Лондон 29 мая 1593 года

У меня есть четыре свечи и один вечер на то, чтобы записать этот рассказ. Наутро я отдам бумаги моему последнему верному другу. Если я переживу завтрашний день, мы разожжем ими свои трубки. Но если я не вернусь, их будут хранить в секрете долгие годы – в надежде на то, что наступят иные времена и слова мои оценит беспристрастный судья.

Читатель, я не могу себе и представить будущее, в котором ты обитаешь. Возможно, мир изменился, а ложь, война, нужда и зависть – истреблены. Тогда поступки героев этой печальной пьесы удивят тебя. Если же твои времена подобны нынешним, ты все поймешь, но не научишься ничему. Между тем, я все же преподам тебе урок – единственный, что стоит затвердить наизусть: нет лучшей награды, чем жизнь. И каким бы ни было твое будущее, читая эти строки, знай, что писал их человек, умевший жить и павший смертью неестественной и несправедливой. Ниже следует достоверное изложение обстоятельств, приведших меня к гибели.

Мое имя Кристофер Марло, также меня называют Марл, Морли, Марли, Кит или Кстофер. Мой отец тачал сапоги в Кентербери. Говорят, сыновья сапожников ходят без сапог – это было бы еще ничего, но отцовское пристрастие к роскоши, которая была ему не по средствам, дорого стоило всей семье. Я унаследовал отцовские вкусы, но не желал наследовать его долги, поэтому мне всегда не хватало денег и не раз приходилось рисковать жизнью там, где иной бы не решился.

Я был смышленым ребенком; моя сообразительность произвела впечатление на местного рыцаря, который взял на себя расходы по моему начальному образованию. Годы спустя он же судил меня за убийство, ни разу не встретившись со мной взглядом, хотя наверняка меня узнал.

В семнадцать я убедил старого архиепископа, что хочу служить церкви. Тот пожаловал мне стипендию в Кембриджском университете, где меня ждал таинственный и странный мир; там мне предложили помочь своей стране и одновременно себе самому. Так я и сделал, и, когда моя ученая степень висела на волоске из-за прогулов и слухов о неподобающем поведении, сам Тайный совет Королевы поручился, что я отсутствовал, оказывая услугу Ее Величеству, и не заслуживаю наказания.

Со временем я, как водится, перебрался в Лондон; вскоре мои пьесы разожгли пожар в театральном мире. Мужчины уходили с «Парижской резни», хватаясь за рукоять меча. Когда шел мой «Фаустус», говорили, будто сам Люцифер являлся полюбопытствовать, как выведен его образ. Скажу без хвастовства, о триумфе Кристофера Марло слышали даже в аду. Так жил я, лавируя меж двух ночных царств, и думал, что заговорен от беды.

Я любитель приключений. Мне случалось самому призывать опасность и толкать людей к насилию, чтобы развлечься. Я пытался добиться невозможного, использовал друзей, страну, церковь для собственных нужд и, признаю, нарушал законы человеческие и Божьи без сожалений. Я принял бы смерть как справедливое наказание за мои грехи – без радости, но с достоинством побежденного. Но, если мне суждено умереть завтра, я встречу ее, проклиная Бога и человечество.

* * *

Мой рассказ начинается 19 мая 1593 года; весь месяц я провел в Скедбери, загородном доме Томаса Уолсингема, моего покровителя. Я проснулся далеко за полдень – на то были причины, о которых пойдет речь ниже, – но мир за окном, напоенный солнечным светом, вдали от зловоний Лондона, был свеж, будто новорожденный. Распахнув ставни, я возвратился к своему столу, где работал, как самый прилежный ученик, пока день не повернул к вечеру и на бумагу не легла тень. Тогда я выждал, чтобы чернила полностью впитались в бумагу, и запер новые стихи в сундук, заложив в застежку волос – больше по привычке, чем из необходимой предосторожности.

Прогулка по лесу ранним вечером вошла у меня в обычай. Сейчас я тщусь восстановить в памяти, что чувствовал тогда. За недели отшельничества на природе, вдали от страха Чумы, вновь охватившего столицу, во мне должно было поселиться беспокойство. В конце концов, я скучал по суматохе театральной жизни, по лондонским борделям, по миру соглядатаев и двурушников. Но, вспоминая ту прогулку, венец чудесного дня, я думаю, не был ли этот час самым спокойным в моей жизни. Тогда я и не подозревал еще о том, что на каждый мой шаг отзывается эхом стук лошадиных копыт. Из Лондона в Скедбери во весь опор неслась моя судьба.

Мне было о чем задуматься: казалось, я должен быть поглощен мыслями о событиях прошлой ночи, но там, под сенью леса, я не думал ни о чем. Точнее, ни о чем в особенности. Меня занимали разнообразные приятности: незаконченные стихи, меню предстоящего ужина, бедра женщины, с которой я спал прошлой зимой, задуманное посвящение Уолсингему, аккуратные кустики фиалок под ногами, уютно устроившиеся меж деревьев, двубортный камзол того же цвета – и пойдет ли он мне. Ко всему этому примешивалось удовлетворение моим добрым здравием. Бурлящая во мне кровь, уверенность в расположении моего покровителя и в теплом приеме, что ждал мои стихи в Лондоне, когда я наконец туда вернусь. Я был полон самодовольства. Будь я чуть суевернее, наверное, побоялся бы навлечь на себя беду, прогневив Бога своим зазнайством. Но все это чушь. Чтобы призвать неприятности на свою голову, человеку не нужна помощь ни Бога, ни дьявола.

Солнце скрылось за пологом листвы, зелень потемнела, тропинку пересекли удлинившиеся тени деревьев. Я шел сквозь решетку из света и тени, раздумывая, как бы приспособить ее для метафоры.

Природа не знает различья меж солнцем и тьмою, меж злом и добром.

Я не видел никого, но лес жил своей тайной жизнью, не менее бурливой, чем на любой лондонской улице. Дневные и ночные твари незримо сновали в сумерках. Птицы высвистывали свои сигналы, мелкие зверьки, пробудившиеся для ночной охоты, разбегались из-под моих ног в палой листве. Сверчки трещали на стиральных досках, в древесных кронах ревел ветер. Краем глаза я заметил испуганную лань, бесшумно наблюдавшую за мной.

«Вот-вот, – сказал я ей, – держи ушки на макушке». И засмеялся, потому что и сам поступал по меньшей мере неблагоразумно, гуляя после заката в этих лесах. Помню, я остановился и закурил трубку, в надежде разогнать дымом мошек, роящихся вокруг лица, и затем прибавил шагу, чтобы успеть к дому до темноты.

Так прошли мои последние мирные минуты. Я не знал о прибытии незваного гостя, не слышал стука подков о булыжник, не видел безумия в зрачках взмыленной лошади. В доме ждал меня напыщенный Посланник Королевы. Поприветствовав меня с галантностью, в которой сквозил сарказм, он вручил мне приказ от Тайного совета. Драматургу Кристоферу Марло надлежало вернуться в Лондон немедля.

* * *

Что проку в побеге? Увеличивает он или уменьшает шансы спастись? Каждый раз, вырываясь из оков и ускользая от обвинений, набираешься ли нового опыта или просто растрачиваешь отпущенную тебе удачу?

То, что мне уже приходилось представать перед судом и что я отделался всего парой месяцев за решеткой, едва ли могло служить утешением, когда я, вновь арестованный, трясся на чужой лошади по дороге в Лондон. Мне вспомнился средних лет воин, который дрался на дуэли возле таверны в Шордиче. Он имел репутацию искусного фехтовальщика, но, когда дело дошло до драки, оказался неспособен парировать удар, от которого в прежние годы с легкостью бы увернулся. Клинок его соперника достиг цели, и герой сотен битв согнулся пополам со стоном, в котором звучало больше изумления, чем боли. Его убийца издал победный клич. Но я уже тогда знал, что жизнь победителя часто коротка – эта мысль вернулась ко мне и отняла весь покой, каким наградил меня опыт прошлых опасностей.

Человек Уолсингема заранее поскакал в город – удостовериться в полномочиях посланника. Ему подтвердили, что бумага, привезенная им, – не розыгрыш и не дешевое вымогательство, но подлинный документ, исходящий от Тайного совета Королевы, лиги могущественнейших людей в Англии. Людей, вольных приговорить человека к смерти, пытке или пожизненному ожиданию обвинений. Людей, ответственных лишь перед Королевой, Богом и друг перед другом.

Быть может, конский топ вернул мои мысли к событиям прошлой ночи, но я и раньше замечал, что страх нередко будит в памяти если не любовь, то вожделение.

Мой покровитель, лорд Уолсингем, величествен и крепко сложен. Вся его родословная видна в правильных чертах и легкой походке, звучит в уверенном смехе. Изящество, с каким он руководил нашими застольными беседами, скрадывало стальной холод его взгляда. Я помнил его кузена, Уолсингема-старшего. Как паук, тот всю жизнь плел сети шпионажа и интриг. А потому, предполагая, что мой покровитель унаследовал его искусство, я всегда тщательно выбирал слова за столом.

В Скедбери мы жили прекрасно. Я привык к добрым винам и высокому обществу и не слишком-то хотел возвращаться к жизни поэта, когда придет срок. В ночь перед моим арестом Уолсингем и я обедали вдвоем, хотя стол ломился от яств. Вареные каплуны в пряностях и апельсинах, жареная ягнятина, кролики, жаворонки, салат из латука и розмарина. Я не придал значения выбору зелени, но женщина, сведущая в языке цветов, пожалуй, могла бы найти здесь тайный смысл и предугадать события.

Уолсингем сидел во главе стола, я – по правую от него руку, словно какой-нибудь вассал в былые времена. Блюда сменяли друг друга, но я заметил, что Уолсингем ел немного, а пил больше, чем было в его привычке. Я, как и подобает, не отставал от него ни на круг, так что, когда слуги убрали посуду и оставили нас наедине, мы оба были пьяны и счастливы обществом друг друга. За окном стемнело, в приглушенном огне свечей дым из наших трубок опутывал комнату, словно компания привидений, явившихся на торжество.

Бывает так, что течение вечера вдруг совершает поворот. Все, кроме нас, уже спали, когда настрой изменился. В ответ на какой-то жест Уолсингем положил руку мне на плечо, пожимая его с дружеской нежностью, но задержал ее на один или два вдоха долее, чем позволяли приличия. Я замешкался, уловив его острый запах, услышав неровное дыхание и забыв обо всем остальном. Но тот, кто умеет читать знаки, должен уметь и отвечать на них. Слегка протрезвев, я обнял его и легчайшим прикосновением к его руке дал понять, что готов. Уолсингем наклонился ко мне и прошептал мои же строки:

Казался девой он мужам иным,

В нем было все, что страсть внушает им,

и я уже знал, как все произойдет. Пришло время ему воспользоваться правом сеньора.

Мой торс обхватили мощные ноги. Широкоплечий, со вздутыми на поднявшемся члене венами, Уолсингем был подобен вздыбленному кентавру. Этот образ не оставлял меня, пока он имел меня в рот. Вдыхая запахи моря и пота, сдаваясь натиску моей же поэзии, я представлял белую лошадь, бегущую по мокрому песку. Пенис покровителя муз пустился в галоп. Спинка кровати, к которой была прижата моя голова, дребезжала под резкими толчками. Наконец, он излился с рыком, туго вдавив мне в рот свой пульсирующий орган. Уолсингем не унялся, пока губы, подарившие ему столько великолепных стихов, не вобрали все его семя без остатка.

Затем я разглядывал полог кровати, надеясь, что дружелюбие моего покровителя не улетучилось. Он слез с меня, затем нагнулся, взъерошил мне волосы и завершил строфу, сделав меня ее героем:

А тот, кто знал, что был мужчиной он,

Твердил: ты, Марло, для любви рожден…

Я улыбнулся, думая об этом, хотя воспоминание было немногим приятнее удара кулаком в живот.

* * *

Я спросил посланника, знает ли он о причинах моего ареста, но тот в ответ лишь пожал плечами. Сумерки сгущались. Последняя птица завершила свою песню, оставив лес бродягам и разбойникам. Моя рука лежала на рукояти короткого меча; мой ум, гудящий, как игорный дом в полночь, перебирал возможные варианты предательства. Что бы ни ожидало меня впереди, я приближался к Лондону.

* * *

Лондон поднялся перед нами задолго до того, как мы достигли его ворот, хитросплетением красных крыш, заостренных шпилей и дымящихся каминных труб. Он был залит солнцем, полон утренней свежести. Сердца деревенских простаков и крестьянских простушек, что спешат сюда в поисках мощенных золотом улиц, верно, должны трепетать при таком зрелище. Им невдомек, какая клоака ждет их. Над Хайгейтским холмом степенно вращались крылья ветряных мельниц – хотя мы не ощутили и малейшего дуновения ветерка.

Мы въехали в город под звон церковных колоколов. Лондон встретил меня таким же, каким я, отправляясь к Уолсингему, оставил его три долгие недели назад, когда страх Чумы закрыл театры. Мы спускались к реке в тени высоких деревянных домов по обе стороны улицы. Здесь богачи и бедняки живут на головах друг у друга. Рыночные торговцы уже расставляли лотки, плечистые молочницы, чью прелесть сильно преувеличивают народные песенки, гремели внизу крынками – торопились распродать свое добро, пока не скиснет. Шарлатан расписывал недужным достоинства новой панацеи, а торговка рыбой, сама не больше селедки, выкрикивала: «Четыре макрели всего за шесть пенсов!» Древний старик в рваном костюме шута, лаская унылую мартышку со сморщенным личиком Вельзевула, зазывал на сногсшибательное представление. Деревенская красотка нараспев хвалила свои апельсины и лимоны – мягкие и в серых пятнах, но я купил бы пару за один только аромат. Там и здесь ремесленники с грохотом начинали свой день; кареты, коляски и телеги не могли разъехаться на узких мостовых, и без того запруженных толпой. Деловитая уличная суета, шум голосов, колокольный звон, громыханье колотушек, запахи людей и скота – Лондон вторгался в мои чувства. Месяц за городом обострил их – здесь было слишком много энергии, слишком мало места. Внезапно я понял, что близок час, когда этот город просто-напросто взлетит на воздух.

Мы подъехали к берегу, где воздух был чуть свежее, несмотря на запах стоячей воды. Под мостом ревели, словно от нестерпимой боли, колеса водяной мельницы. Крики незанятых паромщиков – «Кому весла?» – звучали приглашением переплыть Стикс. Мы с трудом втиснулись на барку, битком набитую путешественниками. Посланник указал на кучку бродяг, оставшихся на берегу, и впервые заговорил:

– Скоро не останется ни одного чистого англичанина. Одни темнокожие, да голландцы, да черт знает кто.

Мне утомительны подобные разговоры, и я ответил:

– Даст Бог, испанцы развернут Армаду и спасут нас от нашествия.

То была неумная шутка, какие нередко слетают с моих губ, если я навеселе или недоспал. Весь оставшийся путь меня не покидало опасение, что она мне добавит неприятностей.

* * *

– Знаете ли вы, зачем вы здесь?

Помещение, куда меня привели, было незатейливо обито темным дубом. Единственным украшением служил гобелен с изображением королевской охоты, занавешивающий дверь в дальней стене. Я поискал глазами выпуклость, что выдавала бы затаившегося слушателя, но шпалера висела достаточно далеко от стены, чтобы за нею мог укрыться кто угодно. На меня смотрели восемнадцать мужчин, все одетые в черное и с выражениями лиц под стать. Я-то полагал, что аудиенции буду ждать много дней, однако сейчас не торопился радоваться тому, что меня привели сюда без промедления: это означало, что положение мое чертовски серьезно. Передо мной и был Тайный совет. Министры, державшиеся за свои чины так, что ничто не мешало им наживаться на смерти. Пережившие всех своих друзей, которых они отправляли на пытки и смерть так же легко, как и первых встречных. Опасные люди, безжалостные сердца, они играли в шахматы собственной жизнью, однако выигрывали, хотя иным приходилось сидеть в тюремной камере и слушать, как гвозди с гулким треском раскалывают дерево, когда во дворе сколачивали виселицу специально для них. Поклонившись, я пробежал взглядом по их лицам, узнав лордов Сесила и Эссекса: они сидели по разным концам длинного стола, столь же далекие в своих взглядах. Я знал, что сейчас не время пользоваться знакомством, но все же оставалась надежда, что интриган Сесил сочтет меня полезным и там, в темных комнатах, где заключаются сделки и вершатся судьбы, замолвит за меня слово.

Говоривший сидел в центре стола такого же мрачного дуба, что и стенные панели. Его седина и кремнистый взгляд человека, заглянувшего в глаза смерти, замечательно гармонировали со старой древесиной. Человек был стар, и, служа Короне, собирался состариться еще более. На черном одеянии не было ни мехов, ни драгоценностей, но, судя по затейливому жабо и длинной ухоженной бороде, только возраст не позволял ему одеваться с большей экстравагантностью, как в былые времена. Он опустил каменный взгляд на бумаги, лежащие перед ним, затем перевел на меня и повторил свой вопрос терпеливо – как тот, кто привык к свершению трудных деяний:

– Знаете ли вы, зачем вас привели сюда?

Моя спина болела от долгой езды. Я из последних сил выпрямился, расправив плечи, словно какой-нибудь ливрейный лакей Ее Величества.

– Я полагаю, Королева нуждается в моих услугах.

Старик вздохнул:

– Королева нуждается в вашей преданности.

Мы живем в отчаянные времена, когда преданность – это все. Королева стареет. Ее союзники и враги неугомонны. Одни боятся возвращения старой религии, другие молятся об этом. В Государстве беспокойно. Ему на каждом шагу мнятся заговоры, и в страхе своем оно не знает пощады. Не дрогнув, я встретил ровный взгляд старика и ледяным голосом произнес:

– Преданность – долг каждого подданного.

Он взял в руки лист из стопы бумаг перед собой, подняв брови так, будто что-то в нем его заинтересовало.

– Преданность, как и любовь, не всегда подчиняется долгу. – Он уронил листок, взглянул мне в глаза и, понизив голос для пущей острастки, продолжал: – И ваша – под сомнением.

Я остановил взгляд на шнуре, которым был окантован рукав моего платья. Внезапно мне с небывалой прежде ясностью открылась вся его великолепная простота. Усилием воли я снова поднял глаза на сановников:

– Сир, если есть сомнения в моей преданности или любви к Королеве, будет ли мне позволено развеять их?

– Возможно.

Его голос опустился почти до шепота – все мастерство дознавателя в этот момент свелось к одной только улыбке.

Но мне также известно актерское искусство. Я обратил свой страх в ярость, подбавил в голос металла и встретил его взгляд с высокомерным пылом, который в моем положении мог быть опасен:

– Моя преданность неколебима.

Старик, усмехнувшись, помахал рукой перед носом, как если бы хотел избавиться от насекомого или неприятного запаха.

– Это нетрудно проверить.

Допрос продолжил приземистый коротышка с дальнего конца стола. Его круглое сморщенное лицо напоминало хлеб, который не смог подняться и осел.

– Что вы знаете о драматурге Томасе Киде?

Я повернулся к нему, не сводя глаз с остальных членов Совета.

– Мы знакомы, но не очень близко. У нас был один покровитель, лорд Стрендж. Мы жили у него в смежных комнатах.

– Мастер Кид утверждает, что вы были близкими друзьями.

– Возможно, у мастера Кида меньше друзей, чем у меня. – Я помедлил, но пения петухов не было слышно, и я продолжал: – Я числю его своим знакомцем. С тех пор, как я оставил службу у нашего общего покровителя, мы виделись разве только по случайности.

– Он переписывал для вас что-либо?

– Кид – писец и сын писца; он набил руку и делал отличные копии. Вполне возможно, чтобы я обращался к его услугам, но не могу припомнить такого случая.

В дальнем углу заволновалась вышитая портьера, но был это спрятавшийся там шпион или просто сквозняк от закрывшейся где-то двери, мне неведомо.

Голос моего собеседника стал устрашающе проникновенным.

– Таким образом, вы отрицаете, что ересь, переписанная рукой Кида, сочинена вами?

– Отрицаю. Я в ответе за собственные сочинения и неповинен в чужой ереси.

Теперь в разговор вступили с другого края стола:

– Но вы в ответе за собственную ересь?

Мой голос дрогнул – я едва удержался от дерзости.

– Я не занимаюсь ересью, ваши Светлости.

– Но кое-кто обвиняет вас в том, что вы атеист и склоняете к тому других.

– То клеветники, сеющие ложь.

– Допустим. – Этот новый голос был спокоен, но за вежливым безразличием скрывалось острое жало. – Однако ваша пьеса «Тамерлан» считается атеистическим произведением. Не слыхал, чтобы добрые христиане сочиняли святотатства.

– Сир, вам известны люди, оспаривающие наше право писать пьесы вообще. «Тамерлан» был представлен на суд вашим Светлостям и снискал одобрение. От кого бы ни исходили эти обвинения, они порочат не только меня, но и Тайный совет Ее Величества.

Он пропустил эти слова мимо ушей и поднял со стола мятую афишку.

– Что вы можете сказать об этом?

Листок был истерт и изорван. Прежде чем принести сюда, его грубо сорвали со стены; края выгибались от следов клея – но все слова были отчетливо видны.

Пришелец, наводнивший этот край,

Прочти сей стих и на ус намотай,

Когда желаешь ты остаться жив,

Жену, детей и скарб свой сохранив.

Купец твой грабит землю без смущенья,

Твой ростовщик грозит нам разореньем,

Твой мастер хлеб насущный отбирает,

Они живьем нас, как жиды, съедают.

И, раз слова не действуют на вас,

То в ваши храмы мы в молитвы час

Войдем, и крови будет столько пусть пролито,

Чтобы Парижская Резня была забыта.

Подпись: Тамерлан.

– Этот документ имеет отношение к вашим пьесам «Тамерлан» и «Парижская резня», не так ли?

Весь Тайный совет не мигая глядел на меня, будто зрители в финальном акте захватывающей пьесы.

– Сиры, мало того, что содержание этих стихов гнусно, тот, кто приписывает их мне, оскорбляет меня уже тем, что они дурно написаны. Задумай я сочинить воззвание, оно было бы много благозвучнее. Я могу предположить, что автор желал очернить меня, либо же он – поклонник моих стихов и пытался мне подражать. Здесь нет ни моих взглядов, ни моего мастерства. Спросите любого поэта – даже того, кто меня ненавидит, – и он скажет вам то же самое.

– Мы спросили Томаса Кида. Он, похоже, думает, что подобные воззвания как раз в вашем духе.

Хотя все было понятно, уже когда имя Кида прозвучало в первый раз, при подтверждении его предательства я невольно вздрогнул. Я подобрался и окинул взором собравшихся, надеясь убедить их в моей невиновности.

– Это не так, но даже если бы и так, меня последний месяц не было в Лондоне.

– Вы были не так уж далеко и могли вернуться.

– Верно, сир, но я не возвращался.

Мне пришло в голову, что о моем безотлучном пребывании в Скедбери мог бы свидетельствовать Уолсингем, но я промолчал. Вызов на заседание Совета – не лучший подарок другу; и внезапно я осознал, что не могу рассчитывать на то, что Уолсингем обеспечит мое алиби. Меня словно осенило; теперь я уже не был уверен, вполне ли искренним было его удивление, когда меня внезапно арестовали.

Старик в центре стола улыбнулся своей медленной улыбкой. Он заговорил монотонно, как по заученному:

– Совет проведет собственное расследование. Налицо три обвинения против вас. Первое: вы просили Томаса Кида скопировать еретическое воззвание. Второе: вы явный еретик, склонявший других к своим убеждениям. Третье, вы самолично написали и укрепили на двери Голландской церкви эту листовку, угрожающую тем, кому Ее Величество дарует защиту.

Я склонил голову, ожидая приказа вести меня в узилище.

– Меж тем вы свободны, но обязаны являться сюда ежедневно до полудня, пока вам не будет разрешено уехать или не будут приняты иные меры. – Здесь он смерил меня нежным взглядом пахаря, озирающего колосья накануне жатвы: – Вы не арестованы, но будете арестованы в случае неявки. Это вам ясно?

Я кивнул, не доверяя собственному голосу.

Сановник медленно улыбнулся снова. Губы его были неестественно полнокровны – ярко-красные в седой бороде. Наши взгляды на мгновение встретились; он кивнул, отпуская меня, и вернулся к бумагам, лежавшим перед ним на столе.

* * *

Кид и Кит. Козлик и котик, так кто-то назвал нас однажды. Но прозвища не прижились. Они слишком не подходили нам обоим: если кто и был козлом, так это я, с моим подлым Макиавеллиевым складом и козлиной бородкой. В Киде, напротив, было что-то кошачье. Я вдруг сообразил, что теперь из него наверняка выколотят все его изящество; при этой мысли на глаза у меня навернулись слезы. На мгновение мир исчез, а я забыл, что за мной идет охота. Бедный Кид, отличный поэт и хороший товарищ, чью дружбу я только что утратил. Я знал, что он простил бы мое отречение, так же как я простил ему предательство, но на душе словно лежал камень вероломства. Я должен был выяснить, что произошло с Кидом и что он сказал обо мне. А для этого нужно было попасть как раз туда, куда мне менее всего хотелось.

* * *

Смерть делает мир ярче. Я видел, как опасность преображает все вокруг, контуры заостряются так, что можно порезаться. Тогда, если хочешь сохранить голову на плечах, а кишки в животе, не глазей по сторонам. Но в этом свете все радует глаз. Цвета становятся насыщеннее, лица встречных чаруют, мужское начало зовет на безрассудства.

Все мы видели висельников. Иные молятся, ожидая встречи с Создателем, обошедшимся с ними не лучше, чем со своим ублюдком. Другие унижаются, кладут в штаны, дрожат, моля о милости, время которой давно ушло. Их позор заставляет меня отвернуться и смотреть на толпу краснорожих, пучеглазых, разбрызгивающих слюну истуканов. Многие со внезапно проснувшимся зверским аппетитом до отказа набивают рты пирогами. Мясной сок течет по их подбородкам, изо ртов летят крошки, когда они орут палачу, чтобы он наконец четвертовал труса. Но иногда приговоренный ведет себя с особенным достоинством. Палач обвивает его шею веревкой, как отец, дарящий жемчужное ожерелье деве, за чью невинность он спокоен. Я видел удивление на лицах этих людей: мир, который им вот-вот предстояло покинуть, запоздало наполнял их.

С высокого помоста смертнику видно все. Мошенники и карманники, кладбищенские упыри, что норовят поживиться обносками мертвеца, а еще лучше – клоком его волос или куском веревки. Приговоренный слышит вопли, торопящие его смерть. Публика в предвкушении, как водится в день премьеры. И кто осмелится утверждать, что смертник не желает ее расположения? Ведь с эшафота все выглядит притягательно. Вены на носу пропойцы играют невиданными оттенками красного, к суровым лицам шлюх, рано пришедшим в упадок, снова возвращается пленительная молодость.

Эти проклятые превосходят Христа. Последний раз взглянув миру в глаза, они ступают в ничто, зачарованные его красотой. Многие не сдерживают крика, когда их потрошат, – а как же иначе? Но чаще эти люди испускают дух еще до того, как нож войдет в их внутренности. Словно, поддавшись смертельной магии, сами находят путь в мир иной.

Смерть придает форму жизни. В тени виселицы зачинаются дети, новая жизнь всходит вокруг мертвых корней. Я и сам, случалось, покидал площадь казни с членом твердым, как у висельника. Страх смерти пьянит почище вина или табака. Уж поверьте мне, я не однажды чудом уворачивался от ее косы. Вопрос в том, удастся ли мне это еще раз.

В подобные минуты на меня часто находило, будто нас двое. Один был Кит, идущий по рынку в Шордиче, молодой Кит, рослый и сильный, каштановые волосы зачесаны назад с высокого лба, бледное лицо кажется еще бледнее над черным, как сажа, камзолом. Кит, автор «Тамерлана» и «Фаустуса». Кит – атеист и скандалист, судимый за убийство и оставшийся цел, Кит – ночной кошмар констеблей. Кит, перед которым расступаются, признавая его власть, пусть даже не признавая его самого. А другой, Кристофер, молча следит за его успехами, рассчитывая собственные шансы на спасение. Восхищаясь сам собой, я проклинал злую судьбу. После иссушающей беседы с Тайным советом радостно было раствориться в безликой толпе. Но глаза мои были широко открыты, а правая рука – на рукояти меча. Кинжал может войти в живот или в спину раньше, чем жертва поймет, что произошло. Я кожей чувствовал, что за мной наблюдают. И, зная, что это просто кровь, взбудораженная опасностью, быстрее бежит по венам, я все же держался подальше от людской толчеи, следя за теми, кто шел рядом, особенно если чье-нибудь лицо, исчезнув, появлялось снова.

* * *

Мы с тюремщиком подружились еще во время моего заточения. Я дожидался у Ньюгейта с час, высматривая его, и наконец мне повезло. Он подмигнул, давая понять, что заметил меня, и, ни слова не говоря, продолжал путь, уверенный, что я не отстану. Я свернул за ним в пропахший мочой переулок и втиснулся в узкий дверной проем. Чье-то дитя, девочка, бесстыдно глядело на нас, дожидаясь мзды за исчезновение. Я кинул ей монетку и поторопил, потянувшись за мечом.

Тюремщик был стар, широкоплеч и мал ростом. Он сильно горбился, и лицо его было всегда в тени; чтобы посмотреть на меня, ему приходилось наклонять голову набок. Впрочем, делал он это нечасто, предпочитая показывать мне свою лысую макушку. Он жил в тюрьме и одевался в лохмотья, как обитатель пещер. Без солнечного света кожа его лишилась тепла и походила на плоть полупрозрачного белого слизня. Я доверил ему немало тайн, сидя за решеткой, и теперь знал, как выудить из него известия о Кидовых страданиях. Его рука задрожала под весом золотых «ангелов»; подарив мне восторженный взгляд, он начал рассказывать.

– Они привели твоего друга как обычно – затемно, между ночью и утром, когда человек слаб и меньше всего сопротивляется. Он держался твердо, пока не дошли до пыточной камеры, а за дверью выболтал все, что знал. А может, и поболе того. – Я видел, что старый тюремщик смакует унижение Кида. – Они заставили его петь, пока он не добрался до высоких ноток. Тогда они хором затянули твое имя, и он подхватил припев.

Мне стало дурно. Вместо того, чтобы привыкнуть к местному зловонию, я чувствовал, как оно все усиливается, пропитывая мое нутро насквозь.

Я откашлялся, надеясь выхаркать этот вкус, и спросил:

– Что же то была за песня?

– Обычные частушки. Кид признался в копировании для тебя какой-то бунтарской чепухи. Бумаги, он сказал, были твои, хотя их нашли в его комнате. Мол, надо думать, его бумаги перемешались с твоими за те два года, что вы прожили бок о бок. – Он тихо хмыкнул над моим подавленным видом. – Не принимай близко к сердцу. Он поклялся бы, что это бумаги самого Господа нашего Иисуса Христа, если бы мог этим прекратить агонию.

– Уж это наверняка. – Я рассмеялся, вспомнив, как долгими часами Кид полировал свои кощунства. Какая ирония! – На моей памяти у него частенько бывали проблемы со стихосложением. Надо было пригрозить ему пыткой. Он, оказывается, прекрасный выдумщик, когда оказывается перед дыбой.

– Трагедию можно вытащить из кого угодно. Я постарался остаться спокойным:

– Сколько это продолжалось?

– Почти всю ночь. Он держался истории про то, что бумаги твои.

Вот тут в голосе моем прорвалось бешенство:

– Ты возился с ним всю ночь? Не нашел занятия получше?

– Скорей драматурга получше, вроде твоей милости? – Тюремщик захохотал. – В допросе, как и в любой пьесе, главное – подробности. Кид рассказал только сюжет – и то без особого вдохновения. А историю нужно украшать. Где был бы твой «Фаустус», если б ты опустил подробности? Волшебник вызывает дьявола, который что-то там для него делает. Кто бы пошел на это смотреть? Факты – это хорошо, но вся интрига – в деталях. Когда мы познакомились поближе, твой друг выдал кое-что поинтереснее, так что стоило подождать.

– Что он сказал? Старик покачал головой:

– У меня нет времени пересказывать все это. – Он взглянул на меня, и я смягчил его еще одним золотым. Он кивнул, лихорадочно шепча: – Хорошо, хорошо… – Затем, словно в любовном экстазе, вдруг взмахнул дрожащей рукой возле лица. Скоро самообладание вернулось к нему, и тюремщик продолжал рассказ: – Кид говорил много. Частью бессвязно, чушь, которую на дыбе несет любой. – Он покачал головой. – Многие зовут матушку.

– Что он сказал по существу?

– В основном – про тебя. Безбожник, который спит со шлюхами обоего пола и клевещет на Христа, апостолов и Иоанна Предтечу, будто и они предавались тому же греху. – Он сладострастно подмигнул мне. – Сказки о твоих дебошах мы пересказывали друг другу на ночь.

– Если им нужен я, зачем делать такой крюк?

– Если на то есть причина, тебе она известна лучше, чем мне, – сказал тюремщик, презирая вопрос, на который не мог ответить. Затем, пожав плечами, продолжал: – Когда совсем стемнело, наш друг Кид уже был уверен, что ты сам спрятал бумаги в его комнате. Он сказал, ты на все способен ради денег и, быть может, как раз сейчас пользуешься тем, что заработал на его аресте. Он назвал тебя двурушником.

– Я любил его как брата.

Старик услышал страдание в моем голосе и посмотрел на меня. Для этого ему пришлось изогнуться всем телом, и на миг это выглядело первым па злорадного танца.

– Он, похоже, считает, что ты завидуешь его писанине. Что ты подлец, который для наживы сдает друзей властям.

Я закрыл лицо руками и рассмеялся, хотя был готов зарыдать. Старик схватил меня за руку, и его резкий шепот отозвался эхом в пустом переулке:

– Тише, у камней есть уши.

Я покачал головой:

– Стал бы я так легко подличать с человеком, который только и пишет, что о мести.

Когтистые пальцы тюремщика впились в мою кожу:

– Сомневаюсь, что он еще что-нибудь напишет. Кид сказал, ты едешь в Шотландию. Лучше бы так и было.

– Я сам пойму, когда придет время делать ноги.

Тюремщик покачал головой:

– Ты не новичок в этой жизни и постиг, как она устроена. Ты в безопасности, пока они могут тебя использовать. А там… – Он склонил голову набок, нарисовал в воздухе веревку и высунул изо рта язык, как плясун-висельник. – Если хочешь остаться в живых, подумай, что им может быть от тебя нужно. Такой, как ты, всегда что-нибудь придумает. – Он улыбнулся. – Или кого-нибудь. У тебя есть друг, который стоит одной ногой на эшафоте. Засунь в петлю его голову и спаси свою собственную.

– Бесплатный совет?

Старик задрал голову и принялся рассматривать меня, словно пытаясь запомнить во всех подробностях. Все лицо его сморщилось в кривой усмешке, в уголках рта скопилась желтоватая слюна.

– Ты немалого роста, но, если хочешь, на моем верстаке всегда найдется свободное местечко.

Я не мог отвести взгляда от его морщинистой ухмылки. В ладонь тюремщика легла еще одна монета. Он взвесил ее, улыбаясь, словно заслуженной награде:

– Полезно дарить подарки тюремщику и палачу, но лучше никогда с ними не встречаться.

– Золотые слова. Скажи, что привело их в комнаты Кида?

– А то не знаешь?

Я помотал головой. Когда он заговорил, в его голосе звучало эхо тюремных сводов:

– Они думали, он и есть тот самый новый Тамерлан, что прилепил листок на дверь Голландской церкви. Многие говорят, надо было сразу посылать за тобой, но чем-то их привлек Кид. Быть может, доносчик – за голову Тамерлана назначена цена в сотню крон. Может, еще кто. – Он повернулся, чтобы покинуть меня: – Будь осторожен, мой друг. Теперь все дороги ведут к тебе.

Мы расстались и, не оглядываясь, вышли с разных концов переулка. Казалось, я отравлен вонью, тяжестью пыток, выпавших на долю Кида, и дружбой заплечных дел мастера.

* * *

Головы преступников, торчащие на кольях вокруг тюрьмы, казалось, улыбаются мне одному. Их остановившиеся взгляды напомнили мне о юноше, которого я увидел однажды в переполненной таверне. Ни один из нас не сказал ни слова, не сделал движения навстречу, но мы знали, что сойдемся этой ночью. Так и было, он увел меня из той таверны, и ночь была сладка.

Я шел дальше, головы ухмылялись мне вслед, и я не мог стряхнуть мысль о том, как мой язык блуждает по их разлагающимся ртам. Тюремщик был прав. Из множества людей, кого я мог предать, есть лишь один, чья жизнь могла, пусть на время, выкупить мою. Я гадал, известно ли ему о моей беде, просчитал ли он ход моих мыслей и не раздумывает ли уже сейчас, пока не поздно, нанести первый удар.

* * *

В тени собора Святого Павла есть книги на любой вкус и настроение. Поэзия, проза, песни и сонеты соседствуют с молитвенниками и назидательными сказками. Дамские романы, перевязанные кружевными ленточками под цвет нижнего белья, лежат вперемешку с руководствами для мужчин и сухой теологией. Баллады, по полпенни штука, уродливые гравюры, годные разве что украсить клетушку школяра, скучающего по дому. Болезни лошадей, людей, собак и государств. Как растить детей и просо, как вызывать смех и Дьявола. Описания чудовищных вещей и невероятных преступлений. Итальянские картинки, которые можно смотреть только джентльменам. Здесь найдется все, если только знать, где искать.

Книжные лавки, окаймляющие церковный двор, так же разнообразны, как их товар. Простые палатки, скромные лотки, увешанные брошюрами, и целые трехэтажные дома, набитые сотнями томов. Улей, кишащий ученостью под стать Александрии. Книгоиздателей и печатников осаждают авторы; одни пресмыкаются в надежде пропихнуть свои вирши в станок, другие высокомерно сетуют на невежество торговцев, их привередливость и ничтожные тиражи.

Над каждой дверью болтаются размалеванные доски с таинственными надписями: «Полумесяц» и «Рука», «Святой Дух» и «Святой Агнец», «Голова Быка», «Голова Епископа», «Песьеглав» и «Главенство». Если нужно без следа затеряться, лучше места в Лондоне нет. Ханжи и фаты, скитальцы и вельможи, девицы и старики толкутся здесь бок о бок, и никто не выделяется из толпы.

Книжные лотки, что сгрудились посреди двора, в тот день были открыты с семи утра. Было за полдень, и часы, проведенные за прилавком, отпечатались на лицах книготорговцев. Несмотря на скопление народа, торговля шла вяло. Лоточники закатывали глаза, вздыхали, кривились и вполголоса переговаривались между собой, бросая вокруг настороженные взгляды. Время от времени кто-нибудь внезапно прерывал беседу, чтобы вклиниться между праздными книголюбами. На головы тех, кто листал книги, ничего не покупая, сыпались невысказанные проклятия.

Я искал Томаса Блейза, моего самого давнего и близкого друга, актера, который мнил себя поэтом. Блейз публиковал стихи, от которых взвыл бы и пес, умей он читать. Мало ему было считаться одним из лучших актеров Лондона – он лип к миру поэзии, надеясь до костей пропитаться талантом и всучить читателю собственную стряпню. Где еще искать рифмоплета-неудачника, как не среди книг? Я скоро заметил его, увлеченного беседой с важным седеющим ученым мужем. Я подвинулся ближе и стал слушать. Последний бушевал:

– Я не обязан покупать книгу только потому, что положил на нее руку!

У Блейза длинное лицо, крупные зубы и высокий лоб, увенчанный вопросительным знаком челки. За темные глаза и высокие скулы его прозвали Гадюкой – но больше в насмешку над его мягким характером, чем над мрачной внешностью. Он обнажил зубы в улыбке и наклонился к покупателю.

– С этим не поспоришь. – Улыбка стала шире; Блейз повысил голос, как это умеют только актеры, привлекая внимание публики на церковном дворе. Продавцы и покупатели стали оборачиваться. – На свете множество прекрасных книг. – Он принял устрашающий вид и поднял знакомый томик поэзии в зеленом переплете. То были его собственные стихи – единственная публикация моего друга. – Могу я узнать, чем именно эта книга заставила вас пренебречь ею?

Старик, пыхтя, отступил назад, раздумывая, как бы отвертеться от назойливых расспросов:

– Я уже сказал – особенно ничем. Может, это из-за цвета обложки.

Блейз осмотрел книгу, выставил ее на свет, картинно увернувшись от переполошившегося лоточника, чьей собственностью она была. В собирающейся толпе раздались смешки. В иной день я присоединился бы к веселью, но теперь не понимал, как он мог шутить, когда Кид изувечен, а по его лучшему другу скучает Ньюгейт. Я злился все больше, слушая, как он обращается к публике:

– Что же не так с этой обложкой?

Ученый муж снова попятился, но тут почувствовал, что окружен плотным кольцом толпы:

– Она довольно темная, я предпочитаю цвета поярче. – Он было повернулся, но никто не уступил ему дорогу.

Блейз поднял свои большие руки за его спиной, как если бы, объятый гневом, хотел схватить невежу за ворот и швырнуть через весь двор, затем опустил их по-театральному медленно, изображая немыслимыми гримасами, что едва сдерживает себя. Публика захохотала. Старик повернулся к своему мучителю, словно ошпаренный, но Блейз снова имел вид сдержанный и уязвленный:

– Я видел, как вы открыли книгу, прежде чем положить ее назад. Вы пролистнули страницу, возвели очи и затем захлопнули ее довольно резко. На вашем лице было выражение, выражение… – Он запнулся – …выражение, которого я не могу описать.

Взгляд старика был полон страдания.

– Тогда, может быть, печать. Буквы довольно мелкие, а я уже в зрелом возрасте. Или этот автор не смог описать всего, что хотел.

Толпа встретила подобную контратаку смехом. Блейз принял удар и схватился за грудь, словно раненный в самое сердце.

– Сэр, – сказал он, когда веселье улеглось, – я желаю подарить вам эту книгу.

Старик отшатнулся:

– Я не могу принять подарок от незнакомца.

– Автор ни к чему не принуждает вас, кроме как прочитать ее.

Собеседник принял вид, что как раз этого он и боится больше всего. Кто-то крикнул:

– Ты уже достаточно наигрался с этим бедолагой, не нужно мучить его еще и поэзией.

Раздался громогласный хохот, и тень непритворного раздражения пробежала по лицу моего друга. Он быстро оправился и поднял руку, предупреждая новые реплики остряков.

– Стало быть, вы частый гость здесь, у Святого Павла? – Тот осторожно кивнул. – Я здесь также каждый день, роюсь в книгах. При нашей следующей встрече вы сможете мне рассказать, что думаете об этой книге и мудро ли было пройти мимо…

Наверное, он заметил меня краем глаза или почувствовал тяжесть моего взгляда, ибо прервал свою болтовню на полуслове. Он обернулся, как будто его окликнули, и наши глаза встретились.

Кит, – беззвучно произнесли его губы. Я никогда не видел его таким бледным. Казалось, что он нездоров. Забыв о развлечении, Блейз растолкал толпу и пошел ко мне, словно вдруг очнувшись от сна.

За его спиной лавочник требовал со старца деньги. Тот настаивал, что книга подарена ему самим автором. Спор пожилых педантов никого уже не интересовал, и толпа стала быстро редеть.

Блейз, не подозревая о спектакле у себя за спиной, неотрывно смотрел на меня.

– Я думал, ты пропал.

– Недалеко до того.

Он положил руку мне на плечо – первое дружелюбное прикосновение после той ночи в Скедбери. Я тоже поднял руку и коротко дотронулся до него. В его взгляде было понимание, страх и любовь, в которой я напрасно усомнился.

– Пожалуй, лучше, чтобы нас не видели вместе, – сказал я, вспомнив, что находиться рядом со мной опасно.

Блейз убрал руку:

– Может быть, но я рад, что ты пришел ко мне. Идем. В Лондоне полно мест, где мы будем наедине.

* * *

Мы шли сырой и тенистой аллеей, ведущей к кладбищенской часовне. Я знал, куда направляется Блейз – к Слепому Ворчуну, в его крохотный, тускло освещенный книжный магазинчик. Потеряв зрение, старик продолжал с успехом вести дела по памяти.

Ходили слухи, будто он прячет у себя в тайном месте золото, и все соглашались, что однажды его наверняка обчистят, но напротив – у старика редко пропадала хоть одна книга. Казалось, воры обходят его лавку стороной. Потолок был увешан колокольчиками, звенящими при каждом шаге по неверным половицам. На полу высились колонны книг, в которых хозяин легко ориентировался – чего не скажешь о посетителях. У Ворчуна был компаньон, умный пес Гектор – он приветствовал каждого входящего глухим рычанием, одновременно предупреждая о том, что ждет глупца, задумавшего побеспокоить его хозяина.

Пес и старик были талисманом книготорговцев – они олицетворяли собачью преданность и победу над временем. Собратья всегда приходили ему на выручку, хотя Блейз утверждал, будто они с собакой в сговоре и бесстыдно воруют лучшие книги прямо под невидящим взором хозяина. Мы вместе частенько навещали эту лавку и хорошо знали старика, но я сомневался, что это подходящее место для уединенного разговора. Я нагнулся к Блейзу и прошептал:

– У слепых острый слух.

– И рот на замке. – Ворчун устремил на нас свои бельма. – Идите в мою комнату и секретничайте там, ежели не хотите, чтобы я слышал.

– При всем уважении. – Блейз прикоснулся к его руке, и я заметил, что Гектор не подал голоса. – Есть вещи, которые лучше не слышать.

Старик вздохнул:

– И все же вы приносите их в мою лавку…

* * *

В задней комнате было темно и пахло плесенью, повсюду штабелями громоздились книги. Я споткнулся обо что-то в полумраке, и мой меч скользнул по шаткой колонне томов. Я выругался и остановил было ее падение ладонью. Еще секунду она простояла, колеблясь, а затем под хохот Блейза с грохотом рухнула, превратившись в бесформенную кучу книг. Раздался лай, а Ворчун заорал:

– Эй вы там, осторожнее! Все книги разобраны по порядку!

– Ничего страшного, – отозвался Блейз, – мы разложим заново, прежде чем уйти.

Из лавки донеслось ворчание, затем пес и старик успокоились, и мы остались в тишине.

Мы сели рядом на кровати, не касаясь друг друга – только раз Блейз притронулся к моей руке.

Я первым принялся выкладывать дурные вести. Рассказал о спешном вызове из дома Уолсингема, о допросе в Совете, неожиданном освобождении и о том, что узнал от тюремщика. Я умолчал лишь о последнем ужине в Скедбери, ведь того, что может привести тебя на виселицу, не стоит доверять даже самым близким друзьям. Блейз качал головой, в ужасе от услышанного. Но когда под конец я дошел до совета тюремщика бежать в Шотландию, он вдруг ободрился и, смеясь, сказал:

– Лучше уж виселица, чем эта жалкая страна.

Я оборвал его:

– Может дойти и до этого.

Он извинился, все еще продолжая посмеиваться, а к извинениям прибавил следующее:

– Я оставался в Лондоне все время, пока тебя не было. Из-за Чумы все так дрожали за свои жизни, что скоро мы стали подшучивать над самой Смертью. Мы собирались веселой компанией и пили за нее каждый вечер. Я так и не встретил ее, но многим из моих собутыльников старуха нанесла визит. Я приучился насмехаться над ней и до сих пор не отвык.

Видно, он готов был пуститься в свои чумные байки, но у меня не было времени выслушивать перечень погибших и чудом спасшихся. Тот урожай был собран, тогда как надо мной серп только занесен. Я прервал его:

– Воспоминания потом. Мне нужно разобраться в том, что происходит. Кто, по-твоему, мог написать этот пасквиль?

Блейз поднял на меня свои карие глаза и вздохнул. Уперев локти в тощие колени, он подался вперед, обхватил руками голову и уставился в пол. Темная шевелюра скрыла от меня его лицо. Он начал рассказывать:

– О тебе зашептались сразу, как только листок появился на двери Голландской церкви. Многие считали тебя героем. Ты знаешь, как это бывает во время мора. Как раз тогда прошел слух, будто Чума не просачивается из-под земли, как болотный газ, и не витает в воздухе, как споры, но ее выпускает на улицы пришлая рука. Твое имя вполголоса произносили в каждой таверне и на каждом углу.

Мне стало трудно дышать. Шпионы Королевы повсюду, и уличная болтовня может быстро привести в застенок.

– И тебе не пришло в голову послать за мной?

Блейз помотал головой:

– Я хотел дать тебе знать, но это оказалось не так-то просто. У меня не было денег, не было лошади – как и у всех, кто меня окружал.

– Ты мог занять денег, украсть лошадь. Я бы сделал это для тебя.

Разогнувшись, он взглянул мне в глаза:

– Ты оставил меня в городе, зараженном Чумой, ожидать смерти в любую минуту, а сам отдыхал в безопасности и уюте. – Голос его задрожал. – Тебе не пришло в голову, что, вернувшись, ты мог найти меня в какой-нибудь безвестной канаве? Каждое утро я просыпался под звон колокола на повозке гробовщика. Они ездили по всему городу, собирая горы трупов. Ты бы видел ту поклажу. Мужчины и женщины друг на друге, старики обнимают молодых в таких позах, что при жизни могли бы стоить им доброго имени. С достойных дам, охранявших свою честь, как скупец золото, сорваны одежды, их плоть обнажена всему миру напоказ. И дети, накануне радовавшие своих родителей, кое-как впихнуты меж остальных. Возницы были пьяны, как и я, с утра до ночи.

Слова Блейза жалили больно, но я стряхнул их с себя.

– От этих испытаний я не мог бы тебя спасти. Уолсингем считает меня превосходным слугой, но вряд ли он дал бы мне отпуск, чтобы я привез себе свиту.

– О да, компания только помешала бы его удовольствию.

Я задумался, что могло быть ему известно. Мы посидели некоторое время в тишине, затем он продолжал:

– Так или иначе, не все так просто. Слухи расползаются, как пламя, начинается пожар. Ты бросаешься тушить его; когда кажется, что все погасил и опасности больше нет, вдруг видишь, что летящие искры снова разожгли его у тебя за спиной. Не успеешь оглянуться, как полыхает уже весь дом, а потом и вся улица. – Он покачал головой, представляя себе весь этот ад. – В общем, все считали тебя виновным в поклепе на иммигрантов, но превозносили тебя за это.

Я легко представил себе Блейза в центре пьяного дебоша в каком-нибудь кабаке – смакующего интерес, который могло привлечь к его персоне знакомство с такой печальной знаменитостью, как я.

– Блейз, – прошипел я, – иногда стоит быть поосторожнее.

Он выпрямился и повернулся ко мне, не веря, что я мог усомниться в его преданности.

– Я говорил только в твою защиту.

– Что же ты защищал? Что я бесстрашен и не остановлюсь ни перед чем? Что я, автор «Тамерлана», так же безрассуден, как и мой герой?

– Не торопись. – Блейз поднялся с кровати и встал напротив меня. – По-твоему, я всуе произношу имя Тамерлана?

* * *

Я всегда был немного влюблен в Тамерлана – самого безжалостного из моих созданий, дикого скифского князя-из-грязи, не знающего препятствий в своих завоеваниях. Сочиняя, я чувствовал, как он стоит за плечом, толкая мое перо на новые буйства.

Пьеса была триумфом, хотя многие считали, что на ней лежит проклятье. Это зло, не поддающееся добру, казалось слишком неестественным. И правда, на «Тамерлане» с самого начала остановился какой-то недобрый глаз – он подействовал и на Блейза, одного из главных актеров в пьесе. Он возненавидел моего героя.

На премьере в его пистолете оказалась настоящая пуля. Он понял это, уже спустив курок. Каким-то чудом ему удалось отдернуть руку и отвести дуло от товарищей-актеров; но вместо пола или потолочных балок он направил его прямо в толпу. Зрители не успели и ахнуть, как прогремел выстрел, оглушительный даже в театральном гаме. На мгновение все лишились слуха, затем тишину разорвали крики. Многим казалось, что их задело, тогда как это был всего лишь шок; иным мерещилось вторжение испанцев. Но когда смятение улеглось, выяснилось, что произошло непоправимое. Пуля ранила мужчину и убила женщину на сносях.

Совесть долго преследовала Блейза. Сейчас, думая об этом, я сомневаюсь, что он вообще оправился от этой трагедии. Кажется, с тех пор в его работе появилось отчаянье, и нередко он выглядел так, будто эхо выстрела до сих пор звенит в его ушах.

Я похлопал по кровати рядом с собой:

– Я знаю, что ты не желал мне зла.

Блейз сел, и я положил ладонь ему на плечо, надеясь прикосновением успокоить его, как это умел делать он сам.

– У меня есть только одна возможность спастись. Найти того, кто зовет себя Тамерланом, и отправить его на виселицу вместо себя.

* * *

– Вы собрали то, что рассыпали? – спросил нас Ворчун, и мы отозвались:

– Само собой, – хотя пол его комнаты так и остался завален книгами, словно поле брани, усеянное телами. Он видел нас насквозь и посетовал:

– Вы пользуетесь моей беспомощностью. Наверняка половина моего товара у вас под мышкой. Как половина моего золота – у ваших кредиторов.

Я взглянул на Блейза – тот покрутил пальцем у виска. Когда мы возвращались к Святому Павлу, я заметил у него в руках томик, переплетенный в пергамен. Блейз встретил мой взгляд и ухмыльнулся:

– Нашел кое-что среди тех, что подешевле.

Я посмотрел на него тяжело и со злобой, затем мы снова рассмеялись, заново радуясь обществу друг друга. И все же я надеялся, что он сказал мне правду, ибо не мог отмахнуться от суеверного беспокойства. Ведь украсть у слепого – значит накликать беду.

* * *

Нынче новые кабаки растут на костях старых с такой скоростью, что запоминать их названия – напрасный труд. Да и название есть не у всех; многие не сподобились разжиться даже гербом или намалеванной вывеской, не говоря уже о разрешении, иные завлекают посвященных тайными метками, красной решеткой или расчерченной на квадраты доской. Как раз такое место искали мы с Блейзом где-то неподалеку от Голландской церкви, отправной точки моих злоключений. Таверну с дешевой выпивкой и развязанными языками, у которых можно выведать новости о моей Немезиде.

Нашу прогулку сопровождал трезвон церковных колоколов, вечно заполняющий город. Лондонцы давно научились не обращать на него внимания, но в тот день я не мог отвертеться от назойливых звуков. Каждый удар сотрясал меня до костей, словно отмеривая мои последние часы. По пути я было задумал избавиться от Блейза, но тот учуял «ангелов» в моем кармане. Да и что-то во мне самом не позволяло расстаться с ним. Возможно, я устал от одиночества, возможно, мне было спокойнее знать, где он. Как бы то ни было, в тот день мы остались вдвоем. Я сказал себе, что, если имеется спутник, завести разговор с незнакомцем легче, чем одинокой лисе, а потому держал Блейза под рукой.

Наконец мы отыскали темное и грубое заведение – подлинную пещеру, набитую людьми. На улице был слышен шум их голосов, глухой рокот, крещендо смеха и перебранок, время от времени гул мужских басов протыкал нетрезвый женский вскрик. Спускаясь в задымленный полумрак, я воспрял духом. Сюда приходят искать забытья в алкоголе, здесь богатые подонки ужинают вместе с нищими; я чувствовал себя как дома. Ради хорошей выпивки с отмщением можно было и подождать.

В углу горбатый скрипач выпиливал простую и фальшивую мелодию, приплясывая в такт музыке. Он встретился со мною взглядом и снова опустил глаза к инструменту. Двое африканцев в рваных ливреях, с лицами, выцветшими от черного до серого, горбились над выпивкой, перещелкиваясь на своем языке, планируя побег или же вспоминая о солнечной родине. Таверна лишь немногим отличалась от дома терпимости, и питомицы имелись на любой вкус – пышнотелые и костлявые, те, что сурово молчат, притворяясь трезвыми, и веселые пьянчужки, что бросаются на тебя грудью вперед в надежде на глоток испанского вина или чего похуже. А если ты искал компанию другого рода, здесь можно было найти и ее.

Тайным агентам советуют не пьянеть. Небольшое количество алкоголя заостряет ум, но, выпив слишком много, теряешь здравомыслие. Из-за этого проваливаются самые ловкие, хитрейшие выглядят глупцами и выдают секреты. Вино заставляет наплевать на правила, ослабляет руку в бою. С ним забывается то, что необходимо помнить. Тайному агенту нужна ясная голова, сосредоточенность канатоходца, острый глаз лучника.

Я опрокинул кружку эля, за ней другую. Блейз последовал моему примеру, и после третьей напряжение прошедшего дня стало понемногу ослабевать. Напившись, я тысячу раз встречался со смертью лицом к лицу, и сейчас меня тянуло увидеть ее снова – лишь бы это не оказалось генеральной репетицией настоящего дела. Мы пили по четвертой, когда Блейз вытащил из кармана камзола небольшой конверт:

– Забыл отдать тебе вот это.

Скрипка зазвучала тише. Пронзительно смеялась женщина, которую двое мужчин на руках выносили наружу. Я помедлил над безымянной печатью, отметив, что ее не вскрывали.

– Что это? – Блейз помотал головой, но я настаивал: – Откуда это?

– Мне передал какой-то паренек с неделю назад. – Он приник к своей кружке, вытер рот тыльной стороной ладони. – Он зашел в таверну, где я пил, спросил меня. – Он передразнил срывающийся голос нервного юноши: – Томас Б-Б-Б-Б-Блейз, актер, друг Кристофера М-М-М-М-Марло, – здесь Блейз комично засмущался, – м-м-м-м-м-местного драматурга. Я сперва думал, это послание от тебя, но, когда назвался, он спросил, не смогу ли я передать это. Я не видел в том ничего плохого и с удовольствием согласился.

Блейз опустошил кружку и потребовал еще. Я не торопился взламывать печать, сам не зная, почему.

– Ты спросил парня, кто его послал?

– Незнакомец предложил ему фартинг. Я добавил за беспокойство еще один и отпустил его с миром. – Он рассмеялся, поднимая за меня новую кружку. – Я не стану требовать с тебя эти деньги.

Я слабо улыбнулся и вскрыл конверт. Внутри был лоскут чистой белой ткани. Я мгновение покрутил его в руках, будто надеясь, что тайное сообщение проявится от тепла моих ладоней, затем взглянул на Блейза. Тот взял лоскут, осмотрел его с обеих сторон, но не нашел такого, что я мог бы пропустить. Он потряс головой и вернул мне странное послание.

– Какая-то шутка?

Я засунул конверт в карман.

– Именно сейчас?

– Нет, – улыбнулся он с облечением, – мне принесли его до того, как ты вернулся, до всех этих приключений.

Я снова достал лоскут из кармана и расправил его перед Блейзом.

– Возможно, это от критика, который считает мою писанину пустой.

Блейз засмеялся – казалось, его крупные зубы светятся в полутьме.

– Вот-вот. Наверняка что-нибудь вроде.

– Так или иначе, мне было бы спокойнее, если бы я знал, кто он.

– Хорошо, наверное, иметь для этих целей собственного секретаря.

Я стукнул его по лодыжке ножнами. Блейз попробовал увернуться и толкнул человека, стоявшего у него за спиной; тот выплеснул свою выпивку на пол. Цинготный старый крестьянин – мы пялились на него в упор, пока он не унес остатки своего пойла в темный угол, и со следующей кружкой забыли о странном письме.

Я оглядывал бар, высматривая, с кем бы лучше завести разговор. Сперва понаблюдал за группой мужчин, чье доверие можно было бы купить выпивкой и остроумием, но тут мой взгляд остановился на одиноком незнакомце в черных лосинах, черном камзоле и черной же накидке с красной оторочкой. Он был небольшого роста, в полумраке на его лицо падала тень широкополой шляпы, но я разглядел глубоко посаженные внимательные глаза и седую эспаньолку. Мог бы сойти за дьявола, подумал я и тихонько улыбнулся. Вздумай Нечистый торговать мою душу, я легко отдал бы ее в обмен на земной покой, и он остался бы внакладе.

Я подтолкнул Блейза:

– Вон тот тип, похоже, интересуется нами.

Блейз обернулся.

– Он сейчас упадет в свою кружку и смотрит на нас, чтобы сосредоточиться. – Он рассмеялся. – Подавальщицы его не замечают. Мы с тобой для него – что полярная звезда, которая приведет его к бару и еще одной выпивке.

Зная его обычную подозрительность, я удивился такому новоприобретенному легкомыслию и покачал головой:

– Нет, здесь что-то еще.

Я снова взглянул на незнакомца, и тот, почуяв, что мы говорим о нем, нетвердо поднялся со стула, путаясь в собственном мече, непристойно свисавшем у него между ног. Блейз рассмеялся над его неуклюжестью, но притворяться, что ты неспособен обращаться с мечом, – уловка старая, как мир. Я был на взводе, рука потянулась за оружием. Заметив это, Блейз прошептал:

– Не торопись влезать в неприятности.

– Неприятности сами находят меня, когда нужно.

– Еще бы, – прошипел он. – А ты и рад, что кочет на колокольне, пока не окажешься в кутузке.

Любой актер подтвердит, что сыграть пьяного не так-то просто. Человечек, пошатываясь, направился к нам. По-моему, он сильно переигрывал. Встретив мой враждебный взгляд, он насмешливо поцокал языком и поднял руки вверх, как бы сдаваясь. Мужчины за соседним столом загоготали, углядев пьянчугу, – сами они были пьяны в стельку, но еще способны посмеяться над ближним. Тот не обратил на них внимания и продолжил свой путь штопором. Когда он выступил из тени, я разглядел лицо, разрушенное невоздержанием, сломанный нос, расплющенный на пол-лица, рот в шрамах, разбитый бесчисленными ударами о края столов, глубокие морщины у глаз от долгих бессонных ночей. Из Франции до нас доходили слухи, что его вздергивали на дыбу. Странно, как я не узнал его сразу. Если Ричард Бейнс и был дьяволом, то адские муки терзали его так же, как и любого из его подопечных. Он обнажил перед нами черные зубы;

– Так ли приветствуют поклонников?

Я услышал, как в груди Блейза забилось тщеславие – павлиний хвост, который он разворачивал во всю ширь, стоило чуть-чуть поупрашивать. Бейнс согнулся в поклоне, едва не опрокинувшись, и Блейз кивнул, благосклонно принимая приветствие. Но взгляд темных глаз Бейнса был устремлен не к нему, а ко мне.

– Мастер Марло, ваши пьесы великолепны. – У него был низкий пропитой голос. – В последнее время вы доставляете мне больше удовольствия, чем моя жена, – в отличие от нее, ничем не подпорченного. – Собственное остроумие развеселило его. – Я почел бы за честь угостить вас. – Он перехватил взгляд подавальщицы и привычным жестом заказал еще три порции. – За театр!

Блейз осушил кружку одним долгим глотком, спрятав в ней лицо. Поставив пустой сосуд на стойку, он вытер рот тыльной стороной ладони и крайне терпеливо осведомился:

– Так вы знакомы?

– Более-менее. – Я вспомнил маленький голландский городок Флашинг. Там мы с Бейнсом делили комнату, пока он, перетрудив нервы или же надеясь на выгодную должность – я так и не узнал, почему, – не обвинил меня в том, что я фальшивомонетчик и святотатец. Я ответил ему тем же, и нас с ним под стражей потащили в Лондон. Оба мы были виновны, но ни один не стремился на эшафот. Хотя воспоминание должно было еще больше насторожить меня, я успокоился. Мне приходилось раньше и предстояло еще не раз попадать в беду. Виселица никуда от меня не убежит, а этот бессовестный шпион, который был своим для всех и обнюхал каждый темный закоулок в нескольких городах, мог оказаться ключом к Тамерлану.

Бейнс подмигнул мне – мол, кто прошлое помянет – и поднял кружку за нашу дружбу. Сомневаясь в Блейзе, он был готов с привычной шпиону легкостью сыграть любую назначенную роль. Я поднял кружку в ответ. Мы чокнулись и посмотрели друг другу в глаза. Я улыбнулся, вспомнив, как принял его за Люцифера. Это был мелкий бес, желавший зла, но по недостатку ума не способный творить его самостоятельно.

– Мастер Бейнс – театральный завсегдатай.

– Хожу при всяком случае, – заверил тот Блейза.

– Он любитель следить за поворотами сюжета. Даже если они могут напугать.

– О, пару раз я напугался чуть не до смерти.

Блейз видел, что мы говорим загадками, но не мог понять, о чем. Он осмелился вступить:

– Иногда я удивляюсь, почему мы называем это театром.

Бейнс фыркнул, разбрызгивая выпивку:

– Правда ваша – иногда кажется, что это вовсе не игра.

Я взглядом предупредил его, чтобы он не впутывал Блейза в свои бесовские дела. Он понял меня и сменил тему:

– А вы, сэр, тоже пишете?

– Я больше известен на подмостках.

– Удивительно, почему я никогда вас не видел. Ничего, теперь мы встретились и продолжим знакомство.

Я поспешил защитить репутацию своего друга:

– Этот человек – один из лучших актеров Лондона!

Блейз нахмурился. Он сделал несколько больших глотков, его адамово яблоко заходило вверх и вниз. Бейнс не обратил внимания – смеясь, он хлопнул одного из лучших актеров Лондона по спине, рассчитывая сбить с него спесь.

– Значит, я наверняка вас видел. Просто не помню.

Блейз был мрачнее брошенной невесты. Я должен был уже тогда заподозрить неладное, но, когда Бейнс оставил его и повернулся ко мне с новым вопросом, я только громче рассмеялся его авансам и душевным мукам актера.

– Как там ваш проклятый бедняга Фаустус?

Он впечатал кулак в столешницу. Наш эль заволновался в кружках, как миниатюрные океаны в бурю.

– Разве его нельзя было спасти? Чтоб меня! Господь, верно, смилостивился бы над таким ученым мужем!

Когда мужской разговор скатывается на религию, стоит для спокойствия перевести его на что-нибудь еще. Например, блуд матери собеседника, пьянство его отца, слабоумие его детей. Можно сравнить груди и укромные места его сестры и матери, а уже потом заняться Иисусом Христом или Святыми Апостолами. Я знал, что с такими, как Бейнс, нужно быть начеку. В былые времена мы оба ловили еретиков на живца из святотатств. Мы были одного поля ягоды, а этого уже достаточно, чтобы удвоить бдительность. Но кто тебя поймет лучше, чем твой близнец? Зал плыл, вокруг меня толпились пьянчуги, шлюхи и грешники. Здесь я был своим. Это подлое место было мне роднее, чем вся роскошь Уолсингема и философствования Рэли.

Бейнс поклялся на ранах Христа, и я ответил ему:

– Бог бросил умирать собственного сына, с чего ему быть милостивее к Фаустусу? Он ему даже не родственник.

– Вот и нет. – Щуплый человечек погрозил мне пальцем, и, хотя его слова были благочестивы, в его голосе не было и капли благости. – Это евреи убили Христа. То же самое темное племя, что нынче марает нашу землю.

Все это я слышал и раньше. Я заученно парировал:

– Евреи были его народом и знали его как облупленного. У них был выбор между Христом и Вараввой, и они выбрали Христа, хотя Варавва – вор и убийца. По-моему, Христос просто получил свое. Неудивительно, что ублюдок площадной шлюхи плохо кончил.

Я сунул чубук трубки в зубы и принялся разжигать ее. Бейнс покачал головой. Его хитрая ухмылка на мгновение блеснула в свете огнива. В глазах заплясали красные блики, как у сатанинского священника, выманивающего у новообращенной души вывернутый наизнанку катехизис.

– Вы же так не думаете на самом деле.

Я затянулся и выдохнул дым ему в лицо.

– Именно так я и думаю. – Теперь я вовсю любовался сам собой. – Архангел Гавриил был просто старый сводник. Он уложил Марию в постель Святого Духа, отчего и родился Иисус.

Бейнс притворился потрясенным:

– Но Иисус дал нам Таинства! Он хранит нас в любви Господа!

– Хороша любовь, если ради нее ему пришлось пустить кровь собственному сыну.

Я уже забыл про Тамерлана. Мои чувства обострились выпивкой, и я развлекался такими богохульствами, о которых небезопасно даже думать. Любой трезвый человек, услышав их, принялся бы петь гимны и молиться во спасение своей души. Я взглянул Бейнсу в глаза и прошептал:

– Будь Христос поумней, он бы добавил в таинства церемоний. Вот паписты кое-что понимают в этом, они умеют сделать из религии зрелище. У них это настоящий театр. Гораздо интереснее смотреть на выступление какого-нибудь католического священника с выбритой тонзурой, чем лицемерного протестантского осла. – Блейз засмеялся, подстрекая меня на новые кощунства. – Христос ничего не смыслил в театре. Лучше бы он… – Я снова приложился к трубке в поисках вдохновения. – Лучше бы он прославлял Бога табаком, чем облатками.

Я поднял кружку, обращаясь ко всему залу. Я казался себе всесильным, проклиная Христа и его мстительного папашу перед человеком, выряженным в сатанинские цвета.

– Но ведь вы, как сочинитель, должны любить Библию! – прошипел Бейнс. – Разве это не лучшая из всех книг, когда-либо написанных?

Будь я трезв, я заметил бы, что теперь его речь стала членораздельнее. Но выпивка и опасность возбуждали меня. Со смехом я заявил ему, что книга написана худо, и, будь моя воля, я основательно поправил бы ее стиль. Мое шутовство взбодрило Блейза, хоть он и слышал все это не раз.

– Расскажи, что ты думаешь об апостолах, – попросил он.

Так и пошло: я извергал кощунство за кощунством, Блейз подначивал меня, а коротышка шутливо протестовал, подливая нам эля. Уже глубокой ночью его кошелек опустел, и мы вынырнули на улицу.

Блейз метнулся вниз по переулку до ближайшей стены, где, бормоча что-то под нос, завозился с гульфиком. Раздалось шипение струи, и бормотание сменилось негромкой песней. То была детская колыбельная; узнав ее, я отчего-то пал духом. Я собрал весь свой оптимизм и, закинув руку Бейнсу на плечо, провозгласил его своим названым братом, а все былые ссоры – забытыми. Человечек обнял меня в ответ – как мне показалось, с братской любовью. Однако настроение сменилось. Крошечное тело стало неподатливым, и я понял, что недооценил скрытую в нем силу. Внезапно он прижал к моему животу стилет, дав мне почувствовать острие – ткань камзола проткнул, но не более. Мою руку он взял в замок с ловкостью, какой я никогда бы в нем не заподозрил. Бейнс приблизил лицо к моему, и мне почудился запах серы. От неожиданности у меня перехватило дыхание. Я попытался набрать воздуха и позвать Блейза, но коротышка сильнее нажал на рукоять. Стилет вонзился в мою плоть, разрезал кожу на боку и остановился, готовый двигаться дальше, если я вздумаю шуметь. Несколько мгновений стояла мертвая тишина – не было слышно ничего, кроме наших неровных дыханий и журчания льющейся на стену мочи. Бейнс заговорил. В его голосе больше не было того елея, с которым он только что удил из меня святотатства, – голос этот скрежетал от ненависти и отвращения:

– Ты подлый человек. Примирись, пока еще жив. Твое время уже близко.

Он плюнул мне в лицо и оттолкнул меня. Его шаги неторопливо и надменно звенели, удаляясь в темноту улицы. Выпивка взбухла во мне, и я, согнувшись, сблевал в ближайшую канаву. Когда я обернулся с обнаженным мечом, готовый проткнуть его насквозь, Бейнс уже скрылся из виду.

* * *

Едва стихли его шаги, как из переулка вынырнул, качаясь, Блейз. Смеясь над моим подавленным видом, он старательно застегнул штаны и взял меня под руку. Я слишком хорошо помнил предательские руки Бейнса и воспротивился его прикосновению, но Блейз удержал меня. Служа одновременно костылем и ветрилом, он поволок меня невесть куда и вскоре сам, пошатнувшись, упал, толкнув меня вперед. Меня снова вырвало. Я почувствовал, что в голове понемногу проясняется, хотя сердце ныло от испуга и сознания моей собственной глупости. Блейз с трудом поднялся на ноги и, приняв мой страх за меланхолию, проговорил:

– У меня есть комната неподалеку, а по пути мы найдем для тебя лекарство.

* * *

Я смотрел, как Блейз раздевает девушку, расшнуровывает ее корсаж. Та немного нервничала наедине с двумя мужчинами сразу, и он был с нею ласков. Я принялся разоблачаться сам. Дальнейшее было известно. Мы грешили так и раньше, и для меня не было способа забыться лучше, нежели продолжать падение.

В темноте кожа девушки светилась серебром. Блейз преподнес ее мне, как драгоценный дар. Она храбро улыбнулась. Молчаливый и угрюмый, я был для нее закрытой книгой, тогда как с улыбчивым и щекочущим ее Блейзом ей было безопасно.

Я положил ей ладонь пониже спины, притянул к себе. Она поддалась, но все же – чуть сопротивляясь, возможно, от неуверенности, возможно, рассчитывая меня этим раззадорить.

– Ну так что, любезная шалунья, – сказал я ей, – запалим огонек?

Тогда она прильнула ко мне, покачнулась, наткнувшись на твердое, а я зарыл лицо в ее волосы и почувствовал запах дыма и вечернего воздуха.

– Будем высекать искры под луной, – произнесла она, и мне стало легче. Это старая фраза, и я знал, что она говорила ее всем, кто с нею был, – она потеряла свою невинность задолго до встречи со мной. Я нежно провел пальцами по изгибу ее крупа, по округлым бедрам, по впадине между грудей. Контраст между мягкостью ее пухлого тела и твердостью моей стрелы завораживал меня. Жаль, не было зеркала, где мы отражались бы вдвоем и я мог бы наблюдать, как сливаются наши тела. Я опустил голову к ее шее, ввел палец во влажное лоно, затем провел им по ее соску и припал к нему губами. Задыхаясь, она обняла ногами мой торс, я взял ее за ягодицы и задал ритм. Мы оба с трудом дышали, повинуясь ему, а когда напряжение стало невыносимым, я опустил ее на кровать, накрыв собой. Все это время я видел, как Блейз улыбается в полумраке.

Завершив и отстранившись, я снова ощутил ее беспокойство. Видать, она знала, что именно в эту минуту мужчины меняются и могут причинить ей зло. Я ободряюще прикоснулся рукой к ее волосам и взглянул на Блейза. Тот покачал головой и швырнул мне блеснувшую в темноте монету. Я поймал ее и отдал девушке, добавив пару своих. Вздох облегчения повис в воздухе; она стала одеваться, торопясь поскорее уйти.

– Ты отправишься в ад, – прошептал Блейз, когда дверь за ней закрылась, и жидкая темнота облепила нас.

– Мы уже в аду – здесь, на земле, – отвечал я.

Его дыхание коснулось моего лица. Он потянулся ко мне, и мы были вместе. Ночью я проснулся от рыданий, но не знаю, раздавались они на улице или в моей собственной голове.

* * *

Для поэта нет места лучше, чем в святилищах выблядков. В питомниках попрошаек, где каждый в равной степени – и свой, и чужой. Мои пожитки хранит развалюха в Нортон-Фолгейте. Туда я и направился, нырнув в это яркое, пропитанное вонью Темзы утро.

По театральным меркам было еще рано, но улицы уже кишели желающими подзаработать. Я пересек мост против потока паломников, устремленных к берегам, которые я только что покинул. Тех, кто продавал самих себя, за неимением ничего другого. Жонглеров и фокусников, фальшивомонетчиков и наперсточников, танцоров, скрипачей, щипачей, зазывал и разводил, пьяниц и бродяг всех мастей. Три поколения жуликов сновали в толпе, оборванные дети следили за беготней подмастерий и одиночек; старые солдаты, уже негодные воевать, превратившись в шаркающих попрошаек, лелеяли свои язвы. Все они, покинув ночные прибежища укромных мест, направлялись в Сити.

Среди них выделялись приезжие. Не найдя сочувствия в собственном отечестве, они разыскивали его здесь, таща с собой свои уставы и обычаи, а заодно – умения, которые Королева желала бы присвоить. Среди публики они были на дурном счету. Их искусность и отличия порождали зависть и недоверие, которые приводили к ссорам, дракам, убийствам и смуте. Корона отвечала на них статутами, обещавшими строжайшие меры вплоть до смертной казни всякому, кто причинит зло иностранцу. Бумага, которую предъявил мне Совет, впутывала меня и мои стихи в заговор против чужаков, за который недолго оказаться на виселице.

С сумерками движение толпы оборачивалось вспять, а к ночи вслед за жуликами в эти лихие кварталы сползались обитатели Сити, респектабельные богатеи и бедняки, свободные граждане, торговцы, аристократы, эсквайры и джентльмены. Того, кто искал, где бы проиграть деньги, ждали игорные дома и медвежьи ямы. Того, кто искал женского общества, встречала разномастная армия распутниц, блядей и шестипенсовых поблядушек. Окрученный и ослепленный, он ронял перед ними брюки в притонах, благодаря Господа за изобретение такого греха, в котором можно покаяться и отречься от него, еще не вернувшись на безопасный берег Темзы.

– Береги кошелек! – выкрикнул кто-то в гуще толпы. Кто поумнее – а таких было большинство – не купился на старый трюк и не прикоснулся к своим деньгам, но рядом со мной юноша в вельветовых панталонах схватился за борт своей куртки, любезно указывая вору мишень. Мимо, проворно управляясь с костылем, проскакал одноногий и походя толкнул парня. Следом за ним, искусно лавируя верхом на ящике с колесиками, прокатился другой увечный – без ног, но с необыкновенно длинными руками. Физиономии обоих цвели следами множества пьяных боев. Простофиля в мгновение ока лишился своей мошны, а похитители растворились в толпе. Никто не выказал сожаления. Лондон – хороший учитель и дает уроки ежеминутно; главное – не считать ворон.

Каждая четвертая дверь вела в кабак или пивную, каждая пятая – в бордель. Мне же не давала покоя встреча с Советом, случившаяся сразу же после того, как Уолсингем одарил меня своими милостями. Мы совершили нешуточное преступление, но ни один не мог донести на другого так, чтобы не увязнуть самому. Уолсингем мог легко освободиться от меня, не прибегая ни к закону, ни к убийству.

Прогнав эти мысли, я задумался, свободны ли до сих пор мои комнаты. Накануне отъезда я заплатил хозяйке за два месяца вперед. Она, помню, жарила требуху. Порубленные кишки извивались в собственном жиру подобно личинкам, подпрыгивали и трещали на раскаленной сковороде. Кругом стоял приторный запах ведьмы, сжигаемой на костре. Хозяйка обернулась на стук в дверь со своим обычным кислым выражением, однако сменила его, едва я пообещал, что уеду, и показал деньги. Она перепробовала каждую монету на зуб, затем схватила мертвой хваткой меня за руку. Ее клешни были тверже стали и морщинистее, чем ее лицо. Хозяйка пригласила меня разделить с ней трапезу и, ничуть не оскорбившись моей брезгливой гримасой, принялась вкушать сама, прерывая чавканье ветхими улыбками и заверениями в неприкосновенности и чистоте моих хором.

Но в мире, где все мужчины рогоносцы, кто станет верить домохозяйке? Ничто не мешало ей лишний раз подоить кровать отъезжего жильца. Случись мне возвращаться при более благоприятных обстоятельствах, я ворвался бы к себе, готовый выпотрошить любого пришельца, но сейчас меня мутило от опасения найти среди своих скудных пожитков какого-нибудь полуразложившегося джентльмена. Хуже того – те, кто перевернул вверх дном комнату Кида, могли заглянуть и ко мне. Кто знает, что ожидает меня там? Я нырнул в таверну напротив – обычный подвал, где нельзя распрямиться; как раз то, что мне нужно в таком настроении. Наплыв посетителей еще не начался, одни еще не заработали настоящей жажды, а другие даже не выползли из кроватей. Но и теперь в сумраке несколько завсегдатаев сосали пиво и трубки за грубыми столами, занозистыми и коряво изрезанными беззаботными завсегдатаями. Я отправил паренька, скучавшего у двери, сообщить домохозяйке, что я приехал и прошу подготовить комнаты, затем обосновался в темном углу, откуда хорошо просматривался вход, и заказал хереса. В центре комнаты несколько мужчин пытали удачу. Тишину нарушали только равномерное клацанье костей и негромкие голоса, объявлявшие ставки. Случайные цифры успокаивали меня. Я потягивал вино, целиком отдавшись этой музыке.

Но вскоре события прошедшего дня вернулись ко мне. Долгая дорога из Скедбери, палата Совета. Я вспомнил о могуществе моего покровителя и снова задумался, чем чревата наша последняя вечеря. Наконец мои мысли вернулись к лесному покою. Я припомнил хитросплетение папоротников в буколической чаще, исполненное строгой архитектуры, – каждому растению отведено собственное место, и все их миры превосходно упорядочены. Но эти курчавые чудеса природы лишены сострадания. Росток, развернувшийся в тени или слишком близко к другому, вянет без надежды и помощи.

Мои раздумья были прерваны возвращением паренька: по его словам, мои комнаты были готовы «все эти шесть недель». Мне так и слышалась уязвленная невинность в голосе старухи. Я отпустил парня, но он не ушел, протянул мне конверт:

– Велено передать вам. Письмо пришло час назад.

Я дал ему обещанную монетку и еще одну – за то, что печать не повреждена. Он медлил, ожидая ответа, но я взглядом дал ему понять, что более не нуждаюсь в его услугах.

Мне хотелось вскрыть конверт в более уединенном месте, но даже если он содержал дурные вести, стоило узнать их прежде, чем высовываться на улицу. Держа послание под столом, я сломал безымянную печать, надорвал конверт и извлек алый квадратик ткани, равный размером и загадочной девственной чистотой тому, что мне передал накануне Блейз.

Если бы не встреча с Советом, значение этих странных депеш, возможно, еще долго ускользало бы от меня. Но я вдруг словно прозрел. Опрокинув кружку, я вышел из таверны, сунув кроваво-красную записку в карман и на ходу заворачиваясь в плащ.

* * *

Моя комната была такой же убогой и темной, какой я ее помнил. Я сел на кровать и достал из кармана обрезок ткани. Мне на ум пришли строки из «Тамерлана», и я произнес их вслух:

Когда раскидывает он свой лагерь,

Его шатер как снег на скалах бел.

Из серебра доспехи, шлем увенчан

Пером молочно-белым: это значит,

Что местью сыт и хочет мира скиф.[3]

Я стиснул кулаки и, разжав, наблюдал, как расправляется скомканная ткань. Растоптанная роза, столь же алая, сколь другая бела.

Тамерлан по очереди окрашивал свой лагерь в три цвета. Сперва белым, обещавшим мир, если враг признает поражение. Затем красным, означавшим, что все сражавшиеся будут казнены. И, наконец, черный цвет обещал смерть каждому, до последней женщины, ребенка или старика. Даже собаке в той резне не было пощады.

Тайному совету не было нужды играть в подобные игры. Тамерлан был моим лучшим, неукротимым героем, от него я брал силы, и не было минуты счастливее, нежели когда он незримо шел рядом со мной. Я припомнил его похвальбу:

Подчинены мне жребии людские,

Я управляю колесом фортуны,

И раньше солнце упадет на землю,

Чем Тамерлана победят враги.

Тамерлан Великий не оставил на своем пути камня на камне и не знал поражения до самого конца. Но я, его создатель, готов превзойти любого яростного бога. Я разрушу мое творение, обернувшееся против меня, как только узнаю, кто прячется за ним. Я лег на кровать, закрыл глаза и уснул. Лоскуты в моих сжатых пальцах пропитывались влагой.

* * *

В дверь стучали – и вместо несмелого шуршания, по которому я узнавал хозяйку, то были тяжелые повелительные удары: я сразу вспомнил о королевском Посланнике. Мое сердце пустилось вскачь. Попросив визитера подождать минуту, я припал глазом к щели, которую сам проделал в косяке много месяцев назад, едва заняв комнаты. Щелка была слишком мала, чтобы увидеть человека целиком: я разглядел только коричневую кожаную куртку и шерстяные штаны. Тут он сделал шаг и совсем закрыл мне обзор, словно знал, что на него смотрят. Положив руку на эфес кинжала, я резко открыл перед незнакомцем дверь. Увидев мою воинственную позу, он отступил, давая понять, что мне ничто не угрожает. Он улыбался, словно его развеселила мысль о том, что я мог бы с ним соперничать.

– Мастер Марло? – Я кивнул. – Я представляю некое лицо, которое желает встретиться с вами.

Мой собеседник имел телосложение небольшого дуба. Его тяжесть могла быть помехой ловкости, но ее с лихвой окупала грубая сила. Я понимал, что меня зовут не на вечеринку, и решил выиграть время, притворившись дурачком.

– Я польщен приглашением, но у меня, к сожалению, множество других дел. – Я сделал жест в направлении открытой двери. – Поблагодарите вашего хозяина за любезность и пожелайте ему от меня доброго здоровья.

Он нетерпеливо огляделся.

– У нас нет времени на споры. Поторопитесь, хозяин просит вас прийти к нему в дом. Там вы услышите нечто важное для вас.

– Имя вашего хозяина?

– Оно не для любых ушей. – Мой гость помедлил. – Поверьте, вам не причинят вреда. Если, разумеется, вы примете мое приглашение.

Неотвратимо приближался момент, когда я ударю его, а он, прежде чем отвести меня, куда собирался, намнет мне бока. Я набрал в грудь воздуха и понадеялся, что на сей раз будет не слишком больно. Потом замысловатым жестом снова указал ему на дверь:

– На вашем месте я принял бы мое приглашение и откланялся.

Он рассмеялся:

– Мастер Марло, я не желаю вам зла. Но мне приказано доставить вас в дом моего патрона, и я доставлю вас туда, в сознании или без. Выбирайте сами.

Затевать драку с сильнейшим противником на малом пространстве – самоубийство. Особенно если противник закрывает собой единственную дверь. Я взялся за рукоять клинка.

– Будьте осторожны, – сказал он, – обнажив меч, трудно вернуть его в ножны.

И хотя я знал, что это правда, моя рука сама извлекла оружие из ножен. Я сделал нелепый выпад, какого нет ни в одном учебнике фехтования.

Мой гость увернулся с удивительным проворством. Он трижды парировал мои атаки, каждый его удар мог стоить мне жизни. Я оказался прижат к дальней стене комнаты и ожидал пощады. Держа клинок у моего горла, он коротко стукнул меня кулаком в челюсть. Потекла кровь, в голове закружилось, но этого было недостаточно, чтобы вправить мне мозги. Гость ненадолго прижал острие к моему адамову яблоку – аккуратно, но достаточно твердо, чтобы едва не проткнуть кожу. Убрав его, он широко улыбнулся:

– Готовы?

Я встряхнул головой, надеясь избавиться от звона колоколов в ушах, и кивнул, чтобы он не бил меня снова.

– Хорошо, – произнес он с благосклонной улыбкой, наблюдая, как я размазываю кровь по лицу. – Все складывается хорошо, мастер Марло. Не забывайте, что ваши интересы могут совпадать с чьими-то еще.

Это было верно, однако, с другой стороны, он не знал, в чем состоят мои.

* * *

Карета без окон на бешеной скорости тряслась по неровным мостовым. Я ждал, что мы переедем через реку, и начал было считать улицы и повороты, но скоро сбился. По прибытии меня быстро вывели, без колпака или повязки на глазах, но так тесно зажатого между провожатым и кучером, что мне едва удалось разглядеть очертания внушительного особняка.

Помещение, куда пригласил меня мой новый друг, оказалось скромным, безликим кабинетом, который не говорил ничего о том, кто здесь работает. За массивным деревянным бюро сидел темноволосый мужчина лет тридцати. Невысокого роста – скорее эльф, чем гном, – с заостренным умным лицом. Он выглядел бы моложаво, если бы не залысины, придававшие ему зловещий вид. Он поднял глаза и, пышным росчерком подписав какую-то бумагу, вышел из-за бюро.

– Мастер Марло, благодарю, что согласились навестить нас. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

Если бы я и заявил, что мне выбора не дали, это не имело бы смысла. Поэтому я поклонился и попросил вина. Мужчина кивнул моему компаньону, который теперь обратился в дворецкого и налил нам по бокалу мальвазии, после чего поклонился и вышел. Я уже доверял его открытости и пожалел о его уходе: мой новый собеседник был, очевидно, не так прост. Мы уселись в два стоящих рядом кресла и некоторое время провели в безмолвии. Он откинулся назад, сцепив руки у подбородка. Глаза-пуговки оценивающе сверлили меня, словно их хозяин не мог решить, что же я такое. В ожидании, что мне откроют цель моего визита, я потягивал вино быстрее, чем стоило бы. Наконец он заговорил:

– Вы, кажется, находитесь в некотором затруднении, мастер Марло.

– Это издержки моей профессии. Театр построен на затруднениях.

– Как и театр жизни?

– Всем живется непросто.

– Пожалуй. – Он по-братски улыбнулся, с симпатией, но не питая иллюзий на мой счет. – Правда, в основном это житейские проблемы. Нехватка денег, злая жена… Вы же рискуете потерять жизнь.

Я сделал большой глоток и ухмыльнулся ему в ответ:

– Я слышу угрозу.

– Это факт. Город измучен Чумой и опасностью войны. Ходят слухи, что испанцы на подходах к нашим портам. Только вчера Королева направила войска отражать вторжение. Безнадежные времена, терпение народа на исходе, а вами занимается Тайный совет. Если расследование приведет к нежелательным результатам, вас ждет петля.

И это еще полбеды, подумалось мне. Совета я опасался, но в первую очередь меня занимал Тамерлан. Я придал голосу уверенности:

– Я уверен, Совет сможет найти истину.

Он рассмеялся:

– Мастер Марло, вы, как и я, знаете, что Совет находит то, что ищет. – Он пригубил свой бокал и стал серьезнее. – Задумывались ли вы о том, отчего вас до сих пор крепко-накрепко не заперли в Ньюгейте?

С самого приезда в Лондон мне мерещились звук ключа в замке и зарешеченное окно. Но едва ли стоило в этом признаваться.

– Я полагаю, влияние или расположение ко мне кого-либо из членов Совета…

Он наклонил голову, словно учитель, собравшийся похвалить нерадивого школяра за то, что юнец выучил расписание уроков.

– Правильно полагаете. Есть ли у вас догадки, кто именно вступился за вас?

Я постарался скрыть любопытство:

– Да, сир, но я не обязан делить свои догадки с незнакомцами.

– В таком случае я скажу вам, и судите сами, одинаков ли ход наших мыслей. За вас вступился лорд Сесил. С его слов, вы сослужили службу Королеве. – Должно быть, на моем лице отразилось облегчение. Мой собеседник наклонился ближе. – Он хорошо отзывался о вас, достаточно хорошо, чтобы спасти от виселицы, но людям осведомленным эта осторожность представляется подозрительной. Не оттого ли он поручился за вас, что вам слишком многое известно? – Теперь он был совсем близко и говорил шепотом. Я чувствовал на коже его дыхание. – Этот карлик Сесил будет прикрывать вас, но лишь до тех пор, пока от вас есть польза, и это время истекает.

– Время только и делает, что истекает.

– Верно, только ведь вы еще так молоды. – Он откинулся в кресле. – Был и еще один голос в вашу защиту. Моего хозяина. Его слова имеют большой вес.

– Я мечтал бы отблагодарить его.

– Эта мечта может сбыться. Пока же довольствуйтесь тем, что ваше благополучие в его руках.

Я тщательно подбирал слова:

– Я рад иметь союзника, но трудно принять помощь, не зная, откуда она приходит.

– В вашем положении не приходится выбирать, от кого принимать помощь.

– Сначала я должен знать цену.

Эльф развернул передо мной пухлые розовые ладони, открывая торги, словно заправский купец.

– Вы отплатите тем, что вновь завоюете наше доверие и одновременно спасетесь от грозящей вам беды.

Я изобразил безразличие:

– Я смогу спастись и сам.

– Мой хозяин – хороший друг, но он будет весьма огорчен, если вы откажетесь содействовать.

– Остается все та же сложность. Я не знаю, кто ваш хозяин, и не могу верить ни его обещаниям, ни угрозам.

Он улыбнулся:

– Это одно и то же.

– Охотно верю. – Я встал. – Мне не зазорно ударить по рукам с Мефистофелем, если бы тот предложил выгодную сделку. Но я не стану связываться с тем, кто боится показаться мне на глаза.

– Даже если речь идет о вашей жизни и смерти?

Я направился к двери, но что-то удержало меня. Быть может, надежда на спасение.

– Я еще жив.

Он заговорил с пугающей серьезностью:

– Никто из нас не знает своего часа, но мало кто его торопит.

– Союз с пустым местом не удлинит моих дней. Я положусь на своих друзей и удачу.

– И погибнете.

– Чему быть – того не миновать.

Как только я повернулся к нему спиной, в дальнем конце комнаты открылась вторая дверь. Я оглянулся на звук и сразу же узнал вошедшего.

Он был облачен в тот же суровый наряд, в котором допрашивал меня прошлым утром, и выглядел ничуть не менее властно, чем в окружении Тайного совета. В мягкой шляпе из темного бархата он был похож на чернокнижника, хотя едва ли желал этого. Старик кивнул своему помощнику, тот поклонился в ответ. Затем обратился ко мне. Его голос был спокоен, но строг:

– Так вы не отказались бы работать на Дьявола, мастер Марло?

На секунду я заподозрил, что это и есть сам Дьявол, явившийся искушать меня. Я покачал головой, одновременно защищаясь и досадуя на собственную глупость:

– Это просто необдуманное выражение.

– Разумеется, но ведь вы продаете себя.

– Я поэт.

– И шпион. – Я помолчал, ожидая, что он скажет еще. – Вы здесь уже достаточно играли словами. Садитесь.

Он указал мне на кресло, с которого я только что встал. Я подчинился, стараясь как можно меньше походить на ученого пса. Он вздохнул, опуская в кресло свои старые кости; я оказался зажат между ним и его помощником. Когда он повернулся ко мне, ревматическая боль исказила его черты, и я невольно задумался, стоит ли тратить столько сил на то, чтобы дожить до старости. Он провел рукой по лицу.

– Много ли друзей у поэта?

– Найдутся.

– А сколько друзей могут себе позволить шпионы?

– Вы спрашиваете не у того человека.

– Отнюдь, по-моему, никто лучше вас не может этого знать. – Он улыбнулся. – Шпион не может позволить себе друзей. Ни одного. Даже его жена может быть подкуплена врагом.

– Я не женат.

– Нет, – он снова улыбнулся, – не женаты. Стало быть, даже ваш ближайший друг и покровитель. – Я постарался не выдать страха, но, судя по всему, мне это не удалось. Старик округлил глаза. – Да, братская любовь людям вашей профессии заказана. Даже братьям.

– Чего вы хотите?

– Облегчить вам жизнь.

– А взамен?

– Приведите нам Рэли.

* * *

Если Рэли входит в комнату, она меняется. Иногда – словно открыли окно, иногда – словно захлопнули дверь. Солдат, мореплаватель, шпион, Рэли прожил множество жизней с тех пор, как оставил ферму своего отца. Алхимик, придворный, бард – не так давно он променял фавор у Королевы на любовь давно уже не девицы, но все еще носил на себе отпечаток Ее волшебства. Авантюрист, летописец, плут. Он высок и худощав, вьющиеся волосы цвета червонного золота выдают в нем кровь болотных жителей, которых он давил в Ирландии, но для ирландца он слишком мускулист. Его тело – канва для дорогих тканей, и можете быть уверены, что плащ, которым этот подхалим застелил для Королевы лужу, был не из дешевых.

Он лишь отчасти состоит из плоти и крови, остальное – стиль. Его заостренная бородка вьется естественной волной – ради такой иные мужи каждое утро по часу проводят с брадобреем и горячими щипцами, но так и не добиваются желаемого. Под левым ухом беззаботно болтается крупная жемчужина, выдающая в поэте флибустьера. Он возвышен и низок. Он может убивать и насиловать, ползать на коленях и воспевать в стихах. Он отбирал приходы у епископов и мостил золотом путь в новые миры. Рэли – самый расчетливый из людей и самый безрассудный.

Он отличный пират, но плохой шпион. Он силен в выдумке, но не умеет обманывать. Он может взвешивать дым. Бросать вызов Богу. Он водит дружбу с волхвами и магами, графами и королевскими советниками, и с его слов – это одни и те же люди. Он участвовал в кровопролитиях и бойнях. Заселил Виржинию и потерял Новый Свет. Он – тот побежденный, который будет писать историю и так выиграет последнее сражение. Добрый друг и завидный враг.

* * *

Я откинулся в кресле и покачал головой:

– У меня и без Рэли достаточно врагов.

– Рэли генерал, а не пехотинец. Что, если он уже сейчас собирает остатки своих войск против вас?

– Ему нет в этом нужды.

– До него могут дойти слухи, что вы собираетесь предать его.

Я вспомнил совет старого тюремщика. Он намекал на могущественных людей, которые могут заплатить своей жизнью за мою. Мысли мои не раз колыхались на волнах этого прилива. Но если уже носятся слухи о том, какому поруганию могу я подвергнуть Рэли, моя жизнь не стоит и ломаного гроша. Я выпятил грудь и сказал:

– Мое положение не настолько безнадежно, чтобы предавать человека, которого я едва знаю. Все обвинения против меня строятся на беспочвенных слухах, которые сами сойдут на нет.

Старик кивнул помощнику, и тот, словно ждал этого, поднялся и принес тот самый документ, который подписывал, когда я вошел, затем выложил его передо мной, словно козырную карту.

По белой бумаге, извиваясь, ползли все мои вчерашние кощунства. У писаря был прекрасный почерк, но его вензеля и буквицы не шли ни в какое сравнение с моими замысловатыми оборотами. В речах своих я ощущал лихорадку того вечера. Жаль, что текст не украшали монахи былых времен – наверняка они бы расставили знаки препинания позолоченными кружками эля. Одна отмечает первое разногласие, вторая расцвечивает тему, третья, четвертая, пятая подчеркивают богохульства, и каждое ведет меня прямиком на виселицу. Мои собственные слова впивались в мою плоть, ложились камнем на грудь, разрывали мне горло. Тень виселицы накрыла меня, и впервые за все это странное приключение я запаниковал.

– Что за поклеп? – взревел я.

И потянулся к бумаге, но помощник старика был быстрее. Из-под самых пальцев у меня он выхватил листок, и моя ладонь ударилась об стол. В это же мгновение старик с удивительной в его возрасте ловкостью вонзил нож мне в руку – колеблясь не больше, чем если бы перед ним был кусок дерева или ломтик фрукта. Прицелился он аккуратно: лезвие вошло точно меж костей и, казалось, пронзило мне руку насквозь. Я зарычал, а нож исчез так же внезапно, как и появился. Слуга, что привел меня сюда, был тут как тут. Но он мгновенно успокоился, едва понял, что кровь на столе – моя, а не его хозяина.

– С Марло случилась неприятность. Не одолжите ли его повязкой?

Я прижал руку к груди. Кровь текла на мой камзол, но боль была слишком сильной, чтобы думать об этом. Слуга вернулся с горячей водой и тканью и перевязал меня с искусством, приобретенным на поле брани. Старик улыбнулся:

– Наверное, стоило сказать, что это не единственная копия документа. Все они подписаны, заверены при свидетелях и присоединены к прочим обвинениям против вас…

Он умолк, словно бы из такта не упоминая последствий, ожидающих меня, если бумаге будет дан ход. Голос старика ничем не выдавал только что произошедшей коллизии, но я заметил, что щеки его порозовели.

– Есть нужда в крови. Это будет ваша кровь или кровь Рэли. Я бы предпочел Рэли, но, если придется, удовольствуюсь и вашей.

– Что вы предлагаете? – спросил я сквозь стиснутые зубы.

– Если вы дадите под присягой письменные показания против Рэли, мы уничтожим этот документ и заодно посодействуем в ваших затруднениях.

– Если же нет?

– Нельзя помочь тому, кто не хочет помочь себе сам.

* * *

Мне дали два дня. Поджав больную руку, я разглядывал царапины на столе, прикидывая, сколько из них оставлено ножом старика. Теперь он говорил мягким деловым тоном, взвешивая мою жизнь, словно рыночный торговец:

– Лучше всего подписать прямо сейчас. Рэли будет устранен, а с ним и всякая угроза, какую он может для вас представлять.

– Я все-таки воспользуюсь отсрочкой.

– По ее окончании мы пошлем кого-нибудь встретиться с вами. Вы поставите подпись, и доказательства вашей вины сгорят у вас на глазах, в противном случае они будут использованы по назначению. Выбор за вами.

– Тамерлан – это вы? – спросил я, оцепенев.

Он засмеялся:

– Забудьте об этом самозванце. Неважно, кто он, – его угрозы ничто по сравнению с нашими.

– Смерть есть смерть, от кого бы ни пришлось ее принять.

Он в последний раз взглянул на меня:

– Вы действительно так думаете?

* * *

Той ночью я спустился вдоль Темзы и вышел из города. Мой путь освещала полная луна, нависшая низко над землей, словно небо оказалось не в силах удержать всю тяжесть ее серебра. Лик Луны был искажен то ли зевотой, то ли предостерегающим криком, глаза широко распахнуты. Звезды сияли ярко, будто на театральном заднике. Я поднял глаза к небу и почувствовал, что одинок. У моих ног текли, не зная отдыха, сплетенные тайные струи темной реки. Сколько смертей хранит она? Нежеланные дети и разбитые сердца, жертвы убийц, соскользнувшие в воды прилива, пьяницы, должники, котята и рогоносцы – все исчезли в ней без следа. Наступит ли тот день, когда мертвые поднимутся из нее, чтобы встретить своих губителей? Я повторил себе под нос последнюю строку доноса Бейнса: «Я полагаю, долг любого истого христианина приложить все усилия к тому, чтобы язык столь опасной личности умолк». И поклялся, что, если буду убит, восстану из гроба и стану преследовать своих врагов без пощады.

* * *

Священник Парсонс и Рэли держали школу атеистов, где люди учились писать слово God задом наперед. Но сомневаюсь, что Рэли стал бы принимать в расчет того, кто не знает этой шутки и без него. Одно лето я частенько наведывался в Шерборн – дворец, который отобрала у епископа Королева, когда служила для Рэли Дианой. Духов там не вызывали, но у Рэли гостили необыкновенные люди. Когда он сменил одну Бесс на другую и потерял влияние, то, что о нем говорили вполголоса, стали произносить вслух.

Такие, как я, отравляли его репутацию. Но он считал, что мы того стоим. Это в его доме я познакомился с Томасом Хэрриотом, который путешествовал в Новый Свет. Хэрриот рассказывал, будто эти земли полны реликвий старше Моисея, а у туземцев есть своя летопись, в которой о Великом Потопе нет ни слова. В гостях у Рэли мы обсуждали устройство души, курили табак и пьянели от опасной болтовни.

Как бы меня это ни печалило, я собирался предать Рэли и спастись. Но звезда Рэли всходила и заходила столько раз, что, послужив его очередному падению, нельзя быть уверенным в собственной безопасности. А слухи, что я собираюсь избавиться от него, – верный смертный приговор. Как бы ему ни нравились мои стихи, Рэли не смог бы прожить так долго и в такой близи от солнца, если бы жалел своих соперников. В конце концов поэзию можно хранить на полке, даже когда голова поэта скалится на колу или валяется в канаве.

В подготовке своей я не был безрассуден. Я изменил свою внешность – стянув на затылке волосы и переодевшись в рабочее платье. Это мне было не впервой, и я чувствовал себя уютно в грубых штанах и жилете. Но, глядя в зеркало, где при свече брилось мое отражение, я уже не мог узнать в нем того красавца драматурга, что еще так недавно коротал ночи с Уолсингемом. На лице оказались морщины, которых я не замечал прежде. Внезапно я понял, что, чем бы ни закончилась эта история, молодым мне уже не умереть.

* * *

Мортлейк, Мертвое озеро. Жутковатое название. В деревне нет никакого водоема, но думаю, когда-то был. Какое-нибудь застойное каровое озерцо, окутанное туманом и полное раздувшихся трупов, сброшенных в него местными жителями, – но так или иначе, название пережило его. Я приглушил подковы лошади мешковиной, но гулкие удары копыт все равно громко разносились в мертвой тишине деревушки. Ни в одном окне не зажегся свет, ни одна собака не залаяла при моем приближении. Все давно уже спали, глубоко зарывшись в свои перины, – жутко было единственным двигаться по этой пустыне. Я направил лошадь по главной улице, повернул к церкви: и там, через дорогу, в лунном свете неподвижно стояла высокая фигура в темной одежде.

Доктору Ди никто не дал бы его шестидесяти лет, несмотря на потери, постигшие его со времени нашей последней встречи. Старый маг открыл калитку сада, никак не отметив мою маскировку, и пригласил меня войти с рассеянным видом, скрывавшим, как мне было известно, его острый ум. План его дома был непостижим. Простое жилище своей матери доктор превратил в целую паутину сложносплетенных и пересекающихся коридоров. Там и здесь на их ветвях вырастали новые комнаты и открывались залы. В лабиринте пряталась большая библиотека, лаборатории и тайные молельни. Дом окутывали ароматы столь же замысловатые, сколь и его география. Я узнал запахи серы и навоза – и на этом решил завершить анализ. Ди уверенным шагом вел меня в глубь дома, и я пожалел, что не запас песка или камешков, чтобы пометить обратный путь. Он говорил мало – случайные фразы, чтобы я почувствовал себя как дома, – и лишь изредка оглядывался с подбадривающей улыбкой, в которой сквозила и капля жалости. Кельтский выговор придавал свежести его речам. Я уныло откликался. Вскоре он совсем умолк, и ничто не нарушало тишину, кроме наших шагов и шороха его платья, волочащегося по полу. Где-то у самой сердцевины лабиринта доктор ввел меня в небольшую восьмиугольную комнату, заставленную книгами, и предложил сесть. Сам отошел к печи, и некоторое время я ждал его, гадая, над чем он там колдует. Вернувшись, он сел за стол и поставил передо мной какой-то травяной настой. Я понюхал его, затем отпил глоток. Напиток был теплый и успокаивающий. Доктор почувствовал мои сомнения:

– Ничего пьянящего или усыпляющего – просто перечная мята и другие травы, полезные для пищеварения.

– По-вашему, у меня плохо с желудком?

Длинная белая борода доктора казалась мягкой, как лебединый пух, на фоне темной мантии художника. Он устало улыбнулся. Морщины, оставленные временем и несчастьями, проявились на его лице – раньше я их не замечал. Он тоже отпил своего снадобья.

– Вреда не будет, а польза вполне может быть.

Я кивнул и приложился снова, хотя вкус был такой отвратительный, что лишь опьянение и могло его оправдать. Мы посидели в молчании. В соседней комнате таинственно ворчала шеренга реторт.

– Как продвигаются ваши исследования?

Он потупил взор.

– Они приближаются к завершению.

Я понял, что он имел в виду, и удивился легкости, с какой он это произнес. Но ведь ему за шестьдесят, а мне еще нет и тридцати. Поэтому неудивительно, что мой голос звучал не так уверенно.

– Боюсь, что мои дни также сочтены. Против меня замышляют недоброе. – Колеблясь, я помял пальцами виски. Ди сделал мне знак продолжать. – Мне предлагают сдать Рэли Совету в обмен на документы, свидетельствующие против меня. – Старик снова кивнул. Его спокойствие взбесило меня, и я процедил: – Непохоже, чтобы вас это удивляло.

– Нет ничего удивительного, если люди, которые рискуют жизнью по роду профессии и ищут новых опасностей, вдруг обнаруживают, что грозят смертью друг другу. Рэли уже был здесь по тому же делу.

Я и пожалел, и обрадовался, что мы разминулись.

– Что вы решили? – спросил я.

Ди заговорил мягким голосом:

– Мое влияние покинуло меня вместе с удачей. Мы вступаем в новый век, и я могу предложить лишь наставничество. Я дал совет Рэли и тебе дам тоже. Заключите договор через меня.

– Легко сказать. Я не хочу смерти Рэли, но, если приходится выбирать между его жизнью и моей, я не стану сомневаться.

– Он сказал то же самое.

– Тогда нам не договориться. Если я не сдам Рэли, я погибну.

Ди печально улыбнулся:

– Попробуй сдать его. Даже если получится, ты погибнешь. Рэли позаботится об этом.

– То есть я умру в любом случае?

– Могу только сказать, что Рэли не потерпит предательства. Подписывая показания против него, ты подпишешь себе смертный приговор. Решись оставить его в покое, и, если с тобой случится беда, он дарует тебе бессмертие.

Я оглядел комнату – все эти склянки, книги, снадобья и странные инструменты, которые Ди использовал в своем знаменитом искусстве. Я засмеялся.

– Старик, я не желаю быть бессмертным, как пылинка или дымок. Да и ангелом твоим быть не хочу. – Я улыбнулся. – Боюсь, крылья мне не пойдут.

Ди нетерпеливо потряс головой:

– Ты фосфоресцируешь невежеством. Как я могу обессмертить тебя? Я сказал, он предлагает тебе бессмертие. Рэли. Он предлагает сделку. Ты клянешься не подписывать показания, он обещает не трогать тебя. Он не может устранить твоих врагов, но преклоняется перед твоим талантом. Заключи с ним договор, и он не причинит тебе зла. Если ты умрешь, твои труды переживут твою смерть и эти беспокойные времена. Они увидят будущее.

– Рэли не может обещать этого. Мои труды умрут вместе со мной.

– Нет. На время они могут казаться утраченными, но всегда найдутся люди, которые знают цену поэзии. Мы будем поддерживать среди них твое пламя и, когда придет время, возродим твою славу. Я гарантирую: если ты оставишь Рэли, пусть даже это будет стоить тебе жизни, люди узнают о гении Кристофера Марло. Через четыреста лет и позже они будут ставить твои пьесы. О тебе напишут книги. В самом деле, – Ди снова улыбнулся, – разве это не единственное бессмертие, которое ты признаешь?

* * *

Темнота уже рассеивалась, когда я ушел от Ди, но река в свете зари выглядела не лучше, чем ночью. Я задумался, каково было бы утонуть, затем – о Рэли и его россказнях о странствиях по Новому Свету.

Однажды вечером, когда в табачном дыму наша беседа сползла от науки к воспоминаниям, он рассказывал, как из пучины вынырнуло зеленое раздутое тело утопленника. Вероятно, он упал с другого судна, хотя Рэли думал, что до него ни один корабль не достигал этих нехоженых вод. Мертвец подпрыгивал на гребнях волн, круглый и непотопляемый, как надутый бычий пузырь. Капитан приказал команде снова утопить проклятого, но суеверные моряки увидели в том дурное предзнаменование и отказались подчиняться. Дошло чуть ли не до мятежа. Капитан отступил, и утопленник, пойманный в кильватер, следовал за ними еще с полдня, равномерно, словно кувалдой, ударяя головой в борт, пока не затерялся где-то в полной ужаса ночи.

Я спросил Ди, что он знает о Тамерлане. Тот устремил взгляд в пустоту:

– Если бы Келли был здесь, он погадал бы нам на кристаллах. Наверняка бы выяснил, кто твой враг.

Я покачал головой:

– Я больше доверяю твоей мудрости. Ты слышал все, что я знаю. Что думаешь об этом?

– Говоришь, этот человек пытается писать в твоем стиле? Стиль записки – твой, ты говоришь?

– Именно что пытается. Стиль хуже моего, но ритм тот же, что в моих пьесах.

Ди усмехнулся:

– Ты самодоволен даже in extremis.[4]

Он положил руки на стол и поднял голову. Его взгляд стал рассеян, губы плотно сомкнулись. Пламя свечей дрогнуло. Глубокие тени пролегли на лице мага, под кожей, белой, как смертная маска, обозначились контуры черепа. Мгновение мы сидели в тишине, затем он заговорил своим мягким голосом. Валлийский акцент звучал явственнее. То и дело он запинался, подбирая слова:

– Человек, возведший поклеп на тебя, восхищается тобой, даже раскручивая колеса, которые тебя раздавят… Прячась под покровом твоего создания, он приблизился вплотную к тому, чтобы стать тобой… Он бы хотел быть Марло, но, пока жив сам Марло, он будет прикрываться самым безжалостным из твоих героев. Или, возможно, тем, кто ему кажется более похожим на тебя… Здесь смешались ревность и любовь. Твой враг Тамерлан – тот, кто хочет быть тобой и хочет убить тебя… и тем призывает собственную смерть.

– Назови его имя! – потребовал я.

Ди очнулся от транса, бодрый и отдохнувший.

– Откуда мне знать? – резко сказал он. – Только ты можешь знать, кто Тамерлан.

И вдруг я понял, что действительно могу.

* * *

У Слепого Ворчуна было темно и тихо, как в склепе. Входя, я окликнул его, ожидая услышать вместо эха рык Гектора, но никто не отозвался, кроме колокольчиков, что негромко позвякивали под потолком. Стараясь не наступить на ловушки, я прошелся вдоль книжных полок, мимо пустого кресла старика. Я обнажил против темноты и тишины меч, хотя проколотая рука саднила. Недолго поколебавшись у двери в комнату Ворчуна, я широко отворил ее. Старик из Тайного совета был прав. Смерть бывает разной, кто бы ее ни принес. Пес распластался на полу с перерезанным горлом, но ему повезло больше, чем хозяину. Старик был утоплен в собственной крови – она залила всю кровать, ту самую, где сидели мы с Блейзом всего пару дней назад. Убийца играл с Ворчуном. Следы острого лезвия спускались по щекам от глаз старика, как кровавые слезы. Рот был разорван и напоминал улыбку арлекина, а скулы покрыты сетью царапин наподобие нарумяненных щек лицедея. Я вздрогнул при мысли, что в этой пытке Ворчун нашел свою несправедливую судьбу, погибнув за слухи о золоте. Взбешенный, я взмахнул здоровой рукой и опрокинул один из книжных шкафов.

Мутные глаза книготорговца были широко открыты. Однажды он сказал мне, что отличает свет от тени. Теперь все было во тьме. Слабо надеясь, что он умер до того, как его начали расчленять, я присел рядом, чтобы опустить ему веки. Мне пришлось видеть множество мертвецов, но большинство их умерли, зная, на что идут. Я поклялся, что, если найду убийцу Ворчуна, его смерть будет долгой и мучительной. Закатившиеся темные глаза Гектора тоже были открыты. Я не стал закрывать их, но зачем-то провел пальцами по жестким волосам на его носу – прикосновение, которого он никогда не позволил бы мне при жизни.

Лишь нагнувшись, чтобы оказать эти последние почести, я заметил его. Конверт лежал на теле моего старого знакомца, весь пропитанный кровью. Даже если бы на нем не было моего имени, написанного той же рукой, что и на предыдущих посланиях, я бы все равно знал, что он для меня. Я сорвал печать, заранее зная, что ждет меня внутри, – кусок ткани, черный, как будущее Ворчуна. Но, если первые два были бессловесными, на этом стояла надпись мелом: «СКОРО». Я помедлил. Ужасное подозрение, пустившее робкие корни в моей голове, начинало расцветать буйным цветом. Но тут мои мысли прервал звук из лавки.

Мой припадок ярости или молчание Гектора встревожило других книгопродавцев – не знаю. Но три негромких голоса приближались. Я представил себе, как выгляжу сейчас – отчаянный, перепачканный кровью, с обнаженным мечом над мертвым телом. В комнатке не было окон, и всю ее до потолка заполняли книги. Единственной мебелью был простой соломенный тюфяк, на котором лежал старик. Спрятаться негде. Я крепче сжал рукоять меча, глубоко вздохнул и укрылся за дверью.

Я мог подглядывать сквозь дверную щель. На долгое мгновение мужчины окаменели от ужасного зрелища двух трупов. Они смолкли, глядя на загримированное кровью лицо моего друга. Затем, словно по волшебству, все пришли в движение. Один кинулся поднимать тревогу, двое других опустились на колени, ища признаков жизни, хотя знали, что старик мертв. Они бормотали молитвы и бессмыслицу, переглядываясь, словно заложники в царстве сна. Я знал, что оцепенение скоро пройдет, шок обернется гневом и, когда меня неизбежно обнаружат, мне несдобровать. Единственный выход – бегство.

Я выскользнул из-за двери и обрушил тяжелый сапог на их зады. Потеряв равновесие, оба упали на окровавленные тела Ворчуна и Гектора. Я не хотел долее осквернять их, ни человека, ни его пса, но присоединяться к ним – еще меньше. Приглушенные крики сбитых с ног торговцев преследовали меня, но я не оглядывался. Я бежал, перескакивая стопки книг с заложенными в них ловушками, обрывая струны колокольцев, запутавшиеся в волосах, молясь, чтобы никто не вошел мне навстречу. Благодарение судьбе, лавка Ворчуна была в самом безлюдном уголке церковного двора; я вылетел к часовне и спрятался в высокой траве, обрамлявшей могилы. Там я стянул окровавленный камзол, надеясь, что белая рубашка осталась незапятнанной.

* * *

Ди был тверд, настаивая, что я один могу разыскать Тамерлана.

– Так я отдаю вам свою жизнь, а вы мне – ничего? – сказал я тогда.

– Ты можешь скрыться от остальных своих врагов, а Рэли предлагает тебе немало – жизнь твоих трудов. Сколько великих творений умерло вместе с автором? Из твоих пьес только «Тамерлан» отпечатан краской.

– Это может сделать и мой покровитель.

Ди смотрел в сторону.

– Ну?

Когда он ответил, в голосе его слышалось сомнение.

– Твой покровитель – слабый человек. Он любит тебя, но Рэли и Совет для него убедительнее. Он стоит между ними и не делает ничего.

– Так ему известно об этом?

– Уолсингему известно многое.

* * *

Уолсингем и я часто напивались наедине, и ничего, кроме дружества, между нами не было. Не потому ли он овладел мной, что знал: это наша последняя встреча? На него могла нахлынуть нежность к старому протеже. Может, он думал, что мертвые не болтают лишнего. Чувствовал ли он, как холодеет моя плоть под его касанием, мерещилась ли ему вонь тления изо рта, который он так и не поцеловал? Глядя, как лицо мое пылает удовольствием, представлял ли себе, как обнажаются зубы под сгнившими губами, как зеленеют, разлагаясь, щеки и брови, что он ласкал? Меня передернуло. Мой покровитель превзошел все мои грехи. Он переспал с мертвецом.

Так думал я, лежа в высокой влажной траве кладбища, слушая звуки погони. Крохотные насекомые усердно сновали туда-сюда по своим делам, словно уличные торговцы, расставляющие прилавки в день ярмарки. Запах земли и луга напомнил мне детство, братьев, которые искали меня одним долгим жарким полуднем, выкрикивая мое имя. Я следил за ними из укрытия, отказываясь обнаружить себя, наслаждаясь силой, которую давала мне невидимость. Я давно не вспоминал о тех днях, и воспоминание только больше встревожило меня, ибо память человека возвращается к его рождению, когда он близок к смерти.

* * *

Выждав, как мне показалось, достаточно долго и не слыша долее грохота моих преследователей, я выскользнул из убежища и направился к набережной. Мысли мои путались; голос Ди эхом отзывался в голове. Я чувствовал, как призраки Ворчуна и Гектора бегут со мной рядом по улице. Я закричал им, они же прошептали мне на ухо имя моего врага. Казалось, они довольны своей ролью в этой прискорбной пьесе, пусть им и не придется выходить на бис. Тамерлан поднял занавес в этом театре теней, но смерть старика и его пса открывала новое действие. Это была увертюра к смертоубийству. Я перепишу историю. В этот раз Тамерлан умрет.

* * *

Блейз ломал комедию. Мой длинный кудрявый друг разгуливал по сцене облаченный в женский наряд, который был ему на несколько размеров мал. Корсет не сходился на спине. Лиф сбился вверх на торсе; кружевной вырез, растянутый поперек груди, обнажал заросли густых волос. Блейз обучал стайку начинающих актеров изображать женщину. Хотя никто в здравом уме не поставил бы его на женскую роль, матрона из него получалась на загляденье. Не жеманясь и даже не покачиваясь, он давал почувствовать, как под юбкой скользят мягкие округлые бедра. Ученики следили за ним, словно завороженные. Эта сцена согрела бы сердце любого драматурга, но я уже пылал гневом. Я бросился через пустой зал, рыча, будто раненый медведь. Услышав меня, Блейз обернулся. Лицо его осветилось, но улыбка так же быстро исчезла. Он сделал насмешливый реверанс и, выпрямившись, посыпал соли на раны моего сердца стихами Кида:

Месть, пробудись! Любовь сегодня

Вновь воцарилась в Преисподней.

Крылья Икара не ускорили бы мое приближение. Я ворвался на сцену, обнажая искалеченной рукой меч, в ярости не замечая боли. Ученики прижались к кулисам. Должно быть, вид у меня был устрашающий. В волосах запуталась листва и ветки. Лицо обезображено суточной щетиной, повязки на руке испачканы кровью и травой, из раны, которую нанес мне Бейнс, по рубашке расплывалась кровь.

Законы театра потребовали бы здесь длительного диалога. Прежде чем драться, нам следовало бы продемонстрировать все свое красноречие. Блейз, увидев меня, бежал. Однако дамский наряд не годится для бегства. Я поймал его за шлейф юбки, сбил с ног и ударил в челюсть. Что-то треснуло; брызгая кровью и слюной, Блейз выплюнул на сцену зуб. Мальчики волной подались назад. Один заплакал, но большинство повели себя, как настоящие актеры, и смотрели во все глаза. Блейз попробовал подняться. Я пнул его в голову, и он, повалившись вперед, пополз от меня на четвереньках. Его платье оставляло кровавый след. Я позволил ему проползти на другой край сцены, где он снова попытался встать. Я догнал его и тяжело наступил ему на руку. Кости подались под моим каблуком, а затем я поднял его, схватив за ту же изувеченную руку. Сквозь мольбы и стоны Блейза до меня донесся беспокойный ропот учеников.

– Смотрите, парни, и учитесь, – крикнул я, – вот театр крови!

Забавнейшая шутка – скажете, нет? – и я рассмеялся; ударами по сломанной челюсти и в ребра я снова опрокинул своего старого друга на пол.

Из-за кулис появились двое рабочих сцены.

– У меня здесь разговор с этим Иудой. – Я вынул меч и взмахнул им. – Но подходите ближе, кто хочет тоже попробовать.

Мужчины, поколебавшись, отправились восвояси. Но я знал, что скоро они вернутся с подмогой. Один из мальчиков побежал к учителю.

– Не подходи к нему, – прорычал я, схватил его под мышки и швырнул в гущу его товарищей, – если не хочешь проверить, наточен ли мой клинок!

Блейз опять привстал. Оглушенный и искалеченный, он опирался на колонну, держась за челюсть. Он поднял глаза к намалеванному на куполе небу, словно ожидая знака свыше. Затем мягко, с удивлением покачал головой и обернул лицо ко мне. В его глазах, глубоких и невинных, была боль разбитого сердца. Он зашепелявил кровавым ртом:

– Что ты беснуешься? Совсем рассудка лишился?

Я приблизил лезвие к его лицу и сделал на его щеках две борозды – такие же, какие он оставил старику.

– Знакомо? Наверняка ты надеялся повесить и эту смерть на меня.

Он склонил голову и проговорил слабым голосом побежденного:

– Я люблю тебя.

– Как Дьявол любит святую воду.

– Нет, как брата.

– Тогда давай решим, кто из нас Авель, а кто Каин. – Я горько засмеялся. – Перепишем историю, и Авель будет жить.

– Ты изувечил меня.

– А ты меня убил.

В зале снова раздался шум.

– Мы здесь еще не закончили.

Я поставил Блейза на ноги и поволок его в лабиринт темных коридоров, уводящих в глубину театра и вверх, к богам.

* * *

Я толкал Блейза перед собой. Его кровь капала на ступени, указывая путь преследователям.

– Останови кровь, – рявкнул я.

Он горько прыснул – это могло прозвучать и смехом. Мы шли по неосвещенному заброшенному коридору: пыль покрывала все. Я пихнул его вперед, на смутную лестницу. Здесь никого не было со времени Чумы; лестничные пролеты опутала паутина. Сколько театралов, заполонявших эти галереи в предвкушении зрелища, лежат теперь в чумных канавах? Я вспомнил, как гул толпы проникает в уборную и подстегивает актеров, готовящихся выйти на сцену. Как мы смотрели друг другу в глаза и заключали пари, сколько сегодня пришло народа, гадая по гулу голосов. Внезапно воспоминание стало таким живым, что я остановился – уверенный, что слышу за спиной шум погони. Но все было тихо, как в склепе, только Блейз негромко постанывал. Мы продолжали восхождение и наконец дошли до поворота коридора. В таких местах женщин лишают чести и драгоценностей. Я прижал Блейза к сырой стене, приставил кинжал к его горлу и выплюнул ему в лицо только одно слово:

– Зачем?

Мгновение я думал – а может быть, даже надеялся, – что он снова начнет отпираться, ибо, когда он поднял голову и я увидел слезы на его ресницах, последние остатки моего разбитого мира рухнули в пропасть. Я прошептал:

– Да, ты сделал это. Ты убил меня. Ты говоришь с покойником, покойник.

Трудно было узнать в этом человеке Томаса Блейза, который умел легко заворожить полный зал. Он прижал руку к сломанной челюсти. Его усталый голос был приглушен болью:

– Я не хотел, чтобы дошло до такого.

В отчаянии я затряс его; Блейз по-прежнему держал руку у рта, но не сопротивлялся. Его затылок бился о стену, пока я не остановился, опасаясь до времени вышибить ему мозги.

– Назови мне имена, – сказал я и для пущей выразительности снова ударил его о стену. – Ты не настолько коварен, чтобы проделать все это самому. Кто стоит за тобой? Говори, и я подарю тебе пару лишних вдохов.

Блейз взглянул мне в глаза:

– Мы были лучшими друзьями.

Я снова нанес удар, отшвырнув его руку от лица. Тонкая струйка крови, вылетев изо рта, легла на стену дьявольским автографом. Он пошатнулся, я подхватил его.

– Говори.

Блейз вернул руку к израненному лицу, Словно это облегчало боль. Он запинался, но больше не взывал к нашей дружбе или былым временам. Рассказывая, он словно бы заглядывал в себя, отыскивая правду:

– Трудно припомнить, когда это началось. Несколько месяцев назад, когда в первый раз закрылись театры, у меня начались трудности. – Он помедлил.

– Что за трудности?

– Обычные. Кое-кто пришел мне на выручку.

– Они дали тебе взаймы? – Блейз кивнул. – В обмен на любовь?

Он засмеялся:

– Дни, когда моя любовь могла приносить доход, давно позади. Нет, я должен был вернуть деньги с процентами, а мне ведь нужно было еще на что-то жить. Когда пришло время платить, у меня не было даже того, что мне дали.

– И никакого плана?

– Я думал, быть может, старик… – Он вытер лицо. – Старик поможет. Но он предложил очень мало.

– И ты убил его?

– Нет! Да. – Он покачал головой. – Не сразу. Все это было много недель назад – до того, как ты уехал к Уолсингему.

– Так уже тогда против меня были заговоры?

В воздухе между нами повис его вздох.

– Я встретился с ними, чтобы просить отсрочки. Я знал, что, как только минует Чума, я смогу найти деньги. Но они избили меня, угрожали мне смертью, а затем предложили мне выход.

– Твою жизнь за мою?

– Не так просто. Они представляли могущественных людей. Мне сказали, что, если я придумаю, как привести тебя к Совету, они простят мой долг. – Теперь в голосе его звучала жалоба. – Ты оставил меня одного в целом городе, наедине с Чумой. Я сделал, как они сказали, чтобы спасти свою шкуру, я был уверен, что ты сам сможешь избавиться от них. Тебе это удавалось и раньше.

Я удивленно покачал головой. Он убил Кида, Ворчуна и меня за кошель золота.

– Я бы дал тебе денег.

– И презирал бы меня. – Раньше мне не приходилось слышать в его голосе такого отвращения. Я начинал кое-что понимать.

– Дело не только в деньгах, – прошептал я. – Ты посылал эти письма. Я знал, что ты мне завидуешь, но не знал, насколько. Ты ненавидишь меня.

Блейз потряс головой:

– Ты взял мою любовь и смял ее. Ты потешался над моими стихами. Представлял меня как одного из лучших актеров Лондона и ни разу не назвал лучшим. Подшучивал надо мной. Заставил меня пройти сквозь врата ада и потом отдал роль волшебника другому, а мне опять досталось играть слугу. Ты навязал мне роль убийцы, и я стал им. – Он уронил голову. – Но ненависть ушла – теперь, когда мы на равных.

Я взглянул на окровавленное существо у стены и рассмеялся:

– Да ты настоящий Фаустов король. Недо-актер и непоэт. Жалкий тип, который убивает стариков ради пожитков. Ты оставлял свои послания, чтобы добавить театральности погоне, – но еще и потому, что хотел, чтобы я нашел тебя. Стал твоей публикой, восторгался тобою в роли убийцы, когда на деле ты все это время был всего лишь наемником наемников. Убить тебя – все равно что убить насекомое. Ты никогда не был мне равным и никогда не будешь.

Судорога пробежала по лицу Блейза, но он все же смог улыбнуться:

– Мертвые все равны.

Наклонясь, я прорезал новый след на его лице и прошипел:

– Мертвые мертвы.

Блейза передернуло от боли, затем он выдавил из себя смех:

– Ты всегда умел играть словами. Так ты собираешься меня убить?

– Ты в этом сомневаешься?

– Нет. – Мой потерянный друг покачал головой. – Мы с тобой подошли к финалу.

– Твоя смерть будет финалом.

Он злобно глянул на меня – его ухмылка по-волчьи блеснула во тьме. Он нравился мне таким, и я снова взмахнул клинком, чтобы срезать это выражение с его лица. Блейз вскрикнул и схватился за лоскут плоти, повисший на его щеке.

– Один поцелуй, мой мертвый друг, – прошептал он, – и я сделаю все сам.

Он подался ко мне; окровавленные губы скребли мою бровь. Я оттолкнул Блейза к стене, и его безумный смех зазвенел в пустых коридорах.

– Сейчас, или я сделаю это за тебя.

Он развязал лиф, уронил платье на пол и остался передо мной в одном исподнем. По обнаженной груди, на которой я, бывало, лежал, вились спутанные темные волосы, а оттуда устремлялись вниз к животу и дальше. Желание застигло меня врасплох. Мои пальцы дрожали, предвкушая прикосновение. Но я вспомнил о Киде и Ворчуне и остановился. Блейз достал свой кинжал и, дотронувшись до острого, как бритва, лезвия, вздрогнул – не от боли, но от ледяного холода металла. Он помедлил.

– Мы далеко зашли вместе. Подержишь меня за руку, в начале этого пути?

И я плюнул в него:

– Даже если мы встретимся в аду, я прокляну тебя.

Слеза скатилась по его щеке. Блейз стер ее и, морщась, нажал на рукоять. Решив, что это нужно сделать так, как было принято у римлян, он повернулся лицом к стене, готовясь упасть на клинок. Я отвернулся. Слышно было, как он глубоко вздохнул, а вздох превратился в воинственный клич, и я почувствовал рывок воздуха: Блейз бросился на меня с кинжалом в руке, целя мне в глотку. Но я знал его давно и держал меч наготове. Увернувшись от удара, я схватил Блейза и прижал к себе, вонзая лезвие глубоко в его живот.

– Нет, ты не Тамерлан, и никогда им не был, – сказал я, поймав взгляд закатывающихся глаз. – Просто дрянной актеришко. Страх и смертоносная сталь – не про тебя.

Я держал его, казалось, целую вечность, медленно поворачивая кинжал. Когда его тяжелое дыхание сошло на нет, я опустил тело на пол – бережно, хотя знал, что он уже не чувствует боли. Товарищ мой лежал у моих ног, весь изломанный, на месте лица – кровавое месиво, но глаза были все те же, темно-карие, что я так любил. Я повернулся и пошел прочь вниз по лестнице, скребя мечом по стене, но скрежет тот не мог рассеять мертвой тишины.

* * *

Прошлой ночью я получил приглашение в Детфорд. Там мне предъявят счета, по которым нельзя расплатиться. Жизнь хрупка, и сегодня я могу умереть. Но Тамерлан не знает страха. Мои свечи догорели. Небо занимается красным, словно день вымочен в крови. Я заканчиваю свой рассказ и готовлюсь к бою – с верой в то, что нет награды выше, чем жизнь, и со знанием того, что есть судьбы хуже, чем проклятие. И, если это последние слова, что я напишу, то -

будьте прокляты Люди и Бог.

Кристофер Марло

30 мая 1593 г.

* * *

Кристофер Марло был зарезан вечером в среду, 30 мая 1593 года, в Детфордской гостинице.

Загрузка...