Так не бывает, или Хрен знат

Глава 7. Бес в ребро

Без десяти одиннадцать я подошёл к единственному в городе кинотеатру «Родина». Стоял он, как и положено в наших краях, на улице Красной. Клубов, домов культуры, где тоже крутили фильмы, было у нас навалом. А вот кинотеатр всего один. «В кино» приглашали только сюда.

Его сожгут в конце девяностых два брата, два лихих бизнесмена, чтобы освободить ходовое место для своего киоска «Табак». Только где-то в их бизнес-плане случится просчёт. Обоих завалит потом из охотничьего ружья бывший муж их младшей сестры, которого оскорблённые братья старательно сживали со света. Он сделает это прилюдно, в разгар торгового дня на Центральном продовольственном рынке, умудрившись больше ни в кого не попасть. Блаженны те, кто не знает свою судьбу.

Долго ещё будут мозолить глаз закопчённые стены, стыдливо задрапированные рекламой. Потом их снесут и на скорбном месте разобьют нечто вроде садика-дзен, а читатели нашей газеты всё ещё будут задаваться вопросом: «Когда восстановят кинотеатр?» Пришлось отвечать, что когда будет восстановлена наша родина, будет восстановлен и кинотеатр с одноимённым названием.

Примерно в это же время, но в прошлой своей жизни я тоже ходил в кино. Только купил один билет, а не два. Фильм был тот же самый – «Неуловимые мстители». Даже фотки рекламного стенда не отличались от оригинала. Яшка-цыган с ножом в позе завзятого бандюка. Я тогда, помнится, думал, что это отрицательный персонаж.

Сеанс был в одиннадцать десять. В то, что Валька не опоздает, мне почему-то не верилось. Время текло лениво, карало предполуденным зноем. Потенциальные зрители спасались от жары под матерчатыми навесами, раскинутыми в месте постоянной стоянки большой жёлтой бочки-прицепа с лаконичной надписью «Пиво». К своему удивлению, я увидел там Петра со смолы в компании какого-то невзрачного работяги. Они деловито сдували пену из рифлёных стеклянных кружек и о чём-то оживленно беседовали. Дядя Петя выглядел боссом. Он был в бежевых наглаженных брюках и белой рубашке навыпуск.

По другую сторону бочки смаковала своё пивко дурочка Рая – наша местная достопримечательность, тогда ещё моложавая тётка с габаритами шпалоукладчицы. Она была типа юродивой. Ходила постоянно в сатиновых шароварах и цветастой мужской рубашке с засученными выше локтей рукавами. Рая в кино ходила всегда бесплатно. Её обычное кресло в зрительном зале никто, на моей памяти, не занимал. Да и кассиры никогда не продавали билет на седьмое место в первом ряду. Ещё Рая бесплатно ездила на автобусах, даже междугородних. А вот за пиво, водку и папиросы обязательно платила. Был в её слабоумии такой непонятный пункт. Развлекалась «достопримечательность» тоже всегда одинаково. Встретит вальяжную семейную пару и давай приставать к мужику: «Что ж ты, подлец, обещал жениться и обманул?!» От Раи можно было спастись только бегством.

Вальку Филонову я заметил случайно. Почувствовал спиной её настороженный взгляд. Она стояла у ящика тётки-мороженщицы и лопала пломбир. Если бы не эти глаза, я нипочем её не узнал бы. Пышные жёлтые волосы обрели свободу и были пущены с плеч в вольный полёт. И как она умудрялась их заплетать в два куцых мышиных хвоста?! Разительные перемены произошли и в Валькином гардеробе: синяя расклешённая юбка чуть ниже колен, белая блуза с кружевными манжетами и круглым воротничком. Под ней откровенно просматривался бюстгальтер. Но что самое интересное, кое-где по её лицу пробежалась косметика. Вот тебе и Бабка Филониха!

Валька держала мороженое аккуратно, двумя пальцами. Но так, чтобы я сразу увидел белое металлическое колечко с синим гранёным камушком. Естественно, я к ней подошёл, хотел протянуть руку, но, поняв двусмысленность жеста, спрятал её за спину и покраснел.

– Что, хочешь мороженое? – ехидно спросила она.

– Не хочу, – отозвался я. – Слопал уже две порции, пока тебя дожидался. Пошли, что ли? Скоро первый звонок, в зал уже запускают.

– Пойду, если скажешь, зачем ты меня пригласил.

Вот дура! Хотела загнать в тупик старого ловеласа! Я мог бы повесить ей на уши четыре тонны лапши, но, подумав, решил отпускать только скрытые комплименты. Целомудренность отношений превыше всего.

– Зачем пригласил? – переспросил я и сделал пристрелочный выстрел: – А затем, чтобы ты хоть что-нибудь сделала для меня. Хотя бы пришла.

Валька прожевала вместе с пломбиром услышанное, проглотила и то и другое и опять задала вопрос:

– Почему ты сказал, что я на артистку похожа?

– А на кого же ещё?! – тупо посмотрел я на неё и даже пожал плечами, всем своим видом говоря: «Дура, что ли?! Не сечёшь?»

Филониха промолчала. И я понял: зачтено.

– И что же во мне такого артистического? – жалобно спросила она.

– Потом расскажу. – Я схватил её за руку и потащил в фойе: – Пошли, а то опоздаем!

Мы пробирались к своим местам в полностью заполненном зале. Приходилось протискиваться в узком пространстве между людскими коленями и спинками предыдущего ряда, поминутно бормоча «Извините!».

Услышав шевеление за спиной, дурочка Рая встала, окинула зал внимательным взглядом и сказала:

– Встаньте, падлы! Королева идёт!

«Это было, наверное, самое-самое, что запомнится Вальке надолго, может, на всю жизнь, – думал я, осторожно посматривая на её силуэт. – Фильм можно пересмотреть, оживить в душе былые эмоции. Но не будет уже сотен людских взглядов, направленных на тебя».

Нет, «Неуловимые» ей точно понравились. Во всяком случае, Валька смеялась искренне и раскованно. Я тоже постепенно увлёкся, вжился в сюжет. Всё вроде бы знаю, даже судьбы артистов. А вот атмосфера зала порождала какую-то новизну восприятия, держала меня в кулаке до самого последнего титра. Общее «Ах!» отдавалось в душе, как своё собственное. Настоящие фильмы не умирают. Их смотрят поколениями.

Час пролетел незаметно. Нас подхватила людская волна и вынесла из кинотеатра. Я цепко держал «королеву» за руку, чтобы не потерять. Мы перебрались на другую сторону улицы, где Валька опять стала приставать со своими глупостями:

– Так что же во мне артистического?

Кому что, а барыне – зонтик!

– Глаза, – сказал я, – твои глаза. Ты можешь молчать, они всё за тебя скажут. В театральном училище такому не учат. Это природное. Оно или есть, или нет. А ещё губы. Целовал бы такие всю жизнь, да пока не умею.

Уже и не помню, когда я в последний раз так вдохновенно врал.

– Да?! – неизвестно чему удивилась моя королева. – И что же мои глаза тебе сейчас говорят?

– Они сожалеют, – подумав, ответил я, – что только один пацан обратил на них внимание. Да и тот маленький и невзрачный, но ты…

– Ой! Мой автобус! – неожиданно всполошилась Валюха.

Я замолчал, сбитый с мысли, а она чмокнула меня в щёку и упорхнула к остановке. Вот не поймёшь этих баб!

Гнаться за ней я, понятное дело, не стал. Не стариковское это дело, да и ноги не шли. Щёки горели. Что интересно – обе. Люди обтекали меня с обеих сторон, толкали локтями, а я ничего не чувствовал. Стоял, как стамуха в судоходном ледовом канале, и улыбался. Ох, чёрт побери, как хотелось тряхнуть стариной!

Я нёс её поцелуй до самого дома. Обратный путь пролегал по «вражеской» территории. Но никто из пацанов не остановил, не сказал «дай двадцать копеек», не потребовал закурить, чтобы потом набить морду. Можно сказать, и тут повезло.

Дед уже закончил пропаривать веники, выставил их сушиться – вдоль забора, на ручки метёлками вверх. Хорошо, у нас только одни соседи и те родственники. А вот Ивану Прокопьевичу в этом плане не повезло. Его участок граничил забором с домовладением Пимовны. И этим всё сказано.

Есть такая примета в кубанских станицах: если веник поставить у двери метёлкой вверх, то ни одна ведьма в дом не войдёт. А если она уже находится в доме, то ни за что не выйдет. Вот тут-то можно смело брать её за хипок[10] и требовать от неё всё, на что колдунья способна: чтобы порча и сглаз обходили семью стороной, чтобы корова доилась на зависть соседям, чтобы дочь вышла замуж за богатого и непьющего мужика.

Екатерина Пимовна считала себя православной, народной целительницей. Она посещала церковь, соблюдала посты. Поэтому ей были обидны намёки даже в виде одинокого веника, стоящего вверх ногами. А тут сразу полсотни. Нет, это уже неспроста!

Проснёшься, бывало, ещё до рассвета, выйдешь по малой нужде в деревянный сортир, или, как говорила бабушка, отхожее место, глядь, а вдоль соседской ограды свечка плывёт в воздухе и голос бабушки Кати: «И остави нам долги наша…» Тут и ежу понятно: быть нынешним днём большому скандалу. Ох и любила Пимовна поругаться с соседями! Особенно когда выпьет. Пила она редко, но так, чтобы все знали. Когда никого не встретит на улице, отвязывалась на мне.

Ремонтирую как-то калитку, ведущую на островок, столб опорный меняю. И тут она:

– Что, чернокнижник, всё копаешь, колдуешь?!

Это после смерти дедушки Вани я у неё стал чернокнижником. Ну, я-то бабушку Катю знаю лучше других. Надо, думаю, подыграть:

– Ах ты ж, – говорю, – старая!.. Да я тебе этот столб в могилу вобью!

Поорала она, покуражилась, отвела душу и была такова. Разыграли мы с ней, короче, спектакль. Через двадцать минут приходит:

– Сашка, пошли вмажем!

А почему бы не вмазать? Из тех, кто жил на нашей улице, когда я ходил в школу, трое нас всего и осталось: я, она и бабушка Зоя – вдова дядьки Ваньки Погребняка. Кто помер, кто уехал из города, кто перебрался в другой район, где вода нашей речушки по весне хату не заливает.

Нет, что бы там ни болтали соседи, а хорошая была бабушка Катя! Штучный товар, истинная казачка, сейчас таких нет.

Это ведь на моих глазах сын её Лёшка женился. До сих пор вспоминаю, не история – песня о настоящей женской солидарности.

Давно было дело. Если мерить нынешним временем, на будущий год, по весне. Лёха тогда институт закончил, уехал строить дороги, неделями пропадал.

Сижу я на тутовом дереве, возле её двора, живот набиваю. Смотрю, девушка в калитку стучит, бабушку Катю зовёт. Простенько одета, по-деревенски.

– Здесь, – спрашивает, – Лёша живет, высокий такой, кудрявый, красивый?

– Здесь, – отвечает Пимовна, – это мой сын. А ты по какому вопросу?

– Беременна я от него…

Ну, думаю, деваха попала как кур в ощип! Сейчас ей будет рассказано, кто она есть и почему маме и папе не надо было этого делать.

Только ошибся я. Бабушка Катя вдруг всплеснула руками и почему-то заплакала. Обнимает девчонку, целует:

– Да ты ж моя доченька! Да ты ж моя милая! Да пойдём же скорее в хату! Да пошёл ты, проклятый! – пнула кобелька калошей под зад, чтобы в будку шёл, не путался под ногами.

А будущая сноха… и сама не верит, что встречают её, как родную. Конфузится, ждёт подвоха. Идёт, как сапёр по минному полю.

Притих я на нижней ветке, будто застигнутый на чём-то постыдном. Мне сквозь окошко всё видно, как в телевизоре. И стол, и красное место, на которое девчонка присела. Екатерина Пимовна вокруг неё увивается: на стол накрывает, тащит наряды из сундука, шкатулку с серьгами и бусами…

Чую, нехорошо чужую жизнь препарировать. Надо тикать. Только подобрался к стволу, бабушка Катя во двор вылетает да бегом во времянку. Тут же назад, тащит в руках две трёхлитровые банки с солёными огурцами и помидорами. Я было с дерева, она к колодцу с ведром и плачет.

Всё, думаю, попал! Но тут, слава богу, Лёха нарисовался в самом начале проулка.

– Мамашка! – кричит. – Я премию получил!

Идёт Лёха с портфельчиком, в бежевом костюмчике с искоркой, в туфельках «Нариман», что у нас в КБО шьют. Ну ещё бы – начальник участка!

Увидела его «мамашка», уронила ведро в колодец, спиной передёрнула – и во двор. Схватила поганый веник, которым сметала куриные говны, сын только в калитку – она его этим веником в харю:

– Ах ты ж кобелюка проклятый, подлец, сукин сын! Женись, падла! Сей же час собирайся в ЗАГС, или в хату ко мне ни ногой! У меня теперь дочка есть. Будем с ней моих внучек кохать.

И точно! Принесла Лёшке Любаха двух девчонок-близняшек. Так в одночасье закончилась его холостая жизнь.

Нещадно палило солнце. Дед ушёл на работу просить отгул. Бабушка в тени виноградника ощипывала цыплёнка. Я пообедал, походил по двору, не зная, куда себя деть. От нечего делать налил в банку солярки и стал отмывать от смолы лист нержавейки. За этим делом меня и застукал Витька Григорьев. Поуркал, поздоровался и спросил:

– Ты чё на улицу не выходишь?

– И пра, – вставила бабушка, – сходили бы на речку, ополоснулись.

– Ладно, погнали…

Тропинка петляла вдоль плетней и штакетников, тополей и плодовых деревьев. Там вишню сорвёшь на ходу, там яблоко. Не вскапывали ещё придомовые участки, не сажали картошку на уличных огородиках.

– Ты чё, в Филониху врюхался? – по пути спросил Витёк.

– Была лахва![11] – отнекался я и сплюнул.

Не хотелось мне ему говорить о своих внутренних побуждениях, всё равно не поймёт. А тут ещё вспомнилось, что осталось всего три дня из отпущенных мне. Как мало я по большому счёту успел! А ведь нужно ещё сдать бабушке Кате дядьку Ваньку Погребняка, может, успеет вылечить; предупредить Раздабариных, чтобы за младенцем следили: он, как ходить начнёт, останется без присмотра и в нашей речушке утонет…

– Вчера по дворам ходили, – просветил меня Витька, – записывали в новую школу…

Во, кстати, напомнил!

– Ты Наташку Городнюю знаешь? – перебил я его.

– Ту, что жила на соседней улице? – с подозрением уточнил мой дружбан.

– Ну да, Наташка из параллельного класса. Толстая такая, носатая. А почему «жила»?

– Так уехали они с матерью позавчера. Родители развелись, они и уехали. Говорят, в Медвежьегорск. А чё ты спросил?

– И братика младшего увезли?

– Ну да, а чё ты спросил?! – Витька встал, сжал кулаки и повернулся ко мне. Не зря пацаны говорили, что он по Наташке сох.

– А ты тогда чё о Филонихе спрашивал?! – наехал я на него в качестве оправдания.

Но было уже поздно.

– Крову мать! – возопил Казия, пуская правую руку в свободный полёт.

Это было бы очень похоже на классический боковой, если бы Витька сподобился хоть как-то держать защиту. Да, кое-что из моих уроков пошло ему впрок.

Я хотел уже сунуть ему ответку, но передумал. Просто шагнул влево, нырнул под кулак, поймал на излёте другую руку и завернул ему за спину. Мой старый дружбан оказался в позе бича, собирающего окурки. Ему было больно.

– Крову мать! – снова сдавленно прохрипел он. – Пусти, падла!

Мне ничего больше не оставалось, как развернуть его курсом на ближайший забор и сунуть носом между двух соседних штакетин. Иначе быть рецидиву.

– Я тебя не о Наташке спрашивал, а о её младшем брате.

– Крову мать!

Пришлось пару раз повторить и слова, и всю процедуру в целом. Наконец прозвучало осмысленное:

– А чё тебе её брат?

Вот таким он всю жизнь был, психовал ни с того ни с сего. Глядишь, через пару минут – опять человек.

Я отпустил его руку. Витька присел, потирая плечо, очередной раз сказал «крову мать», поднялся и зашагал прочь. Это он типа обиделся. И без толку его догонять, что-то там говорить. Григорьев будет высокомерно молчать, брезгливо дёргать плечом и громко сопеть. Да и, честно сказать, мне было не до него.

Нет, честное слово, Витёк меня ошарашил. Убойная новость о том, что Наташка Городняя умотала из города, ещё раз крепко встряхнула канонический мир моего детства. Дело, впрочем, совсем не в ней, а именно в младшем брате, которого я живым ни разу не видел. Впрочем, и мёртвым тоже, ведь его схоронили в закрытом гробу.

В моей прошлой жизни этот пацан погиб первого сентября во дворе новой школы. Там впервые в истории нашего города клали асфальт, естественно, собралось много зевак, и кто-то его случайно толкнул под каток.

Может, всё суета, подумалось мне, и нет на Земле никакой предопределённости? Даже пять шаров «Спортлото» выпадают из барабана с разным набором цифр. А тут… три с половиной миллиарда человеческих судеб, и у каждой – свобода выбора. Может, смертельный недуг – это следствие, а не причина, и у дядьки Ваньки Погребняка всё сложится по-другому? Пусть всё идёт, как идёт. Неблагодарное это дело – быть предсказателем. Кто-нибудь точно морду набьёт, скажет, что сглазил.

– Так чё тебе её брат? – Григорьев вынырнул из переулка и продолжил прерванный разговор.

Если бы не этот вопрос, полное впечатление, что он напрочь забыл о нашей минувшей ссоре.

– Да так. Он мне двигатель обещал от старой стиральной машинки, – соврал я как можно правдоподобней.

– Он много кому… – начал было Витёк и подозрительно быстро заткнулся. – Так куда купаться пойдём? Все наши сейчас на заставе.

– Упаримся. Туда пилить далеко. Давай на глубинку.

Мы перешли через мостик, выложенный железнодорожными шпалами, и, не сговариваясь, повернули направо. Этот берег реки был солнечным, пляжным. По другой её стороне шли заборы, плетни и деревянные мельницы. Там начинались, вернее, заканчивались соседские огороды.

– А зачем тебе двигатель, – поинтересовался Витёк, – что, стиральная машина сломалась?

– Для дела, – отрезал я.

И тут мой дружбан опять возмутился:

– Слышь, Санёк, а не слишком ли ты стал деловым? Как Напрею рыло начистил, так и забоговал! А я, вроде того, перед тобой мелюзга ссыкливая. Что, трудно сказать? Смотри, я терплю, терплю, а потом жопа к жопе и кто дальше прыгнет!

Я обнял его за плечи и засмеялся:

– Спорим на шалабан, что я вперёд тебя искупаюсь?

– Давай на горячий! – В вишнёвых глазах Витька вспыхнул азарт. – Чур, я считаю: раз, два… три!

И мы сорвались с места.

В детстве я бегал быстрей Казии, но на этот раз он меня обошёл. Сказалась, наверное, моя привычка к размеренной жизни. Он оторвался метра на три и сиганул с берега бомбочкой, не снимая спортивных штанов. Я крикнул «чур ни!» и прыгнул следом за ним, пытаясь догнать его под водой и щёлкнуть ладонью по бритой макушке. Ну, типа запятнать. Витька тут же ушёл в сторону и вынырнул на другой стороне, за сетчатой перегородкой, где плавали хозяйские гуси. Вода была рыжая, мутная. Наверное, где-то в верховьях прошли дожди.

Мы долго ныряли и плавали, потом отдыхали под мельницей, держась за соседние крылья.

Этот простенький агрегат служил для полива хозяйского огорода. На каждую лопасть прибивалась гвоздями пятилитровая консервная банка из-под яблочного повидла. Туда набиралась вода, поднималась течением вверх, с топовой точки лилась в деревянный желоб и дальше, транзитом, в какую-нибудь ёмкость, чаще всего в корыто. Когда пропадала надобность, между крыльев вставлялся дрын.

К этому времени деревянные мельницы уже выходили из употребления. Их постепенно сменяли электрические насосы. А уже скоро, 3 апреля 1968 года, земснаряд № 306, управляемый Михаилом Вакарчуком, вынет первый кубометр грунта с места будущего водохранилища, Кубанского моря.