Так было. Размышления о минувшем

Составление, предисловие, примечания и общая редакция д. и. н. С.А. Микояна

Жизнь, отданная народу

«Ввести единицу устойчивости – один Микоян», как говорили мои друзья-физики, или «пройти путь от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», как говорят многие, – все это не значило, что Анастас Иванович Микоян бессловесно подчинялся или постоянно бездумно соглашался с Лениным, Сталиным, Хрущевым, Брежневым. Я бы даже начал этот перечень со Степана Шаумяна, лидера революционного Закавказья, первого человека, которым мой отец восторгался и под чьим руководством работал вдохновенно и с полной отдачей, не жалея сил и здоровья, не боясь смерти, но и не теряя собственного достоинства, умея отстаивать свое мнение.

Если попытаться кратко суммировать причины его «непотопляемости» и беспрецедентного политического долгожительства, можно начать с его собственного ответа одному иностранцу: «Коротко говоря, мне просто повезло». Ему действительно всю жизнь везло. Его могли убить на турецком фронте в 1915 г., в Баку в 1918 г., когда во время перестрелки с расстояния 25–35 м были убиты выстрелами в голову двое из четверых бойцов его отряда, сражавшихся рядом с ним, а он сам был ранен. Смерть обходила его несколько раз при обороне Баку от турецких войск осенью 1918 г. Его могли прикончить эсеры в Красноводске или Ашхабаде после падения Бакинской коммуны в конце 1918 г. Его могли передать деникинской контрразведке в результате двух арестов в Баку и одного в Тифлисе в 1919 г. (и деникинцы непременно бы его расстреляли), если бы не находчивость и настойчивость его друга Георгия Стуруа, находившегося с ним вместе в тюрьме. Те же деникинцы могли перехватить лодку, в которой он добирался до Астрахани в конце 1919 г. Его могли унести кровавые ураганы 1937–1938 гг.

Его мог убить отчаявшийся солдат, стрелявший в его машину, выезжавшую из Спасских ворот осенью 1941 г. В его кабинет в Кремле или во Внешторге могла попасть немецкая бомба, ибо он никогда при воздушной тревоге не уходил в бомбоубежище. В 1943 г. его вагон стоял на станции Дарница под Киевом, которую регулярно бомбила немецкая авиация. Он мог утонуть во время шторма возле Курильских островов в 1945 г. Он был бы уничтожен Сталиным в 1953 г., если бы тот прожил еще несколько месяцев. Его могли бы убить на улицах Будапешта в 1956 г., когда он велел водителю открытого бронетранспортера провезти его по местам самых ожесточенных боев (пули стучали по бортам машины беспрерывно, сыпались сверху из окон домов). Он мог утонуть в ледяных водах Атлантики в январе 1959 г., когда два из четырех двигателей самолета, летевшего по маршруту Нью-Йорк – Копенгаген, загорелись над океаном. Лайнер чудом дотянул до ближайшей военно-морской базы США, где срочно расчищали от двухметрового слоя снега посадочную полосу. В ноябре 1959 г., после возвращения из Мексики, выяснилось, что еще 20 минут полета – и самолет потерпел бы аварию из-за некачественной сборки турбины. В 1963 г. в Кремлевской больнице после небольшой операции ему влили кровь донора, больного гепатитом. Выход из тяжелейшей болезни в 68 лет был настолько трудным, что он признался брату Артему, что начал терять надежду на выздоровление.

Только в октябре 1978 г., в возрасте около 83 лет, ему не повезло: он простудился, затем началось воспаление легких, перешедшее в отек легкого, и организм не выдержал.

И все же: почему при всех лидерах ему везло в политической жизни? Выскажу свое личное мнение, не претендуя на исчерпывающий ответ.

Он никогда не стремился вверх, на высшие посты. Напротив, всегда упорно отказывался от повышений, а соглашался, лишь подчиняясь партийной дисциплине. Поэтому ни один «первый» не видел в нем личной опасности для себя.

Всецело преданный работе, он к тому же обладал поистине «компьютерной» памятью, был прекрасным организатором, всегда находившим выход из безвыходной, казалось бы, ситуации, блестящим и энергичным руководителем, справлялся с любыми заданиями, которые ему давались сверх и без того громадной нагрузки. И не старался изобразить успех как некий подвиг, просто работал и не выпячивал своей роли.

В спорах с руководителями, стоявшими выше его, – Шаумян, Ленин, Сталин, Хрущев, – был тактичен, старался не доводить разногласия до резкой конфронтации, умел выявлять расхождения и высказывать свое мнение, не роняя престижа лидера, с которым спорил.

В 20-х гг. искренне хорошо относился к Сталину, уважал и ценил его, и тот, как прекрасный психолог, это видел.

С середины 30-х гг. и позже, будучи свидетелем разнузданных сталинских репрессий, оказался способным на компромиссы со своей совестью, хотя и спорил со Сталиным из-за арестов, но не затевал с ним борьбы, поскольку она не имела никаких шансов на успех.

К другим руководителям, членам политбюро и правительства, проявлял лояльность, никогда не интриговал, не старался выставить их в дурном свете.

Обладал редкой силой воли, удивительным даром убеждения, основанным на сильном характере, остром живом уме, логике, знаниях и опыте.

Умел жестко и настойчиво отстаивать свою точку зрения и находить аргументы, заставлявшие оппонентов уступать. Это проявилось особенно наглядно, когда он защищал Хрущева от нападок в 1956 и 1957 гг. Это же не раз проявлялось в спорах в Президиуме ЦК при Хрущеве в ходе обсуждения некоторых инициатив последнего. Жизнь доказывала правоту Микояна, что вызывало невольное уважение к его суждениям и со стороны самого Хрущева.

Умел также находить компромиссы, которые предотвращали принятие решения, неправильного с его точки зрения.

Скорее всего, в этом, возможно, неполном перечне можно найти противоречия – но разве они не являются неизбежным спутником характера каждого человека (если он имеет характер)?

Нелегко было вместить в один том основное и наиболее интересное из огромного литературного и документального наследия Анастаса Ивановича Микояна. Надеюсь, в дальнейшем окажется возможным восполнить пробелы, возникшие из-за недостатка места, а также и потому, что не все известные мне записи моего отца были переданы из Президентского архива в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ). Именно материалы этого учреждения главным образом и были использованы. Большим подспорьем оказались также многочисленные записи, сделанные лично мною в разные годы под диктовку А.И. Микояна и хранившиеся все минувшие годы у меня дома. Их я тоже использовал, насколько позволил объем книги. Кое-что записывали или рассказывали мне старшие братья и сын Владимир.

В основе первых глав настоящей книги лежат выпущенные Госполитиздатом в 1971 и 1974 гг. два тома воспоминаний А.И. Микояна. Надо сказать, что второй том нес на себе зримый отпечаток тяжелой руки редакторов и цензоров ЦК КПСС. Я помогал отцу в его работе и имел возможность наблюдать иногда абсурдный, а иногда вполне осмысленный «прессинг» бывшего члена политбюро, попавшего в немилость к брежневскому окружению (впрочем, нисколько не сожалеющего об этом). Главными причинами немилости были верность курсу на преодоление последствий сталинского режима в обществе и лояльность к Н.С. Хрущеву до самого конца его политической карьеры.

Впрочем, Брежнев и Черненко не особо скрывали свои личные обиды на отца. Микоян открыто назвал Черненко нечестным человеком, предложил ему уволиться из аппарата Верховного Совета и «добровольно положить партбилет на стол». Тот спешно «уволился» с канцелярской работы в ВС под защиту Брежнева на должность зав. общим отделом ЦК, что позже проложило ему путь в генеральные секретари ЦК КПСС. Брежнев же не мог простить Микояну, что в 1964 г. Хрущев, задумав повысить роль Верховного Совета как подлинного парламента и реорганизовать с этой целью его Президиум, сказал при всех, показывая пальцем в сторону Брежнева, тогдашнего Председателя Президиума, даже не глядя на него: «Но этот с такой задачей не справится! Или я, или ты, Анастас. Я кроме Секретариата ЦК еще и в Совмине председательствую. Придется тебе, Анастас». Конечно, форма обидная, но не от Микояна же это исходило. Брежневу же нравилась должность в ее традиционной конструкции, когда можно было не работать, а лишь по два-три часа – и то не каждый день – вручать ордена и принимать иностранных послов (а в свободное время заниматься охотой и иными увеселениями). Но, именно лишившись этой должности, Брежнев по иронии судьбы стал вторым лицом в Секретариате партии, а потом и Генеральным секретарем. Эта должность ему понравилась еще больше.

Даже личная порядочность отца по отношению к Хрущеву в момент его отставки и государственный подход к вопросу о смене лидера, когда Микоян предложил хотя бы на год сохранить за Хрущевым пост Председателя Совета министров, чтобы разом не дискредитировать того, кого только что все восхваляли, вызвали недовольство и опасение Брежнева и его окружения. Отец поздравил Хрущева с новым, 1965 г. Разговор подслушали, записали на пленку и тут же донесли в Кремль, где и этот факт вызвал раздражение. Их решили поссорить, что и начали делать при помощи клеветы через своих людей в обоих домах.

У Микояна было несколько столкновений с новым «коллективным» руководством после отставки Хрущева. Брежнев как руководитель не вызывал у него ни уважения, ни личных симпатий. Удручали ограниченность, безразличие к делам, способность менять точку зрения в зависимости от того, кто зайдет к нему последним. Именно так объяснил мне отец суд над писателями Даниэлем и Синявским. Микоян долго говорил с Брежневым, настоял на том, что они не будут преданы суду. Как нередко он поступал для достижения главной цели, предложил компромисс – в крайнем случае ограничить дело «товарищеским судом» в Союзе писателей СССР. Брежнев согласился, но потом дал себя переубедить зашедшему к нему позже Микояна тогдашнему «главному идеологу» Суслову. И писатели немало времени провели в заключении.

Работать в подобных условиях становилось бессмысленным. Отец решил уйти, сказал: «Это не та команда, где я могу работать». Брежнева это вполне устроило.

После выхода на пенсию Микоян оставался несколько лет членом Президиума Верховного Совета СССР, появлялся на трибунах, и неизменно его встречали аплодисментами, более продолжительными, чем те, которых удостаивался сам Брежнев. Кстати, эта самая продолжительность аплодисментов так же нервировала тщеславного Леонида Ильича, как и сохранявшийся авторитет Анастаса Ивановича. И он принимал меры. С 1973–1974 гг. по указанию из Кремля Микояна никуда больше не избирали. Даже на очередной съезд КПСС дали только гостевой билет в ложу, подальше от публики. (Иначе, как старейшему делегату, ему пришлось бы поручить открыть съезд – такова была установившаяся традиция.) Когда он вышел в фойе, его увидели и устроили подлинную овацию. По выходе из Дворца съездов венгерский лидер Янош Кадар догнал его, чтобы дружески приветствовать.

Отца раздражало словоблудие по телевизионным каналам и в газетах по поводу «верного ученика Ленина» – Брежнева.

Часто из-за этого он просил нас выключить телевизор. В весьма резкой форме отверг совет своей секретарши (сотрудницы КГБ) воздать публично хвалу новому вождю, упомянув в статье или выступлении его «выдающуюся» роль, сравнить его с Лениным, используя собственную биографию «от Ильича до Ильича», чтобы вернуть себе почет, вновь быть избранным в ЦК и Верховный Совет, появляться в президиумах и на трибунах. Вторжение в Чехословакию в 1968 г. принял крайне отрицательно. Сразу же сказал: «Это катастрофа!»

Отношение Брежнева и других к Микояну не было тайной для партийного идеологического аппарата. Работники Института Маркса, Энгельса и Ленина прекрасно знали, куда дует ветер. Человеку, состоявшему 45 лет в ЦК и 40 лет в политбюро, надлежало не вспоминать то, что помнилось, а повторять то, что опубликовано в официальной истории КПСС. Это в полной мере относится и к «Воспоминаниям» Микояна, опубликованным в те годы. Правда, первый том был в большей степени свободен от предвзятого редактирования. И описываемый период не столь острый, да и авторитет Микояна в 1970 г., все еще члена Президиума Верховного Совета, сдерживал цензоров. Второй том получился гораздо хуже: там вмешательство редакторов-цензоров присутствовало повсеместно. Однако отцу мешал и «внутренний редактор» – он, как автор, очень хотел увидеть книги изданными именно в своей стране, и потому сам был вынужден пойти на умолчания и компромиссы.

Благодаря архивным материалам и моим личным записям удалось в значительной мере нейтрализовать последствия подобного редактирования.

Третий том, начинавшийся с периода после 1924 г., находился в работе в «Политиздате», когда отца не стало, он умер 21 октября 1978 г., не дожив месяца до 83 лет. Через несколько недель меня вызвали в издательство и сообщили, что книга исключена из планов, а вскоре я узнал, что это было личное указание Суслова, побаивавшегося отца до самой его смерти и теперь осмелевшего. Сравнение диктовок отца с текстом, подвергшимся экзекуции редакторов, показало, что в ряде случаев мысли автора были искажены до неузнаваемости. Аналогичная картина наблюдалась и в некоторых статьях, посвященных периоду Великой Отечественной войны. Например, в «Военно-историческом журнале» уже после смерти Микояна вышла статья «В канун войны», открывавшаяся пространным рассуждением о том, как эффективно готовился СССР к нападению Гитлера, хотя у отца статья начиналась с убедительного материала о том, как плохо страна подготовилась и насколько иначе сложился бы ход военных действий, если бы руководство страны и армии заблаговременно, хотя бы с августа 1939 г., предприняло серьезные меры по подготовке к отражению агрессии и если бы Сталин не лишил армию командного состава массовыми и необоснованными репрессиями. Готовивший статью к публикации очень уважаемый мною историк Г.А. Куманев объяснил мне, что ему было ясно сказано: Политуправление армии и Институт военной истории не пропустят публикацию без «нужного» введения. Мне все же на стадии верстки удалось вставить туда абзац о прострации Сталина в первые дни войны, о чем отец рассказывал также и Куманеву.

Таким образом, неопубликованные диктовки и домашние рассказы А.И. Микояна стали основой для описания его жизни после 1924 г. Диктовки обычно им просматривались, после перепечатки редактировались, сверялись с документами. Иногда автор отмечал по тексту, что именно хотел бы сверить. Порой встречались слова «диктовка по этому вопросу имеется», означавшие, что она не попала в фонды РЦХИДНИ и где находится – пока неизвестно. То ли Президентский архив не все передал, то ли она оказалась в домашнем архиве Черненко (он любил копаться в архивах и кое-что брал к себе – об этом есть письменные свидетельства даже в архивных документах отца).

Мои записи за ним почти стенографически воспроизводят то, что он рассказывал в домашней обстановке. Их стиль и терминология более раскованны. Иногда это очень заметно. Некоторые из них он читал и делал небольшие поправки, высказывал пожелания, что именно следовало добавить.

Естественно, особенности языка и стиля автора сохранены, равно как и его замечания о том или ином персонаже, в то время жившем или даже еще работавшем, а ныне покойном.

Особо следует сказать о внешнеполитических миссиях А.И. Микояна, которых было очень много. Сотни раз мне приходилось слышать за границей, будто бы Микоян был министром иностранных дел Советского Союза. Дело в том, что Н.С. Хрущев, как и Сталин, был очень высокого мнения о способностях Микояна – в том числе и дипломатических.

Эти миссии, например в Китае в феврале 1949 г., до победы революции в этой стране, начались еще при Сталине. В особо важных случаях Никита Сергеевич также предпочитал посылать за рубеж именно его, а не министра (этот пост занимал Шепилов, затем Громыко). География его поездок обширна: Австрия, Афганистан, Бирма, Болгария, Венгрия, Вьетнам, Гана, Гвинея, ГДР, Дания, Индия, Индонезия, Ирак, Китай, Куба, Мали, Марокко, Мексика, Монголия, Норвегия, Пакистан, Польша, Румыния, США, Финляндия, Франция, ФРГ, Югославия, Япония. В некоторых из них отец бывал неоднократно. В ряде поездок мне посчастливилось сопровождать его в качестве личного секретаря. К сожалению, большой и интересный материал об этих поездках пришлось оставить за рамками данного издания. По объему он требует отдельной книги, которая, как я надеюсь, появится. Здесь же кратко упоминаются лишь некоторые из них. Исключение сделано для описания поездки по США в 1936 г., поскольку она связана прежде всего с работой А.И. Микояна по созданию пищевой промышленности в нашей стране.

Важнейший отрезок жизни и работы отца пришелся на период, когда лидером нашей страны был Н.С. Хрущев, а Микояна называли за границей «человеком № 2 в СССР», так как он занимал пост первого зампреда Совмина СССР (Хрущева) и был активнейшим членом Президиума ЦК (политбюро). Именно на это время падает большая часть его зарубежных миссий, и именно тогда Микоян непосредственно участвовал в судьбоносных эпизодах нашей и мировой истории.

Как историк не могу не отметить странный феномен: читая воспоминания Хрущева, можно подумать, что Микояна или вовсе не было тогда, или он появлялся несколько раз для того, чтобы сыграть какую-то неопределенную роль, либо сомнительную с точки зрения Хрущева, либо плохо ему запомнившуюся.

Я хорошо знал Никиту Сергеевича, много раз бывал в его доме. Чаще просто приезжал как друг Сергея и Рады, его детей. Бывая с отцом в Пицунде, общался с ним и там. Я согласен с мнением отца, что Хрущев – самородок, человек с сильной волей, необходимой лидеру. Отец сравнивал его с необработанным алмазом, имея в виду недостаток образования и воспитания. Мне импонировали многие его личные качества, хотя и слабости также были заметны.

Все это делает для меня нелегким объяснять феномен умолчания и негативного упоминания о моем отце или начисто неверного описания его роли Хрущевым в воспоминаниях, надиктованных на пленку. Мне известно несколько причин, объясняющих подобное недоброжелательное (причем несправедливо недоброжелательное) отношение к моему отцу после отставки Никиты Сергеевича. Здесь потрудились и власть имущие, и люди из его окружения, использовавшие определенные слабости характера Никиты Сергеевича: любовь к лести, нетерпимость к возражениям, ревность к тем, кто умеет что-то лучше его, иногда – нелояльность к бывшим соратникам или чисто эмоциональная готовность к недоверию без веской причины. Например, поведение Микояна до и во время снятия Хрущева было безупречным с точки зрения друга, соратника и политического деятеля. В этой связи изображение А.И. Микояна в дешевеньком политическом кинотриллере «Серые волки» как человека, предавшего Н.С. Хрущева, является безответственным и злым вымыслом. Думаю, Хрущев не простил отцу того, чего не мог простить самому себе. Что не поверил информации офицера КГБ о сговоре других членов Президиума ЦК, что верил льстецам типа Воробьева, секретаря Краснодарского обкома, и другим, утверждавшим, что никакого сговора никто и не замышляет. Он был слишком самоуверен, не допуская мысли, что те, кого он собрал в Президиуме ЦК по принципу личной преданности, способны объединиться против него самого. Узнав о заговоре от своего сына Сергея, он ничего не предпринял, поручил Микояну встретиться с «источником информации», а сам улетел в Пицунду. Уже там, выслушав пересказ А.И. Микояна, все равно не поверил и даже не стал читать запись беседы.

Но даже если бы мой отец поверил в заговор больше, чем Хрущев, что он мог сделать? У него не было тех рычагов власти, которыми владел первый секретарь. Конечно, простить себе самому легче. Удобно, а для некоторых и привычно винить в своих собственных ошибках кого-то другого. Боюсь, что в этом – основная причина умолчаний и прямой неправды о Микояне в воспоминаниях Никиты Сергеевича. Отец же, напротив, многое ему прощал во имя дружбы (которую они понимали несколько по-разному). Хотя бы то, что Никита Сергеевич не пришел на похороны нашей мамы Ашхен Лазаревны, вопреки своему обещанию в телеграмме в Гавану от 3 ноября 1962 г. Микоян вел в это время крайне важные и напряженные переговоры с Фиделем Кастро в связи с Карибским ракетным кризисом. Мне же Хрущев на следующий день после похорон сказал в Большом Кремлевском дворце, что не любит ходить на похороны: «Это ведь не на свадьбу прийти, верно?» В любом случае Бог ему судья.

К тому же отношения между отцом и Никитой Сергеевичем не всегда были только лишь дружескими, проникнутыми общей борьбой за преображение страны после сталинского произвола, исказившего смысл понятия «социализм», столь близкого и дорогого им обоим. Они были не только соратниками. Довольно часто их разделяли различные взгляды на те или иные крупные или менее значительные вопросы экономики, внешней и внутренней политики. Микоян был, пожалуй, единственным в Президиуме ЦК, кто спорил с Первым секретарем открыто на заседаниях, а еще чаще – с глазу на глаз, во время совместных прогулок на Воробьевых горах и за городом. Ликвидация Академии наук, перевод 8—10-х классов средней школы в фабрично-заводское обучение, ликвидация приусадебных участков колхозников, вооруженное подавление волнений в Польше в октябре 1956 г., отказ от Потсдамских соглашений, чтобы передать Западный Берлин под контроль ГДР… Сколько еще подобных, мягко выражаясь, необдуманных намерений Никиты Сергеевича отец пресекал на стадии их рождения в голове беспокойного реформатора?

Как выясняется из архивных материалов, протоколов ЦК и политбюро, а также личного архива Микояна, он полемизировал даже со Сталиным. При всем его благоговении перед Лениным, были случаи несогласия и с ним. Дважды он подавал в отставку с поста наркома при Сталине, обращаясь с просьбой перевести на более низкую должность или работу вне Москвы, что не было принято политбюро. Два-три раза он предупреждал Хрущева, что намерен подать в отставку, если тот будет продолжать принимать единоличные решения или навязывать наиболее губительные по последствиям идеи членам Президиума ЦК, чтобы представить их «коллективными».

Мой отец, безусловно, нес ответственность за политическую обстановку в стране. Этого снять с него нельзя, я и не пытаюсь. Но не надо упрощать историю или примерять к ней сегодняшние мерки. А.И. Микоян всю жизнь, в том числе в периоды репрессий, стремился заниматься полезной обществу хозяйственной работой и, насколько мог, старался оставаться в стороне от сталинской «мясорубки» или даже притормозить репрессии, а также конкретно кого-то спасти. Некоторые такие случаи упоминаются в этой книге. А став по настоянию Сталина наркомом внешней торговли, он спас сразу тысячи людей, ибо Сталин выполнил условие Микояна не разрешать НКВД вмешиваться в работу руководимого им наркомата. На целых 10 лет Наркомвнешторг стал «островом безопасности» в стране, где царил произвол репрессивных органов. Лишь однажды, в 1948 г., МГБ убедило Сталина в необходимости ареста одного сотрудника Внешторга.

Мне могут, естественно, возразить, что из тех, кто не был репрессирован, честно поступил, может быть, только Орджоникидзе, покончив жизнь самоубийством. Да, честно. Но абсолютно ли правильно? Ведь если все честные люди добровольно ушли бы из жизни, они лишь облегчили бы задачу Сталина, а в верхних эшелонах власти не осталось бы тех, кто после его смерти разоблачал репрессии и отпускал невиновных из ГУЛАГа, кто освободил общество от кошмара сталинского режима.

Анастасу Ивановичу конечно же приходилось идти в этот страшный период на сделки с совестью. Но не следует забывать, что, будучи еще совсем молодым политиком, он попал в орбиту сталинской магии воздействия на людей (о которой свидетельствует даже Уинстон Черчилль). Сталин умело и тактически безупречно возглавлял тогда оппозицию Троцкому, в чем его поддерживали ключевые фигуры партии, опасавшиеся диктаторских наклонностей последнего. Тогда, в начале 20-х гг., отец видел в Сталине не только руководителя, но старшего друга, чтобы не сказать старшего брата. Став жертвой этой магии, он все же не ослеп полностью, как Молотов или Каганович. В целом веря показаниям подсудимых на процессах 1937–1938 гг., он не мог поверить в виновность многих из тех, кого знал лично с самой лучшей стороны. С 1936 г. до конца 40-х гг. его лояльность к Сталину явно противоречила его взглядам и принципам. Капкан захлопнулся: уже ничего нельзя было радикально изменить. «В последний раз мы могли его убрать в 1927 г. Как он делал несколько раз и раньше, Сталин предложил свою отставку, когда отдельные ведущие члены политбюро оказывались против него. Но он всегда точно рассчитывал момент и соотношение сил. Будущие его жертвы оставляли его на месте генсека, считая, что он еще понадобится им для сведения счетов между собой», – сказал мне как-то отец. Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Рудзутак и другие вершители судеб страны видели в Сталине лишь орудие для решения своих задач (как и Троцкий несколько раньше) и не считали его опасным. А Микоян тогда вовсе и не хотел его устранять, да и был не столь значительной фигурой, чтобы инициировать подобную акцию.

Как-то в 70-х гг., на годовщине смерти Льва Степановича Шаумяна, его большого друга, почти брата, жена писателя Данина, у которой был репрессирован отец, довольно резко высказалась о периоде репрессий, имея в виду, скорее всего, ответственность Анастаса Ивановича за это. В семье Шаумянов моего отца любили и уважали безмерно. Разговор попытались перевести на другую тему, но Микоян не позволил этого, сказав: «Все мы были тогда мерзавцами». И долго еще рассказывал об обстановке в те страшные годы.

Я думаю, что в последние годы жизни Сталина Анастасу Ивановичу стало невмоготу подчинять свое достоинство и принципы самодурству «великого вождя всех времен и народов». Об этом свидетельствует и его поведение в связи с моей женитьбой на Алле Кузнецовой, дочери Алексея Александровича Кузнецова, героя обороны Ленинграда, снятого Сталиным с поста секретаря ЦК за «антипартийные действия» и обреченного им на гибель. Иначе как мужественным, смелым, поведение моего отца не определишь. Я до сих пор испытываю благодарность к нему за спасение детей Кузнецова от репрессий. Я счастлив, что он принял Аллу как родную дочь, в то время как Каганович назвал его сумасшедшим и убеждал не допустить женитьбы, а семья Косыгина (кстати, родственники жены Кузнецова) нас с Аллой просто перестала замечать. (Правда, на Косыгина были тоже «подготовлены» показания заключенных, о чем Сталин сам ему сообщил.) Известно, что за три-четыре месяца до своей смерти Сталин объявил пленуму ЦК, что не доверяет Микояну и Молотову (на этом пленуме отец выступил против намерения генсека ввести новый налог на крестьянство, что вызвало крайнее возмущение Сталина). Это означало неминуемые репрессии против них в ближайшем будущем. Сталин намеревался начать с их исключения из ЦК и из партии на следующем пленуме. А отец продолжает высказывать неугодные вождю мысли на тех заседаниях, куда он все еще ходит. В эти месяцы он держит в кабинете, в ящике стола заряженный пистолет (о чем он рассказывал моему сыну Володе), объясняя это тем, что, избежав ареста путем самоубийства, надеялся смягчить неизбежный удар по семье. В самом же предстоящем аресте у него сомнений не было. По-видимому, в тот период такой же пистолет у него хранился и дома.

Таким, по моему мнению, Микоян и был: мужественным, порядочным, отзывчивым, лояльным к соратникам.

Я уже говорил, что отцу был абсолютно чужд карьеризм. Причем от выдвижения на более высокие посты он отказывался исходя не из ложной скромности, а из желания принести большую пользу стране на работе, которую он уже освоил и с которой справлялся. Он стал высокообразованным благодаря учебе, самообразованию, чтению, любознательности, я бы сказал, дотошности, умению внимательно слушать и запоминать и редкому по богатству жизненному опыту. Это был человек с умом и памятью, работавшими как компьютер, необычайно трудоспособный и собранный, бесконечно преданный делу, в которое верил, и в то же время – мудрый, открытый новым идеям, обладавший широтой взглядов и чувством юмора. Недаром его зарубежные поездки, в том числе и в страны, с которыми СССР был в конфронтации, заканчивались с неизменным успехом.

Аверелл Гарриман, бывший посол в СССР и крупный политический деятель США, говорил мне: «Это единственный человек в Кремле, с кем можно нормально разговаривать». Шарль де Голль сказал ему, что считает его «исторической личностью международного масштаба». Премьер-министр Великобритании Гарольд Вильсон называл себя учеником Микояна в деле международных переговоров. Известный шведский экономист и государственный деятель послевоенной Европы Гуннар Мюрдаль как-то сказал мне: «Мне с ним было легко… Он не скрывал трудностей, вел прямой, открытый разговор и потому убеждал… Вы говорите о неуступчивости Микояна. Это не совсем точное выражение. Твердость – да. Но я предпочитаю в партнере по переговорам твердость в сочетании со здравым смыслом, с разумным подходом к делу». Жена Мюрдаля, тоже активный политический деятель, добавила: «Он умел влиять на людей, обладал неким магнетизмом. Внутренняя сила плюс откровенность – это действовало. К тому же он умел говорить не очень приятные вещи так, чтобы не вызвать обиды». Кстати, в 1947 г. Мюрдаль и Микоян согласились, что СССР должен вступить в «план Маршалла». Но Сталин не пошел на этот шаг, который мог бы изменить весь ход послевоенной истории.

Один американский биограф пишет: «Люди, которые знали Микояна, особенно в его пожилом возрасте, помнят его как теплого, гостеприимного и остроумного человека. Иностранцы, имевшие с ним официальные отношения, вспоминают его не только как жесткого переговорщика, но и как обаятельного, культурного и остроумного собеседника…»

Я, сопровождая отца в поездках в Эстонию, Туркмению, Таджикистан и на Украину, видел, что его уважение к любой малой и немалой нации в Советском Союзе (тогда весьма редкое качество в Кремле) вызывало к нему искренние симпатии и дружеское отношение. То же имело место и в Польше, Венгрии, Румынии и других странах – «младших братьях» СССР по социалистическому лагерю (как я видел сам и как мне рассказывали Отто Гротеволь в ГДР, Янош Кадар в Венгрии, Юзеф Циранкевич, Ян Османьчик в Польше и многие другие). То же происходило в Марокко, Гане, Бирме и других странах, привыкших к тому, что великие державы тяготели скорее к диктату, чем к равноправным отношениям. И конечно, далеко не каждый мог завоевать дружбу и доверие Фиделя Кастро. После длительных и трудных переговоров с Кастро во время Карибского кризиса Хрущев сказал мне об отце: «Только он, с его воловьим упорством, мог добиться успеха. Я бы давно хлопнул дверью и улетел».

Отец в то же время обладал повышенным чувством собственного достоинства, был самолюбивым, нередко вспыльчивым и тогда очень резким. Не терпел неправды в работе и в жизни. Сохранял с молодости уважение и несколько наивную веру в рабочий класс. Для того чтобы не порывать прямой связи с рабочими, он еще в конце 20-х гг. фактически нарушил решение ЦК о переходе наркомов на партийный учет в свои наркоматы и остался на партучете на заводе «Красный пролетарий», куда ходил на партсобрания всю свою жизнь в Москве. Иногда был излишне доверчивым к людям только из-за их рабочего происхождения. Или – к чиновникам, которые «не имеют права врать», как он говорил, но которые все-таки врали. В личной жизни он не всегда хорошо разбирался в людях (хотя прекрасно видел сильные и слабые стороны работников, с которыми имел дело). Порой проявлял технократизм, больше думая о росте производства (и доверяя в этом «экспертам»), чем о сохранении окружающей среды, как в случаях с озерами Байкал и Севан или с работой китобойной флотилии «Слава».

Живя и работая в обстановке политических интриг, опасных для самой жизни жертвы интриги, умел быть выдержанным и осторожным, подчас отставляя прямолинейность и даже строгую принципиальность в сторону, не позволяя сделать себя бессмысленной жертвой или избегая конфликтов, в которых победитель был известен заранее. Почти всегда чувствовал и не переступал ту невидимую грань, за которой спор мог перейти в непоправимую и бессмысленно гибельную конфронтацию.

Он был твердым и порой чрезмерно требовательным и жестким прежде всего к себе самому, но также и к тем, с кем работал. Вместе с тем был гуманным, испытывал угрызения совести, обладал чувством сопереживания и всегда был готов помочь людям.

Сочетание этих подчас противоречивых качеств (и возможно, каких-то еще, не упомянутых мною) делает Анастаса Ивановича Микояна совершенно неординарной, масштабной государственной личностью, заслуживающей вместе с тем простого человеческого уважения.

Как сказал мне уже после его смерти простой рабочий на заводе в Москве, случайно узнав, кто был моим отцом: «Перед таким человеком можно только снять шляпу!» Не столь образно, но столь же искренне выражали восхищение и уважение к Микояну сотни других людей, знавших и не знавших его лично. Один из работавших с ним, будущий зампред Совмина СССР И.В. Архипов сказал: «Да что там говорить, мы просто влюблены были все в Анастаса Ивановича». Министр энергетики П.С. Непорожний вспоминал, что, когда Микоян был в Совмине, можно было пойти к нему по любому вопросу и знать, что уйдешь с определенным ответом: «да» или «нет», и если «да», то дело будет сделано. «Теперь, – говорил он в 70-х гг., – вопрос направят в бюрократические каналы, где он и увязнет». Тем, кто не был лично знаком с Микояном, я очень благодарен за то, что даже в советском закрытом обществе они сумели понять, кто есть кто.

Меня не особенно тревожат периодические нападки малообразованных злопыхателей или недостаточно добросовестных авторов на биографию и образ отца. Англичане говорят: «Люди, живущие в стеклянном доме, не должны бросаться камнями». Сомневаюсь, что многие из тех, кто упрекает Микояна, что он решительно не противостоял Сталину в годы репрессий, когда-либо возражали своему директору или начальнику, рискуя возможным продвижением. А в те сталинские годы результат решительной конфронтации мог быть только один: пуля в затылок и гибель сотен сослуживцев и близких.

Что касается легенды о «27-м бакинском комиссаре», таинственным образом избежавшем расстрела (с намеком на некий «компромат»), то она была распространена несведущими или же недобросовестными авторами. На открытом процессе 1925–1926 гг. вся трагическая история расстрела была подробно, с доказательствами и документами рассказана многими людьми, и в том числе старшим сыном Степана Шаумяна – Суреном, находившимся до и во все время ареста в Закаспии вместе с Микояном. Показания исполнителя воли британского командования эсера Фунтикова также представляют достаточный документальный материал для тех, кто хочет знать правду.

Многочисленный клан Микоянов ежегодно встречается 25 ноября, в день рождения Анастаса Ивановича. Одновременно отмечается и день рождения его жены Ашхен Лазаревны, который близок к этой дате. О ней я просто не могу не рассказать подробнее. Именно она оказывала не видимую никому поддержку нашему отцу в его многотрудной жизни и борьбе. Именно она воспитала пятерых его сыновей в соответствии с его и своими взглядами и традициями семьи.

Наша мама была скромным, застенчивым, добросердечным, ранимым, честным и наивным человеком. Семья была основным ее делом и интересом. А в семье на первом месте был муж, ее Арташ, как она его называла. Мы счастливы, что она, наша мама Ашхен, была главным человеком в его жизни, а он – в ее. Когда в воскресенье он долго спал, мы могли ходить только на цыпочках. Каждое утро она приготавливала ему одежду, подбирала галстук, пришивала болтавшиеся пуговицы, сводила пятнышки, которые другие просто бы не заметили. То, что подавалось на стол, предназначалось прежде всего для него: тыквенная каша, спаржа и сельдерей из нашего огорода, морковно-яблочное суфле, отварная рыба, чернослив. Мама делала так, что мы все это понимали и одобряли. Лишь он не понимал и угощал чем-то нас, удивляясь нашим отказам. Честно говоря, его диета нас не очень-то привлекала. Однако, если, уходя на работу, он оставлял спаржу или сельдерей на блюде, мама перекладывала их мне или брату Степе, зная наши вкусы.

Пронести такую любовь незапятнанной через все 42 года совместной жизни и почти 50 лет с начала влюбленности подростков, воспитанных в строгих кавказских традициях, преодолеть временную разлуку, голод и холод, испытания суровой ранне-большевистской и опасности позднесталинской эры – наверное, было непросто. Они выдержали все ведомые нам (и еще больше – неведомые) трудности подчас жестокой действительности. Они так и не зарегистрировали свой брак, но прожили всю жизнь в любви и верности. Мы с братьями, когда их вспоминаем, шутим, что отпущенные небом на наш род семейные добродетели родители взяли себе почти целиком, оставив нам совсем немного.

Я не хочу сказать, что между ними не было размолвок, каких-то обид. Чаще всего они происходили в результате недоразумений, но иногда были связаны с работниками НКВДМГБ. Один раз сам Берия обвинил перед Сталиным всех жен членов политбюро в том, что они бесплатно пользовались услугами ателье Управления охраны – это ателье было и небольшим магазином. Мама, как в высшей мере аккуратный человек, десятками лет хранила все квитанции. Ее обидело больше всего то, что муж поверил работникам МГБ, а не ей. Симпатии ее к Берии это тоже не прибавило. Молча она положила перед мужем картонные коробки с квитанциями. Отец потом торжественно их продемонстрировал Сталину, Берии и другим в политбюро, сказав: «Не знаю насчет жен других товарищей, но моя жена за все платила!» Зато она потом дня два с ним почти не разговаривала.

Однажды, в середине 50-х гг. он тоже с ней в течение нескольких дней сухо и даже сердито разговаривал. Она не могла понять, в чем дело. Но меня больше всего удивили ее слова, сказанные своей младшей сестре Айкуш и услышанные мною: «Если он меня больше не любит, пусть скажет, я уйду». Им обоим было уже за 60. Во-первых, я и думать не мог тогда, что любовь может играть такую роль в их возрасте, тем более что у них уже было восемь внуков. А во-вторых, я понял, как же они до сих пор любят друг друга и насколько они цельные люди, что без любви она и сейчас не представляет себе жизни в его доме. Оказалось, он был недоволен тем, что она решительно высказалась против того, чтобы пригласить в гости старого друга-одноклассника, архитектора Каро Алабяна вместе с его новой женой, актрисой Людмилой Целиковской, только что ушедшей к нему от прежнего мужа (Юрия Любимова или Михаила Жарова, не помню уже точно). Старо-кавказские традиции наша мама преодолевала с трудом.

Большинство размолвок он улаживал очень просто: «Ашхен, улыбнись. Ну, пожалуйста, улыбнись». И сам широко улыбался, глядя в ее большие карие глаза. Если она все еще дулась или продолжала спор, он говорил: «Нет, я ничего не скажу, ничего не буду есть и вообще делать, пока ты не улыбнешься. Только улыбнись!» Тут уж мама неизбежно сдавалась – и улыбалась. Конфликт был исчерпан.

Нервные нагрузки, испытываемые обоими, не могли оставаться бесследными, однако они не разбили единства семьи, доверия, взаимопонимания и самой любви. О его нагрузках можно и не говорить – они очевидны. Но представьте себе жену, каждый божий день и каждую ночь, уже под утро (таков был сталинский режим) ожидавшую своего мужа с работы, чтобы накормить, успокоить, обогреть его душу, вернуть к жизни. В течение более пятнадцати лет эти ожидания можно было бы сравнить с тем, как ждут мужей с фронта: вернется или нет? Хуже! Если он не вернется, значит, скоро придут брать и ее саму, и сыновей.

Мама всегда его ждала. Если и засыпала, то одетая, на кушетке. Если он ехал с работы, надо было приготовить чай, что-то перекусить. Если же он ехал от Сталина, то кормить было не надо. Зато тем более он нуждался в ее внимании, в живой душе семьи, которой она всегда у нас и была. Она, наверное, прекрасно понимала, что после тяжелого дня, до предела насыщенного работой, и особенно после половины ночи, проведенной за сталинским ужином, полностью непредсказуемой и порой переполненной стрессом, ему надо расслабиться, поговорить о делах домашних с близким человеком.

Возвращения Володи (второго по старшинству сына, погибшего под Сталинградом) с войны она ждала много лет после ее окончания, ибо ей сказали, что он пропал без вести. Она до конца своих дней не могла упомянуть его имени без слез. А когда арестовали Ваню в его 15 лет? Он ведь просто не пришел к ужину летним вечером 1943 г. Она думала – утонул в Москве-реке, попал под машину и тому подобное. Звонили в больницы, морги, милицию Одинцовского района. Наконец, раньше обычного, приехал отец и сказал: «Не волнуйся, Ваня жив. Его арестовали». Неплохая формула для той эпохи: «Не волнуйся, его арестовали», не так ли? Скоро и меня, 14-летнего, также взяли во дворе на нашей даче и так, чтобы я не смог предупредить маму, привезли во внутреннюю тюрьму МГБ. В конечном счете мы дешево отделались: полгода во внутренней тюрьме на Лубянке и один год «административной высылки» в Таджикистан. У мамы же установилось высокое кровяное давление, напрямую связанное с нервами.

Думаю, ее не переставала мучать мысль, что она послала Володю на смерть, когда поощрила его настойчивое желание отправиться на Сталинградский фронт летом 1942 г., хотя командование оставляло его на подступах к Москве, отправляя под Сталинград нашего старшего брата Степана. Володю, в его 18 лет и после всего лишь нескольких месяцев ускоренной летной подготовки в эвакуированном из Крыма Качинском училище (где Степан учился больше года), сочли неготовым для опаснейших боев с опытными асами гитлеровской авиации на главном направлении сражений. Но Володя настаивал, чтобы отец вмешался в решение ВВС, и мама его поддержала. Такова была единственная протекция А.И. Микояна кому бы то ни было из своих сыновей за всю его жизнь.

А за семь месяцев до этого Степана сбили в боях под Москвой. Он сумел посадить самолет на поле, покрытое снегом. Из горящего самолета он выбрался сам, но потерял сознание. Деревенские мальчишки вытащили его из снега в сорокаградусный мороз, на санях доставили в госпиталь с сильнейшими ожогами. Мама каждый день приезжала к нему и вместе с медсестрами ухаживала за ним. Когда Степан поправился, врач сказал маме: «Это вы его выходили».

Высокое давление привело к двум инфарктам. В 1962 г., когда мы с отцом были на Кубе, она скончалась. Весть об этом пришла, как я уже говорил, в момент напряженных переговоров с Фиделем Кастро в его кабинете. Отец поехал в дом, где нас разместили, и прошел к себе. Часа через два позвал меня. Он лежал навзничь поперек широкой кровати. Я никогда не забуду его лица в этот момент. Я услышал глухой, еле узнаваемый голос и слова: «Мама умерла, тебе нужно лететь в Москву на похороны». – «А как же ты?» – спросил я. «Мне нельзя прерывать дело такой важности». По правде говоря, я не думал о деле. Я спрашивал его и себя: как он будет здесь один? Как он перенесет это горе? Но он нашел в себе силы довести переговоры до конца.

Для нашего отца огромное значение имели семья, дети, внуки, правнуки. Каждый выходной вся семья собиралась вместе по установленной им традиции. Возможно, именно семья в первую очередь напоминала ему о вечном человеческом начале, о доброте, об интересах всех семей, составляющих в итоге понятие народа, понятие, ставшее безликим и подчас пустым в худшие времена эпохи, в которую он жил. И чем старше он становился, тем больше семья значила в его жизни.

И последнее. Я, конечно, сознаю, что не все факты из прошлого, приведенные автором, будут обязательно в равной степени интересны нынешнему молодому читателю. Однако из мозаики этих фактов складывается общая картина, дающая представление о нашей недавней истории, о людях, создавших могучую державу, с которой считался весь мир, об их ответственном отношении к делу, к судьбам страны.

К великому сожалению, молодое поколение россиян в большинстве своем остается сегодня в полном неведении относительно своего недавнего прошлого. С большой помпой празднуем юбилей Пушкина, но забываем его слова о «любви к отеческим гробам». А без этого не может быть и достойного настоящего.

Книга, предлагаемая читателю, – из тех, что, противодействуя «распаду связи времен», помогает восстановлению преемственности поколений, росту патриотизма и любви к своей отчизне.

Я признателен дирекции и работникам РЦХИДНИ, особенно Г.А. Юдинковой, которые оказали мне большую помощь при подготовке книги. Также благодарен Л.В. Сучковой, которая набрала на компьютере почти две тысячи страниц с машинописного и рукописного текста. Я же посвятил этому тексту полтора года труда, который принес мне творческую радость. Должен признаться, что моя сыновняя гордость за отца, автора книги, еще более возросла после того, как я прочитал то, что ранее скрывалось за семью печатями.

За десятки лет моей работы в области истории, политических наук и журналистики не было у меня более интересного, захватывающего занятия, чем работа над настоящей книгой.

Серго Микоян,

доктор исторических наук