла. Андрей готов сам поехать в Ораниенбург, чтобы узнать, что случилось. Или, может быть, на квартиру Садкова? Какая глупость! Тоже конспиратор. Нет, нет, надо ждать хотя бы до завтра. Еще давно было договорено, что несостоявшаяся встреча повторяется на другой день тремя часами позже и и другом месте. Завтра он пойдет на Воленштрассе, будет ждать на трамвайной остановке у моста. Там всегда бывает много народу. Удобно…

На трамвайную остановку тоже никто не явился. Ясно! Появилось какое-то закаменевшее спокойствие. Сегодня у него и в мыслях нет — поехать самому в Ораниенбург. Надо послать туда Груню. Завтра же. Ей безопаснее ехать. А может быть, нет?..

Теперь Андрей был почти уверен, что произошли аресты. Но как велик провал? Что случилось? Кто уцелел, кто остался на воле? На воле!.. Андрей усмехнулся: хороша воля… Прежде всего надо встретить Груню, предупредить… Пусть поедет, может быть что разузнает.

Последний месяц Груня жила в Панкове, в квартире фрау Герды — стерегла дом и работала на огороде. Иногда туда приезжала хозяйка, но чаще бывала Эрна, жена Франца. Андрей раза два заезжал к Груне, но сегодня уже поздно. Придется отложить на завтра. Значит, еще день томительной неизвестности.

Вернувшись домой, Андрей застал Франца. Франц сразу увидел, что у его русского друга какие-то неприятности.

— Что-нибудь случилось, Андрей? — спросил он.

— Нет, ничего…

Но Франца провести трудно. У Андрея настроение обычно меняется в зависимости от успехов на фронте. Но ведь сейчас русские наступают, — должно быть хорошее настроение. Он наивно спросил:

— Может быть, на фронте осложнилось положение? Последние дни я не слушал радио.

Значит, Франц где-то слушает радио. Конечно, не немецкие, а советские передачи. Может быть, Францу сказать кое что?.. Рискованно все-таки оставлять у себя технику. А что, если гестапо нападет и на его след? Но как? Мало ли как. Да и Франца подводить не стоит. Андрей решился:

— Знаешь, Франц, кажется, кое-кого из наших арестовали…

— Как, как? — Франц встревожился. — А у тебя за кормой чисто?

Андрей не понял. Франц кивнул в угол каморки:

— Там у тебя ничего не осталось?

— Есть… Принесли на время. Просили спрятать.

— Надо сейчас же убрать.

— Куда?..

— Я помогу, давай мне. С этим не шутят.

Андрей как-то не думал, что провал группы может коснуться и его. Франц прав. Будет надежнее, если перенести технику в другое место. Он сдвинул железный хлам и приподнял половицу. На лице Франца отразилось изумление; эге, товарищ Андрей не теряет времени! Даже ротатор. А Францу так необходим аппарат… Андрей возразил — допотопная штука. Не хватает деталей.

— Детали можно достать — сказал бы раньше.

Они переговаривались, извлекая из подполья части ротатора. Андрей вытащил и плоский ящик гектографа.

— В один раз не унести. — Франц завернул гектограф в какое-то тряпье. — Спрячем пока поблизости. После куда-нибудь переправим. Может быть, к Эрне? Жена работает теперь в Панкове.

— Завтра я буду там. Надо повидать Груню.

Франц остановился в дверях. Завтра? Пусть Андрей передаст Эрне привет. Конечно, с глазу на глаз. Франц не видел жену два месяца. Хорошо, Андрей сделает это. Франц вышел, держа гектограф под мышкой. Андрей принялся паковать ротатор. Придется сделать два свертка — один слишком тяжел и громоздок.

Возвратился Франц через четверть часа.

— Идем, я покажу, куда спрятал.

Взяли по тюку и понесли. Задним двором вышли в глухой переулок. Было темно. В городе объявили тревогу. Франц шепнул:

— В случае чего скажем, что идем в убежище. Туда все бегут с вещами.

Переулок вывел их к полотну железной дороги. Свернули вправо и еще довольно долго шли вдоль забора. Тюк был тяжелый, и Андрей то и дело менял руку. Остановились у разбитой сторожки, похожей на будку стрелочника. Франц шагнул в пролом:

— Давай сюда.

Андрей почувствовал, что Франц тянет к себе сверток, выпустил его из рук. До чего же темно!

Послышался хруст щебня, лязгнул железный лист, Франц негромко выругался. Все это происходило совсем рядом, но Андрей ничего не видел. Наконец Франц вылез из будки.

— Запомни на всякий случай — вот здесь. Под щебнем есть люк, он легко открывается. Там все и лежит… Идем, я тебя провожу немного.

Они шли обратной дорогой. Франц сказал:

— Считай себя в карантине, товарищ Андрей. Я зайду в субботу после работы… Если ничего не случится, — добавил он, — поставь к забору доску. Ближе к воротам, чтобы видно было с проулка… Буду знать, что все в порядке.

Расстались они недалеко от мастерской. Теперь Андрей и сам найдет дорогу.

— Будь осторожен, — еще раз предупредил Франц. — Не вздумай сам куда-нибудь ехать… А Эрне, пожалуйста, передай привет… До свиданья!

Андрей подумал: да, Франц не похож на рядового дезертира. Может быть, и он подпольщик… Скорее всего…

А Франц подумал почти то же самое про Андрея.

Груня воспользовалась тем, что фрау Герда была в деревне, и сразу же собралась в Ораниенбург. Она знает, как поступить: поедет будто бы к брату, к Николке. Он тоже там работает у Хейнкеля. Андрей просил, чтобы Груня обязательно сегодня же заехала в пуговичную мастерскую.

Эрну Андрей тоже застал в квартире. Прощаясь, он сказал ей:

— Фрау Эрна, Франц просил сказать вам, что у него все благополучно. Шлет вам привет.

Эрна испуганно посмотрела на русского. Вот уж не думала, что он принесет ей весть о муже! Невольно оглянулась.

— Когда вы его видели?

— Вчера вечером. Он заходил в мастерскую.

— О мейн гот! — вырвалось у Эрны. — Какая неосторожность. Его же ищет полиция!

— Откуда вы знаете?

Эрна мгновенно прикинула ситуацию. Если Франц передает привет через русского, значит, он ему доверяет. Все же она спросила:

— Он приходил к герру Мюллеру?

— Нет, Франц был у меня.

Ответ удовлетворил Эрну. Она может довериться русскому. Иначе как предупредить Франца? Она зашептала быстро-быстро. Андрей должен был прервать ее — он еще не так хорошо понимает немецкий язык.

— Извините… Скажите Францу, что на прошлой неделе меня вызывали в гестапо. Спрашивали, приезжал ли он и отпуск… Вы меня понимаете?

Андрей все понимал. Эрна ответила — приезжал. Тогда ее спросили, когда он уехал… Когда кончился отпуск, тогда и уехал. Кому интересно наживать неприятности из-за того, чтобы лишний день пробыть дома. Конечно, это приятно, но служба остается службой… Эрна уж им наговорила, будьте уверены!.. Спрашивали еще про деньги, которые весной прислал Франц. Интересовались, не сохранился ли случайно почтовый перевод… Что она, дура или Франц не ее муж?.. Конечно, сказала — ничего не сохранилось. Может быть, и завалялся где, она обязательно поищет… Потом расспрашивали еще про извещение о том, что Франц пропал без вести. Почему он нашелся? Откуда она знает. Надо радоваться, а не спрашивать. Говорили так, будто Франц совершил преступление, что нашелся… Андреи все запомнит, что она ему говорит? Очень хорошо! Францу все это нужно знать. Пусть он ведет себя осторожнее.

Да, Францу это знать очень важно. Андрей сказал:

— Я передам все Францу. Но советую никому больше не говорить, что вас вызывали в гестапо.:. И о том, что мы с вами встречались.

Ну еще бы! Разве Эрна не понимает…

В тот же вечер Груня расстроенная приехала в мастерскую герра Мюллера. Она напрягала усилия, чтобы не разреветься. И все-таки расплакалась, когда начала рассказывать.

В лагере многих арестовали. Кого — Николка точно не знает. Многих, и во всех лагерях. Сказал только про Калиниченко, про Галину Даниловну и еще про Садкова. Садков за день до ареста встретил Николку и просил передать докторше, что арестовали какого-то Гроскурта, Николка ходил к Галине Даниловне, но не застал. Так и не сказал ей. Вообще, что творится там, понять невозможно. Встретила Груня девчат, тех, которых дядя Андрей видел с забинтованными руками, они тоже говорили про аресты. Гестаповцы всюду шныряют, все вверх дном переворачивают. Обыски идут всюду.

— Я уже побоялась, как бы за мной не увязались. Шпики-то… В метро три раза из вагона в вагон пересаживалась.

— Молодец, Груня… Подпольщица настоящая… Езжай теперь домой и не плачь… Спасибо тебе.

Оправдались самые худшие предположения. Самые худшие. Андрей снова остался один, а работа, борьба только лишь начиналась…

В субботу после работы Андрей поставил к забору доску. Сигнал для Франца. Он появился часом позже.

— Пока как будто все благополучно?

— Не совсем — Андрей рассказал все, что просила передать Эрна.

Франц слушал, облокотившись на стол и покусывая пальцы. Значит, гестапо что-то пронюхало. Может быть, выдал Гуго или… Что может быть еще? Конечно, они ищут не дезертира. Когда Андрей закончил, Франц, задумавшись, сказал ему:

— Знаешь, товарищ Андрей, мне нужно кое-что рассказать тебе.

И он рассказал все, коротко, но все. Как был комсомольцем, как притаился на несколько лет, испугавшись террора, как непонятно за что его посадили в лагерь и непонятно почему освободили, как скитался он без работы, Франц рассказал про войну. Да, он стрелял в русских, участвовал в боях. В роте Вилямцек слыл храбрым солдатом. Потом был плен, была антифашистская школа, и вот сейчас он вернулся в Германию по заданию партийного центра. Случилось несчастье — напарника взяли, и, может быть, он не выдержал на допросе. Теперь Андрей понимает, о чем говорила ему Эрна? Сама она тоже ничего не знает…

Андрей слушал, не проронив ни слова.

— Ну что ж, давай вместе работать, товарищ Франц.

— Да, товарищ Андрей! Для этого я и рассказал тебе все.

Они протянули друг другу руки — два коммуниста: немец и русский.

Премьеру казалось, что забот становится значительно больше по мере того, как улучшается военная обстановка.

Уинстон Черчилль постоянно утверждал, что поворот судьбы Британской империи произошел в песках пустыни под Эль-Аламейном. Здесь английские войска сумели опрокинуть противника. До этого все висело на волоске — итальянские дивизии, африканский корпус Роммеля стояли в нескольких переходах от Александрии, угрожали Египту. Монтгомери перехитрил Роммеля — лису пустыни. За две недели британские войска прошли восемьсот пятьдесят километров на запад вдоль африканского побережья. Черчилль понимал — дело не только в том, кто кого перехитрит. Немцы завязли под Сталинградом, и у Роммеля не хватило сил, резервов для завершающего удара — все отнимала Россия. Но британский премьер был сторонником «дешевой войны». Не все ли равно, что способствовало успеху. Не станет же он кричать, что победой в африканской пустыне англичане обязаны русским. Важен конечный итог. До Эль-Аламейна Британия за всю войну не одержала ни одной победы. Нигде — ни на Западе, ни на Дальнем Востоке. Всюду Черчилля преследовали сплошные неудачи, и вот после Эль-Аламейна нет ни одного поражения. Поворот судьбы! Британия сама поднимается на ноги!..

Конечно, все было не так. Это все знали, знал и Черчилль. Если говорить о повороте судьбы, то произошел он не в песках Северной Африки, а в русских степях под Сталинградом. Россия позволила Англия стать на ноги. Ну и отлично! Он, Черчилль, сумел выпутаться из катастрофического положения первых лет мировой войны. Пусть говорят, что британский премьер загребает жар чужими руками. Сталин открыто намекает на это. Пусть!

Шел ноябрь сорок третьего года. Антони Иден только что возвратился из Советской России. Он медленно восстанавливал свой престиж, подорванный в высшем обществе давним разводом с женой. Великосветские ханжи не могли простить ему «безнравственного поступка», а политические противники еще больше подогревали возникшее негодование. Черчилль затратил немало усилий, чтобы пресечь вредные разговоры. Это в какой-то степени удалось сделать. Сейчас британский премьер внимательно слушал отчет своего любимца о поездке в Москву. Черчиллю надо знать, что думают русские, каковы их намерения, каковы силы. Он выспрашивал, заставлял Идена по нескольку раз повторять одно и то же, просил припомнить мельчайшие подробности.

На московскую конференцию трех министров иностранных дел Иден летел вместе с Карделлом Хеллом. С ним встретились в Тегеране, куда Хелл добирался из Вашингтона без малого две недели. Дальше они совершали путешествие вместе.

На московский аэродром опустились перед закатом солнца. Она была красива — вечерняя Москва с куполами церквей, серпантином реки, лабиринтом улиц и дирижаблями воздушного заграждения, отливающими розовым серебром. Удивительно, как русским удалось сохранить город от германских бомбардировщиков. Иден не заметил никаких разрушений, Это не то, что Лондон.

Совещание началось на другой день в особняке на Спиридоновке, на тихой, словно загородной улице. Как и предполагалось, советские дипломаты, конечно, прежде всего заговорили о втором фронте, о том, как бы сократить сроки войны.

О том же самом говорил и Сталин, с которым Антони Иден несколько раз встречался в Кремле.

Сталин довольно скептически отнесся к утверждению Черчилля, что военные действия в Италии даже не второй, а третий фронт. Черчилль говорил об этом в парламенте. В разговоре Сталин иронически заметил, что Гитлер почему-то не замечает этого «третьего фронта». Не так давно немцы перебросили с Запада на советский фронт еще несколько танковых дивизий. Гитлер снял их из Бельгии и Франции. Выходит, что Гитлера не так уж тревожит «третий фронт», о котором декларирует Черчилль…

Антони Иден пытался возражать Сталину:

— Сэр Уинстон Черчилль всюду стремится нанести удар Гитлеру.

Сталин снисходительно улыбнулся. Он вообще разговаривал с таким видом, будто хотел показать, что его трудно провести и он наперед знает, что скажет британский собеседник. Раскуривая трубку, Сталин ответил на возражения Идена:

— Черчилль — старый боевой конь. Я знаю его склонность выбирать для себя наиболее легкий путь и предоставлять трудную работу русским.

Сталин вновь расспрашивал об «Оверлорде» — о втором фронте. Когда он откроется? Не третий, но хотя бы второй. Иден ответил уклончиво и неопределенно. Сказал, что некомпетентен в чисто военных вопросах.

Иден припомнил несколько анекдотов, ходящих по Москве. Второй фронт — тема острот москвичей. Второй фронт сравнивают с неоткрытым элементом из химической таблицы Менделеева. В природе он существует, но еще не открыт… А русские солдаты, когда открывают американские консервы, иронически говорят при этом: «Ну что, откроем второй фронт, что ли!» Это стало излюбленной солдатской шуткой.

Здесь Черчилль прервал Идена и вставил свое замечание:

— Меня не удивляют русские, — сказал он, — которые бросают камешки в наш огород, но почему это делают лондонцы, исчертившие все заборы дурацкими призывами о втором фронте… Ну, а что говорят о ленд-лизе?

Да, Сталин говорил и об этом. Считает, что союзники обязаны выполнять принятые обязательства. Сталин высказал недоумение — почему в этом году Советский Союз получил только третью часть того, что доставлено было в прошлом. Хотя и тогда поставки по ленд-лизу не были выполнены. Он сказал еще, что сокращение поставок совпало с напряженными боями на Курской дуге, под Орлом и под Харьковом. Это осложнило положение советских армий, тем более что германские военно-воздушные силы возросли. Они составляют шесть тысяч машин первой линии.

— Ну и что же вы ответили на это Сталину? — спросил Черчилль.

— Что мог я ответить? Русским возражать очень трудно. Сослался на ваше письмо.

Черчилль уже писал в Москву по поводу очередных задержек с поставками по ленд-лизу. Приводил разные доводы:

В Средиземном море сложилось напряженное положение, связанное с началом войны в Италии; немцы активизировали действия своего подводного флота; значительные силы отвлекает борьба в Японии… Нашлось немало причин, мешающих отправке караванов в Россию. Тем не менее Иден подтвердил заверения Черчилля, что с наступлением осенней темноты британские корабли вновь пойдут в Мурманск.

Сталин не утерпел и с присущей ему иронией снова вернулся к «третьему фронту» Черчилля, — оказывается, борьба в Италии, то есть третий фронт, тормозит помощь первому фронту на советском Востоке…

Иден уклонился от дальнейших разговоров на эту тему. Воспользовавшись случаем, передал просьбу Черчилля — нельзя ли увеличить британский персонал в Советском Союзе. Он пожаловался, что в Мурманске пограничные русские власти разрешают англичанам и американцам сходить на берег только после тщательной проверки документов. С кораблей в порт их доставляет только советский пограничный катер. Почему такое недоверие? Иден попробовал намекнуть, что расширенный штат английских сотрудников в России позволил бы увеличить поставки. Сталин отшутился и дал понять, что русским незачем расширять британскую шпионскую сеть в Мурманске…

Вообще в Москве беседы возникали на самые разнообразные темы, и не только во время заседаний. К примеру, русские снова вернулись к японскому предложению о сепаратном мире. Черчилль знал эту историю и тем не менее внимательно слушал.

Еще перед московской конференцией советский посол в Лондоне информировал британское правительство о предложении японцев. Одновременно советский посол в Вашингтоне сообщил об этом Карделлу Хеллу. Русские не делали из этого тайны. В начале сентября в советское Министерство иностранных дел на Кузнецком мосту явился полномочный представитель японского посольства и сделал по поручению своего правительства конфиденциальное предложение. Япония предлагала русским свои услуги в сепаратных переговорах между Германией и Советским Союзом. Для этой цели из Токио в Москву могло бы незамедлительно выехать высокопоставленное лицо для беседы с Советским правительством. После этого японский эмиссар должен был отправиться в Берлин, а затем снова возвратиться в Москву с конкретными предложениями Гитлера.

Это предложение поступило в Москву 10 сентября, через два дня Советское правительство отклонило его и незамедлительно информировало союзников. Русские сделали правильный вывод — японцы не бескорыстно предлагают свои услуги. Нет никакого сомнения, что Япония намерена освободить Германию на Восточном фронте и направить ее военные усилия на запад Европы. Новая ситуация: сепаратный мир Гитлера с русскими отвлечет англо-американские силы с дальневосточного театра военных действий, в чем как раз и заинтересована Япония.

Русские ответили японским посредникам — они не могут вступать в сепаратные переговоры без ведома западных союзников. Москва связана договором с Вашингтоном и Лондоном и не намерена его нарушать. Британскому министру иностранных дел показалось, что русские не случайно возобновили разговор о японских предложениях, Иден вообще сделал вывод из поездки в Москву — там ничего случайно не говорят и не делают. Как бы мимоходом, так, между прочим, ему сказали: а вот переговоры с Италией союзники вели без ведома русских.

Так вот и получилось, что по каждому поводу Идену приходилось выкручиваться и придумывать самые невероятные доводы. Единственной отговоркой, которой Иден пользовался в наиболее затруднительных случаях, была предстоящая тегеранская конференция. Рузвельт, Черчилль и Сталин встретятся в Тегеране и выяснят все интересующие их вопросы.

Премьер-министра Великобритании интересовала еще одна проблема, которую Черчилль поручил Идену выяснить в кулуарах московского совещания. Дело касалось Польши. Весной Москва порвала дипломатические отношения с польским эмигрантским правительством в Лондоне. Разрыв был вызван катынской провокацией — убийством нескольких тысяч польских офицеров, расстрел которых Гитлер попытался свалить на русских. Соснковский и Миколайчик подхватили германскую провокацию. Черчилль попытался выступить в роли посредника, но, как рассказывает Иден, русские не хотят иметь ничего общего с польским эмигрантским правительством.

Глава девятая

Унылым ноябрьским днем британский линкор «Ринуан» вышел из Плимута. Он плыл, постоянно меняя курс, опасаясь нападения германских подводных лодок, которые шныряли, подобно акульим стаям, вдоль всего английского побережья. До вечера моросил мелкий, противный дождь, такой холодный, что все думали: вот-вот пойдет снег. Премьеру Уинстону Черчиллю казалось, что он уже простужен и тяжело заболевает, но его личный врач, добрейший ворчун Чарльз Вильсон, убеждал мнимого больного — это не так. Недомогание премьера он объяснял прививками против малярии, холеры, тифа, которые пришлось сделать перед отъездом на Ближний Восток. Но уговоры доктора не помогали, и премьер до самого Гибралтара не выходил из каюты.

Уинстон Черчилль намеревался лететь в Каир самолетом, однако в последний момент, узнав, что американский президент пересекает океан на большом новом крейсере «Айова», он изменил свои планы. Как же иначе мог поступить Черчилль? Надо сохранять престиж. Нельзя ни в чем отставать от партнера — в политике все имеет значение.

В Средиземном море Черчилль почувствовал себя гораздо лучше и значительную часть времени проводил на палубе в обществе дочери, которую сделал своим адъютантом. В политике тоже есть свои моды. Почему Рузвельт появляется на конференциях в сопровождении сыновей-адъютантов? Черчилль не станет отставать и в этом.

От услуг сына Рандольфа пришлось отказаться — болтлив и самонадеян. Не умеет держать себя в обществе. Премьер остановился на старшей дочери. Она служит в корпусе противовоздушной обороны, носит авиационную форму. Чем же не адъютант!

«Ринуан» из конца в конец пересекал Средиземное море — от Гибралтара до Александрии. По пути Черчилль заглянул в Алжир, встретился там с Жиро. Премьера беспокоили распри, продолжавшиеся между французами. Де Голлю еще не удалось взять верх, хотя Дарлана и удалось устранить.

Пантеллерия, скалистый рыжий остров, мимо которого прошел «Ринуан», вызвала у Черчилля двоякое чувство — тщеславия и досады. Еще бы, оказалось, что хвастаться-то было нечем! Потери двенадцатитысячного итальянского гарнизона оказались ничтожны — всего-навсего двое раненых. А на штурм Пантеллерии шла большая эскадра, били орудия главных калибров, да еще перед штурмом авиация сбросила на эту морскую крепость шесть тысяч тонн бомб. Вот тебе и дешевая война! Просто у коменданта не выдержали нервы. Он сдался, как только корабли союзной эскадры подошли к острову…

На Мальте, куда Черчилль прибыл с коротким визитом, он осматривал остров, подземные укрепления, аэродром, сплошь изрытый воронками немецких и итальянских бомб. Всюду здесь были видны следы длительных и упорных боев. Небольшой гарнизон военно-морской базы стойко отразил все атаки противника. Черчилль подумал не без тщеславного удовлетворения: «Там, где нужно, британцы умеют быть стойкими…»

В порту премьер-министр осматривал трофейный итальянский флот, сгрудившийся у берегов острова. Русские претендуют на треть кораблей — по соглашению. Неужели придется расстаться с частью этих кораблей?!.. Не всегда следует выполнять вынужденные обязательства.

В Квебеке на заседании объединенного комитета начальников штабов Черчилль согласился наконец, что надо открывать второй фронт, и открывать его во Франции. Но теперь британского премьера вновь одолевали сомнения. Правильно ли он поступил? Все-таки лучше бы было сосредоточить удар здесь, — «Ринуан» проходил мимо Балканского полуострова…

Черчилль стоял с биноклем в руках и вглядывался в горизонт, затянутый легкой дымкой. Но линкор шел далеко от берега, и земли не было видно. Большой и громоздкий в своем кабинете, Черчилль казался сейчас, на бронированной палубе корабля-гиганта, совсем крошечным человечком. Премьер подумал об этом — все надо воспринимать в сравнении. В его руках вся мощь Британской империи, он управляет могучими силами и все же не может сделать то, что считает нужным. Есть другие, противодействующие силы, тот же Рузвельт. Вздумалось же ему пригласить большевиков в Каир. Хорошо, что он, Черчилль, поломал эти планы…

По дороге в Египет у Черчилля было достаточно времени, чтобы обдумать свое поведение на конференции. Пусть русские продолжают настаивать на втором фронте. Они спят и видят — как быстрее закончить войну. Но война — это политика. С тех пор как Британия выпуталась из затруднительного положения, можно не особенно торопиться. Прежде чем закончить войну, надо извлечь из нее максимум выгод. Ради этого приходится изощряться, спорить, хитрить. Иначе почему бы ему не согласиться с присутствием русских в Каире.

Ни с того ни с сего Рузвельт вдруг пригласил советских представителей принять участие в обсуждении стратегических планов войны. Пригласил в Каир. Черчилль недоумевал — как можно?! Он рассчитывал вести переговоры без свидетелей. Пусть будут только англичане и американцы. Ведь не было же русских в Квебеке. Можно бы не приглашать их и в Каир.

До встречи в Каире оставалось не так много времени. Черчилль срочно написал Рузвельту — решительно и категорично.

«Я не одобряю вашей идеи, — писал он, — пригласить русских военных представителей на заседание объединенного комитета начальников штабов. Они просто начали бы приставать насчет скорейшего открытия второго фронта и препятствовали бы всем другим обсуждениям».

Рузвельт ответил — пусть все-таки приедут. У русских не возникнет тогда ревнивого чувства, что их обходят, подобно тому, как это было во время капитуляции Италии. Черчилль не соглашался, но и Рузвельт стоял на своем. И все же британский премьер нашел выход. Русские сами не захотят поехать в Каир! Достаточно пригласить туда Чан Кай-ши и об этом сообщить Сталину. Русские не станут участвовать в совещании стран, воюющих против Японии. Советский Союз сохраняет нейтралитет на Дальнем Востоке.

Сталин, узнав о приезде Чан Кай-ши, ответил, что советский представитель в Каир не приедет. Расчеты Черчилля оправдались.

Прошло немного больше недели с того дня, как «Ринуан» покинул пасмурные английские берега. Накануне каирского совещания линкор бросил якорь на александрийском рейде. В Каир Черчилль явился за день до Рузвельта.

Неутомимый Майк Рейли — телохранитель президента — был уже здесь. Он давно обосновался со своими парнями в Кессеринских рощах, где предстояло проводить конференцию. Рейли готов был подозревать всех и вся, даже древние египетские пирамиды не избежали, казалось, его пристального внимания. Вокруг охраняемого района, обнесенного рядами колючей проволоки, Рейли распорядился поставить пятьсот зенитных орудий. Роскошные особняки с плоскими крышами, предназначенные для Рузвельта, Черчилля, а потом, как выяснилось, и для Чан Кай-ши, Майк Рейли сам осмотрел от подвала до крыши. Много, очень много работы было у вечно всех подозревающего Рейли, ему всюду чудились заговорщики и диверсанты.

Чан Кай-ши прилетел в Каир в сопровождении жены Мей Ли-сун — довольно красивой и приторно-льстивой дамы. Сам Чан Кай-ши был худ, бесстрастен, как Будда, и во всем полагался на расторопную, назойливую супругу. Она служила ему и переводчицей и советником, устраивала приемы, вмешивалась в переговоры. А переговоры вращались главным образом вокруг предстоящих боевых действий на китайско-бирманском военном театре.

На совещании Уинстон Черчилль вел себя, точно Майк Рейли, — настороженно и подозрительно. Дело чуть не дошло до резкого спора с Рузвельтом в присутствии Чан Кай-ши. Рузвельт пообещал гоминдановцам организовать десант на побережье Бенгальского залива. Этого еще не хватало! Жена Чан Кай-ши тотчас же начала рассыпаться в благодарностях, но Черчилль думал иначе. Американцев ни в коем случае нельзя пускать ни в Китай, ни в Бирму, а тем более в Индию. Рузвельт понял, что несколько переборщил, и сказал, что об этом еще будет время подумать.

На другой день совещались уже без Чан Кай-ши, но накануне Рузвельт приоткрыл свои карты, и Черчилль не на шутку встревожился. Это одна линия — американцы хотят строить новую стратегическую дорогу в Бирме. Все ясно! Не так, то этак американцы норовят закрепиться на Дальнем Востоке.

Не надеясь на уклончивое обещание Рузвельта подумать по поводу десанта в Бенгальском заливе, Черчилль в тот же день написал меморандум и направил его в объединенный штаб, который заседал в отеле «Менахауз» здесь же, неподалеку от египетских пирамид.

«Премьер-министр Великобритании, — заявил Черчилль, — желает запротоколировать тот факт, что он отказывается удовлетворить просьбу Чан Кай-ши по поводу десантной операции одновременно с действиями сухопутных войск в Бирме».

Генерал Стилуэлл, высокий и тощий человек с кислым лицом, шутливо прозванный за это «Джо Уксус», сидел на тахте рядом с президентом и рассказывал о Китае. Стилуэлл именовался начальником объединенного штаба при Чан Кай-ши, но выполнял более широкие функции американского полномочного представителя в Китае. Генерал прилетел в Каир вместе с Чан Кай-ши и его супругой.

Близилась полночь, Рузвельт чувствовал себя уставшим, но продолжал с интересом слушать генерала Стилуэлла… В комнате были еще Гарри Гопкинс, «личный посол президента», да Эллиот, как всегда сопровождавший отца на конференцию. Оба они сидели молча. Стилуэлл говорил спокойно и непринужденно, с видом человека, для которого важно прежде всего собственное мнение.

— Я долго недоумевал, почему Чан Кай-ши не желает драться с японцами, — говорил Стилуэлл. — Чан объяснял это тем, что войска его не обучены, и однако ставил мне палки в колеса, когда я предлагал начать обучение. В то же время лучшие войска, сотни тысяч гоминдановских солдат расположены в северо-западных провинциях, на границах красного Китая.

— Именно поэтому он и не воюет с японцами, — вставил реплику Рузвельт, — бережет силы.

— Совершенно верно, — согласился Стилуэлл, — для Чана китайские коммунисты представляют большую опасность, чем японцы. Кстати говоря, англичане думают точно так же. Что же касается военных действий, то англичане не хотят воевать в Бирме, чтобы не допускать туда наши войска. Но в Китае британское влияние падает.

— Ради бога, не говорите об этом Черчиллю, — засмеялся Рузвельт. — Он все еще надеется вести себя в Китае так же, как сто лет назад. Ему не по душе наша политика открытых дверей. Премьер больше всего боится, как бы мы не вытеснили его из Китая, из Бирмы, из Индии… Но такое может случиться…

Стилуэлл рассказал о своих натянутых отношениях с Чан Кай-ши, — мелкий политикан, алчный, как чунцинский меняла. Иронически и небрежно рассказывал о «мадам императрице» — Стилуэлл иначе не называл жену Чан Кай-ши. Вообще семья Сун — супруга Чана, сестра ее Сис, брат Сун Цзы-вень — считают китайскую политику своим личным, семейным делом. Это напоминает поведение семейства Петаччи в Италии. Дело дошло до того, что Сун задержал послание Рузвельта к Чан Кай-ши. Брат мадам императрицы Сун Цзы-вень — китайский посол в Вашингтоне.

Усмехаясь, Стилуэлл вспомнил случай, как под видом китайского гостеприимства его окружили сонмом шпионов. Когда Стилуэлл прибыл в Чунцин, Чан Кай-ши предоставил ему особняк вместе со слугами. Одних швейцарец набралось человек семь, хотя особняк не так уж велик. Потом было четыре водовоза, четыре камердинера, три повара… Двадцать девять слуг на одного человека! Швейцары и камердинеры рылись в бумагах Стилуэлла, шпики не спускали с него глаз ни днем, ни ночью.

— Я никогда не испытывал такого нашествия услужливых шпиков!

— Ну, это еще не самое тяжелое в вашей работе, генерал! — воскликнул Рузвельт. Он от души смеялся над злоключениями Стилуэлла.

Худой генерал с постоянно кислой миной на лице определенно понравился президенту. Стилуэлл — настоящий солдат. В его возрасте нелегко было совершить многодневный переход из Бирмы в Индию. Когда японские войска перерезали бирманскую дорогу, он предпочел уходить пешком через непролазные болотистые джунгли, лишь бы не очутиться в плену. Стилуэлл потерял двадцать фунтов своего веса — это при его-то комплекции!

«Джо Уксус» снова заговорил об отношениях с англичанами. Президента это особенно интересовало.

— С ведома Чан Кай-ши, — рассказывал Стилуэлл, — наша четырнадцатая воздушная армия провела фотосъемки в Китае. Чан просил, чтобы материалы фоторазведки не попали к британцам. Конечно, мы храним их в тайне от англичан и китайцев. Вообще-то Чан доверяет больше американцам, нежели англичанам. Только меня он невзлюбил почему-то.

— Вам надо быть льстецом, — ответил Рузвельт. — Чан Кай-ши любит такую породу людей. Говорят, он не терпит возражений и окружающие должны только поддакивать ему. Тем более, вы испортили отношения с мадам императрицей, как вы ее называете… Но видите ли, что я вам скажу — пока я просто не вижу, на кого бы мы могли еще опереться в Китае, кроме Чан Кай-ши. В политике не всегда приходится следовать личным симпатиям. Кстати, это вам должно быть интересно: сегодня Чан упрашивал меня не допускать британские военные корабли в порты Китая. Естественно, что я обещал ему это сделать… Ваша мадам императрица умоляла меня не проговориться Черчиллю.

Эллиот, с интересом следивший за разговором, сказал:

— Тебе трудно будет это сделать, отец.

— Не проговориться? — в глазах Рузвельта мелькнули живые, веселые огоньки.

— Нет, не о том. Черчилль ни за что не захочет поступиться своими правами в Китае.

— Но что он может поделать? — Рузвельт развел руками. — Разгром Японии мы проведем на девяносто девять процентов американскими силами. Тогда мы, но не Черчилль, сможем командовать на Дальнем Востоке.

— Значит, Черчилль прав, когда он не хочет, чтобы мы забирались в Бирму.

— Конечно, каждый по-своему прав… Однако не пора ли нам спать?.. Извините меня, Стилуэлл, я чертовски сегодня устал.

Когда Гопкинс и Стилуэлл ушли, Рузвельт еще долго по спал. Он разговаривал с сыном. Эллиот спросил:

— Есть какие-нибудь новости от Сталина?

— Получил телеграмму. Сообщает, что в воскресенье прилетит в Тегеран.

— Значит, все-таки встреча состоится.

— Да, если Уинстон чего-нибудь не придумает, — Рузвельт лежа закурил. — Я подозреваю, что русские хорошо осведомлены о том, какие мы с Черчиллем друзья..

— Скажи, отец, он по-прежнему возражает против «Оверлорда»?

— А как же иначе! В Касабланке Черчилль настоял, чтобы план вторжения в Европу утвердить только в принципе. Оставил лазейку, которой пользуется сейчас довольно умело. Тем не менее объединенный штаб разработал стратегический план. В Тегеране мы покажем его Сталину.

Эллиот Рузвельт пользовался минутами откровенности отца, чтобы быть в курсе событий.

— Что же теперь предлагает Черчилль? — Эллиот сделал ударение на слове «теперь».

— Все то же — Балканы, Теперь он выдвинул еще одну идею — провести вторжение в Данию или Норвегию, сохраняя центр тяжести борьбы на Средиземном море. Против второго фронта он все же упирается. Ты слышал, что говорил Стилуэлл, — англичане хотят отправить десантные суда куда-то на Адамские острова.

— Где это? — недоуменно спросил Эллиот.

— Вот видишь! — засмеялся Рузвельт. — Плохо ты знаешь географию. Признаюсь, я тоже раньше не слыхал об этих островах. Послушать Черчилля, так это важнейший стратегический пункт, решающий исход войны. На самом деле это острова, расположенные где-то вблизи Рангуна.

— Но десантные средства предназначены для второго фронта.

— В том-то и дело! Черчиллю нужно отвести их возможно дальше. Он снова начинает высказывать сомнения по поводу «Оверлорда». — Рузвельт затянулся сигаретой и недокуренную ткнул в пепельницу. — Тяжелый мне достался союзник, тяжелый. Он скорее находит общий язык с нашими конгрессменами типа Фиша или Ванденберга. Да, трудно в наше время быть президентом Америки…

Маленькому Бену за последнее время изрядно пришлось поболтаться в воздухе. Майк Рейли, личный телохранитель Рузвельта, вызвал его и Каир из Швейцарии. Бену польстило такое внимание, хотя он и не знал, зачем его вызывают. Собрался немедленно. Аллен Даллес, возглавляющий разводку в Европе, поморщился, узнав, что придется отпустить толкового агента. Но он ничего не мог сделать — предписание исходило из самых высоких инстанций.

Сначала бывшего джимена переправили в Тунис. Летел он туда через Испанию, а дальше — военным самолетом в Египет. Летели днем над огромной пустыней, простиравшейся на многие сотни миль. Самолет шел достаточно низко, и Маленький Бен мог видеть следы недавних сражений. Среди безлюдных песков стояли разбитые танки, валялись машины, орудия. Их уже заметало песком, но у трофейных команд, видно, не доходили руки собрать этот лом.

Однообразно коричневый цвет пустыни вдруг сменился перед Каиром сочной и ярко-веселой зеленью. Самолет летел над берегом Нила, он сделал крутой вираж и приземлился на аэродроме Пейн. На штабных «джипах» проехали узенькими каирскими улицами в пригород, заросший пальмами, и Стивенс тотчас же, не успев отдохнуть с дороги, приступил к делу.

Майк Рейли поручил ему старую, известную с Касабланки работу. Стивенс должен бродить по каирскому базару, сидеть и кофейнях, заглядывать в ресторанчики, смотреть и слушать. Бен спросил — как же он может слушать, не зная языка. Он владеет только немецким, ну и, конечно, английским. Рейли ответил — как раз то, что нужно. На заметку надо брать каждого, кто говорит по-немецки. Рейли похлопал агента по плечу и выпроводил его на задание.

Поселился Бен в «Менахаузе», в отеле, где жили военные делегации — американцы и англичане. Стивенс возвращался поздно, но Рейли и здесь нагрузил его дополнительной работенкой. Казалось, что неугомонный телохранитель готов подозревать собственную бабушку в диверсиях и покушениях. Рейли требовал докладывать ему обо всем, что происходит в отеле. Прежде всего надо знать, кто поселился в «Менахаузе»…

Бен получил доступ к спискам людей, живших в гостинице. Конечно, первое, что он сделал, — принялся искать фамилию Грей, Кет Грей из Лондона. Влюбленный, все еще тайно страдающий, бывший джимен полагал, что Кет может быть здесь, в Каире. Англичане тоже не любят менять сотрудников, обслуживающих такие конференции. Так оно и получилось. Бен нашел в списках фамилию Кет. Ему посчастливилось больше, чем в Касабланке, — вскоре он встретился с ней, столкнулся лицом к лицу в дверях ресторана. Кет спешила на ленч, когда перед ней выросла громоздкая фигура Стивенса. Бен растерялся от внезапной встречи, а Кет будто бы и не удивилась. Она пополнела, стала не такой хрупкой и показалась Бену еще красивее. Бен робко сказал:

— Здравствуйте, Кет!

Девушка ответила сдержанно, но без того отчужденно-враждебного тона, который так угнетал Стивенса. Она остановилась на полминутки, успела сказать, что последние месяцы была в Сицилии, собирается в Лондон, а может быть, переедет в Италию. Даже улыбнулась на прощанье. Извинилась и пошла к своим спутникам — двум офицерам, которые поджидали ее в нескольких шагах. Влюбленный Бен был на седьмом небе. В нем снова всколыхнулось старое. Маленький Бен только корил себя за то, что не договорился о встрече. Может быть, она согласилась бы. Вот уж дурень! Снова оробел как мальчишка.

Но Бен при всем желании не смог бы встретиться с Кет. В тот вечер Рейли сказал ему:

— Завтра утром слетаем на минутку по делу.

— Куда — он не сказал, а задавать вопросы начальству было не в обычаях Стивенса.

Оказалось, что «на минутку» пришлось лететь в Тегеран. Рейли должен был проверить трассу над горами Ирана и прихватил с собой Стивенса. Проверка трассы заключалась в том, чтобы выяснить, на какой высоте придется лететь президенту. Адмирал Макинтайр, личный врач Рузвельта, обеспокоен: президенту можно подниматься максимум на семь тысяч футов.

Оказалось, что все в порядке — президент может лететь. Это не отразится на его здоровье. Рейли провел в Тегеране несколько часов и придирчиво осмотрел город. Ему не понравилось, как расположено американское посольство — оно стоит на отшибе, в нескольких милях от британской и советской дипломатических миссий. Лучше бы Рузвельт, Сталин и Черчилль жили в одном месте.

Рейли встретился еще с начальником советской охраны. Русские предупредили: Тегеран наводнен нацистскими агентами, следует принять все меры предосторожности. Возвращаясь в Каир, Майк Рейли долго внушал Стивенсу — надо глядеть в оба, особенно следить за районом, примыкающим к американскому посольству. Рейли еще добавил, что хотя в Тегеран уже прибыли десятки сотрудников Си-ай-си, но наибольшие надежды он возлагает на Маленького Бена, — это говорилось каждому агенту.

Рузвельт и Черчилль прилетели в Тегеран через несколько дней. Тремя часами позже прибыл и Сталин. Президент с аэродрома отправился в американское посольство, но вскоре вынужден был воспользоваться русским гостеприимством. Сталин предложил ему поселиться в советской миссии. Рейли убеждал принять приглашение. Он не жалел мрачных красок — в этом городе, напичканном германскими шпиками, очень трудно удержать что-нибудь в тайне. Кажется, в самой Германии и то легче обеспечить охрану от гестаповских агентов. Рузвельт слушал, раздумывая, как ему быть. Его смущало, что только утром он отказался от такого же предложения Черчилля. Как же теперь ему переселяться к русским? Что подумает об этом Черчилль? Ему всюду мерещатся интриги. Но Майк Рейли настаивал, взывал к осторожности, и президент должен был согласиться.

Американские детективы, в том числе и Стивенс, перекочевали поближе к советскому посольству. Британская миссия находилась рядом — только перейти улицу. Сейчас обе территории, огороженные высокими щитами, составляли одно целое. Охраны здесь оказалось достаточно и без американских агентов. Наметанным глазом Бен повсюду видел здоровенных парней в штатском с карманами, оттянутыми тяжестью пистолетов.

Бен расхаживал по двору, заглянул в сад и остановился — навстречу ему шли Черчилль и Сталин. Стивенс едва успел шагнуть в сторону, чтобы уступить им дорогу. Вероятно, оба были у Рузвельта. Черчилль, грузный и рыхлый, был значительно выше русского премьера. Подтянутый, сухощавый Сталин был в военном мундире бежевого цвета с большими золотыми погонами и бежевых брюках навыпуск с широкими красными лампасами. В сравнении с ним Черчилль выглядел каким-то особенно штатским в своем просторном белом костюме.

Потом они разошлись — Сталин отправился в свой особняк, а Черчилль перешел улицу и исчез в подъезде британского посольства. Прошло, может быть, четверть часа, когда Черчилль вышел снова. Индийские солдаты в тюрбанах вытянулись и застыли при его появлении. Теперь Черчилль был в парадном мундире высшего офицера королевского воздушного флота. Премьера сопровождали британские офицеры. Было около четырех часов. В четыре начиналось первое заседание конференции в Тегеране.

Британская делегация оказалась самой многолюдной, а русские явились лишь втроем.

Информировать русских об «Оверлорде» должен был Маршалл, начальник американского генерального штаба. Ходили разговоры, будто его прочат на пост командующего союзными войсками вторжения, и на ту же должность прочили Эйзенхауэра. Но почему-то Маршалл предпочел не быть на первом заседании. Он будто бы перепутал время и уехал осматривать город.

У Маршалла были основания для того, чтобы уклониться от прямого разговора с русскими. Лучше не говорить ни да, ни нет. Обсуждение началось без начальника американского генерального штаба. Сталин перелистал план и прежде всего спросил: «Когда?» Черчилль принялся что-то объяснять но его объяснения не удовлетворили Сталина. Первое заседание пока не сулило успеха в переговорах.

Наконец-то пришли к согласию. Черчилль высказался за скорейшее открытие второго фронта. Рузвельт тоже. Сталин был явно доволен. Приходилось удивляться, как быстро Черчилль изменил свою точку зрения. Дальше все пошло как по маслу. Основное противоречие, разделявшее союзников, было преодолено. Но немногие знали, почему так покладист стал Черчилль, — повлияли события на Восточном фронте.

Перед вечером, покуривая трубку, Сталин обронил фразу — он рассчитывает, что советские войска еще до конца совещания перейдут старую советскую границу, а там не так далеко до старой германской. Черчилль насторожился. В своей резиденции премьер созвал нечто вроде военного совета. Вывод был почти единодушный: Гитлер едва ли выдержит военное наступление русских. На Восточном фронте он может потерпеть крах еще до «Оверлорда».

Позже, уже перед сном, Черчилль продиктовал запись для дневника. «Эти настроения, — записал он, — так поразили меня, что я попросил каждого изложить свою точку зрения».

На заседании большой тройки Черчилль сказал — он согласен. Премьер не стал возражать и против сроков вторжения — первого мая так первого мая. Он пошутил — союзники преподнесут русским друзьям первомайский подарок, в знак пролетарской солидарности…

Солидарность… Пусть на совещании Большой тройки Уинстон Черчилль иронически отзывался о пролетарской солидарности — такова была его манера говорить о вынужденном союзе с большевиками. Но у советских людей эта солидарность, солидарность народов, никогда не вызывала сомнений. В самые трудные дни жизни социалистической республики мы всегда ощущали дружескую поддержку трудового народа зарубежных стран, взаимное чувство локтя. Так было всегда — в гражданскую войну, в мирные годы, в годы борьбы с фашизмом… И теперь, когда Советский Союз вел войну против гитлеровской Германии, солидарность народов находила свое яркое выражение в участии в этой войне. Народы Англии и США, охваченные гневом против средневековых фашистских преступлений, оказывают мощное давление на свои правительства и требуют от них решительного, бок о бок с Советским Союзом, ведения войны против ненавистного всем врага. Именно благодаря этому в антигитлеровской коалиции теперь уже не только свободолюбивые народы, но и правительства. Коалиция рождалась в резких противоречиях и жестоких спорах. Рузвельт и Черчилль, представляющие интересы двух империалистических держав, спорили между собой о мировом господстве, о послевоенном разделе мира; оба они противостояли третьему союзнику по коалиции — социалистическому Советскому Союзу. Военных союзников многое разъединяло, но многое и объединяло. Каждый из участников антигитлеровской коалиции имел свою точку зрения, свои государственные, классовые интересы, но все же, как при построении параллелограмма сил, в итоге общие интересы оказывались сильнее противоречий. Порой существовавшие противоречия даже подталкивали западных союзников к усилению совместных действий с Советской Россией. В самом деле, опасение, что Советская Армия одна может разгромить фашистскую Германию, стать освободителем Европы, заставляло западные державы активизировать боевые действия на Западе и тем самым способствовать ускорению победы над фашистской Германией. Подтверждалась точка зрения Советского правительства, что международное сотрудничество может и должно существовать даже при самых сложных, противоречивых условиях.

И вот эта солидарность военных союзников пришла наконец в Тегеране, когда решалась важнейшая, временами казалось, неразрешимая проблема коалиции — открытие второго фронта. Большая тройка — Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились в Тегеране о совместных действиях для завершения второй мировой войны. Это было торжество разума, торжество идеи международного сотрудничества стран с различным социальным укладом. Тегеранское соглашение ускорило победу над фашистской Германией, сорвало планы Гитлера, который возлагал все надежды на развал военной коалиции своих противников.

Пришли к соглашению и по другим вопросам. После разгрома Германии Сталин обещал вступить в войну с Японией. Рузвельт просил уточнить — когда? Не позже как через полгода. Черчилль подумал — откуда у русских возьмутся силы? В Маньчжурии на советских границах сосредоточена знамени тая Квантунская армия. Миллион солдат, не считая полицейских частей да еще войск Маньчжоу-го, которых наберется тысяч четыреста… Мощнейшая группировка во всей Японии Даже удивительно — русские и здесь принимают на себя главную тяжесть борьбы. Но уйдут ли они из Маньчжурии если добьются успеха? Это заранее надо оговорить. Нужны гарантии. В Каире Черчилль уже обменялся мнениями с Чан Кай-ши. Маньчжурия, Формоза и Пескадорские острова после войны должны быть возвращены Китаю. Как-то посмотрит на это Сталин? Но Сталин ответил — само собой разумеется. Советские войска покинут Маньчжурию, как только разобьют Квантунскую армию. Он только добавил, что это должно относиться и к Тайваню, как называют китайцы свой остров.

Черчилль взял на себя труд подготовить проект торжественной декларации. Из нее мир должен узнать о том, что Тайвань, Маньчжурия и Пескадоры вновь станут китайскими, как только Япония потерпит неизбежное поражение в войне.

Деловые заседания конференции перемежались дружескими встречами и маленькими торжествами. Согласие Черчилля открыть второй фронт словно растопило ледок в отношениях Большой тройки, и казалось, ничто не омрачает взаимного доверия, которое постепенно устанавливалось в Тегеране.

Черчилль привез замечательный подарок русским — двуручный меч тонкой, искусной работы английских оружейников. На его сияющем лезвии стояла надпись: «Подарок короля Георга VI людям со стальным сердцем — гражданам Сталинграда в знак уважения к ним английского народа». Британский премьер торжественно передал подарок Сталину.

На другой день было новое торжество — праздновали день рождения Черчилля. В гостиной британского посольства собрались десятка три маршалов, генералов, высших морских чинов, дипломатов. В блистательном мужском обществе находилась только одна-единственная женщина — дочь Уинстона Черчилля. Юбиляр с неизменной дымящейся сигарой расплывался в добродушных улыбках, сиял весельем, для каждого находил остроумную шутку. Были тосты, звенели бокалы, на именинном пироге горело шестьдесят девять свечей, и премьер гасил их, смешно надувая щеки. В зале, не рассчитанном на такие приемы, стало душно. Распахнули окна, и от пруда, заросшего лилиями, потянуло приятной прохладой.

Президент Рузвельт чуточку запоздал на прием, его задержал молодой иранский шах, напросившийся на прием. Он явился на аудиенцию в сопровождении своих крикливо одетых министров. Беседа затянулась. Она чем-то напоминала разговор с марокканским султаном в Касабланке в присутствии Черчилля. Президент улыбнулся, вспомнив, как разъяренный британский премьер поднялся тогда из-за стола и, ожесточенно кусая сигару, бросился к выходу. Сейчас Черчилль разъярился бы еще сильнее…

Рузвельт с любопытством разглядывал молодого шаха. Его отец, Реза Пехлеви, совершил головокружительную карьеру — из седла казачьего урядника пересел на персидский трон. Русский царь не успел воспользоваться услугами своего ставленника — его перекупили англичане, потом коронованный урядник стал марионеткой Гитлера. Теперь он живет где-то в изгнании… А что его сын?..

По-восточному вкрадчиво министр Хоссейн Ала рассказывал президенту, что в древние времена его страна была покрыта густыми лесами, но сейчас она превратилась в море зыбучих песков. Рузвельт оживился и принялся развивать идею лесопосадок, пообещал американскую помощь. Рузвельт искусно перевел разговор на причины тяжелого положения в стране. Теперь уже говорили иранцы: Англия слишком дешево платит за нефтяные богатства Ирана. Рузвельт сочувственно кивал головой, соглашаясь с гостями. Такая несправедливость должна быть исправлена. Шах Ирана вправе рассчитывать на значительно большие доходы… Если бы только знал Черчилль о той работе, которую вел против него президент в тот юбилейный вечер!

Только в девятом часу, облачившись в парадный фрак. Рузвельт появился среди гостей британского премьера. В руках его была чаша старинной персидской работы. Он протянул юбиляру подарок.

— Пусть будем мы вместе многие лета! — сказал президент, поздравляя Черчилля с днем рождения.

Гарри Гопкинс с присущим ему язвительным юмором подумал: «Какой символичный подарок! Персидская чаща после разговора с персидским шахом…» Гопкинс был на приеме иракского шаха.

С юбилейного вечера Рузвельт вернулся поздно, но все же предложил Эллиоту немного посидеть вместе с ним перед сном. Для Эллиота это означало примирение с отцом. Значит, он перестал на него дуться. Но, говоря откровенно, Рузвельт-младший не был уж так виноват в том, что заставил отца волноваться: подвел Эйзенхауэр.

Отец улетел из Каира в субботу, а Эллиот решил лететь своим самолетом на другой день. Но, как на грех, Эйзенхауэр пригласил его совершить небольшую экскурсию в Луксор. Эллиот не удержался от соблазна — когда еще удастся побывать в этих достопримечательных местах! Плыли вниз по течению Нила, ночевали в великолепном отеле, играли в бридж, в воскресенье осматривали гробницы фараонов. Но когда Эллиот собрался в Каир, Эйзенхауэр вдруг предложил поехать всем на пикник. Это тоже было заманчиво. День кончили осмотром величественного храма в Карнахе, украшенного множеством колонн, испещренных древними египетскими письменами.

Дуайт Эйзенхауэр несколько раз возвращался к мучившей его мысли, искал сочувствия у Эллиота. Чтобы привлечь на свою сторону сына президента, Эйзенхауэр и затеял прогулку, пикник и прочие развлечения. Эйзенхауэр опасался, как бы не оставили его за бортом, поручив командование вторым фронтом Маршаллу, но не ему. Эйзенхауэр говорил об этом с тоской, изобличал кого-то в интригах. Но что мог поделать Эллиот? Обещал поговорить с отцом…

А в понедельник, как назло, закапризничали моторы. Провозились до вечера. С Тегераном никакой связи не было. Эллиот прилетел только во вторник, застав отца в тревоге.

Когда камердинер, помогавший президенту раздеться, вышел, отец сказал:

— Ты обратил внимание, Эллиот, в каком воинственном наряде щеголяет наш Уинстон? Он никогда и ни в чем не хочет отставать от других. Облачился в военный мундир, как только увидел Сталина в маршальской форме. Забавно!

— Скажи, отец, решили наконец со вторым фронтом?

— Да, уже в четвертый раз! Твердо и окончательно. Но я не уверен, что Уинстон вдруг не передумает. К сожалению, в нашем госдепартаменте есть не мало единомышленников Черчилля. Я жалею, что мне до сих пор не удалось провести чистку среди этих господ в полосатых брюках. — Не замечая того, Рузвельт повысил голос. Его волновало поведение сотрудников госдепартамента, их тайное, упорное сопротивление. — Ты помнишь, — продолжал Рузвельт, — возмущение Стилуэлла тем, что китайские дипломаты скрыли мое послание Чан Кай-ши? Но разве не происходит то же самое в Вашингтоне?! Сколько раз люди из госдепартамента пытались скрыть от меня важнейшие сообщения или задержать их только потому, что несогласны со мною. Безобразные нравы!..

Сам того не подозревая, средний американец Бен Стивенс, безнадежно влюбленный в Кет и мечтающий о собственном ранчо, оказался ненадолго в самом центре международных событий. Из Тегерана, вместо того чтобы вернуть в Каир, его отправили в Турцию. Поступил он под начало Джона Баттигера, которому Рузвельт поручил во что бы то ни стало привезти в Каир на конференцию турецкого президента Исмета Иненю. Задание осложнялось тем, что Черчилль дал такое же задание своим людям и тоже послал самолет за главой турецкого правительства. Каждый хотел заполучить к себе турка, иметь его личным гостем. От этого зависело многое.

Когда поднялись в воздух, Баттигер сказал:

— Вот что, парни, турецкий президент должен лететь в нашем самолете. Остальное меня не касается. Но так, чтобы все было прилично…

Агенты секретной службы ломали головы, дипломаты в Анкаре тоже раздумывали, как это выполнить. Рождались самые фантастические проекты. Маленький Бен спросил застенчиво:

— Не можем ли мы достать турецкие флаги?

Он рассказал о своем плане. Надо привлечь внимание президента и оттереть англичан.

В Адану, на южное побережье, прибыли одновременно — британский и американский самолеты. Исмет Иненю прибыл сюда из Анкары и готов был тронуться дальше. Когда турецкая делегация появилась на аэродроме, над американской машиной подняли флаги с звездой и полумесяцем. Баттигер любезно предложил Иненю занять место в самолете. А британский дипломат никак не мог пробиться к турецкому президенту. Его заслоняла громоздкая фигура неповоротливого американца. Англичанин пытался зайти с другой стороны, но и здесь он натыкался на ту же могучую спину.

Польщенный вниманием, Исмет Иненю прошел в американский самолет. Следом за делегацией, все еще загораживая президента, поднялся по трапу Маленький Бен, Он замыкал шествие. Взбешенный неудачей британский дипломат видел, как захлопнулась дверь и самолет тотчас же зарулил к взлетной дорожке. Через минуту серебристая машина «С-54» была в воздухе.

Дальнейшие события развертывались уже без участия Стивенса. За последние три месяца сорок третьего года состоялось пять международных встреч: в Квебеке, Москве, Тегеране и две в Каире. На вторую каирскую конференцию и пригласили турецкого президента. Исмет Иненю, предварительно обработанный по дороге в Каир, без возражений согласился с Рузвельтом — Турции нецелесообразно теперь вступать в войну на стороне союзников. Президент доказывал — вооружение Турции лишь отвлечет силы союзников от второго фронта. Но Черчилль с пеной у рта отстаивал свои предложения. Надо вооружить турецкую армию, надо выделить для Турции часть ленд-лиза, надо… Премьер говорил убедительно, но всем было ясно, чего добивается Черчилль. Он еще не мог совсем отрешиться от наступления с юга. Только на юге можно врезаться клином в Европу и не допустить Красную Армию в Румынию, Австрию, может быть Венгрию. Ну и ленд-лиз тоже… Если какую-то часть передать Турции, значит, ровно на столько же недодать русским. Простая арифметика. Черчилль оставался верен себе… «Ну и упрям! — думал Рузвельт. — Тем не менее из его упрямства ничего не получится». Президент настоял на своем, настоял, вопреки мнению некоторых людей из госдепартамента Соединенных Штатов.

К рождеству Рузвельт возвратился в Америку. Эйзенхауэр получил назначение и высокий титул верховного командующего союзными экспедиционными силами. Началась подготовка к вторжению. Возвратился в Швейцарию и Маленький Бен, отсутствовавший в Берне около месяца. Его ждали здесь серьезные дела. О них он не знал. Бывший джимен летел обратно с тяжелым сердцем — в Каире он не застал Кет Грей. А он так надеялся с ней встретиться.

Эдда Чиано очень скоро поняла, какую ошибку она совершила. Сама захлопнула за собой западню!.. Конечно, не следовало говорить Гитлеру об их отъезде в Испанию, тем более просить у него разрешение. Конечно, он запретил, иначе и не могло быть. Кто тянул ее за язык!..

Ведь все уже было готово к отъезду — паспорта, визы, даже запаковали вещи. Через несколько дней семья могла быть в безопасности — сначала в Испании, потом в Южной Америке. Кальтенбруннер сдержал свое обещание. В компенсацию за услуги он только потребовал дневники ее мужа. Подумаешь, велика ценность! Эдда не придавала особого значения тетрадям в сафьяновых переплетах. Но оказывается, что только с их помощью есть надежда освободить Галеаццо из веронской тюрьмы.

Да, несомненно, виной всему — отец и Гитлер. Муссолини предложил зятю место в новом правительстве, в итальянской фашистской республике, которая возникла вскоре после удачного побега дуче. Республика родилась в полевой ставке Гитлера, но в данном случае это не имело значения. Казалось, что отец забыл все раздоры с Чиано, он говорил так искренне, когда предлагал зятю занять новый высокий пост. И Чиано поверил, поверила и она, но Галеаццо арестовали, как только он переехал границу Италии. Больше того — Эдду держали долгое время заложницей в Мюнхене. Несомненно, об этом постарался Гитлер. Но своенравная, вспыльчивая, как отец, Эдда сумела все же настоять на своем. Она объявила голодовку и сутки отказывалась от еды. После этого ей разрешили поехать в Италию. Никто же не знал, что высокопоставленная заложница заранее припасла себе кое-что из еды и тайком посасывала шоколад.

Дочь Муссолини поселилась близ Рамиолы под Пармой, в уединенном аристократическом пансионе. Отсюда было недалеко до Вероны, где в средневековой камере томился Чиано, Она сделает все, чтобы спасти его!..

В Вероне Эдда была последний раз в сорок первом году летом. Она приезжала с отцом — Муссолини проводил смотр дивизии, отправлявшейся на Восточный фронт. То было в начале войны с Россией, из Италии спешно отправляли первые батальоны. Отец торопился, боялся, что его войска не поспеют и Адольф Гитлер один вступит в Москву. Ведь тогда все были уверены, что война на Востоке продлится одни, от силы полтора месяца… Сколько воды с тех пор утекло! Тогда Эдда красовалась среди военных, осматривала памятники средневековой архитектуры, восхищалась мрачными церквушками и тюрьмой с одинаково узкими щелями окон. Все это будто бы сошло с романтических страниц Стендаля. Но теперь ей не до романтики — на душе только тревога за судьбу мужа.

Эдда не только подозревала, но и кое-что знала достоверно о тайных интригах, которые велись против ее мужа. Прежде всего зашевелились его давние недруги: министр внутренних дел Гвидо Буффарини и Роберто Фариначчи — секретарь партии и член большого фашистского совета. Конечно, во главе их стоял Марселино Петаччи, брат Кларетты. Все трое они боялись разоблачений и любыми путями стремились избавиться от Чиано. Чиано многое знал об их грязных делишках. Главную роль в интригах играл Буффарини, человек слабохарактерный, слепо подчинявшийся Марселино Петаччи. Марселино мог вить из него веревки, остальные держались в тени.

В Италии слово «чианизм» было равнозначно слову «семейственность». Но Галеаццо Чиано именно в семейственности и обвинял наглых представителей рода Петаччи. Взаимная неприязнь возникла еще давно, из-за Кларетты, сумевшей так ловко обольстить дуче. Особенно вражда обострилась с прошлого года, когда Чиано отказался удовлетворить непомерно наглые требования Марселино. Брат любовницы дуче потребовал от министра иностранных дел назначить послом в Испанию своего нечистоплотного партнера Видзари. Это уже слишком! Чиано не согласился. И правильно сделал. Вскоре полиция раскрыла шайку мошенников, нелегально торговавших золотом. Во главе шайки стоял все тот же Петаччи. Жульническую торговлю они вели через итальянское посольство в Мадриде. Ясно, почему Марселино так настойчиво добивался дипломатического поста для своего человека.

В доме Фариначчи полиция конфисковала сто шестьдесят фунтов золота в слитках, но Буффарини прекратил дело. Слишком много высокопоставленных персон было замешано в недозволенной торговле золотом, в том числе и он сам. Буффарини вообще умел покрывать чужие грехи, конечно за хорошую мзду. Недаром министр внутренних дел выплачивал Кларетте Петаччи по двести тысяч лир, покупая этим полную безнаказанность. Кларетта, если захочет, может кого угодно защитить перед дуче.

Марселино Петаччи заподозрил, что постигшие их неприятности исходят от Галеаццо Чиано. Его подозрения усилились, когда до Марселино дошли разговоры, которые Чиано ведет во дворце Палаццо Венециа. Об этом рассказала ему сестра. Чиано действительно бросил как-то неосторожную фразу: «Поведение Марселино Петаччи приносит Италии больше вреда, чем пятнадцать неудачных сражений…»

Марселино редко что-нибудь забывал, и тем более никогда не прощал обид. Теперь и пришло время расквитаться с Чиано. Безвольный Буффарини вдруг с железной настойчивостью стал добиваться казни бывшего министра иностранных дел, заключенного в веронской тюрьме. Он неустанно нашептывал Муссолини, что именно его неблагодарный зять был главным виновником июльского переворота.

На судьбу арестованного Чиано влияли и другие, подчас взаимно противодействующие силы. Так, начальник имперской безопасности Кальтенбруннер никак не хотел смириться с тем, что у него из-под носа уходят такие многообещающие документы, как дневники Чиано. Своим людям в Италии он дал задание во что бы то ни стало раздобыть дневники. Не останавливаться ни перед чем. Если нужно, купить их ценой освобождения узника из тюрьмы. Но германский министр Риббентроп также прослышал о компрометирующих его дневниках Чиано и тоже развил энергичную деятельность. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы дневники увидели свет! Лучше всего, если их тайна умрет вместе с Чиано.

С некоторым опозданием информация о тайной борьбе за дневники Чиано дошла и до адмирала Канариса. Маленький грек тоже сделал свои выводы. Поэтому не было ничего случайного в том, что Ганс Гизевиус, встретившись с Алленом Даллесом, как бы мимоходом сказал:

— Вас интересуют дневники Чиано, мистер Даллес? В ближайшее время они могут очутиться в руках Риббентропа либо Кальтенбруннера.

Даллес предпочел, чтобы дневники оказались в руках американской разведки. О дневниках Чиано он знал еще раньше — ему говорил о них Семнер Уэллес, посол президента с особыми поручениями. Чиано сам читал Уэллесу некоторые отрывки: документ стоящий. Даллес решил включиться в игру. Гизевиус посвятил американцев в планы гестапо: Кальтенбруннер хочет действовать через дочь Муссолини… Конечно, Эдда Чиано никак не могла предполагать, что в борьбе за спасение мужа она играет лишь второстепенную роль.

Разговор Даллеса с немецким осведомителем произошел после того, как Маленький Бен вернулся из Каира в Швейцарию. Вскоре он получил новое задание и переправился нелегально через итальянскую границу.

Переходили втроем в районе озера Комо, обрамленного дикими скалами, у подножия которых плескались холодные, свинцовые волны. Был ветреный декабрь. Резидент встретил их в условленном месте и провел в лесную сторожку, скрытую в буковых зарослях. Кроме Стивенса, в группу входил Фостер Альварес, по кличке Испанец, и еще Элио Гранта, техасец итальянского происхождения. Бен познакомился с ним еще в Касабланке. Ареной действий американские агенты избрали древнюю Верону и Парму.

А синьора Эдда Чиано продолжала тайно жить в уединенном аристократическом пансионе под Пармой. Она переходила от надежды к отчаянию. Тянулись недели, а судьба мужа оставалась все такой же неясной. Ее разговор с отцом не привел ни к чему. Муссолини ответил — пусть свершается правосудие, он не властен над судьбой Чиано. Отец никогда не обходился с ней так сурово. Эдда негодовала — как он смеет! Она едва сдержалась, чтобы не сказать отцу осе, что она о нем думала: он напоминает ей Квислинга — жалкий, марионеточный правитель страны, оккупированной немцами… Удивительно, как при ее вспыльчивой, неуравновешенной натуре ей удалось сдержаться и промолчать.

В горах уже выпал снег, буковые леса на склонах стояли голые, и рыжие листья густо усыпали землю. Эдда много бродила по окрестностям Пармы, не разбирая дороги. Ее высокая фигура появлялась то на опушке леса, то на тропе, ведущей к вершинам гор. Порой в дальних прогулках она встречалась с нужными ей людьми, и ей казалось, что только она да эти люди посвящены в планы освобождения мужа.

Еще в ноябре в пансионе появилась белокурая немочка с фарфорово-кукольным личиком и наивными большими глазами. Куколка назвала себя Ильзой. Казалось, что она скучала и поэтому явно искала знакомства с синьорой Чиано. Ильза между прочим сказала, что работает переводчицей в веронской тюрьме. Эдда спросила — не встречала ли она там Галеаццо Чиано? Графа Чиано?.. Конечно, почти ежедневно. Разве синьора имеет к нему какое-нибудь отношение?..

Эдда увлекла Ильзу в свой номер. Расспрашивала, умоляла помочь, предлагала деньги, все что угодно, просила передать записку… Куколка обещала помочь. Она стала завсегдатаем пансиона, сдружилась с синьорой Чиано. У Эдды появился проблеск надежды. Новая знакомая исправно переправляла в тюрьму ее записки, привозила тайные послания мужа. Галеаццо взывал о помощи, заклинал быть осторожнее с известными ей документами. А Ильза назойливо возвращалась к дневникам Чиано, допытывалась — знает ли синьора Эдда, где они спрятаны. Поведение куколки вызвало подозрение, Эдда вновь замкнулась в себе.

Однажды, во время прогулки, она встретила флегматичного незнакомца с обветренным, бронзовым лицом. Незнакомец приподнял шляпу и вежливо представился: Вальтер Хаген, преподаватель истории… Он говорил с сильным немецким акцентом. Эдда где-то встречала его. Ну, конечно, она видела его в Риме в тот день, когда они бежали в Германию. Этот человек сопровождал их на аэродром. Конечно, он никакой не историк… Еще раз Эдда видела его здесь, в обществе Ильзы, но тогда не придала этому никакого значения.

Но Хаген и не настаивал на том, что он историк. Он предпочел сразу говорить о деле.

— Я хотел бы передать вам предложение, синьора, — сказал он, все еще держа шляпу в руках, мои друзья готовы освободить вашего мужа в обмен на его дневники. Я не стану скрывать — его жизнь в опасности…

Начались новые треволнения. Эдда, конечно, согласна, но как это сделать? Где гарантии, что ее не обманут?.. Но германский разведчик, представший перед ней так неожиданно на горной тропинке, тоже требовал нерушимых гарантий. Он не хочет, чтобы и его обманули. Они встречались несколько раз, но не могли договориться.

В середине декабря в пансион приехала Ильза, привезла убийственную новость — Муссолини распорядился казнить Чиано. Ильза сама была потрясена, рассказывала с глазами, полными слез. У Эдды хватило сил спросить — когда, когда это произойдет?.. Казнь назначена на двадцать седьмое, но сначала будет суд… Его приговор заранее известен.

Эдда немедленно бросилась к отцу. И снова то же самое — он ничего не может поделать. Все в руках божьих… Берлин настаивает на суровых мерах. Специально по этому поводу звонил Риббентроп, передал, что на этом настаивает Гитлер… Единственно, что пообещал Муссолини, — разрешить Эдде встретиться с мужем. Муссолини делает это только ради нее. Пусть они встретятся в первый день рождества.

Потом отец снова заговорил об итальянском народе… Он не может без этого. Упревал во всем неблагодарных итальянских плебеев… Муссолини метался от стола к окну и говорил, говорил… Оскорбляя итальянский народ, он находил утешение. Говорил для самого себя:

— Итальянская раса — раса баранов! Двадцать лет мне оказалось мало, чтобы изменить итальянцев… Теперь я буду держать их в строжайшей дисциплине и в военной форме с утра и до ночи… Надо бить их, бить, бить!.. Чтобы сделать народ великим, надо послать его в битву, если даже придется гнать пинками под зад… Я это сделаю!..

Эдда Чиано не могла больше слушать… Все одно и то же!.. Неужели отец не понимает, как он жалок в своих рассуждениях… Она холодно и торопливо простилась. Единственное, чего добилась Эдда, — разрешения на встречу с Чиано.

Но глава итальянской фашистской республики не смог выполнить даже и этого обещания. В Вероне, куда отправилась синьора Чиано, немцы не разрешили ей встречи с мужем. А до казни оставалось несколько дней.

Эдда решилась Она готова сказать, где спрятаны дневники, пусть только освободят ее мужа. Часть документов можно передать немедленно. Хаген передал через Ильзу — Эдда Чиано должна приехать в Верону. Германский разведчик не скрывал больше, что Ильза его сотрудница. Ее зовут Хильдегарда Беетц. Теперь Эдде не было до этого никакого дела. Она даже не испытывала к шпионке отвращения. Просила только уточнить место встречи.

Куколка с фарфоровым личиком рассказала: встреча произойдет в горах на дороге. Это часа два с половиной езды от Пармы. Заблудиться здесь невозможно. Господин Хаген будет ждать синьору на перекрестке дорог у часовни Пресвятой девы. Возможно, туда привезут и Галеаццо Чиано. Куколка была взволнована, голос ее срывался. Она убеждала — пусть синьора Эдда ей верит, пусть видит в ней только союзницу. Хильдегарда должна признаться — она безнадежно полюбила синьора Чиано… Она готова…

Эдда почти не слушала немецкую куколку. Она мучительно думала, как все произойдет. Сначала надо поехать в Рим, достать из тайника дневники. Потом привезти их сюда, потом… Кто поможет все это сделать?.. Надежда на одного Пуччи. Пуччи бывший летчик, друг детства, ну и… Впрочем, зачем вспоминать об этом… С помощью того же Пуччи она искупит давнюю вину перед мужем, докажет ему свою преданность… Лишь бы только был на свободе Галеаццо! Они немедленно убегут в Швейцарию. В этом ей тоже обещали помочь…

Эдда Чиано с замиранием сердца ждала встречи на горной дороге. Должно же ей наконец улыбнуться счастье.

Вальтеру Хагену, настоящее имя его было Вильгельм Хеттель, тоже казалось, что ему повезет. Он уже перелистывал мысленно дневники Чиано. Тяжело они ему достаются! Из Берлина только и радируют, что о дневниках родственника Муссолини, А оберштурмфюрер Дальман, уполномоченный гестапо в Италии, совсем не дает ему покоя. Но теперь-то уж все в порядке…

Парни Аллена Даллеса тоже не дремали в Вероне. Неведомыми путями они постоянно оказывались в курсе дел германских разведчиков. Почти одновременно с Вильгельмом Хеттелем американский резидент получал информацию из Швейцарии, Он принимал информацию в лесной сторожке и переправлял ее Маленькому Бену и его приятелям. На это, конечно, требовалось некоторое время. Как ни странно, секретные радиограммы американцев почти дублировали ту информацию, которую получали и немецкие разведчики в Вероне.

Объяснялось это весьма просто. Адмирал Канарис, естественно, был посвящен в происходящие события. Через Гизевиуса секретная информация попадала к Аллену Даллесу, а дальше затем шла по американским каналам в Верону. Разведчики получали ее в виде лаконичных, зашифрованных радиограмм.

В последней передаче Даллес потребовал во что бы то ни стало помешать Эдде Чиано встретиться с сотрудниками немецкого Абвера.

Близился мглистый, унылый вечер, когда перед бензоколонкой, отстоявшей в сотне метров от пансиона у Рамиолы, остановился элегантный спортивный «фиат». Мужчина, сидевший за рулем, подозвал служителя и распорядился подготовить машину. Пусть проверит мотор — предстоит долгий путь.

Владелец «фиата» так и не вышел из кабины, пока механик, подняв капот, копошился в ее теплом чреве. Он спокойно курил сигарету и, естественно, не мог видеть, как заправщик бросил что-то в бензиновый бак, перед тем как плотно завернуть пробку.

— Готово, синьор, — воскликнул служитель. — У вас великолепная машина! Можете ехать хоть до самой Калабрии…

Проезжий бросил служителю несколько монет, что-то пробормотал насчет Калабрии, где теперь нужны танки, а не легковые машины, и отъехал от бензоколонки, Затем «фиат» остановился у подъезда пансионата, откуда вышла худощавая высокая женщина и торопливо села в машину. «Фиат» с ходу взял большую скорость и помчался по направлению к Вероне. Следом за «фиатом» тронулась и другая легковая машина, довольно долго стоявшая в стороне на взгорке, откуда был виден подъезд пансиона и бензиновая колонка с дюжиной разноцветных рекламных плакатов.

Все получилось так, как нужно. Фостер предлагал идти напролом — таранить машину, и дело с концом. Но Маленький Бен настоял на своем. Зачем поднимать шум и привлекать внимание полиции. Авария вызовет ненужные кривотолки. Проще обойтись кусочком сахара — как только он попадет в бензопровод, никакая сила не заставит мотор работать.

Разведчики сидели в машине, пока Элио Гранта изображал служителя бензоколонки. Беннет Стивенс был в форме эсэсовского офицера, а Фостер облачился в штатский костюм. Маленький Бен рассчитал — водитель «фиата» обязательно завернет к бензоколонке, перед тем как тронуться в путь. Так оно и получилось.

Элио Гранта с довольным видом уселся за руль.

— Бьюсь об заклад, «фиат» не пройдет и полсотни миль. Он станет чихать и кашлять, как больной гриппом, пока вовсе не остановится…

Но пока что разведчики не могли угнаться за спортивным «фиатом», хотя Элио выжимал все из своей машины. «Фиат» проворно мелькал далеко впереди, порой исчезал, и Маленький Бен начинал беспокоиться, как бы он совсем не потерялся из виду. Испанцу сказал:

— Хороши бы мы были, если бы согласились с тобой. Пойди догони его, чтобы таранить.

— Можно было бы заехать вперед, — возразил Альварес. Он не хотел соглашаться с Беном.

Стало темно. Свет луны едва пробивался сквозь пасмурную муть, затянувшую небо. По дороге мела поземка, порывистый ветер бил в лобовое стекло. Порывы временами были так сильны, что казалось, машина вот-вот подымется в воздух. «Фиат» исчез. Прошло не меньше часа, прежде чем удалось наконец его нагнать. Элио Гранта чуточку замедлил ход. Он промчался мимо автомобиля, стоявшего у обочины, мимо женщины, в отчаянии поднявшей руку. Мужчина копался в моторе. Его силуэт сливался с машиной.

Остановились, проехав несколько километров. Решили ждать на тот случай, если водителю «фиата» удастся все же завести мотор. Тогда уж придется действовать методом Фостера — устроить дорожную аварию.

Эдда Чиано нервно комкала в руках платок. Она то выходила из кабины, то садилась снова. Взглянула еще раз на часы и ужаснулась — уже сорок минут, как ее ждут немцы. Пуччи с упрямым отчаянием копался в моторе. Эдда сказала:

— Я должна идти, Пуччи. Иначе они уедут.

— Это безрассудно.

— Я должна идти…

Она выбралась из кабины и, сопротивляясь порывам ветра, пошла вперед, скользя по обледенелой дороге. Ветер бросал ей в лицо пригоршни колючего снега. Пуччи нагнал ее.

— Идемте вместе. — Непослушными руками он пытался поддержать женщину. Он, кажется, обморозил пальцы — мотор успел остыть и металл обжигал холодом.

Они шли километра два или три, пока не наткнулись на машину, стоявшую посреди дороги. Эдда Чиано и ее спутник были в нескольких десятках шагов, когда шофер захлопнул капот, сел в кабину и завел мотор. Путники испугались, что машина, будто посланная им самим провидением, вот-вот уйдет. Эдда громко вскрикнула и побежала к автомобилю.

В кабине сидел немецкий офицер в эсэсовской форме. Эдда пыталась объяснить, что им нужно, но офицер бестолково смотрел и не понимал. Молчали и его спутники. Наконец догадавшись, офицер распахнул дверцу и жестом пригласил итальянцев в машину. Проинструктированный Элио Гранта дал газ и на первом же перекрестке свернул в сторону от шоссе на глухую дорогу. Женщина ничего не заметила, но Пуччи забарабанил ладонями по кожаной обшивке сиденья. Элио сделал вид, что не понимает. Он проехал не меньше километра, пока «догадался» затормозить машину.

Маленький Бен с наивным недоумением посмотрел на пассажиров. Они взволнованно покинули машину и пошли назад, преодолевая ветер и снег. Стивенсу стало жаль эту высокую, красивую женщину, он бы охотно ей помог, но служба требовала как раз обратного. Бен оглянулся — мужчины и женщины уже не было видно, они словно растаяли в призрачном мраке. В кабине остался тонкий аромат дорогих духов. Испанец усмехнулся и отпустил грубую шутку Вот точно такими же наглыми словами говорил Альварес там, в Лондоне, по адресу Кет. Какой мерзавец! Маленький Бен с трудом удержался, чтобы не сказать этого вслух.

Только за полночь Эдда Чиано и сопровождавший ее Пуччи добрались в условленное место — к часовне на горной дороге. Там никого не было. Прошли к постоялому двору — тоже пусто. Хозяин сказал: приезжали какие-то на машине, но уже часа два как уехали. Эдда в изнеможении упала на лавку.

Вильгельм Хетгель, тщетно прождав несколько часов, решил, что синьора Чиано какими-то путями узнала о предстоящем обмане и отказалась от встречи. Огорченный разведчик уехал в Верону.

Когда происходили события этой ночи, графа Чиано уже не было в живых. Его казнили за день до рождества — на несколько суток раньше приговора, подписанного Муссолини. Кто-то торопился быстрее покончить с Чиано. Не помогло и вмешательство святого престола: Галеаццо Чиано последние месяцы был итальянским послом при Ватикане. Папа Пий оказался в затруднительном положении — жена обреченного молила о помощи, он ей сочувствовал, но не хотел ссориться с Гитлером. Он знал — без ведома фюрера даже волос не упадет с головы Чиано. Наместник бога поручил веронскому епископу побеседовать с германскими военными властями. Все должно быть прилично, нельзя казнить преступника в святые дни рождества.

Германский полковник вежливо говорил с епископом. Он тоже был в затруднительном положении. Своей властью откладывать казнь он не может. Конечно, нехорошо получается — полковник тоже католик. Но, может быть, свершить все раньше — до рождества. Не двадцать седьмого, а хотя бы сегодня — двадцать третьего декабря.

К удивлению полковника, веронский епископ легко согласился.

— Амен! — скорбно провозгласил пастырь, покидая тюрьму. Власть предержащие совершат меньший грех, казнив узника перед рождеством Христовым…

Графа Галеаццо Чиано казнили той же ночью в веронской тюрьме. Когда за ним пришли, он писал дневник, точнее — эпилог к своим записям. Он еще надеялся, что эти последние строки прочтут при его жизни. Он шантажировал своих противников, как делал это всегда. «События сфотографированы здесь без ретуши, — писал он в своих дневниках. — Они разоблачают тех, кто хотел бы сохранить эти события в тайне…»

Галеаццо Чиано это не помогло. Его прикрутили веревками к спинке стула и завязали глаза. Он сидел, будто человек, собравшийся играть в жмурки. Полковник, который вечером беседовал с епископом, шепнул об этом врачу. Доктор ответил таким же шепотом:

— Да, в жмурки со смертью…

Две недели спустя в горах, близ озера Комо, через границу в Швейцарию перешла женщина в крестьянской одежде. На ней были деревянные грубые башмаки, теплая шапочка и жакет, не сходившийся спереди на ее располневшей фигуре. Беременная крестьянка, тяжело переваливаясь, несла свой живот. Она благополучно перешла границу и укрылась в стенах католического монастыря. Здесь с женщиной произошло невероятное — уединившись в келье, она вышла оттуда стройной и худощавой. Это была Эдда Чиано, вдова недавно расстрелянного титулованного итальянского министра кавальеро Галеаццо Чиано графа ли Кортеляццо и Букари. Дочери Муссолини удалось все же спасти дневники Чиано. Она извлекла их из-под юбок вместе со специальным поясом — пять толстых тетрадей в сафьяновых переплетах.

Первым, кто узнал о появлении синьоры Чиано в Швейцарии, был Аллен Даллес, Он решил сам отправиться в монастырь для переговоров. Но вдова Чиано вдруг заломила за дневники мужа неслыханную цену.

Глава десятая

К началу 1944 года положение на Восточном фронте становилось все более угрожающим для германских армий, особенно после Сталинграда. Гитлеру они казались фатальными. Он силился проникнуть в причины столь тяжких поражений и приписывал их неблагоприятному воздействию оккультных сил на развитие военных событий.

Гитлер в душе оставался все тем же суеверным и ограниченным обывателем. Он верил в приметы и предсказания и не начинал мало-мальски важного дела в пятницу. Исключение составила война с Польшей — он начал ее в пятницу, и все же закончилась она удивительно счастливо. Но вот русская кампания, удачно начатая в воскресенье, неожиданно обернулась из рук вон плохо. Вероятно, здесь действовали еще какие-то силы. Гитлер знал, какие это силы: не удалось захватить русские города-талисманы Ленинград и Сталинград. Дурная примета… Отсюда все и пошло. Города-талисманы принесли бы ему военное счастье, но они остались у русских.

Адольф Гитлер чувствовал себя нездоровым и распорядился, чтобы начальник генерального штаба фон Цейтцлер прилетел в Берхтесгаден. Гитлер был один в своем громадном кабинете в Бергхофе, в том самом кабинете, где четыре с половиной года тому назад он посвятил генералов в свои военные планы. Как неистовствовали тогда генералы! Как отплясывал толстяк Геринг вот на этом самом столе, где лежит сейчас карта! Тогда все уверовали наконец в полководческий гений своего фюрера. Верят ли они сейчас? Послушный Цейтцлер и тот начинает сопротивляться. Как бы с ним тоже не пришлось распрощаться…

Поставив ногу на сиденье кресла, Гитлер рассматривал стратегическую карту южного участка фронта. Он упирался локтем в колено, а подбородок его покоился на ладони. Пальцы с обкусанными ногтями невольно тянулись ко рту, и Гитлер с трудом преодолевал в себе мучительное желание покончить с заусенцем на указательном пальце. Это отвлекало и мешало сосредоточиться. Солнечный свет потоками вливался в кабинет. При дневном свете лицо Гитлера казалось еще более серым и нездоровым, а свинцовые круги под глазами — более темными. Сказывались бессонные ночи. Он будто постарел, осунулся и ссутулился. Непослушная прядь падала на самые брови, и от этого лоб казался еще ниже.

Гитлер продолжал размышлять. Непостижимо! Он уверен, что победа под Сталинградом досталась большевикам не так-то дешево. А потери минувших лет, казавшиеся совершенно невозместимыми, а Курская битва… И все же осенью русские войска не только прорвались к Днепру, но и форсировали реку почти на всем протяжении. Во всяком случае — от Херсона до Жлобина.

Да, минувший год был раздражающе горек. Фронт на отдельных участках откатился на полторы тысячи километров. Потеряна Украина, кормившая миллионы немецких ртов, пришлось оставить Донбасс, снабжавший углем имперские заводы, а десяток дивизий, отрезанных в Крыму, оказались в глубоком тылу противника, на расстоянии трехсот километров от фронта.

И новый год не приносит никаких утешений. В январе русские наступали на севере и на юге. Отбросили немецкие войска под Ленинградом и продолжают наступление. Под Корсунью окружили два корпуса — почти всю восьмую армию. Гитлер запретил капитулировать, рассчитывая высвободить окруженные войска, но контрудар не достиг цели. Советское командование опубликовало сводку: на поле боя подобрано пятьдесят пять тысяч немецких трупов, в плен взято восемнадцать тысяч солдат. Это соответствует истине — немногим удалось вырваться из котла. А Ленинград! Большевики освободили его от тысячедневной блокады. Вот он, талисман, казавшийся обретенным! Гальдер рассказывал, он был там в начале войны и видел, как дымятся трубы ленинградских заводов. Совсем близко — в каком-нибудь километре от переднего края. Ленинград взять не удалось. Теперь его не видно даже в полевой бинокль.

В марте русские начали новое наступление. На этот раз они устремились к Балканам, вышли к румынской границе, угрожают Плоешти. Легко сказать! Нефтяной центр Плоешти дает половину горючего для войны. Русские добились больше чем военных успехов. Прорыв на Балканы чреват политическими осложнениями. Антонеску уже заерзал — пишет письма, подсчитывает убытки и прощупывает возможности, нельзя ли прыгнуть в кусты. Как бы не так! Ни румынам, ни венграм, так же как финнам, не уйти от войны. Он заставит их воевать. Он, Адольф Гитлер! Но все это опасно, чертовски опасно, если события будут развиваться с такой катастрофической быстротой… Ах, как мешает ему этот заусенец!

Гитлер не вытерпел и отодрал зубами заусенец на указательном пальце.

Стратегическая карта, раскинутая на столе, отображала огромный район от Кавказских гор до Плоешти и Бухареста. Вот где были его войска — в Моздоке, а вот Эльбрус, высочайшая горная вершина России. Гитлер вспомнил: солдаты-альпинисты горнострелковой дивизии поднялись на Эльбрус и установили германское знамя на его вершине. Это был жест, красивый, но бесполезный. Германским войскам так и не удалось пробиться к Эльбрусу, лишь отряд смельчаков проник в горы. Тем не менее Гитлер щедро наградил альпинистов за смелость. То было в августе сорок второго года. Ему казалось, что это вершина славы. А теперь?.. Кажется, с того момента и пошло все под откос. Танковые колонны так и не подошли к Грозному. Парадоксально — шли к нефтяному району России и доставляли бензин для танков верблюжьими караванами…

Виной всему были растянутые коммуникации и нераспорядительность интендантства. Гитлер искал все новые объяснения неудачам. Да… В довершение всего ему приходится вести борьбу не только против русских, но и против собственных генералов. Они упрямы, бездарны и ничего не могут придумать, кроме бесконечного выравнивания фронта. Выравнивали бы за счет русских! Нет, они предлагают обратное — отступать и отступать без конца. До каких пор? Разве он не перебрасывает на Восточный фронт все новые и новые дивизии с Запада. Запад его не тревожит. Когда-то Черчилль и Рузвельт надумают воевать!..

Тайное сопротивление фельдмаршалов и генералов, будто сговорившихся, выводило Гитлера из себя. Слизняки. Кто же виноват во всем, кроме них! В том числе и Курт Цейтцлер. Его придется сменить, как сменил он Гальдера в дни сталинградского наступления. Они, они во всем виноваты! Фюрер ничего не хотел слушать об отступлении и раздражался при малейшем упоминании о вынужденном отходе. На этот случай у него всегда была припасена готовая фраза: «Русским слишком легко будет воевать, если мы станем уходить с угрожаемых участков фронта».

Распалившись, мысленно отчитывая ненавистных генералов, Гитлер, яростно обкусывал ногти. От этого занятия его отвлек тонкий, звенящий звук, раздавшийся в тишине кабинета. Гитлер настороженно прислушался. На его лице появился неподдельный испуг. Он втянул голову в плечи, настороженно повел глазами. Так он и знал — оса! Фюрер всегда испытывал мистический ужас при виде этого полосато-желтого насекомого. Он едва ли мог объяснить, почему. Боялся — и все…

Очутившись наедине с заклятым врагом, фюрер обратился и бегство. Отмахиваясь, он отступал в глубину кабинета и, наконец не выдержав, бросился к двери. Здесь он столкнулся с адъютантом Шмундтом. Адъютант шел доложить о том, что фон Цейтцлер и Кейтель прибыли для доклада. Но Гитлер ничего не хотел слушать. Пусть подождут. Оса, неведомо как проникшая в его кабинет, окончательно вывела его из равновесия.

Прошло немало времени, пока полковнику Шмундту с помощью секретарши удалось изловить злополучное насекомое. Гитлер с опаской вернулся к стратегической карте. Он распорядился пригласить начальника генерального штаба.

Цейтцлер вошел в сопровождении Кейтеля. Начальник штаба сразу почувствовал недоброе. Мрачный вид, воспаленные глаза, землистый оттенок лица Гитлера лучше всяких слов говорили — фюрер не в духе…

— Докладывайте, — едва поздоровавшись, приказал он.

— Вести неутешительные, мой фюрер. — Начальник штаба решился выложить всё сразу. — Русские войска пересекли румынскую границу.

— Знаю, — отрезал Гитлер, — Что предлагает генеральный штаб?

— Сначала мне хотелось бы доложить обстановку, мои фюрер.

— Докладывайте, — повторил Гитлер. Он стоял вполоборота к Цейтцлеру и глядел куда-то в сторону.

Начальник генерального штаба начал издалека.

— После нашего неудавшегося наступления летом прошлого года, — сказал он, — на Восточном фронте от Смоленска до Черного моря развернулись тяжелые многомесячные бои. Они были сопряжены с большими потерями для наших войск. Из ста десяти дивизий, сражавшихся на Востоке в составе армейских групп, по меньшей мере одна треть дивизий была настолько ослаблена, что фактически от них оставались одни номера. Численность каждой из таких дивизий уменьшилась до нескольких, да и то неполных батальонов. Я должен подчеркнуть, мой фюрер, что и другие дивизии также понесли тяжелые потери. Едва ли хоть одна из действовавших на Востоке дивизий сохранила больше половины своего личного состава.

Гитлер все больше мрачнел. Он понимал, к чему клонит начальник штаба, — сейчас заведет разговор о новом отходе «в целях сокращения фронта». Но Цейтцлер не торопился с предложениями. Он продолжал говорить о тяжелых потерях, понесенных германскими войсками в летних боях прошлого года.

— Положение с танковыми дивизиями также оказалось весьма напряженным. Из восемнадцати дивизий тринадцать потеряли значительную часть своих танков. В сентябре, в разгар боев на Днепре, командование сухопутными силами вообще не имело в своем распоряжении никаких танковых резервов…

— К чему вы все это мне говорите? — не вытерпел Гитлер. — Это события полугодовой давности. Каково положение сейчас?! Каковы силы противника?.. Что вы намерены делать, чтобы восстановить положение?!

Цейтцлер намеревался подробно изложить обстановку, доложить о соотношении сил, но ограничился короткой фразой:

— Нашим ослабленным армейским группам на Восточном фронте противостояло больше четырехсот советских дивизий и более ста танковых полков русских, сведенных в корпуса и бригады.

— Откуда они берутся? Адмирал Канарис постоянно докладывал мне, что русские не имеют ни техники, ни обученных войск. За эти годы мы взяли у русских несколько миллионов пленных. В чем же дело?

— Очевидно, сведения адмирала Канариса были неточны, — осторожно ответил Цейтцлер. — А в число военнопленных включали и гражданское население…

— Но эта неточность нам слишком дорого стоит! Почему Канарис перед войной постоянно убеждал меня в слабости русских? Как вы думаете, Кейтель, почему?..

— Не могу знать, мой фюрер. — Кейтель старался не высказывать раньше времени собственного мнения.

Но зародившаяся мысль уже завладела Гитлером. В самом деле — почему Канарис так настойчиво убеждал его скорее начинать войну с Советским Союзом, сулил легкий поход и уверял, что русские армии рассеются в прах при первом же ударе. Теперь поведение начальника имперской военной разведки впервые вызвало подозрение. Позже Гитлер снова и снова возвращался к этой мысли.

Гитлер не умел слушать собеседников. Он прерывал Цейтцлера, задавал ему вопросы и, не дожидаясь ответа, начинал говорить сам.

— В постигших нас неудачах я усматриваю не столько военные, сколько политические осложнения, — твердил он, расхаживая по кабинету, останавливаясь иногда перед картой. — Удивительно, как вы не понимаете этого, Курт Цейтцлер. Я запрещаю отступать дальше — вы меня слышите? Запрещаю!.. Иначе мы растеряем союзников. Они уже готовы расползтись в стороны, как тараканы. Вот извольте видеть, что пишет Антонеску… У Хорти такие же настроения, то же самое у Маннергейма и у болгарского короля… Все они напрасно думают, что так просто избавиться от союза с Германией. Я не хочу повторения итальянских событий. Читайте вслух, Кейтель.

Гитлер взял со стола только что полученное из Бухареста письмо, размашисто отчеркнул нужное место и протянул Кейтелю. Это было письмо Антонеску. Фельдмаршал начал читать:

— «Ваше превосходительство! Я хотел бы сначала объяснить причины моего беспокойства. Не знаю, говорят ли вам всегда правду относительно вклада Румынии в войну. До настоящего времени она стоила нам триста миллиардов лей. Кроме того, мы передали Германии более восьми миллионов тонн нефти, что угрожает нашим национальным запасам.

В 1942 году Румыния, идя вместе с немецкой армией в борьбе против большевистских армий, дала самый большой вклад — двадцать шесть укомплектованных и оснащенных дивизий. Из них мы потеряли восемнадцать дивизий на Дону и под Сталинградом в результате советского окружения. Из уцелевших восьми дивизий в настоящее время семь отрезаны в Крыму. Наше положение нелегкое.

Мы уже потеряли четверть миллиона солдат, не считая выздоравливающих раненых, и потеряли материальную часть двадцати четырех дивизий, то есть все, что было у нас перед войной. Мы и сейчас продолжаем нести тяжелые жертвы во имя наших общих идей. Достаточно указать вашему превосходительству, что войска, мобилизованные внутри страны, мы вынуждены одевать в летнее обмундирование. С наступлением холодов я распустил новобранцев по домам, чтобы экономить одежду…»

— Довольно, — оборвал чтение Гитлер, — Антонеску хочет разжалобить меня и просит, чтобы я эвакуировал его войска из Крыма. Я вижу его насквозь, он хочет выпутаться из войны. Может быть, уже ведет переговоры с русскими о перемирии… От маршала Антонеску всего можно ждать.

Начальник генерального штаба почел самым удобным моментом заговорить о Крыме. Упрямство Гитлера могло привести к новым потерям.

— Мне кажется, мой фюрер, — начал он самым спокойным тоном, — сейчас у нас нет никаких оснований удерживать Крым. Десять отрезанных там дивизий мы смогли бы использовать…

Гитлер круто повернулся к Цейтцлеру и уставился на него яростными, ненавидящими глазами. Он ненавидел теперь всех, кто осмеливался говорить об отступлении. С тупым упрямством Гитлер не желал признавать превосходства русских и требовал, чтобы удерживались любые позиции, даже если это было невыгодно для обороны. Задыхаясь, он бросал Цейтцлеру:

— Вы шутите, генерал?! Никаких отступлений!.. До вас, видимо, не доходят мои слова… Русские уже захлебнулись в своих атаках. Дальше они не смогут продвинуться ни на шаг… Инициатива должна перейти в наши руки… Слушайте мое решение: рубежи, проходящие по Днестру, вернуть. Войска подготовить к летнему наступлению…

— Мой фюрер, — осмелился возразить Цейтцлер, — но у нас нет резервов. Где мы возьмем…

— Пусть это вас не тревожит. Через некоторое время вы получите двадцать пять новых дивизий. — Цейтцлер и Кейтель удивленно взглянули на фюрера — откуда он возьмет свежие войска? Но Гитлер говорил: — Я прикажу начать формирование дивизий фольксштурма. Старики и подростки, преданные мне, могут сослужить службу. Доктор Геббельс назначается генеральным уполномоченным по тотальной мобилизации. Подготовьте такой приказ, Кейтель… Вообще, наше положение скоро изменится к лучшему. Поверьте моему слову. Интуиция никогда меня не обманывает.

Настроение Гитлера менялось молниеносно. Он уже уверовал в свой только что зародившийся план формирования дивизий фольксштурма. Гитлер принялся импровизировать. Фольксштурм в сочетании с секретным оружием даст ему верную победу. Это совершенно точно! Цейтцлер и Кейтель, естественно, были посвящены в тайну нового оружия, но не разделяли радужных надежд Гитлера. Речь шла о самолетах-снарядах и снарядах-ракетах дальнего действия. Тайное оружие Гитлер назвал «фау-1» и «фау-2»: начальной буквой слова Vergeltung — возмездие. Но оно стоило слишком дорого. Каждый «фау-1» стоил по меньшей мере столько же, что и полдюжины современных истребителей «мессершмитт». А гигантские ракеты «фау-2», начиненные взрывчаткой, стоили еще дороже — чуть ли не в двадцать раз больше, чем самолеты-снаряды. Да и кто знает, как они станут себя вести при массовом применении. Но Цейтцлер и Кейтель не возражали — Гитлер, возможно, и прав: новое оружие может оказать серьезное деморализующее влияние на противника.

Увлекаясь все больше, Гитлер заговорил об опытах профессора Вернера Гейзенберга, изобретателя атомной бомбы, который колдует над своим детищем в глухой деревеньке близ Хайхингема. Скорей бы профессор дал ему атомную бомбу! Гитлер стиснул пальцы, словно схватил кого-то за горло. Он был страшен в своих зловещих мечтаниях.

— Тогда весь мир будет валяться у моих ног… В руинах и пепле… А солдаты противника станут покорными трупами… Мне нужна бомба! Мы должны продержаться еще немного… И мы продержимся! Продержимся с помощью наших противников. Вам кажется это парадоксальным? Нет! Меня подробно проинформировали о том, что было на тегеранской конференции. Я оказался в курсе самых секретных переговоров Рузвельта, Сталина и Черчилля — будто бы сам присутствовал там, — Гитлер злорадно рассмеялся, — Наши агенты неплохо работают. Деньги и еще кое-что развязывает языки. Наши противники как будто договорились открыть второй фронт. Но они раньше передерутся. Я в этом уверен. Никогда еще в мировой истории не существовало таких противоестественных коалиций, объединяющих ультракапиталистпческие и ультрамарксистские элементы. А кроме того, посмотрите, кто входит во враждебную нам западную коалицию — отмирающая, одряхлевшая мировая империя — Великобритания, обремененная собственными враждебно настроенными колониями, и Соединенные Штаты Америки, которые рассчитывают на британское наследство. Мне остается, как пауку, сидеть в паутине и следить за развитием событий, за тем, как разгораются эти противоречия. Не так ли!

Гитлер хихикнул, довольный логикой своих рассуждений, и снова зашагал по кабинету, потирая ладони. Однако Цейтцлер опять испортил ему настроение. Он еще не закончил своего доклада и, может быть, несколько невпопад произнес:

— Положение в Одессе крайне тяжелое. Наши войска едва ли продержатся там день или два. Я подготовил указание эвакуировать город.

— Что? Вы страдаете русобоязнью, генерал Цейтцлер! Никаких указаний! К черту ваши указания! — Гитлер снова начал сверлить Цейтцлера ненавидящими глазами, но начальник штаба выдержал этот взгляд.

— В таком случае, мой фюрер, я вынужден просить об отставке. Видимо, я не подхожу для этого поста.

Это окончательно взбесило Гитлера. Но на этот раз он не кричал, а очень холодно и жестко произнес:

— Имейте в виду, Курт Цейтцлер, что с поста начальника генерального штаба добровольно не уходят. Решаю я — прогнать или оставить. Ступайте… Фельдмаршалам Манштейну и Клейсту сообщите, что я отстраняю их от командования армейскими группами. Вместо них командовать будут Модель и Шернер. Приказ сегодня будет подписан…

Бледный Цейтцлер и невозмутимый Кейтель вышли в приемную. На лестнице Кейтель сказал:

— Как ты неосторожен, Курт. Кто тянул тебя за язык говорить об отставке? Фюрер таких вещей не забывает.

— Э, мне все надоело. Фюрер вмешивается в каждую мелочь. Меняет командующих, как прислугу. Разве ты на моем месте не ушел бы в отставку?

— Мне уже поздно уходить в отставку, — мрачно усмехнулся Кейтель. — Если когда-нибудь мне придется отвечать за то, что мы делаем, меня повесят. Мне поздно уходить в отставку, — повторил он.

Новые успехи советских войск встревожили врагов и насторожили союзников. Уинстон Черчилль все чаще уединялся в картографическом кабинете и подолгу стоял перед картой Восточного фронта. Он рассеянно дымил сигарой и прикидывал — когда же советские армии могут оказаться на германской границе.

В январе русские наступали на фронте в сто двадцать миль — от Ленинграда до Ильменя. К концу февраля гитлеровцев отбросили к Чудскому озеру. А к западу от Киева удары русских заставили немцев отступить к старой советской границе. Весь южный фронт полыхал в огне и во многих местах был прорван. В Корсуни образовался большой мешок, в котором безвозвратно исчез десяток германских дивизий. Это было зимой. А в марте русские начали наступление по фронту от Черного моря до Гомеля. Гитлеровцы отступили за Днестр, в Румынию, в Польшу. Советские армии находились в нескольких переходах от Венгрии…

Успехи русских подстегивали британского премьера, но ему последнее время определенно не везло.

В Тегеране Черчилль согласился открыть второй фронт, но Балканы по-прежнему, точно магнит, притягивали внимание премьера, хотя застой на итальянском фронте приобретал скандальный характер. Черчилль держал в памяти письмо своего душеприказчика фельдмаршала Сметса. Сметс писал ему:

«Сравнивать англо-американские усилия с усилиями России — значит затрагивать щекотливые вопросы, которые неизбежно приходят на ум многим людям. Честь почти всех побед на суше принадлежит русским. Рядовому человеку должно казаться, что войну выигрывает Россия. Это нежелательно и не нужно и имело бы весьма плохие последствия для Британского содружества наций…»

Может быть, это письмо и побудило Черчилля сделать еще одну попытку убедить Рузвельта. Что, если бы вместо Франции высадить десант южнее Рима?.. Захватить Вечный город и ринуться дальше через Балканы наперерез русским армиям… При всех вариантах Черчилль вновь и вновь возвращался к Балканам. Неожиданно удалось склонить на свою сторону Рузвельта. Он вдруг согласился еще раз попытать счастья в Италии. Это шло вразрез тегеранскому соглашению, но президент согласился. Высадка в Анцио была решена. На побережье Италии высаживался пятидесятипятитысячный корпус союзников. У германской стороны здесь было всего два батальона, но вялое развертывание сил шестого американского корпуса позволило немцам выиграть время и сосредоточить войска для обороны. Они перешли в яростные контратаки, пытаясь скинуть десант в море. Все висело на волоске. Американцы бросили в бой последние резервы. Их оборона готова была вот-вот рухнуть. Так же как в Сицилии, стали готовиться к эвакуации плацдарма. Но в самый критический момент гитлеровские войска вдруг прекратили атаки… Генерал-полковник фон Макензен переоценил силы десантного корпуса.

Вскоре оба противника застряли в невылазной грязи наступившей весенней распутицы. Боевые действия замерли здесь на многие месяцы.

Десантные корабли, предназначенные для второго фронта, пришлось задержать в Средиземном море. Ведь суда, как уверял Черчилль, могли понадобиться в Анцио, и Рузвельт должен был согласиться. Затем в Вашингтон полетела просьба премьера задержать и американскую парашютную бригаду. Она застряла в Италии по вине тех же неудачных боев под Анцио. Бригада тоже предназначалась для «Оверлорда».

Логическим следствием всего этого было то, что срок вторжения в Европу вновь отложили. Начало «Оверлорда» отодвигали на июнь, Сталину об этом опять решили не сообщать.

В конце концов, нельзя беспредельно оттягивать второй фронт. Так снова начинал думать Черчилль. Нужны более кардинальные меры — русские вон как напирают. Как бы не остаться при разбитом корыте… Об этом британский премьер и раздумывал последнее время. Вероятно, прав Лиддел Гарт, журналист и историк, приславший ему закрытую докладную записку о международных политических перспективах. Лиддел Гарт немного назойлив, но у него трезвые мысли. Собственно говоря, этот журналист выдает за свои мысли то, что когда-то говорил ему Черчилль. Бог с ним — все понемногу друг у друга воруют, но сейчас время задуматься над выводами Лиддела Гарта.

В записке, совершенно секретно распространенной среди членов британского правительства, Лиддел Гарт утверждал — и Черчилль был с ним абсолютно согласен, — что в Европе существует только одна держава, способная стать барьером от большевистской опасности. «Это та страна, — писал Лиддел Гарт, — которую мы собираемся разгромить». Он говорил о Германии и предостерегал, что уничтожение немецких вооруженных сил нарушит равновесие в Европе в пользу Советской России. По мнению военного историка, создавалось парадоксальное положение — сила, которую союзники хотят сломить, является главной опорой всего западноевропейского здания. Такова ирония судьбы. «Было бы разумно, — советовал в заключение Лиддел Гарт, — выйти сейчас за рамки ближайших военных целей, в сущности уже достигнутых, и позаботиться о том, чтобы расчистить себе дальнейший путь от опасности, отчетливо вырисовывающейся на политическом горизонте».

Черчилль припомнил — Лиддел Гарт прислал ему записку еще в октябре. Сейчас апрель, — значит, прошло полгода. Профашистские настроения военного журналиста не представляли тайны для британского премьера. Когда-то Лиддел Гарт находился в близких отношениях с главарем английских фашистов Освальдом Мосли, а через него заигрывал с Берлином. Что же из этого, раздумывал Черчилль, Мосли теперь на свободе. Его пришлось посадить в начале войны, но времена меняются. Лорд Эмерли лично просил премьера посодействовать освобождению из тюрьмы Освальда Мосли. Просил от имени бирмингамских и других промышленников. Черчиллю ничего не стоило оказать эту небольшую услугу британским деловым кругам. Но Мосли сразу же выкинул пренеприятную штуку — на каком-то аукционе, где распродавалось германское конфискованное имущество, он демонстративно купил бюст Гитлера, причем заплатил за него баснословную сумму… Впрочем, даже такой факт может когда-нибудь пригодиться. Все зависит от того, какой оборот примут события…

Черчилль снова обратился к стратегической карте Восточного фронта. Да, минувшие месяцы подтвердили, что Лиддел Гарт прав. В октябре русские стояли на Днепре, а теперь вон они где! Черчилль толстыми пальцами отметил пройденное расстояние.

Военные успехи Красной Армии все яснее показывали, что Советский Союз теперь может и один разгромить Германию Гитлера. Значит, надо поторапливаться с открытием второго фронта, иначе можно явиться в Европу к шапочному разбору.

У премьер-министра Великобритании все большую тревогу вызывало возрастающее антифашистское сопротивление в странах, захваченных Гитлером. Не столько само сопротивление, как тенденция подпольной борьбы. В антифашистском движении, по мнению Черчилля, совершенно явственно ощущался коммунистический привкус. Если не принять вовремя, меры, не направить движение в нужное русло, могут произойти серьезные неприятности.

Во всем, что происходило в оккупированных странах, Черчилль усматривал опасное веяние — влияние русских. И это только начало! А что будет дальше, когда советские войска вступят в Центральную Европу?!

Это влияние, ниспровергающее привычные устои, сказывается даже в Италии. Левые элементы выступают здесь против маршала Бадольо, правительство которого только и может навести порядок и приструнить итальянских плебеев.

В Италии Черчиллю кое-что удалось уже сделать. Тут как раз поддержал его Рузвельт. Премьер вспомнил содержание письма американскому президенту. Он направил его через Маршалла, а начальник генерального штаба умеет доказать военную целесообразность политических мероприятий. В письме Черчилль особенно выделил фразу, которая отражала его основную мысль.

«Правительство Бадольо, — писал он, — будет подчиняться нашим указаниям лучше, чем любое другое. Это законное правительство, с которым мы заключили перемирие. Его и должны мы всячески поддерживать, на него опираться».

Черчилль предвидел — события в Италии могут быть чреваты самыми неожиданными последствиями. Он подумал, не побывать ли там самому, но сейчас, в такой сложной обстановке, не могло быть и речи о каком бы то ни было отъезде из Лондона. В Италии дела обстоят все же лучше, чем, предположим, в Греции. Бадольо умеет держать власть в руках, а в Греции дело дошло до открытого бунта в войсках. Черчилль будто гадал, предвидя возможность подобной ситуации. Задолго до события он писал в Южную Африку фельдмаршалу Сметсу:

«Если дать политическим партиям полную волю среди этих народов, мы сможем оказаться свидетелями волны беспорядков и коммунизма, охватившего все эти районы Европы. Опасность может коснуться даже Италии… Я намерен сохранить общественный порядок и власть под контролем союзников, пока положение не станет безопасным для самоопределения в стране».

Теперь приходило время действовать, чтобы сохранить тот порядок, который устраивал британского премьера. «Надо создавать ситуацию», — повторял он излюбленную фразу.

Весь апрель прошел в совершенно секретных совещаниях с работниками Интеллидженс сервис. Они происходили столь тайно, что не велось никаких протоколов и записей, а Черчилль, вопреки установленным правилам, давал только устные распоряжения.

К этому времени на Балканах действовало уже около восьмидесяти секретных британских миссий, и каждая имела свои деликатные задания. Вместе с бригадным генералом и членом парламента Маклином в Югославии находился сын Черчилля Рандольф; в Греции тайными делами занимался посол Липер, в Варшаву тоже отправили доверенного человека.

Варшава особенно привлекала внимание Черчилля. Впрочем, и Чехословакия, и Румыния тоже, не говоря уже о Греции, Италии и других странах, — все они стали объектом пристального внимания британского премьера.

В Румынию отправили опытного разведчика Шателена. Его сбросили под Бухарестом вместе с двумя радистами. В таких заданиях связь — первейшее дело. Шателен должен был связаться с Михаем Антонеску[14] и князем Барбу Штибраем. Черчилль знал: Румыния держится теперь на волоске. Она вот-вот запросит перемирия. Надо перехватить инициативу у русских. При всех условиях надо во что бы то ни стало сохранить румынскую монархию.

Так расставлялись силы. Британский премьер-министр тайно плел свою паутину. Только в Греции ему пришлось раскрыть карты.

Гансу Гизевиусу казалось, будто он постоянно ходит по острию ножа или балансирует на канате, протянутом через бездонную пропасть. От постоянного ощущения опасности колючий холодок проникал глубоко в сердце и застревал там, как вечная мерзлота. Но Гизевиус ничего не мог поделать, он находился между молотом и наковальней, ничем не защищенный от рокового удара, который мог свалиться на него в любой момент. И трудно сказать, что было бы для него хуже — не выполнить распоряжений Аллена Даллеса или попасть в руки гестапо. В том и другом случае грозила неминуемая гибель.

Единственное его спасение заключалось в изворотливости, хитрости и апломбе, с которым он старался держаться повсюду. Порой Гизевиус представлялся себе эдаким резиновым чертиком, загнанным в бутылку с жидкостью, — таких продают в Люстгартене бродячие химики-самоучки. Достаточно нажать на пробку — и чертик погружается на дно, отпустишь — он, извиваясь, поднимается вверх. Так и с ним получается. На пробку давят теперь все кому не лень — генералы из оппозиции и промышленники из делового клуба господ, Аллен Даллес и британские агенты, гестапо и военная разведка…

И при всей шаткости своего положения Гизевиусу надо было вести себя уверенно и солидно, делать вид, что он кого-то представляет, что-то решает, имеет собственную точку зрения. Нужно признать, делал он это артистически. Но агент-двойник никак не мог приноровиться к тому, чего требовали от него в Лондоне и Вашингтоне.

Военная, так называемая «верхушечная оппозиция» существовала в Германии уже несколько лет, Гизевиус добросовестно выполнил задание Интеллидженс сервис. Теперь недовольство Гитлером привлекло в оппозицию немало людей с положением. Были здесь фельдмаршалы и генералы, промышленники и дипломаты, католики и правые социал-демократы. Большинство представителей оппозиции прежде всего не устраивал сам Гитлер, который вел страну к поражению. Они сомневались в военных способностях фюрера, но дальше этого вряд ли кто шел — в планах заговорщиков не было и намека на попытку изменить фашистский режим.

Далеко не все знали, что возникшая еще перед войной «верхушечная оппозиция» — дело рук англо-американской разведки, а импозантный, всегда подчеркнуто любезный и многоречивый Гизевиус всего лишь заурядный шпик и связной между оппозицией и американской разведкой в Швейцарии.

Об этом знал ограниченный круг людей из «верхушечной оппозиции».

К оппозиции на пушечный выстрел не допускались ни коммунисты, ни вообще левые элементы. Эту публику Гизевиус считал наиболее опасной. В отношениях к левым в нем просыпался гестаповец. Тут-то уж не было никаких сомнений — оппозицию нужно оберегать от коммунистических плевел. Об этом ему неустанно твердил и Аллен Даллес.

Именно ради того, чтобы отсеять плевелы от пшеницы, Гизевиус и предпринял некоторые шаги в отношении «Европейского союза». С ним удалось покончить через старых друзей из гестапо. Как выяснилось, в союз входили не только немецкие интеллигенты, но и иностранные рабочие, даже русские военнопленные. Этого еще не хватало!

В гестапо не стали с ними церемониться, а Гизевиус заработал политический капиталец разоблачителя антифашистской крамолы. Агенту-двойнику это было очень кстати. Но в последнее время кое у кого опять появились настроения привлечь к перевороту коммунистов. Придется снова принять хирургические меры. Стоит ему только, шепнуть кому следует.

Но чего совершенно не понимал Гизевиус, это странной медлительности, сменяемой нервозной спешкой, в подготовке покушения на Гитлера, У англичан и американцев на неделе семь пятниц. Последний раз покушение готовили в январе и снова неудачно. Оно могло бы пройти успешно, но…

Произошло это так. Для покушения решили использовать демонстрацию новых образцов армейского обмундирования. Гитлер большой охотник до таких зрелищ. Три офицера-манекена должны были принести с собой взрывчатку и подорваться вместе с фюрером. Все продумали и рассчитали. Одним из смертников вызвался быть монархистски настроенный фон Клейст-младший, из рода Клейстов, давших Германии тридцать шесть генералов и одного фельдмаршала.

Однорукий полковник фон Штауфенберг из штаба резервных войск, вступивший не так давно в оппозицию, принял на себя военную подготовку переворота и постепенно оттирал других генералов. О его планах Гизевиус узнал в самый последний момент. Только накануне покушения он мог сообщить обо всем Аллену Даллесу. Американец вскипел. Его неандертальские надбровные дуги будто выперли еще больше. Разговор происходил в Берне на Херренгассе.

— Вы снова делаете не то, что надо! — прикрикнул Даллес на агента-двойника. — Немедленно всё отмените!

— Я уже не в силах этого сделать, — возразил Гизевиус. — Покушение произойдет завтра утром.

— Тогда мы сами его отменим. Где назначена демонстрация образцов?

Гизевиус ответил и даже показал на карте. Даллес торопливо вышел. Вскоре он вернулся и продолжал разговор более спокойно.

— Я прошу вас не торопиться с такими крайними мерами, господин Гизевиус, — сказал он, выпроваживая агента из кабинета, — Не торопитесь. Когда будет нужно, вы получите указания.

На другой день, за час до демонстрации нового обмундирования, когда в сборе были уже все портные и интенданты, на плац-полигон налетели американские бомбардировщики. Здесь не было никаких военных объектов, и самолеты бомбили как-то вяло, но тем не менее демонстрацию образцов пришлось отменить. Гитлер не приехал, его предупредили о налете по дороге на полигон.

Почти то же самое произошло немного раньше — за месяц до неудачного январского покушения. Полковник фон Штауфенберг сам отправился в ставку Гитлера с бомбой в портфеле. Но совещание вдруг отменили без каких-либо видимых причин. Кейтель просто сказал — заседание не состоится, хотя все уже были в сборе. Ганс Гизевиус связывал это с тем обстоятельством, что как раз накануне лондонские газеты сообщили, будто в Берлине готовится правительственный переворот. Гизевиус просто уверен, что фюрера предупредили из Лондона! После этого пойди разберись в политике! А вот теперь Аллен Даллес из кожи лезет вон, чтобы ускорить новое покушение. Это не так просто — устроить покушение. В личной охране Гитлера три тысячи телохранителей.

Встреча произошла в квартире генерал-полковника Людвига Бека под видом какого-то семейного праздника. Мужчины должны были съехаться раньше, чтобы поговорить о делах. Гизевиус отправился туда с тысячами обычных предосторожностей и появился в особняке бывшего начальника генерального штаба, когда мужское общество было в сборе. Кроме хозяина, присутствовал здесь начальник берлинской полиции Гельдорф — участник поджога рейхстага; промышленные круги представлял бывший лейпцигский бургомистр Герделер, сидели еще несколько генералов. Говорили довольно откровенно, но все же вслух вещи своими именами не называли. О Гитлере и покушении упоминали иносказательно.

В основном все сходились на одной точке зрения: сохранить режим и предотвратить военный разгром Германии можно только при двух условиях. Прежде всего не допустить советские армии в Европу и возобновить тесные связи с Западом. Для этого необходим сепаратный мир с Англией и Соединенными Штатами. В победу над Советским Союзом здесь уже никто не верил.

Фельдмаршал Клюге, которого Герделер вовлек в оппозицию, впервые присутствовал на встрече заговорщиков и настороженно, с тайной опаской слушал эти смелые разговоры.

«Умный Ганс», как прозвали фон Клюге в армии, был старшим по званию среди присутствующих. После летних неудач под Орлом и Курском Гитлер отстранил фельдмаршала Клюге от командования центральной группой армий, и он оставался пока не у дел. Может быть, эта незаслуженная обида, когда Гитлер накричал на него, словно на фельдфебеля, и привела Клюге в оппозицию. С Герделером, которого в оппозиции прочили на пост премьер-министра, Клюге был близко знаком, и они обращались друг к другу по имени.

— Скажи, Карл, — спросил Клюге, — это реально — сепаратный мир с Западом?

— Видишь ли, — Герделер говорил неторопливо, растягивая слова, как человек, уверенный, что его будут слушать, — не так давно я разговаривал с одним шведом, который встречался с Черчиллем. Черчилль заявил, что до переворота в Германии он не может сказать ничего определенного. Британский премьер просил передать мне, — Герделер многозначительно кашлянул, — что мое правительство будет принято на Западе благосклонно.

Будущий премьер несуществующего правительства не раскрывал до конца своих карт перед единомышленниками. Действительно, швед Валленберг, прибывший какими-то путями из Англии, передал ему разговор с Черчиллем. Но Черчилль говорил несколько иначе — через Карла Герделера премьер хотел завязать связь с Густавом Круппом и другими рурскими магнатами.

Герделер еще добавил:

— Мой коллега и финансист Ялмар Шахт предложил план, с которым союзники несомненно должны согласиться. В условиях сепаратного мира будет оговорено право Германии сохранить вооруженные силы для защиты Европы от большевизма. Как видите, нет и речи о безоговорочной капитуляции.

Разговор продолжался. Говорили о том, что к заговору надо бы привлечь Генриха Гиммлера. Его эсэсовские войска обеспечат порядок внутри Германии. Иначе… иначе черт знает что может произойти. В Германии одних только иностранных рабочих насчитывается около двенадцати миллионов человек. Это такой горючий материал, что достаточно искры — и вспыхнет огненный смерч. Покушение на Гитлера может высечь такую искру. Только надежные эсэсовские части обеспечат должный порядок. Но как убедить Гиммлера? Он просто выдаст всех Гитлеру…

Другие предлагали после переворота установить военную диктатуру, создать нечто вроде триумвирата. Вообще было много неясного в том, что произойдет после переворота. Четко вырисовывалась одна только цель заговора — предотвратить военный разгром Германии и прежде всего не допустить в нее русских. А с Западом всегда можно договориться. Такую точку зрения разделял и Гизевиус, тем более что она подсказана была ему в Берне Алленом Даллесом.

Позже других на совещание приехал полковник Клаус фон Штауфенберг — начальник штаба резервных войск. Остановившись в дверях кабинета, фон Штауфенберг прислушивался к разговору. Но он не долго стоял спокойно. Полковник отличался нетерпеливым и волевым характером. Ему претила всякая нерешительность, и он порой вступал в резкие споры с членами «верхушечной оппозиции». Так случилось и на этот раз. Когда заговорили о сроках переворота, фон Штауфенберг сказал;

— Действовать надо быстрее. Откладывать переворот нельзя — позже это будет труднее сделать. Если никто не может решиться, я сам поеду в ставку с бомбой в портфеле.

Генералы, собравшиеся в квартире Бека, испытали некоторое чувство неловкости, когда безрукий полковник вызвался сам осуществить покушение. Фон Штауфенберг потерял руку в Тунисе. У него был протез в черной перчатке, и на второй руке уцелело только два пальца.

— К сожалению, — сказал Штауфенберг, — я могу оперировать только бомбой, но если бы у меня были руки, я предпочел бы простой пистолет. — Полковник поднял протез, словно желая подтвердить свои слова.

Неловкое чувство продолжалось недолго. Слова Штауфенберга будто свалили с каждого тяжелый камень. Если полковник сам намерен совершить покушение — тем лучше. У всех вырвался тайный вздох облегчения. Собравшиеся опасливо оглядывали друг друга — Штауфенберг впервые заговорил здесь открыто о покушении на фюрера.

И он действительно полетел в Вольфшанце — в генеральную ставку в Восточной Пруссии, но как раз тогда, непонятно почему, отменили совещание у Гитлера.

Положение на фронтах, все больше укреплявшее престиж Советского Союза, заставило Лондон и Вашингтон обратиться к старой идее — изменить ситуацию с помощью внутреннего переворота в Германии. «Верхушечная оппозиция» оживилась. Но одно досадное и нелепое событие едва не уничтожило плоды многолетней работы Ганса Гизевиуса и других участников оппозиции. Никогда еще над «верхушечной оппозицией» не нависала такая угроза разоблачения со стороны гестапо.

Все началось с малого. В Мюнхене уголовная полиция арестовала какого-то мелкого предпринимателя. Его посадили в тюрьму за валютные спекуляции и еще какое-то мелкое жульничество. Но баварец был связан с Донани, юристом и сотрудником адмирала Канариса. В трудную минуту фабрикантик выручил как-то Донани, на его квартире иногда собирались заговорщики, и баварец кое-что знал о существовании антигитлеровского заговора. Теперь, в судорожных поисках выхода из тюремной камеры, спекулянт-валютчик потребовал через Донани, чтобы адмирал Канарис вызволил его из тюрьмы.

Казалось бы, черт с ним, с этим спекулянтом! Надо быть предусмотрительным. Гизевиус на месте адмирала, конечно, освободил бы спекулянта — и дело с концом. Но Канарис непонятно почему заупрямился и не захотел ударить пальцем о палец, чтобы помочь попавшему в беду мелкому жулику. Тогда арестованный и выложил в гестапо все, что знал или подозревал. Разоблачения оказались такими невероятными, что чиновник-следователь просто не поверил. Ведь если подтвердится хоть малая часть показаний баварца, надо немедленно арестовать адмирала Канариса, начальника имперской разведки. И тем не менее следственная машина уголовной полиции завертелась. Чиновник с оговорками, смягчая выражения, включил в сводку материалы допроса.

Артур Небе, начальник уголовной полиции, давно уже состоявший в оппозиции, ворвался в кабинет Канариса и рассказал ему о нависшей угрозе. Канарис отнесся к этому совершенно спокойно.

— Ерунда, у тебя просто растрепаны нервы, — сказал он. — Не стоит волноваться из-за таких пустяков.

— Я бы тоже не придал значения, но посмотри вот на это! — начальник уголовной полиции протянул адмиралу копию распоряжения: установить наблюдение за лицами, упомянутыми в показаниях баварца. Но Канариса трудно было вывести из равновесия.

— Ты мне скажи — за кем не наблюдают в Германии? Ты же не новичок в гестапо.

— Да, но делом заинтересовался рейхсмаршал Геринг, Он хочет отыграться за Шульца Бойзена с его «Роте капелла».

Артур Небе рассказал, что случилось за эти дни. Геринг решил отплатить Кейтелю за те неприятности, которые ему пришлось испытать недавно в связи с разоблачением подпольной группы в министерстве авиации. Говорили, что летчик — капитан Шульц Бойзен — был связан с германскими коммунистами, а через них с русскими. Бойзена, а с ним несколько десятков человек приговорили к смертной казни. Гитлер отчитывал Геринга как мальчишку, а Кейтель только поддакивал и подливал масла в огонь. Но теперь пришла пора Геринга.

Имперская разведка со всеми ее отделами находилась под общим руководством фельдмаршала Кейтеля. Ну, а уж если в разведке что-то произошло, Геринг не упустит такого случая. Конечно, рейхсмаршал не поверил ни одному слову из показании какого-то спекулянтика, но почему бы не подложить свинью выскочке Кейтелю? Геринг вызвал главного военного прокурора Роэдера и поручил ему начать следствие.

Об этом и рассказал Небе адмиралу Канарису.

— Ты представляешь, какая заваривается каша! — Артур Небе был перепуган не на шутку. — Час назад Роэдер арестовал Донани и вызывает к себе для допроса Гизевиуса.

Вот это встревожило адмирала Канариса. Он уже по опыту знал — когда сталкиваются два таких зубра, как Геринг и Кейтель, мелюзге нечего ждать пощады. Канарис тотчас же прошел в кабинет Донани и убрал оттуда все, что могло бы скомпрометировать его сотрудника. Потом он прошел к Гансу Остеру, начальнику штаба Абвера, и рассказал о случившемся.

Все это было сделано как раз вовремя. На всякий случай Канарис покинул здание разведки, а через четверть часа сюда приехал прокурор Роэдер вместе с арестованным Донани.

— Чем могу служить, дорогой прокурор? — словно ничего не подозревая, спросил Остер.

— Я должен провести обыск в служебном кабинете доктора Донани, — не поддаваясь на игривый тон, ответил Роэдер. Прокурор был мрачным субъектом с красноватым лицом, мясистым носом и припухшими веками, из-под которых глядели сонные, холодные глаза.

— Прошу вас, господин прокурор, но вы имеете распоряжение знакомиться с секретными материалами военной разведки? — Они шли по коридору, и прокурор споткнулся о завернувшийся угол ковровой дорожки. Остер попробовал шутить: — У нас здесь каждый коврик секретный…

У Роэдера не было полномочий. Остер извинился, но он не вправе допустить прокурора к секретным материалам. Роэдер настаивал, пригрозил позвонить рейхсмаршалу Герингу. Пришлось согласиться. Все вошли в кабинет. Остер успел перекинуться взглядом с арестованным Донани, успокоил его — в кабинете же всё в порядке.

Но оказалось совсем не так. Еще в дверях Донани взглянул на письменный стол и побледнел. На самом виду лежали записки, которые сами по себе могли послужить смертным приговором для их владельца. Остер, еще ничего не подозревая, стоял возле письменного стола и наблюдал, как гестаповцы обыскивают кабинет. Донани слегка кашлянул, привлекая внимание Остера. Глазами показал ему на письменный стол. Остер понял — надо убрать. Облокотившись на стол, он смял записки, зажал их в ладони и сунул в карман. Но Роэдер, как будто рассеянно глядевший куда-то в сторону, боковым зрением наблюдал за начальником штаба разведки.

— Нам не нужна ваша помощь, полковник Остер, — равнодушным голосом произнес Роэдер. — Покажите-ка, что вы положили себе в карман?

— Вам это показалось, господин прокурор.

— И все-таки передайте мне эти записки.

Прокурор приказал обыскать Остера. Несмотря на протесты, записки изъяли. А Остер еще не вполне понимал, какие тучи сгустились над его головой.

Через несколько часов начальник штаба имперской разведки полковник Ганс Остер был уволен со службы и арестован по обвинению в государственной измене. Среди злополучных записок в гестапо обнаружили письмо священника Банхофера, которому гестапо запретило выезжать за границу. Остер собственной властью под видом агента немецкой разведки отправил этого священника в Рим и Швейцарию для связи с английскими резидентами. В письме, попавшем в руки гестапо, священник Банхофер докладывал о выполнении заданий.

Британский шпион Ганс Остер, он же начальник штаба имперской разведки, был разоблачен. Началось следствие и по его делу.

Перед столом главного военного прокурора очутился и Ганс Гизевиус. Его имя тоже фигурировало в показаниях баварского спекулянта-валютчика. Гизевиус получил приглашение явиться к Роэдеру. Допрос был короткий. Гизевиус не хотел ничего говорить, и Роэдер приказал его арестовать.

На другой день допрос продолжался. Но теперь Гизевиус был во всеоружии. Бессонной ночью, которую он провел в камере внутренней тюрьмы, Гизевиус разработал план действий.

— Вы снова не хотите со мной разговаривать? — тягуче спросил Роэдер.

— Нет. При всем уважении к вам, господин прокурор, я не скажу вам ни слова.

— Как я должен понять такое упорство с вашей стороны, господин Ганс Бернд Гизевиус?.. Я правильно называю ваше имя?

— Совершенно правильно… Его превосходительство фельдмаршал Вильгельм Кейтель запретил мне сообщать кому бы то ни было о моей служебной деятельности. Вы можете проверить это, господин прокурор.

Роэдер внимательно посмотрел на самоуверенного, с импозантной внешностью господина, сидящего перед его столом, и в душу прокурора закралось сомнение. А что, если это действительно так?

— Хорошо, господин Ганс Бернд Гизевиус, я выясню это у его превосходительства фельдмаршала Кейтеля. На этом пока мы прервем наш разговор.

Еще накануне вечером Гизевиусу удалось передать записку фельдмаршалу Кейтелю. В ней он написал, что военный прокурор допрашивает его не о Донани, Остере или Канарисе, но главным образом интересуется деятельностью его — Кейтеля. Гизевиус тонко намекнул, что против фельдмаршала, видимо, интригует Геринг, и наивно спрашивал, как ему вести себя на допросе.

Как и рассчитывал Гизевиус, его письмо оказало свое действие. Кейтель принял необходимые меры. В тот же день он вызвал главного военного прокурора и сообщил Роэдеру о новом назначении. Он повысил его в звании и срочно направил прокурором военно-воздушного флота в Салоники. На место Роэдера был назначен другой прокурор, который на неопределенный срок отложил следствие. Гизевиуса освободили, и он снова уехал в Швейцарию.

Глава одиннадцатая

Странно — чем дальше отодвигались события, тем чаще Кет вспоминала Роберта Крошоу. Она представляла его таким, каким он был в ту ночь, когда они бродили по безлюдным, притихшим улицам Ист-Энда и Кет доверчиво шагала рядом, закрывши глаза. Обычно с этого начинались воспоминания. Тогда уже шла война, бомбили Лондон, и Роберт приезжал в отпуск на рождество. Роберт ходил в бушлате и бескозырке, надвинутой на упрямый, выпуклый лоб. Они стояли застывшие, будто статуи, у подъезда их дома, снег падал на плечи Роберта, а лицо его казалось мертвенно-бледным в тусклой синеве уличных фонарей. Кет никак не могла избавиться от этого воспоминания, и ее охватывало щемящее суеверное чувство. Для нее Роберт умер. Нет, наоборот, она умерла для Боба. Кет хотелось думать, что Роберт по-прежнему ее любит, ищет, ждет, но ее больше не существует, она давно умерла. Теперь она может рассчитывать только на его воспоминания. Может быть, он полюбил другую девушку, которая лучше, чище ее… Ну что ж, Кет не имеет права ни ревновать, ни надеяться — она умерла, и все для нее должно быть безразлично…

Но Кет жила, она даже стала не такой уж безразличной к жизни, как раньше. Иногда ей даже казалось, что она совсем та же, прежняя Кет Грей, такая же, как была в Лондоне до той ужасной истории; что не было ни Испанца, ни погибшего майора Колмена, ни молоденького адъютанта, который так старался показать себя более развращенным, чем был на самом деле. Будто бы ничего этого не было, ничего. Не было и командира дивизии Беркли. Тот упорно и долго добивался расположения Кет. На связь с ним Кет пошла нехотя — в очередном приступе охватившего ее безразличия.

Но апатия Кет не могла продолжаться долго. Она сменялась терзаниями, грустной болью воспоминаний, жалостью к Роберту, стремлением как-то рассеяться. Тогда все начиналось сначала…

Для Кет Грей война стала профессией, нудной и каждодневной службой. Она сравнивала свою работу с изнуряющим африканским зноем, от которого нельзя избавиться ни днем, ни ночью. И все же Кет предпочитала такую жизнь тоскливому прозябанию в Лондоне, откуда она так поспешно бежала. Да, бежала. Как же иначе можно назвать ее поспешный отъезд после той ужасной истории, когда ей показалось, будто под ногами разверзлась пропасть и она упала на дно в смрадную и холодную слякоть… Теперь, когда события отдалились, они не казались Кет такими уж безнадежно-страшными. Кет могла спокойно думать о них без внутреннего содрогания. Конечно, бежала Кет не от Испанца, к которому продолжала питать отвращение, тем более не от страха перед бомбежками или угрозой голодного существования. Совсем нет, она исчезла тогда из Лондона еще и потому, что боялась встретиться с Робертом. Это было бы так ужасно — увидеть его глаза…

С тех пор как закончилась битва в пустыне и германо-итальянские войска были сброшены в море, Северная Африка превратилась в глубокий тыловой район. В Каире ничто не напоминало больше о войне, разве только кладбище, раскинувшееся на много акров, с рядами однообразных крестов. Сюда Кет иногда приходила на могилу Реда Колмена. Плиту с древними египетскими письменами, ту, что взяли из развалин храма, давно убрали, она нарушала унификацию кладбища, и в изголовье могилы майора Колмена стоял серый бетонный крест, такой же, как на сотнях других могил.

Потом Кет перебралась в Александрию. Работала в шифровальном отделе. Ее перевели в отдел вскоре после того, как она вернулась из Каира, с конференции. Там ей, кстати, довелось увидеть всех — Рузвельта, Черчилля, Чан Кай-ши и даже его супругу с постоянно бегающими глазами, одетую по-европейски, но как-то на восточный манер. При этом Кет не преминула подметить, как именно была одета могущественная китаянка.

Поглощенная мыслями о Роберте, Кет довольно благосклонно встретила Маленького Бена. Она даже сожалела, что не удалось увидеть его еще раз. Бен куда-то исчез. Кет рассчитывала узнать через него что-нибудь о Роберте Крошоу. Вероятно, Бен встречается и с Джимми Пейджем, а Джимми всегда все знает. Вот уж кого не хотела бы видеть Кет! Этот прохвост в сто раз хуже Испанца!

Целыми днями Кет печатала расшифрованные депеши или, наоборот, готовила телеграммы для зашифровки. Но теперь работы было несравнимо меньше, не то что во время войны и пустыне. Оставалось много свободного времени, и приходилось думать, куда его деть.

Кет жила на окраине города в домике, принадлежавшем интернированному или бежавшему немцу. Домик был построен с претензией на восточную роскошь — с внутренним двориком, мощенным каменными плитами, с прохладными галереями и плоской крышей, обнесенной лепной балюстрадой. Посредине дворика бил маленький фонтанчик, изображавший замысловатую бронзовую группу танцующих девушек. Но больше всего Кет привлекала в этом доме ванная комната с голубым бассейном, прекрасным душем, в струях которого всегда можно было спастись от духоты.

Вместе с Кет в домике жили ее сослуживицы, и поэтому знакомые офицеры в шутку называли его женским монастырем. Девушки строго-настрого запрещали офицерам появляться в их обители. Вечера обычно проводили в офицерском клубе, но там царила все та же скука и духота.

Иногда компанией отправлялись в греческий ресторанчик, открытый афинским ресторатором, поселившимся в городе после того, как немцы оккупировали Грецию. Дела ресторатора шли довольно бойко — под Александрией располагалась первая греческая бригада, а в порту стояли военные корабли под греческим флагом. Морские и пехотные офицеры — смуглые эллины, с оливковыми лицами и жесткими смоляными волосами — были завсегдатаями ресторана. Здесь затевали они пылкие споры, которые часто заглушали даже музыку квартета. Квартет состоял из двух скрипок, подобия бубна и свирели, похожей на шотландский рожок.

Кет познакомилась здесь с несколькими греческими офицерами. По-английски они говорили плохо и главным образом наперебой угощали Кет и ее подруг какими-то острыми блюдами. Ресторатор слыл мастером греческого кулинарного искусства. Кет самоотверженно жевала вяленую рыбу, приправленную толченым чесноком, запивала терпким сухим вином и силилась понять, что же говорят ей новые знакомые. А говорить они могли, казалось, только о событиях в Греции. Ходили упорные слухи, будто в Карпениси, в горах Пинда, — это где-то в Греции — возник комитет национального освобождения. Теперь бригада, а возможно, и корабли отправятся на родину — ведь там уже отряды ЭЛАС[15] отвоевали у гитлеровцев больше половины страны. Но тут же возникал спор: Цудерос — глава эмигрантского правительства, находившегося в Каире, — не признает ни партизанских отрядов, ни комитета освобождения. С недели на неделю из Лондона должен приехать греческий король Георг.

С подкупающе наивным видом Кет уверяла своих знакомых, что ей скучно, она ведь ничего не смыслит в политике, но греки продолжали бурный спор, забывая порой о миловидной англичанке, о наполненных стаканах, и только спички и сигареты мелькали над столом.

В последнюю субботу марта новое известие взбудоражило посетителей ресторанчика, который превратился в своеобразный политический клуб греческих эмигрантов. Кет хорошо запомнила — это было именно в субботу, потому что в тот день она поссорилась со своим полковником. Кет предложила провести вечер в греческом ресторанчике, а Беркли под каким-то предлогом отказался туда поехать. Полковник вообще избегал появляться в обществе вместе с Кет Грей. Уж не стыдится ли он ее присутствия? Эта мысль взбесила Кет, она наговорила Беркли дерзостей и хлопнула дверью.

В ресторанчике после выпитого вина настроение восстановилось. Теодор Каргопулос, капитан, лучше других говоривший по-английски, принялся рассказывать новости. Вчера в Каире группа офицеров добилась встречи с Цудеросом и потребовала, чтобы он вышел в отставку. Цудерос приказал арестовать офицеров… Британцы сдержанно, только из вежливости слушали капитана — какое им дело до эллинских дворцовых переворотов. Буря в стакане воды, не больше. А Кет даже не знала как следует, кто такой Цудерос, — кажется, премьер греческого эмигрантского правительства. Но Каргопулос не замечал снисходительного выражения на лицах англичан и взволнованно высказывал свое мнение. Кет рассеянно смотрела на хозяина ресторана. Глаза его блестели и походили на маслины, которые стояли на столе в большой глиняной миске. Кет все время хотелось прервать капитана и высказать ему это смешное сравнение, пришедшее ей в голову…

— Вы послушайте меня, мисс Кет, — говорил Каргопулос, складывая в щепотку тонкие пальцы и отчаянно жестикулируя. — Цудерос отказался выполнить наши требования. Мы не доверяем больше такому правительству! Мы требуем, чтобы нас послали воевать в Грецию. Мы не хотим бездельничать в Египте. Разве я неправильно говорю, мисс Кет? — Ом обращался к Кет, но говорил всем собравшимся за столом.

Кет отшутилась:

— Вы глядите на меня с такой яростью, будто я ваш Цудерос…

Британский лейтенант, настойчиво ухаживавший последнее время за Кет, бросил фразу, которая подлила масла в огонь.

— А почему бы вам не поехать воевать, предположим, в Италию? — сказал он Каргопулосу, — Там нужны люди.

— В Италию? — воскликнул капитан. От выпитого вина и волнения лицо его порозовело. — А зачем нам Италия? Я грек, и моя родина Греция. Я хочу воевать в своей стране.

— Но мы же воевали вот здесь, в Египте, в Тунисе. Не все ли равно, где находится общий противник.

Каргопулос ответил не сразу. Он повернулся к своим товарищам и заговорил быстро-быстро на своем языке. Капитан переводил, вероятно, им слова английского лейтенанта. Потом он сказал;

— Нам самим виднее, где нам воевать. Я не думаю, что британские власти станут вмешиваться в наши дела…

— Конечно, — согласился лейтенант. Он влюбленными глазами глядел на Кет, ему хотелось скорее прекратить этот спор.

Кет тоже стало скучно. Она предложила:

— Давайте сегодня больше не говорить о политике. Согласны? Мне нравится это вино. Как оно называется?

Каргопулос ответил. Но при всем желании он не мог долго поддерживать светский разговор, его волновали события в Каире.

В понедельник командир дивизии Беркли, которого Кет про себя называла «мой полковник», вызвал ее к себе среди рабочего дня. Он искал примирения и старался задобрить Кет.

— Мисс Грей, — сказал он официальным тоном, — я бы хотел, чтобы вы на это время перешли в распоряжение генерала Пейджа. Он пробудет в Александрии столько, сколько потребуют обстоятельства.

— Хорошо, — ответила Кет. — Что я должна делать?

Генерал Пейдж будет диктовать вам материалы для шифрограмм. Возможно, придется делать то же самое и для нашего посла сэра Липера. Вы будете находиться в изысканном обществе, — заискивающе улыбнувшись, добавил он. — Вы довольны, Кет? Я не хочу, чтобы вы на меня сердились.

В кабинете они оставались одни. Разговор был окончен. Полковник вышел из-за стола и хотел проводить Кет до двери, но дверь отворилась и в нее вошли двое — генерал и человек в штатском. Полковник чуточку растерялся, приотстал и остановился посреди комнаты. Он быстро нашелся:

— Знакомьтесь, господа, это ваша сотрудница, очаровательная Кет Грей.

Мужчины вежливо поклонились. Полковник представил: генерал Пейдж и сэр Липер. Кет подумала: «Еще один Пейдж». Генерал ей не понравился, потому что он носил ту же фамилию, что и Джимми. «Какая чепуха!» — подумала Кет, но она не могла избавиться от вспыхнувшей неприязни-к этому человеку с приторно-слащавым, застывшим лицом.

Генерал Пейдж сказал:

— Вот и отлично. Мы сразу же можем сесть за работу. Надеюсь, вы умеете держать язык за зубами, крошка?

— Да, сэр! — ответила Кет.

Сначала диктовал Липер, потом Пейдж. Письмо было адресовано в Лондон премьер-министру Уинстону Черчиллю. Посол и генерал информировали премьера о событиях в греческих войсках.

Посещение Цудероса группой офицеров и его неумное поведение вызвали серьезные волнения в греческих частях. В первой греческой бригаде, насчитывающей около пяти тысяч штыков, вспыхнули открытые беспорядки. Это было на другой день после ареста восьми делегатов-офицеров. Сотни мятежников, как указывалось в шифрограмме, захватили штаб бригады и отказались подчиниться правительству Цудероса. Британские войска вмешались в события, они окружили мятежников и многих из них отправили на грузовиках в лагерь-изолятор. В телеграмме также сообщалось, что приезд в Египет короля Георга в греческих войсках вызывает недовольство. «Здесь распространяется версия, — продиктовал Липер, — что существует намерение возвратить короля с помощью английских войск».

Положение осложнилось тем, что волнение в пехотных частях перекинулось и на флот. Экипажи пяти кораблей греческого королевского флота, стоящих в Александрии, высказались за республику, против монархии.

Ответ из Лондона пришел на другой день. Это была копия телеграммы премьера командующему войсками генералу Нильсону. Командующий посылал ее для сведения послу Липеру. Кет перепечатала текст и сама отнесла британскому послу. В телеграмме было сказано:

«Постарайтесь как можно быстрей отправить из Египта греческие мятежные части. Их следует сосредоточить в каком-либо подходящем для этого городе Южной Италии. Оставаясь в Египте, они подвергаются заразе со стороны революционных и коммунистических элементов. Клика греческих партизан не отличается от бандитов».

Телеграмма Черчилля, написанная в резких тонах, говорила о раздражении премьер-министра. Пока Липер и Пейдж читали ее, Кет стояла, ожидая распоряжений. Генерал Пейдж сказал:

— Я был прав, сэр, когда с самого начала предлагал эту меру. На итальянском фронте мятежники быстро прикусят языки. Особенно, если послать их на прорыв укрепленных позиций. — Пейдж засмеялся коротким, отрывистым смешком.

Он хотел сказать что-то еще, но Липер предупреждающе метнул глазами в сторону Кет. Генерал совсем позабыл о ее присутствии. Он будто бы поперхнулся и замолчал.

— Можете идти, — сказал Липер, — все, что будет поступать из Лондона, немедленно передавайте мне. В любое время…

Греческого короля Георга Второго пришлось экстренно выпроваживать из Лондона. События в Каире и Александрии грозили новыми осложнениями, и Уинстон Черчилль надеялся, что с помощью короля удастся разрядить обстановку. Ясно, что в такое время королю нечего прохлаждаться в Лондоне.

Премьер-министр пригласил эллинского монарха на завтрак. Он сказал ему прямо, без дипломатических тонкостей:

— Ваше величество, я располагаю данными, которые заставляют меня все больше тревожиться за судьбу вашего трона. Еще один эскадренный миноносец, отказался выйти в море. Бунтовщики требуют, чтобы вы и Цудерос признали правительство, которое создано левыми элементами где-то в горах Греции… Вам нужно ехать к своим подданным, ваше величество.

Георг уехал. К середине апреля он был в Египте, но появление короля только накалило политическую обстановку. Греческие солдаты, матросы — а их насчитывалось несколько тысяч человек — не желали признавать никого, кроме правительства национально-освободительного фронта. Они настойчиво требовали отправить их в Грецию. Британский премьер этого больше всего и боялся. Что, если партизаны захватят Афины и утвердятся в греческой столице? Черта с два их удастся оттуда выкурить!..

Черчилль успел кое-что сделать, чтобы предупредить нежелательные события. Пусть его обвиняют в жандармских повадках, в вероломстве и прочем… Он не придает этому никакого значения — цель оправдывает любые средства. Еще с полгода назад премьер дал секретное распоряжение начальнику британского генерального штаба.

«В случае эвакуации немцев из Греции, — писал он, — следует направить туда пять тысяч наших солдат с бронемашинами. Их задача — оказать поддержку восстановленному у власти законному правительству Греции. Войскам нет надобности заниматься чем-то более серьезным, чем бунт в столице или набег на столицу из соседних деревень».

Одновременно с этим предложением британский премьер распорядился прекратить всякие поставки оружия греческой народно-освободительной армии. Пусть они попробуют драться с немцами голыми руками! Но, судя по обстановке, этот приказ не отразился на боевых действиях греческих партизан. К весне сорок четвертого года две трети Греции находилось под контролем народно-освободительной армии. А королевское правительство Цудероса все еще сидело в Каире, занималось склоками и проглядело, что у него под носом солдаты учинили мятеж…

Первая греческая бригада, получившая назначение отправиться в Южную Италию, отказалась подчиниться приказу и заняла оборону вокруг лагеря. Перебросить в Италию мятежную дивизию не удалось. Тогда Черчилль приказал разоружить ее на месте, но и это оказалось не так-то просто сделать. В день приезда короля в Египет Черчилль телеграфировал генералу Пейджу:

«Я полностью поддерживаю принимаемые вами меры. Конечно, хорошо будет, если вы справитесь с бригадой без кровопролития, но справиться с ней нужно при любых условиях. Рассчитывайте на мою поддержку. Бригада безоговорочно должна подчиниться разоружению. Жаль будет, если вам придется давать какие-то заверения о безнаказанности зачинщиков. Вопрос о милосердии будет зависеть от короля».

Черчилль принял на себя руководство подавлением мятежа в греческих войсках. По пока принятые меры не давали результатов. Восставшая бригада укрепилась в лагере, ощетинилась пушками и не подпускала к себе никого. Солдаты требовали одного — отправить их в Грецию, чтобы они могли там воевать с фашистами.

Работая в штабе, Кет Грей оказалась в курсе разыгравшихся в Александрии событий. Через день после того, как в газетах сообщили о прибытии греческого короля, она передала Липеру еще одну шифрограмму из Лондона. Телеграмма была адресована не совсем обычно — «Послу Липеру и всем руководителям, которых это касается». Полковник Беркли был несказанно горд, когда Кет по распоряжению Пейджа принесла и ему телеграмму, чтобы командир дивизии тоже был в курсе дела.

«Безусловно, прежде чем прибегнуть к стрельбе, — писал Черчилль, явно недовольный затянувшимися событиями, — вы должны выждать для того, чтобы отсутствие снабжения могло сказаться как в лагере, так и в гавани среди мятежников. Не слишком беспокойтесь о том впечатлении, которое это произведет на внешний мир. Не проявляйте особой охоты к переговорам, пусть голод сделает свое дело. Нам нужно получить этих солдат в свои руки разоруженными! Мы будем стрелять по бунтовщикам всякий раз, как это потребуется».

Беркли прочитал шифрограмму и посмотрел на Кет. Ему все же удалось примириться с этой неподатливой девчонкой. Он доверительно сказал ей:

— А у меня есть прекрасная идея. Я обязательно изложу ее премьер-министру. Сегодня вечерком задержитесь, Кет, после работы. Я кое-что продиктую.

До британского премьера дошли вести, что Рузвельт возмущен его поведением в Александрии. О русских уж и говорить нечего — Черчилль заранее знал, как отнесутся к этому русские. Ждать теперь моральной поддержки неоткуда. Нужно покончить с мятежной бригадой, прежде чем возмущение выльется наружу. Черчилль решил ускорить события, ему некогда нянчиться с греками.

Кет Грей обычно не вникала в содержание проходящих через ее руки секретных документов, но иногда просто интересно было узнать новости, о которых другие и не подозревают. Однако удовольствие, которое она получала, будучи посвященной в тайны, было неполным, оттого что Кет не имела права ни с кем поделиться секретными новостями. Последняя шифрограмма, предлагавшая организовать голодную блокаду греческой бригады, вызвала в душе Кет иные чувства — сначала недоумение, потом негодование. Разве можно так обращаться с союзниками!

Если бы все это происходило где-то далеко, касалось бы незнакомых и неизвестных ей людей, Кет, возможно, отнеслась бы совсем иначе к этому бесчеловечному распоряжению. Но сейчас… Кет хорошо знала многих из греческих офицеров, которые теперь, может быть, изнемогают от жажды и голода. Почему она должна молчаливо взирать на такую вопиющую несправедливость? Постепенно Кет пришла к мысли, что ей нужно прежде всего узнать, что же там происходит — в греческом лагере. Узнать об этом можно только через ресторатора, добродушного и веселого Пападериса. Ясно, что он в курсе дела.

В очередной уикэнд Кет подговорила влюбленного в нее адъютанта отправиться компанией в греческий ресторанчик. В нем было непривычно тихо, когда они спустились в прохладный полуподвал и заняли излюбленный столик. На месте Пападериса за стойкой распоряжалась его жена, седая полногрудая гречанка в цветной кофте и таком же платке, накинутом на плечи. Она и обслуживала немногих посетителей, преимущественно египтян, молчаливо отхлебывающих кофе из маленьких, будто взятых из игрушечного сервиза, чашек. Перед каждым посетителем стоял высокий стакан с водой, вероятно очень холодной, потому что стенки стаканов запотели и оставались прозрачными только там, где к ним прикасались пальцы.

Через некоторое время в зале появился и Пападерис. Он вышел из внутренней двери, которая вела на кухню, и сдержанно поздоровался с англичанами. Пападерис заговорил с египтянином, курившим за соседним столиком. Тот одним глотком допил кофе, поднялся из-за стола и пошел следом за ресторатором. Вышли из зала и еще несколько посетителей. Все они исчезли за дверью, откуда только что появился Пападерис.

Кет показалось, будто за спиной ресторатора мелькнуло знакомое лицо капитана Каргопулоса. Но так это или нет? Если это Теодор Каргопулос, почему он в штатской одежде? На нем была желто-коричневая роба, такие носят обычно торговые моряки на берегу в тропиках. Кет рассеянно тянула терпкое вино, но и оно казалось ей сегодня не таким вкусным. За столом у англичан едва теплился разговор, не было того приподнятого настроения, которое обычно появлялось здесь в сутолоке ресторана. Даже музыканты, приютившиеся в углу зала, играли как-то нехотя, без задора. Пошептавшись с приятельницей, Кет вместе с ней пошла в туалетную комнату. Было поздно и скучно, компания собиралась возвращаться домой.

В коридоре рядом с кухней Кет столкнулась с Каргопулосом. Это действительно был он, похудевший и незнакомый, в желто-коричневом одеянии.

— Что вы здесь делаете? — спросила Кет. — Почему вы не в ресторане?.

Ей показалось, что на лице Теодора легкой тенью промелькнула тревожная растерянность, но он подавил ее и улыбнулся. У него были красивые белые зубы.

— Всем нам теперь не до веселья, мисс Грей, — ответил он. — Вы хотите сломить нас голодом.

— Только не я! — живо возразила Кет. — Может быть, вы мне скажете, что происходит?

Подруга Кет прошла вперед, она не была знакома с Каргопулосом. Теперь они стояли одни рядом с кухней, откуда доносились пряные запахи жареной рыбы.

— Ну скажите мне, что происходит? — повторила Кет. Она спрашивала искренне. Из переписки Липера с Черчиллем Кет не могла понять главного — ради чего всё затеяли. Если греческие солдаты хотят вернуться на родину, пусть себе едут. Зачем их задерживать да еще морить голодом и угрожать расстрелом.

Каргопулос мгновение колебался — стоит ли посвящать в события эту девушку, одетую в форму британского сержанта. Но Кет спрашивала так участливо… Потом она нравилась греческому капитану, и капитан уступил.

Идемте, — сказал Каргопулос и повлек девушку за собой.

Через кухню, посреди которой подобно жертвеннику возвышалась большая плита, они поднялись в тесный дворик, заполненный людьми и повозками. Хозяин ресторана стоял с фонарем и распоряжался у сарая. Из распахнутых дверей выносили какие-то мешки, ящики, грузили их на двуколки, навьючивали на спины мулов, и погонщики тотчас же уводили их со двора. Все, что предстало перед глазами Кет, напомнило ей восточный базар поздним вечером. В свете чадящих фонариков мелькали лица, одежды из цветных тканей, блестели глаза, и над всем стоял сдержанный гомон — люди говорили вполголоса.

Каргопулос сказал застывшей в изумлении девушке:

— Это наша интендантская служба, — он усмехнулся и потом серьезно добавил: — Нас хотят задавить голодом, но, видите, свет не без добрых людей. Жители собирают нам пищу. Теперь продукты отправляют в лагерь. Конечно, не все дойдет по назначению, что-то отнимут ваши солдаты, блокирующие лагерь, но все же помощь египтян позволяет нам жить хотя бы впроголодь и стоять на своем. Я верю вам, мисс Кет, и поэтому говорю откровенно.

К ним подошел тот египтянин, который сидел рядом за столиком. Его сопровождала женщина в темной одежде. За плечами она держала мешок, который тут же опустила на землю. Египтянин что-то сказал капитану, Каргопулос перевел:

— Эта старая женщина принесла нам лепешки, она напекла их сегодня. Муку собрала у соседей. Видите, сколько у нас друзей!

Каргопулос по-восточному прижал руку к груди и поклонился женщине. Египтянин переложил хлеб в корзину и вернул ей мешок. Когда женщина отошла, капитан продолжал:

— Вторую неделю мы живем на то, что собирают нам жители городов и феллахи соседних оазисов. А ведь нас несколько тысяч человек. Египтяне чувствуют на нашей стороне правду. В английских газетах нас называют трусами, упрекают, что мы не хотим воевать, не хотим ехать в Италию. Но это ложь! Каждый из нас готов драться, но драться там, где наши семьи, наша земля. — Каргопулос неопределенно указал куда-то рукой. — Вот что происходит, мисс Кет. Мы защищаем свое достоинство… Извините меня, я должен идти.

Капитан отошел, но Кет нагнала его. Судорожным движением она нащупала в кармане деньги, вытащила их, все что было, и протянула капитану:

— Возьмите, Теодор. Это все, что я могу для вас сделать… Возьмите! Не все англичане ваши враги. Далеко не все!..

Кет не слышала, что ответил ей Каргопулос. Она стремительно сбежала по лесенке вниз и, взволнованная всем, что произошло, вернулась в зал. Там ее ждали.

Компания вышла на улицу. Луна еще не взошла, и было совсем темно. Кет подумала: «Вероятно, Теодор хочет вернуться в лагерь, пока не рассвело… А что, если его убьют в темноте?!» Кет вздрогнула. Лейтенант держал ее под руку.

— Вам холодно? — спросил он. — Хотите, я дам вам свой китель?

Кет отказалась.

А события неумолимо приближались к развязке. В середине следующей недели Черчилль прислал генералу Пейджу новую телеграмму. Теперь он переписывался с ним ежедневно. В телеграмме было сказано:

«Если вы найдете необходимым открыть огонь по лагерю мятежников, не сможете ли вы начать с нескольких прицельных залпов по их батареям, нацеленным на вас. Если этого будет мало, дайте дозу покрепче…»

Черчилль требовал, чтобы его непрестанно держали в курсе событий. Расчет на голодную блокаду не оправдался, и премьер-министр приказал перейти к более решительным действиям. Подавить мятеж вооруженной силой поручили дивизии полковника Беркли. Правда, он только исполнял обязанности командира, но вся ответственность за ликвидацию бунта ложилась теперь на него. В ответ на запрос Черчилля Беркли продиктовал Кет план разработанных им действий.

«Мой план соответствует вашим предложениям, — писал он, преисполненный гордости за то, что ему довелось вступить в переписку с премьер-министром. — Сначала перед рассветом я полагаю захватить две высоты, господствующие над лагерем, затем пустить дымовую завесу и разбросать листовки призывом к бунтовщикам прекратить сопротивление. Если греки откажутся подчиниться, дам несколько снарядов по их батареям. Намерен действовать так, пока все батареи не выйдут из строя. После этого будет проведен штурм под прикрытием артиллерийского огня и танков. Вводить танки в лагерь я не намерен, так как мятежники хорошо снабжены противотанковым оружием. Танки будут вести огонь с ближайших дистанций. Мятежники очень нуждаются в продовольствии, но сумели получить кое-какие продукты у местного арабского населения. Окружить тесным кольцом лагерь было невозможно, и, несомненно, население могло тайно общаться с блокированной бригадой».

Черчилль телеграфно утвердил представленный план. Для его обеспечения он принял некоторые политические меры. Из Греции в Каир срочно доставили лидера социал-демократической партии Георга Папандреу. Иден, с которым премьер-министр обсуждал греческую проблему, с сомнением сказал:

— Как мне известно, в Греции нет социал-демократической партии. Хотя бы поэтому Папандреу не может быть ее лидером.

— Разве это имеет значение! — отмахнулся Черчилль. — Нет, так будет. Я знаю, что Папандреу когда-то был губернатором островов Эгейского моря, и довольно жестоким… Он принадлежал к партии Венизелоса Теперь мы назовем его социал-демократом. Это поуспокоит греческие умы, а дальше будет видно. Что нужно эллинам? — Черчилль явно иронизировал. — Папандреу высок, красив, представителен и не так уж стар — чем не премьер! Жена актриса, сын в Америке — это тоже кое-что значит. Сын обеспечит поддержку из Вашингтона. Папандреу уже входит в свою роль, подготовил декларацию о целях своего правительства. Новый премьер знает, чего от него хотят. Я получил от него текст декларации. Он так и пишет — мы обеспечим приход в Грецию наших великих союзников, которые гарантируют порядок и свободу… Сейчас Папандреу, вероятно, уже в Каире. Он заменит Цудероса…

В конце апреля события в Александрии закончились капитуляцией греческой бригады перед британскими войсками, окружившими ее со всех сторон. Удалось подавить мятеж и на кораблях греческого королевского флота.

Полковник Беркли был доволен успехом. Еще бы! С мятежниками расправились если не так быстро, то энергично. Как требовал премьер-министр… Беркли только что прочитал итоговую сводку потерь мятежников — на флоте они потеряли около пятидесяти человек убитыми. В пехотной бригаде несколько больше, но тоже не так много. Это хорошо, что удалось добиться успеха малой кровью. Беркли никогда не жаждал жертв — чьих бы то ни было. Греки никогда не делали ему ничего плохого. Полковник действовал только по долгу службы. Хорошо, что все хорошо кончается… Теперь можно подумать и об отдыхе. Не пригласить ли Кет на экскурсию к пирамидам? Поездка займет не так много времени. Раздумывая об этом, Беркли вызвал к себе в кабинет сержанта Кет Грей.

Кет вошла к командиру дивизии сумрачная, с плотно сжатыми губами. Полковник сразу почувствовал недоброе, но все же не отказался от своего намерения.

— Скажите, Кет, не отправиться ли нам куда-нибудь на прогулку. Я чертовски устал со всей этой историей. Вы бывали в Карнакском храме? Или, может быть, посмотрим на пирамиды? — Беркли говорил о прогулке как о решенном деле.

Кет посмотрела прямо в глаза полковнику. Ее губы дрожали.

— У вас нет ко мне других вопросов, по службе? — спросила она.

— Очаровательный сержант продолжает сердиться на своего полковника? — шутливо ответил Беркли.

Кет не могла больше сдерживаться.

— Вы… вы палач! — воскликнула она. — На ваших руках кровь! Я не хочу вас видеть! — Всхлипывая, Кет выбежала из кабинета. Перед тем как явиться к полковнику, Кет прочитала списки греков, убитых при подавлении мятежа. В списке была фамилия капитана греческой королевской армии Теодора Каргопулоса…

Полковник Беркли растерянно стоял перед столом в служебном кабинете и рассматривал свои холеные руки.

Проблемы послевоенной Европы все больше начинали защитить британского премьера. Он думал, что пора уже всерьез наняться всем этим. То, что было таким отдаленным еще год назад, сейчас требует немедленного вмешательства. Это прежде всего касается Польши. Нельзя допускать, чтобы она ушла из-под влияния Запада. Как и до войны, Польша должна быть первым главным заслоном от большевистской опасности. Сейчас, с приближением советских войск к старой границе, эта опасность с каждым днем возрастает.

Когда Гитлер бросил свои армии на Варшаву, Черчилль сделал вывод — за Варшавой последует Россия. Но за Варшавой последовали Копенгаген, Брюссель, Антверпен, Париж… Сама Англия оказалась под угрозой германского вторжения… Долгожданное нападение Гитлера на Россию последовало лишь в сорок первом году и не оправдало первоначальных расчетов. Более того: в 1941 году пришлось сделать вывод, что в случае поражения России неминуем и разгром Англии. А теперь одолевают сомнения… Ведь Советская Россия оказалась куда сильнее, чем думали, и мощь ее все нарастает… Теперь приходится страшиться не поражения России, но ее сокрушающей победы над фашизмом.

Осуществить балканский вариант и отрезать русских от Польши не удалось. Придется снова делать ставку на «здоровые силы» Польши, на «санацию»[16], как любят говорить польские эмигранты в Лондоне. Вот и пригодилось эмигрантское правительство. Черчилль считал «здоровыми силами» польские круги, враждебные Советскому Союзу. Эти силы у него под руками, в Лондоне.

Последний президент Польши Мосьцицкий, ответственный по конституции только перед богом и историей, вспомнил об этом в дни трагедийных сентябрьских событий тридцать девятого года. Покинув Варшаву, к которой приближались германские части, бросив на произвол судьбы страну, глава польского государства бежал в Венгрию. Здесь паи президент Мосьцицкий вспомнил, что он имеет швейцарское подданство. Не так уж случайно у президента в кармане оказался и швейцарский паспорт…

Мосьцицкий вспомнил и конституцию: президент отвечает лишь перед богом, но бог его не осудит… Он отвечает перед историей, — но когда-то еще история разберется во всем этом… Нет, президент Мосьцицкий не испытывал угрызений совести, когда отправился прямым ходом в Швейцарию. У него был не только паспорт, но и текущий счет в швейцарском банке…

Свой высокий пост главы государства, представлявший теперь весьма сомнительную ценность, пан Мосьцицкий торопливо свалил на Рачковского, который после долгих злоключений прибыл наконец в гостеприимный Лондон. Правительство всегда остается правительством — даже в эмиграции оно не может состоять из одного президента. Премьер-министром стал генерал Сикорский, а его заместителем Станислав Миколайчик. И Черчиллю, который пристально следил за составом правительства, обе фигуры казались сначала вполне подходящими — и тот и другой в свое время воевали с Россией, а Сикорский даже формировал польские легионы, которые сражались на стороне Германии в первую мировую войну. И вообще весь кабинет сложился из недавних политических деятелей Польши, которых уж никак нельзя упрекнуть в симпатиях к русским.

Польский премьер-министр из эмигрантского правительства Владислав Сикорский чем-то напоминал Черчиллю Шарля де Голля — тот тоже намеревался вести самостоятельную политику и отличался таким же строптивым характером. О генерале Сикорском теперь приходится говорить в прошедшем времени — в июле 1943 года он погиб над Гибралтаром во время авиационной катастрофы, Погиб при весьма странных обстоятельствах. Вероятно, с некоторых пор польский генерал перестал кого-то устраивать…

Уинстон Черчилль несомненно знал о причинах таинственной гибели Сикорского, но предпочитал оставаться в стороне от этого дела. Больше того, британскому премьеру пришлось затратить немало усилий, чтобы заглушить слухи, которые поползли вокруг катастрофы в Гибралтаре.

Генерал Сикорский, вопреки своим антисоветским взглядам, умел трезво глядеть на вещи. Когда Германия напала на Советский Союз, он нашел в себе смелость пойти наперекор многим и восстановил дипломатические отношения с Москвой. В Советском Союзе не только признали польское правительство в Лондоне, но и разрешили генералу Сикорскому сформировать на нашей территории польскую армию. В Советской России оказалось немало поляков, бежавших от гитлеровского нашествия.

Во главе польской армии стал генерал Андерс. Само собой разумеется, что его армия предназначалась для борьбы с Гитлером на Восточном фронте. Иначе где же воевать с фашизмом? Где еще можно бороться за восстановление польского государства? Тем не менее очень скоро возник вопрос о том, что сформированная польская армия должна покинуть Советскую Россию. Такую идею подбросили в Лондоне. Там сомневались только в одном — пойдут ли на это русские. Но Москве не стали возражать, ответили просто — это польская армия, полякам виднее, где воевать…

Эшелоны с польскими войсками, с женами и детьми — семьями солдат и офицеров — двинулись на юг России. Через Иран они выехали за пределы Советского Союза и очутились в Египте. Конечно, было очень странно — уходить на Ближний Восток, когда судьба Польши решается в самой Польше, ил ее подступах. Это не сочеталось с логикой, но в Лондоне настояли все же на этом. В Лондоне решили, что польское войско на советской территории может легко подвергнуться большевистской заразе, а потому его нужно забрать оттуда…

К осени сорок второго года десятки тысяч людей из армии Андерса покинули Советскую Россию. Но не все поляки думали так, как члены эмигрантского правительства в Лондоне. Много поляков осталось в Советском Союзе. Они утверждали, что из России до Польши гораздо ближе, чем из Египта. И уж если всерьез воевать с немцами, то надо оставаться в России. С этими упрямцами Андерс ничего не мог сделать — нельзя же тянуть их силой. Но Уинстон Черчилль встревожился известием о том, что русские позволили оставшимся эмигрантам сформировать польские национальные части.

Теперь эти части уже воюют с немцами, а солдаты Андерса все еще толкутся на Ближнем Востоке. Премьер недавно получил сообщение из России — под местечком Ленино польские дивизии приняли боевое крещение. Ленино… Русские будто нарочно выбрали место с таким названием. Оно придает дополнительную политическую окраску событиям.

Сейчас Черчилль пришел к выводу, что эмигрантское правительство, да и он сам допустили один досадный промах. Стремясь ликвидировать возросшие просоветские настроения у поляков, эмигрантское правительство пошло на рискованный шаг — ввязалось в «Катынское дело». Отступая из-под Смоленска, гитлеровцы подняли неистовый вой о том, что будто бы русские еще до войны расстреляли несколько тысяч польских офицеров. Черчилль не верил в подобную галиматью: почему немцы молчали два года и зачем было русским расстреливать поляков?.. Конечно, Гитлер теперь заметает следы, сваливает на русских свои преступления. Но почему не воспользоваться ситуацией?..

Теперь он, Черчилль, делает вид, будто не имеет к этому делу никакого отношения. Но давно ли польские эмигранты советовались с ним по этому поводу. Черчилль высказал им свое мнение. Разговор шел с глазу на глаз, и теперь никто не выдаст его тайны. После встречи с британским премьером лондонские поляки ринулись в драку, даже не обратившись к Советскому правительству за разъяснением. Польские эмигрантские газеты охотно поддержали визг и крики фашистской печати вокруг «Катынского дела».

А русские поступили просто — взяли и прервали дипломатические отношения с эмигрантским правительством. Вот уж чего недоучел Черчилль!

Владислав Сикорский пытался утихомирить страсти, сдержать авантюристический пыл наиболее рьяно настроенных поляков-эмигрантов, поселившихся в Лондоне. Правда, это не всегда удавалось. Не удалась и последняя его попытка договориться как-то с представителями Советского Союза. Сикорский искал этой встречи, она должна была состояться в Ираке. Но… возвращаясь с Ближнего Востока в Лондон, генерал погиб в авиационной катастрофе.

В тот же день британское правительство опубликовало официальное коммюнике. С сообщением о смерти генерала Сикорского выступил по радио министр иностранных дел Антони Иден. Его сообщение было коротким и не совсем внятным: четырехмоторный бомбардировщик «Либерейтор», на котором летел премьер-министр генерал Сикорский, разбился в Гибралтаре, едва поднявшись с аэродрома. Все пассажиры погибли, уцелел только летчик. Причины катастрофы расследуются, и об этом будет сообщено дополнительно.

Но дополнительные сообщения оказались очень противоречивыми. Версия, что отказало рулевое управление, никого не убедила. Специалисты недоумевали — как мог стальной самолет разлететься на части от одного удара об воду. Нашлись свидетели, которые утверждали, будто «Либерейтор» взорвался в воздухе и упал в воду. Его части разлетелись в радиусе на сто метров. Дирекция авиационной компании «Либерейтор» предлагала свои услуги в проведении экспертизы, но это предложение было отклонено.

Интересно, что через полтора года после гибралтарской катастрофы при таких же обстоятельствах погиб в Южной Америке советский дипломат Константин Уманский. Самолет взорвался, едва поднявшись с аэродрома.

В обстоятельствах гибели Владислава Сикорского обращала на себя внимание еще одна деталь: в Каире, откуда улетал глава польского эмигрантского правительства, среди провожающих не было только генерала Андерса. Он сказался больным. Андерса считали непримиримым противником генерала Сикорского. В кругах наиболее реакционных эмигрантов его прочили на руководящую роль в эмигрантском правительстве.

События в Гибралтаре перепутали все карты. Миколайчик, ставший после Сикорского премьер-министром, повел себя в дипломатии, как слон в посудной лавке. Его откровенная вражда к Советскому Союзу настораживала русских. Теперь нечего было рассчитывать на то, что эмигрантское правительство сможет мирно вернуться в Варшаву.

Русским, скорее по душе Национальный совет страны, возникший где-то в подполье. Он стоит во главе движения Сопротивления. Теперь в каждой стране свое Сопротивление. И если его нельзя подчинить своему влиянию, пусть с ним расправляются… наци, гестапо, кто угодно…

После долгих раздумий он пришел к выводу — настало время принимать решительные меры. Тем более, что его точка зрения находит поддержку в Соединенных Штатах. Об этом рассказал Иден, летавший в Москву вместе с Карделлом Холлом. Еще в самолете секретарь госдепартамента сам завел разговор о Польше. Как бы между прочим Хелл вспомнил о своей встрече с польским послом Цехановским. В госдепартамент он явился перед самым отъездом Хелла в Москву. Цехановский передал меморандум правительства Миколайчика.

В меморандуме высказывалась мысль, что для послевоенной Европы будет крайне нежелательным вступление советских войск в Польшу. Чтобы предупредить это, авторы меморандума предлагали заранее разместить там англо-американские части. Для этого следовало договориться с русскими, нажать на них, пригрозить, что в случае неблагоприятного ответа может задержаться открытие второго фронта, прекратятся военные поставки… Короче — надо перебросить войска союзников в Советскую Россию. Пусть они вступят в Польшу хотя бы одновременно. Так сказать, символически…

Как говорил Иден, американцы положительно отнеслись к такой идее, но все разговоры оказались праздными. На московском совещании русские наотрез отказались вести переговоры на эту тему.

Теперь приходится думать о другом — надо всячески препятствовать вступлению русских в Польшу. В последний момент лондонское правительство станет там у власти… Миколайчик и глава польских вооруженных сил генерал Соснковский поняли Черчилля с полуслова. Такие вещи им не нужно разжевывать…

Семена, брошенные Черчиллем в хорошо подготовленную почву, вскоре дали богатые всходы. Среди польской эмиграции у премьера были свои осведомители. Секретарь Миколайчика частенько заглядывал к полковнику Перкинсону, который возглавлял один из многочисленных отделов Интеллидженс сервис. Порой секретарь просто выполнял поручения своего английского шефа. Так и познакомился Черчилль с тайным приказом генерала Комаровского, который возглавлял подпольную Армию Крайову в Польше. В этом приказе, обозначенном «№ 16», главком подпольной армии предписывал своим людям беспощадно расправляться с польскими и советскими партизанами — со всеми, кто поддерживает русских. Для этого приказ рекомендовал вступать в деловые отношения с НСЗ[17], пользоваться ее услугами.

Прошло еще несколько дней, и на столе британского премьера появился новый приказ генерала Комаровского. Теперь польский генерал предписывал своим подпольным штабам объединиться с НСЗ. «Это внесет в ряды Армии Крайовой новый дух», — писал он в своем приказе.

«Идет напролом этот генерал Комаровский, — подумал Черчилль. — Он не стесняется вступать в сговор с немцами».

Следующий приказ по Армии Крайовой требовал оказывать сопротивление частям Советской Армии, которые уже вступили в Польшу. Потом стали поступать оперативные донесения: начальник диверсионного отдела штаба Армии Крайовой полковник Филдорф приступил к работе. В тылу Советской Армии происходят диверсии.

«Не слишком ли рьяно взялся Комаровский за дело?» — думал Черчилль, читая секретные сводки. Но в общем он был удовлетворен активностью правительства Миколайчика. Британского премьера не удивляли связи таких эмигрантов-поляков с немцами. Это не ново. Разве Юзеф Бек, варшавский министр иностранных дел, не продавал Абверу французские военные секреты?! За это его и выслали из Парижа незадолго до начала войны. Официально объявили, что господин Бек высылается из французской столицы за скандал в карточной игре… А генерал Комаровский, находясь в подполье, сумел принять участие в немецком «расследовании» катынского расстрела. Видимо, в связи с этим Гиммлер и освободил из плена сына Миколайчика. Услуга за услугу!.. Это было совсем недавно, может быть месяц назад. Британская разведка тоже причастна к этому. В марте сотрудница Миколайчика Мария Гулевичева, работавшая в английской разведке в Будапеште, помогла переправить Миколайчика-младшего в безопасное место. Она же связывалась с венгерской разведкой, которая просила у Комаровского людей для разведки в тылу советских войск… Черчиллю иногда казалось, что он сам скоро запутается в этом лабиринте перекрещивающихся связей международных разведок…

Черчилль любил знать всю подноготную о людях, с которыми ему приходилось работать. Поэтому он и попросил досье Комаровского. В точно назначенный час — премьер был пунктуален до педантизма — папка лежала на его столе.

Тадеуш Комаровский… Он же генерал Бур в польском подполье. Официально — заместитель главкома Соснковского, постоянно находится в Польше и возглавляет там подпольную Армию Крайову.

Черчилль бегло перелистал несколько страниц. Его интересовало старое. Вот оно.

Родился в Восточной Галиции. Призван в австрийскую армию, служил в кавалерии, воевал с русскими… Позже вступил в польскую армию, участвовал в походе на Киев, отличился на Украине, получил звание полковника, командовал уланским полком.

В послужном списке Комаровского, хранящемся в Интеллидженс сервис, были и другие биографические подробности. Перед войной полковник имел свои конюшни, славившиеся породистыми лошадьми, играл на скачках. Его имение находилось под Львовом.

Война застала Комаровского в Груденце, где он командовал кавалерийской школой. На фронте сражался под командованием Андерса, отступал к венгерской границе, но не мог перейти ее и вынужден был остаться в Польше. Недавно в Лондоне Буру-Комаровскому присвоили звание дивизионного генерала.

В досье Комаровского британский премьер-министр прочитал еще один заинтересовавший его документ. Это было директивное письмо эмигрантского правительства в Польшу. Секретарь Миколайчика исправно обслуживал британскую разведку — письмо было совсем свежее.

«В случае победы СССР над Германией, — указывалось в директивном письме, — это будет угрожать не только интересам Англии в Европе, но и вся Европа будет в страхе. Считаясь со своими интересами, англичане должны будут приступить к мобилизации сил в Европе против СССР. Ясно, что мы станем в первых рядах этого европейского антисоветского блока. Нельзя представить себе этот блок без участия в нем Германии, которая будет контролироваться англичанами».

Из Лондона шлют директивы, а Бур-Комаровский уже очищает Польшу от левых элементов. Черчилль согласен — позже они станут более опасными. На этого кавалериста можно положиться. Русские вряд ли подозревают, какую пилюлю придется им проглотить в Варшаве. Генерал Комаровский получил задание поднять там восстание, как только русские войска приблизятся к городу. Вот когда древо узнается по плодам его! Вот и пригодились эмигрантские правительства, осевшие в Лондоне! На них немало пришлось потратиться, но игра стоит свеч. Премьер Миколайчик ведет себя как дрессированный пес. К приходу русских в Варшаве будет существовать правительство, нужное ему, Черчиллю! Теперь самое время послать в Варшаву несколько будущих министров…

Весной 1944 года с аэродрома Бриндизи в Южной Италии поднялся английский самолет «Либерейтор». Через несколько часов глухой ночью самолет был в районе Варшавы. В условленном месте штурман дал сигнал, и несколько парашютистов бросились вниз. На земле их встретили связные из Армии Крайовой и доставили в варшавский пригород на нелегальную квартиру. Это были лондонские министры. Вместе с ними в Варшаву прилетел и британский советник, выдававший себя за летчика, бежавшего из германского плена.

Аллен Даллес сидел за работой, и настольная лампа освещала его сосредоточенное, неподвижное лицо. Его тень, падавшая на стену, усиливала выступы надбровных дуг, и казалось, что на стене вычерчен профиль пещерного человека — низкий лоб, тяжелые скулы и лохматые, как у гориллы, брови.

Не доверяя никому тайны, которой он обладал, Даллес сам готовил донесение в Вашингтон. Дело касалось «Валькирии», как в шифрованной переписке обозначался заговор против Гитлера. Ганс Гизевиус, или «Валет», только что покинул особняк на Херренгассе, и американский резидент находился под впечатлением разговора с этим пронырливым, играющим в солидность человеком.

«Валет» не на шутку был перепуган последними событиями в Берлине. Ему уж мерещилось, что пеньковый галстук трет его шею. И действительно, все они — Гизевиус, Канарис и другие — лишь по чистой случайности избежали виселицы. Вполне понятно, почему оппозиционеры вновь заторопились с покушением на Гитлера. Гестапо начинает рыскать, копать, и заговорщикам надо управиться до того, как их разоблачат в Берлине. Даллес ответил — нет смысла раньше времени убирать Гитлера. Покушение произойдет после того, как на Западе откроется второй фронт. Гизевиус допытывался, когда же это будет. Даллес, конечно, ничего определенного не ответил.

Агент привез последние сведения о составе заговорщиков и сообщил их краткие характеристики. Прежде чем включить их в донесение, Даллес еще раз пробежал свои записи.

Прежде всего Людвиг Бек, Генерал-полковник. Бывший начальник генерального штаба. Он долго колебался, но теперь настаивает на покушении, чтобы освободить армию от присяги Гитлеру. Вот Карл Герделер. Знакомая фамилия. Представляет промышленные круги.

А вот Эрих Геппнер. Тоже генерал-полковник. Вступил в оппозицию после того, как фюрер сместил его и отдал под суд за отступление на Восточном фронте. Терпеть не может Гитлера, но еще больше ненавидит большевиков, Жесток и властен. Гизевиус рассказал о нем любопытную подробность: на Советском фронте под Псковом он лично приказывал давить танками захваченных в плен партизан. Вот на него следует обратить внимание.

Дальше шел Георг Ганзен, заместитель Канариса по Абверу. Отлично! В случае провала Канариса Ганзен сможет его заменить в подготовке к перевороту!..

Руководитель американской стратегической разведки знал, что судьба адмирала Канариса все время висит на волоске. Даллес не удивится, если уже сейчас адмирала разоблачили в гестапо.

Фамилии Эрвина Роммеля и Генриха фон Штюльпнагеля Даллес подчеркнул цветным карандашом. Это очень важные фигуры. Роммель принял командование войсками на Западе, а Штюльпнагель — военный губернатор во Франции.

Затем шли фон Гассель — бывший германский посол в Италии, профессор фон Попитц, Дизель — сын знаменитого изобретателя, Пауль Шмидт — переводчик Гитлера, и даже Альбрехт Гаусгофер — советник и астролог фюрера.

Компания довольно разношерстная, но значение имеет конечная цель. Даллесу приходилось иметь дело и с еще более разношерстным сбродом…

Гизевиус рассказал кое-что новое и в отношении ближайших планов «верхушечной оппозиции». Даллес уже информировал Вашингтон о том, что заговорщики во главе с Беном и Герделером предпочитают вести переговоры с Лондоном и Вашингтоном, но не с Москвой.

Теперь на столе американского резидента в Европе лежал план заговорщиков, в котором конкретно ставился вопрос о капитуляции только перед Западом. Заговорщики предлагали сразу же после покушения на Гитлера открыть фронт перед западными союзниками и сосредоточить все силы, чтобы приостановить дальнейшее наступление русских. Генерал Бек конкретизировал свой план — три авиадесантных дивизии союзников должны высадиться в районе Берлина. Он гарантирует, что немецкие части окажут им полное содействие. Одновременно союзники должны высадить десанты на побережье близ Гамбурга. Что же касается десантных войск на французском побережье, которые к этому времени должны переправиться через Ла-Манш, то они тоже не встретят серьезного сопротивления.

Аллен Даллес был удовлетворен предложенным планом. Он торжествовал: план, подготовленный им самим здесь, в Берне, за этим вот письменным столом, план, который не так уж давно он передал своему агенту-связному «Валету», возвратился к нему словно бумеранг, но выглядел уже как предложение «верхушечной оппозиции». Круг замкнулся! Об этом американский резидент и готовил теперь донесение в Вашингтон.

Даллес пошевелился, и его тень на стене перестала походить на силуэт пещерного человека.

За два года, которые Аллен Даллес провел в Европе, ему немало удалось сделать. В работе на посту начальника бюро стратегической службы он не ограничивался только разведкой и сбором всевозможной информации. Нет, его привлекало другое — послевоенное переустройство Европы. На этот счет лучшим его советчиком был брат, Джон Фостер Даллес, пребывавший в Штатах и отлично информированный в большой политике. «Большой политикой» Даллес-младший считал мнение, исходящее от Национальной ассоциации промышленников, которая время от времени собиралась на тайные вечери все в том же нью-йоркском отеле «Пенсильвания», Братья переписывались довольно редко, но во всяком случае достаточно для того, чтобы держать друг друга в курсе событий, происходящих в Европе и Соединенных Штатах. Последний раз Джон Фостер писал, что «настроение его поднимается одновременно с акциями». Дела братьев процветали, а перспективы складывались как нельзя лучше. Правительственные заказы на военные поставки давали неслыханные прибыли. Старший брат писал по секрету, что на заседании промышленной ассоциации ее патриарх Ламот Дюпон поставил вопрос, как продлить такую великолепную конъюнктуру. Он кое-что предложил на тот случай, если война закончится слишком рано.

Так же конфиденциально брат писал Аллену, что апостолы делового мира в Соединенных Штатах тревожно следят за развитием военных событий в Европе. Он просил выяснить — нельзя ли предпринять что-то реальное для защиты континента от надвигающейся Советской Армии.

Что мог ответить на это Аллен Даллес? Расчеты на усталость России, на то, что она истечет кровью и обессилеет еще to того, как приблизится к немецким границам, не оправдались. Даллес читал недавно документ, рожденный в штабе германского командования. Его доставил агент «Золотой Джордж», лысый и невзрачный человек, который раздобыл Аллену Даллесу несколько сот важнейших секретных германских документов. На этот раз «Золотой Джордж» прислал обзор военных действий на Восточном фронте.

По танкам у русских семикратное превосходство. В пехоте они имеют превосходство в одиннадцать раз! А в артиллерии — на каждое германское орудие у русских приходится двадцать артиллерийских стволов. Короче — на Восточном фронте происходит агония немецких вооруженных сил. Теперь вся надежда на открытие второго фронта, чтобы как можно дальше продвинуться на восток.

Некоторые меры Аллен Даллес принял по своей инициативе и независимо от высадки на побережье Франции. Через венгерского посланника в Швейцарии господина Бакх-Бешеньи удалось вступить в контакт с правительством Хорти. Венгерский регент сам начинал подумывать, как бы ему выйти из войны. Но он не хотел заключать мир с русскими. Даллес условился с начальником венгерской разведки генералом Уйсасси — в Будапешт прилетит американский полковник, они договорятся, чтобы заключить мир с Западом. Но Гитлер что-то пронюхал и в течение одних суток оккупировал Венгрию. Хорти пришлось идти на попятную.

По мнению Даллеса, все это было к лучшему. Новое правительство обещало Гитлеру стойко обороняться от русских вдоль всей Карпатской гряды. Это неплохо. С другой стороны, Даллесу удалось войти в контакт с германским командованием в Венгрии. Он заручился обещанием, что если союзные войска проникнут в Венгрию со стороны Адриатики, они не встретят здесь сопротивления.

Сложнее получилось с Румынией. Ион Антонеску тоже хочет отмежеваться от Германии и выйти сухим из воды. Он взывает к Западу, просит защитить его от русских А русские уже вторглись в Румынию. Какой-то румынский князь Маттей Контакузино бежал из Бухареста на Мальту. Князь незавидный, но с ним в одном самолете прилетел представитель американо-румынской телефонной компании. Это деловой человек. Даллес встречался с ним, но ничего не мог сделать. Секретная румынская делегация хотела заключить сепаратный мир с Западом. Даллес телеграфировал в Вашингтон, но из государственного департамента ответили: обстановка такова, что без ведома русских заключить мир не удастся…

У Аллена Даллеса рождались самые запутанные комбинации. Он придумывал и предлагал брату всё новые планы. Время не ждало, и следовало действовать быстро. Из Пентагона и от промышленной ассоциации приходили ободряющие вести. Там были довольны работой резидента. Брат как-то написал ему, что старик Ламот Дюпон перефразировал наполеоновского соратника — он сказал по поводу Аллена Даллеса: «Кажется, мы не ошиблись в нем, — это человек, составленный сплошь из мозгов и без сердца…»

Даллес гордился такой похвалой. В устах Дюпона это звучало высшей оценкой.