Там, откуда ушли реки

«Деревянная нога»

НЕ УДАЛОСЬ ОБМАНУТЬ БДИТЕЛЬНОГО ФОКСТЕРЬЕРА КИРЮШКУ. Заметил возню с фотоаппаратами, полевой сумкой, рюкзаками и долго, не мигая, серьезно смотрит на меня заговорщическим взглядом: догадался, в чем дело. Теперь от меня ни на шаг, ничего не ест, а выйду из дома — скулит. Надоел! Не следовало заранее собираться в дорогу.

На этот раз выехали из города поздно и поэтому пришлось остановиться перед хребтом Малайсары возле песчаного оврага. Вечером солнце село в густую коричневую мглу, но следующий день был ясным и холодным. Дул северный ветер, утром термометр показал около шести градусов выше нуля. Но солнце быстро принялось разогревать землю. Я бродил по зеленым холмам весенней пустыни, но случайно взглянул на пологий и голый склон оврага и поразился: он был весь испещрен идущими поперек него полосками следов, всюду виднелись темные удлиненные цилиндрики. Там происходило что-то очень интересное.

И вот я вижу, как по песчаному склону оврага, разукрашенному легкой рябью, кверху взбирается целый легион сереньких голых гусениц совок. Все они ползут почти поперек склона, прямо кверху на северо-восток. Их путь точен, и параллельные полоски следов нигде не расходятся и не сходятся. Склон оврага — около 50 метров. И там, где овраг слегка поворачивает в другую сторону, путь гусениц все в том же направлении.

Какой же точный компас заложен в теле этих крошечных созданий, что ни одно из них не отклоняется от заранее избранного пути ни на градус в сторону! Может быть, гусеницы ориентируются по солнцу? Но забегая вперед, скажу, что и через несколько часов, за которые солнце основательно продвинулось по небосклону, гусеницы не изменили своего курса.

Путешественницам нелегко ползти кверху, песок осыпается под их телами, временами легкие порывы ветра опрокидывают бедняжек, и они скатываются обратно, теряя с трудом отвоеванную высоту. Такие неудачницы с завидным упорством продолжают путь в неведомые края.

Массовое переселение гусениц — явление необычное. Интересно узнать, как широк фронт их паломничества. Эта задача легко выполнима, овраг лежит поперек пути маленьких путешественниц. Но никакого фронта нет. Гусеницы-переселенцы, оказывается, ползут по всей пустыне.

Массовые переселения животных давно известны. Целыми полчищами, не останавливаясь перед преградами, будь то река или болото, движутся грызуны лемминги — жители тундры. Безумие переселения периодически овладевает лесными жительницами — белками, и тогда они на своем пути бесстрашно пересекают города и села. Переселяются в массе северные олени, сайгаки и многие другие позвоночные животные. Среди насекомых, не считая некоторых видов бабочек, совершающих подобно птицам перелеты на юг осенью и обратно на север весной, самый отъявленный переселенец — азиатская саранча. Иногда личинки грибного комарика, собравшись вместе, ползут по лесу густой сплошной лентой, напоминая собой громадную змею. В сухой и безводной пустыне подгорной равнины Белых гор (Семиречье) я видел переселение гусениц Оргии дубуа. Они ползли строго на восток. Но такое, как здесь, дружное переселение гусениц вижу впервые, да и не читал о подобном явлении в литературе.

Обычно инстинкт переселения овладевает одним каким-либо видом. Здесь же среди голых гусениц совок, типичных обитателей пустыни, прячущихся в жаркий день под камни или в основания кустиков, я вижу еще и гусениц мохнатых, нежно-зеленых с красно-коричневыми ножками. Их хотя и немного, но они ползут в компании с чужаками точно в том же направлении.

Большей частью переселения вызываются массовым размножением и сопутствующими им бескормицей, голодом и болезнями. Каковы же причины этого вояжа? В течение трех последних лет пустыня страдала от засухи. В этом году была многоснежная зима. Земля слегка ожила, зазеленела, принарядилась желтыми тюльпанами. Расцветают красные маки, и скоро заалеют от них просторы пустыни. Бескормицы как будто не должно быть.

Гусениц много. На один квадратный метр — три — пять штук. Массовое размножение налицо. Почему же, несмотря на тяжелые засушливые годы, так размножились гусеницы? Численность этих насекомых зависит от деятельности их врагов — насекомых-наездников. По-видимому, наездников стало мало. Они больше пострадали от засухи. Не было цветков, не было и нектара — пищи взрослых особей, не было и сил проявить свою обычную неугомонную деятельность. Гусеницы совки, исконные и нетребовательные жительницы пустыни, много ли им надо еды! Массовое размножение всегда вызывает органически целесообразную реакцию — расселение во все стороны, поиски новых и незанятых мест обитания, чтобы избежать конкуренции, болезней, распространению которых способствует соприкосновение особей друг с другом. Почему же гусеницы ползли строго в одном направлении — на этот вопрос ответить трудно даже предположительно.

Яркие, с ядовитыми волосками гусеницы бабочки Оргия дубуа нередко появляются в большом количестве

Чтобы проследить, далеко ли ушли гусеницы, я взбираюсь на плато и вдруг слышу журавлиные крики. Косяки журавлей пролетели около полумесяца назад! Неужели запоздавшие птицы? Поднял голову, стал вглядываться.

Высоко над землей кружились только три птицы, как мне сначала показалось: орел и две вороны. Да орел ли летит вместе с воронами! Не орел, конечно, а одинокий журавль широко распластал крылья, кружит в небе, набирает высоту, кричит, зовет своих… Но вместо родичей за ним увязались две вороны. Птицы покружились в небе, стали совсем маленькими и полетели все вместе на северо-запад. Скоро я потерял их из виду, но далекий журавлиный крик, постепенно затихая, все еще слышался.

Случайное наблюдение озадачило. Как объяснить столь поздний полет журавля, да еще в такой необычной компании! Возможно, журавль в пути заболел, отстал от своего косяка, а потом подружился с воронами. Вот они все трое и собрались долететь до родной сторонушки. Но вороны гнездятся рано. Да и невероятна дружба столь разнохарактерных птиц, хотя в природе случается и такое. Скорее всего, вороны почуяли в журавле заболевшую или раненую и оставленную своим косяком птицу и решили ее сопровождать до конца, в надежде на поживу. Все может быть!

После хребтика Куланбасы мы сворачиваем в сторону, в сохранившийся еще участок саксаулового леска. Я люблю этот уголок, заросший саксаулом, джузгуном и песчаной акацией. В этом месте особенно хорошо весной. Между кустиками саксаула земля украшена пятнами широченных и морщинистых листьев ревеня, по нежно-зеленому фону пустыни пламенеют красные маки. Между ними вкрапливаются крошечные яркие и нарядные цветки пустынной ромашки, оттеняя своей скромной внешностью и чистотой кричащее великолепие горящих огнем цветков. В это время безумолчно звенят жаворонки, несложную перекличку ведут овсянки.

— Кто скажет, почему маки растут только возле кустов саксаула, — задаю я загадку своим спутникам. — И только с западной стороны?

Но мои спутники устали. Не желают угадывать. Молча устраиваются на ночлег, расставляют палатки, разворачивают спальные мешки, поглядывая в сторону костра, от которого разносится аппетитный запах еды. Во время ужина я даю ответ на загадку. Восточные ветры намели за кустами саксаулов небольшие сугробы снега, а когда они растаяли, увлажненная земля дала жизнь чудесным цветкам.

Здесь от реки Или идет небольшой канал. Мутная, чуть беловатая вода струится к далеким посевам. Рано утром на канале я вижу необычное. Что-то здесь произошло, какая-то разыгралась трагедия. Вся вода пестрит черными комочками. Местами у самого берега они образовали темный бордюр или тянутся по воде длинными полосами.

Три дня назад над городом прошли обильные дожди, и черные тучи поплыли в далекую пустыню. С радостью и надеждой я глядел на эту громаду облаков, несущую влагу страдающей от засухи земле и ее обитателям. Сейчас по краям дороги лужи: дожди дошли до пустыни и принесли ей жизнь.

Спускаюсь к воде с крутого берега канала. Что бы это могло быть?

— Бросьте! — кричит мне сверху Николай. — Не видите, овечий помет с кошары попал в воду!

Не овечий помет (мне самому он вначале таким показался) — жуки, небольшие чернотелки Прозодес асперипеннис. Они все как на подбор: самки чуть крупнее, самцы тоньше, стройнее. Почти все жуки мертвы. Лишь немногие из них еще шевелят ножками, еще более редкие счастливцы, запачканные жидкой лёссовой почвой, уцепились за твердую землю, выбрались из предательского плена, обсыхают или, набравшись сил, уползают наверх, подальше от страшной погибели.

В пустынях живет масса разнообразных жуков-чернотелок. Они потеряли способность к полету, зато их толстые прочные надкрылья срослись на спине и образовали панцирь, предохраняющий от высыхания в климатических условиях пустыни

Жуков масса, не меньше десятка тысяч. Все они скопились только в небольшой части канала, длиной около 200 метров, будто шли колонной.

Но что завлекло жуков в воду? Настоящие жители безводных пустынь, они, попав, в нее, оказались совершенно беспомощными.

Вот и сейчас бродят возле нас самые разнообразные чернотелки. Некоторые из них подползают к воде, но решительно заворачивают обратно. Вода им чужда или неприятна. Они даже не умеют ее пить, а необходимую для организма влагу черпают из растительной пищи. Только эти странные небольшие чернотелки не сумели различить опасности и попали в непривычную для себя стихию.

Наверное, жуки куда-то переселялись, подчиняясь воле неведомых и загадочных инстинктов, отправились все сразу в одном направлении и, встретив на своем пути воду, не смогли ни остановиться, ни изменить свой путь.

Я брожу возле канала, фотографирую протянувшиеся в воде длинными полосами печальные «процессии» утопленников и вижу одного жука, за ним другого, беспечно ползущих к каналу. Они спускаются вниз, бездумно вступают в воду и беспомощно в ней барахтаются. Это те, кто отстал. Откуда им почувствовать смертельную опасность! Они — тупые, заведенные механизмы, неспособные даже разглядеть своих же погибших сородичей.

Рано утром мы уже в пути.

Стрелка высотомера падает с каждым часом, вот уже 400 метров над уровнем моря. Видимо, сказывается понижение и близость грунтовых вод, текущих отчасти с далеких гор Заилийского Алатау, отчасти от реки Или, так как появляются небольшие рощицы разнолистного тополя, лоха и чингиля.

Вот и знакомый поворот с шоссе к востоку в обширную пустыню — цель нашего путешествия. Теперь прощайте, жилые места, мы вступаем в край безводья, дикий и безлюдный, а наше благополучие зависит от запасов воды, от встречных колодцев, от нашего стального коня — автомашины, и, конечно, в первую очередь от горючего. Теперь нам не нужна большая палатка, обойдемся малой, зато с нами еще две канистры с бензином. Всем остальным мы обеспечены, а главное, энтузиазма — хоть отбавляй.

Вот она, западная часть Сарыесик-Атырау — Акдала (Белая пустыня), ровная как стол, покрытая кустами саксаула, кое-где изборожденная грядами песчаных барханов. Над пустыней — синее небо, и только на далеком горизонте едва видны белые облака. Воздух свеж и прохладен, вокруг весна — самое дорогое для сердца путешественника и любителя природы время года.

К обеду затянуло небо серой мглой, подул резкий встречный ветер, потом впереди появилась серая гряда пыли. Она неслась на нас с большой скоростью. И… налетела! Пригнулись кусты саксаула, засвистел в них ветер, закачались, затрепетали редкие растения. Все вокруг покрылось желтой мглой.

А нам пора искать укрытие.

К счастью, увидали вдали, в понижении, небольшой тугайчик. Когда-то очень давно здесь, видимо, было озерко. Теперь же лох и чингил переплелись в густую непроходимую поросль. Я выехал на небольшую, оказавшуюся посередине тугайчика полянку, будто поставил корабль в глубокую бухту в бушующем море. Здесь ветра совсем не было. Он не мог проникнуть через густые заросли. Только вершины деревьев продолжали шуметь и раскачиваться.

Отличное место от урагана! Мы были довольны.

Начали ставить палатку, и вдруг вскрикнула Ольга. Я думал, что-то случилось, и поспешил к ней. Она заметила на полянке бугорок приподнятой земли и под ним самый настоящий шампиньон! Грибы не показались над поверхностью — слишком было сухо. Тогда всеми овладел азарт, бивачные дела были заброшены. Не ждали мы, что пустыня приготовит для нас подарок в виде грибного ужина.

Ночью сквозь сон услышал громкий и страшный крик. Спросонья стал искать электрический фонарик. Собаки в палатке не было, она выскользнула, раздвинув застежку «молнию» носом. Посветил вокруг, но ничего не увидел. В темноте неожиданно появился пес. Утром стали обсуждать ночное происшествие. Николай сообщил, что вначале он слышал топот, потом что-то вроде глухого ворчания и лая. Оля помнила только, как я звал собаку. Так мы и не поняли, кто был нашим визитером. И на твердой земле, заросшей сухими растениями, следов найти не удалось. Лучше всех о наших ночных посетителях, конечно, знала собака, но рассказать ничего не могла.

Следующий день не обещал быть хорошим. Ночью по палатке монотонно стучал дождь, а утром все небо в серых облаках. Они вытянулись в сторону запада нескончаемой вереницей. Сыро, зябко, иногда накрапывает дождик, никто из палатки не желает выбираться. Но до каких пор валяться в постели! Я одеваюсь потеплее, отправляюсь бродить.

Пустыня позеленела, белые тюльпанчики вытянули два листочка. Муравьи-жнецы будто рады такой погоде, расширяют жилище, пока сырая земля. Еще пробудились шустрые муравьи-проформики. Из тугаев в пустыню выбрались фазаны, щиплют крохотную травку, соскучились за зиму по зелени. Иногда в небе коротко пропоет одинокий жаворонок, остальные молчат. И больше никого! Скучно. И все же лучше, чем в палатке.

Дождь почти перестал, чуть-чуть посветлело. Вот летит одна, другая, серенькие бабочки. Потом еще. Все на юг, будто сговорились. Неужели тоже переселяются?

Я пытаюсь поймать бабочек. Но они, шустрые, ловкие, увертываются. И, почуяв опасность, мгновенно падают на землю, притворяются мертвыми и лежат незаметными серыми комочками. На светлом фоне пустыни их сразу не заметишь, но сегодня земля сырая, темная, и хорошо виден серый комочек.

Бабочки пяденицы небольшие, серенькие, с едва заметными темными волнистыми линиями поперек крыльев, и все до единого самцы. Неужели в путешествие отправлялась только одна мужская половина рода!

Потом я смеюсь над собой. Никакого переселения бабочек нет. Летят все в одну сторону на юг просто наперерез ветру, который дует с запада. Так удобнее обнюхивать воздух и искать по запаху своих подруг Те, наверное, не летают, сидят под кустиками, дожидаются.

Но все же почему направление выбрано с севера на юг, а, допустим, не обратно. Так тоже будет наперерез ветру. Этого я не знаю и догадаться не в силах.

Я рад тому, что в этот серый и скучный день нашел наконец для себя увлекательное занятие. Попробую теперь поискать самок. Бегу в то место, куда садится только что летавшая бабочка. Но все зря! У бабочек своя тактика: небольшие перелеты с частыми остановками. Так, видимо, безопаснее и не утомительно. Но наконец, рядом с той, что села, точно такая же пяденичка, только помельче, брюшком потолще, усиками скромнее — без сомнения, самочка. Видимо, не случайно самцы крупнее самок. Им приходится немало летать в поисках подруг.

Самец увивается вокруг самочки, ему отвечают благосклонностью, он имеет успех, и брачное свидание продолжается недолго. Но потом подруга, проявляя неожиданную прыть, быстро семеня ножками, отбегает в сторону, прячется под кустик и там замирает.

Самец как будто обескуражен потерей подруги, мечется на том месте, где произошла встреча, не сходит с него, не догадывается отбежать подальше. Вот странный! Или, быть может?..

Я сажаю неудачливого кавалера в морилку — пригодится. Надо узнать, кто он такой. Вынимаю из полевой сумки маленькую лопаточку, поддеваю ею землю, ту, где произошла встреча бабочек, и отношу в сторону. Подожду, что будет!

Не знаю, то ли мне посчастливилось в этот серый день, то ли действительно оказался я прав в своих догадках. На лопаточку вдруг садится другой самец, вибрирует крылышками, дергает усиками. Значит, самочка, ожидавшая ухажера, излучала призывной аромат. Она пропитала им землю и, как только была оплодотворена, моментально прекратила выделение запаха. Но остатки его сохранились на кусочке земли, где сидела самка. Может быть, она нарочно надушила не столько себя, сколько землю, чтобы потом вот так незаметно скрыться, избежав излишних притязаний своего ухажера. От земли на лопаточке пахнет сыростью, плесенью, мокрой землей и больше ничем. Мое обоняние просто бессильно уловить сигнал крошечной бабочки, перистые же усики самцов настроены только на него, усики — необыкновенно совершенный и узкоспециализированный орган…

Вскоре в переплетении дорог, несмотря на все предосторожности, мы теряем тот путь, по которому ехали зимой, и вновь в полном неведении. Время от времени выбираемся из машины, расстилаем на земле карту и принимаемся спорить. Единогласия почти никогда не бывает. Каждому из нас кажется, что он прав.

Кое-где барханы приукрасились темно-фиолетовыми завязями цветков кустарничка песчаной акации. Она вот-вот зацветет. Сверкают желтенькие крокусы. По краям барханов на светлом фоне пустыни выделяется темно-красный ревень Максимовича. Он уже успел отцвести, завязал семена.

Удивительное это растение! Ранней весной не по дням, а по часам растут широченные листья, изборожденные буграми. Они так плотно прилегают к поверхности земли, что ветер их не может поднять. Каждый лист размером с большое сомбреро. Какой парадокс — широкий лист растения в царстве зноя и сухости, где все живое зависит от влаги и борется за ее крохотные доли! Даже такое дерево, как саксаул, вместо листьев изобрел сочные зеленые стволики. Казалось бы, с такими широченными листьями, как у ревеня, жить в глухом лесу, где царит глубокий сумрак. Но и здесь все целесообразно, как и всюду в природе. Растение хорошо приспособилось к суровому климату пустыни. Мощная лаборатория фотосинтеза ревеня работает короткий срок, только ранней весной. Пока в земле есть еще влага, ревень торопится расти и, едва распустив листья, выбрасывает кверху цветки. Старательные пчелки уже ждут не дождутся своего прокормителя. Они тоже живут в году какую-нибудь считанную неделю, быстро опыляют растение, и вот на нем уже готовы семена. Пройдет неделя, растение высохнет, большие листья станут тонкими, как бумага, ветер поднимет их в воздух и развеет во все стороны по пустыне. Жизнь будет теплиться в большом корне хотя бы целое десятилетие, до того времени, когда пустыню вновь оросит живительная влага.

Я осматриваю чудо-растение, приподнимаю его плотно прижатые к земле листья. Под ними земля влажная. Листья предохраняют почву от высыхания, сохраняют влагу, да и сами ее, конденсированную, впитывают в свои ткани. Под листьями и тепло, и влажно, и солнце не печет. Вот почему под ними нашли укрытие большие жуки чернотелки бляпсы, муравьи крематогастеры, светлые компонотусы, проворные бегунки. Муравьи — народ волевой, попусту не станут тратить время. Что-то они там нашли, чем-то там занимаются, не зря сюда сбежались. У основания листьев, оказывается, живут большие колонии тлей. Серые и толстые, они прижались тесно друг к другу, видимо, для того, чтобы поменьше испарять влаги. Среди них тли покрупнее — с роскошными прозрачными крыльями. Их дело разлетаться во все стороны и класть яички в предназначенные природой места.

Интересные тли! За считанные дни под неусыпной охраной своих почитателей — муравьев успели размножиться. Дело свое они исполняют исправно, без устали, сосут сок растения и избытками его, сладкими выделениями, угощают своих опекунов — муравьев. Там, где муравьиное племя сильно пострадало от продолжительной засухи и место потребителей тлевого молочка вакантно, сладким соком обильно полита земля. И тоже не зря. Его всосут мелкие корешки ревеня, идущие от главного корня-прокормителя.

Интересно, куда денутся тли, когда растение засохнет? Переселятся ли на другие растения или замрут яичками в укромных подземных катакомбах муравьев? Тли, обитающие на ревене, отличнейшее подспорье для муравьев, и там, где этого растения много, процветает муравьиное племя!

Кое-где между саксауловыми деревцами желтые пятна. Это цветет карликовый шиповник, крошечный, распластанный над самой землей. Ему иначе и нельзя в пустыне. Еще желтеет пустынная ромашка. По пескам трепещут от легкого дуновения ветерка коричневые шарики — семена пустынной осочки. Она тоже, такая торопливая, едва поднялась над землей, как уже дала семена. Желтеют крошечные цветки креписа. Мне хочется сфотографировать одновременно оба эти растения, и тогда я с удивлением замечаю, что нет их нигде рядом друг с другом.

Утром не жарко, и по пустыне бегают жуки чернотелки. Кирюшка хорошо знаком с чернотелкой бляпсом, осторожно трогает ее лапой, но носом к ней не тянется. А вот другую чернотелку старательно обнюхал и вдруг с видимым аппетитом съел! Понемногу познает энтомологию! В последнее время, не ослабляя подчас истерической страсти к черепахам, тушканчикам, ежам и прочей четвероногой живности, Кирюшка стал приглядываться и к насекомым. Ползет тихо к раскапываемому нами муравейнику и, свесив малиновый язык, всматривается в муравьев.

По голому такыру мчится черный муравей. Что-то в нем знакомое. Я ловлю его, приглядываюсь. Это проформика, интересный муравей — дитя пустыни. Ранней весной он усиленно заготовляет пищу, в том числе собирает и нектар с цветков. Рабочие-добытчики содержимое зобика отдают большим муравьям-рабочим. Их брюшко постепенно раздувается, становится прозрачным, как шарик. Такой рабочий — своеобразная бочка — предназначен для хранения запасов семьи на время долгой бескормицы — все жаркое лето, осень и зиму. Муравьи-бочки, цепляясь ногами, висят в одной из нижних камер. Постепенно отрыгивая капельки питательной жидкости проголодавшимся собратьям, они худеют.

У этого муравья мне удалось открыть интересное явление: он работает в две смены. Маленькие и очень юркие рабочие трудятся на поверхности только днем. Как только наступает ночь, они скрываются в своих подземных жилищах, а на смену им выходят рабочие крупные. Они более медлительны, но ночью ящериц и птиц — врагов муравьев почти нет.

Всюду летают парочки чернобрюхих рябков. Иногда они сидят на дороге или рядом с ней и при приближении машины прижимаются к земле для того, чтобы остаться незамеченными, но долго не выдерживают и с легким криком взлетают и стремительно уносятся за горизонт. Удивительно быстро и далеко летает эта птица. Она может свободно преодолеть полсотни километров из сухой пустыни до ближайшего водопоя. Здесь они очень быстро напиваются и с запасом воды в зобе летят обратно. Гнезда рябок не делает, а пестрые яички кладет прямо на землю.

Вдруг из-под куста выскакивает дрофа-красотка. Перебегает дорогу, потом, припадая на один бок и волоча крыло, начинает представляться раненой. Пока наш фокстерьер завывает в машине от досады, что ему не разрешают погнаться за добычей, самоотверженная мать отводит нас от своих детей. Через бинокль я вижу в ее светлых голубых глазах страх и отчаяние.

Дрофу-красотку казахи называют «джурга», то есть иноходец, за ее способность очень быстро бегать. Она стала совсем редкой, находится почти на грани исчезновения и сохранилась лишь в таких глухих местах, как Сарыесик-Атырау. Вблизи она действительно очень красива, ее оперение исчерчено затейливыми темными полосками. Манера настойчиво и самоотверженно отводить своего врага от птенцов часто губила ее, так как на близком расстоянии эта крупная птица становилась добычей охотников. Ныне дрофа-красотка записана в Красную книгу редких и исчезающих животных, а охота на нее строжайше запрещена.

Я пытаюсь сфотографировать джургу, но на верный фотовыстрел она не подпускает, продолжая мастерски разыгрывать роль раненой. Но едва мы отъезжаем, как джурга легко и плавно взмывает в воздух.

Вот опять старое русло реки, оно заросло тополем и саксаулом. Мертвые стволики искорежены, замерли на века. Здесь не могут приняться за древесину грибки и бактерии, слишком она для них суха.

Весенняя пустыня принарядилась цветущими тюльпанами и ферулами.

Плоды пустынной осоки созревают весной и летят по ветру

Тишина и покой. Редкий посвист большой песчанки. Иногда пролетит любопытная каменка. И вдруг, как пламенеющий огонек, ярко-желтая птица в стремительном полете над самой землей. За ней другая, потом через минуту еще две. Я не сразу могу догадаться, кто это. Еще бы: иволга в пустыне! Птицы возвращаются с юга, с зимовок, на север, на гнездовья. Туда лежит их путь — жителей леса над чужой и сухой землей. Прилет иволги фенологи отмечают как конец весны и наступление лета.

В пухлом солончаке колеса машины проделывают глубокую борозду. В нем и ноги тонут по щиколотку. Вокруг все те же черные и мертвые стволы саксаула, торчат будто скелеты чудовищ с распростертыми в сторону ветвями. Многие повержены на землю. Кое-где среди этого кладбища растений зеленеют отдельные деревца. И здесь тишина, покой и нет даже муравьев-завсегдатаев. Может быть, кто-то притаился под лежащими на земле стволами. Переворачиваю их один за другим. Вот попался светло-желтый скорпион Буту эупеус. Несколько мгновений он неподвижен, потом, ощутив свет и тепло, очнувшись и подняв над собой свое грозное оружие — длинное и гибкое заднебрюшие с иглой на конце, помчался искать убежище.

Вид у скорпиона самый воинственный; он ночной житель, а днем ищет укрытия от жарких солнечных лучей и прячется во все возможные теневые укрытия и может неподвижно сидеть в своем убежище хоть целыми неделями, ожидая случайного посетителя, которым можно полакомиться: какого-нибудь паучка, гусеницу, жучишку, ищущих на день укрытия от жарких лучей солнца. Наш скорпион слабо ядовит, его укол не сильнее пчелиного, а рассказы об опасности, которую якобы это животное представляет для человека, сильно преувеличены.

Еще под лежащими валежинами притаились мелкие паучки, жуки и уховертки. Кирюшка нашел ежа и, как всегда, устроил по этому поводу истерику. Не удержался, несколько раз схватил зубами, оцарапал пасть Ежик вскоре с нами освоился. Съел с аппетитом предложенную ему златку юлодию, с не меньшим старанием и охотой слопал двух скорпионов. Но от чернотелки отказался. Пренебрег и сцинковым гекконом.

На еже оказалась уйма клещей разных возрастов. Пять крупных, размером с фасолину, напившихся крови, сидели между иголками. В этом отношении ежик занимает своеобразное место среди прокормителей этих кровососов. Обычно взрослые клещи нападают только на крупных животных. Когда в пустыне мало или нет крупных животных, клещей спасают ежи. Как и следовало ожидать, ежику не понравилась операция удаления клещей, но съел он их всех, напитался собственной кровью, с превеликим удовольствием.

Найдя зеленый листочек, жук-чернотелка принимается его жадно пожирать

Цветет карликовый шиповник, распластанный по земле

Несколько дней назад черные тучи пролились дождями не сплошь, а полосами. Теперь в пустыне, одинаково ровной, поросшей саксаулом и кеуреком, вдруг яркая радостная зелень. Потянулась кверху пахучая полынка, запестрели крохотными цветками приземистый пушистый шиповник, осочка, песчаный злак — селин и многие другие.

Чем дальше, тем ровнее горизонт и бесконечный саксаул. Иногда голые, ослепительно яркие и белые такыры и обманные озера-марижи. Мы давно им уже не верим. И вдруг:

— Озеро! — кричу я своим спутникам.

— Мираж! — дружно отвечают они мне.

Но дорога уткнулась в озеро, и я, опасаясь за машину, объезжаю его стороной. Впрочем, это не настоящее озеро, а такыр, залитый водой. Сюда со всех сторон по едва заметному понижению сбежались ручейки воды. Судя по всему, здесь прошел основательный ливень. Но солнце, безжалостное, жаркое солнце и сухой воздух пустыни сушат эти обманчивые озера, и они исчезают на глазах.

Теперь озера одно за другим на нашем пути, и вот:

— Пожалуйста! — говорю я своим спутникам. — Полюбуйтесь.

На временное озерко прилетел ходулочник

Бегут по озеру-такыру стайки куличков-плавунчиков.

Кулички-плавунчики интересные птицы. Ранней весной возвращаясь из теплых стран с зимовок, они долетают до тундры, быстро разбиваются на парочки, самки кладут яички и… собравшись стайками, покидают места своих гнездовий, откочевывая вновь к югу. Все заботы по воспитанию птенцов лежат только на самцах, и бедная мужская половина этого странного вида трудится изо всех сил, в то время как женская беспечно летает по озерам теплого юга. Эти птицы очень доверчивы и к тому же сейчас сильно голодны, что-то склевывают в том месте, где вода едва покрывает землю. Что склевывают? Конечно, не зерна, а насекомых. Но каких?

Такырные озера меня давно интересуют. Стоят такыры голые годами без воды и нет на них решительно ничего живого. Сухость, испепеляющий зной летом, морозы зимой, казалось, простерилизовали этот природный асфальт, образовавшийся из тонкой взвеси глины, оседавшей из воды. Но удивительное дело! Как только вода покроет их поверхность, такыры оживают. Солнце быстро нагревает эти крошечные озерки, и тогда все то, что скрыто глубоко в земле, давно засохшее и, казалось, погибшее, оживает, пробуждается и в живительной теплой влаге торопится изо всех сил завершить свои жизненные дела, чтобы потом вновь погрузиться в небытие на долгие годы. Несколько дней или недель бодрствования и затем несколько лет покоя. Какую только форму не принимает разноликая жизнь на нашей планете!

Осторожно шагая по мокрому такыру, чтобы не поскользнуться на жидкой глине, я подхожу к самой кромке воды. Кулички-плавунчики встревожились, взлетели, скрылись. Озеро заметно сохнет, вода струйками стекает к его центру. Я вижу на его бережках мушек-береговушек — завсегдатаев мелких озер. Они прилетели издалека и, когда будет нужно, легко покинут это временное прибежище. Плавают два жучка вертячки — тоже странники, спустившиеся отдохнуть во время своих перелетов. Энергично барахтается в воде маленький жук-плавунец. Он тоже гость. Еще я вижу того, за кем, судя по всему, охотились кулички, — маленьких вертких личинок. Они плывут по струйкам отступающей воды к центру озерка, туда, где дольше всего продержится вода. Нелегко их изловить, таких вертлявых и проворных. Кое-как я зачерпываю их кружкой вместе с водой, потом вытаскиваю кисточкой, опускаю в пробирку со спиртом. Теперь можно взглянуть на улов под увеличением.

Через сильную лупу вижу длинное узкое тело, небольшую головку, увенчанную короткими усиками и двумя черными глазами. На тельце этого создания целый венчик из ног и брюшных жабр. Брюшко заканчивается длинным отростком с лопастями на конце. Не без труда я узнаю в находке личинок рачков-брахиопод. Дождь прошел недавно. За короткое время сюда, в безводную пустыню, не смогли проникнуть и отложить яички не умеющие расселяться ни по воздуху, ни по земле рачки. Без сомнения, личинки брахиопод старожилы такыров, обладающие удивительной способностью переживать длительную засуху в состоянии спячки.

Я обхожу вокруг такырное озерко и любуюсь небольшой полянкой из одуванчиков возле деревца саксаула. Они тоже сумели поторопиться и дружно вспыхнули солнечными цветками. Пустыня, вода, саксаул и одуванчики! Как это, казалось бы, малосовместимо.

А солнце печет нещадно, и озерко усыхает на глазах. Мы остановились вблизи, а на следующий день, прежде чем начать путь, наведываемся к нему. Озерко почти высохло. В небольшой оставшейся от него лужице копошатся рачки. Они сильно подросли и, наверное, уже к концу дня отложат яички. А яичкам ни жара, ни сухость, ни морозы нипочем.

Недалеко от озерка на нашем пути большой солончак. Здесь тоже недавно была вода. Сейчас солончак подсыхает. На него переселились на лето муравьи-бегунки, медведки прочертили извилистыми ходами ровную поверхность, маленькие жужелички вырыли норки, и многие другие любители влажной земли завладели этими местами. По самым незначительным признакам я угадываю, кто поселился здесь, когда же не могу разведать поселенца — берусь за раскопку.

Вот и сейчас непонятные шарики разбросаны по гладкой земле в одном направлении, а откуда и кто их вытащил наружу — неизвестно. На поверхности солончака не видно никакой норки. Скоро я нахожу другую кучку таких же шариков. Возле них — норка, прикрытая земляной крышечкой, а в ней восседает личинка отчаянного хищника — жука-скакуна. От норки комочки земли отброшены сантиметров на 30. Перенести их личинка не могла, нет у нее такого приспособления. А вот бросать — это она умеет. Сверху голова личинки уплощена, слегка вогнута, напоминает лопатку. Водрузив на нее комочек выкопанной земли, личинка с силой отбрасывает в сторону свой груз. Длина личинки — 15 миллиметров, бросок ее равен 300 миллиметрам, то есть 20 длинам собственного тела. Человек должен бы бросить такой груз лопаткой на 32 метра. Катышек весит около 0,1 грамма, в пять раз меньше веса личинки. Для человека такой груз равнялся бы 10 килограммам. В общем неплохой бросальщик личинка скакуна и хорошая у нее «лопата». Только зачем так далеко отбрасывать землю? Можно бы и поближе. Разве что ради маскировки своего логова?

Я забрался на бархан и услышал скрипучий голос саксауловой сойки. Под саксаулом заметил несколько молоденьких соек. Они сплелись в один клубок, кувыркаются друг через друга, будто играющие лисята или барсучата. Но крики родителей их насторожили, и они стали разбегаться в разные стороны. Птенцы совсем как взрослые, только хвостики коротенькие.

Очень беспокоилась взрослая самка, кричала пронзительно, летала надо мной, садилась рядом на кусты саксаула, взъерошивая перышки на головке, образующие что-то вроде хохолка, а я горько сетовал, что со мной нет фоторужья. Не ожидал, что сойка уже успела воспитать потомство. Когда же она начала класть яички? В марте! Кирюшка заметил переполох в птичьем семействе и, конечно, собрался погоняться за птенцами. Пришлось его нести на руках.

В бетонных колодцах, встречающихся на нашем пути, вода на глубине 10–15 метров. Иногда из них вылетают голуби, воробьи. Как они умудряются удержаться на гладкой и вертикальной поверхности бетона и пить воду! Возле одного колодца я вижу белые ракушечки двустворчатого моллюска, явного обитателя пресных вод. Здесь когда-то разгуливала река, и жили в ней двустворчатые моллюски. Строители колодца извлекали вместе с землей и погребенные речные осадки. Колодцы — наше спасение. Мы обеспечены водой, хотя и слегка солоноватой. У одного колодца основательная остановка.

Я рад стоянке. Место хорошее. Рядом старое русло реки, несколько радостных зеленых тополей на сером фоне светлой пустыни, зеленеющий саксаул. На одном тополе гнездо. С него снимаются два ворона и, тревожно покрикивая, планируя, поднимаются высоко в воздух. Тревожно чирикают и саксауловые воробьи. Здесь для них рай. На деревьях — гнезда, а вода — в колодце. В кустах Кирюшка нашел большую черепаху и, как всегда распалившись, устроил возле нее истерику. Придется для видимости черепаху отнести к машине.

В сухом русле пламенеет цветущий розовый куст тамариска. Один-единственный! Может быть, возле него есть кто-либо живой. Но цветки еще не раскрылись, а крошечные лепестки их сложены плотными шишечками. Нет возле тамариска и насекомых. Еще рано. В стороне от куста небольшая красно-оранжевая оса помпилла погналась за пауком, но он, такой ловкий, спрятался под мой ботинок. Еще я вижу гнездо песчаных бегунков. Они светло-желтые, окрашены под песок и в пасмурную погоду совершенно незаметны. Только при солнце их выдает тень. Песчаные бегунки — удивительные создания. Они деятельны только днем, жара и раскаленный солнцем песок им нипочем. С невероятной быстротой они носятся по песчаной пустыне. Когда ветер засыплет вход в их подземное жилище, бегунки становятся цепочкой и, быстро-быстро работая ногами, перебрасывают друг другу песок. Такой живой конвейер работает необыкновенно слаженно, и если какой-нибудь бегунок из него случайно выбывает, свободное место мгновенно занимает другой, будто нарочно ожидающий в стороне такого случая.

Песчаный бегунок умеет отлично угадывать приближение песчаной бури и тогда не покидает своего жилища. Сейчас бегунки, как обычно, мечутся вокруг: то несутся к гнезду, то выбегают из него на охоту. Один неутомимый труженик волочит добычу — кусочек зелени. Оказывается, и этот хищник добавляет к своему рациону витамины, содержащиеся в растениях. Возле входа в гнездо — небольшой щелки в песке — настойчиво крутится черный бегунок. Вначале я не обратил на него внимания: мало ли где можно встретить этого самого обычнейшего завсегдатая пустыни. Но потом его поведение показалось подозрительным. Уловит момент, когда нет никого возле гнезда, и заглянет в него на несколько секунд. Потом отбежит в сторонку и заберется на зеленый листик крошечного растения.

Черный бегунок тут неспроста. Он или наблюдатель, или воришка. Придется запастись терпением, оно, как всегда, поможет узнать, в чем дело. Но испытание моего прилежания продолжается недолго. К гнезду приближается песчаный бегунок. Он волочит в челюстях небольшую мушку. До входа остается с десяток сантиметров. Его заметил со своего наблюдательного поста черный бегунок. Короткая схватка и отчаянный воришка несется прочь, а бедный охотник мечется в недоумении, ищет похитителя своей добычи, наверное доставшейся ценой большого труда и поисков. Много раз я был свидетелем набегов черного бегунка, но такое вижу впервые!

Жук-скакун охотится

Большая семья гусениц походного шелкопряда, изрядно попутешествовав за день, устроилась ночевать на кустике верблюжьей колючки, здесь я и застал всю дружную компанию. Солнце недавно поднялось, и от саксауловых деревьев по песку протянулись длинные тени. Красные маки раскрыли свои яркие фонарики и повернулись на восток.

Я невольно остановился возле скопления гусениц. Этот вид отлично приспособлен к ритму жизни пустыни и удивительно рано развивается. В самый разгар весны семейка распадается, великовозрастные гусеницы разбредаются, уже поодиночке заканчивая развитие. Такая торопливость необходима. В пустыне, особенно в засушливые годы, весны бывают скоротечны.

Редкие деревья разнолистного тополя-туранги растут в понижениях и на месте сухих русел

Скопление гусениц выглядело великолепно. Куст будто покрылся бархатным платочком, изящно расцвеченным нежно-голубыми и коричневыми полосками с красными точечками. Гусеницы грелись на солнышке после ночи. Многие из них дергали передней частью туловища в обе стороны: направо и налево, и так без конца, без остановок, будто занимаясь утренней физзарядкой. Особенно быстро совершала свой странный моцион небольшая гусеница, оказавшаяся в стороне от дружной компании.

Почему так вели себя гусенички? Быть может, для того, чтобы скорее согреться, прежде чем отправиться в дневное путешествие?

Пока я разглядывал гусениц, фотографировал их, солнце быстро согрело землю, стало жарко, ночлег многочисленной семейки закончился, и гусеницы постепенно, вытянувшись походным строем, поползли с кустика верблюжьей колючки в путешествие по пустыне.

Проснулись ящерицы и замелькали от куста к кусту, исписали все барханы следами. Наследили и жуки, тушканчики, песчанки, хорьки. А вот и типичный змеиный след — гладкая извилистая ложбинка. Что-то очень много я вижу змеиных следов. Не может быть такого. Пригляделся внимательно — рядом с ложбинками ямки от крохотных ножек. Выходит, обманулся. Не змеиные это следы — это ящерицы ползали по-особенному, по-весеннему, — прочерчивая животиком песок и оставляя следы — приглашения к свиданию. Вспомнилось: ласки, хорьки и куницы во время гона, прыгая по снегу, нарочно припадают к нему брюшком, прочерчивая ложбинку. Такие следы охотники называют «ползунками».

Ушастая круглоголовка заметила меня, приостановилась, прижалась к песку и стала выделывать уморительные фокусы хвостиком. Закрутит его колечком, раскрутит, энергично и сильно потрясет им и снова завернет аккуратной спиралькой. А когда я протянул к ней сачок, неожиданно раскрыла рот, оттопырила в стороны кожные складки на голове, и получилась большая красная и даже немного страшная пасть. Вскоре ей надоело фиглярничать, помчалась по бархану, но не как всегда, а прижимаясь животиком к песку и оставляя следы, подобные змеиным.

Опять я набрел на интересный уголок в сухоречье, под обрывистым берегом, на крутом повороте, где когда-то бурлил водоворот. Здесь саксаул высок и раскидист, растут веселые туранги, колючий чингиль, а на земле — зеленая травка. Сюда, в этот уголок спасения, стремится все живое. Под деревьями медленно вышагивают грузные черепахи, степенно движутся жуки-чернотелки, мелькают вездесущие муравьи, от кустика к кустику перелетают какие-то крошечные бабочки, а под колодцами засели в ожидании поживы мрачные скорпионы.

Среди переплетения множества мелких веток вдруг вижу два больших желтых глаза. Они внимательно и не мигая смотрят на меня. Кое-как разглядел очертание крошечной совки-сплюшки. Не желая ее пугать, осторожно делаю шаг назад: лететь-то ей некуда — вокруг голая и жаркая пустыня. И вдруг из-под ног с мелодичным вскриком вылетает перепелка!

Судя по всему, мы отклонились в сторону и едем не на север, а почти к востоку. Что делать: повернуть ли обратно или, как всегда, продолжать путь в надежде встретить другую дорогу, которая больше подойдет для нашего маршрута? Но дорога, петляя между барханами, совсем завернула к востоку, и наконец — какое издевательство над нами, бедными путешественниками, с опасением поглядывающими на тающие запасы бензина! — уперлась в колодец. Дальше пути нет, надо поворачивать.

Удастся ли нам завершить намеченный ранее маршрут и разыскать еще разрушенные города?

Но вот как будто я вижу знакомый по зимнему путешествию колодец. Из нескольких сходящихся к нему дорог одна ведет к конечному пункту нашего зимнего путешествия — к «Белым развалинам».

Вскоре мы видим знакомую картину — развалины городища и въезжаем в них, как к себе домой. Вот и место нашей стоянки, и та же кучка обломков керамики, оставленная здесь ранее. Никто тут не был после нас, бродили одни джейраны да одичавшие лошади.

Красное солнце опускается за горизонт, и стихает ветер. Теперь лишь ощущается его плавная тяга. Наступает глубокая тишина. Лишь иногда высоко в небе пролетает пассажирский самолет, да слышится знакомая и печальная песня железной трубы. И вдруг рядом раздается звонкая трель сверчка. Он мне знаком, этот певец пустыни — зовут его солончаковым Эугриллюс одикус, что в переводе с греческого значит «сладкозвучный», — светлый, с большими черными глазами и широкими прозрачными, как стеклышки, крыльями. Запевале отвечает другой, в перекличку включается третий. И больше никого, только трое. Сказывается многолетняя засуха. Где былая слава пустыни, когда вечерами воздух звенел от трелей этих неугомонных музыкантов?

Певец пустыни — солон чековый сверчок. Его крылья превращены в великолепный музыкальный инструмент

Загораются звезды. Песни сверчков продолжаются недолго. Законы брачных перекличек сложны. Видимо, когда сверчков мало, они поют редко и осторожно. Для многоголосых концертов требуется множество участников.

И снова наступает тишина, и в нее вплетается все тот же жалобный звук трубы.

Рано утром солнечные лучи золотят белые стены городища и кусочек неба, видный через открытую дверь палатки, кажется глубокого синего цвета. Лежа в постели, я прислушиваюсь. Закричал чернобрюхий рябок, пролетел на водопой, просвистев крыльями. Послышался крик пустынного кулика-авдотки, потом он неожиданно сменился на что-то подобное пению соловья и внезапно закончился блеянием барашка. Я выскочил из палатки. По белому такыру степенно вышагивал большой светло-желтый муравей Кампонотус туркестаника — типичный ночной житель. Сейчас он направлялся домой. Тронул его палочкой — и муравей, то ли от испуга, то ли решив, что я посягаю на него и от напасти следует откупиться подачкой, выпустил изо рта капельку прозрачной жидкости. Где-то бедняжка набрал за ночь драгоценную влагу, быть может, «надоил» тлей. Вновь раздался крик авдотки, затем пение соловья и блеяние барашка. Недалеко от нашей стоянки в воздухе, розовая от лучей восходящего солнца, трепеща крыльями, распевала небольшая серенькая птичка каменка-плясунья, ловкий импровизатор. Еще несколько раз пропела свое несложное музыкальное произведение, состоящее из подражания голосам животных, и села на землю. Каменка-плясунья — неприхотливое дитя пустыни и уживается в совершенно глухой и бесплодной пустыне, которую избегают все остальные птицы.

Пока мои спутники продолжают спать, я отправляюсь бродить по мертвому городу, рассматривая то, что случайно оказалось на поверхности.

Прошли столетия с тех пор, как здесь зеленели поля, цвели сады, по тугаям бродили стада домашних животных, раздавались веселые голоса тружеников, звенели песни. Но армия завоевателей уничтожила содеянное трудолюбием и волей человека. И остались от тех времен только одни оплывшие стены городища да многочисленные осколки глиняной посуды.

Думая о том, что на нашем пути должны быть еще разрушенные городища, я вспоминаю, как вскоре после Великой Отечественной войны во время путешествий по Семиречью мне встретился старик чабан, который рассказал, что в пустыне Сарыесик-Атырау, недалеко от берега Балхаша, он видел стены разрушенного укрепления, заносимого песками. Внутри городища находился едва видный из земли бронзовый котел. Он был так велик, что мог свободно вместить верблюда.

Это городище было обозначено на старой карте переселенческого управления, когда-то увиденной мной. Потом уже на других картах я больше не видел этого городища, несмотря на то что просмотрел их немало. Оно, вероятно, исчезло с лика земли, быть может, его занесло песками.

Вскоре небо затянуло тучами. Похолодало, и нежная сетчатая ящурка застыла под корягой. Я взял ее. В руке вялая, притихшая и какая-то обмякшая, она долго лежала без движения, и я чувствовал, как ее холодное тело постепенно теплело. Вдруг внезапно метнулась молнией, спрыгнула и исчезла в ближайшей норке.

Увидел маленькую зеленую ложбинку. Сюда, видимо, зимой надувало снег. Едва я спустился в нее, как Кирюшка зарыдал диким голосом, нашел черепаху, потом другую, третью. Целое стадо черепах паслось на зеленой ложбинке. Сошлись сюда, голодные, на этот крохотный пятачок зеленой травки. Собака обезумела, не знает, что делать с изобилием добычи. Да и добыча такая, что ничего с ней не сделаешь, крепкую броню не прокусят ни лисица, ни волк. При опасности черепаха втягивает под панцирь ноги и голову. Для них нужно место и приходится из легких с шипением выпускать воздух. Шипение похоже на змеиное, по-видимому, и действует как защита против врагов. Вскоре собака натаскала под машину целую кучу черепах. Пришлось разбросать невольных пленниц во все стороны, чтобы не попали под колеса.

Выкопанная Кирюшей черепаха

Черепахи будто обрадовались пасмурной погоде, ползают по барханам. Никогда не видел так много. Теперь понимаю, почему песок, выглаженный днем ветрами, утром оказывался изрисованным следами могучих лап, а также ажурными цепочками следов жуков. Но одна чернотелка стала закапываться в песок. Не предчувствует ли она ураган? Один раз так было. Я забираю ее для коллекции. В морилке же из жука, будто почувствовав его гибель, спешно выбирается наружу длинный белый червяк. Принадлежит он к семейству волосатиков. Обычно цикл развития у них сложный, со сменой хозяев, обитающих в воде. Каков же порядок смен развития у этого червя, обитателя пустыни, — неизвестно. Видимо, он завершает развитие в песке. Не зря чернотелка, не в пример другим, вздумала закапываться.

Тучи, нависшие над жаркой пустыней, неожиданно растаяли, и вновь стало греть неумолимое солнце.

Из-под кустика выскочила длинная и блестящая, будто покрытая лаком, личинка жука чернотелки и молниеносно, сгибаясь и разгибаясь скобочкой, поскакала по горячему песку. Да так быстро, что глаза за ней не успевают следить. Осторожные личинки чернотелок путешествуют ночью и под самой поверхностью песка, слегка приподнимая его над собой валиком и оставляя характерные следы. Но видимо, есть и такие, как эта, которая, выбралась наверх и, оказавшись на открытом месте, в страхе за свою жизнь, подогреваемая горячим песком, скачет как обезумевшая.

Я еще раз поглядел на ловкие представления личинки-акробатика, на скачки от кустика к кустику, затем поймал ее и положил в тенистое место, где она моментально закопалась в песок.

На песке попадаются таинственные катышки. Они, наверное, вынесены наверх какими-то землекопами. Иногда катышки располагаются легким полукругом, направленным дугой на восток

На песке я замечаю кругляшки размером с горошину. Они собраны кучками, хотя и не соприкасаются друг с другом. Притронешься к такому кругляшку, и он тотчас же рассыпается. Кто и для чего их сделал? Еще встречаются небольшие скопления палочек и соринок в виде крохотного курганчика с зияющим на его верхушке отверстием, затянутым тонкой нежной кисеей паутины. Кисейная занавеска — творение паука. Кому еще под силу подобная работа?! Видимо, перезимовав, паук откопал свое убежище, устроил вокруг заслон от песка, но почему-то не стал ждать добычу — разных насекомых, прячущихся в норах и щелях, а предпочел голод и уединение. Сейчас в норке сыро, холодно, и заслон из тонкого материала — более подходящее сооружение, нежели обычная земляная пробка: все же через кисею в темное подземелье проникают и солнечные лучи, и теплый воздух.

Песчаную, влажную от весенних дождей почву легко копать походной лопаткой. В темном входе за сдвинутой в сторону дверкой неожиданно появляются сверкающие огоньки глаз и светлые паучьи лапы. Выброшенный наверх большой серый, в коричневых полосках и пятнышках паук несколько секунд неподвижен, как бы в недоумении, потом стремглав несется искать спасение. Интересно бы испытать ядовитость этого обитателя песчаной пустыни. Может быть, в необоснованном обвинении фаланг, бытующем в народе, повинны как раз эти светлые пауки.

На дне жилища паука — оно глубиной более полуметра — лежит недавно сброшенная линочная шкурка. Паук перелинял и теперь превратился во взрослого самца, стройного, с длинными ногами и поджарым брюшком. Во время линьки паук совершенно беспомощен, поэтому и закрыл свою обитель занавеской, предупредив возможное появление непрошеных посетителей.

Я поглядываю на небо, на пустыню: большое и красное солнце клонится к чистому горизонту. Следя за ним, медленно поворачивают свои белые с желтым сердечком лепестки тюльпаны, и полянка между холмами все время меняет свой облик. Солнце почти коснулось горизонта. Пустыня потемнела. От застывших барханов протянулись синие тени. Сухая травинка, склонившись над гладким песком, вычертила полукруг — своеобразную розу ветров — свидетельство того, что здесь недавно гулял западный ветер. Вглядываясь в четкий полукруг, невольно перевожу взгляд на катышки. Они расположились полукругом к востоку! Незнакомцу было легче относить от своего жилища груз по ветру. Видимо, строитель не так уж силен и не столь легка его ноша. И тогда я догадываюсь, где должна быть норка, вычерчиваю линию полукруга, провожу от нее радиусы и в месте их схождения, в центре предполагаемого круга, осторожно лопаткой снимаю песок. Расчет оказался верен. Передо мной открывается норка. Еще несколько минут раскопки, и вдруг песок разлетается в стороны, и наверх выпрыгивает такой же, как и прежде, светлый, с легкими коричневыми полосками и пятнышками паук. В его черных выразительных глазах отражается красное солнце, коснувшееся краем синего горизонта.

Я с интересом разглядываю хозяина жилища. Это еще незрелая самочка. Ей предстоят одна-две линьки. Она соскабливала ядоносными челюстями (они даже слегка притупились от такой непривычной работы) мокрый влажный песок, скатывала его в круглые тючки, обвязывала их нежнейшей паутинной сеткой и выносила наверх. Иначе не вынести песок из норы. Я вглядываюсь в катышки через лупу и кое-где вижу остатки поблескивающей паутины.

Как часто натуралисту помогает чисто случайное совпадение обстоятельств! Находкой я обязан сухой былинке, склонившейся над песком. Она вычертила розу ветров и помогла найти норку. Теперь я легко угадываю по катышкам норки и всюду в них нахожу незрелых самок, заметно уступающих размерами своей мужской половине.

А время идет. Тюльпанчики перестали глядеть на солнце, сложили лепестки, закрыли желтые сердечки и стали как свечечки. Желтые цветки гусиного лука тоже сблизили венчики-пальчики.

Возвращаясь к биваку, я думаю о том, почему убежища самок закрыты наглухо, а самцы все же оставили что-то подобное кисейной оболочке? Неужели потому, что самке, продолжательнице рода, полагается быть более осторожной! Самцы созрели раньше, потому что по паучьему обычаю они скоро должны бросить свои насиженные жилища, в которых прошли их детство и юность, и приняться за поиски подруг. Жизнь в пустыне приспособлена к самым неблагоприятным условиям. Самцам предоставляется изрядный запас времени для поисков самок, и если сейчас здесь им и нетрудно найти теремки своих невест, то, наверное, в тяжелые времена, хотя бы в то далекое время, когда эти застывшие барханы струились от ветра песчаной поземкой, брачные поиски были тяжелы и нередко кончались неудачей.

Утром, прежде чем мы отправились дальше в путь, — еще находка! Катышки песка выброшены из норы, как всегда, полукольцом, но на месте норки глубокая копанка, следы чьих-то лапок и длинного хвоста. Вблизи, на склоне бархана, возле норы сидит песчанка, долго и внимательно смотрит на меня, потом встает столбиком и, вздрагивая полным животиком, заводит мелодичную песенку. Ей начинает вторить другая тоном выше, потом присоединяется третья. Трио получилось неплохим, и я сожалею, что не могу записать его на магнитофонную ленту.

Что же произошло с хозяином подземного жилища? Я раскапываю остатки норки — выясняю в чем дело. Бедный паук! Его выкопала и съела песчанка. Кто бы мог подумать, что этот распространенный житель пустыни, отъявленный вегетарианец лакомится пауками?! И судя по всему, у него в этом ремесле недюжинный навык. Песчанке известен секрет расположения норки среди выброшенных наружу катышков, не без труда разгаданный мною, и она ловко прокапывает узкий ход.

В пути, как всегда, мы часто останавливаемся. В понижении между барханами зеленеют тополя. Здесь они растут давно, и на месте состарившихся и погибших появляются молодые. Во многих деревьях в дуплах, пробитых дятлами, поселились и скворушки. Пока есть вода на такырах, они успеют вывести птенчиков — и тогда долой из этой страшной пустыни.

Высоко в небе кружатся пролетные коршуны, перекликаются зычными флейтовыми голосами вороны. По сухому руслу лежат раковины моллюсков. Они хорошо сохранились, пережили века и будут лежать еще долго в этой сухой пустыне. В этом месте, наверное, неглубоко залегает вода, возможно, был колодец, не раз бывали скотоводы, и песок, передвинутый ветрами, обнажил кусок глиняного сосуда с ручкой из грубой глины, замешанной на крупном кварцевом песке. В отверстие ручки не вошел мой указательный палец, только мизинец чуть-чуть пролез. Для каких маленьких рук был предназаначен глиняный сосуд и к какому времени он относится?

Немного дальше я вижу красноватый камень; он тяжел. Да и камень ли это? Очень похож на метеорит, давно упавший на землю и сильно покрытый окисью. Кое-где на поверхности его сохранились участки оплавленного железа. Хотя это могут быть остатки плавки из печи. Неужели здесь лили железо?!

Еще больше раскалился песок и сильнее печет солнце. Над землей пляшут мухи с ярко-белым пятном на голове и белым пятнышком на кончике брюшка. Белые метки с двух сторон легко заметить. Каждый танцор держится строго на своем месте. Если кто-нибудь окажется на его территории, сразу начинается погоня и нагоняй пришельцу. Чувство хозяина придает ему силу. Нарядных мух навещают их скромные серенькие подруги.

Иногда прилетает крупная пчела антрофора и, покрутившись, мчится дальше. Ее полет стремителен и необыкновенно быстр.

Вдали видна еще одна небольшая рощица тополей. Там, наверное, тень, прохлада и нет страшной сухости. Но деревья редки, вокруг них колючие кусты чингиля, тени мало. На одном дереве большое гнездо орлана, и под ним кучка шкурок пустынных ежей. Я поражен находкой, и мои прежние представления о врагах этого жителя пустыни неожиданно меняются. В пустыне очень часто встречаются свернувшиеся клубочком шкурки ежей. После того как зверек съеден, его шкурка сворачивается сокращающимися подкожными мышцами и засыхает. Утверждают, будто такие шкурки — следы работы лисицы и корсака. Якобы плутовка, найдя ежа, мочится на него, и тот разворачивается и попадает в зубы хищника. Еще говорят, будто в лесной местности другого, обыкновенного, ежа лисица закатывает в воду и там его, развернувшегося, уничтожает. Ни при чем тут, по-видимому, лисица, и вряд ли она может справиться с отлично вооруженным иголками животным. Еж беззащитен перед орлом. Птица поднимает его в воздух и бросает с большой высоты. Потом с погибшим от удара о землю животным расправиться нетрудно.

Под гнездом орла я насчитал десять шкурок ежей. А сколько он их уничтожил вдали от своего жилища? Тут же валяются и череп хорька, и разбитая черепаха. Оба могли быть уничтожены тем же способом.

В небольшой группе тополей поражаюсь громкому хору стайки воробьев. С одинокого дерева слетает орел-могильник, другой парит высоко в небе.

Мы едем дальше на север, выбирая одну из двух дорог. И новый путь радует, не раздваивается — один-одинешенек. Но дорога неожиданно поворачивает все более и более на запад, и мы, как завороженные, следуем по ней в надежде — вдруг повернет, куда нам надо. Сделав крюк около 20 километров, попадаем на наш старый путь. Лишний путь не помеха, но бензин сожжен!..

И опять бесконечная дорога петляет без видимой причины и связи и, подчиняя своей замысловатости волю путника, расходится в стороны. Но дорога все же одна. Чувствуется, что каждое ее ответвление прокладывал кто-то впервые по целине, избегая главного пути, сильно разбитого.

Рощица туранги

Здесь очень глубоки колеи, и пробиты они большими машинами по влажной почве весной или осенью, и мне приходится часто искать обходы, чтобы не зацепиться мостами за землю. Но кто бы мог их проделать? Вскоре дорога начинает пересекать очень крутые извилины когда-то бывшей реки. Вдруг впереди на дорогу выскакивает каменка и с той же поспешностью бросается обратно, вновь выскакивает и так с десяток прыжков в быстром темпе. Останавливаю машину, смотрю на непонятное представление и вижу дальше метрах в пятидесяти на дороге вторую такую же каменку в точно такой же пляске. Потом обе птицы усаживаются на куст саксаула и, сверкая черными глазами, всматриваются в машину и спокойно отлетают в сторону.

В пасмурную погоду исчезли все черепахи, будто сквозь землю провалились. На остановках Кирюшка старательно обследует кусты и норы песчанок и выволакивает черепах. Нелегко выкопать столь тяжеловесное создание со значительной глубины. Несмотря на это, добычу свою собака, как всегда, аккуратно укладывает под машину.

Не зря черепахи закопались в норы. В прохладу они беспомощны.

Путь наш дальше неизвестен, и продуктами мы не особенно богаты. Не набрать ли с собой в качестве живого провианта черепах? Сварим из них суп, попробуем изжарить. Вскоре десяток грузных созданий копошатся в мешке, пытаясь выбраться на волю. И вдруг одна из пленниц принимается жалобно, с каким-то придыханием, стонать будто просит о помиловании, сетует на свою судьбу. Нет, не в силах мы слушать эту мольбу и выпускаем весь улов на волю к величайшему негодованию собаки.

С барханов на солончак ночью заполз песчаный удавчик. Ему повезло. Он отлично поохотился, кого-то съел и раздулся до неузнаваемости — настоящая колбаса. Сытого удавчика одолевает непреодолимая лень. Ему бы возвратиться на бархан, где так легко зарыться в песок. Нашел первую попавшуюся норку, но в нее поместилась только передняя часть тела, остальное осталось торчать снаружи. Осторожно вытащил его из норки, чтобы сфотографировать, и положил на чистое место. Ему бы, такому сильному, вырваться из рук, убежать, но куда там, если живот набит до отказа. Свернулся пирамидкой, лежит, даже язычок высунуть ленится.

Я взял удавчика в руки, поднял над землей. Хоть бы два-три раза бросился с раскрытой пастью, зашипел бы подобно ядовитой змее, выпятил наружу синевато-розовую, скверно пахнущую железу! Но и это сделать удавчику лень. Донес я его, лентяя, до машины и уложил в клеточку. Потом пожалел, отпустил.

Теперь мы не сводим глаз со спидометра машины. От «Белых развалин» на севере, судя по карте, должно находится еще одно городище.

Я использую каждую возможность для осмотра местности. Вдруг встречу что-нибудь интересное. Остановились готовить обед. Отошел в сторону от дороги и внезапно наткнулся на сухую протоку. На ее дне сверкала беловатая и сильно мутная вода, в ней плавало множество черных головастиков жаб. Откуда здесь, в сухой пустыне, прижились жабы? Видимо, испокон веков ютились вблизи этой высыхающей летом лужи.

Нет ли в ней еще каких-нибудь обитателей? Зачерпнул воду, вылил ее в банку и вздрогнул от неожиданности: в воде плавали тонкие, длинные и гибкие, как крошечные змейки, совершенно прозрачные рачки с длинными узкими и членистыми брюшками. Я бы их и не заметил сразу, если бы не два черных, как угольки, глаза на больших и длинных головках. Их оказалось немало, этих созданий, ими кишела вода. Многие были обременены грузом яичек, немало в воде плавало и крошечных рачков, недавно появившихся на свет. Потом, оказалось, что рачки относились к семейству жаброногих и назывались Бранхинекта ориенталис. Находка незнакомого рачка в громадной сухой пустыне меня поразила. Как не удивляться этим крошечным и хрупким малюткам, скоротечная жизнь которых должна скоро прерваться! Еще плавали дафнии: Дафниа аткинсони туркоманика.

Вся эта армада водных обитателей кроме головастиков к наступлению засухи погибнет, оставив в земле яички. Они будут лежать до следующей весны, а при засухе и несколько лет. Яйца таких рачков окружены несколькими оболочками и очень стойки к высыханию. В пустыне же им приходится переносить кроме сухости и очень сильную жару. Ведь нагрев почвы нередко доходит до 70–80 градусов.

Самцы агам забираются на кусты ради охраны своей территории от соперников. Чуть что, и владелец участка бросается в драку на незаконного посетителя. Какими тогда устрашающими черно-синими пятнами расцвечивается его горло! С наблюдательного поста самец видит и заглянувшую в его обитель самочку

Еще по берегу бродило несколько быстрых жуков скакунов. Они прилетели издалека.

Среди сухого и серого саксаульника вымахала столбиком нарядная заразиха, и возле нее повисла в воздухе крупная пчела антофора. Примерилась к цветкам, но не присела, заметила меня, ринулась в сторону и скрылась. Заразиха не имеет листьев. Она — паразит и высасывает соки из корней других деревьев. Здесь, возле глубокого логова, в относительно влажной почве ее немало, и как она красит однообразие зарослей саксаульника!

Тут же на серых кустах саксаула расселись небольшие, с воробья, птички чеканчики — нарядные, будто франтики в черных фраках с белыми манишками. Поглазели на нас, подлетели к машине и, удовлетворив любопытство, скрылись. Потом из кучи отмерших стволов саксаула вылетел мне навстречу черно-белый самец, сел на куст почти рядом со мной, а когда я протянул к нему руку, поднялся в воздух и затрепетал крыльями над самой моей головой. Какой доверчивый!

Я рад случайной остановке возле сухого русла с озерками. Сколько здесь всякой живности и интересных встреч! Вот уселась на стволике мертвого саксаула невозмутимая агама, серая, с коричневыми полосами на теле, обремененная зреющими яичками, толстая и неповоротливая. Замерла, всматриваясь в окружающее немигающими подслеповатыми глазками. Притронулся к ней палочкой — отодвинулась чуть-чуть в сторону, постукал слегка по головке — отскочила на полметра и вновь застыла.

На биваке Николай мне сообщает:

— Где-то мяукала кошка! Три раза слышал.

— Я тоже слыхала, — подтверждает Ольга, — да как-то до сознания сразу не дошло.

Кошка в безводной пустыне да еще и мяукающая! Вокруг на многие десятки километров ни одного поселения или юрты. Живет, наверное, сама по себе, охотится за песчанками да, может быть, еще и за ящерицами. Увидала людей, вспомнила прежнее, мяукнула, но боится — одичала. Мобилизовав Кирюшку, иду искать отшельницу, посматриваю на норы песчанок — больше ей негде прятаться. Фокстерьер несказанно рад. Наконец-то норы, за которые так ругают, привлекли внимание хозяина. Он готов рыть их все подряд. В одной из них раздается громкое и слегка приглушенное кошачье фырканье. Собака вне себя, с величайшим остервенением лает, энергично работая лапами, выбрасывает позади себя фонтаны земли. Мы пытаемся разрыть нору. Здесь могут быть и дикие представители рода кошачьих: степной кот, бархатный кот-манул. Но раскопка нелегка, от главной магистрали отходят глубокие отнорки. К тому же работу приходится прервать: готов обед. Наспех присыпаем три выхода.

Через час, один выход открыт, на рыхлой земле следы кошачьих лап. Незнакомец успел скрыться и остался неизвестным. Теперь его и подавно не увидеть. Может быть, все же где-нибудь затаился поблизости.

Похожу вокруг, погляжу.

Кошку не встретил, но зато серый и осторожный незнакомец, которого я не раз замечал во входе в норы больших песчанок, наконец открылся. Он, как всегда, мелькнул в стремительном броске и скрылся в темноте жилища своей покровительницы. Я засунул туда палку и энергично постучал ею о стенки. Из норы выскочил паук, промчался немного, застыл и «растворился» на песке. Я осторожно подкрался к этому месту. Это был настоящий паук-невидимка, дитя сухой пустыни. Его окраска удивительно точно гармонировала с песком. Паук распластал в стороны ноги, прижался к земле, чтобы скрыть тень. Поразили его длинные ноги и очень тонкое тельце с крошечным брюшком. Очень осторожно я приблизил к пауку фотоаппарат. Снимок удалось сделать, но попытка взвести затвор аппарата испугала моего паука, и он в мгновение переметнулся в другое место. Прежде я никогда не встречал этого паука, видимо, типичного норового обитателя пустыни. Потом на снимке оказался почти чистый, ровный песок и едва-едва уловимые очертания паука.

В обед возле нас появились две ласточки. Они оживленно крутились над машиной, ловко лавировали между нами и, весело щебеча, стали садиться на веревки, которые растягивали тент. Потом неожиданно из машины раздался громкий писк птенчиков.

«Что за чудо?» — подумал я и поспешил заглянуть в кузов.

Писку птенчиков, оказывается, бесподобно подражала ласточка, угнездившаяся на экспедиционных вещах у самого потолка кузова машины. Кто бы мог подумать, что взрослая ласточка может подражать сразу целому хору желторотых птенцов! И что бы это означало? Неужели это был особый сигнал, предложение строить гнездышко, выводить потомство?

Ласточки же всерьез заинтересовались машиной. Где в пустыне найти место для постройки гнезда? И крики птенчиков раздавались все чаще. Вскоре появилась третья ласточка, потом четвертая. Две ласточки с гневными криками стали гоняться друг за другом. Из-за машины между птицами начались раздоры.

Возле озерка быстро пролетело время. Солнце, красное и большое, прошло через темную полоску коричневой тучи и прикоснулось к горизонту. Воздух был совершенно неподвижен. Неожиданно среди безмолвия пустыни засвистел ветер в кустах саксаула и смолк, потом еще раз повторился. Стемнело, наступила тихая и теплая ночь. Рядом с биваком раздалась чудесная трель солончакового сверчка, ему сразу ответили несколько других, и зазвенели над пустыней тихие и нежные колокольчики. Потом со стороны сухоречья раздались крики сычика. Завела мелодичную песенку крошечная совка-сплюшка. Всю ночь раздавались ее тоскливые крики, но никто не отвечал на призывную песню. Затерялась одна в пустыне, ищет общество себе подобных.

Ночью сычик уселся на палатку и принялся выводить звонкую и немелодичную, пожалуй даже страшноватую, песню. Всех разбудил. Едва мы уснули, как в палатке раздался громкий шорох и кто-то стал грубо толкать меня в бок. От неожиданности я вздрогнул, посторонился. Под надувным матрасом кто-то копошился, сильный и бесцеремонный. Под рукой я почувствовал что-то твердое, как камень, поспешно зажег фонарик, осторожно приподнял постель и увидел черепаху.

Палатка еще с вечера наглухо была закрыта застежкой «молния». Ну конечно, не доглядел я — затащил Кирюшка свою очередную добычу и улегся рядом с ней. Сейчас он с невинным видом наблюдал за переполохом.

Но на этом не закончились злоключения ночи.

Под утро на бивак неожиданно налетел ураганный ветер. Затрепетала, будто легкое перышко, палатка; одежда, спальные мешки, обувь моментально покрылись налетом песка и пыли. Забарабанили редкие крупные капли дождя, но ненадолго. Над пустыней повисла мгла пыли, кусты саксаула затрепыхались мелкой дрожью. Серое низкое небо, казалось, повисло над самой землей.

Мы быстро свернули палатку, загрузили имущество в машину и сами в нее забрались. А ветер крепчал с каждой минутой. Резко понизилась температура. Стало зябко и неуютно. В такую погоду лучше ехать, в машине теплее. Когда мы тронулись в путь, некоторое время за нами летела и пара ласточек: птицы были явно раздосадованы неожиданным оборотом дела. Где они, бедняжки, найдут себе пристанище?

И опять дорога петляет из стороны в сторону, раздваивается: одна идет напрямик по такыру, видимо летняя, другая — поворачивает к бархану, обходит его, потом идет по песчаным буграм и здесь, присыпанная песком, кажется совсем неезженой.

Однообразие местности притупляет внимание, постепенно перестаешь реагировать на окружающее, а при пасмурной погоде быстро притупляется и без того почти утерянная в городской жизни способность к ориентации в пространстве. Поредели облака, и сквозь тонкую их пелену показался кружочек солнца, и тогда я, спохватившись, вижу, что едем мы совсем в другую, едва ли не в обратную сторону. Останавливаемся, смотрим на компас, на карту, забираемся на высокие барханы. Снова повторилась с нами та же история. Мы незаметно попали на другую дорогу, она ведет не на север, к Балхашу, а на юго-запад, в пойму реки Или. Обидна потеря времени и бензина. Приходится возвращаться. Потом выясняется, что мы ушли от нашего пути в сторону на 30 километров. Вспоминаю: когда я узнавал у знакомых охотоведов, что собой представляет этот край, мне полушутя говорили: «Едешь в Сарыесик-Атырау — оставь завещание». На нашем пути мы отметим большой песчаный бугор и поваленную ветром вышку, на ней табличку. Бугор, оказывается, называется Каркаралы, что в переводе означает «тающий снег». Он есть и на нашей карте. Наконец, едва ли не впервые мы сориентировались на местности. Здесь наша стоянка и блуждания по барханам. Потом к концу дня на горизонте показался едва заметный бугор и на нем будто вышка. Дорога идет туда. Вскоре перед нами остатки большой и длительной стоянки строителей колодцев, следы от больших полуземлянок, мастерских, высокая, на растяжках, радиомачта из труб и отличный колодец. Вот откуда глубокие колеи. Судя по всему, строители здесь стояли несколько лет назад. Но следы их деятельности останутся на целые столетия. В стороне от бугра, в низине, обильно поросшей травами, — остатки глинобитного домика и недалеко от него торчит железная труба с краном. Здесь когда-то была, как говорят гидрогеологи, скважина с самоизливающейся водой. Теперь вода из нее не течет, так как за несколько засушливых лет уровень грунтовых вод сильно понизился.

Колодцы располагаются, как правило у основания больших барханов, конденсирующих влагу

По этой единственной здесь скважине я узнаю местность. Она называется Агаш-Аяк и тоже показана на нашей карте.

В переводе на русский Агаш-Аяк — «деревянная нога». Я не удивляюсь столь необычному названию. В пустыне они часты, и поводом для них нередко служит какой-либо незначительный предмет, событие. Но «деревянная нога»! Потом в селе Караой, которое нам предстояло проехать осенью, старик старожил рассказал, что в этом месте очень давно была метеорологическая станция. От нее и остались развалины. А наблюдателем на ней служил человек с деревянной ногой. Так и осталось, быть может на столетие, название этого урочища.

Бугор «Деревянная нога» нам интересен. Где-то здесь недалеко, по рассказам побывавших в пустыне людей, находятся развалины городища. Но где? Придется задержаться и основательно побродяжничать. Да и возможен ли путь вперед? Наши запасы бензина ничтожны.

Рано утром я и Николай бодро шагаем по барханам. На небе ни облачка, светит солнце. Вскоре исчез из вида бивак, и мы одни среди барханов, похожих друг на друга. Поглядывая то на компас, то на солнце, мы направляемся сперва на запад и неожиданно натыкаемся на едва заметную, почти занесенную песками дорогу. Она приводит нас к колодцу. Возле него давние следы человека.

В стенах колодца, в щелях между бетонными плитами воробьи ухитрились устроить свои гнезда. Сейчас голосистые птенчики орут во всю глотку, требуя еды, а колодец, как резонирующая труба, усиливает звуки этого своеобразного концерта.

Бредем дальше. Вокруг все та же равнина, саксаул, барханы. И вдруг впереди облачко пыли и стадо галопирующих животных. Склонив книзу горбоносые головы, деловито и размеренными скачками мимо нас промчались сайгаки, пересекли наш путь и скрылись за барханами. Забираемся на вершины барханов, осматриваем в бинокль местность, но безуспешно. Вокруг все те же барханы да понижения между ними. В глубоких ложбинах натыкаемся на старинные стоянки скотоводов. Видимо, здесь когда-то были и колодцы. В таких местах удивительное смешение старого и сравнительно нового. Следы глубокой древности — черепки посуды, вылепленной руками из грубого теста и обожженной на костре, — лежат рядом с осколками фарфоровых чашек. Много поколений скотоводов пользовались этим местом.

Местами в пустыне глубокие чашеобразные выдувы песка, подобные кратерам вулканов. На их склонах обнажены погребенные такыры. Иногда под толстым слоем белой глины вновь песок и опять слой глины. На дне одного большого котлована я вижу округлый черный камень. Он поблескивает светлыми включениями, тяжел и необычен. Откуда здесь, на громадном пространстве пустыни, где один песок да светлая глина, такой камень? Не метеорит ли? Я забираю его с собой.

Когда на пути колонии песчанок фокстерьер потерял голову от безуспешной охоты, его неутомимая деятельность обеспокоила парочку Каменок. Птицы в тревоге летают вокруг собаки. Где-то в норке их гнездо. Каменки охотно используют норки песчанок и, заняв одну из них, бесцеремонно выгоняют бывших хозяев из убежища. Песчанки мирятся с птицами-забияками. Видимо, для них они полезны, вовремя подают сигнал опасности.

А вокруг пусто, и глаза ищут, на чем бы остановиться. Вот вдали чудесный желтый махаон мечется над барханом, ищет цветки, и мы ему несказанно рады. Присядет на засохшую колючку, расправит хоботок, притронется к мертвому растению, почует ошибку и дальше полетит. Кто он? Уроженец ли пустыни или залетный гость из далеких краев, не испытавший смертельной засухи?

На такырах, когда они еще были влажными, оставили следы джейраны, сайгаки и одичавшие лошади. Кое-где следы волчьих и лисьих лап. Теперь, когда такыры высохли и отвердели, следы на них сохранятся до осенних дождей. Если только они будут.

Наш поход неудачен. Никакого городища к западу от урочища нет. Здесь расположен сплошной массив барханов. Пора возвращаться обратно. Я примерно знаю направление. Но достаточно нам немного отклониться в сторону, чтобы миновать бугор, как я начинаю путаться, что ж, придется воспользоваться помощью собаки.

— Кирюша! — говорю я своему четвероногому другу. — Пойдем домой, на место.

Собака должна понять команду, не зря я потратил время на ее обучение. Она глядит на меня внимательно и долго, слегка склонив на бок голову, потом оглядывается во все стороны, как бы что-то припоминая, и наконец идет вперед. Поведение ее было настолько выразительным, что мы не удержались от смеха.

Теперь, повторяя изредка команду, я всем видом показываю, что иду только за собакой. Но наш пес берет путь заметно правее, чем я полагал. Ну что ж, доверимся ему. У собаки внутренний компас развит во много раз лучше, чем у нас. Идем долго. Наконец с бархана видим бугор урочища «Деревянная нога». Молодец, Кирюшка, вывел нас к дому.

Николай ушел немного вперед. Издали я вижу, как он подходит к машине и вдруг бежит от нее в сторону, размахивая руками, описывает полукруг и скрывается за холмом. Я спешу к биваку: что-то там произошло, надо выяснить, в чем дело!

Ольга рассказывает: «К машине подошла лисица. Худенькая, не вылиняла как следует, на боках старая шерсть клочьями. Видимо, кормит лисят, торчат сосцы. Встала в пяти шагах и смотрит на меня. Я с ней разговаривать стала, хотела ближе подойти с кусочком хлеба. Не подпустила. Я к ней шаг — она От меня несколько шагов назад. Тут и Николай подошел, погнался за ней».

— Что же это ты, Николай, — говорю я. — Быть может, она пить хотела? Да и вообще лучше бы попытался сфотографировать ее.

— Не сообразил, — оправдывается Николай.

По всей вероятности, доверчивость лисицы объяснялась безлюдием местности. С человеком она попросту не была знакома.

На следующий день намечен дальний поход в другую сторону — к востоку. Здесь тянется равнина, за ней был канал или река. Эта равнина, вероятно, орошалась и на ней выращивались культурные растения. Где-то там на ней и должен располагаться мертвый город.

И вот мы с Николаем опять вышагиваем по пустыне, идеально ровной, прерываемой старыми руслами реки Или, полузасыпанными песками.

Я настойчиво осматриваю через бинокль горизонт, городище чудится всюду. Но это или гряда песков, на которую упало солнце сквозь голубое окошечко среди облаков, или белый такыр, или обрывистый берег сухоречья, или ряд деревьев саксаула, освещенных солнцем. Нет нигде городища, и кажется бесполезной наша затея. Найти его на этой ровной и однообразной местности так же трудно, как иголку в стоге сена.

Вскоре ветер разгоняет облака, яркое солнце слепит глаза на белых такырах, и дальние бугры повисли над горизонтом, колышутся в струйках горячего воздуха.

Мне кажется подозрительной одна белая полоска чуть левее нашего пути, но и в нее нет веры. Сколько раз было так. Но чем ближе, тем явственнее проглядываются белые бугры, и вот уже видны пологие валы древнего городища. Я взбираюсь на вал и все еще не верю своим глазам. Наконец нашли что искали!

Городище расположено на обширнейшей и идеально ровной как стол пустыне, по-видимому использовавшейся для орошения и земледелия в древности. Сейчас же здесь нет нигде следов ни дорог, ни оросительных каналов. Найти городище очень трудно, разве только с самолета, и наша удача в какой-то мере случайна хотя бы потому, что мимо него очень легко пройти в полукилометре, не заметив.

Но как низки и слабы стены бывшей крепости! Без сомнения, их только начали возводить. Черепков керамики здесь очень мало. Городище существовало очень недолго. Археологи не видели и не обследовали его, нигде не видно никаких раскопов. Не могу этого сделать и я, забыл взять с собой лопатку, а моей маленькой походной лопаточкой из полевой сумки многое не сделать. Нет нигде и следов строений. Лишь в одном месте я вижу нагромождение мелких кусочков обожженной глины. Судя по всему, это остатки печи по обжигу керамических изделий. Ее делали из глины, укрепленной тростником. После обжига тростник выгорал, оставляя цилиндрические канальцы пустот с кое-где четкими отпечатками поверхностных листьев, облегавших стебель у междуузлий. Возможно, применение тростника служило и другой цели: пористая стенка печи была менее теплопроводной, лучше держала температуру огня.

План городища Агам-Аян («Деревянная нога»)

С восточной стороны вал совсем невысок, почти вровень с поверхностью земли, и я убеждаюсь, что человек не воспользовался плодами своего труда. Кто-то очень давно положил под угол стены длинный ряд стволов саксаула. Саксаул совсем истлел, видимо, лежал здесь две-три сотни лет. Но для чего он так уложен? Служить оградой для загона скота он не мог. Стволы лежат на земле в один ряд, низко.

Под другими тремя углами стены — небольшие груды камней, каждый размером примерно с кулак. Многие окатаны водой. Видимо, камни привезены с Балхаша — это самое близкое место, где выходят на поверхность материнские породы. Но для чего они? Ради совершения какого-либо сложного ритуала, или для метания в неприятеля пращой? Немало и мелких камешков валяется на территории городища.

Большинство кусочков керамики, найденных внутри городища, — от посуды, вылепленной руками, а не на гончарном кругу. Тесто замешано грубо, с мелко раздробленными частицами камня. Уж не для этого ли привезены камни, находящиеся по углам городища?

Вблизи городища на бархане я вижу осколки керамики и большой обломок зернотерки, сделанной из гранита. Она очень стара, камень ее уже давно разрушился под действием жары, холода, воды и ветра, и вокруг него на песке лежат мелкие частицы отшелушившегося гранита. Встречаются и обломки черной керамики.

Городище строго квадратной формы, ориентировано по странам света. Стороны его не то что у предыдущих городищ — одинаковы, каждая равна 180–193 метра.

Возвращаемся из похода усталые, измученные, но довольные. День прожит не даром.

Ужинаем, тихо разговариваем. Солнце зашло за горизонт. Смеркается. И вдруг над головой громкий шорох крыльев. Большой бражник стремительно облетел нас, потом, опустившись, совершил пару виражей над нашим столом и, резко метнувшись в сторону, исчез. Кто он, быстрокрылый путешественник? Нет в пустыне сочных зеленых растений, на которых могла бы вырасти гусеница такого красавца. Прилетел, наверное, из поймы реки Или за сотню километров отсюда. Для него, изумительного летуна, это не столь уж большое расстояние.

Муравьиные львы собрались с ближайших барханов, где прошло их детство в ловчих воронках под землей. Какое сильное преображение претерпевает это насекомое в своей жизни! Не верится, что грациозные. совершенно беззащитные плясуны когда-то были коварными хищниками с длинными, кривыми, как кинжал, челюстями и большими плоскими брюшками

Впереди нас далекий путь до Балхаша. Где-то там должен быть город Кара-Мергель, а дальше тот, что с бронзовым котлом. Но нам туда не добраться — бензина мало. За всю нашу поездку мы ни разу не встретили ни одной машины, ни одной стоянки пастухов. В такой глуши опасно остаться без горючего. Возможен весенний дождь, распутица. В очередную поездку возьмем как можно меньше вещей и как можно больше бензина.

Весь следующий день громоздились по небу тяжелые темные тучи. Далеко в стороне от них на землю протянулась широкая полоса дождя, и ветер доносил до нас запах сырости и влаги. Ночью налетел порыв ветра, и я тревожился за тент, которым накрыл капот машины. Рассвет был вялым и слабым. Чувствовалась пронизывающая сырость. На землю опустился густой туман, и кусты саксаула вокруг нас едва проглядывали неясными тенями. Пришлось повременить с отъездом, чтобы не заблудиться на обратном пути.

Наш последний бивак — вблизи шоссейной дороги, на краю небольшого тугая. Когда мы подъехали к нему, меня настолько поразил необычный и громкий шум. что я сразу не догадался в чем дело. Оказывается, свистел ветер, пробиваясь сквозь непроходимые заросли деревьев и кустарников, и позвякивал сухими бобиками кустарника чингиля. В пустыне мы отвыкли от громких звуков.

Вечереет. Над полянкой взлетают муравьиные львы, сверкают в лучах заходящего солнца большими прозрачными, в мелкой сеточке крыльями. Здесь собралось их очень много, несколько сот, никогда не видел я такого большого скопления. Каждый муравьиный лев занял свое местечко и пляшет над ним в воздухе вверх-вниз, немного в одну сторону, потом в другую. Конец брюшка — в длинных, свисающих книзу отростках. Сейчас подземные жители очень зорки, осторожны, прекрасно меня видят. Всюду их много, но там, где я иду, — необитаемая зона. Поймать их нелегко. Я рассматриваю муравьиного льва через лупу и вижу удивительно выразительную головку. Большие, состоящие из величайшего множества омматидиев глаза поблескивают, отражая солнце, красивые усики торчат кверху, как рожки.

Солнце, большое и красное, садится за горизонт, и муравьиные львы начинают еще больше бесноваться, и крылья их сверкают красными отблесками над полянкой. Танцевальная площадка работает вовсю.

Иногда с барханов прилетает скромный внешности самка и прячется в траву. У нее на брюшке нет отростков. Но самка, попавшая в столь многочисленное мужское общество, не привлекает внимания. Танцы продолжаются сами по себе, имеют какое-то особенное ритуальное значение, предшествующее оплодотворению. Многим насекомым для созревания половых органов требуется период усиленных полетов. Наверное и здесь так. Еще, может быть, широко расставленные в стороны отростки источают запах, привлекающий самок. В большом обществе самцов он должен быть силен. Я старательно обнюхиваю брюшки самцов, но ничего не ощущаю. Может быть, здесь особенное излучение.

Вскоре я различаю два вида муравьиных львов. Второй — крупнее, на брюшке у него не столь длинные отростки. Оба вида мирно уживаются на общей брачной площадке, хотя, впрочем, один вид преимущественно в ее восточной части, другой — в западной.

Еще больше темнеет. Пора прекращать наблюдения. Но во что превратились мои брюки! На них корка из цепких и колючих семян. Придется послужить растению: расселять его семена, сбрасывая с одежды.

Рано утром муравьиных львов не заметно. Устроились на день у самой земли, прижались к стеблям трав, усики вытянули вперед, крылья плотно прижали к телу, стали почти невидимы.

Жаль, что я не могу проследить до конца брачные дела муравьиных львов. Но пора продолжать наш путь к дому. Придется ли когда-нибудь увидеть такое большое скопление этих насекомых? Может быть, придется. Мы еще побываем в пустыне Сарыесик-Атырау.