Так это было

Капитуляция

8 мая на Темпельхофском аэродроме. — Карлсхорст. — Кейтель, Фридебург и Штумпф подписывают акт капитуляции. — Наш последний военный репортаж. — Тишина, никто не стреляет, мир

Весь день 7 мая мы писали свои корреспонденции. Накопилось много материалов, которые просились на газетный лист.

После обеда ко мне зашел корреспондент «Красной звезды» Павел Трояновский. Мы обменялись новостями, которые носили теперь мирный оттенок, и решили пройтись по Штраусбергу, в котором жили и который, по сути дела, не знали. Мы шли к красивому озеру, находившемуся в густом кольце соснового леса. Как нам сказали местные жители, где-то здесь была дача Геббельса и он довольно часто летом приезжал сюда из Берлина. Но мы так ее и не увидели.

Когда возвращались домой, Павел сказал:

— Сегодня приезжают Симонов и Кривицкий. Это неспроста.

Я вспомнил обещание штабного офицера и понял, что предстоят большие новости.

Поздно вечером нас вызвали в Военный совет фронта и выдали приглашения на 8 мая для «присутствия и работы на аэродроме и в залах заседания на особом мероприятии, проводимом командованием».

Таинственное содержание билета нам вскоре разъяснили:

— Сегодня в Реймсе подписан временный протокол капитуляции гитлеровских вооруженных сил, а завтра в Берлине, в Карлсхорсте, будет подписываться акт безоговорочной капитуляции Германии. Вам нужно к 10 утра быть на Темпельхофском аэродроме.

Обрадованные, мы вышли на улицу и услышали беспорядочную автоматную стрельбу. Оказывается, весть о подписании капитуляции в Реймсе дошла до солдат, и их уже никто не мог удержать от салюта в честь победы.

Поздно вечером мы встретили Симонова и Кривицкого, с которым я только теперь познакомился. С Симоновым же мне пришлось участвовать в одной «журналистской операции» во время высадки нашего десанта на южном берегу Крыма в Феодосии.

Это было в первые дни января 1942 года. Мы плыли на крейсере «Красный Кавказ» к Феодосии. Море штормило, и наш корабль заметно покачивало. Симонов в кают-кампании читал солдатам стихи. Сквозь морозную пелену светила луна. Палуба, мачты, орудия были заснежены. Толстые ледяные сосульки повисли на проводах, лебедках, на перилах. Казалось, что мы где-нибудь на Севере, а не у берегов Крыма.

На рассвете наш крейсер причалил к Феодосийскому порту, в котором раньше нас побывали моряки капитана Басистого и выбили в новогоднюю ночь немцев из города. Феодосия была безлюдна, и мы с оглядкой ступали по ее улицам.

Предутренняя тишина оказалась недолгой. Немецкая артиллерия, расположенная в горах, открыла огонь по «Красному Кавказу», пробила его борт на корме и на носу, и крейсер, не успев полностью выгрузиться, ушел в море «от беды подальше». Не были выгружены снаряды для зенитных орудий, и немецкие летчики, заметив их безжизненность, смело летали над городом и с поразительной методичностью бомбили его.

Мы никак не могли выбраться из города. Но однажды комендант города сказал, что скоро от причала в Новороссийск должен отойти «морской охотник», и просил нас поторопиться.

И вот мы пошли по пустым улицам, освещенным луной, зная, что где-то здесь, в старой «Генуэзской крепости», засело несколько сот гитлеровцев, не успевших бежать. Симонов, в комбинезоне летчика, шел впереди. Под его ногами звучно хрустел снег. И мне, идущему сзади, боязно было, что мы растревожим всех вражеских автоматчиков. Но Симонов шел уверенно, не оглядываясь, и меня это успокаивало.

Только мы добрались до порта, как перед нами открылась картина пожаров на воде: у причалов горели разбитые бомбами пароходы. Мы остановились. В тишине послышались странные звуки: треск, писк, удары. Это стонало охваченное огнем железо, ломались и падали мачты, брусья, шпангоуты.

Так умирали пароходы, и дымная погребальная лента уходила в море…

В этот момент послышался шум самолета, и тут же вся площадь порта осветилась мертвым, белым огнем нависшего над нами «фонаря». Это значило, что сейчас начнется бомбежка. Я бросился было в сторону, но Константин Михайлович крикнул: «Сюда, ложись!», и мы спрятались между высокими штабелями ящиков, укрывшими нас от света. Сердце учащенно билось. Раздался взрыв бомбы. «Первая», — подумал я. За ней последовал второй, третий взрыв, и послышался характерный звук набирающего высоту самолета. «Пронесло».

Когда мы поднялись, то увидели, что на ящиках, между которыми мы лежали, было написано: «Мины»…

…Прошло три с лишним года, и вот мы стоим на улице Штраусберга, ведем беседу о завтрашнем дне, о предстоящей капитуляции.

Утро 8 мая выдалось ясное, теплое. Казалось, что зелень садов Штраусберга как-то по-особому светилась под лучами солнца. Машины медленно двигались по знакомому разбитому шоссе мимо Альт-Лансберга к Берлину. Когда мы въехали в город, перед нами туманным маревом кружилась пыль. Затем, минуя Силезский вокзал и Нейкельн, мы добрались до Темпельхофского аэродрома, куда должны были прибыть представители Верховного командования союзных войск и немецкого главного командования.

Темпельхоф — огромный аэродром, застроенный вокруг ангарами. Многие из них были разбиты, обуглены, измазаны защитной краской. Расколоты и многие крупные плиты некоторых взлетных площадок. Под ногами холодные осколки бомб. На аэродроме сожженные «юнкерсы», «мессершмитты» и один целый транспортный самолет «Ю-52». Видимо, те, для которых он был предназначен, не успели покинуть город.

Я с любопытством смотрю на огромное зеленеющее поле аэродрома, снующие автомобили, обгорелые здания. Совсем недавно гвардейцы Чуйкова отбили его у врага, недавно юнцы «гитлерюгенда» шли в «психичесую атаку», пытаясь отвоевать аэродром, а может быть, самолет, на котором кому-то нужно было подняться в воздух.

Ждать пришлось долго. Решили поехать в ближайший ресторан позавтракать. Но только заказали яичницу с беконом, только расселись за столом и я успел намазать кусок хлеба горчицей, как послышался звук самолета. Все бросились к машинам. Зеленый «дуглас» уже снижался над аэродромом. Когда же мы подъехали, то выяснилось, что прилетел он из Москвы и доставил сотрудников Наркоминдела во главе с А. Я. Вышинским.

Все наши попытки выяснить, когда ожидается прибытие других делегаций, ни к чему не привели.

Темпельхоф находится на возвышенности, и отсюда хорошо был виден Берлин, остовы обгорелых домов, заводские трубы, все еще дымящиеся кварталы.

В стороне, где на флагштоках трепетали на ветру государственные флаги СССР, США, Англии и Франции, на большой площадке какой-то плотный пожилой полковник командовал батальоном солдат: «Ать-два, ать-два, левой…» Это готовился почетный караул к встрече высших военных чинов делегации.

Все солдаты были в новых костюмах, со знаками отличия, в начищенных сапогах и так четко «отрабатывали шаг», что невольно задерживали наше внимание. А полковник, то и дело утиравший носовым платком шею, продолжал командовать: «Кру-у-у-гом, шагом арш…»

Один из офицеров, стоявших за нами, сказал:

— Знаток!

От него мы узнали, что полковник, командовавший батальоном, — старый строевой офицер Лебедев. Он воевал на улицах Берлина, как и его питомцы — молодец к молодцу, отобранные в этот почетный караул из разных частей.

С лужайки мы увидели оживление на дальней взлетной площадке. Это истребители «Яковлевы» попарно взлетали с аэродрома и, сделав полукруг, направлялись на запад. Одна пара, другая, третья…

«Событие» приближалось. Нам сказали, что какой-то самолет через несколько минут улетает в Москву, и мы поторопились послать хотя бы записки в редакцию и домашним.

Вскоре на аэродром прибыли генералы Соколовский, Берзарин, Боков. Пора приготовить блокноты. Наши друзья из фотоцеха взялись за свои «лейки».

Через несколько минут в небе показались «яковлевы», а между ними «дуглас», который, сделав круг, снизился на бетонную дорожку.

Было ровно два часа. Все мы поспешили к самолету. Двери «дугласа» открылись, и по узкой железной лесенке сошел худощавый человек в берете, в серо-синем костюме. Это был главный маршал авиации Великобритании Артур Теддер. За ним по лестничке сошли старый человек в темно-зеленой военной форме — командующий стратегическими воздушными силами США генерал Карл Спаатс и главнокомандующий французской армией генерал Ж. Делатр де Тассиньи.

Через несколько минут прилетели еще два «дугласа» с обслуживающим офицерским составом. Но наше внимание было приковано к встрече гостей с генералом Соколовским, генерал-полковником Берзариным и генерал-лейтенантом Боковым.

В момент, когда Соколовский пожимал руку Теддеру, все фотокорреспонденты — наши, английские, французские, американские — щелкали аппаратами. Один из иностранных журналистов, толкнув меня, занял лучшую позицию и тут же бросил на ходу:

— Извините, не часто приходится снимать Жукова.

Я ему ответил, что он снимает не Жукова, а Соколовского.

— А Соколовского разве часто приходится снимать? — отрезал он.

Когда рукопожатия закончились, все направились к месту, где замерли в почетном карауле солдаты батальона Лебедева.

Зная, что ожидается самолет с немецкими представителями, я вернулся к месту посадки самолетов, уселся на траве и издали наблюдал за торжественной церемонией. Ветер доносил команду Лебедева:

— …Смирно!.. Слушай на караул!..

Но вот в небе показался самолет, который, подняв одно крыло, сделал крутой вираж и точно сел на бетонную дорожку. «Дуглас» подрулил к нашей группе, и по лестничке спустился фельдмаршал Кейтель, в сером легком длинном плаще с фельдмаршальскими погонами, в высокой фуражке, с маршальским жезлом в руке.

Он взглянул на группу наших офицеров и, безошибочно определив старшего, улыбнулся и направился к нему. Но тот рукой указал фельдмаршалу дорогу, по которой ему следовало идти. Сконфуженный Кейтель повиновался жесту. Рядом с ним находились: генерал-полковник авиации Штумпф, низкорослый, плотный, и адмирал флота Фридебург — худой, бледный, сгорбленный.

Впереди шли наши офицеры, а сзади, строго держа дистанцию, молодые офицеры вермахта. Кейтель изредка глядел на дымящийся Берлин, Штумпф без конца вертел головой: его больше всего интересовал парад, проходивший в стороне; и только старый Фридебург, тот самый, который по поручению Деница давно уже завязывал контакты с союзниками, шел опустив голову, безразличный ко всему.

В стороне, около «дугласа», который прилетел утром, стояли члены экипажа Семенков, Тайметов, Калинин и Гордиенко.

Фотокорреспонденты, забегая вперед, приседали на корточки и «обстреливали» капитулянтов. Кейтель и Фридебург были равнодушны к этому неожиданному и, как казалось им, неуместному вниманию, зато Штумпф улыбался и, по всей видимости, был доволен.

Фельдмаршал сел в машину «Шевроле». Я зашел за машину, в которую сели Штумпф и Фридебург, через заднее окошечко заглянул в лимузин. Видно было, как Фридебург вынул из портфеля папку и стал просматривать бумаги. Временами он наклонялся к Штумпфу, и тогда оба они смотрели в бумаги; Фридебург делал пометки.

Подумалось, что они, по своей наивности, готовили варианты текста капитуляции, забыв, что капитуляция должна быть безусловной и безоговорочной. А может быть, они демонстрировали наигранную деловитость?

А в это время Артур Теддер произнес краткую речь.

— Я являюсь представителем верховного главнокомандующего генерала Дуайта Эйзенхауэра, — сказал он. — Я уполномочен работать на предстоящей конференции. Я очень рад приветствовать советских маршалов и генералов, а также войска Красной Армии. Особенно рад потому, что я приветствую их в Берлине. Союзники на Западе и Востоке в результате блестящего сотрудничества проделали колоссальную работу. Мне оказана большая честь — передать самые теплые приветствия Запада Востоку.

Начальник караула провозглашает:

— За нашу победу — ура!

Могучее «ура» победителей загремело в поверженном Берлине. Все как зачарованные смотрят на эту радостную картину. До чего же солнечно сейчас на душе у каждого! Улыбаются английские и американские генералы, Соколовский, подняв руку, приветствует солдат, которые все еще протяжно кричат «ур-ра-а», и кажется, что их победные голоса слышны на Пулковских высотах, под Москвой, на Волге, на Тереке, на южном берегу Крыма — всюду, где такие же солдаты с криками «ура» шли в контратаку, зная, что отступать некуда, что за ними Ленинград, Москва, Волга, Черное море.

После того как кончились все торжества, машины двинулись в район Карлсхорста. Наш путь лежал через Нейкельн и Трептов-парк, за Шпрее, через районы недавних боев, где героически сражались солдаты корпуса генерала Рослого, дивизии Антонова, полки Гумерова, Радаева, Пешкова, батальон Шаповалова. Здесь всюду еще следы войны. Поток машин несется по улицам побежденного Берлина. Дороги расчищены, но на тротуарах груды битого кирпича и мусора. Победители едут по столице поверженного фашистского рейха, для того чтобы подписать акт безоговорочной капитуляции. На перекрестках молча стоят жители города.

Вслед за победителями с определенным интервалом следуют побежденные. И они должны подписать акт. О чем думают они сейчас, проезжая по улицам Берлина и разглядывая развалины? Вспоминаются ли им плац-парады или последние дни крушения? Они посеяли ветер и теперь пожинают бурю.

На всех перекрестках стоят наши девушки-регулировщицы, в военных костюмах, в белых перчатках, успевшие уже загореть под майским солнцем. Они щеголевато размахивают флажками, указывая блестящим лимузинам дорогу на восток.

Машины проходят под воздвигнутой деревянной Аркой Победы, на фронтоне которой начертаны слова: «Красной Армии слава».

Проезжая арку, вспомнилось, как задолго до этого знаменательного дня, когда наши войска стояли еще на Одере в маленьком фольварке, в одноэтажном домике начальник клуба майор Вдовиченко показывал эскиз этой арки, а заместитель начальника политуправления полковник Прокофьев, утверждая его, говорил:

— Нужно торопиться! А где эскиз трибуны для парада в Берлине? Торопиться, торопиться нужно.

Он говорил спокойным голосом, и я почувствовал тогда, что он знает сроки и дату нашей победы. Вот она и пришла.

Но что это? Задняя машина затормозила. Регулировщица остановила черный лимузин, в котором ехала германская делегация. Она указала им на объезд Арки Победы и улыбнулась с чувством собственного достоинства. Так мы и не узнали, подсказал ли ей тогда кто-нибудь этот поистине величественный жест, или она сделала по собственному разумению.

Уже подъезжая к Карлсхорсту, мы увидели и знакомую регулировщицу Марину Чубук. Здесь не нужно было указывать путь, а потому она, улыбаясь, приветливо козыряла, была счастлива…

Маленький серый с колоннами дом-столовая военно-инженерного училища по Цвизелерштрассе отныне становится историческим. Именно здесь сегодня будет подписан акт о безоговорочной капитуляции. Здесь конец войне.

Представители командования союзных войск посетили маршала Жукова, чтобы согласовать все детали процедуры. Американские и английские журналисты оказались посмелее нас и, пользуясь тем, что у них не было знаков различия на погонах, проскочили мимо полковника, окружили Жукова и наперебой задавали ему вопросы. Маршал отвечал сдержанно, улыбался. Наконец журналисты покинули помещение и бросились на узел связи.

В здание пока заходили редко. Все толпились в садике, который полностью зазеленел. Но безделье в ожидании «особого мероприятия» томило.

Прогуливается Всеволод Иванов, заложив руки за спину, где-то в стороне Евгений Долматовский с увлечением рассказывает о встрече с генерал-полковником Кребсом на командном пункте генерала Чуйкова. Как всегда невозмутимо глядит на все происходящее Михаил Брагин, словно он уже не раз присутствовал на «особых мероприятиях». Группа «Красной звезды» — Константин Симонов, Александр Кривицкий, Павел Трояновский, Леонид Высокоостровский прохаживаются по улице и о чем-то оживленно беседуют.

— Не иначе как планируют «фитиль всем прочим», — тревожно сказал мне Леня Кудреватых и тут же сам заразительно рассмеялся, — дескать, «шалишь, братец, шалишь».

Роман Кармен беседует с корреспондентом агентства Рейтер Кингом, Лев Славин — с польским журналистом. В эти часы в Карлсхорст съехались все «сливки» мировой прессы. Они одеты в военные костюмы, но, как я уже сказал, без знаков различия. На их погонах написано: «Военный корреспондент». И всё. Это очень удобно, ибо дает возможность непосредственно обращаться ко всем высшим чинам армии, в то время как мы обязаны были считаться с табелью о рангах и нам не всегда было просто пройти, скажем, к командарму.

В зале будущего заседания расставлено несколько столов, из которых один — вдоль дальней стены, два больших — перпендикулярно к нему и два маленьких. Столы покрыты серо-зеленым сукном, и на них разложены чистые листы бумаги, отточенные карандаши, чернильницы, тонкие ученические ручки, пачки папирос «Москва — Волга». Все обычно, буднично, деловито.

Начинаю готовить корреспонденцию «Капитуляция», пишу о том, что было в Темпельхофе. Но вдруг Яков Макаренко сказал:

— Идет французский генерал.

К зданию подходил стройный молодой генерал в высокой военной фуражке с четырьмя звездами, в открытом френче, в белых перчатках. Он картинно брал под козырек, отвечая на наше приветствие.

И снова ожидание. Все мы понимали, что время уходит, а в Москве с нетерпением ждут корреспонденции.

Кто-то отшучивается:

— Капитуляцию-то подписать легко, а вот передать корреспонденцию — задача!

В это время в маленьком особняке, на втором его этаже, сидели за столом и все еще изучали какой-то документ Кейтель, Штумпф и Фридебург. Их адъютанты флегматично рылись в книгах библиотеки, рассматривали из окна сад во дворе, где стояли «на часах» наши солдаты. Все обрадованно вздохнули, когда в зал вошли официантки и начали накрывать стол.

Журналист Петр Соболев, который в тот момент находился в зале, рассказывал мне:

— Первым за стол сел Кейтель, по его приглашению — все остальные. Выпив водки, фельдмаршал начал разговор. Он стал рассказывать о своих сослуживцах еще в период первой мировой войны и сразу повеселел. Называя имена генералов-однокашников, он вспоминал, кто из них служил с ним в одной роте или батальоне.

После обеда к Кейтелю пришли переводчики с текстом безоговорочной капитуляции. Все члены делегации уселись за круглый стол и углубились в документ. Кейтель, Фридебург и Штумпф тихо переговаривались, на их лицах заметно было то удивление, то недовольство. Кейтель то и дело поправлял воротничок, видимо, ему становилось душно.

Кроме П. Соболева в зале находился кинооператор Посельский, который, не жалея пленки, снимал и приговаривал: «Для истории надо поработать на всю катушку».

Мы по-прежнему слонялись в томительном ожидании.

У одного из сотрудников Наркоминдела, прилетевшего сегодня из Москвы, был свежий номер газеты «Красный спорт». Невероятно! Четыре года мы не держали в руках этой газеты, четыре года всем нам было не до рекордов, не до чемпионов, не до забитых и пропущенных мячей. И вдруг «Красный спорт»!

На нас пахнуло миром и покоем. Каждая строка газеты говорила об этом: в Баку состоялся большой физкультурный парад в ознаменование 25-летия Советской власти в Азербайджане. В двенадцать часов дня раздался салют корабельной артиллерии (а у нас в Берлине пушки молчат), и на трибуну поднялся «всесоюзный староста» — Михаил Иванович Калинин; в Киеве — весенний праздник спортсменов; на футбольном поле водной станции «Динамо» в Химках сыгран первый товарищеский матч.

И никто не остался равнодушен к статье Валентина Гранаткина, которая рассказывала о предстоящем футбольном сезоне. Сразу же возник оживленный обмен мнениями: Леонид Кудреватых доказывал, что чемпионом будет «Спартак», Павел Трояновский смерил его взглядом с головы до ног и напомнил, что существует команда ЦДКА, Борис Горбатов сетовал, что в списках нет шахтерского «Стахановца», кто-то робко назвал «Зенит».

Так маленькая газета — бумага плохая, печать серая — постепенно приобщала нас к мирной жизни. Недаром Пьер де Кубертен, французский педагог, возродивший олимпийские игры, сказал:

— О спорт, ты — мир!

Прошло еще полчаса. Нас никуда не приглашают. Здорово хочется есть. Жалеем, что не успели пообедать в ресторане. Борис ворчит:

— Кейтеля, небось, кормят!

— Не завидуй, у него аппетита нет, — ответил кто-то.

Когда начало темнеть, мы вошли в холл училища. Толковали, толковали и никак не могли себе представить причин задержки. Цезарь Солодарь пробрался все же в какой-то буфет и принес один бутерброд с сыром для Всеволода Иванова. Тот был тронут и поделился с ним. Мы с завистью смотрели на них, но больше в буфет никого не впустили.

Я заглянул в зал: Кармен снимал Симонова на фоне столов и знамен, готовых к «особому мероприятию».

Время движется медленно. Кто-то видел, что Кейтеля, Штумпфа и Фридебурга перевели из их особняка в здание инженерного училища.

В 23 часа 45 минут в кабинете Жукова, который примыкал к большому залу, собрались представители советского и союзного командования. В зале все уже подготовлено к процедуре подписания акта, а нас пока не пускали.

Один из офицеров сказал нам:

— Войдете в зал после представителей немецкого командования. Но только тихо, без шума.

Тут-то и начался шум. Больше всех горячился Роман Кармен.

— Нам нужно снять для экрана и для газет как раз момент входа в зал представителей командования, и вообще нам нужно видеть и снимать все, так как сейчас будет происходить историческое событие, а не рядовое, как, может быть, кажется вам.

Сказано это было так решительно, что офицер уступил.

— Ну, раз так, то кинооператоры и фотокорреспонденты могут войти раньше.

Представителям прессы был выделен длинный стол напротив маленького столика, предназначенного для представителей немецкого командования. Мы вошли, когда наши командармы, комкоры, комдивы уже рассаживались за стол, параллельный нашему.

Я быстро переписал состав всего нашего корпуса, представленного в этом зале, в том порядке, в каком они сидели: Б. Горбатов, И. Золин, М. Брагин, Л. Кудреватых, М. Шалашников, А. Ерусалимскнй, М. Долгополов, Г. Пономарев, Е. Долматовский, Б. Афанасьев, К. Сухин, М. Мержанов, Л. Железное, Р. Кармен, А. Андреев.

На противоположной стороне сидели Л. Высокоостровский, П. Трояновский, А. Кривицкий, К. Симонов, Л. Коробов, Л. Славин, Вс. Иванов, Я. Макаренко, Н. Ковалев, Ц. Солодарь, Н. Барышников, К. Шухмин.

В зале работали фотокорреспонденты Ф. Кислов, Г. Петрусов, Т. Мельник, Б. Пушкин, А. Морозов, М. Редкин, В. Темин, Я. Рюмкин, Г. Самсонов, А. Капустянский.

Все взволнованы. Хочется запечатлеть каждую минуту. Ведь этот зал, эти четыре флага на стене — символ боевого сотрудничества, эти минуты короткого, но преисполненного глубокого смысла заседания — все это отныне принадлежит истории.

Ровно в 24 часа в зал вошли Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, главный маршал британской авиации Артур Теддер, генерал Карл Спаатс, генерал Ж. Делатр де Тассиньи, А. Вышинский, В. Соколовский.

Г. К. Жуков занял председательское кресло. Справа от него сел Теддер, слева — Спаатс.

Г. К. Жуков поднялся, осмотрел зал, как бы проверяя, все ли на месте, и сказал:

— Мы, представители Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил и Верховного командования союзных войск, уполномочены правительствами антигитлеровской коалиции принять безоговорочную капитуляцию Германии от немецкого военного командования.

Затем, обратившись в сторону, он добавил:

— Пригласите в зал представителей немецкого главного командования.

Историческое заседание началось. Немного людей присутствовало тогда в зале. Немного слов произносилось на этом заседании. Но за этими словами — долгие годы войны.

Наступила минутная пауза, которая показалась слишком долгой. Все замерли, глядя на входную дверь. Туда же были направлены объективы киноаппаратов и «леек»; операторы и фотокорреспонденты не шевелились, не отрывали глаз от объективов, — не прозевать бы момент.

Наконец дверь открылась. Первым, не торопясь, глядя вниз, вошел фельдмаршал Кейтель, в парадном костюме, с железным крестом, висящим у самой шеи, в коричневых перчатках, с маршальским жезлом в руке. Словно он пришел на плац, где перед ним должны пройти войска церемониальным маршем, а не в зал, где вынужден подписать позорный акт. Но это внешняя бравада. На его лице красные пятна. Движением маршальского жезла он приветствует присутствующих, садится за стол и, не поворачиваясь, отдает перчатку с правой руки застывшему за его спиной офицеру.

Вместе с Кейтелем вошли низкорослый, мрачный, ни на кого не глядящий генерал-полковник Штумпф и поникший и, как мне показалось, сконфуженный Фридебург. Они также усаживаются за стол: Штумпф справа, а Фридебург — слева от фельдмаршала.

Кейтель поднимает голову и смотрит на Жукова. Он видит его впервые. Жуков тоже впервые видит Кейтеля. Какое-то мгновение два полководца двух огромных армий молча смотрят друг на друга.

Нам хорошо виден Кейтель, каждое его движение.

Кейтель! Наиболее крупная «военная птица» фашистского вермахта. Уловив дух времени, робко сгибая спину, угодливо глядя в глаза Гитлеру, он вошел в высшие сферы государства. Его не случайно назвали «лакейтелем», у которого вместо белой салфетки всегда под рукой мягкий коричневый портфель.

Я вспоминаю, что происходит Кейтель из юнкерской помещичьей семьи. Военную службу начал в должности командира роты, затем батальона. Участвовал в первой мировой на русском театре военных действий. Никаких лавров и новых чинов война ему не принесла. Но с приходом к власти нацистов он вдруг неожиданно для всех стал подниматься по карьеристской лестнице с невероятной быстротой: майор, полковник, офицер генерального штаба, генерал, начальник штаба верховного командования вооруженных сил, а после «побед» в Австрии, Чехословакии, Польше, после церемониальных маршей через Голландию, Бельгию, Францию Кейтель получил маршальский жезл.

Генерал-провокатор участвовал во всех операциях. Это он угрожал канцлеру Австрии Шушнингу применением силы, и тот вынужден был в Оберзальцбурге в присутствии Гитлера подписать «соглашение». Это по его приказу фашистские войска без объявления войны захватили Моравску Остраву и Витковицы как раз в тот день, когда президент Чехословакии Гаха по вызову Гитлера прибыл в Берлин для переговоров.

Это он организовал нападение своих солдат, переодетых в форму польской армии, на немецкую радиостанцию в Глейвитце, для того чтобы создать повод для перехода границы польского государства.

Он рос в глазах Гитлера как военный специалист, знающий свое дело, готовый на все, умеющий угадывать настроение, наконец, никогда не возражающий. Вместе с Гитлером он подписывал позорное для Франции перемирие. Немцы настояли на том, чтобы акт подписания происходил в Компьенском лесу, в том же месте и даже в том же вагоне, в котором 11 ноября 1918 года французский маршал Фош предъявил свои условия Германии.

Когда, обезумев от жажды власти, фашистские главари решили вероломно напасть на Советский Союз, они поручили начать нападение фельдмаршалу Кейтелю. Вот тогда-то он и проявил себя в полной мере. Он уже был не только воинским чином, но и оголтелым нацистом. Он вошел во вкус легких побед, покорения, оккупации, веселых маршей. Война полными пригоршнями сыпала ему высшие награды и дарила особняки и поместья. Он думал, что так будет и в России, а потому размахивал маршальским жезлом и подписывал приказ за приказом.

Эти каннибальские приказы стали известны позже. А сейчас мы смотрим на этого человека, лицо которого покрыто пятнами, а глаза вопрошающе устремлены на Жукова.

Смотрим и мы — с глубоким уважением и гордостью — на этого прославленного советского маршала.

Мы знаем, что родился он в деревне Стрелковке Калужской губернии, в бедняцкой семье, в покосившемся старом домике. Получив грамоту, ушел в город, учился, прошел гражданскую войну, снова учился, командовал полком, дивизией, корпусом, командовал войсками на Халхин-Голе, которые вместе со славными сынами Монгольской Народной Республики разбили японские полчища. Когда началась Великая Отечественная война, Г. К. Жуков стал во главе фронтов, был представителем Ставки Верховного Главнокомандования на всех самых ответственных и тяжелых участках фронта.

Рядом с Жуковым сидят его товарищи по оружию, полководцы, вышедшие, как и он, из народа. Их войска громили гитлеровцев под Москвой, Сталинградом, на Орловско-Курской дуге, на Украине, в Белоруссии, на Висле, Одере, в Берлине.

И вот встал крестьянский сын — Маршал Советского Союза и, глядя прямо в глаза юнкерскому сынку- фельдмаршалу фашистской Германии, сказал:

— Имеете ли вы на руках акт безоговорочной капитуляции, изучили ли его и имеете ли полномочия подписать этот акт?

Теддер повторил вопрос на английском языке.

— Да, изучили и готовы подписать его, — сказал фельдмаршал, поправляя монокль, и передал в президиум документы, подписанные гросс-адмиралом Деницем, новым президентом Германии.

Я все записываю стенографически. На всю эту процедуру с момента входа нашей делегации в зал ушло 8 минут. Пошла 9-я минута 9 мая 1945 года.

Маршал Жуков спрашивает:

— Готова ли делегация подписать акт?

— Готова, — отвечает фельдмаршал и вынимает из бокового кармана вечное перо.

10-я минута.

Председательствующий, обращаясь к Кейтелю, медленно, подчеркивая каждое слово, говорит:

— Я предлагаю подойти сюда, — он показал рукой на столик, приставленный к столу президиума. — Здесь вы подпишете акт о безоговорочной капитуляции Германии.

Маршал довольно долго стоит в этой позе и это навсегда остается в моей памяти.

11-я минута.

Кейтель встает со стула, вернее вскакивает, берет со стола маршальский жезл и направляется к маленькому столику. Монокль падает, повисает на шнурке и раскачивается. За фельдмаршалом следуют два штабных офицера.

12-я минута.

Фельдмаршал садится за столик и вновь проделывает манипуляции с жезлом. Но бравады не получилось — движение вялое. Он кладет жезл на стол, слева от себя. Он нервно вставляет монокль и углубляется в чтение документа. Кругом абсолютная тишина. Слышно только стрекотание киноаппарата и щелкание «леек».

Журналистам разрешили подойти поближе, и мы торопливо, толкаясь, подходим к столику.

Нам хорошо видно, что Кейтель даже в эту позорную для него минуту старается быть театрально эффектным. Он долго читает акт безоговорочной капитуляции, каждое слово которого он давно и хорошо изучил.

На его жезле выгравировано: «Вильгельм Кейтель, генерал-фельдмаршал».

17-я минута.

Кейтель медленно подписывает пять экземпляров, каждый раз картинно отстраняясь на спинку кресла и ожидая, пока секретарь подставит новый экземпляр.

Подписаны все пять, начинающиеся словами: «Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени германского верховного командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе…»

Фельдмаршал встает, обводит взглядом зал, словно желая увидеть, какое впечатление произвела эта последняя в его жизни «операция». Ему нечего сказать, он ничего не ждет. Битый гитлеровец понимает, что это не Компьен. Компьена не будет. И Версаля не будет. Фельдмаршал вынимает монокль и возвращается к своему месту за стол немецкой делегации. Слышно, как он четко отбивает шаг. Все с ненавистью глядят на него. В этом зале сейчас нет равнодушных людей, нет равнодушных и во всем человечестве, и тем более в нашей стране.

Здесь, в зале, незримо присутствуют все наши воины — от солдата до маршала, все герои, сложившие свои головы на родной земле и на Висле, Одере, Шпрее. Они вместе с живыми продиктовали свою волю побежденному.

22-я минута.

К столику медленно, шаркая штиблетами, подходит генерал-адмирал Фридебург. Он подавлен. Рука дрожит. В отличие от Кейтеля, никакой позы. Старается быстрее подписать документы, не поднимая головы. Адъютанты помогают ему встать со стула и провожают его.

27-я минута.

К столику идет краснощекий, толстый Штумпф. Лицо его пышет злобой. Он тоже старается ни на кого не смотреть. Но когда подписал последний документ, встал и поклонился в сторону победителей. Это было неожиданно и смешно.

Все это происходило при полном молчании. Слов уже не нужно.

30-я минута.

Документы приносят на стол, за которым сидят представители Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил и Верховного командования союзных войск. Маршал Жуков, надев очки в золотой оправе, подписывает экземпляры акта. Затем это же делает главный маршал авиации А. Теддер. Далее свои подписи ставят генералы Спаатс и Делатр де Тассиньи.

43-я минута.

Капитулянты внимательно следят за всем происходящим. Переговариваются. Жуков сообщает:

— Немецкая делегация может быть свободна.

44-я минута.

Фельдмаршал и генералы шумно поднимаются со стульев, кланяются и молча уходят вместе со своими офицерами.

В зале сразу стало оживленно. Жуков пожимает руки Теддеру, Спаатсу и другим генералам.

— Дорогие друзья, — сказал он, обращаясь ко всем находящимся в зале, — нам с вами выпала великая честь. В заключительном сражении нам было оказано доверие народа, партии, правительства вести доблестные советские войска на штурм Берлина. Это доверие советские войска, в том числе и вы, возглавлявшие войска в сражениях за Берлин, с честью оправдали. Жаль, что многих нет среди нас. Как бы они порадовались долгожданной победе, за которую, не дрогнув, отдали свою жизнь!..

В 0.50 минут заседание закрылось. В холле столпились генералы.

— Ну, что теперь будем делать? — спрашивает кто-то, улыбаясь и утирая слезу.

— Не знаю, кто как, а я буду рыбу удить.

Дружный смех раздается под сводами.

Для нас началась горячка. Иван Золин из холла по ВЧ моментально соединяется с редакцией «Правды», сообщает новость о капитуляции и просит оставить четыреста строк, которые будут переданы через час.

— Что? Что? Почему?.. Что, завтра?..

Золин кладет трубку и печально сообщает:

— Материал нужно передавать завтра утром, он пойдет в номер на 10 мая вместе с важными правительственными документами.

Мы ничего не можем понять. Как же так, кончилась война, а мы еще сутки будем молчать?..

Но все так устали, что в душе, наверное, обрадовались такому ходу событий. Многие уехали в Штраусберг, остальные пошли на прием и банкет.

Б. Горбатов, Я. Макаренко, Л. Коробов, П. Трояновский, Л. Высокоостровский и я остались в холле, надеясь, что нас еще вызовут из Москвы. Но нас не вызывали. Золин снова позвонил в редакцию.

На сей раз к телефону подошел главный редактор Петр Николаевич Поспелов. Золин подробно рассказывает ему обстановку и кстати упоминает, что сегодня утром все крупные газеты мира опубликуют подробный отчет агентства Рейтер, а мы…

Золин к нам оборачивается и говорит:

— Петр Николаевич просит подождать…

Ждем минуту, две, три. Наконец Золин громко говорит «есть» и кладет трубку.

— Срочно в номер четыреста строк, — говорит он нам, и мы стремглав летим в зал узла связи и садимся за корреспонденцию «Капитуляция». «Срочно» всегда писать трудно, Горбатов нервничает. Я его успокаиваю:

— Сейчас не до художественных образов, пиши репортаж.

Мы разделили свои функции: я пишу первую часть — встреча на Темпельхофском аэродроме, дорога через Берлин в Карлсхорст, ожидание, а он начинает со слов: «В зал входит Маршал Советского Союза Жуков…» Как только листок написан, он передается телеграфистке, а затем Золин передает его по ВЧ — «чтобы перестраховать» возможную задержку на телеграфе. Ведь ночь сегодня, как и первомайская, тоже «особо важная».

Только в пятом часу мы закончили репортаж. Борис еще раз просмотрел его и буркнул: «Концовки нет». Взял ручку, дописал:

Так кончался наш последний военный репортаж…

Когда мы, совершенно обессилевшие, поднялись в холл, из банкетного зала вышли Симонов и Кривицкий. Они поспешили к машинам.

— Куда вы?

— Торопимся в Прагу…

Мы вошли в зал, когда Жуков медленно произносил речь, останавливаясь после каждой фразы, чтобы офицер перевел ее на английский язык, а Теддер и повеселевший Спаатс согласно кивали головами.

С удовольствием закусили остатками банкетной роскоши.

Но вот прием окончен. Жуков, Теддер, Спаатс и остальные члены делегации направляются к выходу. Здесь Жукова окружают иностранные корреспонденты и просят автограф. Маршал улыбаясь лезет за очками. Он роется в кармане, заглядывает в карман — очков нет. Все бросились искать: одни шарили в кресле — не завалились ли, другие под столом…

Наконец пришла догадка: жуковские очки исчезли как драгоценный сувенир. В эти минуты исчезало всё — чернильницы, карандаши, ручки, которыми якобы подписывал капитуляцию Кейтель. Тем временем Жуков вынул из внутреннего кармана очки в оловянной оправе и хотел уже было поставить свою подпись на клочке бумаги, который ему протянул иностранный корреспондент с черной курчавой бородкой.

Маршал подозрительно посмотрел на этот клочок бумаги и дал рядом стоящему переводчику. Тот сказал:

— Это, товарищ маршал, неоплаченный счет на квартиру в Лондоне.

Жуков вернул клочок корреспонденту. Тогда тот, сконфуженный, быстро достал зелененькую бумажку доллара и протянул ее маршалу.

Образовалась очередь за автографом. Жуков терпеливо подписывал листки блокнотов, а затем, сказав «хватит», ушел. Так ранним утром девятого мая кончилось историческое «особое мероприятие».

Мы вышли на улицу. Никогда не забыть этого свежего майского утра. Кругом тишина. Никто не стреляет. Мир! Мы направляемся в Берлин, а затем в Штраусберг. Первые косые лучи солнца падают на разрушенные дома, улицы, уцелевшие деревья.

В центре на Александерплатц мы увидели обыкновенную кухонную двуколку. Из нее валил пар. Наш солдат в белом халате разливал украинский борщ в супники, чашки, миски, а другой раздавал большие ломти хлеба. Немецкие женщины, стоявшие в очереди, о чем-то переговаривались.

— Давай, давай, — кричали солдаты, — всем хватит, подходи живее! — И впервые мы увидели на лицах берлинцев улыбки.

Кончилась самая ужасная из всех когда-либо бывших войн. Штраусберг встретил нас новой, неорганизованной стрельбой — салютом. Но мы повалились в кровати и под автоматную пальбу уснули так крепко, как не спали давно.

Около трех часов ночи, пока мы еще писали свою последнюю корреспонденцию «Капитуляция», на Темпельхофский аэродром, впервые за шесть лет с включенными фарами, въехало несколько автомобилей.

Из легковой машины вышел советский генерал и направился к самолету. Экипаж ждал этого приезда.

— Товарищи, — взволнованным голосом сказал генерал, — поздравляю вас с победой. Война кончилась, враг капитулировал.

Члены экипажа переглянулись и бросились друг друга обнимать. У летчика Абдузамата Тайметова появились слезы.

Генерал продолжал:

— Незамедлительно возвращайтесь с этим пакетом. В нем находится документация о капитуляции…

Командир эскадрильи особого назначения Семенков принял драгоценный пакет и сказал:

— Будет исполнено, товарищ генерал.

На этот же самолет были погружены флаги, штандарты, знамена фашистских дивизий, разбитых под Берлином.

В четвертом часу утра 9 мая летчик Тайметов поднял в воздух самолет.

Опытный пилот ведет машину и видит в ночной тьме сверкающие полосы трассирующих пуль, залпы пулеметов, автоматов. Наши воины салютовали победе!

Но уже через час, кроме звезд, ничего не было видно. Тайметов вел машину по знакомой трассе. Больше ста раз он летал в этом направлении: сначала к партизанам, а затем в Варшаву и Берлин. Его самолет особого назначения за три года побывал над Северной Африкой и над Азией, над Южной и Западной Европой. По специальному заданию он приземлялся в Риме, Тегеране, Касабланке, Париже, Лондоне. А сейчас он выполняет первый мирный рейс, везет бесценный пакет — акт о капитуляции фашистской Германии.

В Москве его ждали. Семенков доложил о выполнении задания, и на аэродроме послышались радостные крики. Люди жали друг другу руки, обнимались…