Так говорил... Лем

«В какое необыкновенное время мы живем теперь!» Беседовал Борисов В.И.[229]

Станислав Лем. Как вы добрались до меня? Не имели больших трудностей?

Владимир Борисов. Нет-нет. Я по карте посмотрел, все выяснил…

— Вы знаете, мы на самой окраине города ведь живем.

— Но тут зато хорошо, все тихо, надеюсь.

— Да, это очень приятно, потому что город близко… Вы приехали из Москвы?

— Нет.

— А откуда?

— Город Абакан.

— А, да, я знаю. Я помню, вы писали.

— Это Сибирь. Енисей.

— Я понимаю. Ко мне приехали, говорят: «Мы — из Санкт-Петербурга». Я говорю: «Как, вы уже забыли, что Санкт-Петербургом называете город, который назывался Ленинград?» — «А, это было давно, знаете…» Потом из Куйбышева мне звонят: «Хотим приехать, сделать фильм…» Пожалуйста. Потом приезжают, говорят: «Мы из Самары». Я говорю: «Как из Самары? Где же куйбышевцы?» — «Это мы, говорят, только название города изменилось теперь!»

О мой Боже! В какое необыкновенное время мы живем теперь! А что теперь творится в Москве, эти бомбы, эти взрывы, война с Кавказом. Очень неприятное время. Я бы сказал, что самым умным человеком Ельцин мне теперь уже не кажется… Я теперь читаю, неохотно, но читаю, что существует так называемая семья вокруг Ельцина и что какие-то миллионы, миллиарды долларов уходят куда-то в Швейцарию… А вот вчера, да… вчера я читал интервью, которое Лебедь дал… Ну, он — сильный человек, но он сидит далеко от Москвы, там живет и говорит, что его то, что в Москве, не касается пока. Пока! Потом увидим, что будет. Может быть, что-то интересное.

Я видел вчера, знаете, еще не похороны, а то, что Раиса Горбачева умерла. Такое впечатление, что это было больше происшествие в Германии, чем в России. К ней относятся так совсем холодно, в России…

— Это была первая леди у нас, в России, которая появилась…

— Да, я знаю… Жаль. Знаете, у меня есть спутниковое телевидение, но, к сожалению, программы с русского спутника я принимать не могу, могу только английские, немецкие… 25 программ. Говорят, что в Варшаве можно. А у нас это не идет, нет.

Душенко мне присылает толстые журналы, из Москвы. Для меня самое интересное — это не то, что, скажем, стишки, рассказы — беллетристика, а рассказы о том, что действительно было, но тайно. Вот, скажем, воспоминания Сахарова, других людей… Есть прямо противоположные мнения… знаете, пишут о начале немецко-советской войны и почему Советский Союз имел сначала такие огромные проигрыши. И очень по-разному вспоминают разные люди, специалисты… А я же только читаю, я не знаю, за кем правда…

Вот, вы удивитесь, наверное, что я в самое последнее время… вы знаете, что я читал? Я читал Симонова стихи:

Ну, слова, что этот человек… это ведь он о Сталине, с такой любовью, с сердцем…

Да, а Симонова я действительно нашел, когда искал книгу Пушкина… ну, самый большой поэт, конечно: «Я вас любил…» Я знаю довольно много стихов… я не учу их наизусть, просто, когда я читаю и мне нравится, я это запоминаю.

— Пан Станислав, а вот сейчас, в новом издании вашего собрания сочинений, там ваши стихи будут? Ваши стихи?

— Знаете, э-э… будут! Но только же это было самое начало, мне было 22–23 года… Да, будут… Знаете… издатели вообще, так сказать, насчитали, что будет в общем сорок томов… Изданием моего собрания сочинений занимается польское издательство «Wydawnictwo literackie» теперь, а Ежи Яжембский пишет послесловия. Они будут издавать лет пять, может, шесть. Ну, конечно, я не доживу до конца, потому что у них есть возможность издавать лишь пять названий в год. Если сорок книг… долго… Сорок… да.[230] Я говорю, это слишком. Надо выбрасывать то, что не имеет теперь смысла… такое, второстепенное, третье… какие-то начинания, то, что я делал пятьдесят лет назад. Наверное, будут и стихи…

— А кто-нибудь пытался сосчитать, сколько книг Лема вообще вышло в мире?

— Я об этом ничего не знаю. Ну, у меня вышло более тысячи иностранных изданий, общим числом, с повторами. Я лично не в состоянии это все отследить абсолютно. Бог смилостивился надо мной и прислал мне молодого человека, секретаря. Он работает несколько дней в неделю. Принимает телефонные звонки, факс, электронную почту…

А сейчас выходит довольно много пиратских изданий. Диких. Вот, скажем, в Белоруссии издали пока три мои книги, «Рассказы о Пирксе»… Какой-то белорус подошел ко мне, когда я где-то подписывал книжки. И он мне показал белорусский перевод «Соляриса». Оттуда я узнал, что так называемая «Мастацкая лiтаратура» это в Минске издала… Секретарь взволновался, написал… просил через польское посольство в Минске, чтобы они по крайней мере обратились к этому, так сказать, дикому издателю, но он (смеется)… директор издательства написал, что ему очень неприятно, но он не был еще в то время директором, когда книги издавались… Я говорю: «Ну вы же отвечаете… по крайней мере пришлите мне авторские экземпляры!» — «Ну, конечно, конечно!» И мы так все время факсом, факсом… Факс — в одну сторону, потом — в другую.[231] То же самое с Украиной. Только украинцы еще дали мне… значит, Львовский государственный университет дал мне звание доктора gonoris causa. Они приехали меня поздравить. Я говорю: «Очень приятно. Прекрасно, но только издают меня, и даже книги, экземпляров не присылают, ничего совершенно». Они сказали: «Ну, мы постараемся». Но ничего не сделали, конечно, ни экземпляров, ни книг, так что… Я не имею никакой возможности узнать: где, кто меня издает.

Отношение «автор — издатель» должно основываться на честности. Честные люди должны быть с одной и с другой стороны. А если кто-нибудь ворует, нет никаких способов. Я, например, знаю, что существуют итальянские издания, которые мне даже не присылает никто. Тот, кто издает таким образом пиратские издания, он не пришлет мне… зачем ему…

Это имеет, конечно, положительную сторону, потому что, как говорят, если книги не представляют никакой товарной ценности на рынке, значит, никто не хочет читать, и не будут издавать. А меня читают, только не хотят присылать экземпляры… не платят… Ничего не поделаешь…

— Нет, но в России-то сейчас…

— Вот издательство «Текст»… Поначалу они хорошо платили за собрание сочинений. А потом… Они остались мне должны более, я не знаю уже сколько, четыре-пять тысяч долларов. Нету денег.

— Так и не заплатили?

— Нет-нет. Только писали: «Мы сожалеем, что мы…» (смеется). Сожаление — это хорошо, но деньги — это лучше. А теперь, знаете…

— Сейчас вот второе собрание выпускается — в издательстве «ЭКСМО-Пресс».

— Да, «ЭКСМО»…

— Они платят?

— Скажем, немножко. Я вам приведу такой пример: из немецкого «Playboy» заказали мне рассказ. Ну, я написал, знаете, на пятнадцать страниц, не очень большой рассказ, но такой, который подходит им.[232] Они мне заплатили десять тысяч марок. А потом русский «Playboy» внезапно обратился… Я им ответил так, точнее, не я, а секретарь мой: «Знаете, Лему до такой степени кажется невероятным, чтобы голые русские женщины…» Я же помню советское время, и я помню, какие были у нас нравы (смех)… Хорошо, деньги — не очень важно. Ну ладно. Они будут теперь издавать, переводить… Я говорил об этом с Душенко, но у них собственный переводчик. Я передал все агентские дела, русские, Корженевскому. Душенко сказал мне, что так будет лучше, он будет шевелиться, какие-то деньги выбивать… Ну, может, что-нибудь в будущем случится такого, а пока только остается практически надежда, а денег…

— Понятно.

— Так это выглядит. Но меня издают во многих странах, поэтому я все равно, так сказать, не живу только на воде с одним хлебом… Это, говорят, нормально. Раз ты известный писатель, так… Сейчас же есть такие воры, которые просто крадут и…

— Мне Ежи Яжембский говорил, что даже с Роттенштайнером[233] у вас были недоразумения…

— Какие там недоразумения! Ведь он, знаете, просто начал… он завышал себе процент, насчитал мне фиктивные долги, а себе, значит, просто немножко увеличивал суммы… ну и когда гонорары приходили к нему из Америки, из Франции, так он все — себе, себе. Я взял адвоката и подал в суд в Вене. Я проиграл. Потому что мне здешний, польский адвокат сказал, что невозможно выиграть в венском суде против австрийского гражданина. Так я еще остался должен за все это… Ну и тогда мы с моим секретарем обратились ко всем издателям в разных странах, в Испании и других, чтобы они мне просто пересылали деньги… Бывает все-таки, что время от времени кто-нибудь пересылает деньги Роттенштайнеру. Он просто берет их себе. Но это еще не все. Сукин сын, понимаете, который издавал книжки, твердил, что Лем — самый лучший писатель в жанре научной фантастики… Теперь он пишет, что он ошибался. Тридцать лет ошибался… А теперь глаза ему открылись на мою низость. Она в том, что я не хочу, чтобы он меня обворовывал, понимаете… Но я, так сказать, решил так: если кто-нибудь захочет поверить ему, пускай поверит. Но он перестал для меня существовать, как мой личный корреспондент.

Тут еще один нюанс. Знаете, дело в том, что, скажем, с переводчиками с польского на другой славянский язык, на русский например, не такая огромная проблема, как, скажем, на какой-то финский или даже английский…

В Англии, в Америке, во Франции практически девяносто процентов переводчиков — это, скажем, какие-то женщины — польки, которые вышли замуж за французов и изучили язык. А у нас, когда переводят, скажем, с немецкого, с английского, это первоклассные специалисты. И, таким образом, мне кажется, что наш язык… мы сидим вроде как в яме… для нас трамплин — это немецкий язык. У меня уже семь миллионов тираж книг на немецком, а сколько в России — понятия не имею.[234] Потому что, знаете, когда «Текст» начинал издавать первое мое собрание, первый том, второй, третий были по двести тысяч экземпляров, потом восемьдесят тысяч, потом еще меньше, а потом стал такой ужас…

Знаете, есть такой известный научно-популярный, очень хороший… по моему мнению — самый лучший научно-популярный журнал «Природа». У него было в советское время восемьдесят тысяч тиража, а теперь так мало стало.

А у нас, знаете, во время так называемого социализма вопрос о тираже практически не вставал. Вот только цензура. Нужно было перевалить цензуру, и тогда уже никто не спрашивал, сколько это стоит, потому что никто не знал… Все общество обязательно должно помогать, и никто его не спрашивает. Ни министерство культуры, ни Центральный Комитет и так далее… Ну а теперь это выглядит по-другому. Издательств у нас, кажется, в Польше двести, может быть, и больше. Но они так: живут в одной комнате — муж, жена, компьютер… Знаете, издадут несколько хороших книг — дело пойдет, а если нет, так будет конец всему издательству. Так это выглядит. Были такие оптимисты, говорили: «Ну так, сначала это, конечно, начало капитализма, а потом будет такая рыночная сила, что из маленьких издательств станут большие. Они сольются». Не хочет никто сливаться…

— Не хочет. Наоборот, распадаются.

— Именно. Я так и не знаю, верно ли это, но мне говорили, что очень известный такой международный издатель Бертельсман хотел и в Москве, где-то под Москвой построить, ну… целое отделение свое, чтобы самому издавать книги в России, но получил как бы удар со стороны русских, которые не хотели, чтобы была конкуренция… ну, это я понимаю… Этот Бертельсман издает меня в Венгрии, в Чехословакии… даже в Польше издавал меня. Но никому я не могу давать исключительные права, чтобы никто другой меня не печатал…

— Пан Станислав, вот Душенко передал для вас сборник афоризмов, которыми он сейчас занимается. Видите на обложке: «От царя Соломона до Станислава Лема»…

— О! Спасибо! Да. Я вижу, что у вас действительно очень красиво издают… Да. У меня собралась библиотека старых книг, и польских, и русских, которые были изданы за сорок лет существования социалистического строя. Бумаги такой не было, твердых переплетов не было… Правда, все было очень дешево. А все-таки в то время можно было издать книжку тиражом сто тысяч, пятьдесят… А теперь… мою последнюю книжку, «Мегабитовая бомба» называется, продали целых одиннадцать тысяч и говорят — бестселлер! Огромный бестселлер… Какой это бестселлер? Бестселлер — это в прошлое время. Я не говорю, что было только хорошо, двадцать-тридцать лет назад… Но не было и со всех сторон плохо. Было хорошее, было и плохое, конечно.

— Я купил «Мегабитовую бомбу», но еще не успел прочесть…

— Это было так. Никакой книги я писать не собирался, а просто бывший редактор польского журнала «Personal Computers» обратился ко мне три года назад с вопросом, могу ли я писать эссе для него. Ну я написал. Одно в месяц. Двенадцать в год. Таким образом потом все собралось вместе… это не было продумано, запланировано… просто писал…

— Все равно это интересно. И эссе из «Tygodnik powszechny» в сборнике «Дыры в целом»…

— Ну, это было, так сказать…

— Для широкой публики…

— Для народа, да. А специально насчет интернета… я настроен довольно скептически…

— Я знаю. Статья «Cave Internetum»[235]…

— Да. И теперь в ближайший понедельник польское телевидение просит, чтобы я высказал свое мнение. Конечно, во всем мире существует теперь такое большое ускорение… и в космологии, и в информатике тоже… Например, сначала говорили, что интернет — это просто очень приятная вещь, и говорили очень много… Но нет искусственного интеллекта пока. Но будет. Пока есть провайдер, есть сервер, и броузер, и так далее, и так далее. А теперь американцы пишут уже, как будет выглядеть информационная война. Что это будет главное оружие. Главное оружие. Конечно…

— Вы знаете, уже начиналось… Вот когда американцы начали бомбить Сербию…

— Знаю, да! Они так делали, что Сербия бросала ракеты туда, где не было никаких самолетов. Конечно, знаю. Я ведь, знаете, кроме «Природы», главным образом читаю научные журналы: «New Scientist», «Scientific American», ах, Боже мой, «Science et vie», «Wissenshaft». Я знаю шесть языков… все эти журналы я покупаю или выписываю… Это такое огромное количество у меня там, наверху, я не в состоянии всего прочесть, я только смотрю, есть ли что-нибудь, так сказать, сногсшибательное, совершенно новое…

А позавчера просто какой-то дурак, простите, прислал мне видеокассету, называется «Польское UFO». Значит, существует вроде специальное UFO, которое только над Польшей летает… Я этого видео не буду смотреть, и я думаю, прекрасно, что прислали, а все-таки дураки. Ну какие там UFO, польские UFO… Это бессмысленно.

У меня огромная нагрузка. Особенно… немножко из России тоже пишут, но главным образом из Германии: «Пришлите нам ваши цветные фотографии с автографом, не одну, а две». Одна для того, кто мне пишет, а вторая — он будет менять… И так далее. Или присылают мне книжки. Одна совершенно сумасшедшая американка прислала огромный ящик, все мои издания в переплете — двадцать пять книг. Это большой вес. Я должен был расписаться на всех… Потом фирма американская приехала, забрали это обратно… Боже сохрани, чтобы это повторялось. Я же не могу заниматься только этим… Когда приходят письма с просьбами… время от времени сердце дрогнет, я должен все-таки дать кому-нибудь автограф, но не всем же. Я не киноактер, не звезда какая-то… Кроме того, не то что денег, времени бы не хватало на работу, знаете… У меня начался семьдесят девятый год жизни… Я не ребенок какой-то… Ну ладно…

Потом… теперь внезапно организовали международный съезд философов в Кракове. «Пан Станислав, вы обязательно должны там выступить». — «Я же не философ». — «А все равно, у вас есть философские работы…» Я сказал: «Хорошо». На прошлой неделе приезжают за мной, везут меня в кинотеатр «Киев», там семьсот мест, и весь зал полон. И говорят, что я на английском языке должен объясняться… Я даже не знаю, что существует такое количество понимающих английский язык людей в Кракове. Там были, конечно, и довольно известные международные, так сказать, такие светила… Ну ладно…

А то пришел какой-то польский журналист ко мне на прошлой неделе, с таким большим списком вопросов и между прочим говорит: «Почему у вас нет Нобелевской премии?» Я говорю: «Нобелевская премия — это же не зависит от меня!» Вроде как мне не хочется постараться… хочется и не хочется, никто не спрашивает: «Хотите или не надо?» Сартр не хотел получить Нобелевскую премию. Но это другое дело. Нет, не надо мне никакой Нобелевки, нет! Да…

Главным образом неприятно то, что я… Не то неприятно, что я пока жив, а то, что друзья умирают. Понимаете… Я знаю, что из русских писателей, скажем, Аркадий Стругацкий помер. Борис там один остался. Я где-то читал, что он пишет воспоминания личные, биографические…

— Не совсем. То, что он написал, называется «Комментарии к пройденному». О том, как они писали книги. Я регулярно общаюсь с Борисом Натановичем, и когда написал ему, что еду в Краков и постараюсь встретиться с вами, он просил передать вам привет.

— Да! О, спасибо! А как, насколько вам известно, с книжками Стругацких? Продаются?

— Да, конечно. Ситуация примерно такая же, как и с вашими книгами. Тиражи, правда, небольшие, но книги постоянно переиздаются.

— Я спрашивал потому, что у них были такие трудности, знаете, они были немножко против советской власти. Эта сторона дела уже не такая важная?

— Нет, теперь у нас разрешено все… Если хотите, я попрошу у Бориса Стругацкого файл с его воспоминаниями для вас. Я могу распечатать или прислать файл.

— По факсу?

— Компьютером. Ведь у вас есть интернетовская связь.

— Только тогда, когда работает мой секретарь. Я лично не в состоянии пользоваться…

— Понятно. Я могу прислать или бумажный вариант…

— На каком? На русском?

— На русском.

— Я не знаю, можно ли прислать это электронной почтой? Там какие-то сложности с кодировками… Я не знаю.

— Я попробую с вашим секретарем списаться, и мы определим, сможет он получить или нет… Но я могу и просто напечатать. Эти воспоминания публиковалось пока только в журнале, сокращенный вариант…

— Я понимаю. Мне даже смешно, но я общаюсь с Корженевским исключительно на английском языке. Почему? Он начал на английском, и мы ему отвечаем на английском. А почему — не знаю.

— Корженевский — сам переводчик с английского.

— Ага.

— Он литературный агент многих американских фантастов.

— Так, я знаю.

— И может быть, просто у него делопроизводство поставлено на английском языке…

— Может быть. Моему секретарю это не мешает, а я… с компьютером я не в состоянии… У меня есть старая пишущая машинка, и хватит с меня. Писать много я не собираюсь, ничего… писать много беллетристического… Другое дело, скажем, что-нибудь там о философии, футурологическое… Сейчас вот думаю о такой книге… она еще не существует, а только в моей голове кружится такая идея, чтобы продолжить «Сумму технологии». Точнее, не совсем продолжение, а чтобы разобраться, что было верно, а что было глупо. И как все переменилось, знаете, вроде как такие ветви расходящиеся. Это может быть интересно, но я еще не нашел человека, с которым я мог бы так работать, чтобы он меня спрашивал, а я бы ему отвечал. Потому что 99 процентов всех людей, которых я знаю, это литераторы, критики, гуманитарии в общем, и они этим вопросами не очень занимаются, им не очень-то интересно, наверное…

— Пан Станислав, а ваш сын сейчас живет в Америке?

— Нет. Он был в Америке, в Соединенных Штатах, окончил Принстонский университет, вернулся, женился на девушке, у меня уже есть маленькая внучка, ей один год… Он прекрасно изучил английский язык, переводит книжки, разные. Главным образом с английского. Хотя мы вместе довольно долго жили в Вене, он знает и немецкий…

— Я смотрю, у вас продолжается засилье англо-американских переводов, польской фантастики почти не выходит.

— Да. К сожалению. А те книги, которые теперь издают в Польше, и присуждается новый приз, называется «Nike»… мне они как-то не нравятся. Знаете, если кто-нибудь, как говорят, прошел огонь, воду и медные трубы, все эти оккупации… немецкие и советские… Ну ладно.

Значит, вы приехали из Абакана и будете возвращаться в Абакан?

— Да.

— Кажется, вы должны ведь через Москву ехать?

— Да. Через Варшаву и через Москву.

— Да. Ну конечно, время очень изменилось… То, что было, уже не важно. Вы бываете иногда в Москве?

— Бываю изредка.

— Метро еще существует?

— Существует.

— Знаете, у нас есть дирекция центральная в Варшаве, есть одна линия, есть дирекция автострад, и не существует ни одного километра метро, еще не в состоянии польское правительство осуществить этот проект.

Люди безнадежные — сами дураки. Знаете, меня попросили написать что-нибудь на тему об отношениях немцев и поляков. Это было в 93-м году. Я там написал — то-се… а закончил так: соединенная Германия будет окружена нищими всего мира, а Польша станет протекторатом Ватикана, Рима, Папы Римского. И так оно и есть действительно. А какая-то дама из Польши, которая сидит в этом институте польском в Германии, написала так: «пессимистические взгляды польского футуролога». Какие там пессимистические? Мне кажется, что это было реалистическим, и так оно и есть.

— Пан Станислав, а вот эту книгу вы помните?

— О! «Диалоги»… Это же было издано так давно… Вы знаете, вот все, что здесь, на первой странице написано,[236] так это они не понимали, никто… издатель даже не понимал, что это все значит, думал, может быть, я немножко с ума сошел, а?

Вы знаете, я даже удивился, что нашелся один немец, который удивился: «Как вы смогли здесь написать о механике устройства социалистического общества в то время?» Как-то удалось. Я даже не… когда я писал, я не знал, что это будет издано…

Где вы нашли эту книгу?

— В букинисте… В антиквариате.

— В Кракове?

— Да, вот сейчас.

— Удивительно. В то время, я даже не помню, очень небольшой был тираж… Сейчас посмотрю. Три тысячи! И достаточно посмотреть, что здесь на обложке, как это выглядит, они даже не знали, что нарисовать, о чем эта книга…

Действительно, а все-таки хорошо издаются (берет в руки книгу афоризмов)… Значит, народ имеет деньги, если бы не было денег, то рыночный спрос был бы небольшим.

— Деньги есть… но мало.

— Откуда — неизвестно?

— Все же работают, на двух, на трех работах сейчас…

— Они не понимают, эти самые, разные западники, не понимают. Они думают, они говорят так: «Раз произошел такой развал Советского Союза, настоящего капитализма в России нет, деньги куда-то удирают неизвестно… так…»

Но Россия все-таки уже не такая огромная, как Советский Союз, а все-таки достаточно большая страна.

— Да, большая. Далеко до вас добираться… Я пытался приехать раньше, но меня не выпустили из Союза…

— Теперь необходимы только три вещи: во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в-третьих, деньги, и…

— И в-четвертых тоже…

«Больше плохого, чем хорошего». Беседовал Козловский Е.А.[237]

Евгений Козловский. Можем ли мы говорить по-русски? Если возникнут проблемы, молодой человек будет переводить.

Станислав Лем. Откровенно говоря, я даже польскую терминологию не совсем хорошо знаю, потому что она пока только начинает существование. 90 процентов того, что я читаю, — читаю на английском. В последние месяцы у меня и «Science», и «Nature», и «New Scientist», и бог знает что. Я слишком перегружен не только статьями о работе компьютеров, но и вообще… там ведь всё, все научные новшества. А что касается компьютеров — очень нелегко предсказать, что будет. Есть такие… обещания… теоретические возможности квантовых компьютеров… но это пока только грезы. Потому что, как известно, все это основано на суперпозиции, и избежать декогеренции — это огромный, сложный вопрос. Сегодня если удается передать один, два, три кубита — уже и это становится некоторым происшествием… А пока мы практически дошли только до того, что называется молетроникой: до молекулярных компьютеров, где логические элементы состоят из единственных молекул — но и это довольно сложно. Пока и тут тоже более надежд и обещаний, чем массовой реальной продукции: их производства пока совсем нет. И опять: вопрос в том, чтобы иметь хороший input и хороший output…

В последних номерах «Science» я читал, что жесткие диски будут заменены специальным видом бумаги, которую можно будет просто класть в карман, — но и это тоже обещание: только-только идут первые испытания. Таким образом, существуют, как говорят, огромные горизонты, но неизвестно, как все это в конце концов будет выглядеть.

Мне кажется, что решающей силой тут будет капитал. Если та или иная новая продукция принесет большие деньги, скажем, японцам или американцам — начнут на всю железку нажимать и делать именно это. Но предсказать, что именно это, — невозможно.

Пока Мур говорит, что каждые 18 месяцев вычислительная мощность увеличивается вдвое, но в конце концов всему должен прийти конец. Был такой американский немецкого происхождения физик — Ханс Бремерманн, — и он двадцать лет назад попытался предсказать, каков будет предел вычислительных мощностей (он имел в виду только итеративные процессы, не параллельные), — так предсказания оказались довольно скромными по сравнению с сегодняшней реальностью.

Теперь уже есть генетические программы… Одним словом, одной жизни не хватит человеку, если б он даже только этим занимался, чтобы быть в курсе всего компьютерного процесса. А я, кроме компьютеров, занимаюсь космологией, ксенобиологией. Последним достижением, произведшим на меня сильное впечатление, было прочтение человеческого генома. У меня есть вся эта огромная карта, которую я получил в подарок… Никто еще не знает, что из этого будет хорошего и что плохого… Кажется, будет больше плохого, чем хорошего. С новой технологией так обыкновенно бывает.

Вот теперь там, в другой комнате, сидит мой секретарь. У него компьютер, модем, ксерокс… все, что надо. Я этим не занимаюсь. Он фильтрует для меня информацию, потому что ее — огромное количество. И каждые полтора года — новый компьютер, новый процессор, новые то да се. Мне кажется, что эти фирмы из Silicon Valley — все они чего-то ожидают… мне кажется, что сейчас у них момент некоторого расслабления. То есть появляются новые процессоры, память, прочее — но прогресс компьютерного развития в новом темпе не идет. Вероятно, это просто невозможно.

— Вообще говоря, наш журнал только отчасти про компьютеры. Он традиционно называется «Компьютерра», потому что десять лет назад именно компьютеры были символом прогресса. Сейчас мы про компьютеры как таковые пишем умеренно, а больше внимания уделяем разным научным и технологическим исследованиям, в том числе и в области генетики, и в области космологии, и в области психологии, и в области социологии… Как раз за это, мне кажется, нас и ценят. Перед тем как к вам приехать, я перечитал «Сумму технологии». Эта книга в свое время произвела на меня очень сильное впечатление и очень многое сформировала и во мне, и в моих сотрудниках, и в наших читателях. И знаете, что получилось? Что, если взять наш журнал за последние, скажем, три года — половина тем номера, cover story, в очень большой степени, иногда — до полного совпадения, — заголовки из вашей «Суммы технологии». То есть до сегодняшнего дня мы продолжаем рассматривать, развивать ваши темы.

— Я понимаю. Я тоже продолжаю их рассматривать. Для польского варианта журнала «PC Magazine po polsku» я писал на польском языке эссе, из которых получилось уже две книги: «Китайская комната» и «Мегабитовая бомба». Это пока переводится в Германии…

— …это переводится и у нас: в Белоруссии — на русский язык — и лежит в интернете.

— О том, что творится в Белоруссии, мне даже не совсем ловко говорить, потому что моих книг, которые там переведены, мне не прислали, ни о каких гонорарах — никакого разговора, и даже никаких договоров нету. Ничего! В Москве меня представляет Корженевский, и только он имеет право распоряжаться моим копирайтом в России. Например, что касается Украины — есть такое направление польской политики: немножко поддерживать Украину. Они приехали ко мне и говорят: денег у нас нет, разрешите печатать ваши труды. Я говорю: хорошо; только присылайте мне по крайней мере одну книжку. И ничего! Ни грошей, ни книжки. Я даже не знаю, что там творится с моими книгами.

— Неприятно.

— (Смеется.) Это нормально…

— Тогда вопрос к слову. Сейчас бурно обсуждается вопрос копирайта. На музыку. На тексты. На программы. У нас есть точка зрения: поскольку цифровая информация легко копируется, уберечь ее невозможно. Поэтому творцы не должны держаться за информацию и пытаться ее продать, а — зарабатывать деньги какими-то сопутствующими способами.

— Чтобы тетя деньги давала?

— Нет. Не чтобы тетя давала, а чтобы, скажем, вы давали автограф за тысячу долларов. На книге, которая бесплатно скачана из Сети и отпечатана дома.

— Все бывает по-разному. В Польше уже фактически такой рынок существует, но пока никто не платит… Совсем другое положение в Германии. Там большие части «Мегабитовой бомбы» на немецкий язык уже переведены, и я регулярно получаю совсем хорошие гонорары в дойчемарках. Есть у меня и некоторая связь с Россией, с Москвой. Мой переводчик — Константин Душенко, но ему было как-то слишком нелегко вытягивать из издателей деньги. Поэтому моих произведений издано много, а с оплатой — ой! Тираж хороший, а денег… Так он все это передал Корженевскому, и тот действительно как-то лучше этим занимается. Но не существует пока возможности, чтобы он мог что-то сделать в области моих прав в Белоруссии или на Украине. Совсем не существует. Когда я подписывал одну мою книжку где-то в Кракове, ко мне подошел белорус и показал белорусский «Солярис».[238] Я удивился. А он говорит: это не единственный случай издания. Серия про Пиркса тоже была издана. И еще… Я говорю: «Кто?» — «Мастацкая лiтаратура». Мой секретарь говорит: это не следует так оставлять! Надо, чтобы польское посольство в Минске обратилось к издателю. А издатель ответил, что он еще не был директором в то время, когда были изданы и одна, и другая, и третья книги. Я говорю: «Ну хорошо, я не хочу никаких денег, но по крайней мере пришлите мне книжки». — «Ну конечно, конечно!» И ничего не прислал! Ну и что ж делать? Похоже, я с этим должен примириться… Это, правда, не касается русских издательств. «Новый мир» напечатал кусок «Мегабитовой бомбы» и заплатили мне сто долларов. Деньги небольшие — а все-таки они уважают авторские права. Это выглядит по-другому.

Вот я сегодня получил турецкое издание. А вчера — немецкое. И еще — какие-то очень экзотические, уже не помню… Я ведь один… Бог мне послал секретаря, и он мне очень помогает… У меня обыкновенная старопишущая машинка,[239] и я только личную корреспонденцию стукаю на этой машинке. Я даже не могу как следует обращаться… делать что надо — с компьютером. Я все это оставил секретарю — зачем же мне всем этим лично заниматься? Но я бы сказал, что я довольно хорошо осведомлен, как выглядит дело, и это, я бы сказал, неплохо. Одно плохо, что касается русской научной литературы, — это тираж. Потому что денег нет… В советское время «Природа» имела восьмидесятитысячный тираж, а теперь, в последней книжке, они даже не напечатали сколько. Кажется, около восьми или десяти тысяч, больше не будет. «Природу» я получаю каждый номер, и толстые журналы Душенко мне тоже присылает: это мой гонорар, часть гонорара. Конечно, мне очень интересно. Но все же, знаете, количество информации, которое нужно переваривать, ужасно увеличивается.

— Мы бы с удовольствием присылали вам и наш журнал.

— Спасибо, присылайте. Но, знаете, я должен немножко и ночью… иногда… спать… Потом — кушать (улыбается)…

— Пан Станислав, позвольте задать несколько заготовленных вопросов.

— Ну конечно!

— Вопрос первый: если бы сегодня вы стали переиздавать «Сумму технологии» — ничего не дополняя, не переписывая, — вы бы убрали какие-то главы?

— Нет. Я сделал другое. Я написал несколько книг, в которых я хотел проследить, как мое предсказанное будущее действительно выглядит на сегодняшний день…

— И вы не нашли никаких принципиальных ошибок в «Сумме технологии»?

— Ну конечно, нашел. Во-первых, мне тогда казалось, что есть некоторый шанс коммуникаций с разумными цивилизациями. В то время Иосиф Шкловский совместно с Карлом Саганом и американцами организовали семинар… Тогда казалось, что контакт с космическим разумом — вопрос нескольких лет. Я, правда, в этом сомневался, но мне казалось, что контакт все-таки возможен. А теперь я уже в этом вопросе скептик.

— То есть сейчас вам кажется, что такой контакт вообще невозможен? Или невозможен только в ближайшее время?

— Я бы сказал так: жизнь — явление не совсем необыкновенное во Вселённой,[240] только наш технологический уровень развития, вероятно, очень редок.

— А что же там тогда? Другие пути развития?

— Жизнь существует на Земле почти четыре миллиарда лет, а техногенная цивилизация, техносфера — триста лет, ну — четыреста. Таким образом, мне кажется, что вероятность контакта очень небольшая. Знаю я про все эти CETI, у меня есть литература по вопросу, но я ее оставил на полке. Человек не может заниматься всем, это просто невозможно…

— И какие еще разочарования, кроме этого?

— Это, конечно, главное.

— То есть вы думаете, что другие цивилизации пошли развиваться по совсем другому пути?

— Мне кажется так: во-первых, разум — редчайшее явление во Вселённой. А если к тому же он не хочет заниматься коммуникациями на звездных дистанциях — как же с ним разговаривать?

— Но поскольку звезд бесконечное количество и вечность тоже неограниченна, по теории вероятности должны же быть и желающие коммуникаций цивилизации — вы сами писали об этом в «Сумме технологии».

— Я держусь все же скептической точки зрения, потому что уже больше тридцати лет миновало с той американской конференции — и ничего, абсолютно ничего не было найдено. Я помню даже, что Шкловский, автор книжки «Вселенная, жизнь, разум», выдержавшей три издания — он уже мертв, — даже он отказался от своей идеи. Я даже не знаю, как он пришел к заключению, что никого нет. Но он пришел к этому заключению.

— И чем его мотивировал?

— Не знаю.

— А чем вы мотивируете?

— Вы знаете, Земля ведь была несколько раз ударена огромными астероидами. Получался ужасный зооцид. Первый удар был на стыке перми и триаса, двести пятьдесят миллионов лет назад, тогда почти восемьдесят пять процентов всего живого исчезло. Трилобиты и так далее. А другой раз, это когда пришел конец динозаврам… это очень известно, потому что был американский фильм «Jurassic park»… это около шестидесяти пяти миллионов лет назад. Это значит, что, если бы даже существовали какие-то населенные планеты, вероятность их попадания в такую катастрофу очень велика. Ну вот, скажем, мы думали, что на Венере может существовать жизнь. Но оказалось, что и эта планета абсолютно непригодна для жизни. И то же самое касается Марса. Меня даже удивляет, что американское НАСА так сильно хочет заселить Марс. Валового продукта всей Земли не хватит сейчас для того, чтобы создать на Марсе условия, подходящие для жизни человека.

Потом так: ну, скажем, где-то, может быть, есть какая-то цивилизация. На отдалении в десять тысяч световых лет. Так что, мы будем ждать десять тысяч лет ответы на наши вопросы? И кто же будет жить в то время? Будет ли тогда кто-нибудь на Земле заниматься этой проблемой? Таким образом, мне кажется — лично, — что вероятность другого разума во Вселенной невелика. Самые простые организмы возникают. Более сложные — возникают. А вот чтобы еще какие-то гоминиды, приматы — это очень большая редкость.

— То есть вы сейчас в отличие от времени «Суммы технологии» считаете, что появление разума — явление уникальное?

— Мне так кажется, да. Я не думаю, что человеческий род — это эталон для всей Вселенной. Совсем не думаю. Может быть, есть другие… Но ведь были на Земле культуры, которые сотни лет существовали, и никто там не занимался никакой технологией электронного порядка.

А кроме того, второе, во что я потерял веру, — это искусственный интеллект.[241] Я знаю, как выглядит это развитие. Есть много работ на эту тему. Но когда я читал самую последнюю книжку «The Emotion Brain»[242] американца Леду — знаете, я удивился, в какой степени наши знания о человеческом мозге, об эмоциональном факторе его работы еще недостаточны. То, что мы знаем хуже всего, — это как раз человеческий мозг. Интеллект необходимо основан на эмоциях. Всякий, кто имеет собаку, знает, что у них очень живая активная жизнь, и не надо мне никаких ученых, психологов из Америки, чтобы понимать, что эта основа уже существовала, когда на нее очень медленно стала наслаиваться возможность человеческой речи. А кроме того, известно, что до сих пор существуют такие языки древних племен, которые мы так и не смогли декодировать. Так что ж тогда говорить о понимании устройства разума, интеллекта? Известный тест Тьюринга недостаточен, чтобы точно определить: разговариваем мы с машиной или с человеком. Возьмите кухарку. Она будет уверена, что говорит с человеком. А кто-нибудь более интеллигентный — уверен не будет.

— Пан Станислав, у меня к вам вот такой еще странный вопрос, из заготовленных: Фома, видимо, написал «Summa theologiae» как фундаментальное исследование в поддержку весьма прикладной «Summa contra gentiles». Предполагалась ли к «Summa technologiae» какая-нибудь «Summa contra…», и если да, то: а) против кого именно, и б) почему мы ее не увидели?

— Вы говорите про Фому Аквинского?

— Да.

— Я же не читал никогда Аквината! Я взял только название, по слуху. «Summa technologiae» — это одно… я атеист… я совсем не занимаюсь теологией… а я взял это название, потому что мне казалось, что технология — это движущая сила будущего. И она принесет столько хорошего, сколько и плохого.

— Вам и сейчас так кажется, что технология — это движущая сила будущего?

— Знаете… в самое последнее время… вот вчера… я читал, как и каждый день, американскую прессу. Так вот, в Silicon Valley один из ведущих специалистов-практиков[243] организовал конференцию, на которой обратился к ученым всего мира, чтобы они прекратили дальнейшее продвижение науки. Потому что ее развитие приведет к гибели человечества. Таково его мнение. Но практически прекратить развитие науки невозможно, потому что если б даже американцы и перестали развивать науку и технологии, то ни русские, ни японцы к ним не присоединились бы. Его точка зрения понятна: есть чувство, что мы делали слишком много плохого. Теперь уже говорят, что население земного шара удвоится через семьдесят-восемьдесят лет. У вас в России, как и в Польше, рост населения — величина негативная, людей становится все меньше. А вот Китай, третий мир…

— Пан Станислав, вы недавно — в «Мегабитовой бомбе» — написали: «Ведь цивилизационный „процесс“, как принято было его называть, все больше замедлялся по мере ускорения технокоммуникационных достижений, и думать, что китайцы, индусы, бедуины и остальная часть третьего мира вообще смогут физически войти в раскрывающееся (если следовать Бретону) информационное пространство, — это утопия или антиутопия, что одно и то же». Но вроде бы сейчас — наоборот: и Китай, и Индия, и Юго-Восточная Азия очень сильно и довольно успешно пытаются туда войти.

— Самый серьезный момент здесь — это дурак, который правит огромной супердержавой. Это Буш. Молодой Буш. Он дурак просто. Обыкновенный дурак. Он занимался всем, кроме науки, и вообще ничего не понимает. А американцы — насколько я помню — потребляют 26 процентов всей мировой энергии. И это удивительно, что Китай действительно очень сильно развивается теперь. Япония тоже.

— Да и программы в Америке в основном пишут индусы.

— Но это очень нездорово, потому что индусы и пакистанцы уже имеют ядерную энергию… Творится неприятное. Я даже где-то написал, что вероятность ядерного конфликта увеличивается…

— Пан Станислав, у вас в одном из первых романов, по-моему — в «Возвращении со звезд», в 2003 году коммунизм победил на всей планете, последний капиталист исчез. Это вы для цензуры так написали или у вас в глубине души все же была такая надежда?

— Нет, не было. Это называется красная утопия.

— Значит, это было сделано для цензуры?

— Не совсем. После войны, после всех этих переживаний, мне хотелось, чтобы как-то все… утихомирилось. Чтобы настали всеобщие мир и счастье. Но теперь я уже хорошо понимаю, что нельзя руководствоваться эдакими хорошими пожеланиями, что если мне хочется, то так оно и будет. Знаете, мне лично очень неприятно, что есть этот самый… Гарри Поттер. Уже тридцать миллионов книг этого дурацкого Гарри Поттера продали. Молодежь удирает от этого пересыщенного техносферой мира. Молодым хочется колдовства, магии, Вольдеморта. У вас тоже есть этот самый Гарри Поттер, в России?

— Есть.

— И тоже, наверное, огромные тиражи?

— Конечно. Пан Станислав, может, популярность Гарри Поттера как раз и есть сигнал для какого-то поворота, сигнал опасности?

— Простите, но пока колдовство существует лишь в таких книжках. Это называется эскапизм.

— Но с чего-то он появляется! Последние тридцать лет ведь не было эскапизма, техногенная цивилизация молодежи нравилась, нравились новые, все более мощные компьютеры, нравилось, что летают на Луну, — а сейчас вдруг захотелось уйти.

— Потому что давление техносферы, всей этой продукции — очень велико.

— Так, может, Гарри Поттер — это просто очень важный сигнал?

— Да, это только сигнал того, что детям не очень нравится наш мир. И они хотят другого. С волшебниками. Но, к сожалению, это не очень реально.

— Пан Станислав, еще вопрос: при советской власти, что у нас, что у вас, было такое сильное давление на интеллект, на дух — и при этом появлялись удивительные книжки. У Стругацких, у вас, у Войновича, у Распутина… Вот здесь, в Польше — «Пепел и алмаз» Анджеевского-Вайды… Сейчас, лет уже десять, как никакого давления нет. И ничего не появляется интересного…

— Да, я бы даже сказал, что мы ожидали необыкновенных происшествий в литературе, а их — нет.

— И что это значит? Один мой приятель сказал как-то, что чем страшнее тюрьмы, тем интереснее получаются потом из них музеи.

— Ну не совсем, знаете… Польский писатель в эмиграции, Домбрович, писал, что искусству писателя довольно хорошо, когда существует некоторый нажим. Но не слишком большой. Потому что если расстреливают за художественные произведения… В каждом номере «Природы» есть рассказы о таких русских, как… Сикорский — это вертолеты; Кистяковский — это телевидение… я уже не помню… Добржанский — он был одним из первых, кто занимался генетикой и тоже удрал в Соединенные Штаты. Такое, я бы сказал, кровотечение умственных лучших сил. Это очень нездорово. А когда кто-нибудь оставался, как, например, первоклассный ум — Андрей Сахаров, — так он внезапно стал врагом советской власти.

— То есть вы полагаете, что несвобода все же не стоит того, чтобы появлялись «суммы технологий»?..

— Это вопрос двоякий: для кого, знаете ли. Ведь большинство поляков не очень довольны тем, что появились супермаркеты, что появилось много чего, — потому что нет денег, безработица, то да се… А кроме того, не существует никакой ведущей идеологии и вообще — ничего.

— А она нужна?

— Я боюсь, что большинству людей — да.

— А вам?

— Мне — не нужна.

— То есть большинство людей, как детей, надо водить за ручку?

— Я не буду скрывать, что в моих глазах католическая церковь очень похожа на коммунистическую партию. Антидемократическая структура, никакой демократии в католической церкви нет. Ну и так далее…

— Понимаю. Меня очень раздражает православная церковь…

— Нет. В России православие не имеет такого влияния, это очевидно. И мы пока не знаем, к чему стремится Путин и вся эта верхушка.

— Мы тоже не знаем. Пан Станислав, скажите, пожалуйста: вот вы в последнее время часто пишете про давление глупости — по телевидению, в интернете. Но ведь каждый человек все же волен выбирать, что ему потреблять. И не исключено, что во все времена большая часть людей верила ведьмам, знахарям, шарлатанам-аптекарям… То есть, может, так устроено человечество? Может, тот, кто умен, — он и интернет использует как электричество, как телефон? Или вы считаете, что в интернете есть какая-то особая опасность?

— 95 процентов всей информации в интернете — это хлам!

— Но всегда ведь так было! И в старых книгах так было. И тридцать лет назад «Сумму технологии» купить в России, в Омске, было невозможно, а от хлама прилавки ломились! Может, все же дело в людях, а не в средствах?

— Да, конечно. Но если ко всему этому есть свобода — начинается насилие, порнография… Я считаю, что огромное количество людей занимается в Сети ну просто… проституцией. И так далее, и так далее… Знаете, во-первых, я должен вам сказать, что польского телевидения я вообще никогда не смотрю. Никогда! Стопроцентно! У меня есть сорок программ всей Европы, а также CNN из Америки… Спутниковая тарелка… И ничего смотреть там нельзя. Я просто перестал. Иногда только последние известия, а так — не смотрю. Потому что там только массовая культура.

— Но ведь она была всегда!

— Если у вас есть, скажем, двадцать книг и из этих двадцати книг одна — хорошая, вы ее найдете. А если из двадцати тысяч книг — двадцать хороших, добраться до них становится очень нелегко. Вот я хожу по книжным магазинам, смотрю, смотрю… Все прекрасно теперь издается, все очень прелестно. А возвращаюсь домой обычно с пустыми руками. Вот вчера я купил себе книгу про Берию. Ее какая-то американка написала. Не то что неинтересно — но ничего нового, чего б я и так не знал, я не узнал. Нет хороших книг. Фактографической литературы тоже очень мало. Но, как я уже вам сказал, у меня есть огромная нагрузка по чтению узко научной литературы. Вот уже несколько лет, как я вернулся из моей частной эмиграции — из Вены, из Германии, я ничего не пишу.

— Почему?

— А потому просто, что мне кажется это излишним.

— И нет желания?

— Нет. Никаких особых желаний. И очень много времени занимает переписка с издателями… Ведь меня все-таки издают на тридцати семи языках мира. Корректура, то-се… Я должен расписываться, давать автографы. Потом — конференции. Я четырежды доктор honoris causa. Потом я какой-то специальный, экстра-гражданин Кракова. Потом — «Братство Гутенберга»… У меня шкаф полон разных, знаете, крестов, наград…

— Пан Станислав, немного возвращаясь назад, к «красной утопии»: по вашим статьям я понял, что вас раздражают капитализм, рынок…

— Он меня всегда раздражал.

— А что бы вы видели в идеале? Какое устройство общества?

— Не существует никакого идеального устройства для реальных людей. Ведь у нас есть такая ностальгия по временам Польской Народной Республики. А в России — по СССР.

— То есть вам кажется, что то устройство более приспособлено к реальным людям?

— Не могу так сказать. Знаете, были огромные жертвы.

— Но без них ничего бы не получилось!

— Но с моральной точки зрения даже неприлично говорить, что было лучше, чем теперь. Мне тогда было хорошо. Но мне и теперь неплохо. Единственное, что изменилось: я стал стар, мне идет восьмидесятый год. А кроме того, я очень удивляюсь, что дожил до такого времени: люди уже побывали на Луне, используется атомная энергия, идет очень быстрый прогресс компьютеризации и дигитализации. Я видел вчера… первый раз… У моего сына маленькая дочка, и они купили себе дигитальный фотоаппарат… Оказывается, с него получаются совершенно замечательные снимки. Но я лично в этом уже не участвую. С меня хватит. Большое спасибо. У меня старая автомашина, «мерседес», я имею ее двадцать лет, проехал более ста пяти тысяч километров — и езжу… мне не надо другой.

— И к компьютеру вы не тянетесь, оставляете секретарю?

— Я возвращаюсь из книжных магазинов, а в руках практически ничего. Молодежь писала стихи и опять пишет стихи. Вроде как будто не было Второй мировой войны, перемены всего общественного строя. Единственная разница: теперь легко издавать всякую чепуху, всякую глупость — и все!

— И вы до сих пор пишете на машинке?

— Да, это старая немецкая машинка. Я написал на ней около тридцати книг.

— И сейчас на ней пишете?

— Сейчас не пишу, нет. Только диктую моему секретарю.

— Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к книге Тейяра де Шардена «Феномен человека»?[244]

— Этого теолога? Нет, я никогда не читаю теологов.

— А к Гумилеву Льву Николаевичу? «Этногенез и биосфера Земли»? Вы читали?

— Нет, нет. Я читаю Бертрана Рассела, Вильгельма Штайна, Поппера — скажем, таких философов. Кроме того, я прошу вас иметь в виду, что в сутках всего четырнадцать часов, которые можно посвятить чтению. Но, кроме чтения, человек должен жить. Заниматься знакомыми… Есть какие-то критики, которые изучают эти произведения. Была недавно конференция, немецко-польская, посвященная всему моему творчеству, а теперь будет в Праге. И я даже на нее не поехал. Могу я сидеть и не слушать ничего, потому что я глух? И это большое счастье. Что я глух.

— А не видели ли вы случайно «Кин-дза-дза»? Это фильм одного нашего крупного режиссера, Данелия, о кризисе техногенной цивилизации. О планете, на которой ужасные отношения между людьми, но зато все летает, перемещается, трансплантируется…

— Нет! Я никаких картин не смотрю. Я вам уже сказал, что не занимаюсь смотрением телевидения, и это правда. Стопроцентная правда. Даже прогноз — какой будет завтра погода — мне безразличен. Я даже не прочел и не просмотрел последних номеров «Природы». Вот закрытая папка — там новейшие толстые журналы из Москвы.

— Вы написали «Диалоги», «Сумму технологии» — и одновременно «Солярис», «Возвращение со звезд», Пиркса, «Звездные дневники Ийона Тихого»… Вы что, своей беллетристикой, фантастикой хотели просто продемонстрировать, разжевать собственные идеи? Или художественные вещи сами по себе зарождались в вас, требовали воплощения?

— Откуда это у меня бралось — я не знаю.

— И все же: вы больше ощущали себя философом или беллетристом? Рассказчиком или мыслителем?

— Думаю, все-таки мыслителем. Дело в том, что меня интересует действительный путь будущей цивилизации человечества, а не то, что можно себе… эдак сказочно… нафантазировать. Я не люблю то, что американцы называют fantasy, а только твердую science fiction. Я и твердую science их не читаю теперь, потому что времени нет.

— Но вы ведь писали в числе прочего и фантазии, и бурлески, хулиганили…

— Я написал сорок томов и сказал потом: «Хватит с меня!» Теперь я пишу в такой польский журнал «Odra», кроме того… то, что молодежь читает… немножко… в популярных изданиях… о современных достижениях науки… есть такие издательства для школ. Я являюсь членом Польской Академии наук, оттуда тоже приходят письма — я даже не открываю конвертов…

— На ваш взгляд: какова самая сильная опасность для цивилизации сегодня?

— Мне кажется, что опасностей много. Во-первых — эти самые капиталисты, которые стали давать скоту костную муку. Вы знаете, что творилось? Ужасно! Олени должны кушать траву, а не то, что остается после мертвых животных. Потом есть теперь… в Англии, кажется… эта самая… даже не знаю, как сказать по-русски… прыщица!

— Ящур?

— Вот-вот! И потом этот дурак — простите, Буш — придумал себе этот самый антиракетный план. Это идиотство! Я читал: большое количество ученых обращались к нему в последнее время, чтобы он это идиотство отбросил, — нет! он знает лучше! Это такая династическая история, потому что его отец, президент, тоже делал сплошные глупости.

— Но антиракетный план — это безвредно!

— Нет! Дураки — это очень вредно! Вы не помните, может быть, я не знаю, но я еще помню время, когда в Советском Союзе говорилось, что кибернетика — лженаука. А Лысенко со всей своей идиотской теорией… Когда началась всесоюзная сессия этой их Академии сельскохозяйственных наук и «Правда» печатала тогда покаяния этих морганистов, менделистов — то я в польском ежемесячнике «Zycie nauki» выступил против Лысенки; этот ежемесячник был закрыт; были неприятности, конечно; но ничего мне не сделали: ведь я никакой не ученый, я — безработный (смеется).

— А вы работали как врач?

— Два месяца только. Я принимал роды. Гинекологом был, да. А потом удрал…

— А в подполье вы были?

— Где?

— В подполье. Боролись с немцами?

— В подполье — нет. Я работал в немецком гараже, при машинах немецких. Я ходил в так называемый «Кружок правдолюбов»… Был такой пистолет-пулемет Дегтярева. Я вывозил их и потом передавал кому надо. То есть я лично не боролся, а только помогал. Хотел принять участие в так называемой «акции N»: это надо было изготавливать антифашистские листовки для немцев. Но мне тогда было только двадцать лет, и мой немецкий не был так хорош, чтобы можно было подумать, что листовку писал настоящий немец… А кроме того… Нет, в подполье я не был. Ведь я был один раз под советской властью, потом — под немцами, потом опять под советской, потом под народной Польшей…

— Я глубоко благодарен, что вы дали нам такое длинное интервью. И мы непременно передадим вам журнал с ним, когда оно выйдет. И гонорар.

— Очень надеюсь.

«Надо привыкать к тому, что все переменяется». Беседовал Фаворов П.В.[245]

Петр Фаворов. Ох! Даже не верится, что это вы.

Станислав Лем. Я должен вам сказать, может, вам это неинтересно будет, что я в общем не даю никому никаких интервью. Вы являетесь редчайшим исключением, сам не знаю почему, просто так как-то вышло. Когда кто-нибудь из Польши хочет, я, конечно, никогда никого не принимаю. Из Германии редчайшим образом, только когда мне дали doctor honoris causa в университете Билефельда, ну тогда очевидно пришлось.[246] Мне кажется, когда человеку восемьдесят четыре года, с него хватит. И еще я очень плохо слышу. Не сто процентов, конечно, глухой, но на девяносто. Так что говорите, пожалуйста, громче.

— Так слышно? Есть ли такие вопросы, которые вы бы не хотели, чтобы я вам задал?

— Нет, это не так выглядит. Вопросы — это ваше дело, а не мое. Вы мне можете задавать любые вопросы — начиная от президента Буша и кончая президентом Путиным. А я в меру моих возможностей постараюсь вам ответить. Но я не могу сначала сказать, что можно, а что не можно, потому что я абсолютный противник всякой цензуры и ограничений.

— Вы, кажется, сейчас не особо высокого мнения о научной фантастике?

— Я просто очень не люблю научную фантастику. Потому что это глупо и неинтересно. Я бы так сказал, мне лично неизвестны никакие авторы, которые бы отвечали моим интеллектуальным требованиям и ожиданиям. И это не касается только исключительно узкопонятной научной фантастики. Я не знаю, была ли издана по-русски книжка Фрэнсиса Фукуямы про конец истории?

— Была, конечно.

— Это же одни глупости разные! Ведь ничто же не осуществилось так, как он представлял себе. Ведь не только никакого нет конца истории, но, наоборот, есть новые конфликты и новые политические напряжения. Не только в Ираке, но и на Украине, почти везде. Значит, он ошибся. И когда он увидел, что он ошибся, он же даже и не думал, чтобы вернуться к своим фальшивым прогнозам, а только написал следующую книгу, про конец человека, и тоже дурацкую. Мне кажется, что таким образом развивается и научная фантастика. Она цепляется за какую-то новинку и начинает делать, знаете, такой большой мыльный пузырь, а потом все оказывается совсем не таким. По-моему, читать сегодня книжки американцев пятидесятых-шестидесятых годов совершенно невозможно, потому что, оказывается, это все чепуха, бессмысленность какая-то. Я лично отошел уже какие-то двадцать пять или тридцать лет от научной фантастики. Я занимаюсь уже совсем обыкновенной литературой. Ну что значит обыкновенной — литературой, которая мне по плечу, которая мне нравится.

— Получается, что Фрэнсис Фукуяма, который для всех скорее философ и ученый, пусть не очень хороший, для вас — научный фантаст?

— Ну конечно, фантаст, только не научный, Боже сохрани. Он просто выдумал себе какие-то несуществующие просторы истории, в которой одна скука и капитализм действуют и никаких конфликтов нет. Вы знаете, у него есть прекрасное место, где он хранится, — он сидит в редакционной коллегии «Foreign Affairs», и нет такого закона, чтобы тех, которые пишут фальшивые прогнозы, выбрасывали из редакции. Я бы сказал, что каждый день, может, нет, но каждый месяц, каждый год внезапно показывает нам совсем неожиданные происшествия. И то, что теперь на Украине, было совсем неожиданно, и эта глупость Буша с Ираком. Вообще можно сказать коротко, что история является цепью самых ужасных явлений, которые начинаются от нехорошего понимания действительности.

— Но если история — это последовательность непредсказуемых глупостей, то как возможна футурология?

— Нет, футурология политическая совершенно невозможна. Возможна только техническая, в области науки и техники. И знаете, я не ошибся, когда писал в «Сумме технологии» про то, как будет выглядеть мир, про клонацию, про то, что мы будем перенимать методы биологической эволюции, и это происходит, пусть медленно.

— А какая ваша самая большая футурологическая ошибка?

— Я ошибся особенно в том, что я поверил специалистам, которые старались внушить мне, что существует возможность скорого создания искусственной интеллигенции.

— Интеллекта.

— Да, здесь я, конечно, абсолютно ошибся. Вы знаете, все движется. Вот тут у меня где-то есть новейший немецкий справочник интерна. Я же изучал медицину в университете, окончил в 1948 году, а теперь я вижу, что количество новых вирусов и бактерий огромно. Не только мы строим новые самолеты, но бактерии строят себе новые формы организмов. И это довольно опасно, и конца этому не видно. И так мы входим в жизнь, и есть некоторая борьба наших возможностей с природой, а потом мы отходим, приходит следующая генерация и тем же занимается. И все время есть такие дураки, которые кричат: «Это уже конец. Мы уже все узнали и больше ничего не узнаем!» Но это, конечно, бессмысленно, это, по-моему, никогда не кончится, и это хорошо, и в том смысл жизни, потому что это более интересно.

— Особенно если прожить такую долгую жизнь…

— Только знаете, если живешь довольно долго, уже нелегко заметить, как быстро меняется мир. Я видел вчера в каком-то польском журнале снимки людей, которым более ста лет возраста. Ужасно выглядят все эти 105-, 110-, 115-летние, как какие-то скелеты, обтянутые кожей, даже неприятно смотреть. И что, это должно нас обрадовать, что существует возможность жить больше? Нет, не кажется мне. Ну не надо. Человек переживает свое время, а потом…

— Что потом?

— Я лично всегда был неверующим и остался им. После смерти ничего нету. Ну я же не могу переменить свое мировоззрение в связи с тем, что творится в мире? Для меня католическая церковь — это то же самое, что ислам, а ислам — то же самое, что буддизм, а буддизм — то же самое, что шинто. Очевидно, людям необходимо такое верование, это прекрасно понятно, но мне лично — нет.

— Вы видите противоречие между наукой и религией?

— Нет, я не имею тут активного убеждения. Даже я думаю, что в некоторой мере наши мировоззренческие понятия должны все-таки опираться на такие общие моральные и этические правила, и в этом смысле я понимаю прекрасно, что религия необходима. Но на вопрос «Какая религия?» я бы сказал: «Во всяком случае, не ислам». Потому что он мне очень не нравится. Как можно в него переходить — это мне непонятно.

— А что вы думаете о том, что происходит сейчас — та же война в Ираке?

— Мне кажется, большим несчастьем нашего времени является то, что Соединенные Штаты имеют самого глупого президента за последние сто лет. Даже Никсон, он все-таки что-нибудь понимал. А Буш — он не только дурак, он обыкновенная дура просто. Но он еще сделал так, чтобы выбросить из своего окружения тех, кто хоть немножко ему сопротивлялся, Пауэлла, например. Теперь Конди Райс — она, конечно, специалист по Пушкину и знает русский язык, но этого же недостаточно, чтобы понимать мировую политику. Или вот у вас в России тоже дураки, я как раз сейчас читал, пишут, что мы, поляки, получили какие-то огромные деньги, чтобы сотворить не знаю какую там ребеллию на Украине. Это, конечно, бессмысленно. Никто нам ломаного гроша не дал!

— А как вы смотрите на будущее человечества? Вы совсем пессимист?

— Ну конечно, как человек, который прожил восемьдесят четыре года. Знаете, сначала предвоенная Польша, потом Советский Союз, потом немецкая оккупация, потом опять вошел Советский Союз, потом переселение в Западную Польшу, ну и потом необыкновенное, неожиданное возникновение независимого польского государства, и большие надежды на то, как все будет прекрасно, а все рухнуло. Ну конечно, рухнуло, потому что 90 процентов политиков в Польше — идиоты. И такой климат в стране неприятный, что меня даже удивило, что народ как бы проснулся от того, что есть какая-то Украина, что народ там хочет реальные выборы. Если бы меня спросили об этом несколько месяцев назад, я бы сказал: «Да наплевать всем тут на это будет!» А вдруг все пишут «Ще не вмерла Україна» и так далее. Но я все равно большой скептик и не верю в то, что американцам удастся построить эту антинуклеарную, антиракетную систему на Аляске. Не верю, нет, они утопят там миллиарды долларов, это само собой, но им не удастся. Я не верю, что Путину удастся реконструкция империи, потому что история не может идти просто назад тем же самым путем. Надо привыкать к тому, что все переменяется.

— А в литературе?

— Знаете, я придерживаюсь общего мнения, что мы переживаем период смерти фабулярной беллетристики. Вот теперь будет Рождество, а нет ничего, что можно было бы взять в руку и прочесть. Вот у меня тут Честертон, так я его должен читать по-русски, потому что это еще советское издание. Тогда существовала еще какая-то литература, а теперь остался один книжный рынок — то, что люди покупают, то и является хорошей литературой. Но мне довольно неприятно даже думать, что люди таким образом относятся к книжкам.

— Но ведь вы и сами уже много лет не пишете художественной литературы?

— Это не касается моих личных книг. Ну когда человеку восемьдесят четыре года, это ему уже неинтересно. Я и так имею довольно много разных возможностей — я тут пишу для японцев, какие-то вещи для компьютерных игр.

— Сценарии пишете?

— Нет, я не пишу сценарии. Я только продаю им фрагменты некоторых моих воспоминаний о Советском Союзе, а им кажется это необыкновенно интересно. Но пожалуйста — я согласился. Но я лично никакой литературы, не то что science fiction, уже восемнадцать лет не пишу, я пишу только обозрения политического характера. Сегодня тоже, и завтра тоже, к сожалению. И время, надо сказать, довольно интересное, не так, как себе придумал этот дурак Фукуяма, потому что все время происходят какие-то внезапные обстоятельства. Но это же никакое не открытие, тот факт, что дураков в мире во много раз больше, чем умных людей. Ну и теперь у нас умных почти нету, и особенно нехорошо выглядит это в области литературы. Ну я, конечно, не знаю молодой русской литературы и, конечно, польской тоже не знаю, имею некоторое понятие, но очень маленькое. Но я думаю, что никто не хочет писать обыкновенные романы, такие, как писали Честертон, Лондон, Конрад, Томас Манн, Киплинг, Гессе. Нет одного ответа: не пишут, потому что на этом не заработать. Это не очень верно, все не так просто. Манера писания изменилась, теперь все спешат, существует большое ускорение жизни. Никто не может работать так медленно, как Томас Манн. Один том, два тома, три тома. Нет, людям надо все поскорее, и поскорее снять какую-нибудь кинокартину.

— Кстати, о кинокартинах. Вам не обидно, что о вас в Америке вспомнили только из-за фильма Содерберга?

— Да нет, я просто вижу, что нравы, к которым я привык, они уходят в прошлое. В этом сущность нашего времени, а не то что «есть история — нет истории», «есть человек — не будет человека». Это все такие цивилизационные глупости, с помощью которых разные фукуямы пытаются найти универсальный ключ, который откроет все замки. Но это же… эх!

— Невозможно?

— Знаете, в мире существует огромное количество книг. И найти те, которые стоит читать или понимать, — это редчайшее явление. Девяносто процентов всего, что меня здесь окружает (показывает на полки вокруг себя), — это разные глупости. Вот здесь на стуле лежит энциклопедия научной фантастики, но я уже десять лет как никакой science fiction книжки в руки не брал. Потому что я думаю, что 99 процентов не стоит того, чтобы этого делать. А что стоит? Вот я читаю «New Scientist», «Природу» мне из Москвы присылают.

— А интернет — он не спасает нас от этого вала информации?

— Интернет — там 99 процентов процентов глупости разные, и найти там чего-нибудь умное — тоже очень сложная вещь. У нас нет никаких селекторов, потому что у нас нет никакого искусственного интеллекта, чтобы отсеять то, что глупое, от того, в чем понемногу проявляется реальность завтрашнего дня. Это очень сложно. Я вот потерял очень большую часть русского языка, потому что язык изменился. Но не говоря уже о том, что я не все понимаю, когда молодые люди по-польски говорят.

— А как вы, кстати, выучили русский язык?

— Ну, в так называемой панской Польше, в гимназии, я учил украинский язык. А перейти уже было нетрудно за один-два года — те же буквы, и потом я заметил, что самые интересные книжки из области физической и технической литературы очень скоро переводились на русский. Так что я должен был как-то его выучить, потому что я хотел их прочесть.

— В СССР вы часто ездили?

— Знаете, я, очевидно, несколько раз ездил с делегациями литераторов в Москву, в Ленинград, и тогда научные силы, так сказать, Советского Союза меня брали к себе, а эти литераторы, не знаю даже, что с ними происходило. И это было очень интересно, потому что я скоро понял, что русская наука является реальной, за редкими исключениями вроде Лысенко и так далее, но, скажем, астрономия, астрофизика, квантовая теория, кибернетика… Я еще помню, как кибернетика считалась буржуазной лженаукой, но потом они сами поняли, что ошибаются. Так что я довольно много читал и говорил на русском языке, с разными учеными, астрофизик Шкловский и многие другие, их уже нет в живых. Я даже лично немного удивляюсь, что я жив, но ничего не поделаешь. Вот вы помните советское время?

— Помню, конечно! Мне тридцать лет.

— Знаете, мне кажется все-таки довольно еще удивительным, что нет больше Ленинграда, и Сталинграда тоже. И с такой скоростью эти перемены вошли в жизнь… Я был выброшен, иначе нельзя сказать, из Львова, это теперь Украина. В чувственном отношении я думаю, что Украина украла один из наших прекрасных городов. Ну что поделаешь, не могу же я внезапно отменить то, что я там родился и прожил двадцать пять лет. Но я также понимаю, что того Львова, в котором я жил, уже не существует и что это теперь действительно украинский город. Мне русские в Москве несколько раз предлагали: «Может, вы хотите поехать во Львов? Пожалуйста». Я всегда отказывался, это как бы если я любил какую-то женщину, а она ушла с кем-то, мне неизвестным. Зачем я буду выяснять, что с ней теперь? Не хочу знать, и все. Но, конечно, надо приспособляться. Это необходимо. Времена меняются, et nos mutamur in illis.[247] Разве теперь учат в Советском Союзе латыни?

— М-м-м… только кое-где, не всюду; как и в Польше, я думаю.

— Жаль. Не то чтобы я был любитель какой-то специальный, но это основа индоевропейских языков. Мне кажется, она нужна.

— Вы писали в своих художественных книгах о межпланетных перелетах, о контакте цивилизаций. Как вы думаете, во Вселенной на самом деле кто-то есть, кроме нас?

— Я думаю, что они есть, но такой дистанции, что в течение одной человеческой жизни не доедешь. В нашей галактике никого нет, скажем, на 99 процентов, а в других — наверное, есть, считая просто по теории вероятности. Но, во-первых, им неинтересно с нами общаться, а во-вторых, это энергетически очень сложно — это вам не на другую сторону улицы перейти. И даже если умозрительно скажем, что где-то на расстоянии ста миллионов световых лет есть какая-то человекоподобная цивилизация, то каким образом мы можем с ними связаться? Они, может, и есть, но мы о них никогда не узнаем. А если и узнаем, то никакого контакта точно никогда не случится — это будет чисто абстрактное знание.

— Вот все уверены, что Лем — это научная фантастика. А вам не кажется, что ваши произведения скорее часть парадоксальной, изломанной польской литературы? Что вы ближе к Гомбровичу и Виткевичу, чем к Азимову и Кларку?

— Ну конечно, вы правы. Но теперь эта волна утихомирилась, и уже нет таких возможностей, как в прошлом. Когда умирают большие поэты, как Милош, как Мрожек, всех даже вспомнить невозможно, моих друзей, которые умерли, — это такое дело, что с этим надо как-то примириться. Человек живет, а потом, как облако, исчезает просто.

— И польская литература тоже исчезла, как облако?

— Ну что делать. Не я придумал биологическую эволюцию. И не я придумал… а, черт знает!

— А вы переживали из-за истории с доносом, который в 70-х Филип Дик написал на вас в ФБР?

— Я из-за этого совсем не переживал, потому что я знал, что он был немного сумасшедшим и что он писал под сильнейшим воздействием разных наркотических и других препаратов. И он себе представлял, что я не являюсь одной персоной, а каким-то сборищем нескольких людей, которые пишут, то один, то другой. Но я этого не принимал серьезно, потому что я-то знаю, что я писал все сам и никаких органов вокруг меня не существовало. Я потом получил целую огромную коробку писем Дика, но я не собирался читать этого.

— Писем вам или в ФБР?

— Нет, не мне, а обо мне. Мне было совсем не интересно, потому что, Боже мой, он один из многих людей, что писали обо мне, и почему я должен аккуратно заниматься тем, что он писал? Тем более что он писал разные выдумки. Мне казалось, что нельзя терять времени на это.

— А когда вас потом исключили из Американской ассоциации научных фантастов?

— Действительно, выкинули меня, но это было только потому, что я написал для немцев большой текст и какой-то злостный переводчик перевел это таким образом, будто я лично обругал каких-то американских авторов. Но так никто не делает, и я, конечно, тоже не делал. Потом об этом написали, что случай с Лемом похож на случай с Солженицыным, и так далее. Но никаких последствий не было, и я себе сказал, знаете… Как говорил Гете Эккерману, человек, который занимается творчеством, может внезапно подвергнуться внезапным нападкам, но надо помалкивать. Боже сохрани вступать в спор. А Эккерман спросил: «А если напишут, что вы украли серебряные ложечки, тоже молчать?» — «Нет, ни одного слова!» Мне кажется, он был прав. Не надо вступать в глупые дискуссии. Тем более что у меня то ли тысяча двести, то ли тысяча шестьсот мировых изданий, на сорока четырех языках. Да если я человек нормальный, то это ж в голове не уместится помнить все, что обо мне пишут. Вот в России даже издали «Сумму технологии» и написали прекрасными золотыми буквами слово «философия». Пожалуйста. А в Польше долго считали, что я занимаюсь писанием сказок для детей. Пожалуйста, я тоже не протестовал. Сейчас каждый может делать то, что ему нравится… А вам необходима была виза в Польшу?

— Да. Хотите посмотреть?

— (Рассматривает паспорт.) Знаете, была такая пословица: «Курица не птица, Польша не заграница». Это все переменилось. То есть курица-то не птица, а вот Польша… Ага! Москва! Фаворов! Понимаю! Сложно ее было получить? Ага! Вы довольно много ездите? А вы еще помните то время, когда русскому гражданину невозможно было… О Боже мой! Французская, британская… А Российская Федерация имеет теперь такого орла с двумя головами? Ага! Прекрасно! Я еще не видел этих новых паспортов. Но все-таки красный!

— Что-то вечное на свете есть.

— Да, но, насколько я вижу, жизнь сильнейшим образом переменяет судьбы людей. А вам известна, наверное, фамилия Маринина? Она пишет, кажется, криминальные романы? Вы читали?

— Нет, если честно…

— И есть еще такая тайна, неизвестная мне совсем: почему русские молодые девушки так прекрасно играют в теннис?

— А почему это вас заинтересовало?

— Ну что делать, что делать… Я не знаю, может быть, в том, что я вам сказал, вы найдете какой то смысл.

— Я уверен, что найду.

— Ну хорошо. Тогда счастливо вам.

— Пан Станислав, я когда ехал к вам, спрашивал у всех знакомых, что бы они хотели спросить у Лема. И знаете, что все, кто вырос на ваших книжках, хотели выяснить — что такое сепульки?

— Нет, этого я не знаю. Это, конечно, должно быть, так сказать, нераскрытой тайной. Как-то вроде пришло мне в голову, когда я это десятки лет назад писал. А что это я придумал — понятия не имею.