Там, где в дымке холмы

Глава седьмая

Летняя жара усиливалась, и вид пустыря за нашим окном становился все более отталкивающим. Почти вся земля высохла и растрескалась, оставшаяся после дождей вода скопилась в рытвинах и канавах. Там плодились всевозможные насекомые: в особенности досаждали вездесущие комары. Жильцы по привычке продолжали жаловаться, однако с годами к раздражению, вызываемому пустырем, примешались цинизм и безнадежность.

Тем летом я постоянно ходила через пустырь к жилищу Сатико, и это путешествие вызывало у меня отвращение: комары нередко набивались даже в волосы, а в трещинах под ногами кишели личинки и черви. Мне ясно вспоминаются эти мои походы: они — как и дурные предчувствия относительно материнства, как и приезд Огаты-сан — придают сегодня тому лету особенную отчетливость. И все же во многом то лето мало чем отличалось от других. Я подолгу — как и в последующие годы — безучастно смотрела на вид, открывавшийся из нашего окна. В погожие дни за деревьями на противоположном берегу реки на фоне облаков вырисовывались бледные очертания холмов в дымке. Этот вид радовал глаз — и порой приносил мне редкое утешение, избавляя от пустоты долгих дней, проведенных мной в нашей квартире.

Кроме проблемы с пустырем в то лето соседей занимали и другие вопросы. Газеты наперебой толковали о конце оккупации, и политики в Токио с головой ушли в полемику. В нашем квартале эту тему обсуждали тоже довольно часто, приправляя, правда, тем же цинизмом, что и красочные пересуды о пустыре. Куда более остро воспринимались сообщения об убийствах детей, будоражившие в те дни Нагасаки. Сначала мальчика, потом девочку нашли избитыми до смерти. Когда третью жертву — еще одну маленькую девочку — обнаружили повешенной на дереве, матерей в нашей округе охватила настоящая паника. Конечно, вряд ли кого утешало то, что все эти случаи произошли на другом конце города: в нашем квартале детей теперь можно было увидеть не часто, особенно в вечерние часы. Не знаю, очень ли эти сообщения волновали тогда Сатико. Она явно меньше оставляла Марико без присмотра, но это, как я догадывалась, было скорее связано с наметившимися сдвигами в ее жизни: дядюшка ответил, что готов вновь принять ее к себе в дом, и вскоре после получения этой новости я заметила в Сатико перемену — она теперь иначе относилась к ребенку, спокойнее и терпеливей.

Сатико выражала большое облегчение по поводу письма дядюшки, и поначалу я почти не сомневалась, что она к нему вернется. Дни, однако, проходили, и у меня начали зарождаться подозрения на этот счет. Прежде всего, спустя несколько дней после получения письма я выяснила, что Сатико до сих пор не удосужилась сообщить об этом Марико. И далее — неделя проходила за неделей, а Сатико, как я узнала, не только не приступала к сборам, но даже и не ответила дядюшке на его письмо.

Не будь Сатико на редкость уклончивой в рассказах о семействе дядюшки, вряд ли мне пришло бы в голову об этом задумываться. А тут во мне проснулось любопытство — и, несмотря на всю ее скрытность, я сумела кое-что для себя обрисовать: дядя, по-видимому, не был связан с ней кровными узами, а приходился родственником мужу Сатико; до того как поселиться у него в доме несколько месяцев тому назад, Сатико его не знала. Дядя был человеком состоятельным, и, поскольку простора в его доме хватало (с ним жили только его дочь и служанка), места для Сатико с маленькой девочкой нашлось бы достаточно. Сама Сатико не однажды вспоминала о том, как много комнат в этом доме пустовало в безмолвии.

Меня особенно заинтересовала дочь дядюшки, которую я посчитала незамужней женщиной, приблизительно ровесницей Сатико. Сатико о своей родственнице рассказывала не многое, но мне вспоминается один тогдашний наш разговор. Мне вообразилось, будто Сатико не спешит вернуться к дядюшке из-за негладких отношений с его дочерью. Я, должно быть, на пробу высказала Сатико в то утро эту мысль, и она, что случалось не часто, ударилась в подробные воспоминания о времени, проведенном в доме дядюшки. Ее рассказ помнится мне очень живо: стояло сухое безветренное утро середины августа, мы с Сатико на мосту на вершине нашего холма поджидали трамвая, чтобы отправиться в город. Не помню, куда мы в тот день направлялись и где оставили Марико (девочки с нами точно не было). Сатико смотрела на открывавшийся с моста вид, заслоняясь рукой от солнца.

— Вы меня озадачили, Эцуко, — проговорила она. — Откуда вам только пришла в голову подобная мысль? Напротив, мы с Ясуко были лучшими подругами, и я с нетерпением жду, когда мы вновь с ней увидимся. Просто не понимаю, Эцуко, как вы могли думать иначе.

— Простите, я, вероятно, ошиблась. Я почему-то решила, что вашему возвращению что-то мешает.

— Ничуть нет, Эцуко. Совершенно верно, когда мы с вами впервые познакомились, я мысленно взвешивала некоторые другие перспективы. Можно ли осуждать мать за то, что она не торопится с решением, какой вариант лучше выбрать для своего ребенка, ведь правда? Так случилось, что на какое-то время нам предоставлялся интересный шанс. Но, обдумав все тщательней, я его отвергла. Вот и все, Эцуко, меня больше совсем не интересуют всякие другие планы и предложения. Я рада, что все обернулось к лучшему, и жду не дождусь, когда мы вернемся в дом к дядюшке. Что до Ясуко-сан, то мы питаем друг к другу огромное уважение. Не понимаю, Эцуко, что заставило вас думать иначе.

— Примите мои извинения. Мне просто показалось, что однажды вы упомянули о какой-то ссоре.

— Ссоре? — Сатико недоуменно в меня вгляделась, потом лицо ее расплылось в улыбке. — А, теперь мне понятно, о чем вы. Нет, Эцуко, это была не ссора. Так, обыкновенная пустячная размолвка. А из-за чего? Вот видите, я даже не помню, какая-то чепуха. Ах да, верно, мы поспорили, кому из нас готовить ужин. Да-да, так оно и было, и ничего больше. Видите ли, Эцуко, обычно мы готовили по очереди. Служанка готовила в один вечер, моя родственница в другой, а потом должна была быть моя очередь. Служанка как-то прихворнула, и мы с Ясуко обе хотели взяться за стряпню. Поймите меня правильно, Эцуко, мы обычно ладили с ней как нельзя лучше. Просто когда постоянно видишься с одним и тем же человеком и ни с кем больше, порой теряешь меру вещей.

— Да, я понимаю. Простите, я допустила большую ошибку.

— Знаете, Эцуко, когда служанка выполняет за вас всю работу, даже самую мелкую, только удивляешься, как медленно тянется время. Мы с Ясуко старались себя занять и так и сяк, но на деле ничего не оставалось, как только сидеть и целыми днями разговаривать. Все эти месяцы мы провели в доме вместе и почти никого из посторонних не видели. Удивительно, что ни разу по-настоящему не повздорили. Всерьез, я имею в виду.

— Да, конечно, это так. Я просто неправильно вас поняла.

— Да, Эцуко, боюсь, что так. Мне, правда, вспоминается один случай — он произошел незадолго до моего отъезда, и с тех пор мы с Ясуко не виделись. Но называть это ссорой нелепо. — Она рассмеялась. — Наверняка Ясуко, когда о нем думает, тоже смеется.

Скорее всего, в то самое утро мы с Сатико и решили до ее отъезда отправиться на целый день куда-нибудь погулять. И вот вскоре после этого, жарким днем, я в обществе Сатико и ее дочери побывала в Инасе. Инаса — это холмистый район Нагасаки с видом на гавань, известный горными пейзажами; находился он недалеко от того места, где мы жили: именно холмы Инасы я и видела из окна нашей квартиры; однако в ту пору всякие дальние прогулки были для меня редким событием, и путешествие в Инасу представлялось грандиозной экскурсией. Помню, с каким нетерпением я ждала ее несколько дней; думаю, это одно из лучших моих воспоминаний, сохранившихся от того времени.

Мы переправились к Инасе на пароме в поддень. На всем водном пути нас сопровождали разные шумы — стук молотков, завывание механизмов, изредка низкие пароходные гудки, — однако в те дни в Нагасаки эти звуки не резали слух: они свидетельствовали о возврате к нормальной жизни и заметно поднимали настроение.

Там, где мы сошли с парома, морские ветры гуляли более привольно, и день уже не казался таким душным. Ветер доносил издали шумы из гавани до станции канатной дороги, во дворике которой мы сидели на скамейке. Свежие дуновения радовали нас еще и потому, что укрыться от солнца во дворике было негде: он представлял собой забетонированное пространство, заполненное в тот день в основном мамашами с детьми, и напоминал собой школьную площадку для игр. По одну сторону, за рядом турникетов, виднелись деревянные платформы, где останавливались вагончики фуникулера. Мы зачарованно наблюдали за движением этих вагончиков: пока один на фоне деревьев поднимался наверх, постепенно превращаясь в крохотную точку на небе, второй снижался, увеличиваясь в размерах, и грузно оседал на платформе. Внутри небольшой будки возле турникетов человек в кепочке управлял рычагами; всякий раз, после благополучного прибытия вагончика, он высовывался наружу поболтать с детьми, собиравшимися в кучку, чтобы поглазеть.

Первый раз в тот день мы столкнулись с американкой, когда решили прокатиться на фуникулере до вершины горы. Сатико с дочкой пошли покупать билеты, а я осталась сидеть на скамейке. Потом заметила в дальнем углу дворика прилавок, где продавали игрушки и сладости. Думая купить для Марико конфет, я встала и направилась к прилавку. Передо мной двое детей спорили о том, что купить. Ожидая своей очереди, я высмотрела среди игрушек пластмассовый бинокль. Пока дети пререкались между собой, я окинула взглядом дворик. Сатико и Марико все еще стояли у турникета, Сатико разговаривала с двумя женщинами.

— Чем могу вам услужить, мадам?

Дети ушли. За прилавком стоял молодой человек в опрятной летней униформе.

— Можно посмотреть вот это? — Я указала на бинокль.

— Конечно, мадам. Это всего лишь игрушка, однако очень качественная.

Я поднесла бинокль к глазам и взглянула на горный склон: мощность линз оказалась удивительной. Направив бинокль на дворик, поймала в окуляры Сатико с дочкой. Сатико надела в тот день кимоно светлых тонов с элегантным поясом (наряд, как я догадывалась, предназначенный лишь для особых случаев) и выделялась в толпе изяществом своей фигуры. Она продолжала беседовать с женщинами, одна из которых походила на иностранку.

— Опять сегодня жарко, мадам, — заметил молодой человек, когда я подала ему деньги. — Поедете на фуникулере?

— Собираемся.

— Вид оттуда великолепный. Строим на вершине телевизионную башню. Через год вагончики будут подъезжать прямо к ней, на самую верхушку.

— Просто чудо. Приятно вам провести время.

— Благодарю вас, мадам.

Я пересекла дворик с биноклем в руках. Хотя в то время английского я не понимала, однако сразу угадала в иностранной женщине американку. Она была высокого роста, с рыжими волнистыми волосами, в очках, сужавшихся к краям. Она громко обращалась к Сатико, и я не без удивления отметила легкость, с какой Сатико отвечала ей по-английски. Вторая женщина была японкой, с пухлым лицом, на вид лет сорока или около того. Рядом с ней стоял толстый мальчик лет восьми-девяти. Подойдя к ним, я поклонилась, пожелала приятного дня, а потом вручила Марико бинокль.

— Это игрушечный, — сказала я. — Но кое-что с его помощью ты сможешь увидеть.

Марико развернула обертку и с серьезным видом осмотрела бинокль. Поднесла к глазам и оглядела сначала дворик, а потом направила его на гору.

— Скажи спасибо, Марико, — напомнила ей Сатико.

Марико продолжала смотреть в бинокль. Потом отвела его в сторону и перекинула через голову синтетический ремешок.

— Спасибо, Эцуко-сан, — неохотно проговорила она.

Американка указала на бинокль, сказала что-то по-английски и рассмеялась. Бинокль привлек внимание и толстого мальчика, который до того следил за спускавшимся с горы вагончиком. Не сводя глаз с бинокля, он шагнул к Марико.

— Вы очень добры, Эцуко, — сказала Сатико.

— Не стоит благодарности. Это всего лишь игрушка.

Прибыл вагончик фуникулера, и мы прошли через турникет на деревянный помост. Других пассажиров, кроме нас и двух женщин с толстым мальчиком, не оказалось. Человек в кепочке вышел из своей будки и проводил нас по одному в вагончик. Внутри вагончика, обшитого металлом, было пусто. На все четыре стороны выходили большие окна, а вдоль двух стен располагались скамейки.

Вагончик двинулся не сразу, и толстый мальчик от нетерпения принялся расхаживать взад-вперед. Марико, забравшись с коленками на скамью рядом со мной, смотрела в окно. С нашей стороны виден был дворик, где возле турникета собрались малолетние зеваки. Марико, должно быть, проверяла качество бинокля, то поднося его к глазам, то убирая. Толстый мальчик подошел ближе и тоже взобрался с ногами на скамейку. Какое-то время дети, казалось, не замечали друг друга, но мальчик наконец не выдержал.

— Я тоже хочу посмотреть. — Он протянул руку к биноклю.

Марико окинула его холодным взглядом.

— Акира, так не просят, — заметила его мать. — Попроси девочку как полагается.

Мальчик убрал руку и взглянул на Марико. Та смотрела на него молча. Мальчик отвернулся и пошел к другому окну.

Когда вагончик тронулся с места, дети возле турникета замахали руками. Я инстинктивно схватилась за металлический поручень, расположенный под окном; американка издала нервный смешок. Дворик на глазах стал уменьшаться, горный склон под нами пришел в движение; вагончик легонько раскачивался по мере того, как мы взбирались выше; на миг показалось, что верхушки деревьев заденут оконные стекла, но внезапно внизу открылся широкий простор, и мы повисли в небе. Сатико тихо рассмеялась и указала на что-то за окном. Марико по-прежнему смотрела в бинокль.

Вагончик завершил подъем, и мы по очереди осторожно выбрались наружу, словно не были уверены, что ступим на твердую землю. На верхней станции площадка не была залита бетоном, и с деревянного пола мы ступили на поросшую травой лужайку. Кроме сопровождавшего нас служащего в униформе, никого поблизости видно не было. В дальнем конце лужайки, почти что между сосен, стояло несколько деревянных столиков для пикника. Ближнюю часть лужайки, где мы высадились, отделяло от края уступа металлическое ограждение. Немного сориентировавшись, мы подошли к нему и заглянули вниз, на круто спускавшийся горный склон. Почти сразу же к нам присоединились обе женщины с мальчиком.

— Прямо дух захватывает, правда? — обратилась ко мне японка. — Я вот показываю своей подруге все интересные места. Она первый раз в Японии.

— Ясно. Надеюсь, ей здесь нравится.

— Я тоже надеюсь. К сожалению, английский я знаю неважно. Ваша подруга говорит гораздо лучше меня.

— Да, она говорит очень хорошо.

Мы обе взглянули на Сатико. Они с американкой снова обменивались впечатлениями по-английски.

— Как хорошо быть образованной, — вздохнула японка. — Надеюсь, день у вас сегодня удачный.

Мы раскланялись, и женщина знаками дала понять своей американской гостье, что пора идти.

— Пожалуйста, дай мне взглянуть, — сердито буркнул мальчик Марико и снова протянул руку. Марико ответила ему тем же холодным взглядом, что и в вагончике.

— Я хочу поглядеть, — свирепо повторил мальчик.

— Акира, вспомни, как полагается попросить девочку.

— Пожалуйста! Я хочу поглядеть.

Марико не сразу отвела взгляд, а потом сняла с шеи синтетический ремешок и протянула бинокль мальчику. Тот приложил его к глазам и всмотрелся в пейзаж за ограждением.

— Бинокль никуда не годится, — заявил он, повернувшись к матери. — Мой гораздо лучше. Мама, взгляни, даже вон те деревья нельзя толком рассмотреть. Взгляни.

Он протянул бинокль матери. Марико хотела его взять, но мальчик отдернул руку и снова предложил бинокль матери.

— Мама, взгляни. Даже вон те деревья, поблизости, нельзя рассмотреть.

— Акира, верни девочке бинокль.

— Мой гораздо лучше.

— Послушай, Акира, так нехорошо говорить. Не все же такие счастливчики, как ты.

Марико потянулась за биноклем, и на этот раз мальчик выпустил его из рук.

— Скажи девочке спасибо, — велела мать.

Толстый мальчик, не проронив ни слова, шагнул в сторону. Его мать неловко рассмеялась.

— Спасибо тебе большое, — обратилась она к Марико. — Ты очень добрая. — Потом она поочередно улыбнулась Сатико и мне. — Великолепный вид, не правда ли? Надеюсь, вы хорошо провели день.

Тропинка, устланная сосновыми иглами, вела вверх по склону горы зигзагом. Мы шли по ней не спеша, часто останавливаясь передохнуть. Марико молчала и, к моему удивлению, вела себя довольно прилично. Однако почему-то не пожелала идти с нами вровень. Она то отставала, заставляя нас обеспокоенно оглядываться, то спустя минуту забегала вперед и шла первой.

С американкой мы снова встретились часа два спустя после того, как сошли с фуникулера. Она и ее спутница спускались по тропинке вниз и, завидев нас, радостно нас приветствовали. Мальчик, шедший позади, нас словно и не заметил. Проходя мимо, американка что-то сказала Сатико по-английски, и в ответ на реплику Сатико громко рассмеялась. Ей, видимо, хотелось остановиться и поговорить, но японка с сыном шага не замедлили, поэтому американка помахала рукой и двинулась дальше. Когда я выразила Сатико восхищение тем, как она владеет английским, она рассмеялась и ничего не ответила. Встреча с американкой, я заметила, странно на нее подействовала. Она притихла и шла рядом со мной, погруженная в свои мысли. Тут Марико снова вырвалась вперед, и Сатико обратилась ко мне со словами:

— Мой отец пользовался глубоким уважением, Эцуко. Поистине глубоким уважением. Однако его иностранные связи привели к тому, что сделанное мне брачное предложение взяли назад. — Она слегка улыбнулась и покачала головой. — Как странно, Эцуко. Теперь кажется, что все это было в другой, прошлой жизни.

— Да, — согласилась я. — Слишком многое переменилось.

Тропинка снова круто пошла вверх. Деревья расступились, и перед нами внезапно открылось необъятное небо. Обогнавшая нас Марико, взмахнув рукой, прокричала что-то и возбужденно заспешила вперед.

— Я мало виделась с отцом, — продолжала Сатико. — Он почти постоянно был за границей, в Европе или в Америке. В молодости я мечтала оказаться когда-нибудь в Америке — отправиться туда и стать киноактрисой. Моя мать меня высмеивала. Но отец внушал мне, что если я прилично выучу английский, то легко смогу заняться бизнесом. Английский я учила с большим удовольствием.

Марико остановилась на ровной площадке, похожей на плато, и снова что-то нам прокричала.

— Помню, как однажды, — говорила Сатико, — отец привез для меня из Америки книгу — «Рождественскую песнь» по-английски. Я прямо-таки сразу загорелась, Эцуко. Мне захотелось выучить английский так, чтобы прочесть эту книгу. К сожалению, мне это не удалось. После свадьбы муж запретил мне учиться дальше. И даже заставил эту книгу выбросить.

— Это очень жалко, — вставила я.

— Таким уж он был, Эцуко. Очень строгим и очень патриотичным. Внимательностью никогда не отличался. Но происходил он из высокопоставленной семьи, и мои родители сочли его хорошей для меня партией. Я не противилась, когда он запретил мне учить английский. В конце концов, особого смысла в этом больше не было.

Мы добрались до места, где стояла Марико: это была квадратная площадка, выдававшаяся в сторону от тропинки и огражденная несколькими большими валунами. Могучий ствол рухнувшего дерева был превращен в скамью, с гладкой отполированной поверхностью. Мы с Сатико уселись на нее передохнуть.

— Не подходи близко к краю, Марико, — окликнула дочь Сатико. Девочка подошла к валунам и стала осматривать окрестности через бинокль.

Здесь, на самой верхотуре, на выступе горы, с которого открывался непривычный вид, меня охватило беспокойство: мы взобрались так высоко, что гавань выглядела отсюда сложным механическим устройством, помещенным в воду. За гаванью, на противоположном берегу, вздымалась цепь холмов, уходившая к Нагасаки. Суша у подножия холмов была сплошь занята жилыми домами и другими строениями. Далеко по правую сторону гавань переходила в открытое море.

Мы немного посидели, переводя дыхание и наслаждаясь свежим бризом.

— Сроду не подумаешь, что здесь что-то произошло, — начала я, — правда? Жизнь повсюду так и кипит. Но всей этой местности, — я обвела рукой гавань, — всей этой местности бомба нанесла тяжелый урон. А поглядите на нее сейчас.

Сатико кивнула и посмотрела на меня с улыбкой.

— У вас сегодня веселое настроение, Эцуко.

— Но как хорошо, что мы сюда отправились. Я решила сегодня не унывать. И уверенно смотреть в будущее — оно будет счастливым. Миссис Фудзивара только и делает, что внушает мне, как важно надеяться только на лучшее. И она права. Если бы люди не работали, — я указала вниз, — здесь до сих пор лежали бы одни развалины.

Сатико опять улыбнулась.

— Да, Эцуко, верно. Здесь лежали бы одни развалины. — Она вгляделась в расстилавшийся под нами вид. — Кстати, Эцуко, — заговорила она, помолчав, — о вашей подруге, миссис Фудзивара. По-моему, она потеряла во время войны семью.

Я кивнула:

— У нее было пятеро детей. А муж занимал важную должность в Нагасаки. Когда сбросили бомбу, все они погибли — кроме старшего сына. Для нее это был, конечно, страшный удар, но она сумела выстоять.

— Да, — Сатико медленно покачала головой, — я что-то такое и предполагала. А у нее всегда была эта закусочная?

— Конечно нет. Ее муж занимал важную должность. Закусочная появилась позже — после того, как она все потеряла. Когда я вижусь с миссис Фудзивара, то говорю себе — надо брать с нее пример, смотреть в будущее с надеждой. Во многих отношениях она потеряла больше, чем я. Поглядите на меня теперь. У меня скоро появится собственная семья.

— Да, ваша правда. — Ветер растрепал волосы Сатико, тщательно причесанные. Она провела по ним рукой и глубоко вздохнула: — До чего же вы правы, Эцуко: нельзя же постоянно оглядываться назад. Война лишила меня многого, но у меня остается дочь. Вы правы: надо смотреть в будущее.

— Знаете, — сказала я, — я только на этих днях всерьез задумалась, как оно будет дальше. То есть, иметь ребенка. Теперь мне уже не так боязно. Хочу смотреть в будущее с надеждой. И не терять уверенности.

— Так и должно быть, Эцуко. В конце концов, вам есть чего ожидать. Совсем скоро узнаете, что только ради того, чтобы стать матерью, и стоит жить. Что мне до того, если в доме у дядюшки будет скучно? Главное, что мне нужно, — это благополучие моей дочери. Мы найдем ей лучших частных учителей, и она живо наверстает школьную программу. Вы правы, Эцуко, надо смотреть в будущее с надеждой.

— Я рада, что вы так считаете, — подхватила я. — Нам обеим есть за что быть благодарными. Пусть война отняла у нас многое, нам еще есть чего ожидать.

— Да, Эцуко. Нам еще есть чего ожидать.

Марико подошла ближе и встала перед нами. Наверное, она слышала кое-что из нашего разговора, так как обратилась ко мне:

— Мы собираемся снова жить вместе с Ясуко-сан. Мама вам сказала?

— Да, сказала. Тебе ведь хочется снова жить там, Марико-сан?

— Теперь мы сможем держать у себя котят, — ответила девочка. — Места в доме у Ясуко-сан много.

— Мы еще об этом подумаем, Марико, — заметила Сатико.

Марико, взглянув на мать, сказала:

— Но Ясуко-сан любит кошек. И к тому же Мару до того, как мы ее взяли, была кошкой Ясуко-сан. Значит, и котята тоже ее.

— Да, Марико, но нам нужно об этом подумать. Посмотрим, что на это скажет отец Ясуко-сан.

Девочка сердито взглянула на мать, потом снова повернулась ко мне:

— Мы сможем держать у себя котят, — с серьезным видом повторила она.

Полдень уже миновал, когда мы снова оказались на лужайке, где вышли из вагончика фуникулера. В наших коробках для провизии еще оставались печенье и шоколад, и мы сели перекусить за один из столиков для пикника. На другом конце лужайки, У металлического ограждения, собралось несколько человек, дожидавшихся обратного рейса вагончика.

За столиком мы просидели совсем недолго, когда чей-то голос заставил нас поднять головы. Через лужайку большими шагами, широко улыбаясь, к нам направлялась американка. Без тени смущения она уселась за наш столик, поочередно приветствовала нас улыбкой, а потом обратилась к Сатико по-английски. Похоже, она была рада случаю пообщаться не только с помощью жестов. Оглядевшись, я заметила поблизости японку: она натягивала на сына куртку. Она явно была не в таком восторге от нашего общества, однако, улыбаясь, подошла к столику. Она села напротив меня, ее сын расположился рядом, и я могла сравнить, насколько их лица выглядели одинаково пухлыми — в особенности бросались в глаза одутловатые щеки, обвислостью напоминавшие бульдожьи. Американка без устали что-то громко втолковывала Сатико.

Когда к нашей компании присоединились чужие, Марико развернула свой альбом и начала рисовать. Пухлолицая японка, обменявшись со мной любезностями, обратилась к девочке:

— Как ты провела сегодняшний день — хорошо? Здесь, наверху, славно, правда?

Марико, не поднимая глаз, водила по бумаге цветным карандашом. Женщина, однако, и не думала отставать.

— Что ты там рисуешь? — поинтересовалась она. — Выглядит очень мило.

На этот раз Марико оторвалась от рисования и холодно оглядела женщину.

— Выглядит очень мило. Можно нам посмотреть? — Женщина протянула руку и взяла альбом. — Ну, не прелесть ли это, Акира? — обратилась она к сыну. — Вот умница девочка, правда?

Мальчик перегнулся через стол, чтобы лучше видеть рисунки. Он поглядел на них с любопытством, но не сказал ни слова.

— В самом деле, просто прелесть. — Женщина переворачивала страницы альбома. — Ты все это сегодня нарисовала?

Марико ответила не сразу:

— Карандаши новые. Мы купили их сегодня утром. А новыми рисовать труднее.

— Ясно. Да, новыми карандашами рисовать труднее, так? Вот Акира тоже рисует, правда?

— Рисовать нетрудно, — отозвался мальчик.

— Эти картинки, Акира, ну разве не прелесть? Марико показала пальцем на открытую страницу:

— Вот этот рисунок мне не нравится. Карандаш плохо заточился. Рисунок на следующей странице лучше.

— О да. Этот просто чудо!

— Я сделала его в гавани. Но там было шумно и жарко, поэтому я спешила.

— Но он замечательный. Тебе нравится рисовать?

— Да.

Сатико и американка тоже обратили внимание на альбом. Американка, указав на рисунок, громко повторила несколько раз слово, обозначавшее по-японски «восхитительно».

— А это что? — не унималась японка. — Бабочка! Должно быть, нелегко было ее так хорошо нарисовать. Вряд ли она могла долго сидеть неподвижно.

— Я ее запомнила, — ответила Марико. — Видела другую раньше.

Женщина кивнула, потом повернулась к Сатико:

— Какая умница ваша дочь. Для ребенка, думаю, очень похвально полагаться на память и на воображение. Столько детей в ее возрасте все еще просто копируют с книг.

— Да, — согласилась Сатико. — Наверное.

Меня немного удивил ее резковатый тон: только что она беседовала с американкой самым любезным образом. Толстый мальчик еще больше перегнулся через стол и ткнул пальцем в страницу.

— Эти корабли чересчур большие. Если вот это дерево, то тогда корабли должны быть гораздо меньше.

Его мать ненадолго задумалась.

— Что ж, возможно. Но все же это чудесная картинка. Разве не так, Акира?

— Корабли чересчур большие, — повторил мальчик.

Женщина засмеялась:

— Вы должны извинить Акиру, — обратилась она к Сатико. — Видите ли, по рисованию у него довольно известный наставник, и понятно, что он гораздо лучше разбирается в таких вещах, чем большинство детей его возраста. У вашей дочери тоже есть учитель рисования?

— Нет. — Тон Сатико оставался недвусмысленно холодным. Женщина, казалось, ничего не замечала.

— Это вовсе не плохая идея, — продолжала она. — Мой муж поначалу был против. Он считал, что для Акиры вполне достаточно домашних репетиторов по математике и естественным наукам. Но я думаю, рисование тоже немаловажно. Ребенок должен развивать воображение сызмала. Все учителя в школе со мной согласились. Но лучшие успехи у Акиры по математике. По-моему, математика очень важна, не правда ли?

— Да, безусловно, — подтвердила Сатико. — Я уверена, что математика очень полезна.

— Математика развивает у детей остроту ума. Большинство детей, способных к математике, обнаруживают способности и ко многим другим предметам. Мы с мужем вместе решили пригласить репетитора по математике. И не зря. В прошлом году Акира был в классе третьим-четвертым, а нынче стабильно на первом месте.

— Математика — это совсем нетрудно, — заявил мальчик. Потом он обратился к Марико: — Ты умеешь умножать на девять?

Его мать снова рассмеялась:

— Думаю, у юной девушки способностей предостаточно. Судя по рисованию, она обещает многое.

— Математика — это совсем нетрудно, — повторил мальчик. — Умножать на девять — проще некуда.

— Да, Акира знает теперь всю таблицу умножения. Многие дети в его возрасте умеют умножать только на три и на четыре. Акира, сколько будет девятью пять?

— Девятью пять получится сорок пять!

— А девятью девять?

— Девятью девять будет восемьдесят один!

Американка что-то спросила у Сатико и, когда Сатико кивнула, захлопала в ладоши и снова несколько раз повторила слово «восхитительно».

— Ваша дочь кажется очень способной, — сказала пухлолицая женщина Сатико. — Ей нравится в школе? Акире нравится в школе почти все. Кроме математики и рисования он очень хорошо успевает по географии. Моя подруга просто поразилась, убедившись, что Акира знает названия всех крупных городов в Америке. Правда, Сьюзи-сан?

Женщина повернулась к своей подруге и, запинаясь, произнесла несколько слов по-английски. Американка, по-видимому, их не поняла, однако одобрительно улыбнулась мальчику.

— Но математика у Акиры любимый предмет. Верно, Акира?

— Математика — это совсем нетрудно!

— А какой у нашей юной спутницы любимый предмет в школе? — обратилась женщина к Марико.

Марико помолчала, потом ответила:

— Я тоже люблю математику.

— Ты тоже любишь математику. Великолепно.

— Сколько тогда будет девятью шесть? — сердито спросил мальчик.

— Так чудесно, когда дети заинтересованы в учебе, правда? — вставила его мать.

— Ну, так сколько будет девятью шесть?

Я спросила:

— А чем Акира-сан хочет заниматься, когда вырастет?

— Акира, скажи тете, кем ты собираешься стать.

— Генеральным директором корпорации «Мицубиси»!

— Это фирма его отца, — пояснила его мать. — Акира уже твердо решил.

— Да, я вижу, — сказала я с улыбкой. — Это замечательно.

— А на кого работает твой отец? — спросил мальчик у Марико.

— Ну, Акира, не будь таким настырным, это некрасиво. — Женщина снова повернулась к Сатико. — Многие дети в его возрасте все еще мечтают стать полицейскими или пожарниками. Но Акира решил работать на «Мицубиси», когда был значительно младше.

— На кого работает твой отец? — повторил мальчик.

На этот раз его мать, вместо того чтобы вмешаться, выжидающе смотрела на Марико.

— Он хозяин зоопарка, — ответила Марико.

На минуту все замолкли. Услышав этот ответ, мальчик странным образом притих и с мрачным видом отодвинулся в сторону. Его мать неуверенно проговорила:

— Какая интересная профессия. Мы очень любим животных. А зоопарк вашего мужа — он где-то поблизости?

Прежде чем Сатико успела ответить, Марико шумно слезла со скамейки и, ни слова не говоря, направилась к деревьям невдалеке от нас. Мы молча проводили ее взглядом.

— Это ваша старшая? — спросила женщина у Сатико.

— Других детей у меня нет.

— О, понимаю. На самом деле это не так уж плохо. Ребенок может вырасти более самостоятельным. Думаю, ему часто приходится больше трудиться. Между этим, — она положила руку на голову мальчика, — и старшим разница в шесть лет.

Американка что-то громко воскликнула и захлопала в ладоши. Марико медленно и упорно взбиралась по веткам дерева. Пухлолицая женщина, заерзав на скамейке, глядела на нее с беспокойством.

— Ваша дочь — настоящий сорванец, — обронила она.

Американка радостно подхватила слово «сорванец» и снова захлопала в ладоши.

— Это не опасно? — спросила женщина. — Она ведь может упасть.

Сатико улыбнулась, ее тон в разговоре с женщиной внезапно смягчился:

— А вам в диковину видеть, как дети лазают на деревья?

Женщина с тревогой следила за Марико:

— Вы уверены, что это безопасно? Ветка может подломиться.

Сатико усмехнулась:

— Моя дочь, не сомневаюсь, знает что делает. Впрочем, спасибо вам за участие. Вы очень заботливы.

Она отвесила женщине изящный поклон. Американка что-то ей сказала, и они снова заговорили по-английски. Пухлолицая женщина перевела взгляд на нас.

— Прошу вас, не сочтите меня назойливой, — сказала она, тронув меня за руку, — но не заметить я не могла. Это у вас первенец?

— Да, — смеясь, ответила я. — Ждем его осенью.

— Как замечательно. А ваш муж — тоже владелец зоопарка?

— О нет. Он работает в фирме, которая занимается электроникой.

— Неужели?

Женщина принялась давать мне советы по уходу за младенцем. Я тем временем заметила, что мальчик двинулся от столика к дереву, на котором сидела Марико.

— Есть еще идея давать ребенку побольше слушать хорошей музыки, — втолковывала мне женщина. — Наверняка это многое значит. Наряду с самыми первыми звуками младенец должен слышать много хорошей музыки.

— Да, музыку я очень люблю.

Мальчик остановился у подножия дерева и озадаченно смотрел вверх, на Марико.

— У нашего старшего сына не такой хороший музыкальный слух, как у Акиры, — продолжала женщина. — Муж говорит, это потому, что он младенцем мало слушал хорошую музыку, и я склонна думать, он прав. В то время по радио передавали слишком много военной музыки. На пользу, уверена, это не пошло.

Слушая женщину, я увидела, как мальчик пытается упереться ногой о ствол дерева. Марико спустилась пониже и, по-видимому, давала ему советы. Американка рядом со мной продолжала громко хохотать, время от времени произнося отдельные японские слова. Мальчику удалось наконец оторваться от земли: одну ногу он вставил в расщелину и повис в воздухе, обеими руками уцепившись за ветку. Хотя от поверхности земли его отделяло всего несколько сантиметров, напряжение он испытывал громадное. Трудно сказать, сделала ли Марико это намеренно, но, спустившись еще ниже, она с силой наступила мальчику на пальцы. Мальчик пронзительно взвизгнул и кулем свалился на землю.

Женщина испуганно обернулась. Сатико и американка, за беседой ничего не заметившие, тоже устремили взгляд на упавшего мальчика. Он лежал на боку и отчаянно визжал. Мать бросилась к нему и, опустившись на колени, принялась ощупывать его ноги. Мальчик продолжал вопить. Пассажиры на дальнем конце лужайки, все как один, смотрели в нашу сторону. Через минуту-другую рыдающий мальчик, при поддержке матери, оказался за нашим столиком.

— Лазить по деревьям очень опасно, — сердито выговаривала ему мать.

— Он упал с небольшой высоты, — успокоила я ее. — На дерево он вообще не успел забраться.

— Он мог сломать ногу. Детям нельзя разрешать карабкаться на деревья. Дураки только так делают.

— Она меня пнула, — всхлипнул мальчик. — Столкнула меня с дерева. Хотела меня убить.

— Она тебя пнула? Девочка тебя пнула?

Я перехватила взгляд, который Сатико метнула на дочь. Марико снова высоко забралась на дерево.

— Она хотела меня убить.

— Девочка тебя пнула?

— Ваш сын просто соскользнул, — поспешно вмешалась я. — Я все видела. Падать ему было неоткуда.

— Она меня пнула. Хотела меня убить.

Женщина тоже обернулась и оглядела дерево.

— Он просто-напросто соскользнул, — повторила я.

— Веди себя умнее, Акира, — сердито проговорила женщина. — Лазить по деревьям очень и очень опасно.

— Она хотела меня убить.

— Тебе нельзя лазить по деревьям.

Мальчик продолжал всхлипывать.

В японских городах (этим они заметно отличаются от английских) владельцы ресторанов и чайных домиков, магазинов и лавочек словно бы торопят наступление темноты: еще до сумерек в окнах зажигаются фонари, а над дверьми — светящиеся вывески. Когда в тот вечер мы вновь оказались на улицах Нагасаки, город уже был весь расцвечен ночными огнями: Инасу мы покинули к концу дня и поужинали в ресторане при универмаге «Хамайя». Потом, желая растянуть день подольше, долго блуждали по боковым улочкам, не очень-то торопясь набрести на трамвайную остановку. В те времена, помнится, у молодых пар вошло в моду показываться на людях, держась за руки (мы с Дзиро никогда этого не делали), и по пути нам встречалось множество таких пар, жаждущих вечерних развлечений. Небо, как обычно летом, окрасилось бледным пурпуром.

На многих прилавках торговали рыбой, и в этот вечерний час, с возвращением в гавань рыболовецких судов, всюду попадались навстречу люди, которые проталкивались через толпу с тяжелыми корзинами на плечах, полными свежевыловленной рыбы. В одном из переулков, где на земле валялся мусор и бродили случайные прохожие, мы и набрели на помост с кудзибики. У меня не было пристрастия к кудзибики, ничего подобного здесь в Англии нет — разве что на ярмарочных площадях, — и о самом существовании этой забавы я бы наверняка забыла, если бы тот вечер не оставил такого следа в моей памяти.

Мы остановились посмотреть позади толпы. Какая-то женщина старалась поднять повыше малыша лет двух-трех; человек с повязкой вокруг головы наклонился с помоста, протягивая ребенку чашу. Малыш ухитрился вытянуть из нее билетик, но явно не знал, что с ним делать. Зажав его в ручонке, он тупо оглядывал смеющиеся лица вокруг. Человек с повязкой нагнулся ниже и что-то сказал малышу: это заставило собравшихся расхохотаться. Наконец мать опустила ребенка на землю, взяла у него билетик и передала человеку с повязкой. На билетик выпал выигрыш — губная помада, которую женщина забрала со смехом.

Марико встала на цыпочки, пытаясь получше разглядеть призы, выставленные на заднике помоста. Внезапно она обернулась к Сатико со словами:

— Я хочу купить билет.

— Марико, это пустая трата денег.

— Я хочу купить билет, — повторила она с необычной настойчивостью. — Хочу попробовать.

— Вот, Марико-сан, возьми. — Я протянула ей монетку.

Она бросила на меня слегка удивленный взгляд. Потом взяла монетку и стала протискиваться сквозь толпу к помосту.

Попытали счастья еще несколько участников: одна женщина выиграла конфету, другая — средних лет — резиновый мячик. Подошла очередь Марико.

— Итак, юная принцесса, — человек с повязкой неторопливо встряхнул чашу, — закройте глаза и сосредоточьтесь мыслями вон на том большом медведе.

— Я не хочу медведя, — сказала Марико.

Человек скорчил гримасу, и в толпе засмеялись.

— Вы не хотите большого мехового медведя? Так-так, юная принцесса, чего же вы тогда хотите?

Марико показала на задник платформы:

— Корзинку.

— Корзинку? — Человек пожал плечами. — Хорошо, принцесса, зажмурьте глаза покрепче и сосредоточьте мысли на вашей корзине. Готово?

Билет Марико выиграл цветочный горшок. Она вернулась к нам и вручила свой приз мне.

— Ты не хочешь его брать? — спросила я. — Это же твой выигрыш.

— Я хотела корзинку. Котятам теперь нужна собственная корзинка.

— Ну, не огорчайся.

Марико повернулась к матери:

— Я хочу попробовать еще раз.

Сатико вздохнула:

— Уже поздно.

— Хочу попробовать. Еще разик.

Она снова пробралась к помосту. Пока мы ждали, Сатико обратилась ко мне:

— Забавно, но у меня о ней сложилось совершенно иное впечатление. Я имею в виду вашу подругу, миссис Фудзивара.

— Да?

Сатико вытянула шею, заглядывая между головами.

— Боюсь, Эцуко, я всегда представляла ее себе совсем иначе, чем вы. Ваша подруга казалась мне женщиной, у которой ничего не осталось в жизни.

— Но это не так, — возразила я.

— Да? А на что она надеется в будущем, Эцуко? Ради чего живет?

— У нее есть заведение. Совсем скромное, но для нее оно много значит.

— Ее закусочная?

— И у нее есть сын. Его карьера обещает многое.

Сатико продолжала вглядываться в помост.

— Да, наверное, это так, — произнесла она с усталой улыбкой. — Думаю, сын у нее есть.

На этот раз Марико выиграла карандаш и вернулась к нам с недовольным лицом. Мы собрались уходить, но она не отрывала глаз от помоста.

— Пойдем, — сказала Сатико. — Эцуко-сан пора домой.

— Я хочу попробовать еще раз. Только один разочек.

Сатико нетерпеливо вздохнула, потом взглянула на меня. Я пожала плечами и рассмеялась.

— Ну хорошо, — согласилась Сатико. — Попробуй еще раз.

Было разыграно еще несколько призов. Одна молодая женщина выиграла косметичку: столь удачному призу зааплодировали. Завидев Марико в третий раз, человек с повязкой на голове состроил очередную комическую гримасу.

— Итак, юная принцесса, вы снова здесь! Все еще хотите выиграть корзинку? Быть может, предпочтете этого большого мехового медведя?

Марико молча ждала, когда ей подставят чашу. Вынутый ею билет распорядитель лотереи изучил самым тщательным образом, а потом обернулся к выставленным призам. Он еще раз внимательно исследовал билет и наконец кивнул.

— Корзинку вы не выиграли. Но зато выиграли главный приз!

Со всех сторон раздались смех и аплодисменты. Распорядитель направился к заднику и вернулся с большой деревянной коробкой.

— Это для вашей мамы — хранить овощи! — объявил он, адресуясь скорее к толпе, чем к Марико, и высоко вскинул коробку.

Сатико, стоявшая рядом со мной, рассмеялась и тоже зааплодировала. Зрители расступились, давая Марико дорогу.

Когда мы уходили, Сатико продолжала смеяться. Она смеялась так, что на глазах у нее выступили слезы; утерев их, она посмотрела на коробку.

— Странная вещица, — сказала она, передавая ее мне.

Коробка походила на коробку с апельсинами и весила на удивление мало; деревянная поверхность была гладкой, но не лакированной, с одной стороны находились две раздвижные панели с проволочной сеткой.

— Может пригодиться, — заметила я, отодвигая панель.

— Я выиграла главный приз, — сказала Марико.

— Да, ты молодец, — поддакнула Сатико.

— Однажды я выиграла кимоно, — сообщила мне Марико. — Это было в Токио, там я однажды выиграла кимоно.

— Ну вот, ты снова выиграла.

— Эцуко, не могли бы вы понести мою сумку? А я донесу эту штуку до дома.

— Я выиграла главный приз, — повторила Марико.

— Да, ты молодчина, — отозвалась Сатико со смешком.

Мы отошли от помоста. Улица была усеяна брошенными газетами и всяким мусором.

— Котята могут здесь жить, правда? — спросила Марико. — Мы положим внутрь коврик, и это будет их дом.

Сатико, держа коробку, посмотрела на нее с сомнением:

— Не уверена, что им там очень понравится.

— Это будет их дом. Когда мы поедем к Ясуко-сан, то повезем их в этой коробке.

Сатико устало улыбнулась.

— Правда, мама, правда? Мы повезем котят в этой коробке.

— Да, наверное. Конечно, да. Повезем котят в этой коробке.

— Значит, мы сможем держать у себя котят?

— Да, мы сможем держать у себя котят. Уверена, что отец Ясуко-сан не станет возражать.

Марико забежала немного вперед, а потом подождала нас.

— Значит, нам больше не надо подыскивать, кому их отдать?

— Да, больше не надо. Мы поедем в дом к Ясуко-сан, и они будут жить там.

— И мы больше не станем искать для них новых хозяев. Возьмем их с собой в коробке — правда, мама?

— Да, — сказала Сатико. Она резко откинула голову назад и снова засмеялась.

Мне часто вспоминается лицо Марико, каким я видела его в трамвае по пути домой. Прижавшись лбом к стеклу, она смотрела в окно: ее лицо, освещенное бегущими огнями шумного города, казалось мальчишеским. Марико молчала до самого конца путешествия, мы с Сатико почти не разговаривали. Только один раз, помню, Сатико спросила:

— Ваш муж на вас не рассердится?

— Очень может быть, — улыбнулась я. — Но я его еще вчера предупредила, что могу задержаться.

— День был чудесный.

— Да. Дзиро, должно быть, сидит и дуется. Я получила громадное удовольствие.

— Мы должны повторить нашу прогулку, Эцуко.

— Да, должны.

— И помните: вы должны меня навестить, когда я уеду.

— Да, я помню.

Мы опять замолчали. Чуть позже, когда трамвай замедлил ход перед остановкой, я почувствовала, что Сатико вздрогнула. Она смотрела на выход из вагона, где стояли два-три человека. Женщина, стоявшая там, смотрела на Марико. Ей было лет тридцать, ее худое лицо выражало усталость. Вполне возможно, что она смотрела на Марико без всякой задней мысли, и если бы не реакция Сатико, я вряд ли бы что-нибудь заподозрила. Марико, не замечавшая этой женщины, продолжала смотреть в окно.

Женщина, перехватив взгляд Сатико, отвернулась. Трамвай остановился, двери отворились, и женщина вышла.

— Вам знакома эта особа? — тихо спросила я. Сатико усмехнулась:

— Нет, я просто ошиблась.

— Вы приняли ее за кого-то другого?

— Только на секунду. Даже сходства особого не было.

Она снова засмеялась и глянула в окно узнать, где мы находимся.

Глава восьмая

Оглядываясь назад, понимаешь, почему в то лето Огата-сан пробыл у нас так долго. Хорошо зная своего сына, он, должно быть, разгадал план Дзиро относительно журнальной статьи Сигэо Мацуды: мой муж просто-напросто дожидался, когда Огата-сан вернется к себе домой в Фукуоку и начисто забудет про этот случай. А пока он продолжал с готовностью соглашаться, что подобный выпад против фамильной чести следует парировать незамедлительно и со всей решимостью, что дело в равной степени затрагивает и его самого и что он сядет за письмо своему бывшему школьному товарищу, как только улучит свободную минуту. Теперь, по прошествии стольких лет, мне ясно, что для Дзиро это был самый привычный способ уклониться от потенциально неловкого положения. Если бы годы спустя, в другой критической ситуации он не повел себя точно так же, я, возможно, никогда не покинула бы Нагасаки. Но это так, к слову.

Я уже описывала кое-какие подробности того вечера, когда двое подвыпивших сослуживцев мужа помешали Дзиро и Огате-сан закончить шахматную партию. Тогда, постилая на ночь постель, я горела желанием поговорить с Дзиро обо всем, что касалось Сигэо Мацуды; мне вовсе не хотелось, чтобы он писал это письмо против своей воли, но я все острее осознавала, что ему необходимо объясниться с отцом. Однако заговаривать на эту тему я в тот вечер — как и раньше — не решилась. Прежде всего, муж наверняка бы счел, что мне незачем соваться в чужие дела с какими-то советами. К тому же в столь поздний час Дзиро неизменно чувствовал себя усталым, и любые попытки с ним побеседовать его только раздражали. Словом, откровенные обсуждения между нами так и не вошли в привычку.

Весь последующий день Огата-сан не выходил из квартиры, то и дело принимаясь за шахматную партию, прерванную накануне, как он заявил, в решающий момент. Вечером, спустя примерно час после ужина, он снова расставил на доске фигуры и стал изучать позицию. Потом поднял глаза на моего мужа:

— Итак, Дзиро, завтра предстоит большой день.

Дзиро, оторвавшись от газеты, слегка усмехнулся:

— Незачем поднимать шум из-за таких пустяков.

— Чепуха. Для тебя это большой день. Конечно, ради фирмы тебе необходимо выложиться сполна, но, по-моему, это победа сама по себе, независимо от завтрашнего результата. Быть приглашенным представлять фирму на таком уровне, в самом начале карьеры, это, знаешь ли, даже для нашего времени редкость.

Дзиро пожал плечами:

— Я так не думаю. Разумеется, если завтра все удастся как нельзя лучше, нет никаких гарантий, что меня повысят. Но управляющий, полагаю, должен быть доволен моими нынешними успехами.

— Судя по общему мнению, он, я считаю, очень в тебя верит. А как, по-твоему, все пройдет завтра?

— Надеюсь, достаточно гладко. На данной стадии все заинтересованные стороны нуждаются в сотрудничестве. Вопрос скорее в том, чтобы заложить основу для настоящих переговоров, намеченных на осень. Штука нехитрая.

— Что ж, поживем — увидим. Послушай, Дзиро, а почему бы нам не закончить партию? Уже три дня, как мы на ней застряли.

— Ах да, партию. Конечно же, отец, ты понимаешь, повезет мне завтра или нет, никто не даст гарантии, что меня повысят.

— Да, Дзиро, конечно, я это понимаю. Мне самому, делая карьеру, пришлось столкнуться с конкуренцией. Я слишком хорошо знаю, как это бывает. Иногда предпочтение отдают тем, кто заведомо не может считаться тебе ровней. Но это не должно тебя останавливать. Упорно добивайся своего — и одержишь победу. А теперь, как насчет того, чтобы закончить партию?

Муж взглянул на шахматную доску, но ничем не выказал желания придвинуться поближе.

— Насколько я помню, ты почти что выиграл.

— Да, положение тяжелое, но выход есть — если ты его найдешь. Помнишь, Дзиро, когда я учил тебя играть, то всегда предупреждал — не выводи ладьи слишком рано. А ты все равно делаешь ту же ошибку. Понятно?

— Да-да, ладьи. Твоя правда.

— И кстати, Дзиро, вот что: мне кажется, ты не обдумываешь ходы заранее, ведь так? Помнишь, как я бился когда-то, чтобы ты просчитывал игру хотя бы на три хода вперед? Похоже, ты и сейчас этого не делаешь.

— На три хода вперед? М-да, пожалуй, и не делаю. Да я и не считаю себя таким мастером, как ты, отец. Во всяком случае, можно признать, что ты выиграл.

— Собственно говоря, Дзиро, уже в начале партии, увы, стало ясно, что ты не обдумываешь свои ходы. Сколько раз тебе можно внушать? Хорошему шахматисту нужно предвидеть развитие игры, рассчитывать вперед самое меньшее на три хода.

— Да, наверное, так.

— К примеру, зачем ты поставил сюда коня? Дзиро, взгляни на доску, ты даже не смотришь. Ты можешь вспомнить, почему ты сделал этот ход?

Дзиро взглянул на доску.

— Честно говоря, не помню. Но вероятно, на то были тогда какие-то серьезные причины.

— Серьезные причины? Что за чушь, Дзиро. Делая первые ходы, ты держал в голове план, я это видел. Ты действительно придерживался определенной стратегии. Но как только я твой план опрокинул, ты начал играть как попало — ход за ходом. Неужели ты не помнишь, что я тебе всегда втолковывал? Шахматы — это прежде всего осуществление логически последовательной стратегии. Если противник разрушил твой план, необходимо тут же разработать новый. Партию выигрывают или проигрывают не тогда, когда король загнан в угол. Исход предрешен, как только игрок отказывается от всякого стратегического плана. Если фигуры разрознены и не подчиняются общей задаче, один ход никак не связан с другим — пора сдаваться.

— Очень хорошо, отец, признаю свое поражение. И, может быть, забудем об этом.

Огата-сан взглянул на меня, потом перевел взгляд на Дзиро:

— Что это за разговор? Я сегодня тщательно проанализировал позицию и нашел три различных варианта, с помощью которых ты можешь спастись.

Муж опустил газету.

— Извини, если я ошибаюсь, но ты сам как будто только что заявил, что игрок, неспособный выработать логически последовательный стратегический план, неизбежно проигрывает. Что ж, если я, как ты неоднократно подчеркивал, не вижу дальше одного хода, вряд ли есть смысл продолжать игру. С твоего позволения, мне бы хотелось дочитать эту статью.

— Ну, Дзиро, это в чистом виде пораженчество. Партия далеко не завершена, о чем я тебе и толкую. Тебе надо сейчас задуматься о защите, выпутаться и снова нападать. В тебе, Дзиро, всегда, еще сызмала, сидела эта склонность к пораженчеству. Я надеялся, что избавил тебя от нее, — ан нет, вот она, снова наружу, после стольких-то лет.

— Прости меня, но я решительно не понимаю, при чем тут пораженчество. Это всего лишь игра…

— Возможно, это и в самом деле всего лишь игра. Но отец начинает видеть сына насквозь. Отец распознает нежелательные черточки характера, стоит только им появиться. Это совсем не то качество, которым я мог бы в тебе гордиться, Дзиро. Едва твой план рухнул, как ты уже поднял руки. И теперь, когда ты вынужден перейти к обороне, дуешься и больше не желаешь играть. Точно так ты поступал и когда тебе было девять лет.

— Отец, все это полная чепуха. Вместо того чтобы целый день думать о шахматах, у меня есть занятия получше.

Дзиро выпалил это так громко, что Огата-сан на минуту несколько растерялся.

— Для тебя, отец, это, может быть, и очень хорошо, — продолжал мой муж. — В твоем распоряжении целый день — почему бы вдоволь не навыдумывать разных стратегий и хитростей. А что касается меня, то у меня есть получше способы провести время.

С этими словами муж вернулся к газете, а его отец в изумлении не сводил с него глаз. Под конец Огата-сан рассмеялся:

— Послушай, Дзиро, что это мы раскричались друг на друга, будто торговки рыбой? — Он снова засмеялся. — Будто торговки рыбой.

Дзиро читал газету, не поднимая головы.

— Ладно, Дзиро, не будем больше спорить. Если не хочешь заканчивать партию, то и не надо.

Муж и ухом не повел, словно ничего не слышал. Огата-сан со смехом продолжал:

— Хорошо, согласен, твоя взяла. Больше мы не играем. Но дай я тебе покажу, как можно было вывернуться из этой небольшой ловушки. Есть три способа. Первый — самый простой, и тут я вряд ли что мог поделать. Посмотри, Дзиро, посмотри сюда. Дзиро, взгляни, я кое-что тебе покажу.

Дзиро по-прежнему не замечал отца, сохраняя вид человека, с головой погруженного в чтение. Он перевернул страницу и продолжал читать.

Огата-сан, тихонько посмеиваясь, покачал головой:

— Ну точь-в-точь такой, какой был ребенком. Если что не по нему, надуется — и ничем его не возьмешь. — Бросив взгляд на меня, он как-то странно усмехнулся, потом повернулся к сыну. — Дзиро, погляди сюда. Давай я тебе покажу хотя бы это. Проще простого.

Внезапно муж отбросил газету и шагнул к отцу — с явным намерением перевернуть доску и расшвырять фигуры по полу. Однако, не успев до нее добраться, неловким движением опрокинул ногой чайник. Чайник упал набок, крышка с дребезжанием отвалилась, и чай стремительно разлился по татами. Дзиро, не вполне отдавая себе отчет в том, что произошло, уставился на чайную лужу. Потом повернулся к шахматной доске. Вид фигур, недвижно застывших на своих полях, казалось, разозлил его еще больше, и на мгновение мне показалось, что он снова попытается их раскидать по сторонам. Однако он сдержался, схватил газету и, не сказав ни слова, выскочил вон из комнаты.

Я кинулась к месту, где разлился чай. Влага уже начала впитываться в подушку, на которой сидел Дзиро. Я схватила ее и принялась оттирать подолом фартука.

— Точь-в-точь такой, каким был всегда, — заметил Огата-сан. В глазах у него заиграла улыбка. — Дети взрослеют, но меняются мало.

Я пошла в кухню поискать салфетку. Когда вернулась, Огата-сан сидел на прежнем месте, глаза его все так же улыбались. Он сосредоточенно смотрел на расплывшуюся по татами лужицу. Казалось, он так глубоко задумался, что я не сразу решилась опуститься на колени, чтобы ее вытереть.

— Это не должно тебя огорчать, Эцуко, — проговорил он наконец. — Расстраиваться не из-за чего.

— Да-да.

Я старательно протирала татами.

— Что ж, думаю, скоро надо ложиться спать. Полезно ложиться спать пораньше хотя бы изредка.

— Да.

— Это не должно тебя огорчать, Эцуко. Дзиро к завтрашнему утру все забудет, уверяю тебя. Я прекрасно помню, как на него такое находило. Подобные сценки заставляют с грустью вспоминать о прошлом. Мне живо вспомнилось, как он был малышом. Да, волей-неволей загрустишь о прошлом.

Я продолжала убирать остатки чая.

— Ну-ну, Эцуко, — заключил Огата-сан. — Расстраиваться вовсе не из-за чего.

До утра мы с мужем так и не поговорили. За завтраком он время от времени взглядывал в утреннюю газету, которую я положила рядом с его чашкой. Говорил он мало и ни словом не обмолвился о том, что его отец еще не показывался. Я же чутко прислушивалась к комнате Огаты-сан, но там все было тихо.

— Надеюсь, сегодня все пройдет хорошо, — нарушила я наконец молчание.

Муж пожал плечами.

— Незачем поднимать такую суматоху. — Взглянув на меня, он продолжал: — Сегодня я хотел надеть черный шелковый галстук, но ты его куда-то задевала. Не надо трогать мои галстуки.

— Черный шелковый галстук? Он висит на вешалке вместе с другими.

— Сейчас его там не оказалось. Я тебя прошу не рыться постоянно в моих галстуках.

— Шелковый галстук должен быть вместе с остальными. Я его позавчера гладила, зная, что он тебе сегодня понадобится, и уверена, что повесила его на место. Ты точно знаешь, что его там нет?

Муж нетерпеливо вздохнул и уткнулся в газету.

— Не важно. Сойдет и этот.

Он молча продолжал завтракать. Огата-сан меж тем не появлялся, и я пошла послушать возле его двери. Из комнаты не доносилось ни звука, и я уже собиралась тихонько приотворить дверь, но муж меня окликнул:

— Чего это ты там затеяла? Времени у меня в обрез, ты же знаешь. — Он толкнул вперед чайную чашку.

Я снова села к столу, отставила в сторону использованные тарелки и налила Дзиро чаю. Он торопливо отхлебывал из чашки, косясь на первую страницу газеты.

— Сегодня важный для нас день, — сказала я. — Надеюсь, все пройдет хорошо.

— Незачем поднимать такую суматоху, — повторил Дзиро, не поднимая глаз.

Перед уходом, однако, Дзиро тщательно осмотрел себя перед зеркалом в прихожей, поправил галстук и проверил, гладко ли выбрит подбородок. Когда он ушел, я снова остановилась возле двери Огаты-сан и прислушалась, но там было тихо.

— Отец, — негромко позвала я.

— А, Эцуко, — послышался голос Огаты-сан. — Я так и знал, что ты не дашь мне залеживаться.

Слегка успокоившись, я пошла на кухню заварить свежего чаю, потом накрыла для Огаты-сан завтрак. Приступая к еде, он вскользь заметил:

— Дзиро, кажется, уже ушел.

— О да, давно. Я уже собиралась выкинуть отцовский завтрак. Думала, из-за лени раньше полудня не встанет.

— Ну-ну, Эцуко, не будь такой бессердечной. Доживешь до моих лет — и тебе захочется порой расслабиться. А кроме того, побыть с тобой — это для меня что-то вроде каникул.

— Что ж, в таком случае отцу позволено немного полениться.

— Дома, в Фукуоке, возможности вот так поваляться в постели у меня не будет, — сказал Огата-сан, берясь за палочки. Он глубоко вздохнул: — Думаю, скоро мне пора в дорогу.

— В дорогу? Спешить некуда, отец.

— Нет, мне на самом деле пора возвращаться. Работы по горло.

— Работы? Какой работы?

— Ну, для начала нужно установить на веранде новые панели. Потом построить в саду каменную горку. Я за нее еще даже не принимался. Камни лежат в саду уже несколько месяцев и меня поджидают. — Вздохнув, Огата-сан принялся за еду. — Вернусь — и вот так поваляться в постели больше не придется.

— Но уезжать сейчас необходимости нет, разве не так, отец? Ваша горка никуда не денется.

— Это очень мило с твоей стороны, Эцуко. Но время поджимает. Видишь ли, осенью я жду к себе дочь с мужем, и всю работу нужно закончить до их приезда. В прошлом году и в позапрошлом они навещали меня осенью. Предполагаю, что они захотят приехать и нынче.

— Понятно.

— Да, нынешней осенью они просто обязаны меня навестить. Для мужа Кику ко это самое удобное время. А Кикуко постоянно твердит в письмах, что ее прямо-таки разбирает любопытство посмотреть мой новый дом.

Огата-сан покивал головой и снова взялся за свою еду.

— Какая у вас любящая дочь Кикуко-сан, отец, — сказала я, наблюдая за ним. — Ехать не близко, из Осаки дальний путь. Она, должно быть, скучает по вам.

— Полагаю, время от времени она чувствует потребность избавиться от свекра. Иначе не понимаю, зачем ей забираться так далеко.

— Нехорошо, отец. Уверена, она по вам скучает. Я вынуждена буду передать ей ваши слова.

Огата-сан рассмеялся:

— Но дело обстоит именно так. Старик Ватанабэ командует ими, как военный диктатор. Всякий раз по приезде они только и толкуют о том, насколько невыносимым он становится. Мне самому старик по душе, но нельзя отрицать, что он и вправду самодур. Думаю, им понравился бы вот такой уголок, как этот, Эцуко, — квартирка для них одних. Совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Молодожены все чаще и чаще так поступают. Молодые люди вовсе не желают терпеть, чтобы старики-самодуры ими помыкали.

Огата-сан, словно спохватившись, поспешно вернулся к еде. Покончив с завтраком, он встал и подошел к окну. С минуту постоял спиной ко мне, глядя на открывавшийся вид, потом немного приоткрыл створку — впустить побольше воздуха, и глубоко вздохнул.

— Вы довольны вашим новым домом, отец? — спросила я.

— Моим домом? Да, конечно. Правда, потребуются еще кое-какие доделки. Но он гораздо более компактный. Дом в Нагасаки для одинокого старика был слишком просторен.

Огата-сан не отрываясь смотрел в окно: в резком утреннем свете я различала только смутные очертания его головы и плеч.

— Но ваш старый дом — он был замечательный, — сказала я, — Я всегда останавливаюсь на него посмотреть, если оказываюсь в тех краях. Вот и на прошлой неделе проходила мимо него на обратном пути от миссис Фудзивара.

Я подумала, что Огата-сан меня не слышит. Он по-прежнему молча смотрел в окно, но наконец проговорил:

— И как он выглядит, этот старый дом?

— О, почти как раньше. Новые жильцы должны быть довольны тем, в каком виде оставил его отец.

Огата-сан слегка повернулся ко мне:

— А как там азалии, Эцуко? Азалии все еще растут у входа?

Яркое солнце мешало мне видеть его лицо, но по голосу я чувствовала, что он улыбается.

— Азалии?

— Да нет, с какой стати ты должна о них помнить? — Огата-сан повернулся к окну и раскинул руки. — Я посадил их у входа в тот самый день. В тот день, когда все окончательно решилось.

— А что решилось в тот день?

— То, что вы с Дзиро поженитесь. Но об азалиях я никогда тебе не говорил, и потому нелепо с моей стороны ожидать, что ты должна о них помнить.

— Вы посадили азалии для меня? Чудесная мысль. Но нет, вы ни разу о них не обмолвились.

— Видишь ли, Эцуко, ты сама о них попросила. — Он снова повернулся ко мне. — Собственно, ты прямо приказала мне посадить их у входа.

— Что? — Я рассмеялась. — Я вам приказала?

— Да, ты мне приказала. Словно я был нанятый садовник. Ты не помнишь? Когда я уже решил, что все наконец улажено и ты в итоге станешь моей невесткой, ты мне заявила, что остается еще одна малость — ты не желаешь жить в доме без азалий у входа. И если я не посажу азалии, тогда все отменяется. Что мне было делать? Я тут же пошел и посадил азалии.

Я засмеялась:

— Теперь, когда вы сказали, я вспомнила: да, что-то такое было. Но что за глупости, отец: я никогда вас не заставляла.

— Заставляла, Эцуко, заставляла. Ты сказала, что не желаешь жить в доме без азалий у входа. — Огата-сан отошел от окна и снова сел напротив меня. — Словно я был нанятый садовник.

Мы оба рассмеялись, и я стала разливать чай.

— Азалия всегда была моим любимым цветком, — сказала я.

— Да, ты так и говорила.

Я разлила чай, и мы немного посидели молча, следя за паром, поднимавшимся над чашками.

— Я и понятия тогда не имела, — сказала я. — То есть, о планах Дзиро.

— Да.

Я придвинула тарелку с мелким печеньем поближе к чашке Огаты-сан. Оглядев его с улыбкой, он произнес:

— Азалии выросли прекрасные. Но к тому времени вы, конечно, уже переехали. Все же совсем неплохо, когда молодые пары живут отдельно от родителей. Взгляни на Кикуко и ее мужа. Они бы очень не прочь обзавестись собственным уголком, но старик Ватанабэ даже и думать об этом им не разрешает. Сущий тиран.

— Я теперь вспомнила, — сказала я, — на прошлой неделе я видела азалии у входа. Новые жильцы должны со мной согласиться. Азалии у входа — это самое важное.

— Я рад, что они все еще там. — Огата-сан отхлебнул из чашки, потом вздохнул и сказал с усмешкой: — Ну и тиран же этот Ватанабэ.

Сразу после завтрака Огата-сан предложил мне пойти посмотреть Нагасаки — «как это делают туристы», сказал он. Я тотчас же согласилась, и мы поехали в город на трамвае. Помню, побывали в картинной галерее, а потом, незадолго до полудня, отправились к монументу мира в большом общественном парке почти в центре города.

Парк обычно называли парком Мира (я так и не дозналась, назывался ли он так официально), и действительно, несмотря на детские крики и птичий щебет, огромное зеленое пространство сохраняло атмосферу торжественности. Привычные украшения, вроде кустарников и фонтанов, были сведены к минимуму, что создавало ощущение строгости; над всем парком главенствовали необъятное летнее небо и сам мемориал — массивная белая статуя в память погибших при атомной бомбардировке.

Статуя напоминала какого-нибудь греческого бога, сидевшего с распростертыми руками. Правой рукой он указывал на небо, откуда упала бомба, другой — протянутой налево — предположительно сдерживал силы зла. Глаза фигуры были молитвенно закрыты.

Мне в статуе всегда чувствовалась некоторая неуклюжесть, и я никак не могла мысленно связать ее с тем, что происходило в день бомбардировки и в последующие ужасные дни. Издали фигура выглядела почти комической, напоминая собой полисмена — регулировщика транспорта. Для меня она была просто статуей — и ничем другим, и, хотя многие жители Нагасаки высоко ценили ее как некий символ, общее ее восприятие, подозреваю, сходствовало с моим. И теперь, случись мне подумать об этой большой белой статуе в Нагасаки, я прежде всего вспоминаю о посещении тем утром парка Мира с Огатой-сан и о той самой почтовой открытке.

— На картинке статуя выглядит совсем не такой внушительной, — помню слова Огаты-сан, когда он рассматривал почтовую открытку, только что им купленную. Мы стояли с ним ярдах в пятидесяти от монумента. — Я уже давно собираюсь послать открытку, — продолжал он. — Поеду обратно в Фукуоку со дня на день, но, думаю, послать ее все-таки стоит. Эцуко, у тебя есть ручка? Наверное, стоит отправить ее прямо сейчас, иначе непременно вылетит из головы.

Я нашла ручку у себя в сумочке, и мы сели на ближайшую скамейку. Мне показалось любопытным, почему Огата-сан, держа ручку на весу, так пристально вглядывается в чистую сторону открытки. Я заметила, как он раза два бросал взгляд на статую, словно бы в поисках вдохновения. Наконец я не выдержала:

— Вы пишете в Фукуоку какому-то другу?

— М-м, просто знакомому.

— У отца очень виноватый вид. Интересно, кому бы это он мог писать.

Огата-сан удивленно вскинул на меня глаза, потом громко расхохотался:

— Виноватый вид? Неужто?

— Да, очень виноватый. Интересно, что такое отец замышляет, когда никто за ним не следит.

Огата-сан продолжал громко, от души смеяться — и так неудержимо, что скамейка затряслась. Немного успокоившись, он выговорил:

— Ладно, Эцуко, ты меня поймала. Застукала за письмом к подружке. — Он употребил английское слово «герл-френд». — Застала с поличным. — Он снова прыснул.

— Я всегда подозревала, что отец ведет в Фукуоке бурную жизнь.

— Да, Эцуко, — Огата-сан все еще веселился, — самую бурную жизнь. — Он шумно перевел дыхание и снова опустил глаза на открытку. — Видишь ли, я и вправду не знаю, что написать. Может быть, так и послать — без единой строчки. Мне, собственно, хотелось только описать ей, как выглядит мемориал. Но это опять-таки, наверное, слишком фамильярно.

— Что ж, отец, я вряд ли смогу что-то вам посоветовать, пока вы мне не объясните, кто эта таинственная дама.

— Эта таинственная дама, Эцуко, содержит в Фукуоке маленький ресторанчик. Он почти рядом с моим домом, и я часто хожу туда ужинать. Иногда с ней беседую, она довольно приятная особа, и я обещал, что пришлю ей открытку с видом мемориала мира. Боюсь, что добавить к этому нечего.

— Понимаю, отец. Но подозрения все же остаются.

— Довольно симпатичная немолодая женщина, но бывает утомительной. Если я у нее единственный посетитель, она стоит рядом и говорит, говорит, пока я не закончу ужинать. К несчастью, других подходящих заведений, где можно было бы поесть, поблизости нет. Знаешь, Эцуко, если бы ты научила меня готовить, как обещала, мне бы не пришлось терпеть таких, как она.

— Но толку от моего учения не будет, — засмеялась я. — Отцу в жизни этого не усвоить.

— Ерунда. Ты просто боишься, что я тебя превзойду. Ты, Эцуко, сущая эгоистка. Постой, — он опять взглянул на открытку, — что же мне все-таки сказать этой пожилой даме?

— Вы помните миссис Фудзивара? — спросила я. — Теперь она владелица закусочной. Недалеко от бывшего отцовского дома.

— Да, я об этом слышал. Очень жаль. Это она-то — с ее положением — и хозяйка закусочной.

— Но ей это очень нравится. У нее есть ради чего трудиться. Она часто о вас спрашивает.

— Очень жаль, — повторил Огата-сан. — Ее муж был видным человеком. Я его глубоко уважал. А теперь она — хозяйка закусочной. Нечастый случай. — Он с озабоченным видом покачал головой. — Я бы зашел к ней засвидетельствовать почтение, но она, надо полагать, сочтет это не совсем удобным. В ее нынешних обстоятельствах, я хочу сказать.

— Отец, она вовсе не стыдится того, что содержит лапшевню. Она этим гордится. Говорит, что всегда хотела заниматься бизнесом, пускай самым скромным. Думаю, она будет в восторге, если вы ее навестите.

— Ты говоришь, ее закусочная в Накагаве?

— Да. В двух шагах от вашего старого дома. Огата-сан, казалось, минуту-другую что-то обдумывал. Потом повернулся ко мне:

— Так, Эцуко, правильно. Давай-ка пойдем и нанесем ей визит.

Он быстро нацарапал несколько слов на открытке и вернул мне ручку.

— Отец, вы намерены отправиться прямо сейчас? — От его внезапной решимости я слегка оторопела.

— А почему бы нет?

— Очень хорошо. Надеюсь, она угостит нас обедом.

— Что ж, возможно. Но у меня нет ни малейшего желания причинять этой доброй женщине неловкость.

— Она будет рада, если мы у нее отобедаем.

Огата-сан кивнул и, немного помолчав, раздумчиво произнес:

— Собственно говоря, Эцуко, я и сам подумывал побывать в Накагаве. Мне бы хотелось повидать там одного человека.

— Вот как?

— Любопытно, будет ли он в это время дома.

— Кого же вы хотели бы посетить, отец?

— Сигэо. Сигэо Мацуду. С некоторых пор намереваюсь нанести ему визит. Быть может, он обедает дома, и тогда я смогу его застать. Это было бы предпочтительней, чем беспокоить его в школе.

Огата-сан в некоторой растерянности поглядел на статую. Я молчала, глядя на открытку, которую он вертел в руках. Наконец он хлопнул себя по коленям и поднялся со скамейки.

— Верно, Эцуко, давай сейчас же приступим к делу. Сначала попробуем навестить Сигэо, а потом заглянем к миссис Фудзивара.

В трамвай до Накагавы мы сели, видимо, около полудня; в вагоне было тесно и душно, улицы запруживали толпы, как обычно во время обеденного перерыва. Но чем дальше от центра города, тем становилось немноголюдней, а на конечной станции в Накагаве прохожих почти не было видно.

Сойдя с трамвая, Огата-сан в задумчивости принялся гладить подбородок. Неясно было, доволен ли он тем, что снова оказался в этих краях, или же просто пытается припомнить дорогу к дому Сигэо Мацуды. Мы стояли на забетонированной площадке в окружении пустых трамвайных вагонов. Воздух над нашими головами был исчерчен путаницей черных проводов. Слепящее солнце ярко сверкало на разноцветных боках трамваев.

— Ну и жара, — заметил Огата-сан, утирая лоб. Потом двинулся в сторону домов, вытянувшихся в ряд от дальнего края трамвайного тупика.

Местность за годы изменилась не слишком. Мы шли по узким извилистым улочкам — то крутым, то покатым. Дома — некоторые из них были мне знакомы — располагались там, где позволял холмистый ландшафт; одни кое-как лепились на склонах, другие еле умещались в невзрачных углах. Со многих балконов свисали одеяла и выстиранное бельё. Мы проходили и мимо домов, имевших более импозантный вид, но среди них не было ни прежнего дома Огаты-сан, ни дома, в котором я жила когда-то с родителями. Мне даже подумалось, что Огата-сан, вероятно, намеренно выбрал кружной путь, чтобы они нам не попались.

Наше путешествие едва ли длилось дольше пятнадцати минут, однако утомительное чередование спуска с подъемом под жарким солнцем вскоре дало о себе знать. Остановившись где-то посередине дороги, круто ведшей вверх, Огата-сан повел меня в тень раскидистого дерева, ветви которого нависали над мостовой. Там он указал мне на приятный с виду старый дом, стоявший по другую сторону улицы: пологие скаты его крыши были выложены в традиционном стиле кровельной черепицей.

— Это дом Сигэо. Я хорошо знал его отца. Насколько мне известно, его мать до сих пор живет с ним.

Сказав это, Огата-сан вновь, как и после высадки из трамвая, принялся поглаживать себе подбородок. Я, выжидая, молчала.

— Очень возможно, что его нет дома, — продолжал Огата-сан. — Наверняка он проводит обеденный перерыв в комнате для персонала с коллегами.

Я по-прежнему молчала. Огата-сан, стоя рядом со мной, смотрел на дом. Наконец он произнес:

— Эцуко, а как далеко отсюда до миссис Фудзивара? Ты себе это представляешь?

— Несколько минут ходьбы.

— Знаешь, я подумал, может, лучше тебе пойти вперед, а там мы с тобой встретимся. Это, наверно, самое лучшее.

— Хорошо, как пожелаете.

— Нет, я как-то неосмотрительно поступил.

— Я крепко держусь на ногах, отец.

Он хохотнул, потом снова поглядел на дом.

— Думаю, так будет лучше. Тебе надо пойти вперед.

— Хорошо.

— Надеюсь, не задержусь. А собственно, — он опять бросил взгляд на дом, — собственно, почему бы тебе и не подождать, пока я буду звонить. Увидишь, что меня впустили, — отправишься к миссис Фудзивара. Да, очень уж неосмотрительно я поступил.

— Все как надо, отец. Выслушайте внимательно, а то в жизни не доберетесь до закусочной. Помните, где у врача был приемный кабинет?

Но Огата-сан больше не слушал. На противоположной стороне улицы отворилась калитка, и на дороге появился худощавый молодой человек в очках. На нем была рубашка с закатанными рукавами, в руке он держал портфель. Ступив на солнцепек, он слегка прищурился, потом склонился над портфелем и начал в нем рыться. Сигэо Мацуда выглядел похудевшим и помолодевшим с тех пор, когда мне изредка доводилось его видеть.

Глава девятая

Сигэо Мацуда защелкнул портфель и, рассеянно оглядевшись вокруг, перешел на нашу сторону улицы. Мельком взглянул на нас и, не узнавая, двинулся дальше.

Огата-сан проводил его взглядом, а когда молодой человек удалился от нас на несколько ярдов, позвал:

— Эй, Сигэо!

Сигэо Мацуда остановился, оглянулся и с озадаченным видом вернулся к нам.

— Как поживаешь, Сигэо?

Молодой человек всмотрелся в нас через очки и расхохотался.

— Да это Огата-сан! Вот так сюрприз! — Он поклонился и протянул руку. — Отменный сюрприз! О, и Эцуко-сан здесь! Здравствуйте! Рад вас снова видеть.

Мы обменялись поклонами и рукопожатиями, затем Сигэо обратился к Огате-сан:

— Вы, случайно, не меня собирались навестить? Вот незадача, мой обеденный перерыв вот-вот кончится. — Он глянул на часы. — Но ненадолго мы можем вернуться в дом.

— Нет-нет, — поспешно сказал Огата-сан. — Мы вовсе не хотим мешать твоей работе. Нам случилось проходить мимо, и я вспомнил, что ты тут живешь. Я как раз показывал Эцуко твой дом.

— Прошу вас, несколько свободных минут у меня найдется. Позвольте мне предложить вам хотя бы чаю. Сегодня страшная духота.

— Нет-нет, тебе пора на работу.

Оба они некоторое время смотрели друг на друга.

— А как вообще дела, Сигэо? — спросил Огата-сан. — Что в школе?

— А, да все почти то же самое. Вы знаете, что и как. А вы, Огата-сан, надеюсь, наслаждаетесь отдыхом? Я понятия не имел, что вы в Нагасаки. Мы с Дзиро как-то потеряли связь. — Тут Сигэо обратился ко мне: — Все собираюсь написать, но память стала дырявая.

Я улыбнулась и что-то вежливо возразила. Огата-сан и Сигэо снова обменялись взглядами.

— Вы великолепно выглядите, Огата-сан, — заметил Сигэо Мацуда. — Вам нравится Фукуока?

— Да, замечательный город. Я ведь там родился.

— Правда?

Наступила очередная пауза.

— Пожалуйста, не задерживайся из-за нас. Если тебе некогда, то поторопись.

— Нет-нет. Немного времени у меня еще есть. Жаль, что вы не оказались здесь чуточку раньше. Быть может, захотите зайти до отъезда из Нагасаки?

— Постараюсь. Но мне предстоит еще столько визитов.

— Да, я понимаю, каково это.

— А как твоя матушка, здорова?

— Вполне, благодарю бас.

На минуту оба вновь замолчали.

— Я рад, что все идет хорошо, — произнес Огата-сан. — Да, мы просто проходили мимо, и я говорил Эцуко-сан, что ты живешь здесь. Мне, собственно, вспомнилось, как ты приходил играть с Дзиро, когда оба были мальчиками.

Сигэо Мацуда засмеялся:

— Время летит, не правда ли?

— Да. То же самое я говорил и Эцуко. Я, в сущности, собирался рассказать ей об одной занятной штучке. Вспомнилась при виде твоего дома. Занятная штучка.

— Вот как?

— Да. Случайно о ней вспомнил, когда увидел твой дом, вот и все. На днях кое-что прочитал, знаешь ли. Статью в журнале. «Дайджест новейшего образования» — так, кажется, он называется.

Сигэо переступил с ноги на ногу, поставил портфель на землю и только потом ответил:

— Ясно.

— Меня эта статья удивила. В сущности, я был ею поражен.

— Да, полагаю, что так.

— Статья просто из ряда вон, Сигэо. Просто из ряда вон.

Сигэо Мацуда глубоко вздохнул, потупился, кивнул, но промолчал.

— Я собирался на днях к тебе прийти и о ней поговорить, — продолжал Огата-сан. — Но, конечно, запамятовал. Сигэо, скажи мне честно, ты веришь хотя бы одному слову из того, что написал? Объясни мне, что тебя заставило это написать. Объясни мне это, Сигэо, и я вернусь домой в Фукуоку со спокойной душой. В данный момент я в полной растерянности.

Сигэо Мацуда подталкивал камешек на мостовой носком ботинка. Потом вздохнул, взглянул на Огату-сан и поправил очки.

— Многое переменилось за последние годы, многое.

— Конечно, переменилось. Я и сам вижу. Это что, ответ, Сигэо?

— Огата-сан, позвольте мне объяснить. — Он замолчал и снова уставился себе под ноги, почесывая ухо. — Видите ли, вы должны понять. Многое теперь переменилось. И все еще продолжает меняться. Мы живем в другое время — не похожее на то, когда… когда вы пользовались влиянием.

— Но, Сигэо, как связано одно с другим? Перемены переменами, но зачем писать такую статью? Я хоть чем-то тебя оскорбил?

— Нет, ни разу. По крайней мере, меня лично.

— Да уж, наверное. Ты помнишь тот день, когда я представил тебя директору твоей школы? Не так давно это было, верно? Или это тоже было другое время?

— Огата-сан, — Сигэо Мацуда повысил голос, и во всем его облике появилась властность, — Огата-сан, мне бы очень хотелось увидеться с вами часиком раньше. Тогда, вероятно, я сумел бы вам все подробнее объяснить. Сейчас не до обсуждений. Но позвольте мне сказать вот что. Да, я верил и продолжаю верить всему, о чем написал в статье. В ваши времена детей в Японии учили страшным вещам. Им вдалбливали в головы самую вредоносную ложь. Хуже всего, что их учили не видеть, не задавать вопросов. И вот почему страна была ввергнута в губительнейшую за всю свою историю катастрофу.

— Мы могли проиграть войну, — перебил Огата-сан, — но к чему по-обезьяньи перенимать повадки врага. Мы проиграли войну, потому как не имели достаточного количества оружия и танков, а не потому, что наш народ был труслив, а наше общество оказалось шатким. Ты, Сигэо, и понятия не имеешь, как напряженно мы трудились — люди вроде меня и доктора Эндо, которого ты тоже оскорбил в своей статье. Мы были глубоко преданы нашей стране и посвятили все силы тому, чтобы надежно сберечь истинные ценности и передать их по наследству.

— Я не подвергаю это сомнению. Не подвергаю сомнению и вашу честность и затраченные вами усилия. Но так вышло, что ваша энергия была направлена в ложное русло, в пагубное русло. Вам не дано было об этом знать, но, боюсь, это так. Теперь все это позади, и мы должны быть только благодарны за это.

— Это просто из рук вон, Сигэо. Ты в самом деле этому веришь? Кто тебя этому научил?

— Огата-сан, будьте честны сами с собой. В глубине души вы должны знать, что я говорю правду. И, по справедливости, вас нельзя осуждать за непонимание последствий ваших действий. Лишь очень немногие могли тогда видеть, куда все идет, и их сажали в тюрьмы, если они прямо выражали свои мысли. Но теперь они на свободе — и поведут нас к новым горизонтам.

— К новым горизонтам? Что это за чушь?

— Что ж, мне пора идти. Сожалею, что мы не можем обсудить это подробней.

— Что такое, Сигэо? Как ты можешь говорить подобные вещи? Ты явно понятия не имеешь о том, сколь ревностно служили делу люди наподобие доктора Эндо. Ты был тогда мальчишкой, откуда тебе знать, что было да как. Откуда тебе знать, что мы отдали и чего добились.

— Собственно говоря, мне стали известны некоторые стороны вашей карьеры. К примеру, увольнение и заключение в тюрьму пяти учителей в Нисидзаке. Апрель тридцать восьмого, если не ошибаюсь. Но теперь эти люди на свободе, и они помогут нам достичь новых горизонтов. А сейчас прошу меня извинить. — Он подхватил портфель и поочередно с нами раскланялся. — Мой привет Дзиро, — добавил он и повернулся, чтобы уйти.

Огата-сан проводил Сигэо взглядом, пока тот не исчез за спуском. Он еще постоял на месте, не говоря ни слова, потом обратил ко мне смеющиеся глаза.

— Какая самоуверенность у этих молодых людей, — произнес он. — Думаю, я когда-то был точно таким же. Стойко держался за свои убеждения.

— Отец, — начала я. — Наверное, нам надо отправиться к миссис Фудзивара. Время обеденное.

— Да, Эцуко, конечно. Я очень неосмотрительно заставил тебя жариться на солнце. Да-да, пойдем навестим эту добрую женщину. Мне будет очень приятно с ней вновь увидеться.

Мы спустились с холма, потом перешли через деревянный мост над узкой речкой. Внизу, на берегу, играли дети, некоторые сидели с удочками.

— Какую чушь он городил, — проговорила я.

— Кто? Сигэо?

— Какую отвратительную чушь. Думаю, отец, вам не стоит обращать ни малейшего внимания.

Огата-сан рассмеялся, но ничего не ответил.

Как всегда в этот час, в торговой части этого района было многолюдно. Войдя в тенистый дворик закусочной, я обрадовалась тому, что за несколькими столиками сидели посетители. Миссис Фудзивара, завидев нас, поспешила навстречу.

— Это вы, Огата-сан? — воскликнула она, тотчас его узнав. — Как я рада вас видеть. Надо же, сколько воды утекло.

— Да, времени прошло немало. — Огата-сан ответил на поклон миссис Фудзивара. — Да, немало.

Меня удивила теплота, с какой они друг друга приветствовали: насколько мне было известно, Огата-сан и миссис Фудзивара никогда особенно близко знакомы не были. Они без конца раскланивались, а затем миссис Фудзивара поспешила за едой для нас.

Она вскоре вернулась с двумя дымившимися чашками, извиняясь за то, что не может предложить нам ничего лучшего. Огата-сан поклонился в знак благодарности и принялся за еду.

— Я думал, миссис Фудзивара, вы меня давно забыли, — заметил он с улыбкой. — В самом деле, столько воды утекло.

— Для меня эта встреча — такая радость, — сказала миссис Фудзивара, присаживаясь на край скамьи. — Эцуко говорит, вы живете теперь в Фукуоке. Я там не раз бывала. Замечательный город, правда?

— Да, конечно. Это моя родина.

— Вы родились в Фукуоке? Но вы прожили и работали здесь не один год. Мы в Нагасаки тоже имеем на вас какие-то права?

Огата-сан засмеялся и склонил голову набок.

— Человек может трудиться и нести служение в одном месте, но в самом конце, — он пожал плечами и грустно улыбнулся, — в самом конце ему все-таки хочется вернуться туда, где он вырос.

Миссис Фудзивара понимающе кивнула.

— Мне, Огата-сан, вспомнилось сейчас то время, когда вы были директором в школе у Суити. Он всегда так вас боялся.

Огата-сан рассмеялся:

— Да, помню вашего Суити очень хорошо. Смышленый малыш. Очень смышленый.

— Неужели вы все еще его помните, Огата-сан?

— Ну да, конечно же, я помню Суити. Он всегда прилежно работал. Славный мальчик.

— Да, он был славным мальчиком.

Огата-сан показал палочками на свою чашку:

— Это что-то поистине удивительное.

— Что вы. Мне очень жаль, но ничего лучше я не могу вам предложить.

— Нет-нет, это очень вкусно.

— Так, погодите, — проговорила миссис Фудзивара. — Тогда у вас была одна учительница, она очень хорошо относилась к Суити. Как же ее звали? Судзуки, кажется, мисс Судзуки. Вы не знаете, что с ней стало, Огата-сан?

— Мисс Судзуки? О да, я отлично ее помню. Но, боюсь, понятия не имею, где она сейчас.

— Она очень хорошо относилась к Суити. И там был еще один учитель, по имени Курода. Прекрасный молодой человек.

— Курода… — Огата-сан задумчиво кивнул. — Да-да, Курода. Помню его. Превосходный учитель.

— Да, и очень видный молодой человек. Мой муж был под сильным от него впечатлением. Вы не знаете, что с ним теперь?

— Курода… — Огата-сан рассеянно кивал своим мыслям, потом лицо его просияло, и вокруг глаз заиграло множество морщинок. — Курода, дайте-ка мне подумать. Я однажды с ним встретился, совершенно случайно. Это было в самом начале войны. Кажется, он шел сражаться. С тех пор я о нем ничего не слышал. Да, великолепный учитель. Об очень многих с тех пор я ничего не слышал.

Миссис Фудзивара позвали, и она поспешила через дворик к столику посетителя. С поклонами убрала посуду и исчезла в дверях кухни.

Огата-сан проводил ее взглядом, потом покачал головой:

— Грустно видеть ее в таком положении, — негромко заметил он. Я промолчала и продолжала есть. Перегнувшись через стол, Огата-сан спросил: — Эцуко, как, ты говоришь, зовут ее сына? Того, кто жив, я имею в виду.

— Кадзуо, — прошептала я.

Огата-сан кивнул и снова взялся за чашку с лапшой.

Миссис Фудзивара вскоре вернулась со словами:

— Какой стыд, ничего лучше я вам не могу предложить.

— Пустяки, — откликнулся Огата-сан. — Очень вкусно. А как поживает сейчас Кадзуо-сан?

— Замечательно. Здоров, работа ему нравится.

— Великолепно. Эцуко мне говорила, что он работает в автомобильной компании.

— Да, и очень успешно. А главное, подумывает снова жениться.

— Неужели?

— Он сказал когда-то, что никогда больше не женится, но теперь начинает опять смотреть в будущее. На примете у него, правда, никого пока нет, но, по крайней мере, он начал думать о будущем.

— Здравые мысли, — сказал Огата-сан. — Но он ведь еще совсем молод, не так ли?

— Да, конечно. У него вся жизнь впереди.

— Конечно же впереди. Впереди вся жизнь. Вы должны подыскать хорошую молодую девушку, миссис Фудзивара.

Миссис Фудзивара рассмеялась:

— Не думайте, что не пыталась. Но молодые женщины теперь совсем другие. Поразительно, насколько быстро все переменилось.

— Совершенно справедливо. Молодые женщины теперь такие своенравные. Толкуют только о стиральных машинах и американских платьях. Вот и Эцуко ничем от них не отличается.

— Глупости, отец.

Миссис Фудзивара снова рассмеялась:

— Помню, когда я впервые услышала о стиральной машине, то не могла поверить, что кому-то захочется ее иметь. С какой стати тратить уйму денег, если у тебя две руки — управляться с работой. Но Эцуко, уверена, со мной не согласится.

Я собиралась что-то возразить, но Огата-сан меня опередил:

— Позвольте, я вам расскажу о том, что на днях услышал. Мне, собственно, это рассказал сослуживец Дзиро. На выборах — очевидно, последних — его жена разошлась с ним во мнении, за какую партию голосовать. Ему пришлось ее поколотить, но она не уступила. И вот в итоге оба проголосовали за разные партии. Можете себе представить, чтобы нечто подобное случилось раньше? Неслыханно.

Миссис Фудзивара со вздохом покачала головой:

— Теперь все по-другому. Но я слышала от Эцуко, что у Дзиро-сан дела идут блестяще. Вы должны им гордиться, Огата-сан.

— Да, по-моему, у мальчика все обстоит довольно неплохо. Сегодня, кстати, он представляет свою фирму на весьма важной встрече. Похоже, его снова хотят повысить по службе.

— Чудесно.

— Его только в прошлом году повысили. Начальство, по-видимому, хорошего о нем мнения.

— Чудесно. Вы должны им очень гордиться.

— Он настоящий труженик. И всегда был таким — с малых лет. Помню, тогда все прочие отцы втолковывали своим отпрыскам, что надо прилежней учиться, а мне приходилось заставлять его побольше гулять, не вредить здоровью усердными занятиями.

Миссис Фудзивара рассмеялась и покачала головой:

— Да, у Кадзуо работа тоже на первом месте. Часто допоздна засиживается над бумагами. Я убеждаю его не перенапрягаться, но он и слушать не хочет.

— Где уж им кого-то слушать. Но, должен признать, я и сам был таким же. Когда веришь в свое дело, нет охоты тратить время попусту. Моя жена вечно уговаривала меня проще смотреть на вещи, но я только отмахивался.

— Вот-вот, и Кадзуо из того же теста. Но ему придется поменять привычки, когда он снова женится.

— Не очень на это рассчитывайте, — рассмеялся Огата-сан, аккуратно складывая палочки над чашкой. — Право же, обед был превосходный.

— Что вы, что вы. Уж извините, ничего получше не смогла вам предложить. Не хотите ли еще?

— Если можно, то с удовольствием. Считаю, грех пренебречь хорошей кухней.

— Что вы, что вы, — снова произнесла миссис Фудзивара, вставая с места.

Вскоре после того, как мы вернулись домой, пришел с работы и Дзиро — примерно на час раньше обычного. Перед тем как отправиться в ванную, он весело приветствовал отца: вчерашняя вспышка была, очевидно, забыта. Из ванной он явился переодетым в кимоно, мурлыча себе под нос, устроился на подушке и принялся вытирать голову полотенцем.

— Ну и как все прошло? — спросил Огата-сан.

— Что прошло? А, ты имеешь в виду встречу. Неплохо. Совсем неплохо.

Я была на пути в кухню, но помедлила у двери, ожидая услышать, что Дзиро еще скажет. Его отец тоже смотрел на него. Дзиро, не глядя на нас, продолжал сушить волосы.

— Собственно говоря, — начал он, — думаю, что неплохо. Я убедил их представителей подписать соглашение. Не контракт как таковой, но фактически то же самое. Мой начальник был немало удивлен. Не в их правилах брать на себя подобные обязательства. С работы меня отпустили пораньше.

— Что ж, отличная новость, — сказал Огата-сан и засмеялся. Он перевел взгляд на меня, потом на сына. — Отличная новость.

— Поздравляю, — сказала я, улыбнувшись. — Очень рада.

Дзиро посмотрел на меня так, словно бы впервые меня заметил:

— Что ты стоишь на месте? Я бы не отказался от чаю.

Он отложил полотенце и начал причесываться.

В тот вечер, чтобы отметить успех Дзиро, я приготовила кушанье повкусней. Ни во время ужина, ни позже Огата-сан ни словом не обмолвился о встрече с Сигэо Мацудой. Но едва мы приступили к еде, он внезапно объявил:

— Итак, Дзиро, завтра я от вас уезжаю.

Дзиро вскинул на него глаза:

— Ты уезжаешь? О, какая жалость. Но надеюсь, тебе у нас понравилось.

— Да, я хорошо отдохнул. Собственно, пробыл у вас гораздо дольше, чем предполагал.

— Ты у нас желанный гость, отец, — продолжал Дзиро. — Торопиться незачем, уверяю тебя.

— Спасибо, но мне пора восвояси. Дел у меня почти не осталось.

— Пожалуйста, приезжай к нам снова, когда тебе будет удобно.

— Отец, — вставила я, — вы должны приехать посмотреть на малыша, когда он появится.

Огата-сан улыбнулся:

— Быть может, на Новый год. Раньше, Эцуко, я вряд ли стану тебя беспокоить. Тебе и без меня хватит хлопот.

— Жаль, что именно сейчас я был занят по горло, — сказал муж. — В следующий раз, наверное, будет полегче и мы найдем больше времени для того, чтобы поговорить.

— Ничего, Дзиро, не огорчайся. Для меня самое радостное — видеть, как ты всего себя отдаешь работе.

— Теперь, когда вопрос с этой сделкой решен окончательно, я буду посвободней. Досадно, что тебе приходится уезжать именно сейчас. А я было собирался взять денька два выходных. Но, наверное, ничего не поделаешь.

— Отец, — вмешалась я, — если Дзиро будет несколько дней свободен, нельзя ли вам остаться еще на недельку?

Дзиро прекратил жевать, но головы не поднял.

— Заманчиво, — отозвался Огата-сан, — но, думаю, мне и вправду пора в дорогу.

— Жаль, — проговорил Дзиро, кладя в рот кусок.

— Да, необходимо докончить с верандой до приезда Кикуко с мужем. Они непременно захотят навестить меня осенью.

Дзиро не ответил, и некоторое время мы ужинали молча. Потом Огата-сан произнес:

— А кроме того, я не в состоянии тут сидеть и весь день думать о шахматах. — Он как-то странно усмехнулся.

Дзиро кивнул, но ничего не сказал. Огата-сан снова рассмеялся, и мы продолжили ужин в молчании.

— Ты теперь пьешь саке, отец? — вдруг спросил Дзиро.

— Саке? Иногда, капельку. Не очень часто.

— Поскольку это наш последний совместный вечер, может быть, выпьем немного саке?

Огата-сан, казалось, с минуту раздумывал — и наконец с улыбкой сказал:

— К чему суматоха вокруг такого старика, как я? Но за твое блестящее будущее я вместе с вами выпью.

Дзиро кивнул мне, и я достала из буфета бутылку и две чашки.

— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь, — говорил Огата-сан. — Ты всегда многое обещал.

— Из того, что произошло сегодня, вовсе не следует, что повышение мне гарантировано. Но, полагаю, мои усилия вреда не нанесли.

— Ну да, конечно. Сомневаюсь, что ты себе сегодня очень уж повредил.

Оба молча следили, как я разливаю саке. Затем Огата-сан положил палочки и поднял свою чашку:

— За твоё будущее, Дзиро.

Муж, все еще с набитым ртом, тоже поднял чашку:

— И за твоё, отец.

На память, насколько я понимаю, полагаться нельзя: нередко на нее заметно воздействует обстановка, окружающая того, кто вспоминает; это, несомненно, касается и кое-каких моих воспоминаний, здесь собранных. Заманчиво, к примеру, убедить себя в том, что я испытывала в тот день некое предчувствие, что тягостный образ, возникший в моем представлении, разительно отличался, будучи гораздо более живым и ярким, от бессчетных фантазий, витающих в воображении в долгие часы бездействия.

Скорее всего, ничего особо примечательного в этом не было. Несчастье с маленькой девочкой, которую нашли висящей на дереве, потрясло округу куда сильнее прежних расправ с детьми, и в то лето наверняка не меня одну одолевали подобные тревоги.

В поздний полуденный час, день или два спустя после нашей прогулки на Инасу, я занималась у себя дома мелкими хозяйственными делами и случайно выглянула в окно. Почва на пустыре, должно быть, основательно затвердела: по сравнению с тем разом, когда я впервые увидела большую американскую машину, теперь она двигалась по неровной поверхности без особого труда. Она постепенно приближалась, потом въехала на бетонированную площадку под моими окнами. Блики на ветровом стекле мешали мне разглядеть, кто сидел внутри, но впечатление было такое, что водитель там не один. Автомобиль проехал по жилому кварталу и скрылся из виду.

Вероятно, это случилось именно в тот момент, когда я в какой-то растерянности смотрела из окна на домик. Без малейшего на то повода страшный образ вторгся в мои мысли, и я отошла от окна в расстроенных чувствах. Я снова занялась домашней работой, пытаясь изгнать из воображения эту картину, но не сразу сумела от нее избавиться, прежде чем обратила внимание на вновь появившуюся просторную белую машину.

Часа через два я увидела фигуру, пересекавшую пустырь по направлению к домику. Я заслонила глаза от солнца рукой, чтобы разглядеть ее получше: это была женщина, тонко сложенная, шла она медленным, осторожным шагом. Она постояла немного у входа, потом скрылась под скатом крыши. Я продолжала наблюдать, но больше она не появилась — по всей видимости, вошла внутрь.

Я постояла у окна в нерешительности. Потом надела сандалии и покинула квартиру. На улице нестерпимо пекло, и путь по иссушенному пространству показался мне вечностью. По дороге я и в самом деле так выдохлась, что, приблизившись к домику, чуть не забыла, зачем сюда шла. И потому была прямо-таки потрясена, когда услышала доносившиеся изнутри голоса. Один принадлежал Марико, другой был мне незнаком. Я шагнула ближе, но разобрать слова не удавалось. Немного помедлила, не зная толком, что делать. Потом слегка отодвинула дверную панель и позвала хозяев. Голоса смолкли. Я подождала еще минуту, потом переступила порог.

Глава десятая

После яркого дневного света внутри домика показалось темно и прохладно. Там и сям через узкие щели проникали солнечные лучи, пятнами ложась на татами. В воздухе держался привычно стойкий запах сырого дерева.

Мои глаза приспособились к полутьме не сразу. На татами сидела пожилая женщина, Марико — перед ней. Поворачиваясь лицом ко мне, женщина двигала шеей с осторожностью, словно опасалась сделать себе больно. Выглядела она изможденной и бледной как мел, что поначалу меня совершенно обескуражило. На вид она казалась лет семидесяти, хотя хрупкость шеи и плеч могла быть вызвана скорее болезнью, нежели возрастом. Кимоно на ней было темного цвета, такое обычно носят при трауре. Глаза из-под полуприкрытых век смотрели на меня без всякого выражения.

— Здравствуйте, — услышала я наконец.

Я, слегка поклонившись, ответила на приветствие. Секунду-другую мы разглядывали друг друга с чувством неловкости".

— Вы соседка? — спросила женщина. Слова она выговаривала медленно.

— Да, — кивнула я. — Добрая знакомая.

Женщина, не сводя с меня глаз, проговорила:

— Вы не знаете, куда девалась жиличка? Оставила ребенка одного.

Марико пересела так, чтобы быть рядом с незнакомкой. Услышав вопрос женщины, девочка внимательно на меня посмотрела.

— Понятия не имею.

— Странно, — произнесла женщина. — Ребенок тоже не знает. Интересно, где она может быть. Я не могу задерживаться.

Мы снова обменялись с ней взглядами.

— Вы издалека?

— Очень издалека. Извините, что я так одета. Только что с похорон.

— Понятно. — Я опять поклонилась.

— Печальное событие, — продолжала женщина, медленно кивая головой. — Бывший сослуживец моего отца. Отец слишком болен и не покидает дома. Послал меня выразить соболезнование. Печальное это событие. — Она обвела глазами комнату, все так же осторожно поворачивая шею. — Так где она, вы не знаете? — снова спросила она.

— Боюсь, что нет.

— Я не могу долго ждать. Отец будет беспокоиться.

— Быть может, что-то передать? — спросила я.

Женщина ответила не сразу:

— Передайте, что я приезжала и о ней спрашивала. Я ее родственница. Меня зовут Ясуко Кавада.

— Ясуко-сан? — Мне стоило труда скрыть свое удивление. — Вы Ясуко-сан, родственница Сатико?

Женщина поклонилась, при этом плечи ее слегка дрогнули.

— Так вы передадите, что я была здесь и о ней спрашивала. А где она может быть, не знаете?

Я повторила, что понятия не имею. Женщина вновь покивала головой:

— Нагасаки теперь совсем другой город. Сегодня я едва его узнала.

— Да, — согласилась я, — думаю, город сильно изменился. А вы живете не в Нагасаки?

— Мы живем в Нагасаки уже много лет. Город сильно изменился, вы правы. Появились новые здания, даже новые улицы. Последний раз я ездила в город весной. Точно знаю, что весной их не было. Собственно говоря, и в тот раз я тоже ездила на похороны. Да, это были похороны Ямаситы-сан. А похороны весной кажутся еще печальней. Вы, говорите, соседка? Что ж, я очень рада с вами познакомиться.

Ее лицо дрогнуло, и я увидела на нем улыбку: глаза сузились, а углы рта, вместо того чтобы подняться, опустились вниз. Стоять на пороге мне было неловко, но ступить на татами я не решалась.

— Очень рада нашему знакомству, — сказала я. — Сатико часто вас вспоминает.

— Она меня вспоминает? — Женщина, казалось, была чуточку удивлена. — Мы ждали, что она приедет и будет жить с нами. Со мной и с моим отцом. Наверное, она вам так и говорила.

— Да.

— Мы ждали ее три недели назад. Но она так и не приехала.

— Три недели назад? Думаю, вышло какое-то недоразумение. Я знаю, что она готова вот-вот тронуться.

Женщина снова обвела глазами комнату.

— Жаль, что ее нет. Но если вы ее соседка, то я очень рада с вами познакомиться. — Она снова поклонилась и устремила на меня взгляд. — Может, передадите ей от меня несколько слов?

— Да, конечно.

Женщина умолкла, потом заговорила:

— Между нами случилась небольшая размолвка. Быть может, она даже вам о ней и рассказывала. Всего лишь небольшая размолвка, и только. Я была очень удивлена, когда на следующий день она собрала вещи и уехала. Я на самом деле была очень удивлена. Я вовсе не хотела ее обидеть. Отец говорит, что виновата я. — Женщина помолчала. — Но я вовсе не хотела ее обидеть.

Раньше мне ни разу не приходило в голову, что дядя Сатико и его дочь даже не подозревают о существовании американского друга. Я снова поклонилась, в замешательстве не умея подыскать подходящий ответ.

— После ее отъезда я, признаюсь вам, по ней скучала, — продолжала женщина. — Скучала и о Марико-сан. Мне нравилось проводить время с ними, и это была такая глупость с моей стороны — вспылить и наговорить все то, что я наговорила, — Женщина опять помолчала, взглянула на Марико, потом на меня. — Мой отец по-своему тоже по ним скучает. Он, знаете ли, слышит. Слышит, как тихо стало в доме. Как-то утром я к нему вошла, когда он уже проснулся, и он мне говорит, что дом напоминает ему могилу. Точь-в-точь могила, сказал он. Отцу станет гораздо лучше, если они вернутся. Может, она вернется ради него.

— Я, конечно же, расскажу Сатико-сан о ваших переживаниях, — сказала я.

— И ради меня тоже. Женщине, в конце концов, не годится быть без мужчины, который бы ею руководил. Добра от этого не жди. Мой отец болен, но жизнь его вне опасности. Она должна вернуться — если не ради других, то хотя бы ради собственного благополучия. — Женщина начала развязывать лежавший рядом с ней узел. — Тут шерстяные кофты, я их сама связала, больше ничего. Из тонкой шерсти. Хотела подарить их, когда она вернется, но взяла с собой сегодня. Сначала связала одну для Марико, а потом подумала, дай-ка свяжу и вторую для ее матери. — Она растянула кофту в руках и взглянула на девочку. Углы рта у женщины при улыбке опять опустились вниз.

— Смотрятся они чудесно, — заметила я. — Времени, должно быть, вы потратили немало.

— Это из тонкой шерсти, — повторила женщина. Она снова положила кофты в узел и тщательно его завязала. — Ну, мне пора обратно. Отец будет беспокоиться.

Она поднялась с места и сошла с татами. Я помогла ей надеть деревянные сандалии. Марико шагнула на край татами, и пожилая женщина легонько коснулась ее макушки.

— Не забудь же, Марико-сан, передай маме, что я тебе сказала. А о котятах не беспокойся. У нас в доме для них полно места.

— Мы скоро приедем, — отозвалась Марико. — Я передам маме.

Женщина снова улыбнулась, потом с поклоном обратилась ко мне:

— Я рада с вами познакомиться. Дольше задерживаться не могу. Мой отец неважно себя чувствует.

— А, это вы, Эцуко, — произнесла Сатико, когда я тем вечером снова пришла к ней в домик. Засмеявшись, она добавила: — Не удивляйтесь так. Вы ведь не думали, что я навеки здесь застряну?

Предметы одежды, одеяла, уйма прочих вещей были раскиданы по татами. Я в ответ что-то пробормотала и пристроилась в сторонке, чтобы не мешать. На полу возле меня лежали два великолепных на вид кимоно, которых я на Сатико не видела ни разу. Посередине комнаты в картонной коробке был упакован ее изящный чайный сервиз из светлого фарфора.

Сатико широко раздвинула центральные панели окон — впустить в комнату остатки дневного света; сумерки, однако, начинали сгущаться, и закатные лучи едва проникали в дальний конец веранды, где тихо сидела Марико, наблюдая за матерью. Поблизости от нее шаловливо боролись два котенка, третьего девочка держала на руках.

— Я думаю, Марико вам рассказала, — начала я. — Сегодня у вас была гостья. Ваша родственница.

— Да, Марико мне рассказала. — Сатико продолжала собирать чемодан.

— Вы уезжаете утром?

— Да, — нетерпеливо бросила Сатико. Вздохнув, она взглянула на меня: — Да, Эцуко, мы уезжаем утром. — Она сунула что-то в угол чемодана.

— У вас столько багажа. Как вы это все унесете?

Сатико продолжала молча укладываться, потом сказала:

— Вам, Эцуко, это прекрасно известно. Мы уложим все вещи в машину.

Я молчала. Сатико перевела дыхание и глянула через комнату в мою сторону.

— Да, Эцуко, мы уезжаем из Нагасаки. Уверяю вас, я твердо намеревалась пойти к вам попрощаться, как только уложу вещи. Я ни за что бы не уехала, не поблагодарив вас за вашу доброту. Кстати, что касается моего долга, то он будет вам возвращен по почте. Об этом, пожалуйста, не беспокойтесь.

Она снова принялась за сборы.

— Куда вы направляетесь? — спросила я.

— В Кобе. Теперь все решено, раз и навсегда.

— В Кобе?

— Да, Эцуко, в Кобе. А потом в Америку. Фрэнк все устроил. Вы мной недовольны?

Она мельком улыбнулась и вновь занялась вещами.

Я не сводила с нее глаз. Марико тоже. Котенок в ее руках извивался, стараясь спрыгнуть на татами к товарищам, но девочка держала его крепко. В углу комнаты я заметила коробку для хранения овощей, которую она выиграла по лотерее: Марико, по-видимому, превратила ее в домик для котят.

— Кстати, Эцуко, вон в той куче, — Сатико показала на нее рукой, — лежат вещи, которые мне придется оставить. Я понятия не имела, что их столько наберется. Кое-что еще довольно приличного качества. Прошу вас, воспользуйтесь ими по своему усмотрению. Конечно же, я совсем не хочу вас обидеть. Просто кое-что еще может куда-нибудь сгодиться.

— А как ваш дядя? И его дочь?

— Мой дядя? — Сатико пожала плечами. — Спасибо ему, что он пригласил меня к себе в дом. Но, боюсь, у меня теперь другие планы. Вы не представляете, Эцуко, с каким облегчением я вздохну, когда отсюда уеду. Надеюсь больше никогда не видеть этого убожества. — Она бросила на меня взгляд и рассмеялась. — Я прекрасно понимаю, что вы думаете. Но уверяю вас, Эцуко, вы глубоко заблуждаетесь. На этот раз он меня не подведет. Он приедет сюда на машине — завтра, с утра пораньше. Вы за меня не рады?

Сатико оглядела разбросанные на полу вещи и вздохнула. Потом, переступив через кучу одежды, опустилась на колени перед коробкой с чайным сервизом и принялась набивать ее тряпьем.

— Ты еще не решила? — вдруг спросила Марико.

— Не будем больше об этом говорить, Марико. Я сейчас занята.

— Но ты сказала, я могу их оставить. Разве ты не помнишь?

Сатико осторожно встряхнула коробку, чашки все еще дребезжали. Она огляделась, подобрала кусок ткани и начала ее разрывать.

— Ты сказала, я могу их оставить, — повторила Марико.

— Марико, подумай хоть немного над нашим положением. Каким образом мы сумеем взять с собой этих зверьков?

— Но ты сказала, я могу их оставить.

Сатико вздохнула, словно что-то обдумывая, потом поглядела на сервиз и на ткань, которую держала в руках.

— Мама, ты обещала, — повторила Марико. — Ты что, не помнишь? Ты сказала, можно.

Сатико посмотрела на дочь, потом на котят.

— Сейчас все по-другому, — ответила она устало. На лице ее выразилось раздражение, и она отшвырнула от себя тряпки. — Марико, сколько можно думать об этих котятах? Каким образом мы возьмем их с собой? Нет, придется оставить их здесь.

— Но ты сказала, я могу оставить их у себя.

Сатико зло посмотрела на дочь:

— Ты можешь подумать о чем-нибудь другом? — Она понизила голос чуть ли не до шепота. — Ты все еще такая маленькая, что не видишь ничего вокруг, кроме этих поганых тварей? Пора бы немного повзрослеть. Нельзя же всю жизнь носиться со слезливыми привязанностями. Это всего лишь… всего лишь животные, разве ты не видишь? Ты что, дитятко, этого не понимаешь? Не понимаешь?

Марико молча смотрела на мать.

— Если хочешь, Марико-сан, — вмешалась я, — я могу приходить и время от времени их кормить. А потом они постепенно сами найдут себе дом. Незачем беспокоиться.

Девочка обернулась ко мне:

— Мама сказала, я могу оставить котят у себя.

— Хватит ребячиться, — оборвала ее Сатико. — Ты это нарочно, как всегда, фокусы строишь. Чего стоят эти поганые твари?

Она встала и направилась в угол к Марико. Котята поспешно разбежались по татами. Сатико поглядела на них и шумно перевела дыхание. Потом, сохраняя полное хладнокровие, перевернула коробку для хранения овощей набок, так что проволочная сетка оказалась сверху, схватила котят и по одному покидала их внутрь. Третьего Марико по-прежнему крепко прижимала к себе.

— Отдай мне его, — обратилась Сатико к дочери.

Марико не отпускала котенка. Сатико шагнула вперед и протянула руку. Девочка бросила взгляд на меня:

— Это Атсу. Хотите его посмотреть, Эцуко-сан?

— Отдай, Марико, — потребовала Сатико. — Это всего лишь животное, как ты не понимаешь. Марико, почему ты не можешь этого понять? Не доросла еще? Это не твой ребенок, а просто животное — вроде крысы или змеи. А ну, отдай.

Марико, не спуская глаз с матери, медленно опустила котенка и уронила его перед ней на татами. Когда Сатико его подобрала, он забарахтался у нее в руках. Сатико кинула его в коробку и задвинула проволочную сетку.

— Побудь здесь, — бросила Сатико дочери и взяла коробку. Проходя мимо меня, она сказала: — Надо же, такая глупость, это всего-навсего животные, нечего о них думать.

Марико вскочила на ноги и, казалось, хотела пойти за матерью, но Сатико на пороге обернулась к ней со словами:

— Делай как велено. Побудь здесь.

Марико постояла, где была — на краю татами, глядя на дверь, за которой скрылась ее мать.

— Подожди маму здесь, Марико-сан, — сказала я ей.

Девочка взглянула на меня, но через миг ее уже не было.

Минуту-другую я не могла двинуться, потом встала с места и надела сандалии. С порога я увидела Сатико на берегу: коробку для хранения овощей она положила у ног и, казалось, не замечала дочери, стоявшей в нескольких ярдах за ее спиной, как раз на вершине крутого спуска. Я поспешила от домика к Марико.

— Давай вернемся в дом, Марико-сан, — мягко сказала я ей.

Девочка не отрывала глаз от матери, лицо ее ничего не выражало. Внизу, на берегу, Сатико осторожно опустилась на колени и придвинула коробку к себе.

— Пойдем домой, Марико, — повторила я, но девочка по-прежнему меня не замечала.

Я отошла от нее и начала спускаться по илистому склону к Сатико. Солнце садилось за деревья на противоположном берегу, и тростники, росшие у воды, отбрасывали вокруг нас длинные тени. Сатико оперлась коленями на траву, но и она была покрыта грязью.

— А не отпустить ли их? — тихо спросила я. — Кто знает, может, они кому-нибудь понадобятся.

Сатико заглянула внутрь коробки через проволочную сетку, отодвинула ее, вытащила котенка и снова закрыла коробку. Держа котенка обеими руками, она осмотрела его, а потом перевела взгляд на меня:

— Это всего лишь животное, Эцуко. Только и всего.

Она опустила котенка в воду и, глядя на ее поверхность, обеими руками подержала его там. На ней было небрежно надето летнее кимоно, и концы рукавов касались воды.

Потом, не вытаскивая рук из воды, Сатико впервые бросила через плечо взгляд на дочь. Я инстинктивно проследила за ее взглядом, и на какое-то время, очень недолго, обе мы встретились глазами с Марико. Стоя на верхушке склона, девочка наблюдала за нами с прежним безразличием. Видя обращенный на нее взгляд матери, она слегка качнула головой и снова застыла на месте со сложенными за спиной руками.

Сатико вынула руки из воды, посмотрела на котенка и поднесла его ближе к лицу; вода стекала у нее по запястьям.

— Он все еще живой, — утомленно сказала Сатико и повернулась ко мне: — Поглядите на воду, Эцуко, она такая грязная. — С гримасой отвращения она бросила мокрого котенка в коробку и задвинула сетку. — Как они борются за жизнь, — пробормотала она и показала мне царапины на запястьях. Почему-то у нее замочились и волосы: с тонкой пряди, свисавшей на щеку, упала капля.

Сатико, поерзав на коленях, подвинула коробку: та перевернулась и упала в воду. Сатико подалась вперед, чтобы ее удержать, но вода, проникшая через проволочную сетку, залила ее почти наполовину. Сатико немного ее подержала, потом оттолкнула от себя обеими руками. Коробка отплыла от берега и, качнувшись, начала тонуть. Сатико поднялась на ноги, и обе мы не спускали с нее глаз. Коробка постепенно погружалась в воду, потом ее подхватило и увлекло более быстрое течение.

Боковым зрением я уловила какое-то движение и обернулась. Марико сбежала вниз по склону к реке — туда, где береговая коса выдавалась в воду. Она следила там за движущейся коробкой, лицо ее по-прежнему ничего не выражало. Коробка зацепилась за водоросли, высвободилась и поплыла дальше. Марико снова бросилась бежать вдоль берега, потом остановилась понаблюдать за коробкой. Теперь над поверхностью воды был виден только один ее небольшой край.

— Эта вода такая грязная, — проговорила Сатико, отряхивая руки. Она поочередно выжала рукава кимоно, потом счистила грязь с колен. — Пойдемте в дом, Эцуко. От насекомых просто спасу нет.

— Не позвать ли нам с собой Марико? Скоро стемнеет.

Сатико окликнула дочь. Марико, теперь ярдах в пятидесяти от нас, все еще смотрела на реку. Она как будто ничего не слышала, и Сатико пожала плечами:

— Ничего, сама придет. А мне, пока светло, надо закончить с вещами.

С этими словами она начала взбираться вверх по склону.

Сатико зажгла фонарь и повесила его на низко расположенную деревянную балку.

— Не расстраивайтесь, Эцуко. Она скоро вернется.

Сатико пробралась через раскиданные по татами вещи и, как раньше, уселась спиной к раздвинутой дверной перегородке. Небо за ее спиной потускнело и угасло.

Сатико снова принялась паковаться. Я сидела в противоположном углу комнаты и наблюдала за ней.

— Какие у вас теперь планы? Что будете делать по приезде в Кобе?

— Все уже устроено, Эцуко, — не поднимая глаз, отозвалась Сатико. — Волноваться не о чем. Фрэнк обо всем уже позаботился.

— Но почему именно Кобе?

— У него там друзья. На американской базе. Ему поручили работу на грузовом судне, и очень скоро он отбудет в Америку. А потом пришлет нам оттуда необходимую сумму, и мы отправимся к нему. Он уже обо всем договорился.

— То есть он покинет Японию без вас?

Сатико засмеялась:

— Надо набраться терпения, Эцуко. Оказавшись в Америке, он сможет найти работу и выслать нам деньги. Это самое разумное решение. В конце концов, как только он вновь окажется в Америке, работу ему найти там будет гораздо легче. Я не против того, чтобы немного подождать.

— Понятно.

— Он обо всем позаботился, Эцуко. Нашел, где нам остановиться в Кобе, и договорился, чтобы мы сели на корабль за цену, почти вдвое ниже обычной. — Она вздохнула. — Вы даже не представляете, как я рада, что уезжаю отсюда.

Сатико продолжила сборы. Бледный сумеречный свет падал ей на лицо с одной стороны, а руки и рукава кимоно освещал отблеск фонаря. Это производило странное впечатление.

— Вы долго собираетесь ждать в Кобе? — спросила я.

Сатико пожала плечами:

— Я готова терпеть, Эцуко. Это необходимо.

В полумраке я не могла разглядеть, что именно она сворачивает: наверное, задача была непростой, так как Сатико справилась с ней только после нескольких попыток.

— В любом случае, Эцуко, — продолжила она, — с какой стати он стал бы ввязываться во все эти хлопоты, если бы не был абсолютно искренен? Чего ради он стал бы так хлопотать ради меня? Порой, Эцуко, ваше отношение ко мне кажется таким скептическим. Вам надо за меня радоваться. Наконец-то положение выправляется.

— Да, конечно. Я очень за вас рада.

— Но в самом деле, Эцуко, было бы нечестно засомневаться на его счет после того, как он ввязался во все эти хлопоты. Совсем нечестно.

— Да.

— И Марико будет там счастливей. Америка — гораздо более подходящее место для девочек-подростков. Там она сможет устроить свою жизнь как захочет. Займется бизнесом. Или обучится рисованию в колледже и станет художницей. Добиться всего этого в Америке гораздо проще. Япония для девушек — место неподходящее. На что она здесь может рассчитывать?

Я промолчала. Сатико, взглянув на меня, коротко рассмеялась:

— А ну, Эцуко, улыбнитесь. Все в итоге прекрасно устроится.

— Да, уверена, что устроится.

— Конечно устроится.

— Да.

Минуту-другую Сатико продолжала возиться с вещами, потом руки ее замерли и она устремила на меня взгляд; на лицо ее по-прежнему падала причудливая светотень.

— Вы, наверно, считаете меня глупой, — негромко сказала она. — Правда, Эцуко?

Я взглянула на нее не без удивления.

— Я понимаю, что, может быть, Америки нам не видать. А если даже там окажемся, я знаю, как трудно нам придется. Вы думали, я об этом не догадывалась?

Я не ответила, мы молча смотрели друг на друга.

— И что из этого? — продолжала Эцуко. — Какая разница? Почему бы мне не отправиться в Кобе? В конце концов, Эцуко, что я теряю? В доме дядюшки мне делать нечего. Несколько пустых комнат, вот и все. Буду сидеть там и стариться. Одни пустые комнаты — и только. Вы это и сами знаете, Эцуко.

— Но Марико, — вставила я. — Что будет с Марико?

— Марико? Она прекрасно справится. Что же ей остается? — Сатико продолжала смотреть на меня из полумрака, половину ее лица скрывала тень. — Вы думаете, я хоть на миг воображаю, что я для нее хорошая мать?

Я молчала. Сатико вдруг рассмеялась.

— О чем мы, собственно, говорим? — Ее руки снова пришли в движение. — Все уладится как нельзя лучше, уверяю вас. Из Америки я вам напишу. Быть может, Эцуко, вы когда-нибудь приедете нас навестить. Возьмете с собой вашего ребенка.

— Да, возможно.

— Быть может, тогда у вас их будет уже несколько.

— Да, — смущенно улыбнулась я. — Кто знает.

Сатико, вздохнув, развела руками:

— Столько вещей. Что-то придется оставить.

Я молча наблюдала за ней, потом предложила:

— Если хотите, я пойду поищу Марико. Уже довольно поздно.

— Вы только утомитесь, Эцуко. Вот я закончу укладываться, и, если она все еще не появится, мы пойдем поищем ее вместе.

— Хорошо. Но я все-таки посмотрю, где она. Уже совсем стемнело.

Сатико, подняв на меня глаза, пожала плечами:

— Вам, пожалуй, лучше взять с собой фонарь. На берегу очень скользко.

Я встала и сняла фонарь с балки. Когда я шагнула к порогу, по стенам комнаты побежали тени. Уходя, я оглянулась на Сатико. На фоне раздвинутой перегородки виднелся только ее силуэт, небо за ее спиной выглядело почти совсем ночным.

Пока я шла к берегу, вокруг фонаря вились насекомые. Какая-то мошка залетела внутрь, мне пришлось остановиться и подержать фонарь неподвижно, дожидаясь, пока она выберется из плена.

Скоро я увидела впереди деревянный мостик, переброшенный через реку. Переходя на другой берег, я ненадолго задержалась — посмотреть на вечернее небо. Помнится, на этом мостике мной овладело ощущение странной безмятежности. Я постояла там, перегнувшись через перила и вслушиваясь в плеск реки внизу. Выпрямившись, я увидела собственную тень, отбрасываемую фонарем на деревянные планки мостика.

— Что ты там делаешь? — окликнула я.

Девочка сидела напротив меня, скрючившись под перилами. Я шагнула вперед, чтобы лучше ее разглядеть при свете фонаря. Девочка не отозвалась и продолжала молча рассматривать свои ладони.

— Что с тобой? — спросила я. — Почему ты здесь сидишь?

Насекомые роились вокруг фонаря. Я поставила его перед собой, и лицо девочки высветилось ярче. После долгой паузы она сказала:

— Я не хочу уезжать. Не хочу уезжать завтра.

— Но тебе там понравится, — вздохнула я. — Все поначалу боятся нового. А тебе там понравится.

— Я не хочу уезжать. И я его не люблю. Он как свинья.

— Не надо о нем так говорить, — сердито упрекнула ее я.

Мы посмотрели друг на друга, потом девочка опять уставилась на свои ладони.

— Ты не должна так говорить, — спокойней повторила я. — Он очень к тебе привязан и станет для тебя как бы новым отцом. Все отлично уладится, обещаю тебе.

Девочка молчала. Я снова вздохнула:

— Во всяком случае, если тебе там не понравится, мы всегда можем вернуться.

На этот раз девочка взглянула на меня вопросительно.

— Да, обещаю тебе, — продолжала я, — если тебе там не понравится, мы сразу же вернемся. Но нам надо попробовать и посмотреть, вдруг нам там понравится. Уверена, что да.

Девочка пристально смотрела на меня.

— Зачем вы это держите?

— Это? Это зацепилось за мою сандалию, вот и все.

— Зачем вы это держите?

— Я тебе уже сказала. Зацепилось за ногу. Что с тобой такое? — Я усмехнулась. — Что это ты на меня так смотришь? Я тебя не укушу.

Не сводя с меня глаз, девочка медленно выпрямилась.

— Что с тобой такое? — повторила я.

Девочка побежала от меня, стуча ногами по деревянным планкам. В конце мостика она остановилась и окинула меня подозрительным взглядом. Я улыбнулась и подняла фонарь вверх. Девочка побежала дальше.

Над водой прорезался полумесяц, и я еще какое-то время постояла на мостике, глядя на него. На минуту мне в полумраке почудилось, будто я вижу, как Марико бежит по берегу в сторону дома.

Глава одиннадцатая

Поначалу у меня не было никаких сомнений, что кто-то прошел мимо моей постели и вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь. Только окончательно придя в себя, я поняла, насколько фантастичным было это предположение.

Я лежала в постели, прислушиваясь к шорохам. Ясно, что из соседней комнаты я слышала Ники: она с первого дня приезда жаловалась на плохой сон. Или же это мне только почудилось: я опять по привычке проснулась слишком рано.

За окном слышался щебет птиц, но в комнате было еще темно. Через несколько минут я встала и нашла свой халат. За дверью тоже едва светлело. Ступив на лестничную площадку, я почти инстинктивно бросила взгляд в дальний конец коридора, на дверь Кэйко.

На миг мне совершенно отчетливо почудился тихий шорох, донесшийся из ее комнаты, ясно различимый на фоне птичьего пения. Я постояла, прислушиваясь, потом шагнула к двери. Снова что-то зашумело, и я догадалась, что это из кухни внизу. Я еще немного подождала на площадке, затем спустилась по лестнице.

Выходившая из кухни Ники при виде меня вздрогнула:

— Ох, мама, как ты меня испугала.

В полусумраке прихожей смутно вырисовывалась ее тонкая фигура в светлом халате: обеими руками она держала чашку.

— Извини, Ники. Я подумала — вдруг это не ты, а ночной грабитель.

Дочь шумно перевела дыхание, она все еще не успокоилась.

— Плохо спала. Решила сварить себе кофе.

— Который теперь час?

— Наверно, около пяти.

Ники прошла в гостиную, оставив меня у основания лестницы. Прежде чем к ней присоединиться, я направилась в кухню за чашкой кофе. В гостиной Ники раздернула шторы и уселась верхом на стул с жесткой спинкой, рассеянно глядя в сад. Из окна на ее лицо падал сероватый свет.

— Дождь снова пойдет, как ты думаешь? — спросила я.

Ники, не отводя глаз от окна, пожала плечами. Я села возле камина и стала за ней наблюдать.

— Плохо спится. Постоянно снятся дурные сны.

— Ники, это меня беспокоит. В твоем возрасте проблем со сном быть не должно.

Ники не ответила и продолжала смотреть в сад.

— А что за дурные сны тебе снятся?

— Да так, дурные — и все.

— О чем, Ники?

— Просто дурные сны, — бросила она с неожиданным раздражением. — Какая разница о чем?

Мы помолчали.

— Я думаю, папа должен был бы о ней побольше заботиться, разве нет? — произнесла Ники, не оборачиваясь. — Он ее почти не замечал. Это было несправедливо.

Я выждала, не добавит ли она еще что-то, потом сказала:

— Что ж, это вполне понятно. Ведь он не был ей настоящим отцом.

— Но все равно это было несправедливо.

За окнами, как я заметила, уже почти рассвело. Где-то у самого окна распевала одинокая птичка.

— Твой отец бывал временами идеалистом. Знаешь, тогда он действительно верил, что здесь мы сможем устроить ей счастливую жизнь.

Ники пожала плечами. Я, глядя на нее, продолжила:

— Но, видишь ли, Ники, я всегда это знала. Я знала заранее, что здесь она не будет счастлива. Но все-таки решила ее сюда привезти.

Мои слова, кажется, заставили дочь призадуматься.

— Не говори глупости, — обернулась она ко мне, — откуда ты могла знать? Ты сделала для нее все, что могла. Тебя винить следует меньше всего.

Я не отозвалась. Лицо Ники без косметики выглядело совсем юным.

— Так или иначе, — сказала она, — иногда приходится брать риск на себя. Ты поступила совершенно правильно. Но нельзя смотреть на то, как жизнь тратится попусту.

Я отставила чашку кофе в сторону и устремила взгляд мимо Ники, в сад. Признаков дождя не было видно, и небо казалось яснее, чем в предыдущие утра.

— Было бы ужасно глупо, — продолжала Ники, — если бы ты пустила все на самотек и просто осталась там, где была. Ты, по крайней мере, сделала усилие.

— Пусть будет по-твоему. Давай больше не будем это обсуждать.

— Глупо, когда люди тратят свои жизни попусту.

— Давай больше не будем это обсуждать, — повторила я тверже. — Нет смысла перебирать все это заново.

Дочь снова отвернулась. Мы еще немного поговорили, потом я поднялась с места и подошла поближе к окну.

— Сегодня утро гораздо, лучше, — сказала я. — Может, и солнце покажется. Если да, Ники, то давай прогуляемся. Это принесет нам большую пользу.

— Наверное, — пробормотала она.

Когда я выходила из гостиной, дочь все еще сидела на стуле верхом, подперев рукой подбородок, и рассеянно глядела в сад.

Когда зазвонил телефон, мы с Ники в кухне доканчивали завтрак. В последние дни ей звонили так часто, что пойти и взять трубку первой должна была, естественно, она. Пока Ники отсутствовала, ее кофе остыл.

— Снова твои друзья? — спросила я.

Ники кивнула и пошла включить чайник.

— Знаешь, мама, — сказала она, — мне придется уехать сегодня. Это ничего?

Одну руку она держала на ручке чайника, другую положила себе на бедро.

— Конечно, ничего. Как хорошо, Ники, было побыть с тобой.

— Я скоро опять приеду тебя навестить. Но мне и в самом деле нужно вернуться.

— Извиняться незачем. Очень важно, что ты живешь теперь собственной жизнью.

Ники, отвернувшись, следила за чайником. Окна над мойкой слегка затуманились, но за стеклами сияло солнце. Ники налила себе кофе, потом села за стол.

— Да, мама, кстати. Помнишь, я говорила тебе о подруге, которая пишет о тебе поэму?

— Да-да, помню. Это твоя подруга, — улыбнулась я.

— Ей хочется, чтобы я привезла фотографию или что-нибудь такое. Вид Нагасаки. У тебя не найдется? Старая открытка, например?

— Я подумаю — может, что-то и найду. Но что за абсурд. — Я усмехнулась. — Что она может обо мне написать?

— Она и вправду хороший поэт. Знаешь, она много чего испытала. Вот почему я и рассказала ей о тебе.

— Уверена, Ники, она напишет великолепную поэму.

— Просто старую открытку, хотя бы это. Чтобы ей увидеть, как все это выглядело.

— М-м, Ники, не знаю. Если нужно взглянуть, как выглядело все…

— Мама, ты понимаешь, что я имею в виду.

Я снова рассмеялась:

— Что ж, ладно, поищу попозже.

Ники, намазывая тост, принялась соскребать с него лишнее масло. Моя дочь с детства была худышкой, и мысль, что она боится потолстеть, меня позабавила.

— И все-таки, — глядя на нее, сказала я, — жаль, что ты уезжаешь сегодня. Я собиралась предложить тебе пойти вечером в кино.

— В кино? А что там идет?

— Не знаю, какие фильмы теперь показывают. Я надеялась, ты знаешь лучше.

— В самом деле, мы уже сто лет не ходили в кино вместе, правда? Только когда я была маленькой. — Ники улыбнулась, и на лице ее мелькнуло совершенно детское выражение. Она отложила нож и посмотрела на чашку с кофе. — Я тоже редко хожу в кино. Фильмов в Лондоне всегда хоть отбавляй, но мы их почти не смотрим.

— Ну, если тебе больше нравится, есть еще театр. Автобус подвозит теперь к самому входу. Не знаю, что сейчас у них идет, но можно выяснить. Местная газета лежит, кажется, вон там, у тебя за спиной.

— Не надо, мама, не стоит.

— По-моему, иногда они ставят довольно хорошие пьесы. Вполне современные. Посмотрим в газете.

— Не стоит, мама. Мне ведь сегодня уезжать.

Я бы не прочь остаться, но мне и вправду нужно.

— Конечно, Ники. Не стоит извиняться. — Я улыбнулась ей через стол. — Я, собственно, очень рада, что у тебя есть добрые друзья, с которыми тебе приятно общаться. Все они для меня будут желанными гостями.

— Да, мама, спасибо.

Свободная спальня, которую заняла Ники, была маленькая и пустая, но в то утро ее заливало солнце.

— Вот это для твоей подруги подойдет? — спросила я с порога.

Ники укладывала на постели чемодан и мельком взглянула на найденный мной календарь.

— Отлично.

Я шагнула в комнату. Из окна виднелся сад с ровными рядами тонких саженцев. В календаре, который я держала в руках, первоначально для каждого месяца имелась своя фотография, но все они были вырваны, кроме последней. Я вгляделась в оставшуюся картинку.

— Если это что-то важное, то не отдавай, — сказала Ники. — Не найдется ничего подходящего, и ладно.

Я засмеялась и положила картинку на постель рядом с другими вещами.

— Это всего лишь старый календарь, не более. Понятия не имею, почему я его сохранила.

Ники заправила прядь волос за ухо и продолжила сборы.

— Ты, наверное, — сказала я, — планируешь пока жить в Лондоне.

Ники пожала плечами:

— Да, я там вполне счастлива.

— Непременно передай всем твоим друзьям мои наилучшие пожелания.

— Хорошо, передам.

— И Дэвиду. Ведь его так зовут, верно?

Ники снова пожала плечами и не ответила. Она привезла с собой три пары обуви и пыталась втиснуть их в чемодан.

— Скажи, Ники, ты ведь замуж как будто пока не собираешься?

— Чего бы ради мне хотеть замуж?

— Я просто так спросила.

— Зачем мне замуж? В чем тут смысл?

— Ты планируешь просто продолжать жить в Лондоне, так?

— Ну, и с какой стати мне выходить замуж? Это так глупо, мама. — Она свернула календарь и сунула его в чемодан. — У стольких женщин мозги просто-напросто запудрены. Они считают, будто главное в жизни — выскочить замуж и нарожать кучу детей.

По-прежнему глядя на Ники, я сказала:

— Но в конце концов, Ники, ничего другого почти и не остается.

— Господи, мама, да у меня множество всяких занятий. Я вовсе не хочу прилипнуть к месту с мужем и оравой визжащей ребятни. Чего это ради ты вдруг завела этот разговор? — Крышка чемодана не закрывалась. Ники надавила на нее с раздражением.

— Я просто поинтересовалась твоими планами, Ники, — засмеялась я. — Сердиться не стоит. Конечно же, ты сама должна выбирать.

Ники снова раскрыла чемодан и что-то в нем поправила.

— Ну-ну, Ники, не надо дуться.

На этот раз ей удалось закрыть крышку.

— Бог его знает зачем я столько всего с собой навезла, — пробормотала она себе под нос.

— Что ты говоришь людям, мама? — спросила Ники. — Что ты говоришь, если они спрашивают, где я?

Дочь решила, что уезжать раньше обеда необязательно, и мы вышли погулять по фруктовому саду за домом. Солнце сверкало, но воздух был прохладный. Я взглянула на нее озадаченно:

— Говорю им, что ты живешь в Лондоне, Ники. Разве это не правда?

— Правда. Но разве они не спрашивают, чем я занимаюсь? Вот как старая миссис Уотерс на днях?

— Да, иногда спрашивают. Отвечаю, что ты живешь в Лондоне с подругами. Право же, Ники, я не думала, что тебя так заботит чужое мнение.

— Меня оно не заботит.

Мы медленно шли дальше. Почва во многих местах сделалась топкой.

— Мне кажется, мама, тебе это не очень нравится?

— Что не нравится, Ники?

— Как у меня обстоят дела. Тебе не нравится, что я живу далеко. С Дэвидом и так далее.

Мы дошли до конца сада. Ники ступила на узкую извилистую тропинку, которая вела к деревянной калитке в поле. Я пошла за ней. Поле, заросшее травой, было обширным и простиралось от нас вдаль пологим склоном. На верхушке склона на фоне неба вырисовывались два тонких платана.

— Мне не стыдно за тебя, Ники, — сказала я. — Ты должна жить так, как считаешь нужным.

Дочь смотрела на поле.

— Здесь обычно паслись лошади, да? — проговорила она, берясь за калитку.

Я тоже посмотрела на поле, но лошадей не было видно.

— Знаешь, это странно, — сказала я. — Помню, когда я вышла замуж в первый раз, было много разговоров, потому что мой муж не хотел жить с отцом. Знаешь, в Японии тогда так полагалось. Об этом шло много разговоров.

— Спорим, ты вздохнула с облегчением, — заметила Ники, не отводя глаз от поля.

— С облегчением? Это почему?

— Из-за того, что не пришлось жить с его отцом.

— Наоборот, Ники. Я была бы счастлива, если бы он жил с нами. К тому же он был вдовец. Это старинный японский обычай, не такой уж плохой.

— Ясно, что ты это сейчас говоришь. А тогда, спорим, ты думала совсем иначе.

— Нет, Ники, ты и вправду не понимаешь. Я была очень привязана к своему свекру. — Я взглянула на Ники и засмеялась. — Но может, ты и права. Может, мне и было легче, оттого что он не стал жить с нами. Я сейчас не помню. — Я протянула руку и потрогала верх деревянной калитки. На пальцах осталась влага. Я почувствовала, что Ники на меня смотрит, и показала ей свою руку со словами: — Иней еще лежит.

— Ты по-прежнему много думаешь о Японии, мама?

— Пожалуй, да. — Я повернулась в сторону поля. — Остались кое-какие воспоминания.

Возле платанов появились два пони и неподвижно постояли бок о бок на солнце.

— Утром я дала тебе календарь. Это вид гавани в Нагасаки. Сегодня мне вспомнилось, как однажды мы гуляли там целый день. Холмы над гаванью очень красивые.

Пони медленно двинулись за деревья.

— И что в нем было такого особенного? — спросила Ники.

— Особенного в чем?

— В том дне, который вы провели в гавани.

— О нет, ничего особенного. Просто он мне вспомнился, только и всего. Кэйко в тот день была счастлива. Мы катались на фуникулере. — Я засмеялась и повернулась к Ники. — Нет, ничего особенного тогда не случилось. Просто счастливое воспоминание, вот и все.

Дочь вздохнула:

— Вокруг такая тишина. Не помню, чтобы было так тихо.

— Это после Лондона так должно казаться.

— Наверное, тебе скучно здесь бывает, совсем одной.

— Но мне по душе покой, Ники. Я всегда думаю — вот она, настоящая Англия.

Я отвернулась от поля и посмотрела в сторону фруктового сада.

— Когда мы сюда впервые приехали, всех этих деревьев не было. Всюду простирались поля, и отсюда был виден дом. Когда твой отец, Ники, привез меня сюда в первый раз, помню, я подумала — вот так выглядит настоящая Англия. Вот эти поля, и этот дом. Именно такой я всегда Англию себе и представляла — и была так обрадована.

Ники шумно вздохнула и отошла от калитки.

— Пойдем-ка назад, — сказала она. — Мне надо совсем скоро уезжать.

Пока мы шли обратно через сад, небо начали заволакивать тучи.

— Я вот на днях задумалась, — проговорила я, — не продать ли дом.

— Продать?

— Да. Перебраться в какой поменьше. Такая мне пришла мысль.

— Ты хочешь продать дом? — Дочь бросила на меня тревожный взгляд. — Но ведь это такой чудесный дом.

— Однако он слишком велик.

— Но это и вправду чудесный дом, мама. Это досадно.

— Наверное, да. Просто мне пришла в голову такая мысль, Ники, вот и все.

Мне хотелось проводить Ники до станции — идти туда всего несколько минут — но это, кажется, ее смутило. Вскоре после обеда она уехала — со странно-растерянным видом, словно без моего разрешения. Стало пасмурно и ветрено. Пока она шла по дорожке от дома, я смотрела ей вслед. На ней была та же туго облегающая одежда, в какой она приехала, из-за чемодана в руке он шла медленнее обычного. Дойдя до ворот, Ники оглянулась и, похоже, была удивлена, что я все еще стою в дверях. Я улыбнулась и помахала ей рукой.

Kazuo Ishiguro

A PALE VIEW OF HILLS

1982