Танцующий ястреб

О ВЕЧНО НЕИЗМЕННОМ И ВСЕ ЖЕ МЕНЯЮЩЕМСЯ…

«…Ни о чем другом писать не могу». Это слова самого Юлиана Кавальца, автора предлагаемой советскому читателю серьезной и интересной книги. Но если бы он не сказал этих слов, мы бы сказали их за него, — так отчетливо выступает в его произведениях одна тема и страстная необходимость ее воплощения. Тема эта, или, вернее, проблема, или целый круг проблем, — польская деревня. Внимание автора в основном приковывает к себе деревня послевоенная, почти сегодняшняя, но всегда, помимо воли или сознательно, его острый, как скальпель, взгляд проникает глубже, — в прошлое деревни, а часто и в то, что идет из глубин веков и сознания, задавленного беспросветной нуждой, отчаянной борьбой за существование.

«Там, в деревне, — заявляет Ю. Кавалец, — источник моих переживаний». Добавим: и источник размышлений, сопоставлений, ибо игра таковыми — излюбленный творческий прием польского прозаика. В его высказываниях мы находим и лирическую «расшифровку» этого понятия «источников», которые подобно мощному аккумулятору питают оригинальное дарование писателя, крепнущее от книги к книге.

Сказанное — довольно существенно, оно проясняет основы писательского мироощущения, отчасти даже указывает на природу его таланта. Многие польские писатели старшего и среднего поколения, — Юлиан Кавалец, который родился в 1916 году и первый сборник рассказов «Тропинки среди улиц» опубликовал в 1957 году, и принадлежит к среднему поколению, — вышли из деревни. Когда из уст литераторов слышишь подобные признания, невольно настраиваешься на лирический лад — ищешь в прозаике лирического поэта. Ищешь и часто — находишь. Что касается Юлиана Кавальца, то делая прогноз лишь на основе его высказываний, мы бы легко ошиблись, ибо ясно осознанные и, видимо, почитаемые им как моральный завет истоки не привели автора к созерцательному бытоописанию, к сентиментальному изображению природы, людских отношений и обычаев, как исчезающих, так и появляющихся. Лирическое у Кавальца присутствует всюду, начиная от деталей и кончая характерами, и это проступает как в ранней повести «На солнце», так и в одной из последних — «Ищу дом». Даже в повести «Танцующий ястреб», написанной отчасти в полемически-сатирическом тоне с немалой долей сарказма, есть много задушевности и грусти, воспоминаний и реминисценций, относящихся явно к лирическому арсеналу. Однако лиризм в данном случае — мера сопутствующих чувств, сила увлеченности, а не способ изображения. Конструкция его повестей строго рациональна, несмотря на «вольные» перескоки во времени. Да, несмотря на кажущуюся разбросанность композиции его повестей, в основе их — не экспромт, а заданность и продуманность, базирующиеся на итогах социальных исследований автора.

Лирическая горячность, открытая заинтересованность, прорывающаяся в стилистическую ткань и составляющая ее особенность, с одной стороны, и трезвый анализ, объективность наблюдений и заданность в конструктивном рисунке — с другой… Заметим, что эта заданность кое-где приводит к примитивизации образов, к схеме сюжетного развития. Но вместе с том это ново, напряженно, остро и выделяет Ю. Кавальца из числа других, пишущих о деревне. В том, что Кавалец, исступленно любящий деревню, не только созерцает и грустит, а гневается и бичует, сопоставляет и делает всевозможные предположения о невозможности «разыграть» жизнь заново, охватывая при этом широкое ее поле, времена прошедшие и настоящее, — очень важная особенность писателя, который воспринимает большой мир как бы сквозь призму морально-этических воззрений трудового крестьянства.

Все, что происходит в ныне переустраивающемся крестьянском быту, все, что происходит за околицей села, наконец, все, чем живет современный город, наступающий на остатки сельских патриархальных отношений и неотвратимо влекущий к себе крестьянских детей, — все это под пером писателя, словно лакмусовой бумажкой, проверяется самой деревней, судьбой ее сыновей. Важно, что такой «проверкой» Ю. Кавалец взывает не к возрождению отсталости и косных традиций, а к разумному внедрению неизбежно нового и передового в жизнь среды, сложившейся под влиянием векового уклада и взаимоотношений людей, которые намного пережили породившие их социальные условия. Особенно наглядна такая «проверка» в повести «На солнце». Строительство завода, о котором взволнованно и дотошно рассказывает старик крестьянин, оставшийся без своего дела — землепашества, а значит, и без смысла существования, обернулось благом не для всех жителей окрестности отнюдь не по государственной необходимости. Завод нужен, но кое-кто любит строить слишком размашисто, не считаясь ни с чем, даже с хлебородящей пашней; ведь передвинь кто-то это самое строительство на рядом лежащую пустошь — заводу это не повредило бы, а деревня осталась бы цела. И никакой трагедии не было бы, крестьяне по-прежнему работали бы, жили и умирали там, где родились они сами, их отцы и деды. Притом потерянные гектары далеко не самое главное, ведь социалистическое государство возмещает убытки с лихвой — хочешь, деньгами бери за изъятые морги, хочешь, бери землю в другой деревне. Главное, что исчезает вросший корнями в землю слой жизни, неповторимые духовные ценности, имя которым — людские взаимоотношения, людская память о месте, событиях и ощущениях; пусть в масштабе всей страны эта потеря незначительна, но почему, если возможно, не сохранить и крупицы этого важнейшего богатства?

Пафос писателя понятен и близок нам не только потому, что мы все больше и больше ценим каждое дерево, каждый кусочек живой природы и мудрость тех людей, которые своим трудом, даже бытом, помогают зеленому ростку в борьбе с дымом и ядовитыми отходами в водах и воздухе. Нам понятен пафос писателя, ибо он защищает не только деревья, птиц, тишину, но и воспоминания целых поколений о тех же деревьях, птицах и тишине, оберегаемой крестьянской натруженной рукой. (Кстати, об этой руке очень впечатляюще сказано в повести «Ищу дом».)

Пафос писателя понятен нам еще и потому, что деревня для него не прозрачно-чистый колодец, в котором плавает несколько соринок. Она, в авторской интерпретации, — круговорот судеб в постоянной смене поколений, накал страстей, порою губительных, которые подвластны, к сожалению, не совести, а звериным инстинктам собственника, могущего убить за пядь земли, убить даже тогда, когда в этом нет уже необходимости, — ведь социалистические преобразования в Польше первым делом освободили труженика деревни от ярма земли, от страха остаться без нее. Да, психологическое может пережить социальное, притом надолго, как и косность, и суеверия, и жестокость, — и Юлиан Кавалец в меру своего таланта смотрит этой правде в глаза.

Власть земли, а по существу уродующее душу ярмо социальных условий владения землей при капиталистическом строе, заставляет обыкновенного, трудолюбивого крестьянина «Войцеха Трепу, 1906 года рождения, сына Юзефа и Катажины, урожденной Багелувны», убить другого крестьянина, кандидата в женихи его сестры, «красавца кавалера» Кароля, сына такого же крестьянина Миколая Котули («К земле приписанный»). Отдать два морга в приданое сестре, которая уже в положении, значило обречь все хозяйство на гибель, и потому он, мирный крестьянин, убивает веслом Кароля, а через десятилетия — уже другого человека, совсем не причастного к этому, но тревожащего его совесть, убивает как раз тогда, когда и земли вдоволь, и жизнь становится человеческой.

В повести «К земле приписанный» автор развертывает перед нами не только типическую историю — она, бесспорно, типична, хотя психологическая подоплека двух убийств индивидуальна, отличительна и достоверна. Рассказывая, он ведет спор с судьбой, передвигая своих персонажей и себя, рассказчика, словно шахматные фигуры по шахматной доске Времени. И пролитая кровь, и страшные мучения совести — все оказалось «ненужным», сама история, решившая проблему землевладения, как бы «посмеялась» над Войцехом Трепой и ему подобными, и от этого угрызения совести у обвиняющего его прокурора, тоже крестьянского сына, но родившегося двумя десятилетиями позднее и получившего от Времени «зеленую улицу» для человечески достойного существования.

О Времени с большой буквы Юлиан Кавалец рассуждает много, порою, в силу полюбившегося ему приема, даже несколько навязчиво, но он прав, напоминая о том, что судьбы Войцехов Трепов сложились бы иначе, родись они в другое время. Увы… Не только Войцеху Трепе не угнаться за умчавшейся жизнью, которая в конце концов дала ему, как и другим крестьянам, землю и достойное существование, тем самым еще сильней подчеркнув тяжесть им содеянного за проклятый морг. Не угнаться и «танцующему ястребу» — Михалу Топорному (повесть «Танцующий ястреб»). Социальное значение поражения Михала Топорного, пожалуй, любопытнее поражения Войцеха Трепы, ибо оно является историей уже наших дней и аккумулирует интереснейшие социальные сдвиги, над которыми, к сожалению, порой еще тоже довлело прошлое.

Пусть читатель, закрыв последнюю страницу повести, вернется на мгновенье к первой, где автор как бы приоткрывает суть этого недюжинного человека, нетипичного и в то же время типичного для вчерашней крестьянской страны, которая ныне превращается в высокоразвитую промышленную державу.

В том, что способный, энергичный и полный сил крестьянин Михал Топорный воспользовался возможностями социалистической революции в бо́льшей степени, чем его односельчане, — бросил землю и ушел в город завоевывать диплом горного инженера! — нет ничего зазорного, даже из ряда вон выходящего — за это ни общество, ни время не мстят. Наоборот, это поощряется новыми общественными отношениями и отвечает насущным потребностям молодого социалистического общества. Грустно то, что Михал Топорный слишком глубоко врос в прошлое, и тоже как бы «запоздал», — своего превращения в человека иной среды и иного времени он добивается, следуя ястребиным законам власти земли, которые в решительные минуты повелевают не считаться ни с близкими людьми, ни с самим собой, а также не пренебрегать никакими средствами для достижения цели. Силой оторвавшись от того, от чего нельзя оторваться одним рывком, не лишив себя жизненно важных духовных опор, — бросив семью, отвернувшись от односельчан, с которыми ранее делил невзгоды, и при случае даже мстительно-жестоко поступая с ними, — он тем самым уничтожил самого себя, обрек собственную личность на раздвоенность, на необходимость жить в чужой шкуре. Достижения свои Михал Топорный вынужден то и дело подкреплять новыми «достижениями», а по существу новыми потерями; поднимаясь ступенька за ступенькой вверх по лестнице карьеры, он, по существу, спускается вниз.

Поступкам Михала Топорного — незаурядной и по-своему талантливой личности — свойствен мотив мести за полное лишений и изнуряющего труда прошлое, в таком разрезе рассматривает он и свою вторую женитьбу на красивой девушке с нежной кожей — на дочери сытого отпрыска буржуазии, которого он игриво-слащаво называет «папочкой». Мотив этот проскальзывает и в других повестях, и автор часто с тревогой спрашивает себя: что выиграли и что проиграли подобные Михалу люди, ныне завоевывающие благоустроенные города, высоты жизни и деятельности? Надо сказать, что в некоторых случаях это просто риторический вопрос, инерция удачно найденного приема, в других же — упрямое напоминание о фатальности бытия. Однако главное не в чрезмерной увлеченности мотивом мести, которым будто бы руководствуются выходцы из деревень по воле предков, обязывающих их «мстить» за свои нечеловеческие страдания путем достижения всяческих благ за счет вчерашних сытых, а скорбное несогласие автора с тем, что жизнь таких вот Михалов Топорных «протекла так, а не иначе», и они не сумели воспользоваться дарами своего времени. Видит автор и другое. То, что было недоступно «выскочке» Топорному в стеснившем его модном костюме, человеку, разрывавшемуся между прошлым и настоящим, естественно входит в жизнь его сыновей — одного от первого, другого от второго брака. Сына крестьянина и сына главного инженера горнорудного предприятия не мучает комплекс неполноценности — одного в отношении деревни, другого в отношении города. И в этом оптимизм автора, иной раз преувеличивающего власть прошлого над человеком.

Неизменно вечное трудно и медленно, но все же меняется и, изменившись, не может не быть противоречивым, не может не быть в сложной связи с человеком и его средой, с судьбой всего народа и отдельной личности. Бесспорно одно, и к этому выводу склоняется герой философской повести «Ищу дом»: прошлое вернуть нельзя и вернуться в прошлое нельзя, но можно черпать из него силу для жизни и мудрость.

Миколас Слуцкис