Такая работа

1

Любое уголовное дело начинается с белого или зеленого листка бумаги небольшого формата.

Листок этот — «Постановление о возбуждении уголовного дела» — подшивается в папку. И с этого момента все дальнейшие действия людей, чьи фамилии упомянуты в тексте, — и тех, кто его составил и утвердил, и тех, кому посвящены скупые казенные строки, — определяются не их помыслами, чувствами, а только четкими формулировками статей закона и твердыми, неумолимыми процессуальными сроками — так думал Скуряков, перечитывая свое постановление, и эта мысль доставляла ему удовольствие, потому что, думая об этом, он ощущал себя частью, необходимым винтиком машины, которую никто не в силах остановить, машины, законсервировавшей в себе кипение бурных человеческих страстей и потому — бесстрастной, машины многоликой и потому — безликой.

Если бы у Ратанова было больше свободного времени на воспоминания, он, несомненно, вспомнил бы высокого пухлого второкурсника, выступившего в его бытность на кафедре истории государства и права юрфака с большим и интересным докладом. Второкурсник разбирал коллегии Петра Первого. Ратанов учился тогда на последнем курсе, но пришел на доклад. Фамилия докладчика была — Розянчиков.

Розянчиков держался на трибуне свободно и просто, словно каждый день докладывал с нее кандидатам и доцентам права кое-какие забытые ими поучительные факты. Зав. кафедрой — высокий лохматый старик, хотел, видимо, позлить этим докладом своих молодых коллег, потому что все время посмеивался, без устали тер и без того чистые стекла очков и перекладывал из одного кармана в другой свою большую черную трубку с металлической крышкой.

Доклад и в самом деле заслуживал внимания и отличался от обычно несмелых и куцых студенческих рефератов. Единственное, что неприятно поразило тогда Ратанова, — безапелляционность оратора, счастливая ребяческая вера в себя, в свое лицо, в свою научную непогрешимость. И это вызывало желание с ним поспорить. Однако недостатка в желавших выступить не было, и Ратанов промолчал. Больше они ни разу не виделись.

Такое же желание — спорить с ним, возражать ему — вызывал Розянчиков и у своих коллег по работе в прокуратуре Республики.

«Неглупый парень, эрудит, вопросы сложные решает быстро и почти всегда правильно, — говорил о нем начальник отдела, — но если первое его решение неправильное, сам он ни за что не поправится».

Поэтому расследование уголовного дела для Розянчикова было всегда не узнаванием нового, а всего лишь подтверждением его первого, по счастью, правильного предположения.

Человек он был еще молодой, энергичный, аккуратный, но несколько высокомерный. Он сразу же поставил Скурякова в положение подчиненного, продиктовал ему список лиц, которых следовало допросить. В день приезда он посетил заведующего административным отделом обкома партии, побеседовал с корректным, сожалевшим обо всем случившемся Веретенниковым и взял под стражу Джалилова.

Поступок работников розыска вызвал у него смешанное чувство возмущения и жалости: «шустрые ребята», как он называл оперативников, переусердствовали не по разуму; конечно, карьеру они на этом сделать не хотели, просто Варнавин им мешал, доставлял много хлопот. Они хотели сделать лучше, а в результате грубо попрали закон.

Допрос Ратанова Розянчиков взял на себя. Он листал лежавшее перед ним уже довольно пухлое дело, поминутно поглядывая на часы: Ратанов должен был вот-вот появиться. Потом позвонил Скурякову: «Войдете минут через десять после начала допроса: вы его все-таки знаете лично…»

В это время Ратанов вырвался, наконец, из узких прокуренных коридоров. Во дворе горотдела автоинспекторы осматривали машины, Тамулис о чем-то шептался со своими комсомольцами у забора, милиционеры мотовзвода, или, как их называли «точильщики», заполняли двор гулом и тарахтением моторов.

До прокуратуры было всего несколько минут ходу. Областная прокуратура и суд занимали массивное здание бывшего губернского дворянского собрания.

У кабинета областного прокурора, который предоставлен был в распоряжение Розянчикова, за двумя маленькими столами, друг против друга, сидели две машинистки. Они быстро стучали по клавишам, но одна из них строчила длинными равномерными очередями, как автомат, а вторая стреляла быстрыми короткими залпами, и это было похоже на перестрелку в цепи, когда на одиночные выстрелы неприятеля отделение отвечает винтовочными залпами.

Увидев Ратанова, секретарь, полная, черноволосая женщина, поправив привычным жестом прическу, пошла в кабинет. Ратанов подошел к стенгазете. Карикатура изображала женщину в прокурорской форме, несомненно, Щербакову, сидевшую по-кавалерийски на громадной, втрое больше ее, папиросе. Заметка о вреде курения была подписана Скуряковым.

Секретарша вышла, открыв перед ним дверь.

«Папиросный дым, — вспомнил Ратанов слова заметки, проходя в кабинет, — особенно опасен нам, тем, кто не курит. Пора бы подумать об этом комсомолке Щербаковой!»

Розянчикову показалось, что Ратанов, входя, иронически улыбнулся.

Если в течение нескольких лет тебе приходится ежедневно, ежечасно встречаться с незнакомыми людьми и расспрашивать об интересующих тебя вещах и если успех работы зависит подчас только от твоих расспросов, то в короткое мгновение, перед тем как задать первый вопрос, ты стараешься быстро прикинуть: кто перед тобой? Можно ли, экономя время, начать с главного или только с пустяка? Быть ли корректно официальным или держаться просто, не принуждая себя? Как отнесутся к твоему первому вопросу? Как ты произнесешь: правильное — «фамилия» или местное искаженное, но уже привычное «фамиль»? Все это нужно решить почти мгновенно, сразу, только взглянув на незнакомое лицо, только оценив фигуру и плечи, зацепив краем глаза руки, платок или кепку.

И сначала ты всегда ошибаешься. Ты намеренно говоришь «фамиль», и тебя поправляют. Ты строг и официален, и человек обращается уже не к тебе, а к твоему коллеге, который вынул папиросу, предложил закурить и дал мальчишке поиграть с зажигалкой.

Но потом ты понемногу начинаешь разбираться в людях, находишь ключ к пониманию характеров в лицах или в окружающей обстановке. Реагируешь и на сломанную оправу очков, и на виднеющийся из кармана автоматический карандаш, и на прическу.

Розянчиков обратил внимание на незагорелое, узкое лицо Ратанова, на отсутствие университетского значка на потертом коричневом пиджаке, на спутанную прическу. Ратанов, в свою очередь, оценил классическую позу ожидания, принятую Розянчиковым, облатку аспирина и последний номер журнала «Государство и право» на столе, новенький блокнот-алфавит, вложенный в уголовное дело. Лицо Розянчикова сразу показалось ему знакомым.

Ратанов произвел на Розянчикова впечатление человека, измученного каждодневными мелочами провинциального уголовного розыска, скрупулезным исполнением указаний всех-всех инстанций, не хватающего с неба звезд, нечестолюбивого, наивного и честного. Свой университетский значок Ратанов, видимо, перевесил на форменный китель, пылившийся в шкафу в ожидании строевого смотра. В это дело с Джалиловым попал он, безусловно, случайно и сейчас жалеет обо всем и нервничает.

И в чем-то Розянчиков был прав.

Ратанов увидел перед собой преуспевшего молодого человека, юриста с теоретическим уклоном, возможно — аспиранта. Переубедить такого было трудно. Из дела он, конечно, умел делать «конфетку» и, наверное, лечился в Москве в платной поликлинике от ревматизма или хронического ревмокардита.

И в чем-то Ратанов тоже был прав.

— Садитесь, пожалуйста, — громко и немного в нос произнес Розянчиков, — устраивайтесь поудобнее.

Ратанов сел за приставной столик.

— Что же это вы такое натворили, Игорь Владимирович, друг вы мой? — Розянчиков двинулся в обход большого стола по кабинету, не глядя на Ратанова. — Я знакомился с вашим личным делом. У вас чудесные характеристики… Кто в ваше время вел уголовный процесс в университете?

— Профессор Стругавичус. Но дело не в этом. Дело, видимо, в том, что мы арестовали преступника, некоего Варнавина. Арестовали за преступление, которое он совершил. Вы наверняка уже знаете, что представляет собою Варнавин…

— Игорь Владимирович, батенька вы мой, — заговорил Розянчиков, видимо, подражая кому-то из своих пожилых коллег. — Я поэтому и прилетел сюда! Для закона нет Варнавина, Иванова, Сидорова. Есть субъект преступления. Его прошлые судимости и прочее, если, конечно, в законе нет упоминания о специальном субъекте, — вы меня понимаете, все это не играет роли! Милиция об этом почему-то забывает. Так вот Сидоров или Иванов, а в данном случае некто Варнавин решил пойти на совершение преступления. Вы об этом узнали. Почему же вы не сделали всего, чтобы это преступление не совершилось?

— Лично я в прошлом несколько раз предостерегал Варнавина от совершения преступлений… С ним беседовали и другие работники.

— Это как раз менее всего интересно… Вы ведь дали возможность войти в магазин, взять рулон дорогостоящего материала… По существу, вы взяли Варнавина и Мальцева, когда они собирались уже в обратный путь…

— Это не так. Ночь была очень темная… Магазин стоял у самого леса, на краю деревни…

— Но вы допускали мысль, что Варнавин совершит кражу и вы возьмете его лишь потом?

— Я ставил перед собой задачу — задержать преступника с поличным.

Розянчиков снисходительно улыбнулся.

— Чисто милицейский подход. Человек, который находится на свободе, если только он не бежал из-под стражи, не может быть для нас преступником. Вот когда он будет осужден и приговор в отношении его войдет в законную силу, тогда мы можем считать его таковым. А до этого он такой же, как любой Сидоров, Иванов, Петров, как мы с вами… И как вы выглядели в ту ночь? Вы, юрист, старший страж порядка! Вы терпеливо сидели и ждали совершения преступления! Ждали и хотели преступления! Хотели!

— Я не хочу и не могу брать на себя функцию суда. Окончательное слово принадлежит суду! Но препятствовать совершению преступлений и собирать доказательства мы обязаны. Находясь в засаде, я ждал не преступления, а доказательств преступного умысла Варнавина. Ничто не мешало ему отказаться от своего намерения. Вы ведь знаете его прошлое.

— Опять вы о его прошлом!

В кабинет вошел Скуряков. Ратанов кивнул ему и продолжал разговор:

— Мы знали, что он продолжает готовиться к совершению преступлений и наверняка совершает их сам или подстрекает других. Иногда он проигрывал в карты крупные суммы денег.

— Надо было привлечь его к уголовной ответственности за какое-либо из совершенных преступлений…

— Он бы все отрицал, а доказательств у нас не было…

— Вот видите: доказательств не было!

— По вашему, значит: не пойман — не вор. Поймать на месте нельзя: надо предупредить преступление! На следующий раз — «не пойман не вор»! Что бы сказали мне люди, если я рассказал бы на какой-нибудь фабрике о нашем с вами разговоре!

— Это обывательские разговоры. А мы юристы, не обыватели: нам нужны полноценные доказательства…

— Теперь они есть у вас…

— Эти доказательства не против Варнавина, — сказал Скуряков, кивком испросив у Розянчикова разрешения вмешаться в разговор и пересаживаясь поближе к Ратанову, — а протии вас и ваших работников. Вы знаете, что Варнавина, видимо, придется освобождать из тюрьмы?

— Но ведь кражу он все-таки пытался совершить?

— Мы считаем, что есть люди, которые виновны в этом больше, чем Варнавин, которые пошли на поводу у другого преступника, совершившего уже не одно тяжкое преступление…

— Кто же эти люди, виновные больше Варнавина?

— Скоро узнаете. Что вам известно о взаимоотношениях Джалилова и Баркова? — Скуряков впился взглядом в лицо Ратанова. — Вы знаете, что они вместе пьянствовали? Вам лично много раз приходилось выпивать с Барковым или Егоровым?

— Я на такие вопросы отвечать не буду. — Ратанов подчеркнул голосом слово «такие».

— Нет, будете, — уже со злостью сказал Скуряков.

— Вы должны были им во что бы то ни стало помешать идти на кражу. — Розянчикову был неприятен обвинительный азарт Скурякова.

— Давайте просто рассуждать, — почувствовав это, сказал вдруг Скуряков спокойно и рассудительно. — Почему это Джалилов, если он стал таким честным, сам не задержал Варнавина? Вот и был бы у вас прекрасный свидетель! И не было бы сейчас этого разговора. Было бы это открыто, честно… По-нашему!

«Ханжа, — думал Ратанов, глядя на его самодовольное лицо, — как ты только попал сюда? Все-то ты понимаешь, только прикидываешься…»

За дверью по-прежнему стучали пишущие машинки, там шло настоящее сражение: треск частых коротких залпов покрывали уверенные, неторопливые автоматные очереди.

— Смотрите, Игорь Владимирович, — тянул Розянчиков, которому от роду не было еще и тридцати лет и который сам никогда не сталкивался с тем, от чего он предупреждал Ратанова, — вас ждут большие неприятности…

— Дайте оценку, — стрелял Скуряков, — дайте правильную принципиальную оценку случившемуся… Что для нас всех может быть дороже прав гражданина? Иванова, Петрова, Варнавина?

Лицемеры и догматики никогда не приносили ничего, кроме вреда, тому делу, за которое больше всего ратовали на словах и к которому в глубине души всегда оставались равнодушными. Догматик напоминал Ратанову орудие, не менявшее прицел после начала атаки: сначала оно стреляло по врагу, а когда тот отступал, било в спину своим, ворвавшимся в чужие окопы…

— Мы говорим на разных языках, — сказал Ратанов, — и не можем понять друг друга: я знаю, чьи интересы защищаю, а вот чьи вы защищаете, намереваясь освободить Волчару, мне непонятно.

— Ну, это уж слишком! — Скуряков встал, укоризненно глядя на Ратанова.

Розянчиков пожал плечами:

— Что ж. Постановление готово?

Скуряков подал отпечатанный на машинке лист бумаги. Это было заранее подготовленное постановление о предъявлении Ратанову обвинения.

Ратанов читал постановление как чудовищную, несправедливую характеристику его работы, его надежд, его стремлений на порученном ему, пусть маленьком, участке сделать все, чтобы заслужить благодарность людей, чей труд и покой был ему доверен.

Потом от него взяли подписку о том, что он, Ратанов Игорь Владимирович, уроженец гор. Москвы, русский, член КПСС, образование высшее юридическое, начальник отделения уголовного розыска, никуда не скроется от следствия и суда с постоянного места жительства — ул. Дзержинского, дом 19/24, кв. 43 — без разрешения следователя.

…Кабинет, в котором его допрашивали, находился на втором этаже, позади стола была большая стеклянная дверь на балкон и большое, полное солнечного света окно. За окном стонали и дрались между собой дикие голуби. Вся их жизнь проходила здесь, около кормушки, под высокой железной крышей балкона с ложными колоннами.

2

Приказав никому не отлучаться, Егоров сидел в кабинете Ратанова и писал. Розянчиков вызывал его на шестнадцать, а Баркова на следующее утро. Из научно-технического отделения принесли еще сто пятьдесят фоторепродукций робота. Теперь все знали, кого искать. Егоров нервничал и время от времени поглядывал в окно, хотя Ратанов никак не мог появиться из внутреннего дворика. В час дня ребята пошли обедать. Егоров остался один и сидел, задумчиво глядя поверх вороха лежавших перед ним фоторепродукций куда-то в пространство.

Позвонил Веретенников:

— Что вы там забыли в универмаге? Зачем сейчас этот повторный осмотр? Заниматься нам нечем?!

— Я выполняю приказ начальника отделения уголовного розыска Ратанова.

Ратанов появился в начале третьего часа.

— Насчет машины договорился?

— Все в порядке, — ответил Егоров и не удержался: — Ну?

— Предъявили обвинение…

— Скоро мне идти.

— Сергей, — Ратанов нахмурился, — это не тридцать седьмой или какой там был год… Нам бояться нечего. Ничего они нам сделать не могут. Я напишу письмо в обком партии.

— Ты не сказал, какие подозрения у нас насчет Варнавина?

— Что ты?! Скуряков наверняка бы заявил, что мы нарочно ловили Варнавина, чтобы проверить свои подозрения. Мы скажем об этом потом, когда все будет нами проверено. Не теряйся на допросе…

— Ладно, — сказал Егоров, — чего там… Счастливо провести осмотр…

Он вышел.

Оперативники садились в автобус, и каждый несколько раз подпрыгнул на упругом кожаном сиденье — линейка только что вернулась из ремонта. Если бы не красная полоса, опоясавшая синий кузов, можно было подумать, что они собираются на экскурсию.

— Давай! — сказал Ратанов, садясь в машину последним.

Минут через двадцать автобус въехал прямо во двор универмага.

Директор провел их в основной склад — длинный туннель, протянувшийся под всем магазином, с маленькими решетчатыми отдушинами вместо окон и огнетушителями, развешанными над ящиками с песком через каждые несколько шагов. На стеллажах вдоль стен лежал товар на сотни тысяч рублей: часы, фотоаппараты, рулоны ткани, костюмы, пальто; поблескивали полированными гранями телевизоры и радиоприемники, тускло светился хрусталь.

Сам Ратанов осматривал стеллажи с тканью: вместе с заведующей секцией он снимал и откладывал в сторону, пробираясь к стенам, тяжелые мохнатые рулоны разноцветного драпа, шерсти, сукна, шелка и еще десятков красивых материалов с мудреными звучными названиями. Где оставила свой след маленькая свинцовая горошина?

Шаг за шагом. Сантиметр за сантиметром…

Справа и слева так же методично двигались вдоль стен другие оперативники, молча, медленно, сосредоточенно. И по мере их продвижения вперед вдоль стен гасла надежда, что Варнавин получил ранение именно здесь, в магазине.

— Игорь Владимирович! — крикнул вдруг Барков. — Сюда!

И хотя Барков звал одного Ратанова, к нему со всех сторон бросились уставшие люди. Барков с высоко засученными рукавами стоял у пустого стеллажа с алюминиевой посудой. Справа и слева от него громоздились кастрюли.

Потом, в новогодней газете его изобразили в виде сфинкса, лежащего на перевернутом оцинкованном корыте между пирамидами кастрюль..

Барков гордым жестом художника, представлявшего свой шедевр публике, указывал на нижний ряд. Стенка кастрюли, чуть высовывавшейся сбоку, имела небольшое сквозное отверстие.

Это был след пули.

— Фотоаппарат, — сказал Ратанов. И пока Рогов нес аппарат со вспышкой, все долго жали перепачканные пылью руки Баркова.

Стреляли, видимо, с противоположного угла, почти с пола.

Все передвинулись в этот дальний угол. Здесь тоже лежали ткани, которые были уже осмотрены Гуреевым. Теперь все собрались в метре от стеллажа, привычно не дотрагиваясь ни до чего руками, предоставляя Ратанову, как самому старшему и опытному, первому высказать свое мнение.

Ратанов снял первый рулон.

— Давайте еще раз и очень внимательно.

Гуреев напряженно следил за Ратановым.

— Все в порядке, — сказал Ратанов, положив на пол, рядом с собой последний рулон ткани. Гуреев облегченно вздохнул.

И в этот момент Тамулис и Дмитриев одновременно взглянули на освободившуюся часть стенки склада. Под нижней полкой стеллажа, отстоящей от пола сантиметров на сорок, стенка была деревянная.

— Ну-ка, ну-ка, — закричал Тамулис и, пока кто-то бегал за топором, вместе с Дмитриевым, выбил эту деревянную переборку, державшуюся не особенно крепко. Доски отскочили и из образовавшегося квадратного отверстия дохнуло чем-то болотным, застойным.

— Здесь должен быть склад стеклянной тары аптекоуправления, — объяснила заведующая, — там бутылочки, баночки, мензурки…

— Барков! — позвал Ратанов. — Разыщите заведующего.

Потом они курили в маленькой подсобке, пока не приехал пожилой, страдающий одышкой заведующий складом аптекоуправления. В складе стеклянной тары, забитом до самой двери ящиками с аптечной посудой, они подобрали красненькую коробочку от часов «Весна» и взяли горсть стружек с бурыми коричневыми пятнами.

Приехал начальник следственного отделения Голубев и начал сам писать протокол повторного осмотра места происшествия. Первый протокол, утверждавший, что преступник проник в помещение через одну из отдушин, превратился теперь в пустую, вздорную бумажку — свидетельство чьей-то нерадивости.

— А ты знаешь, Игорь Владимирович, — обратился к Ратанову Голубев, — дела-то ваши вдруг двинулись: и универмаг вот, и кражи! Сабо еще не видел фоторобот?

— Звонил Карамышев: Сабо будет дня через два…

Тамулис глубоко вздохнул рядом с Ратановым.

— Ты что? — спросил Ратанов.

— Да так. — Он опять вздохнул и вдруг поднял на Ратанова свои, как всегда серьезные, строгие светлые глаза. — Андрей Мартынов и мертвый раскрывает преступления…

Волчара вошел сначала в склад аптекоуправления, открыв его подобранным ключом. Его соучастник, тот самый, что на фотороботе, или другой, по-видимому, запер его снаружи и выпустил, когда Волчара закончил «работу». Они заранее знали, что там, где склад аптекоуправления смыкается со складом универмага, есть одно место, откуда раньше выводилась печная труба подсобки склада аптекоуправления, забитое досками и выступающее у потолка сантиметров на шестьдесят. Здесь Волчара без труда отодрал доски, а после кражи снова заколотил их. Когда он пролезал в узкое отверстие, вернее, когда он вылезал из склада, — думал Ратанов, — у него, по всей вероятности, и произошел случайный выстрел, иначе, раненый, он оставил бы следы крови где-нибудь в помещении универмага. До этого, чтобы сбить нас с толку, он выломал изнутри металлические планки в отдушине. А потом, когда он уже убрался, его соучастник разбил снаружи стекло, поэтому розыскную собаку и пускали от отдушины…

— Хитер, — восхищенно сказал Гуреев.

— По-моему, он перехитрил самого себя. — Барков вытирал пыльные руки платком. — Я не думаю, чтобы так уж много людей бывало в складе аптекоуправления и знало про переборку. Зря старался.

— Ты про письмо Варнавину не забыл? — спросил Ратанов у Тамулиса.

— «Ури одова», «о постюме». Я его наизусть знаю…

— Письмо нужно прочесть.

— Я был у Шишакова и съезжу еще в одно место. Там этот жаргон знают, как свои пять пальцев.

— Когда начнем разворачиваться? — спросил Гуреев как ни в чем не бывало, как будто не он осматривал универмаг после кражи и запутал все дело.

Оперативники засмеялись.

— Сегодня, — ответил Ратанов. — Возьмите списки рабочих склада аптекоуправления. Надо установить всех лиц, имевших доступ в склад.

После осмотра Ратанов вернулся в отдел. Позвонил Карамышев.

— Эта отвертка, привезенная из Шувалова, оказывается, с прошлогодней квартирной кражи на Советской, у офицера.

— Здорово! Я смотрю, ты вооружаешься доказательствами до зубов.

— Ищите соучастника. Все будет в порядке. Сделай все!

— Сейчас привезут списки подсобных рабочих…

Он уже не думал ни о допросе, ни о подписке о невыезде. Скуряков и Розянчиков были далеко от него. Он снова делал свое любимое дело, и все шло на лад, как надо. Андрей смотрел на него с фотографии, чуть лукавя губами, сдерживая озорную усмешку.

— Такие дела, старик…

Вошел Егоров. Хрустнул сжатыми пальцами, сел на диван. Ратанов подсел рядом. Он вдруг увидел, что Егоров постарел. Синий шелковый милицейский галстук никак не шел к его зеленоватой ковбойке и к коричневому костюму.

— Я оставил вам с Верой билеты в театр. После партактива. Управление откупило весь спектакль.

— Спасибо, — сказал Егоров, — она будет рада.

— Предъявили обвинение?

— Предъявили. По двум статьям — не одна, так другая останется.

— Видимо, уверенности у Скурякова нет: когда доведет до четырех-пяти статей, суд нас обязательно оправдает. Сейчас я тебе, Сергей, подыму немного настроение: Волчаре скоро можно будет вменить февральскую кражу из универмага. Мы нашли след пули…

— А-а-а! — задохнулся Егоров. — Приходит и на нашу улицу праздник!

— Настанет лето, — тихо произнес Ратанов слова озорной песенки, — поедем мы в Сухуми…

3

Арслана содержали в Калтусской тюрьме в пятидесяти километрах от города. На допросы его привозили в автозаке, в одной из тесных, темных камер кузова, с маленьким глазком, закрытым фанерной шторкой.

Сидя в этой маленькой тюрьме на колесах, он старался отогнать тревожные мысли. Так пловец, попав в открытое море, не должен думать, что под ним многометровая толща воды, холодной и молчаливой. Тревожные мысли сами лезли в голову, и незаметно он ловил опять себя на том, что снова переживает свой арест, напрасно бередит свои раны. Тогда он старался определить, с какой стороны от него находится кабина водителя, но сосредоточиться не мог и вновь отдавался своим мыслям… Уже после первой встречи с Барковым он перестал считать себя человеком с особенной судьбой, перестал чувствовать себя отверженным, одиноким.

Когда Барков предложил ему поступить в профтехшколу, он согласился. Пришлось готовиться к экзаменам. Раза два к нему домой приезжал Барков, пил чай, разговаривал с Майей про «Тэсс из рода д’Эрбервилей», которую она считала самой лучшей и правдивой книгой на свете…

— Майя! — позвал как-то Арслан сестру, сидя за учебником по алгебре. — Ты ведь в детдоме все это проходила, помоги…

Он хитрил, видел, что ей самой до смерти хочется взять в руки учебник и карандаш. С этого вечера, как только Нурик ложился спать, они садились за учебники.

— Может, нам вместе поступить? — как-то спросил он.

— Придумал тоже!

Был один вечер. Нурик спал, а они сидели за столом, накрыв абажур платком, чтобы свет не падал ему на лицо. Майя, взобравшись с коленками на стул, как любила когда-то делать их мать, решала задачку, покусывая кончик карандаша. В комнате было совсем тихо. Арслан на миг поднял голову и вдруг вспомнил, что все это уже было. Было в последнее лето перед войной. Отец и мать сидели вот так за столом, прикрыв абажур, а он, тогда еще пацан, мальчишка, который никогда не притрагивался к чужому, которому летом каждый день перед сном мыли ноги, лежал в кровати с белыми эмалированными спинками…

Все! Все могло быть по-другому, если бы не война, если б он не связался с «добрыми людьми», если б кто-нибудь оттолкнул его от них, ведь он еще был совсем пацаном…

Арслан, отшатнувшись, стукнулся головой о стенку кузова — машина шла по ухабам…

Его арестовали в деревне у Коромыслова, с которым он вместе должен был сдавать экзамены. Это было самое унизительное. Пусть бы его взяли дома или на улице. Пусть Коромыслов узнал бы потом, придя в школу, что Джалилов — законченный негодяй, туда ему и дорога. Но там, при сестре и матери Коромыслова, которые ни о чем не подозревали и с таким вниманием его слушали…

С того дня, когда он случайно встретил Волчару и решил, что Кораблик будет отомщен, он хитрил. В присутствии Волчары по-прежнему угрюмо валялся на диване, прятал учебники в чемодан, Майя тоже невольно была вовлечена в эту игру, хотя смертельно боялась Волчару.

Конечно, Арслану ничего не стоило просто выгнать его из дома и наломать бока, но этого было бы слишком мало. Он заставил Майю каждый раз с приходом Волчары вынимать на стол все, что было в доме, бегать в магазин за вином, внимательно интересовался делами Волчары. Он угрюмо качал головой, когда Волчара с ненавистью говорил о ворах, которые отошли от з а к о н а, работали, учились, женились. А сам жадно ловил каждое слово и еле сдерживал ликующую радость.

Ничего нечестного в своем поведении он не находил — просто он стал умнее и не хотел больше смотреть на мир глазами волчар.

Порой, когда Волчара уходил, Арслан нахлобучивал на глаза старую кепку, поднимал воротник и, жеманно прикладывая к нижней губе платок, обращался к сестре и Нурику:

— Вор украдет — ф р а е р заработает…

Им нравились его представления. Они смеялись. И вместе с ними смеялся Арслан. Смеялся над тем, что совсем недавно было главным в его жизни. Главным и страшным.

Когда Волчара ночью заехал к нему на работу и сказал, что они пойдут сегодня ночью и все уже готово — Волчара не вводил его в курс дела заранее, — Арслан хладнокровно позвонил Баркову и собирался после смены уйти домой, предоставив Волчару своей судьбе. Он также хладнокровно сказал бы обо всем самому Волчаре, если бы знал, что от этого что-то изменится. Но он хорошо знал Волчару, знал, что Волчара еще долго не бросит воровское ремесло и будет воровать и втягивать в это дело других, пока не убедится на своей шее, что ворам не с в е т и т ни на воле, ни в колониях, что времена действительно переменились.

Но если бы Волчара узнал, что в Барбешках их будут ждать, он отказался бы от этой кражи и сразу стал бы готовить другую. Все началось бы сначала.

В ту ночь Арслан пытался снова позвонить Баркову в конце смены, но Волчара и Гошка пришли раньше срока и чуть не застали его у телефона. Теперь он просто мог отказаться, сказать, что не пойдет, пока сам не убедится в том, что дело — стоящее. Он уже хотел так и сделать, но Гошка опередил его:

— Здесь поточить негде? — Он вытащил финку, сделанную из напильника.

— Спрячь! — психанул Волчара.

— Куда она тебе?

— А у Волчары вон в о л ы н а.

Арслан забыл, что у Волчары может быть с собой оружие. И еще он вдруг подумал о Гошке, которому Волчара может вручить пистолет, как вручил когда-то нож самому Арслану…

Автозак остановился. Сначала открылся замок наружной дверцы, потом на секунду приоткрылась фанерная шторка зрачка, наконец щелкнула задвижка. Блеснул свет.

— Выходи!

Сойдя с машины, он привычно сложил руки за спиной и, испытывая острый стыд перед проходившими по двору прокуратуры людьми, пошел к дверям. Здесь тоже были люди, и старший конвоя громко и молодцевато крикнул:

— Освободите проход! Проводите арестованного!

Они пошли по лестнице на второй этаж. Команды старшего повторялись у каждого коридора, и Арслану казалось, что все смотрят на него, только на него.

Наверху старший поправил фуражку и ремень и, постучавшись, неловко переступил высокий порожек. Вышел из кабинета он через секунду и громко скомандовал:

— Перекурить!

Одна из машинисток заволновалась:

— У нас не курят!

— Отставить! — тем же тоном приказал старший.

Арслана допрашивали уже два раза — в основном о его взаимоотношениях с Барковым и их последнем телефонном разговоре. Сама кража и его откровенный разговор с Гошкой, когда Волчара убегал за машиной, их не интересовали или они ему не верили. Их интересовало другое: что сказал Арслан в ответ на приглашение Волчары участвовать в краже.

«Ну, хорошо, — сказал я, — смотри…»

— Одобрил, так сказать, — засмеялся тогда Скуряков, записывая.

Несмотря на запрещение, Арслан тайком закурил, пуская дым сквозь согнутую ладонь к полу. Вторая машинистка, не говоря ни слова, открыла окно, и один из милиционеров конвоя по кивку старшего встал у окна. Из-за его спины были видны новые корпуса завода агрегатных станков, подъемные краны, разбросанные среди игрушечных красных кубиков корпусов на том, более низком берегу, где до последнего времени ничего не было, кроме трех-четырех церквей да нескольких сотен некрашенных деревянных изб.

В углу приемной, под потолком затрещал звонок, и секретарша прошла в кабинет. Через секунду вернулась:

— Вводите!

Первым, кого увидел в кабинете Арслан, был Барков. Он сидел у приставного столика, повернувшись лицом к двери. По старой привычке Арслан посмотрел на Баркова непроницаемым взглядом и остановился, ожидая приглашения сесть.

— Садитесь, — улыбнулся Скуряков, — друзья встречаются вновь.

— Здравствуй, Арслан, — серьезно сказал Барков.

Арслан сел напротив.

— Ладно, — нахмурился Скуряков, — приступим к официальной программе нашей встречи. Барков, к вам вопрос: знаете ли вы сидящего перед вами на очной ставке гражданина?

— Знаю, — улыбнулся формальному вопросу Барков. — Это Джалилов Арслан, бывший вор, будущий учащийся профтехшколы. Познакомился я с ним в начале года. Взаимоотношения нормальные.

— Прошу быть серьезнее, — заметил Скуряков. — Джалилов, знаете ли вы сидящего напротив вас на очной ставке гражданина? Нет ли у вас каких-нибудь личных счетов или неприязненных отношений.

— Знаю, — кивнул Джалилов, — ничего нет.

— Знаете ли вы, как его зовут и где он работает?

— Барков работает в оперчасти…

— Еще вопрос к Джалилову: заходили ли вы в мае месяце к Баркову на квартиру?

— Заходил. Я ведь сказал об этом.

— А теперь скажите, чтобы слышал Барков. Что там происходило?

— Ничего…

— Я имею в виду, распивали ли там в это время спиртные напитки?

Барков заерзал на стуле.

— Вы бы лучше меня спросили!

— Я вас пока не спрашиваю. Пора бы знать процессуальный закон… Вот так вы, вероятно, и работали…

Скуряков иронически улыбнулся.

— Когда я пришел, — неохотно начал Арслан, — там было еще двое: один молодой, в очках, другой постарше, высокий такой, русый…

— Тамулис и Мартынов, — с горечью подсказал Барков.

— Так, так, продолжайте, — сказал Скуряков, — потом пришел Егоров? Так? Выпивка была?

Арслан замолчал.

— Говори все, Арслан, как было. — Барков вынул папиросу, не глядя, зажег спичку. — Скрывать нечего!

— У них была бутылка «столичной». Все выпили. И я тоже. Вот и все. — Он облегченно вздохнул.

— Это был день рождения Тамулиса, — добавил Барков.

— День рождения Тамулиса был позже. Но дело не в этом, дело в составе приглашенных. — Скуряков придвинул к себе записку с заранее приготовленными вопросами. — Женщины не заходили в это время? Не помните?

— Была Галя, знакомая Баркова.

— Так. — Скуряков внимательно посмотрел в его сторону. — А вашей сестры не было?

Арслан покраснел.

— Не было.

«Это было бы хорошо для «шапки» обвинительного заключения, — пожалел про себя Скуряков, — «Обвиняемые Егоров и Барков систематически устраивали попойки на холостой квартире Баркова, в которой, кроме обвиняемых, принимали участие особы сомнительного поведения».

— Скажите еще раз, Джалилов, — попросил Скуряков, — когда вы сообщили Баркову о предполагаемой краже, предупреждал ли он вас категорически, чтобы вы ни в коем случае не сопровождали Варнавина.

— Нет, — ответил за него Барков.

— Я должен был ему позвонить еще раз, но не успел…

— Значит, сам себе хозяин: хочу — иду, хочу — не иду!

— Я пошел, когда увидел у Волчары пистолет.

— Разве у него был пистолет? — удивился Барков.

— Я вопросы друг другу не разрешал! Джалилов, распишитесь в конце каждого листа…

Скуряков нажал кнопку звонка, и вошел старший конвоя.

— Этого пока вниз.

— Был пистолет, я сам видел, до свиданья, — сказал Арслан. Он хотел что-то сказать, но дверь перед ним услужливо открылась.

Когда Арслана увели, Скуряков сел рядом с Германом, вздохнул. Чистенькие старческие щечки его порозовели, и Барков вдруг увидел глаза Скурякова, голубые-голубые, как у юноши.

— Как ты мог, Герман, связаться с этим типом? Что у тебя с ним общего? Помню, я в твои годы закончил рабфак, был секретарем комсомольской организации столовой… Разве мог я мысль допустить?! Потом меня в о р г а н ы взяли… Я тебя понимаю, Герман, ты попал, как кур во щи. Ратанов делал вид, что ничего не знает, Егоров незаметно для тебя подхлестнул: дадим дело!

Он говорил быстро и каким-то извиняющимся тоном, словно расходуя запас слов, не использованных во время очной ставки.

— Я тебе дам бумаги, авторучку, садись напиши, как было дело… Надо и о себе подумать: молодой человек, вся жизнь впереди… Пора, пора браться, Герман, за ум…

— Вы в каком году в органы поступили? — спросил вдруг Барков.

— В тридцать девятом… А что?

— Да так. Я думал, раньше…

— Садись за тот стол, никто тебе не помешает…

Барков сел за стол, придвинул к себе лист бумаги и вынул авторучку.

Скуряков, неслышно ступая по ковру, отошел в дальний угол кабинета, с озабоченным лицом придвинулся к книжному шкафу. Со стеклянной дверцы шкафа на него глянуло еще не старое, благообразное лицо, белый накрахмаленный воротничок, строгий черный галстук. «Утру я нос этому выскочке, — подумал он о Розянчикове, — а то он совсем заколебался… Трудности, видишь ли, встретились…»

Потом поспешно вернулся к Баркову.

Барков писал не торопясь, иногда откладывал перо, раскуривал гаснущую папиросу и делал глубокие затяжки.

Скуряков пододвинул спички, сел рядом и осторожно взглянул на бумагу.

— Что ты пишешь?

— Отвод. Вам нельзя вести наше дело… Вы его не расследуете, а фабрикуете! Я написал областному прокурору…

— Ладно, ладно, — поспешно вставая и отодвигаясь от него, уже совершенно другим тоном сказал Скуряков, — вы еще раскаетесь. Скажите мне лучше, не заходил ли к вам домой некий Володин. — Он взглянул на запись в отрывном календаре. — Вы его почему-то простили, когда он совершил кражу часов в комиссионном…

— Вам, видно, хотелось бы посадить нас в тюрьму, — сказал Барков, — да только не за что…

— Можете идти, — сказал Скуряков, — пока вы свободны.

Секретарша в приемной сказала:

— Товарищ Барков, вас просили зайти в шестнадцатую…

В шестнадцатой размещался следственный отдел областной прокуратуры. Баркова там ждали.

— Ну? — спросил Карамышев.

— Злоупотребление властью, превышение власти, дискредитация.

Он знал, что в этой комнате никто не поверит, что бы ни написал о нем Скуряков. Он приходил в эту комнату вместе с Ратановым, Мартыновым, когда им было особенно трудно, и знал, что старшие следователи прокуратуры будут вместе с ними ломать голову над делами и не уйдут домой, пока не посоветуют что-нибудь дельное.

— Я буду говорить с прокурором сразу же после актива, — сказал начальник отдела, седой крепкий старик в пенсне, без пиджака, в белоснежной, накрахмаленной сорочке; он взмахнул рукой, и в воздухе блеснула перламутровая запонка. — Безобразие! Розянчиков никого, кроме Скурякова, к делу не подпускает…

— Выбрал себе помощника, — сказал Станислав, высокий парень в очках, с двумя рядами орденских колодок. — Ты слышал, как мы Скурякова прокатили на выборах в партбюро?

Следователи засмеялись.

— Не трусь! — сказал начальник отдела сурово.

— Я не трушу, — сказал Барков, чувствуя, что на душе у него действительно становится легче.

4

Партактив органов милиции, суда и прокуратуры области начался в клубе управления ровно в десять.

Приехавших у вокзала ждали машины и развозили в гостиницы. Люди наспех завтракали и торопились в управление, к массивному красному зданию с четырьмя колоннами.

Начальники дальних райотделов милиции ходили по коридорам с длинными списками поручений, складывали в углах кабинетов пачки бланков, новые форменные фуражки, коробки с фотопленкой.

У начальника хозяйственного отдела — невысокого подполковника, с приятным звонким голосом и хитрыми карими глазами — посетителей было больше, чем у всех: он принимал решения быстро и легко, смело и напористо спорил, вспоминал какие-то забытые всеми анекдоты, первый громче всех смеялся, и только в коридоре посетители замечали, что получили лишь половину просимого.

Почти все собравшиеся знали друг друга по областным совещаниям и активам, по обзорам, приказам, газетам, начинали работать вместе или с общими знакомыми, кто-то кому-то помог, кому-то не исполнил в срок запрос… Начальники райотделов, секретари партийных организаций, следователи, судьи, прокуроры толпились в светлом вестибюле актового зала.

— Мы закроем границу вашего района, — шумел толстый майор милиции из Верхнего Парюга, загорелый, рябой, хлопал по плечу маленького щуплого капитана. — Ты так и знай, у нас все аварии в районе в основном ваши шоферы делают…

— Понятно, — ответил тот, — у нас автоинспектор молодой, энергичный, работает хорошо. У нас они аварии не делают, к вам едут…

После первого звонка, переговариваясь, все потянулись в зал.

— Макаров говорит: я дела возбуждать не буду…

— Представляешь, комсомольцы у меня даже газету свою выпускают — «Оперативник».

— Шальнова я знаю — можешь мне не рассказывать…

У входа на сцену подполковник Макеев разговаривал с заведующим административным отделом обкома партии Кривожихиным. Около них на почтительном расстоянии держался Скуряков — незаметно следил, не понадобится ли он для с п р а в к и… У дверей в зал стояли областной прокурор, председатель областного суда, товарищи, прибывшие из Москвы.

После того как избрали президиум и договорились о регламенте, Кривожихин, избранный председателем, предоставил слово первому секретарю областного комитета партии. Из президиума поднялся невысокий плотный мужчина в темно-синем костюме и прошел к трибуне.

Артемьев заговорил низким негромким голосом, в ровной, спокойной манере людей, разбирающихся в тонкостях дела, о котором говорят. Секретарь обкома начал с положения дел в сельском хозяйстве и промышленности.

Он знал, что именно об этом нужно было почаще напоминать людям, сидящим в этом зале. Ведь они меньше других чувствуют каждодневную живую связь с производством, меньше знают об этом, захваченные без остатка своей повседневной текучкой, а потому теряют иногда мерило своей значимости в задачах, поставленных перед коммунистами области, слишком узко смотрят порой на вещи. Он говорил о мясе и молоке, о льне-долгунце и картофеле, на память приводил показатели лучших и худших районов и колхозов; он помнил, сколько квартир было сдано за весь прошлый год и за семь с половиной месяцев текущего.

Жизнь области, которая всем им представлялась по-разному и которую каждый видел только из своего района, бурлила и текла широким, крепнущим изо дня в день потоком. Артемьев приводил данные о производстве некоторых европейских стран, которые уже обогнала, оставила позади себя их маленькая, затерянная в лесах область. Она вывозила известную всему миру ценную древесину, строила крупнейший в стране завод крупнопанельного домостроения; созданные на ее верфях маленькие суда бороздили Дунай, Вислу, Ганг. По числу учителей, студентов и медицинских работников на душу населения область стояла выше Соединенных Штатов. Область получала десятки тысяч журналов, переписывалась с десятками стран, рисунок даличского пионера демонстрировался на международной выставке…

И люди, сидевшие в зале, слушали со вниманием: они как бы видели других людей, не тех, с которыми им приходилось часто встречаться по роду своей работы, а тех, которых было в десятки, сотни тысяч раз больше, тех, благодаря которым их труд приобретал подлинный смысл и значение.

Артемьев перешел к оценке работы партийных организаций административных учреждений области. В докладе замелькали знакомые фамилии, цифры, дела. Он упомянул городской отдел милиции областного центра и сделал паузу — все притихли.

— К сожалению, — сказал первый секретарь, и в зале стало совсем тихо, — в нашем городе произошел неприятный случай: есть сигнал, что группа работников уголовного розыска во главе с начальником отделения коммунистом Ратановым допустила нарушение социалистической законности. Есть сведения и о том, что оперуполномоченный этого отделения Барков, находясь в приятельских отношениях с одним из преступников, устраивал у себя на квартире выпивки…

Ратанов чувствовал, что на него смотрят десятки людей, но не видел ни одного из них, впившись глазами в лицо Артемьева.

Докладчик перешел к другим вопросам, он анализировал работу областной прокуратуры, областного суда…

После доклада был перерыв.

Ратанов не выходил из зала, чтобы не рассказывать в сотый раз о Волчаре, Баркове, Джалилове, не заводить разговор о том, почему таких, как Варнавин, нужно обязательно ловить прямо на месте преступления, во имя тех же самых людей, о которых говорил Артемьев. И все же он записал на листе бумаги:

После второго перерыва он послал в президиум записку с просьбой дать ему слово.

Собравшиеся в зале не привыкли отмалчиваться на совещаниях. Почти все привезли с собой записи, заметки с предложениями, замечаниями.

Это были люди, прошедшие трудную жизнь сельских и городских начальников милиции, прокуроров, судей; многие были членами бюро райкомов партии, депутатами райисполкомов, решали сложные вопросы районного и городского строительства, производства, колхозной жизни. Поэтому Ратанову пришлось долго ждать, пока наконец председательствующий сказал:

— Подготовиться Ратанову — горотдел милиции.

И с этой минуты он уже ничего не слышал, до того момента, когда в президиуме снова прозвучала его фамилия.

— Каяться пошел, — сказали сзади, но он не оглянулся.

— Товарищи! В докладе секретаря обкома партии упоминались работники уголовного розыска горотдела, я и другие, как спровоцировавшие преступление. Я должен сказать, что никто из нас его не провоцировал… Я должен в нескольких словах рассказать здесь о преступнике, которого называют Волчарой…

Ратанов чувствовал, что говорит без души, совсем не то и не так, как надо было говорить в этом зале. Слишком много раз он мысленно произносил эту речь…

Он пробовал охарактеризовать Волчару, но острое чувство совершаемой ошибки отвлекало на себя все его внутренние силы, он говорил вяло, и зал зашелестел разговорами.

— Товарищ Ратанов, — внезапно перебил его Кривожихин, — вот вы здесь говорите, что факты, которые привел в своем выступлении секретарь обкома, неверны, вы позволили себе так выразиться… В связи с этим у нас в президиуме возникли два вопроса, ответьте, пожалуйста, на них, и все будет ясно… Вы о краже знали заранее?

— Мы узнали за час…

— Хорошо. Можно было ее предупредить за это время?

— Можно, но…

— Минуточку. Вы допустили совершение преступления?

— Мы арестовали преступников в момент его совершения.

— Да, но оно совершилось, поскольку преступник уже вынес из торгового зала кусок материала… Вы преступление допустили. Так о каких неточностях вы говорите?! — Голос Кривожихина зазвучал высоко и тонко. — В чем вы сомневаетесь? По-моему, все ясно, товарищи, — обратился он к залу. — Как?

— Ясно! — закричали несколько человек из первых рядов.

Ратанов перевел взгляд на сцену.

Кривожихин, наклонившись к Артемьеву, что-то шептал тому на ухо, и Артемьев несколько раз согласно кивнул головой. А в глубине сцены, позади длинного стола президиума, за маленьким круглым столиком трудилась редакционная комиссия. Скуряков, видимо, избранный председателем, озабоченно листал напечатанный на машинке проект резолюции… Все было знакомым, привычным, неизменным.

Оборвав фразу на полуслове, Ратанов, махнув рукой, пошел с трибуны.

Подполковнику Макееву теперь было все ясно. Управление пока не вмешивалось в уголовное дело, которое вела прокуратура. Он несколько раз прощупывал почву в административном отделе, но так ничего и не уяснил. А после неумного мальчишеского поступка Ратанова Макеев понял, какова будет реакция.

Прямо перед ним во втором ряду сидел Веретенников. Прикрыв нижнюю часть лица блокнотом, он что-то шептал нагнувшемуся к нему Шальнову.

— Их могут не сегодня, так завтра под стражу взять, — говорил Веретенников, — а они у нас с оружием ходят…

«Доволен», — с неприязнью отметил Макеев.

— Молод еще, — вздохнул Шальнов, — сам сломал себе шею. Не надо было выступать.

Когда на трибуне появился начальник отдела кадров, Ратанов совсем упал духом: он уже дважды до этого громил Ратанова за нерегулярные занятия с оперсоставом, за Гуреева, который пропускал в вечернем университете каждый третий семинар. Но на этот раз начальник ОК ничего плохого о горотделе не сказал.

Ратанова неожиданно поддержал один из ораторов — прокурор соседнего города, которого Ратанов лично не знал, но слышал, что тот «толковый» и «работяга». Они там тоже задержали с поличным опасного рецидивиста, и ничего предосудительного он в этом не находил.

Просили слова Карамышев и Щербакова, но им не дали — хотели больше послушать работников периферии: со своими — городскими — всегда можно встретиться.

Макеев внимательно слушал выступающих и следил за Ратановым.

Ему вспомнилось, как в начале пятьдесят третьего года в этом самом зале решался вопрос об увольнении его из органов госбезопасности; как бывший начальник управления, не проработавший в их коллективе и полгода, свалившийся к ним откуда-то из Зугдиди прямо в пятикомнатную квартиру, обставленную конфискованной мебелью, говорил о его политической мягкотелости, незрелости, о противодействии мерам, санкционированным лично Берия. Большинство сидевших в зале и знавших Макеева лично, смущенно прятали глаза, застигнутые врасплох привычными громкими фразами, которые на этот раз били по хорошо известному им человеку. Никто из них не осмелился выступить. Да это было бы и бесполезно, и он сам боялся поставить кого-нибудь под удар.

«Думаешь, струшу, промолчу, — мысленно говорил он Ратанову, — плохо же ты думаешь обо мне!»

Уже выступили областной прокурор и председатель облсуда.

«Давай, Петр Васильевич! — сказал себе мысленно Макеев, идя к трибуне. — Оратор ты не бог весть какой, однако…»

— Ратанов действовал с согласия заместителя начальника управления, — медленно сказал он, — а согласие начальника становится в этом случае приказом…

Он видел, как Артемьев записал что-то себе в блокнот, а Кривожихин отвернулся от трибуны и стал смотреть в зал.

— Гуманизм не всепрощение, — говорил еще Макеев. — Недавно мы задержали с поличным карманника. Так знаете, что он сказал милиционеру? Он сказал ему: «Ты видел, как я лез в карман, почему же ты меня не одернул, не предупредил, неправильно, мол, товарищ, делаешь! Вас профилактике учат!» А карманник этот Жахен — его многие знают, — он уже раз пять сидел за карманные кражи…

Перед заключительным словом Артемьева выступил Скуряков.

— Неужели Барков не подумал, кого он ведет к себе домой? — начал Скуряков. — Вора-рецидивиста, убийцу — Джалилова! Кого вы хотели скомпрометировать, товарищ Барков? Органы милиции? Или всех нас, работников административных органов, сидящих в этом зале? Вы не постыдились даже ввести в заблуждение заместителя начальника управления, санкционировавшего эту в кавычках операцию…

Заседание закончили около девяти вечера. Прокуроров, судей и начальников милиции вместе с секретарями партийных организаций оставляли еще на один день. Остальные уезжали ночью. На следующий день, по окончании совещания, планировалось коллективное посещение областного драматического театра.

Ратанов с Егоровым вышли на улицу последними.

— Нужно было сказать, что Волчара обворовал универмаг, — недовольно сказал Егоров.

«Передали ли Артемьеву мое письмо?» — думал в это время Ратанов. Он послал его накануне.

— Просто из головы все вылетело… тем более, что обвинение Карамышев не предъявил еще…

— Формальность. Ты знаешь, что Скуряков приказал не давать Варнавина нам на допрос? Варнавин написал, что мы пытаемся навязать ему какие-то дела, объявил в знак протеста голодовку…

— Завтра с утра Дмитриев поедет искать пистолет. Он где-то недалеко от магазина, если ребятишки его не прибрали…

В вестибюле еще толпился народ.

— Румянцеву два года дали…

— С этим теперь строго…

— «Дело Румянцева», «дело Ратанова», «дело 306»…

У выхода к ним подошел Веретенников — он собирался в горотдел.

— Там, наверное, дружинники ждут… Надо проинструктировать.

— Сегодня я не могу, — ответил Ратанов, — у меня много дел. Тем более, что по графику вы должны это сделать.

Веретенников отошел.

— Почему ты его не послал к черту? — спросил Егоров.

По дороге он обдумывал какую-то мысль.

— Знаешь, — наконец сказал он, — я во многом виню себя…

— Почему это? — удивился Ратанов.

— Ведь дело все в Веретенникове… Я с ним работал долгое время… Спроси меня: сколько раз я громил его на собраниях, в стенгазете, сделал посмешищем в управлении? А я мог это сделать, я видел, что он из себя представляет! А ни разу! Почему? Я надеялся на то, что он исправится? Нет! Я знал, что ему у нас не место! Просто не хотел связываться! С т ы д и л с я говорить об этом! Стыдился! Я — а не он! Вот ведь как бывает. На что же я надеялся? Что кто-то избавит нас от Веретенникова. Кто же, как не мы сами, должны избавляться от карьеристов? Ведь иначе, рано или поздно, они все равно сделают то, что нам сейчас делает Веретенников…

5

Утром пошел мелкий осенний дождь.

Сразу почернели заборы и стены домов, по тротуарам побежали грязные, желтые ручьи, и, глядя на серое, будто затянутое тяжелым чехлом небо, нельзя было решить, утро сейчас или вечер. На остановках под деревьями жались люди, ожидавшие автобусов. Пешеходов не было видно.

Постепенно дождь усилился, и к половине девятого, когда Барков пошел на работу, разыгралась настоящая водяная феерия. В углублении на перекрестке Садовых впадали сразу три реки с пересекающихся улиц, в водосточных колодцах вода бурлила, как в котле, косой крупный дождь хлестал наотмашь по деревьям, домам, плащам, лицам прохожих.

Барков шел быстро, стараясь держаться ближе к стенам домов, и, перескакивая пузырящиеся лужи, вспоминал, что означают пузыри: конец дождя или, напротив, его усиление. Внезапно он услышал около себя скрип тормозов. Дежурный махал ему рукой из кабины, показывая на кузов. Там уже сидело несколько человек.

С появлением Баркова все замолчали.

«О нашем деле говорили, — с горечью подумал Барков. — Наше дело!»

Они молча проехали несколько улиц.

— Товарищ Барков, — не выдержал молоденький участковый уполномоченный с участка Дмитриева, — товарищ Барков, как же это случилось? Говорят, вы навели Волчару на кражу, а сами…

Барков повернулся не к нему, а к самому старшему — Михаилу Терентьевичу.

— Вы тоже так думаете, Михаил Терентьевич?

Пожилой высокий чуваш улыбнулся.

— Я-то этому ни на грош не верю. Ратанова я ведь знаю с тех пор, как он в лейтенантах с Мартыновым ходил… Ратанов, Егоров — они на такое не способны.

— В чем же дело? — настойчиво спросил молодой.

— По-разному люди славы добиваются. Взять хотя бы Веретенникова… И его я знаю…

— Об этом не нам судить, — возразил кто-то.

— А кому же? Так, знаете, до чего домолчаться можно? Все на дядю привыкли надеяться…

Сверху по кузову дробно стучал дождь, а здесь было жарко и душно, пахло распаренной, мокрой резиной.

— Смотрели вчера по телевизору чешский фильм? — спросил кто-то. — Здорово сделано: так до конца и не знаешь, кто преступник!

— У нас это каждый день, — засмеялся Барков.

— Ты не расстраивайся, — сказал Михаил Терентьевич, — разберутся…

— Конечно, разберутся…

— Начальник скоро выходит…

В горотделе его ждал «сюрприз»: в небольшой комнатке, рядом с оружейной, разместилась комиссия по проверке оружия. Проверка была внезапной, и кое-кто уже попался. Больше других пострадал один из следователей: он нес пистолет под плащом, завернутый в газету. Ребята улыбались, никто ему не сочувствовал — было смешно.

— Понимаешь, вечером нес домой во внутреннем кармане, а сегодня одел новый костюм, пожалел карман оттягивать, — жаловался он каждому.

Пожилой придирчивый инспектор из отдела службы и ружейный мастер осматривали пистолеты, а майор Веретенников стоял у входа и смотрел за тем, чтобы никто не прошмыгнул, не показав оружия, в здание.

— Барков! — крикнул он, едва Герман показался в коридоре. — Сюда! Из уголовного розыска — в первую очередь!

— Всем нужно быстрее, — сказал кто-то.

— Давай, давай! — снова крикнул Веретенников.

Перед Барковым показывал пистолет Тамулис. Блеснуть ему было нечем. Даже снаружи заметны крохотные пылинки табака.

— Это сейчас только, — бодрился Алька, подмигнув Баркову, — пока вынимал…

— Просто беда с вами, — шумно вздохнул инспектор службы, — где вы больно уж прыткие, а где руки лишний раз боитесь приложить…

— Мы пистолеты не в сейфах держим, — покраснел Тамулис, — иногда и не в кобурах… Иногда и пользоваться приходится…

— Оно и видно, — коротко согласился инспектор, — читали в газете и вчера слыхали… На всю Федерацию прогремим… А теперь, — голос его сразу изменился, — почистить и через пятнадцать минут показать!

— Слушаюсь, — повеселев, крикнул Тамулис и повернулся кругом: в приказ, издающийся по результатам таких проверок, он уже не попадет.

В пистолете Баркова комиссия обнаружила неисправность выбрасывателя, и ружейный мастер спрятал пистолет к себе в чемоданчик. Барков облегченно вздохнул — за такие неисправности оперативник не отвечает.

Пользуясь задержкой, сотрудники прямо в коридоре чистили пистолеты.

— Перед смертью не надышишься, — сказал им Веретенников. — У кого нагар в патроннике был, все равно не сотрет!

У Гуреева и других более опытных работников оружие было в порядке, и они спокойно покуривали.

— Сколько фамилий установлено на аптечном складе? — спросил Гуреева Егоров.

— Фамилий двенадцать…

— И ни о ком из них мы раньше не слышали?

— Нет. И рядом с Варнавиным никто не проживает.

— Так.

— Егоров! — позвал Веретенников. — Майор Егоров! Сергей, твой черед.

Егоров не спеша вынул пистолет из кобуры и положил на стол. Убедившись, что пистолет не заряжен, и вынув предварительно магазин с патронами, инспектор несколько раз нажал на спусковой крючок.

— Посмотрим, как хранят оружие ветераны…

Потом разобрал его. Все части и затвор чуть блестели, покрытые тонким слоем масла. Инспектор пододвинул пистолет оружейному мастеру. Веретенников тоже нагнулся за столом. Ружейный мастер долго и внимательно осматривал пистолет, присоединял и отсоединял части, потом, подумав, сказал, что при повороте предохранителя до начала подъема шептала курок пистолета не блокируется.

Это было сложно даже для Егорова.

— Устранить! — объявил Веретенников, пододвигая пистолет к чемоданчику. — Следующий!

— Что, что? — удивился Егоров. — Ну-ка, дайте взглянуть!

Веретенников протянул руку над столом.

— Он быстро устранит, завтра-послезавтра возьмешь. Или даже сегодня после обеда.

Другого неисправного оружия комиссия не обнаружила и, осмотрев еще десятка два пистолетов, перебазировалась в кабинет Шальнова, приказав секретарю вызвать в кабинет начальников отделений.

С начальниками ГАИ, ОБХСС комиссия покончила за три-четыре минуты, зато Голубеву пришлось прослушать десятиминутную обстоятельную беседу о пробелах университетского образования в части использования мягких протирок. Возвращая пистолет начальнику следственного отделения, инспектор убежденно сказал:

— Чистка и смазка оружия — не второстепенное дело. Если хотите — это для всех нас главное… Вы, кстати, скажите Роговой, она ведь у вас в отделении, — выговаривал инспектор, — нехорошо нарушать положенную форму одежды, я имею в виду чулки… Все-таки капрон не положен!

— Я, конечно, ей скажу, — серьезно пообещал Голубев, пряча пистолет. — Я как-то не замечал раньше, свыкся с нарушением, а теперь я буду смотреть…

Он подмигнул Ратанову и пошел к выходу.

Ратанов спешил поскорее покончить с проверкой, чтобы вернуться к делам.

Он вынул свой новенький ПМ-1235, бережно провел по нему белым лоскутом и положил на стол. Черная полированная грань сверкнула матовым вороненым отливом. Ружейный мастер вытащил ударно-спусковой механизм.

— Меня сегодня до обеда не будет, — говорил пока Шальнов, — останешься один. Если что, товарищ Веретенников здесь будет, поможет…

Веретенников кивнул головой. Ружейный мастер все еще возился с курком. Ратанов взял из пепельницы кусочек бумаги, оттер лишнюю смазку.

— А теперь?

…Когда Егоров вошел к Ратанову, он застал его сидящим за пустым столом. Ратанов смотрел в окно. Егоров привык его видеть за бумагами или с людьми, подвижным, разговорчивым или молчаливым, бесстрастным, радостным или озабоченным, но всегда чем-то занятым.

— Что? — спросил Егоров.

— То же самое… неисправности… Что-то с целиком, что ли! Я даже не понял…

Минут через пятнадцать весь горотдел знал, что у Ратанова, Егорова и Баркова отобрали личное оружие.

— Надо уходить, — сказал полушутя-полусерьезно Рогов. — У Нины в Костромской области брат служит… Вакансии там есть, работать можно…

— Спеши, милый, — сказал Тамулис, — напиши нам оттуда, как с вакансиями? Потом Лоева заберешь, меня. Мы все уедем. А Егоров, Барков пусть сами выкручиваются… Что нам этот город? Много ли здесь нашего пота? Если б Андрюха был жив, он тоже бы с нами уехал…

— А что ты предлагаешь? — разозлился Рогов. — Чтобы Веретенников получал благодарности за раскрываемость? Пусть он с Шальновым вместо нас поработает!

— Испугал! Да он рад-радешенек от нас избавиться! Ему сто раз спокойнее без нас!

— А ты что предлагаешь?

— Ты представляешь, что будет, если мы докажем Волчаре и его к о р е ш к у убийство Андрея! Мы-то верим, что это они! Представляешь, что будет! Веретенников уходит из управления, Шальнова заменяют! Все преступления раскрыты!.

— Помяните меня, — сказал Рогов, — Тамулис еще будет нашим начальником… Шуток он не понимает и спустит с нас последнюю шкуру! Вот увидите!

— Ты уже говорил это про Баркова!

— Так давай же действовать! Что ж ты стоишь!

…За окном так же монотонно сыпал холодный мелкий дождь. У проходной гаража лежала перевернутая жестяная банка из-под автола, и, барабаня по ней, дождь наигрывал свои самые унылые и безрадостные мелодии.

— Я тоже не паникер, — говорил Егоров, — но больше ждать сложа руки нельзя!

— Должен же Артемьев получить наше письмо, — ответил Ратанов.

Зазвонил телефон.

— Черти! — услышал Ратанов веселый голос Карамышева. — Что же вы приуныли, черти! Сабо опознал фоторобот! Представляете, какая цепь: «робот» совершает две квартирные кражи, до этого приводит к Волчаре Урина, покупает у спекулянтки рубашку и появляется ночью на пути Сабо! Что же вы после этого унываете, черти! Мильтоны несчастные!

6

В передней Герман нашел письмо от матери. Хозяйка положила его, как обычно, на самое видное место — у зеркала. Не снимая плаща, он прошел с письмом в комнату и, стоя у стола, разорвал конверт. Мать писала ему регулярно, через два-три дня, уже в течение пяти лет, потому что теперь она была на пенсии и потому что, кроме Германа, у нее никого не было.

И получая ее письма, он каждый раз вспоминал большую коммунальную квартиру в Ленинграде с кафельной печкой, а потом с четырьмя газовыми плитками по четыре камфорки, и старые половики на перилах лестничной площадки, и черное потрепанное кожаное кресло, и свой письменный стол, залитый фиолетовыми чернилами.

Когда мать и сын живут вдвоем, то семьи как-то не получается. Вечерами он убегал к ребятам в коридор. Как это всегда бывает в больших домах, коридор был их театром, парком, спортивной ареной. Потом, когда он стал старше, он уходил на Невский, к Женьке, на стадион, в читалку — куда угодно. Он не умел оставаться вдвоем с матерью, когда за окном темнело и в квартире становилось тихо. Он уходил, а она безропотно оставалась одна.

Теперь, в письмах, она писала ему многое из того, что хотела сказать тогда, но чаще просто просила беречь здоровье, не курить, есть каждый день первое. Иногда она присылала ему вырезки из газет с казавшимися ей остроумными и поучительными фельетонами или советами врачей. Советы он складывал на этажерку, не читая и благодаря за них.

В этом письме вырезок не было. Герман бросил плащ и пиджак на стул, лег на диван и стал читать письмо.

Мама писала, что видела Евгения. Он приезжал вместе с Ириной на «москвиче» узнать, что слышно у Германа. Евгений блестяще защитил кандидатскую, Ирина еще больше похорошела, матери они привезли большой арахисовый торт. Они никогда не приходят к ней с пустыми руками.

Барков потянулся к столу и положил письмо на пустую бутылку из-под кефира. Потом снова лег на диван, засунув руки под голову.

«Нужно, пожалуй, зажечь свет, — подумал он, — и убрать со стола».

Кусты на улице совсем заслоняли небольшое окно.

Он закурил.

Выражаясь маминым языком, Евгений «успел», а он, Герман, в жизни «не успел». Потому что Женька — кандидат наук, получил квартиру на Литейном, женат на самой умной и красивой девчонке с их курса, а теперь собирается плыть туристом вокруг Европы и учит французский язык. А Герман… так… одним словом — «о́пер».

Из папиросы медленно текли две струйки дыма. Одна, голубоватая, поднималась к потолку, вторая — зеленая, мутная, тяжело опускалась к нему на рубашку. Он повернулся набок, чтобы зеленая змейка дыма сползала на пол.

…Интересно, если бы тогда, сразу после окончания института, когда они всей тридцать второй группой сидели в «Севере» на Невском, если бы тогда провести такую викторину — предложить написать, что будет через пять лет с каждым из тех, кто сидит с ними за одним столом? И прочитать теперь… Мог кто-нибудь отгадать, кто из них станет следователем Прокуратуры Союза? Кто погибнет, как Витька Алпатов? Удивился бы он тогда, узнав, что Спартак станет инструктором ЦК ВЛКСМ? Что Женька будет кандидатом наук, а сам он оперуполномоченным розыска? Отгадать бы, конечно, он не мог, но, услышав, не удивился бы.

Вопреки обычному объяснению большинства неудачников, жизнь улыбается не дуракам и не тупицам. Скорее, наоборот. Жан Родин — двоечник и нахал, которого сразу почему-то взяли в управление милиции, быстро вылетел оттуда. Каждый шел своим путем. Как это у Лондона? «Каждый прав для своего темперамента».

В прошлый раз он опять не встретился с Галей, и она больше не позвонила. Ей надоело, вероятно, безвылазно сидеть в общежитии, ожидая редких свиданий, на которые он к тому же не всегда мог вырваться. Надоело звонить по телефону и слышать вечные ответы: «позвоните позже — он занят», «он вышел», «он выехал», «он скоро будет». Кто такая Галя? Простая девчонка, которая, прижавшись к нему на пристани, не вспоминает, как Ирина, ни о Лорке, ни о Ван-Гоге, смущается даже тогда, когда ее приглашают к себе Роговы, и только смотрит на него во-о-т такими круглыми голубыми глазами и держится за руку. При всей своей демократичности комсомольского вожака — групорга — Евгению и в голову не пришло бы влюбиться в такую девчонку… Для него такие девочки просто не существовали. А Герман все больше и больше думает о ней, она вызывает в нем чувство, которое испытываешь, когда внезапно в метро, на эскалаторе увидишь чистые изумленные глаза маленького деревенского мальчика, завязанного до самого носа большим маминым платком… Сколько удивления, чистоты и интереса в его взгляде! И, конечно, Галя никогда не напишет такое письмо, которое он не распечатывает до сих пор, потому что все уже давно знает.

Почему они дружили с Женькой? И почему все идет у них иначе? Может, просто старались смотреть раньше на все одинаково? Может, кто-то кривил тогда душой? Или сейчас!

А история с Арсланом? С засадой?

Он встал с дивана, взял в руки письмо… Арахисовый торт… Плаванье…

Он никогда не привозил родителям Евгения торт. Ему и в голову не могло прийти привезти торт доценту Скарскому, а тому и в голову не могло прийти — отпустить своего единственного сына на работу в Верхний Парюг…

Он должен завидовать Женьке?

И не может!

Его тянет, непреодолимо тянет к трудностям, а Женьку нет. Такие разные они люди, и счастье у них совсем разное. И у Ратанова другое счастье, и у Егорова, и у других ребят. Есть, видимо, какое-то высшее счастье в преодолении препятствий, недаром трудные времена вспоминаешь тепло, а легкие забываются. И это трудное счастье людей, таких, как Егоров, как он, как Ратанов, отличается от счастья Женьки, как Кавказский хребет отличается от Парюжских увалов, как Волга от Ролдуги.

«Мне не нужен пока арахисовый торт! — подумал Герман, доставая бумагу. — Ровная дорога не для альпинистов, не для скалолазов». «Не успел» тот, кто шел по обкатанной дороге, кто не видал тех холодных ночей в лесу, когда они шли сто двадцать километров пешком на Сотомицу, когда казалось, что идущий впереди тебя Егоров или Тамулис сгибается под тяжестью ковша Большой Медведицы…

Он снова закурил: наверно, не позднее завтрашнего дня их опять вызовут к следователю… Неудачное выступление Ратанова теперь их оружие! «Что ты девочку мучаешь? — сказал как-то Егоров о Гале. — Смотри, как она изменилась!»

И тут он почувствовал на глазах слезы, а стыда, который с детства приходил вместе со слезами, не было. И он понял, что слезы эти не о себе, — он впервые в своей жизни как мальчишка заплакал об отце.

7

На следующий день после актива, несмотря на непогоду, Артемьев с утра уехал на машине в совхоз «Первая пятилетка» — там его ждали. Но даже занимаясь давно привычным и любимым делом — он сам был в прошлом директором совхоза на целине, — он не переставал думать, что ему нужно еще раз вернуться к происшедшему в милиции.

Потом, на обратном пути в город, Артемьев снова перелистал записную книжку, вспомнил областной актив, реплики Кривожихина и безнадежный жест начальника уголовного розыска, которого Кривожихин фактически проводил с трибуны.

«Как это еще живо в нас, — подумал Артемьев, — порою и сами не замечаем сразу».

Вернувшись в обком, он вызвал Кривожихина.

— Садись, Михаил Петрович. Ты активом доволен?

— Все прошло отлично, Максим Романович. Активность возросла, сорок три человека выступить записались…

— Я не об этом. В этой истории с начальником уголовного розыска тебе все ясно?

— С Ратановым?

— Да. Ведь это — дело серьезное. Ты выступление Макеева слышал?

— Мне все ясно.

Артемьев работал с ним уже больше года и никак не мог привыкнуть к манере Кривожихина: при ответах, не моргая, смотреть ему в глаза долгим, напряженным взглядом, словно ожидая команды «отставить!».

В кабинет вошел второй секретарь обкома — Линьков, спокойный, грузный, с виду неторопливый.

— Все ясно, — не спуская глаз с Артемьева, повторил Кривожихин, досадуя, что приходится объясняться в присутствии острого на язык Линькова. — Скурякову я верю, больше даже, чем московскому следователю. Такое дело должно оздоровить обстановку. Кроме того, обратите внимание, Максим Романович, на цифры раскрываемости города и районов. Город тянет вниз всю область. Сравните, например, с Елкинским районом…

— Областной центр и село! — фыркнул Линьков. — Хорош анализ! Кстати, Михаил Петрович, какое количество дел падает там и здесь на одного работника?

— Я этот вопрос не изучал.

— А ты в горотделе-то был? С коммунистами рядовыми разговаривал?

— Я считал нецелесообразным…

— Секретари ЦК бывают в московской милиции, а он — нецелесообразно… И инструктор, уверен, твой не побывал…

Вошел помощник секретаря.

— Максим Романович! Здесь письмо на ваше имя из городской милиции. Кроме того, в приемной два работника — Альгин и Александров.

— Михаил Петрович, — спросил Артемьев, — вы с ними разговаривали?

— Я занят был, — отдавая себе отчет в неприятных для него последствиях этих слов, честно сказал Кривожихин. Эту обезоруживающую всех честность в нем всегда ценили на прежней работе. — Цифры вот эти готовил.

Линьков громко вздохнул, достал папиросы.

«Пожалуй, действительно, мы с тобой поторопились», — подумал Артемьев и вспомнил, что эта мысль как-то уже приходила.

— Пригласите.

Артемьев мельком взглянул на незнакомый размашистый почерк, прочел подпись и, положив письмо на стол перед собой, поднялся — в кабинет уже входили: высокий и хмурый Александров и приземистый, с удивленным и взволнованным лицом Альгин.

— Здравствуйте, товарищи, садитесь.

— Мы пришли в отношении Ратанова и других, Максим Романович, — сказал Альгин.

— Я не опоздал? — раздался в дверях знакомый резкий голос. — Проклятая погода! Я ведь и на актив из-за нее не попал!

К столу шел генерал Лагутин, член бюро обкома.

— Как там, в Карловых Варах? — спросил Линьков.

— Чудесно…

Артемьев прочел письмо Ратанова вслух.

— Что это за Скуряков, — спросил Линьков, — никак не могу вспомнить… Кто ему дал права?

— Я Ратанову прочу большую будущность, — сказал генерал, — это — опора хорошая!

— Вы не слышали, как он на активе выступал. — Кривожихин вынул носовой платок. — Он то тихий-тихий, то тоже… Ерш!

— Видите ли, — вежливо отпарировал Лагутин, — опираться можно только на то, что оказывает сопротивление… Это не я сказал. Стендаль.

8

Егоров, наскоро побрившись и переодевшись в свой новый парадный костюм, ждал Веру у входа в театр. Она должна была прийти прямо с работы.

До начала спектакля оставалось еще минут двадцать, но к двум ярко освещенным подъездам недавно реставрированного здания театра сплошным потоком шли люди, подкатывали машины. Работники прокуратуры и милиции, приехавшие из районов, явились в театр в форме, но было видно, что и они побывали в парикмахерских, долго и тщательно утюжили свои мундиры, перенося из номера в номер видавший виды гостиничный утюг.

К Егорову подошли Роговы. Нина выглядела бледной, осунувшейся — она проболела неделю гриппом.

— Скажи ты ей несколько слов, Сергей, — сказал Рогов, — успокой: как вспомнит об этом деле с «провокацией», у нее все из рук валится. Завтра с Щербаковой сама пойдет к областному прокурору.

Рогова невесело улыбнулась.

— Спасибо, Ниночка, не волнуйся — все будет хорошо, — сказал Егоров и почувствовал, что сердце у него сжалось от теплого чувства к Роговым, к Тамулису, к честным, хорошим людям, которые его окружали.

— Вы знаете, что Дмитриев разыскал пистолет? Его мальчишки из Барбешек подобрали… А что Настя Барыга тоже опознала робот? Тут самое время приближается благодарности получать…

Рогов засмеялся, но шутки как-то не получилось.

Вера прибежала минут за шесть до начала, запыхавшаяся, красная и очень молодая. Разница в возрасте между нею и мужем была сейчас особенно заметной. Она сразу же потащила мужа к зеркалу в вестибюле, где теснилась уже шумная женская толпа. Вера, зажав в зубах заколки, что-то торопливо поправляла в прическе и заставила причесаться Сергея. Он давно уже не был в театре, хотя каждый раз, возвращаясь со спектакля домой, давал себе слово не пропускать больше ни одной премьеры: ведь это не так уж трудно — найти время, чтобы сходить с женой в театр.

На стенах фойе висели портреты артистов. Вера знала некоторых лично — они были клиентами ателье, где она работала. От яркой, нарядной одежды, красного плюша кресел и портьер, от специфического сладкого запаха духов, пудры, от всей этой праздничной, веселой суеты Вере стало легко и весело. Егоров показал ей худенькую девушку, доярку, депутата Верховного Совета, начальника секретариата управления — красивого, рослого мужчину с головой и шеей чемпиона Европы по боксу в тяжелом весе Андрея Абрамова. На втором этаже они увидели председателя облсуда с женой. Они ели мороженое в вафельных стаканчиках.

— Подожди минуту, — сказал Егоров, — я за мороженым сбегаю.

— Скоро начало, — крикнула Вера ему вслед и оглянулась: не громко ли?

Трое мужчин, стоявших у окна, внимательно смотрели вслед Сергею и о чем-то тихо разговаривали. Затем они стали пристально смотреть на нее.

Начало спектакля задерживалось. Подошел Сергей с мороженым.

— Как ты быстро, — Вера повернулась к нему и снова увидела у окна тех троих. Они смотрели в их сторону.

— Сергей, — сказала она тихо, — сзади тебя стоят трое и все время смотрят на нас. Только ты сразу не оборачивайся — неприлично. Я, будто невзначай, повернусь к ним спиной, а ты окажешься лицом… Ведь у вас так делается?

Егоров улыбнулся:

— Я с тобой, по-моему, никогда об этом не говорил…

Она тоже улыбнулась, отступила назад и немного в сторону. Егоров увидел у окна Скурякова и двух высоких молодых лейтенантов в зеленой форме. Они спокойно и, как ему показалось, даже торжественно приближались к нему.

— Что с тобой? — удивилась Вера.

На лбу у него выступили крупные капли пота: те прошли почти рядом с ним и свернули в бельэтаж.

— Ничего, — сказал Егоров, — мороженое невкусное.

Наконец, зазвенел третий звонок.

Действие пьесы происходило в Румынии в годы войны.

Егоров слушал невнимательно. У него не выходили из головы те два высоких молодых офицера. Если Скуряков получил санкцию на арест, он наверняка поручит это молодым ребятам, прибывшим из школы, которые не знают ни его, ни Ратанова. Они могут подойти в антракте или после спектакля, а могут и просто вызвать на минуточку из ложи… Скуряков человек бывалый…

Героиня — разведчица танцевала на столе, неумело выбрасывая в сторону зрителей ноги, затянутые в слишком узкие галифе. Милиции всегда почему-то предлагают спектакли о милиции или о разведке. Считают, что им это понятнее и интереснее.

Егоров увидел внизу Тамулиса — он опоздал и теперь внимательно, не отрываясь, смотрел на сцену, изредка спрашивая о чем-то у соседа. Он, видимо, воспринимал ситуацию на сцене всерьез и напряженно ждал, как развернутся события.

«Интересно, как он там один управляется, — подумал Егоров, — если все будет хорошо, нужно завтра позвать их с Германом к обеду… Вера грибы приготовит…»

После антракта события на сцене достигли апогея: на званом ужине, под аккомпанемент цыганских песен русский певец-белоэмигрант при всех заявил нашему разведчику, что он не тот, за кого выдает себя. Раздались выстрелы, затемнение, топот ног по сцене. Разведчику удалось бежать. Началась длинная любовная сцена.

Внезапно Егоров услышал торопливые шаги в коридоре: дверь ложи была приоткрыта. Вот скрипнула дверь в соседней ложе, и Егоров услышал, как кто-то негромко произнес его фамилию. Он встал и, не глядя на Веру, только тронув ее руку, стал пробираться к выходу. Сейчас это касалось лично его. Он хотел выйти из ложи сам. Но не успел. В дверях возникла темная фигура. Прикрыв дверь, вошедший громким шепотом спросил:

— Майор Егоров не здесь?

— Тише! Самим неинтересно, так другим не мешайте!

— Егоров! — раздалось чуть громче.

Он узнал Тамулиса.

— Здесь!

— Слышал? — рявкнул в коридоре Тамулис, хватая его за руку.

— Что? Говори быстрее! — Теперь Егорову не хотелось далеко уходить от ложи.

— Слышал песню, которую цыгане пели в первом акте? — возбужденно и радостно, не отпуская его руки и заглядывая в лицо, спрашивал Тамулис.

К ним уже спешила билетерша.

— Граждане!

— Что же случилось?

— «Герав дурэдыр» — слова из того письма, что у Варнавина! Они же цыганские… И не «постюмо», а «костюмо»! Костюмы! Я бегал за кулисы… Второй — цыган! И сапоги… А в аптекоуправлении был один цыган — Николаев, вот у меня адрес! Оформился, полдня поработал, и скрылся…

В зале раздались аплодисменты и снова стало тихо.

— Поехали! Найди кого-нибудь! А я Веру возьму — может понадобиться…

От этой бессвязной речи Егорову стало жарко. Алька побежал к лестнице, остановился.

— А с машиной как?

— Возьмем у театра… Чью-нибудь…

— «Герав дурэдыр»!

В зале снова раздались аплодисменты.

9

Сам Ратанов в театр не пошел. Он понимал, что его отсутствие будет замечено и соответствующим образом истолковано, и все же не мог найти в себе силы, чтобы прогуливаться по фойе, улыбаться кому-то, с кем-то шутить и делать вид, что на душе у него легко и спокойно. Когда коридоры горотдела опустели, Ратанов по привычке подергал крышку сейфа, накрыл шторой план города и вышел на улицу.

Он сразу же свернул в переулок, потом в другой. Бессознательно обходя центральные улицы, побрел к реке.

Ратанов шел мимо выросших буквально у него на глазах новеньких четырехэтажных корпусов — целого города с прямыми, как стрелы, улицами, с детскими площадками, аккуратными балкончиками, окрашенными в яркие цвета. Над крышами домов виднелась длинная, до самого горизонта, белоснежная полоса, вычерченная дымком самолета. Багровые лучи заката высвечивали окна.

Там, за этими окнами, жили люди. Разные люди, старые и молодые, веселые и скучные, счастливые и несчастливые. И каждый дом, каждый балкон, каждое окно имели свою историю и свою судьбу, неотделимую от истории и судьбы людей. Ратанов испытывал острый, не проходивший с прожитыми годами интерес к людям. Когда-то, еще будучи студентом, он любил составлять мысленные характеристики людей, с которыми ему приходилось встречаться. И часто ошибался. Но постигавшие его еще в ту пору разочарования, а потом годы работы в милиции, работы, связанной больше с тяжелым и плохим в людях, чем с хорошим и светлым, не только не убили в нем этот интерес, а напротив, обострили до крайности.

Он не уставал удивляться сложности человеческих судеб и характеров, и становясь все определеннее, все тверже в своей ненависти к подлости, лжи, фальши, он с еще большей благодарностью воспринимал благородство и верность друзей, самоотверженность и выдержку товарищей по работе, ту большую чистоту и щедрость душ, которую он ежедневно замечал у самых разных людей — и хорошо знакомых, и случайно, на краткий миг встреченных.

И сейчас, в тяжелую для себя минуту, глядя в окна новых, благоустроенных домов, Ратанов не то чтобы не думал о себе, — нет, он думал — думал с чувством горькой обиды на несправедливость, — но эти думы о себе, о своей обиде были тесно связаны с мыслями о том, что именно ему, Ратанову, нельзя уходить с работы, которой нужны и его интерес к людям, и накопленный им опыт.

«Артемьев получил письмо, и ничего не изменилось… Что же теперь делать? Дать, как говорит Скуряков, «принципиальную оценку своему поступку»… Сказать, что они соблазнили невинного Варнавина? Убийцу Андрея?! А потом уйти в адвокатуру, уехать в Москву?

Примириться с тем, что Джалилов в тюрьме? А здесь? Здесь останется Шальнов. Начальником отделения поставят Гуреева. Они легко сработаются… И это выход? Да разве может он существовать без этой работы!»

Ратанов наступил ногой на ровный светлый квадрат. Еще один. Еще… Он поднял голову. В ресторане «Ролдуга» зажгли свет. Значит, он дошел уже до набережной.

Швейцар в обшитой галунами куртке широко распахнул дверь перед выходящей парой, старомодно поклонился: «Заходите, до свиданьица», мгновенно сжал в кулаке и переправил в карман монету.

Из открытой двери ресторана донеслась музыка.

Где-то он слышал это старое танго.

Вот, черт, где-то слышал… Почему так важно вспомнить?

Ратанов остановился: надо вспомнить, обязательно вспомнить. Это чем-то связано с ним, с его сегодняшним днем, с его мыслями.

…Ресторан, угодливая фигура, какая-то старая мелодия, вроде этой, прерванная выстрелом… Ах, да, конечно. Мелодия другая, но это неважно. Венька Малышев — вот что важно! Начальник уголовного розыска из повести Нилина «Жестокость»… Венька Малышев и выстрел в ресторане.

Ну, а ты?

Может быть, у тебя потому и отобрали пистолет? Чтобы ты так же, как Венька, не решил все свои проблемы выстрелом? Свои проблемы?! В том-то и дело, что не свои. А решать их тебе. Тебе, Егорову, генералу, Артемьеву, всем…

Всем. И тебе.

Всем и тебе.

Швейцар приоткрыл дверь перед замешкавшимся у входа посетителем. Но Ратанов уже повернул к горотделу.

10

В первое мгновение дежурный растерялся и молча смотрел на вошедшего. На коммутаторе оперативной связи зажегся огонек, но он не замечал его: у стола стоял первый секретарь обкома партии. Артемьев оглядывал помещение дежурки, давая возможность дежурному собраться с мыслями. Двое уполномоченных, назначенных в помощь дежурному, встали.

— Майор милиции Федоренко. Докладываю: за время дежурства преступлений по городу не зарегистрировано, — отчеканил наконец дежурный.

Артемьев одобрительно кивнул и стал здороваться. Одного из помощников дежурного он узнал сразу — это был высокий пожилой участковый уполномоченный, портрет которого висел в парке культуры, в Аллее «маяков».

— Малинин, — вспомнил Артемьев.

Федоренко так и не предложил ему стул, и стоял сам, так как был уверен, что секретарь обкома зашел в горотдел милиции в связи с какими-то чрезвычайными обстоятельствами, которые потребуют усилий дежурного, а может, и всего личного состава. За двадцать с лишним лет работы в милиции секретарей обкома он никогда здесь не видел.

— Давайте сядем, — улыбнулся Артемьев, пододвигая к себе стул.

Он знал, что некоторые люди часто волнуются и робеют, разговаривая с ним, и это ему не льстило и не раздражало его, а только вызывало досаду за потерянные драгоценные минуты, которых всегда не хватало. Видимо, многие забывали или им просто не приходило в голову, что сам Артемьев, как и они, совсем не баловень судьбы; что он всю жизнь работал и ничего не давалось ему легко — ни батальон, ни диссертация, ни совхоз-гигант; что он тоже знает минуты волнений и радостей; что у него часто не хватает времени на дочерей, которым жена потакает, и они могут вырасти белоручками; что сам он, Артемьев, когда-то играл в футбол за институт…

— Как идет служба, товарищ Малинин? — спросил Артемьев, вынимая коробку папирос.

— Не жалуемся…

Дежурный в этот момент отвечал по телефону:

— На шестой пост машина уже вышла…

Зазвонил другой телефон.

— Извините. — Малинин снял трубку: — Вы позвоните начальнику розыска капитану Ратанову, 59-211. Он у себя. Только что прошел.

— Ратанов сегодня вечером работает? — спросил Артемьев.

— Он, вот еще Альгин, Егоров — эти всегда здесь, — сказал Малинин. — Дело вот какое. — Он замялся, помолчал. — Конечно, всего мы не знаем. А все-таки непонятно мне, я за себя буду говорить, — в чем же их вина?

Под окном скрипнули тормоза, в коридоре послышалась какая-то возня.

— Извините, — буркнул дежурный в трубку и выскочил из-за стола.

— «Магадан-6», «Магадан-6», — бубнил в микрофон второй помощник, — как меня слышите? Прием.

Молоденький милиционерик с помощью Федоренко ввел в дежурку высокого парня.

— Разбил стекло в автобусе и кондуктора ударил…

Парень был пьян.

— Отпустите руки. Кто вам дал право руки крутить?

— Кто дал тебе право хулиганить? — спросил Малинин, оглядываясь на Артемьева.

— Врет она!

— Я трех свидетелей записал, а там можно было весь автобус переписать. Все возмущены были! — сказал милиционерик, косясь на свой оторванный погон.

— Почему мне руки крутили? Кто дал право?

— Народ дал право, — неожиданно сказал Артемьев.

А в двери уже входил мужчина в майке и женщина в наброшенном наспех демисезонном пальто. Пальто было ярко-красное и как-то не вязалось ни с этими стенами, ни с лицом женщины, бледным и заплаканным.

— Посадить захотела? Сажай!

— Все в доме перебил…

— «Магадан-6», «Магадан-6», как меня слышите? Прием…

— Отпусти руки…

— Садитесь, вам говорят…

Артемьев пошел с Малининым по коридору. У дверей детской комнаты молодая женщина разговаривала с пареньком в спортивном костюме.

— Я ее ненавижу, больше я к ней не вернусь, не вернусь, — плача повторял паренек, — она меня опозорила, меня дразнят теперь этим… Уеду в другой город! Врач нам говорил, это болезнь.

— Новый детский работник, — шепнул Артемьеву Малинин. — Педагог!

Они свернули на лестницу. На втором этаже было пусто.

— Вот здесь Ратанов занимается, — сказал Малинин, показывая на дверь, обитую черным дерматином. — Зайдете?

— Зайду, — ответил Артемьев, — спасибо.

Ратанов встал. Здесь, в маленьком кабинете, рядом с открытым сейфом и картой города он уже не казался таким юным и неуверенным, каким выглядел на трибуне актива. Он знал свое дело, ему не за что было бояться. И так же, как раньше, будучи деканом сельхозинститута, Артемьев почти безошибочно угадывал, с каким студентом имеет дело, так теперь он угадал в Ратанове и честность, и скромность, и любовь к работе. Все это совпадало со слышанным им о Ратанове в обкоме.

— Здравствуйте, товарищ Ратанов. А почему вы не в театре? Скоро, по-моему, начало.

— Я в театр не пойду.

Наступила пауза.

— Я должен извиниться перед вами. На областном активе я, наверное, возражал вам не совсем… тактично…

Он остановился. Артемьев нахмурился.

— Сидите. Если коммунист считает возможным и необходимым поправить секретаря обкома, то я понимаю, что он это делает, будучи совершенно уверенным в своей правоте. И в этом случае вопросы самолюбия я отбрасываю. Я секретарь обкома Коммунистической партии…

Ратанов начал рассказывать. Артемьев слушал его с интересом, брал в руки отвертку, которую привезли из Шувалова, приглядывался к роботу. Ратанов намеренно избегал каких бы то ни было оценок Шальнова, Веретенникова, Скурякова, излагая только факты, чтобы у Артемьева была полная ясность в существе вопроса.

Потом они прошли по всему зданию. Артемьев познакомился со старшим экспертом-криминалистом, «колдовавшим» над дактилокартами, послушал, как сразу покрасневший при их появлении Лоев допрашивает карманника. Артемьев обратил внимание на цветную репродукцию, лежавшую под стеклом на столе у Рогова.

— Джорджоне. Дрезденская галерея. А рядом робот, — задумчиво сказал Артемьев, — интересные у вас ребята.

— Здесь КПЗ, — сказал Ратанов, — зайдете?

— Конечно, раз пришли.

Ратанов позвонил.

Задержанных в КПЗ было мало.

В первой камере сидел жалкий спившийся человек, бывший бухгалтер. Он сразу же попросил закурить и с жадностью, дрожащей рукой потянул из рук Ратанова сигарету.

В следующей, вытянувшись во весь рост, лежал человек в нижнем белье. Аккуратно сложенный костюм был у него под головой. И Артемьев понял, что хотя этот задержанный молод, но достаточно опытен и к пребыванию в камере относится как к неизбежному недостатку избранной им профессии.

— Гражданин начальник, а в тюрьму когда же?

— Вы за что попали? — спросил Артемьев.

— Не знаю… Говорят, порезал одного…

— Ударил ножом человека, сделавшего ему на улице замечание, — сдерживая возмущение, объяснил Ратанов. — Рана, проникающая в грудную полость, тяжелая… Пострадавший ему в отцы годится, мастер с судоверфи…

Дежурный по КПЗ уже открывал следующую камеру:

— Этот уже давно просит кого-нибудь из начальства.

Маленький черноволосый человечек шагнул им навстречу:

— Товарищ начальник! Дай мне кусок черного хлеба! Прошу!

— Вас что, не кормят? — спросил Артемьев.

— Начальник, я буду у тебя на глазах хлеб на пол бросать, топтать и клясться! Не знаю я никакого Бирюкова, ничего я не привозил…

— Задержан за спекуляцию, — пояснил Ратанов, — дело ведет ОБХСС. Он и некий Бирюков приехали с товаром. Ехали в одном вагоне. Задержали их в одном номере гостиницы. Живут там, у себя, на одной улице… А сейчас выкинули трюк: не знают друг друга! Для чего? У него, например, даже квитанция изъята на чемодан Бирюкова. Так я говорю?

— Не знаю я его…

— Была у вас квитанция?

— Начальник, дай, прошу тебя, черного хлеба…

Артемьев молча вышел на улицу.

Во дворе он с удовольствием вдохнул свежий осенний воздух, услышал шорох листвы на тополях, шум проносившихся совсем рядом самосвалов с бетоном, увидел через дорогу изящные витражи нового магазина.

«Вытащить эту дрянь на суд сотен и тысяч людей, — думал Артемьев, — запретить судам заседать в четырех стенах, судить только на заводах, в колхозах, перед людьми. Чтобы видела дрянь, на кого она поднимает руку…»

Он простился с Ратановым и поехал домой. Дома жена ему сказала, что уже несколько раз звонил областной прокурор. Не раздеваясь, Артемьев позвонил ему на квартиру:

— Максим Романович, — начал прокурор, — сегодня я весь день знакомился с этим делом, на работников розыска. И со мной в конце концов вынужден был согласиться и Розянчиков — не дело, а липа…

— Так, видимо, и есть. Сообщите в Москву, Дмитрий Степанович.

— Я так и сделал.

А в это время дежурный по управлению сообщал о побеге Варнавина.

11

Рядом с шофером сидел Тамулис, сзади Вера, Егоров и проводник Карата — Морозов Васька. Тамулис обнаружил его в кабинете администратора, когда прибегал туда звонить по телефону. Васька рассказывал администратору и еще каким-то удивленным и восхищенным людям, как готовить лагманы и шашлыки по-карски. Уже месяц на всех дежурствах Васька с упоением читал «Кулинарию» и сыпал рецептами блюд и коктейлей. Другой книги у него под рукой не было.

Конечно, операцию можно было отложить на утро, но многолетняя боязнь опоздать, которая стала уже болезнью Егорова, взяла верх. К тому же он спешил опередить действия Веретенникова и Скурякова.

— Нужно узнать, дома ли Николаев. Но так, чтобы в случае его отсутствия, никто ничего не заподозрил бы, — сказал Егоров. — В дом пойдет Тамулис с Верой. Слушайте, — он повернулся к шоферу, — у вас на каком сиденье ковер почище?

— На заднем.

— Возьмите с собой ковер с сиденья. Предложите купить. Приметы преступника Алик знает. Мы с Василием подойдем к окну. Если на крыльце, когда вы будете выходить из дома, окажется камень или палка, значит, вам надо вернуться в дом, мы сейчас тоже войдем… Ясно?

Из-под колес на дорогу вылетали маленькие камешки. Они то и дело стучали по крыльям и диферу машины. Шофер гнал с завидной скоростью.

— Может, Вере Васильевне не ходить? — спросил Тамулис.

— Почему же? — Чувствовалось, что она ни за что не откажется.

Тамулис откинулся головой на спинку сиденья, в спокойное, пружинящее тепло. Шофер включил радио.

— «Апассионата», — обернувшись, шепнул Тамулис.

Николаев жил на самой окраине города.

— Где ставить машину? — спросил шофер.

— Вон у того дома…

Машина остановилась.

— Пошли, — сказал Егоров.

Они двинулись молча, гуськом, по узкой тропинке, между какими-то заборами и кюветом. Егоров взял Веру за руку, помогая обойти канаву с водой.

Было тихо, но в домах еще не спали.

— Сюда, — шепнул Егоров, — и ни пуха, ни пера!

Вера, а за нею Тамулис со сложенным вчетверо ковриком молча шагнули через высокий порог калитки во двор. Через минуту раздался стук, потом напевный женский голос:

— Вам ковер не нужен? Продаем по случаю отъезда.

Дверь скрипнула, на миг блеснул свет, и снова стало темно.

Егоров и Васька подбежали к окну.

За столом, так близко, что, если бы не стекло, их можно было бы тронуть рукой, сидел мужчина и две женщины. Вера прямо на столе показывала им ковер. Еще одна женщина возилась у печки. Друга Варнавина, запечатленного на роботе, среди них не было.

Там за стеклом Вера внезапно покачала головой и стала сворачивать ковер. Видимо, не сошлись в цене.

Егоров и Морозов встали за крыльцо.

В доме заскрипела дверь, щелкнула задвижка в коридоре.

Секунда, другая…

Тамулис вышел первым. Вот он на крыльце… Ищет ногой камень. Еще секунда.

— Слушай, — где-то совсем рядом негромко сказал Тамулис, — ковер — это пустяк… Мне Черень нужен… Дело есть.

Егоров с силой сжал Ваське плечо.

— Черт бы его побрал, твоего Череня! Б а р о д р о м е с к и р о! Явится в год раз и трясись каждую ночь из-за него! Ушел он с этим…

— С кем?

— Ну, с высоким таким, здоровым чертом…

— А придет он? Вещи его здесь?

— Какие у него вещи! Ты знаешь его или нет? Он, может, сегодня придет, а может, через год! Что ему?!

Откуда-то, может, из соседнего дома доносилась захватывающая мужественная мелодия. Она приветствовала мир, в котором не было места ни волчарам, ни веретенниковым, ни мелкой зависти, ни себялюбию. Дверь захлопнулась. Умолкла музыка. Во дворе стало темно. Тамулис и Вера вернулись к машине.

— Я с Морозовым остаюсь, — поглаживая Альке руку, тихо сказал Егоров. — Ты поезжай к Ратанову. Теперь мы все знаем. Молодец. И захвати Веру.

Показавшись в театре, Скуряков поехал на работу. Веретенников уже ждал его. Варнавина привезли еще раньше.

В своем объяснении о дальнейших событиях этого вечера майор Веретенников писал так:

…Перед третьим действием к театру подкатила «Волга», и худощавый человек пробежал мимо замешкавшихся билетерш в зрительный зал. Он с минуту задержался у центральной ложи, где сидели Макеев и Александров, и перед самым поднятием занавеса прошел к рампе. Зал добродушно зааплодировал.

Помощник дежурного по управлению поднял руку:

— Работников уголовного розыска города, управления и района прошу срочно спуститься к кабинету администратора. Членам городской добровольной народной дружины и оперативного комсомольского отряда собраться в вестибюле.

Макеев и Александров вышли из зала первыми. В темноте раздался скрип кресел, шарканье ног. Оркестр заиграл увертюру к последнему действию пьесы, так глубоко взволновавшей Тамулиса.

К утру и весь следующий день город был взят в невидимое постороннему глазу кольцо, и Ратанов, проезжая на машине по городу, видел на автобусных остановках, у закусочных, столовых, парикмахерских знакомых людей. Они были в одиночку и со спутницами, они подолгу ждали автобусов, читали газеты на стендах, любовались витринами, разговаривали или читали газеты. Иногда ему встречались и незнакомые лица, в которых он безошибочно угадывал дружинников. Узнать человека, который кого-то ищет, всегда просто.

Розянчиков все утро провел в кабинете. Он ничего не писал, не читал, только ходил из угла в угол и не мог успокоиться. Скуряков пытался вывести его из этого состояния, но каждый раз во взгляде Розянчикова чувствовался такой отпор, что Скуряков не выдерживал.

Перед обедом в кабинет к Розянчикову пришел областной прокурор, а позднее к ним присоединился Карамышев и начальник следственного отдела.

На широкий, затянутый зеленым сукном стол легло дело об убийстве старшего лейтенанта милиции Мартынова.

12

Лоев слушал нетерпеливо и смотрел в окно: обидно — ведь именно сегодня, в свой выходной день, он решил, наконец, навестить девушку с пушистой, немного ворчливой овчаркой колли. Из кабинета Ратанова был виден ставший по-осеннему неприветливым маленький внутренний дворик и вход в КПЗ. Милиционер из конвойного взвода шел по двору, держа в руках малюсенький металлический чайник.

Барков был настроен скептически. Во всяком случае, хотел выглядеть таким.

— Будьте осторожны, — повторял через каждые десять-пятнадцать слов Ратанов. — Это самое главное. За вами будет железнодорожная станция и два клуба. Баркову разрешено получить табельное оружие.

Когда они выходили, в кабинет вошли прокурор области, Карамышев и Розянчиков. Лоев не знал его, он только увидел, что молодой, не по годам располневший человек с университетским значком остановил в дверях Баркова и начал что-то говорить ему взволнованным высоким голосом. Лицо молодого человека покраснело, слова у него не шли, и он то и дело качал головой и гладил себя по макушке, и этому жесту и Лоев, и Барков поверили больше, чем его непонятной оборванной речи.

— Я-то что? — сказал Барков. — Вот Джалилов!

Розянчиков взметнул головой, как будто у него на шее захлестнули петлю.

— Я думаю, он поймет…

Эдик ждал их у машины.

Они выехали из города. Было темно. По обеим сторонам дороги стоял лес. Деревьев уже не было видно — просто высокие стены сплошного черного забора касались звезд своими неровными острыми зубцами. Дорога подсохла, и «победа» легко тянула по дороге. Иногда им попадались встречные полуторки и еще издалека начинали перемигиваться с «победой» тусклыми желтоватыми огнями.

Валерка вспомнил, как однажды к нему домой зашел Егоров. Мать поставила чай, послала Валерку за «клубничной». Они вспоминали Валеркиного отца, уголовный розыск и сидели утомленные и потеплевшие, ставшие словно ближе друг другу.

— Знай, Валерий, — говорил Егоров, — тебе придется десятки раз выбирать между своим и общим, оставаясь один на один со своею совестью. Жена будет встречать многие праздники без тебя. Может случиться, что в новогоднюю ночь ты только пожмешь руки товарищам и никуда не уйдешь из кабинета… Но будут дни, когда ты почувствуешь себя самым нужным человеком в целом городе, потому, что ты, ты спас жизнь людям! Ты никогда не пресытишься этим чувством: тебя всегда будут ждать другие, такие же нужные дела, и всякий раз раскрытие преступления начинается с самого начала… Я лично — выбираю уголовный розыск…

Метрах в двухстах от клуба они остановились. Где-то невдалеке прокричал паровоз, раздался лязг сцепляемых вагонов. Станция была рядом.

— Ну пока, ни пера, ни пуха, — шепнул Эдик, хотя вокруг никого не было.

Барков ушел на станцию, а Валерка замешался в толпу ребят — студентов сельскохозяйственного института, проходивших практику в совхозе. Купив билет, он подошел к пожилому лейтенанту, стоявшему у дверей, и передал привет от Ратанова. Это был участковый уполномоченный Созинов, о котором их предупредил начальник отделения.

В клубе хозяйничали девчата. Они сновали по двухэтажному зданию из зала, находившегося на втором этаже, в раздевалку, к большому прямоугольному зеркалу, вставленному в массивную дубовую раму.

Лоев сразу заметил заведующую клубом — девушку лет двадцати трех, с большими голубыми глазами и толстой длинной косой, закрученной вокруг головы. Она рассеянно, слегка морща лоб, слушала плотного крепыша в очках, говорившего ей что-то низким грубоватым голосом.

«Когда березку стройную ты встретишь на пути, — пела радиола, — ты на нее, пожалуйста, вниманье обрати…»

В городе эту песню уже давно не пели.

Валеркой никто не интересовался, как и он бывало, не обращал внимания на сидевших в зале незнакомых ребят, когда приходил в клуб на танцы. А ведь, наверное, были случаи, когда и там, рядом с ним, сидели такие же Лоевы, которые тоже отказывались от чего-то своего ради его спокойствия и его счастья.

Дядя Вася кивнул Лоеву. Валерка вышел в коридор.

— Десятый час. Все тихо. Я, пожалуй, к Бусыгинскому клубу подамся. А заведующую я на всякий случай предупредил и тебя ей показал… Ты не против?

— Ничего… Счастливо!

Высокая, еще совсем прямая фигура участкового мелькнула в проеме дверей…

Показался Барков. Они вышли на крыльцо. Теперь музыка звучала тише, приглушеннее, как будто рождалась она на бетонированном лесном шоссе вместе с ночным ветром и шелестом сухих осенних листьев; ночной холодок медленно обволакивал и крыльцо, и сад, и побелевшие далекие звезды.

На шоссе слышались чьи-то голоса.

— Грустишь? — спросил Барков.

— Выбираю уголовный розыск…

С шоссе взлетела уже новая мелодия: «Все часы сговорились и не идут…»

Четверо мужчин прошли мимо них в клуб. Они шли гуськом, и один из них негромко сказал:

— Ушел. Я сам видел. И здесь потеплее.

Валерка вздрогнул. Барков с силой наступил ему на ногу.

— Он. Их четверо, нам его вдвоем не взять… Беги к Бусыгину, зови дядю Васю… Поднимай наших…

Валерка отошел от крыльца, темнота словно смыла его и выбросила где-то далеко от клуба. Выждав несколько минут, Барков погасил папиросу, осторожно вошел в клуб. И сразу увидел Волчару. Рядом с ним стоял второй мужчина, лицо которого Баркову показалось тоже очень знакомым, как будто он повторял уже кому-то эти запоминающиеся приметы: «волосы черные, рост средний, телосложение крепкое, в сапо…»

Как сон!

Рядом с Варнавиным стоял оживший робот — Николаев. Черень.

Барков вспотел. Он больше не смотрел на них, боясь вызвать то самое странное притяжение, когда человек мгновенно оглядывается, будто почувствовав затылком устремленный на него тяжелый взгляд.

Черень посмотрел на часы и что-то сказал Варнавину.

«Поезд, — вспомнил Барков, — запаздывающий на час поезд!»

Теперь все зависело только от него. До поезда оставалось минут тридцать и до этого времени Валерка все равно не успеет.

Барков обошел здание и по пожарной лестнице поднялся к окну. Заведующая клубом вывела из зала злостного курильщика и читала ему нотацию в коридоре. Волчара и Черень спокойно стояли у дверей.

А в это время Валерка уже свернул с шоссе и бежал по узкой едва заметной тропинке, но не к Бусыгину, а к Ридину, удлиняя вдвое и без того дальнюю дорогу.

Барков снова вернулся на крыльцо. Здесь стояли двое парней, пришедших с Волчарой и Черенем.

«Надо спешить, надо действовать!»

Минутная стрелка, казалось, летела по циферблату часов.

Он поманил к себе заведующую клубом.

— Я вас давно знаю, — улыбаясь, сказала она, — я учусь в техникуме, вы дружите с…

— Правильно! — перебил он. — Посмотрите на тех двух мужчин! Заманите их в свой кабинет! Во что бы то ни стало! Попросите их передвинуть денежный ящик! Им не отказаться от этого!

— Но у меня нет денежного ящика!

— Неважно… Пусть только зайдут! Быстрее!

Отойдя в сторону, он переложил «ПМ» в боковой карман пиджака и загнал патрон в патронник: теперь ему достаточно было опустить большим пальцем предохранитель, чтобы сделать подряд восемь выстрелов. Это было крайней мерой. Потом Барков оглянулся: Волчара и Черень спускались по лестнице. За ними странно семенила молоденькая заведующая.

Они прошли в двух шагах от него.

— Пора! — ударило сердце.

Барков вытер платком правую руку, сунул ее в карман и распахнул дверь в кабинет. Заведующая стояла за столом, дергая запертый выдвижной ящик. Впереди, у окна, прислонившись к стене, стоял Волчара, а у стола — Черень, удивленно смотревший на Баркова.

То, что они стояли не у самой двери, было чистой удачей, потому что он забыл подумать об этом.

— Я из уголовного розыска. Не двигаться!

Он сказал это не очень громко, но твердо — не голосом, всем своим существом, так, как учил его Егоров, так, чтобы и Волчара и Черень поняли, что он из тех, кто скорее умрет, чем струсит, а если и умрет, то перед смертью все равно вцепится им в руки, в горло, в одежду и будет держать самой последней, самой страшной хваткой, пока не прибудут свои.

Не вынимая руку из кармана, он щелкнул предохранителем. Если бы в этот момент они бросились вперед, он выстрелил бы прямо через карман.

— Ни с места, — сказал еще Барков, — стрелять буду сразу.

Он не спускал с них глаз, не чувствуя больше ни растерянности, ни тревоги, а только свою большую правоту, которая позволяла ему так поступать с ними. И еще вспомнил он в эту минуту дом на Смежном переулке и те бурые пятна на асфальте, которые из осторожности называют в протоколах «похожими на кровь».

— Варнавин, повернитесь к стене! Руками одежды не касаться! Ну! А вы вернетесь в зал. — Голос его и тон не изменились, и на заведующую он не смотрел. — Если их друзья спросят вас, скажите, что ушли с девушками. Танцы закончите пораньше. А сейчас потушите здесь свет и закройте нас снаружи на ключ. Не проходите между нами, идите позади меня. Все! Гасите свет!

Щелкнул выключатель. Девушка еще долго возилась в коридоре с замком, слышно было, как она дважды уронила ключ, потом дернула ручку двери. Дверь была заперта.

Барков держал на прицеле Череня, Варнавин стоял от него дальше, сбоку от окна.

Прошло несколько минут. Волчара пошевелился: в комнату проникал свет фонаря, и все было видно. Барков отступил назад, в темноту.

— Я предупредил, что стрелять буду сразу!

Тот что-то пробормотал, выругался.

«Попалась бы Валерке машина… Какая-нибудь машина навстречу… Машина… Машина…»

Наверху зазвучал марш, и на лестнице послышались смех, громкие голоса, топот ног. Танцы закончились. Очень скоро все стихло.

Потянулись минуты молчания. Сколько их прошло? Две? Сто?

Внезапно у клуба раздался свист.

— Черень! — позвал кто-то. — Э-э-эй!

Где-то очень далеко, чуть слышно крикнул паровоз.

— Закурить можно будет, начальник? — спросил Черень.

Барков перевел на него взгляд.

— Нет!

И в этот самый момент Волчара, нащупавший на подоконнике кусок железа, служивший кому-то вместо молотка, бросился на Баркова. Герман выстрелил в него почти в упор. В раме вылетели стекла. Черень успел схватить его за руку.

Они катались с Черенем по полу, сбивая стулья, тесно прижавшись друг к другу, пачкая лицо и руки во что-то вязкое и липкое, пока Баркову не удалось отшвырнуть его в сторону, а самому облокотиться на стол и выставить вперед пистолет.

Когда Валерка с дружинниками открыли кабинет, Барков не мог двинуться им навстречу. И ничего не сказал Валерке. Они ни о чем и не спрашивали, только повели Череня в машину. Герман сам дотащился до крыльца и лег там, судорожно глотая воздух. Грудь покалывало сотнями иголок, воздуха явно не хватало. Заведующая клубом приподняла его голову и положила себе на колени. Вокруг стояли какие-то люди, но Герман не замечал их. И впервые ни о чем не думал.

Вскоре приехала скорая помощь и еще машина. Его положили в скорую помощь. О Волчаре никто не говорил, и он понял, что Варнавина больше нет. Герману показалось, что он слышит голоса Ратанова и генерала Лагутина.

— Я считаю, что оружие применено правильно, — будто бы сказал Ратанов.

— Безусловно.

Голова у Баркова все еще не болела. Она разболелась лишь в госпитале, когда вокруг раны стали остригать волосы.

13

Стояли ясные солнечные дни — временный возврат сухой, безоблачной погоды. Старожилы на Ролдуге давно уже не знали такой тихой, кроткой осени.

Как-то неожиданно появился в отделе полковник Альгин. И снова нельзя было уже представить себе отдел без Альгина: без его хозяйского глаза, без к месту вставленного им в черновик слова, даже без его «скверной» привычки насвистывать в машине.

Первое, что он сделал, придя из отпуска, — отправил всех во главе с Ратановым по грибы.

— Мы с Шальновым два дня продержимся за всех, — шутил он. — Правда, Василий Васильевич?

Шальнов принужденно отшучивался. Всем было видно, что чувствует он себя неловко, неспокойно. В управлении была создана специальная комиссия, которая должна была подвести черту под событиями, начавшимися с засады в Барбешках.

Поездка за грибами прошла успешно, если не считать маленькой оплошности Тамулиса: почти все грибы, собранные им, пришлось оставить в лесу по причине их несъедобности, и это обстоятельство испортило ему настроение больше, чем все предыдущие неприятности. Чтобы отвлечь его, Рогов завел речь о научных рефератах. Оказалось, что у Тамулиса уже готова тема — ее подсказал ему Розянчиков — «Использование общественности в раскрытии уголовных преступлений».

Ездил и Васька Морозов. Он удивил всех: приготовил на костре замечательное блюдо, называющееся тухум-дульма — вареные яйца, зажаренные в котлетах.

— Я могу и дунганскую лапшу сделать, — скромно заявил Васька, — но для этого нужно стол большой, метра в три…

Рогов, правда, сказал, что Васька действует по наущению Нины, поклявшейся заставить мужа печь по праздникам пироги во фритюре.

Ратанов был в лесу какой-то невеселый, вскользь сказал, что Ольга Мартынова собирается уезжать с Игорешкой в Москву.

Ольга уезжала в середине октября, в воскресенье, и проводить ее пришли многие: Егоров с женой, Альгин, Ратанов, Тамулис, Роговы, Галя, а главное — Барков, его накануне выписали из госпиталя. Вместе с Ольгой уезжал и Слава Дмитриев, его переводили на Московскую железную дорогу.

И потому, что собралось много людей, прощание не было печальным. Ольга держала себя мужественно. Говорили о гастролях в городе кубинского певца, о предстоявшем строевом смотре, о деревянных катерах Игорешки, которые подарил ему на прощание Ратанов.

— Как там мой «крестник»? — спросил Барков у Ратанова.

— Арслан? О нем скоро все услышат. С ним сейчас встречается спецкор по нашей области: Арслан решил написать письмо ко всем, кто еще не нашел свой путь!

— Молодец!

— Кстати, — сказал Егоров, — тебя и Алика на днях вызовет к себе подполковник Александров.

— Зачем? — встревожился Герман.

Ратанов и Егоров засмеялись.

— Не томите его, — сказала Вера Егорова, — ведь он еще нездоров.

— И еще. — Егоров поднял вверх указательный палец. — Скажи своей хозяйке, что на днях к тебе соберутся гости, твои друзья по работе. Я думаю, что вы с Тамулисом не позволите себе уйти в областной уголовный розыск так… Правда, Галя? Это было бы неэтично.

Мимо них густым потоком шли люди. Некоторые смотрели в их сторону и улыбались. Может, у них просто было легко на душе, оттого что строились вокруг благоустроенные дома, росли хорошие дети, светило солнце и на красном полотнище, протянувшемся через всю улицу, большими буквами было написано: «Миру — мир!»

— Когда-нибудь, — задумчиво сказал Ратанов и положил Игорешке руку на плечо, — на одной из площадей горисполком поставит памятник. Памятник оперативному уполномоченному. И поступающие в милицию, все, в любом звании, будут давать у памятника клятву: всю свою энергию, любовь, жизнь посвятить людям…

— Я вижу этот памятник, — сказала вдруг Ольга Мартынова, — высокий, сильный человек пристально вглядывается вдаль. Простой беспокойный человек, в плаще, в чуть сдвинутой на лоб шляпе… Ему всегда нелегко, но он улыбается… Он был нужен людям и был счастлив…