Там, где трава зеленее

Глава 5

На следующий день после нашего странного разговора с Виноградовым меня весь день мутило. Я даже померила давление, и точно, — низкое, почти коллапс: восемьдесят на пятьдесят пять. Я пила крепкий сладкий чай, стояла в горячем душе, к вечеру стало вроде бы лучше, — вот если бы не мысли…

— Ты позвонила Милке?

— Нет еще… А ты где?

— Прошу тебя, не надо за мной следить. Неужели ты ничего не понимаешь? Ты только себе делаешь хуже.

— А ты не хочешь спросить, как Варя?

Я совершенно безнадежно попыталась попасть в то крошечное место в душе Виноградова, на котором написано: «Я — отец». Хотя моя мама считает, что у него нет не только такого места в душе, но и самой души.

«У него есть брюхо, есть гениталии и, к сожалению, мозги. Душа!.. Какая там душа…»

— Спрашиваю, отвечайте. Как. Варя.

— Варя нормально, Саша.

— Ну вот и славно. Звони Милке, потом мне.

Я понимала, что он задумал что-то странное по меньшей мере. Нашла телефон Милки и позвонила. Милка была пьяна, но разговаривать могла.

— Ленуся! Ленка… — Похоже, она заплакала.

— Милка, привет, ты как живешь? Что-то совсем не звонишь…

Я ощущала себя полной сволочью. Мне-то совсем не хотелось звонить ей. А зачем она понадобилась Виноградову — я не понимала. Но чувствовала, что это имеет какое-то отношение к нашим последним сложностям.

— Да как живу… Хреново! Романы, романы… и ничего… Вот ты молодец, родила хотя бы… а я приду домой с работы, телевизор включу, есть не хочу — на работе наелась, напилась, рекламу посмотрю — и спать. Все бессмысленно…

— Мил… Тут вот мой… гм… Варин отец Саша хочет пригласить тебя в ресторан.

— Меня? — Милка засмеялась. — А ты?

— Ну вроде со мной… Но я что-то не пойму…

— Да и не надо! Пошли!

— Может, он хочет, чтобы мы с тобой поболтали, я отвлеклась… А то я с работы уволилась… Сижу дома… И потом, он предлагал мне, чтобы я открыла журнал…

— Ой, Ленка… Возьми меня туда… Хоть кем-нибудь! А?

Я пожалела, что сказала об этом. Вряд ли для этого он просил меня пригласить ее… Хотя он загадочный человек, Александр Виноградов…

Через два дня мы пошли втроем в итальянский ресторан. Ничего особенного там не было, Виноградов напился не больше обычного, Милка, видимо, тоже. Я, разумеется, как почти не пью, так и не пила тогда, хотя Виноградов всячески пытался меня напоить. Это, пожалуй, было единственное, что чуть насторожило меня. Он прекрасно знал, что мне становится плохо от бокала сухого вина. У меня начинает кружиться голова, меня тошнит, а от двух бокалов может вырвать. Поэтому тем, кто этого не знает, он сам объясняет: «Лена — женщина оригинальная, водяру не пьет, а винищем брезгует». Обычно в ресторане я пью несколько глотков вина и сок или могу выпить полкружки слабого пива, а еще лучше — кружку безалкогольного.

— Лена! Пить надо много! — пьяным голосом говорил Виноградов, подливал мне красного вина и смотрел на меня злыми трезвыми глазами.

— Ой, я не зна-а-аю… — хихикала пьяненькая Милка и расстегивалась.

Она пришла в черной кружевной блузочке. Меня не оставляло ощущение, что я видела кофточку еще в институте — застегнутую по меньшей мере на тридцать крошечных черных перламутровых пуговок. Через три минуты Милка стала ее расстегивать. Наверно, это ее обычная штучка. Виноградов пару раз взглянул на ее ручки, теребящие очередную пуговку, со странной улыбкой.

Во время ужина я взяла сумку и вышла из-за стола.

— Ты куда это? — нахмурился Виноградов.

— В туалет.

— Я с тобой, — запищала Милочка. Думаю, что она хотела замурлыкать, но получилось, как будто пищит больной котенок. Котенок, больной сифилисом или, на худой конец, хламидиозом.

— Сиди, — подал голос Виноградов и, по всей видимости, зажал ее ноги своими под столом.

— Ага, — мяукнула Милочка.

Возле туалета я достала телефон и позвонила Варьке, я все же отвезла ее к маме. Взял трубку, конечно, Игорек. Он всегда машинально берет трубку, которая лежит у него под локтем, а потом кладет ее обратно рядом с собой, забывая, что на другом конце кто-то ждет ответа. Иногда мама обнаруживает через два-три часа, что никто не смог дозвониться, оттого что Игорек снял трубку и забыл про нее, увлекшись работой.

Когда я вернулась, то застала идиллическую картинку. Виноградов кормил Милочку жирными черными маслинами, а Милочка пыталась засунуть обратно левую сиську, которая вывалилась у нее из кофточки. Ее сильно прорисованные пухлые губы были при этом перепачканы темной мякотью маслин и производили устрашающее впечатление.

— Ну что, Саш, я пойду. — Я попыталась пройти мимо стола.

— И не вздумай, — яростно зашипел Виноградов и дернул меня обратно. — Сейчас пойдем вместе.

— Саш, а что происходит? Ты просил познакомить тебя с Милкой, вот, пожалуйста, она сидит, знакомая с тобой. Меня ждет дочь.

— Подождет! Ты просила меня не бросать вас? Обещала больше не выдрючиваться? И что? — Держа меня за руку выше кисти, он достал другой рукой портмоне и помахал официантке. — Рассчитайте! — Он притянул меня на колени. — Сядь на минутку.

Официантка быстро подошла с готовым счетом, Виноградов сунул пластиковую карточку в кожаное паспарту.

— Выпей пока вина. — Он попытался поднести мне к губам бокал.

— Да не хочу я больше вина, Саша! Ты же знаешь, что со мной бывает после того, как я выпью!

— Сегодня будет другое, я тебе обещаю. — Виноградов крепко прижал меня к себе и стал целовать мне шею, очень больно подгрызая при этом мочку уха. Со стороны можно было подумать, что он мне что-то говорит. Хотя мы сидели в таком темном углу, что со стороны можно было все, что угодно, подумать.

Я чуть отодвинула от него голову.

— Саша, не съешь сережку.

— Так, все, девчоночки. — Виноградов аккуратно убрал карточку в портмоне и оставил на столе триста рублей чаевых. Задержавшись взглядом на нашей официантке, швырнул еще сто.

— На всякий случай, авось пригодится? — спросила я.

— Вот я и думаю… такая степень близости, как у нас с тобой, — это хорошо или уже то, что бывает после «хорошо», а, Лен?

— А что бывает после?

— Рюмка хорошей водки, вторая, четвертая, девятая, бэ-э-э-э-э… — Виноградов показал, как его вырвало от нашей с ним чрезмерной близости. — Ну ладно, ладно, я пошутил, не очень блестяще.

Виноградов вытащил размякшую Милочку из-за стола.

— Лен, застегни ей кофту, что ли… Неудобно до гардероба идти…

— А как же она домой поедет? Посадим ее в такси давай. А лучше, конечно, отвезти домой. Правда, она живет черт-те где… В Бибиреве, кажется… Но не дай бог что с пьяной случится…

— Ага, ага… — Виноградов одел нас и выволок на улицу. — Давайте, давайте, маленькие…

— Саш, ну я-то не пьяная, что ты со мной так? Держи Милочку, я сама как-нибудь…

Милочка, правда, на удивление ловко спустилась на высоких каблуках с лестницы, держась за меня острыми коготками.

— Давайте, давайте в машину, быстренько, замерзнете, — продолжал обращаться к нам обеим Виноградов.

— Ты решил отвезти ее?

— Ага, ага… Костик, в Митино.

Костик, покосившись в зеркальце на Милочку, молча кивнул. Кого только он, наверно, не возил в этой машине.

— Саша, меня, пожалуйста, домой, вернее, на «Маяковскую». К маме. Мне надо Варю забрать. Я понимаю, что ты хочешь… — Не могла же я при его шофере сказать, что теперь поняла, для чего он пригласил Милочку. То есть не поняла, а удостоверилась.

— Ага, ага…

Костя вопросительно посмотрел на меня в зеркало, потом — на него. Виноградов покачал головой:

— Всех в Митино. Трезвых, пьяных, мальчишек, девчонок…

Ладно, я же решила пройти этот путь до конца. Тем более, что я хотела забрать у него пару Варькиных любимых книжек. Потому что ей всегда не хватает именно тех книг, которые мы в прошлый раз оставили у него или на даче.

Врешь, ты все врешь себе, Лена. У меня второй раз за вечер пронеслась мысль, которая меня ужаснула. Я посмотрела на Сашу и опять прогнала ее. Нет, да нет же… Неужели вот такой ценой я должна спасти… А зачем тогда спасать… Да нет… Или?.. Пройти до конца? И понять все — про себя, про него, про нас?

В машине Милка, естественно, уснула. По дороге мы еще останавливались, Виноградов выходил в супермаркет и вернулся с пакетом, в котором явно проглядывался классический «набор любовника»: конфетки, орешки, мартини, шампанское, водочка… Какое там Милочке еще шампанское!.. А я его терпеть не могу, газированный сироп со спиртом. Как же Виноградов любил раньше, особенно после длительных отлучек в другие квартиры, вдруг заявляться с таким набором! И как, наверно, ему этого не хватало в несчастные полтора года наших псевдосемейных отношений!

Я позвонила Варьке:

— Варюша, ты что делаешь? Спать собираешься?

— Нет, — твердо ответила мне Варя. — Пока ты не придешь, я не усну. А ты где?

На самом деле я никогда не оставляла ее на ночь ни у мамы, ни у кого-то еще. Да и сейчас не собиралась.

— Варюша, я скоро приеду…

Я поймала иронический взгляд Виноградова.

— Может, ты пока ляжешь, возьмешь книжку… А бабушка что делает?

— Изабелла ходит в маске.

Моя мама на самом деле Лидия, которую все зовут Лиля. Изабелла — это была часть ее сценического псевдонима. Но потом как-то многие стали думать, что Лиля — уменьшительное от Изабеллы, и стали звать ее и так и так. Ей действительно очень шли оба имени — и маленькое, тихо звенящее, ласковое, и это, второе, неожиданное имя с привкусом терпкого винограда и ночных кабаре.

— А-а-а… ну хорошо… А Павлик как себя чувствует?

— Павлика все время рвет…

— О господи…

Мама сказала, что у него отравление, но мне почему-то казалось, что Павлик начал курить и поэтому его и рвет. По крайней мере, я очень четко чувствовала запах табака в их квартире, хотя там никто вроде не курит.

— А Игорек что делает?

— Он сказал, что я буду главной героиней следующей игры, которую он придумывает.

— Прекрасно. А что ты там будешь делать?

— Ловить монстров. Потом один монстр окажется заколдованным принцем, сначала он мне съест руку, но рука потом вырастет и…

У меня начала садиться батарейка в телефоне.

— Варюша, друг мой, ложись и жди меня. Я скоро.

— Ты не скоро, Воскобойникова, и не надейся. Сначала ты мне отдашь все долги, которых набралось — ой-ёй-ёй…

Я постучала по сумке.

— Сколько?

— Не в том месте долги, не в том, — покачал головой Виноградов. — Слушай, ты думаешь, она скоро проспится?

— К утру, наверно…

— Ай… — Он досадливо крякнул. — Кость, ты когда купишь аптечку в машину?

— Уже купил, Александр Ефимович. Валидол, аспирин, контрацептивы, бинты, йод.

Виноградовский шофер отличался невероятной наглостью — при его тщедушном телосложении это всегда производило впечатление. Сейчас он сказал это, даже не взглянув на Александра Виноградова. Костя разбил ему две служебные машины и проворонил личный «мерседес». «Мерседес» угнали средь бела дня — Костя показывал его для продажи. Когда его потом просили описать внешность «Артура», который вскочил в машину и угнал ее, Костя с апломбом отвечал:

— Ну типичный азер! Армянин или чечен… Скорей всего, башкир!

Второй потрясающей чертой Кости, особенно при его профессии, был географический кретинизм. Без преувеличения — если Косте нужно было хоть чуть изменить привычный маршрут рабочего дня «Митино — банк — другой банк — ресторан «Пушкин» или «Труффальдино» — Митино», Костя доставал карту и смотрел:

— Та-а-ак, и где же такая улица Балтийская у нас находится…

К слову, Костя родился и вырос в Москве.

Все обычно спрашивали Виноградова — а зачем ему такой Костя. Не знаю, как другим, мне он объяснял, что Костя — надежный и проверенный человек. И сейчас Виноградов пропустил мимо ушей его реплику и вполне дружелюбно поинтересовался:

— А как насчет алка-зельтцера? Есть что-то в этом роде от похмелья?

— Не-а, — ответил Костя. — Сейчас я этого урода сделаю, — и стал «делать», то есть обгонять задастый «лендкрузер».

— Тогда притормози у какой-нибудь аптеки.

— Саш, меня что-то укачало, купи мне, пожалуйста, нашатырь.

Виноградов купил в аптеке «36,6» «Похмелин», упаковку жвачки и нашатырь. Я открыла пузырек, понюхала и лишний раз порадовалась, что я умеренно ем и пью — иначе бы мне сейчас стало не просто душно.

Выходя из машины у своего подъезда, он бросил Косте:

— Завтра утром в восемь пятнадцать.

— А Костя не отвезет меня к маме? — Я спросила на всякий случай, хотя понимала, что планы у него другие, и они мне, как и весь вечер, активно не нравились. Но ведь я именно за этим пришла. Я решила пройти до конца, хотя и не знала — что там, в конце…

Я спросила, Виноградов — улыбнулся.

Неживую Милку мы уложили в гостиной. Я пошла на кухню заварить чай, а Виноградов открыл дверь ванной и пояснил мне:

— Я приму душ.

— Это лестно, — отозвалась я.

— Я вымою попу. — Он кокетливо посмотрел на меня.

— Советую еще сбрить волосы на лобке и подкрасить губы.

— Ты заплатишь за эти слова, Воскобойникова, и даже еще не знаешь чем и как.

— Неужели я чего-то не знаю о жизни? — самоуверенно отозвалась я.

— Может, ты чего-то не знаешь о себе? — улыбнулся Виноградов.

Он уже почти разделся и красовался в трусах. Я давно заметила — в периоды, когда у него в организме начинается гиперактивность половых желез, он меняет удобные немецкие шорты на эластичные наглые плейбойские трусы.

Виноградов вымылся, накинул один из своих вонючих махровых халатов — однажды все пять или шесть провалялись постиранные в стиральной машинке несколько дней и затухли. А поскольку у него почти отсутствует обоняние, объяснять ему, почему его халаты лучше выбросить, — бесполезно.

— Могу и тебя помыть, — подошел он ко мне и сильно ущипнул за внутреннюю сторону бедра.

— Больно, Саша!

— Сейчас еще не так будет! — ухмыльнулся Виноградов. — Хватит изображать из себя китаянку… Чайные церемонии…

Он вынул чашку из моей руки и подтолкнул меня к ванной.

— Я ждать тебя, что ли, должен?

Понятно, значит, такая сегодня игра. Грубый коварный ковбой. Насильник с громадным, не помещающимся в тугие кожаные штаны инструментом. «Скажи себе: я красивая — и так будут думать окружающие!.. Некоторые… Другие будут думать, что ты чокнутая».

Он смотрел, как я моюсь, но ко мне не прикасался.

— Сейчас, момент. — Он вышел из ванной.

Я слышала, как он открывает огромный шкаф-купе, перегородивший всю его достаточно просторную прихожую.

— Вот это надень. — Он кинул мне какое-то светлое платье и поставил на пол коробку.

Я развернула платье. Похоже, что новое. Или почти… Я понюхала.

— Никто еще не надевал! Специально для тебя куплено!

— А как же та девушка, новая?

— Мо-ра-то-рий, сказано тебе! Платье надевай, трусы не надо, вот здесь, — он открыл коробку, — туфли. Тоже новые. У тебя же тридцать девятый размер?

— Всегда был тридцать восьмой вообще-то.

— Ну ничего, велики — не малы. Надевай.

Он достал белые туфли на высоченном тонком каблуке. Каблучки и носки туфель были покрыты золотыми скобами.

— Теперь иди сюда. — Он с удовольствием поцеловал меня куда-то между шеей и ключицей. — Поставь вот так ногу, на стиральную машинку. — М-м-м… какой ракурс… а вот так… а если наклониться… м-м-м… прекрасно… идем…

Он провел меня в комнату, которая одновременно служила ему спальней и кабинетом.

— Не-е-ет, не на кровать, на стол садись, а ноги на стул поставь… Красиво, очень красиво… а теперь повернись ко мне спиной… Замечательно… Воскобойникова, да ты неправильно выбрала профессию…

— Еще не поздно сменить…

— Поздно, Воскобойникова, поздно. Ты уже девушка пожилая и веди себя соответственно — по жизни скромнее, в постели наглее.

— Вообще-то я сейчас на столе сижу.

— И на столе тоже — понаглее. Ножки раздвинь, чтобы мне что-то видно было… вот так, ага…

Я продолжала делать все, что он говорил, и чувствовала, что меня, скорей всего, не надолго хватит. Мне не было очень стыдно или противно, а мне опять, как уже несколько раз за последнее время в неприятной ситуации, становилось все хуже и хуже — стало нечем дышать, и лицо Виноградова, искаженное похотью, поплыло куда-то в сторону. На счастье, он как раз отвлекся на какой-то звук, раздавшийся в гостиной.

— По-моему, подружка твоя упала с дивана… — Не подумав прикрыться, он абсолютно голый пошел туда. — М-м-м… — раздалось через некоторое время. — Да что вы говорите… какая неожиданность.

Я сидела на столе и пыталась выдохнуть тугой комок воздуха, застрявший у меня где-то пониже ключиц… Костяшками больших пальцев я поискала точки над бровями и стала их массировать. Качающаяся комната стала чуть замедлять свое движение. Я продохнула комок и обратила внимание, что в комнату вошел Виноградов, ведя за собой Милку со свободно мотающейся головой.

— Ну-ну-ну, вот так, потихоньку… только что такое мне сказала…

— Она может говорить? — услышала я издалека свой голос.

— И не только… Слушай-ка, а ты что это? Ты ж вроде не пила?

— Мне нехорошо, сейчас пройдет… У меня уже так было… Надо пойти проверить сосуды, у меня же было сотрясение мозга, помнишь?..

— Да что ты? А там есть что сотрясать?.. Ну-ка, ты сюда располагайся, красотка… А тебе что дать? Перекись водорода, или что ты там нюхала в машине?

— Нашатырь и еще… ватку… надо…

— Ты многого от меня хочешь… сейчас, подожди…

Он принес мне бутылочку нашатыря и клок ваты.

— Справишься сама? Слушайте, девчонки, вы мне удовольствие не портьте… Давайте-ка в себя обе приходите… Идея! Дай-ка!

Он отобрал у меня вату, смоченную в нашатыре, и сунул ее под нос Милке. Та резко отбросила голову вбок, ударившись об стенку, и заплакала.

— Да что же это!.. — Виноградов с досадой потряс ее за плечи, а та пьяная дурочка обняла его и затихла у него в руках. — Нет, так не пойдет.

— Саша, оставь ее в покое! Что ты от нее хочешь?

— То же, что от тебя! — Виноградов бросил Милку на кровать и подошел ко мне. — Тебе лучше?

— Ну да…

— Хорошо… — Он приблизился ко мне вплотную.

Когда Виноградов подходил ко мне близко, соображения морали, гордости, чести, будущих жизненных катастроф, вызванных его близостью, и прошлых незаслуженных жесточайший обид, следовавших за нею, отступали. Всегда. За четырнадцать лет я ему отказала в его естественном желании раза четыре, не больше. Может быть, такая его власть надо мной вызвана тем, что он мой почти единственный мужчина. Почти — потому что те жалкие разы и даже полуразы с другими (некоторых я прогоняла), с кем я пыталась избавиться от Виноградова, и только убедилась, что это невозможно, — не в счет.

— Ты видела себя в зеркало?

— Нет.

— Посмотри.

Он взял меня за руку и повел к огромному зеркалу в прихожей.

Я и забыла, что он напялил на меня какое-то платье.

— Это мне — подарок, да?

— Ну… вроде того… Спальный такой подарок.

— А это разве для сна?

— Нет, конечно, — он засмеялся, — это для… Ну-ка, встань вот так, ага, а теперь наклонись… видишь, как красиво, когда у такой скромной женщины в платьице почти до колен вдруг обнаруживается отсутствие трусов… Ага… А зачем ты туфли сбросила? Они тебе жмут?

— Нет, они спадают.

— Ерунда.

— Туфли тоже спальные?

Виноградов поцеловал мне ладонь, быстро принес туфли и надел мне на ноги.

— Вот. Теперь иди ко мне… Постой-ка…

Из спальни раздался голос Милки:

— Ой, где это я? Здесь есть кто-нибудь? А? Лю-ю-юди-и-и!..

— Есть, есть, лапушка, ты так не кричи, есть и люди, есть и другие женщины, не переживай!

Виноградов пошел к ней, из комнаты через мгновение послышалась возня.

— Вот так, какая девочка хорошая… Конечно, тоже пожила на свете уже годочков тридцать пять, да? А то и побольше… М-м-м… жалко… что… так… много… подожди-ка, ножку свою на плечо мне положи… и вторую… вот умница… м-м-м… какая умница… какая сладкая девочка… м-м-м… а вот теперь головку свою сюда положи… не-е-ет… не отворачивайся… ну, конечно, ротик открой… коне-ечно… ты же это любишь, правда, м-м-м… какая молодец… какая девочка… умелая… м-м-м…

Он глубоко задышал, я слышала это в тишине ночи. Из гостиной теперь раздавалось мерное хлюпанье, а я с задранным платье сидела замерев на диване и не двигалась.

Да, мне тридцать восемь лет. Да, я видела с Виноградовым много плохого и странного, и такого, что не вписывается в моральный кодекс бывшего строителя коммунизма. Кроме этого, в юности я ездила в стройотряд на третьем курсе, после чего троих наших мальчиков чуть не отчислили за непристойное поведение. Я в их поведении не участвовала, но видела — это все происходило в нашей комнате, где спали двадцать семь девочек. За свою жизнь я несколько раз вместе с Виноградовым смотрела очень плохие, мерзкие фильмы, которые можно было бы объединить на полках видеопроката (если бы они там стояли) под общим названием: «Свальный грех». Вот так бы люди и выбирали:

— Так. Мелодрама… Боевики… Комедии… Свальный грех, а по-нашему — групповой секс… — в главных ролях немолодые женщины с надутыми парафином грудями, похожими на перезревшие дыни «колхозница», и мулаты, давно потерявшие потенцию.

Да и «туфли спальные» на протяжении нашей жизни несколько раз уже фигурировали. Так ему было интереснее, романтичнее. Сам процесс от этого никак не менялся. И меня это как-то перестало волновать.

Но сейчас я, как будто мне сказали «замри!», сидела на диване и не знала, что мне делать. Потом я опустила платье и тихонько встала, вышла в коридор и оглянулась в поисках одежды, в которой я приехала. Из комнаты теперь слышались громкие стоны Милки. Вдруг они резко прекратились.

Виноградов вышел в коридор.

— Ты куда?

— Саша… — Я попыталась освободиться от его руки, но он держал меня мертвой хваткой. — Саша, ты что, так решил меня наказать, да? Что, Милка и есть твоя женщина? Я ничего не понимаю… Ты что, заставишь меня это смотреть?

— Глупенькая… — Он крепко обнял меня и попытался зацепить зубами мои губы. Я освобождалась, а он подхватил меня на руки и понес — в ту комнату, где была Милка.

— Саша, ты что?

Он положил меня на кровать, где уже валялась Милка, и сам устроился сверху, попытавшись овладеть мной тут же, без лишних движений и объяснений. Милка захихикала.

— Это кто? — Она, кажется, стала гладить мою ногу, торчащую из-под Виноградова, и как-то ненароком зажала мою руку, которой я пыталась отпихивать Виноградова.

Странно, я всегда была уверена, что один мужчина изнасиловать взрослую здоровую бодрствующую женщину без ее согласия не может. Я попыталась укусить милого, дорогого, нежно любимого Виноградова, почти что Пер Гюнта моей жизни, за губу, но он в ответ очень сильно ударил меня по лицу.

— Ленка, это плохие игры, сильно не кусайся… Милка, а ты займись-ка моим задом.

Эта дурочка опять захихикала и полезла к его раздвинутым бедрам. Я расслабилась, и он перестал держать меня мертвой хваткой. Тогда я изловчилась и как-то вынырнула из-под него.

— Ты хочешь поменяться с ней местами, да, малышка?

Он, конечно, понял, что я хочу уйти, но испортить Саше удовольствие редко кому удается. Он может и переделать сценарий.

Саша попытался опять навалиться на меня всем телом, теперь уже сзади, но я-то знала эту его слабость. Виноградов обижается, когда ему всерьез отказывают. Навалиться-то навалился. И что?

— И что? — засмеялась я, почувствовав, как он тыкается в меня своим беспомощным, мгновенно уменьшившимся отросточком.

— Ты об этом пожалеешь! Ты пожалела, что ты уехала с дачи, испортив мне все Рождество? Вернее, попытавшись его испортить… Тебе это не очень удалось, замена быстро нашлась! И об этом ты очень пожалеешь! Больше не ной, что вы жить без меня не можете, ты слышишь меня? Уходи отсюда! Пошла вон!

Он столкнул меня с кровати.

— Да я, собственно, и сама собиралась!

— Пошла, пошла! И больше не звони мне! И Варька твоя…

— Что? — Я обернулась к нему. — Что? При чем тут Варька?

— Да при том! Ты и ее научила меня не уважать!

— Саша, это конец. — Я уже стояла на хорошем расстоянии от него и смотрела на него.

Вдруг он мне показался старым, мерзким и совсем-совсем чужим. И мне опять стало не хватать дыхания.

— Конец, конечно, только я тебе об этом сказал! Я! И давно!

— Ты, ты…

Я нашла в коридоре свое платье, сбросила «спальные» туфли, надела сапоги, накинула шубу, взяла сумку и попыталась открыть дверь. Этот его новый дурацкий замок с секретом. Повернуть направо, потом налево, потом опять направо и нажать ручку. У меня ничего не получилось. Я стала поворачивать снова. И услышала, что сзади подошел Виноградов. Я обернулась. Он шел ко мне с хорошим лицом, сзади него из комнаты стала выползать на карачках Милка. Ее достаточно большие груди болтались, как недавно моталась на шее голова. Шлеп-шлеп…

Я не знаю, зачем он подошел ко мне. Скорее всего, чтобы помочь открыть дверь. Но я размахнулась и дала изо всех моих сил ему по щеке.

— За Варьку, — пояснила я.

Он тоже размахнулся и изо всех сил дал мне по щеке.

— Дрянь, достала меня, человеческий облик теряю, — с сожалением сказал он. Открыл дверь и, похоже, собирался вытолкнуть меня.

— Подожди, мне надо забрать Милку. Я ее сюда, получается, привела. Мила! — Я хотела подойти к ней, а Виноградов загородил мне дорогу.

— Смотри. — Он набрал номер на городском телефоне, включил громкую связь, чтобы был слышен разговор. Я услышала длинные гудки и сладкий сонный голос:

— Алё…

— Алё, мой котеночек, — еще слаще промурлыкал Виноградов. — Я тебя люблю, особенно твои сладкие ножки…

Милка, так и стоящая на карачках и что-то сосредоточенно рассматривающая на ковре, медленно подняла голову и удивленно спросила:

— Это ты мне?

— Тебе, тебе. — Я прошла мимо Виноградова, на ходу оглядываясь в поисках ее одежды. — Вставай, прошу тебя, соберись, сейчас приедет милиция, надо срочно уходить.

— Милиция?! За мной? — Милка решительно встала и, разумеется, тут же загремела вниз, громко ударившись головой об пол. Так падают малыши, старички и пьяные женщины. Милка заплакала. — А п-почему? Я что-то сделала вчера, да?

— Да, да, давай скорей.

— Целую, любимая моя девочка, — громко произнес Виноградов.

— И я тебя целую… в попку… — ответил простоватый тянучий голосок.

— А еще куда ты меня целуешь? — Виноградов с хорошей улыбкой смотрел, как я пыталась поднять Милку во второй раз и натянуть на нее длинную юбку, в которой она вчера пришла. Сейчас юбка была похожа на бесконечный зеленый блестящий чулок. Я не смогла понять, где верх, где низ, и натягивала как попало.

— Куда целую? Ну-у… куда и ты меня…

— А у меня такого места нет, как у тебя…

Совсем некстати мне подумалось, что все-таки не зря раньше по кодексу чести были такие слова, даже не поступки, а слова, за которые один рыцарь или корнет убивал другого. Вызывал на дуэль и — бах! И обидчик падал. Или корнет падал, не в силах слышать таких плохих слов… Жизнь отдавал, чтобы люди не говорили таких слов…

— Милочка, Милка, ну пожалуйста… пошли быстрее… — Я тащила ее, а она пыталась найти вторую перчатку…

— Слушайте, тетеньки, мне вообще-то спать надо. — Виноградов, абсолютно голый, сложил руки на груди и стоял, расставив ноги и развесив, соответственно, то, что только в виде горькой шутки можно было в такой ситуации назвать его мужским достоинством. — Давайте уже как-нибудь поэнергичнее… Имей в виду, Лена, — я все это сделал для тебя.

— Что?.. — У меня опять так застучало сердце, что я не сразу смогла вдохнуть.

— Конечно. Мне ведь ничего больше от тебя не нужно… ну вот только разве что так… А тебе-то нужно, правда? Ты же просила меня вернуться? Вот я и вернулся, а ты не захотела. Теперь пеняй на себя…

— Подлец…

— Слушай, ты, иди отсюда, прошу тебя, видеть не могу твоей зареванной… гм… — Он выразительно скривился. — И еще. Чтобы без всяких демаршей и фокусов! Варька — моя дочь. Я буду видеться с ней сколько захочу. Если захочу вообще. Ясно?

Я ничего не ответила. Я думала о корнете. У меня был такой прапрадедушка в девятнадцатом веке. Это самая любимая и драгоценная легенда нашей семьи. Он погиб на дуэли, которую сам устроил из-за того, что его товарищ оскорбил женщину, которую мой прапрадедушка первый раз в жизни видел.

Когда я была маленькой, бабушка не могла пропустить ни одной моей слабости, или вранья, или трусости, чтобы снова и снова, с разными подробностями, не рассказать мне в назидание эту историю. Когда я подросла, то сама через пятое на десятое прочитала дневник матери этого корнета, с «ятями» и всякими непонятными мне тогда словами вроде «террибль» и «пердимонокль».

Так что это был самый ужасный пердимонокль в моей жизни — я имею в виду ту ночь в Митине.

Я отволокла Милку к ней домой. Затем я на том же такси поехала к маме. Шел второй час ночи. Варя сама мне позвонила на мобильный и сообщила, что у нее болит живот. Я очень надеялась, что она это придумала, но, имея в виду непонятную болезнь Павлика, заспешила к ней, зная, что мама не догадается дать ни угля, ни зеленого чая.

Дверь мне открыла мама, она еще не ложилась.

— Ну как? — спросила мама.

— Да!.. — отмахнулась я по возможности легко. — Можно было не ходить.

— А платье у тебя почему задом наперед надето?

— А… Это фасон такой, мам…

— Ясно. — Мама поправила бирочку фирмы, вылезшую у ворота. — А глаза заплаканные — тоже фасон?

— Мам… Я с Сашей рассталась.

— Ага. — Мама тяжело вздохнула. — Если бы меня попросили проползти от дома до Красной площади на коленях, я бы проползла, лишь бы только это случилось. Девчонка твоя совсем растерянная какая-то в этот раз. Знаешь, лучше никакого отца, чем такой.

— Мам, ты серьезно?

— Серьезней не бывает. У ребенка совсем разорванная душа, вашими компромиссами разорванная. Спокойно рассуждает про папиных «теть»! Ну что это! Лена! Базовые ценности в душе, по крайней мере, должны лежать по полочкам. Это — любовь, а это — гадость, это — верность, а это — подлость. Понимаешь?

— Понимаю, но ненавижу это твое «по полочкам»!

— Скажи по-своему.

— У каждого свои полочки… — вяло попыталась поспорить я, хотя знала, что мама права. Просто не надо это так по-пионерски выговаривать вслух.

— Нет! Нет, Лена! Открой Библию!.. Если не веришь — открой Коран, почитай Конфуция… Люди ли это сами написали, или кто-то пришел и сказал это — не важно! Важно, что там все одинаково, в сущности, написано — про главное! Хочешь — полочками назови, хочешь — заповедями, хочешь — законами человеческими…

На мамин крик вышла полураздетая Варька.

— А я заснула, когда ты сказала, что сейчас приедешь.

— Ну поехали. — Я подошла к ней, обняла.

— Нет уж, с таким фасоном платья ты оставайся здесь.

У меня быстро пронеслась мысль, что красок у меня с собой нет, к утру нареванные глаза отекут, так что за завтраком я не буду очень компрометировать маму перед Игорьком своей молодостью.

— А как Павлик?

Мама улыбнулась:

— Маленькие детки — маленькие бедки. Большие детки… Глупостями не надо заниматься, рвать не будет.

Я легла вместе с Варькой на старом кожаном диване, в библиотеке, которая когда-то была папиным кабинетом. Дочка заснула сразу, а я, обняв ее, пролежала до утра, пытаясь вспомнить хоть одну молитву. Я помнила начало «Отче наш» и конец молитвы оптинских старцев — «научи меня молиться, надеяться, верить, терпеть, любить и прощать».

Молиться я практически не умею — очень жаль.

Надеяться… В жизни с Сашей надеяться не на что. Значит, надо надеяться на другое.

Верить в Бога. Для меня это абстрактное понятие. Конечно, верить я не умею.

Терпеть боль, которая заполнила всю мою душу, и не впадать в отчаяние.

Любить — всех остальных моих близких. Прежде всего — Варьку.

Прощать… Я первый раз в жизни, кажется, поняла эту чудодейственную формулу: ненавидишь, мечтаешь о мести — значит, тяжело тебе самой, физически тяжело, не говоря уж о душе. А если прощаешь — становится легко. Почему я не знала этого раньше?

Только ведь простить не так легко. Но надо стараться, говорила я сама себе всю ту ночь. Не просто сказать «прощаю», а на самом деле простить — иначе жизни не будет, будет мрак и мучение — у меня самой. Простить и отпустить. Освободить свою собственную душу от боли, воспоминаний, сожалений о том, что было и чего не произошло. Только тогда станет легко.