Танец единения душ (Осуохай)

Белое платье

В такую звездную ночь вещунье-сердце, ощутив в себе горячую искорку, стало вдруг пламенеть и пламенеть. «Огонек»! — оттуда же, из жара, сказал ей голос.

Отряд сплавлялся по тихому притоку Вилюя. Лодка шла «пустым ходом», мужчины играли в преферанс — охватила одно время эта страсть всю партию от мала до велика. Аганя тоже научилась расписывать пульку, но карты ей прискучивали быстро. Тем более, что оказалась единственной в отряде женщиной, требовалось быть построже. «Смотрите траппы», — помнила она всегда наказ начальника геологов. А тут — на косе гряда трапповых пород! Подгребла к берегу, вышла из лодки, не тревожа игроков, набрала два мешка — взяла шлих и пробу десять литров на световой анализ.

Мужики тем временем тоже побросали игру, вышли на берег, стали заводиться с костром. Аганя лукошко берестяное взяла и в лес: а там брусники красным красно, ягода рясная-рясная. Набрала, напластала быстро лукошко со стогом. Вернулась, поставила ягоды под сосенку, села чаевничать. Пришла радиограмма: срочно спуститься к наслегу, а это, выходило по карте, еще километров пятнадцать.

Засобирались, мешки загрузили, отправились. Километра три проплыли, Аганя вспомнила: второпях лукошко с брусникой оставила! Потеря для тайги невелика, а примета известная: придется возвращаться.

Прибыли — ПО-2 спускается. Другая новость: на базу прилетел новый комсомольский инструктор из обкома, нужно срочно собрать актив, провести собрание. Какое собрание?! Среди поискового сезона?! Но, как говорится, надо, значит, надо! Кого послать? Аганю.

— Да какая ж я активистка? — развела было та руками.

— Разговорчики в строю! — прицыкнул, хмурясь в недоумении, начальник.

Очутиться на базе, на самолете пролететь, со старыми знакомыми встретиться, да и выходной дармовой получить — это был, конечно, подарок! На собрании, как положено, отсидела. Инструктором оказался бывший староста курсов, где она училась. Гордость брала, что простой парень, с которым, можно сказать, за одной партой сидели, так высоко взлетел!

Он говорил о бдительности. Что творили эти империалисты! Даже врачей самого товарища Сталина сумели завербовать в шпионы! Аганя смотрела по сторонам, и думала: какая она счастливая, живет там, куда враги не добрались. А как бы им здесь — здесь же все, как на ладони!

Оглянулась на людей, утешенно вздохнула и, как это с ней к стыду ее всегда случалось на всяких собраниях-заседаниях, унеслась в свои мысли, мечты. Сердце трепетало поверх всех слов, заходилось весенним скворушкой.

Потом шла привычной дорогой по селу. Радость захлестывала, била через край, как воды Вилюя через пороги. Заглянула в магазин.

…И увидела она белое платье: оно висело на «плечиках» рядом с деревянными полками и казалось присевшей на миг легкой бабочкой. С оборочками на груди, с рукавчиками-фонариками. Деньги обещали выдать только осенью. Продукты, мелкие товары продавщица Маша отпускала «под запись», но просить в долг дорогое платье Аганя не насмеливалась: его и за деньги-то взять было неловко! Постояла у прилавка, купила «подушечек» для виду, развернулась уходить, оглянулась невольно на платье еще раз.

— Бери, чего попусту пялиться, — улыбнулась широколицая добродушная Маша.

Платье вспорхнуло с полки и очутилось в руках Агани.

— Сколько там у тебя? — открыла записи продавец. — Да у тебя тут всего ничего, у других вона какие столбцы!

Сама не своя, Аганя прибежала к тетке Балыгей, нарядилась. Балыгей в ладоши прихлопывала и головой качала, и сама Аганя нравилась себе, виделась пушинкой. На танцы шла, как во сне. Ясное Море — так прозвали моториста с базы — играл на аккордеоне. Парень, длинный и нескладный стал приглашать ее на вальс. Она умела — должна бы уметь. Маленькой еще, дома у себя, училась. Рисовала квадрат мелом на полу — и раз, два, три по уголкам, и раз, два, три…

Парень протянул ей руку, улыбался, а у нее задеревенели ноги: вжалась, влипла в стенку, будто сургучная печать, самой себя оторвать — сил нет. Помотала головой, одергивая подол… Другие парни подходили, но она, как вкопанная. Постояла и, пока все танцевали, и никто не видел, домой направилась, к тетке Былыгей, точнее. Навстречу — бывший сокурсник. Разговорились. Она стала называть его на «Вы», и он ее не поправил.

Скатилась с неба звезда, проследили они вместе ее полет — и вспомнила она, будто к случаю, о Бобкове. Бывший сокурсник, ныне комсомольский инструктор, нахмурил брови круче, нежели тогда, во времена учебы:

— Не понимаю, как человека с таким прошлым могли поставить преподавателем!

— С каким «таким»?

— С сомнительным. С очень сомнительным! Человек был в немецком плену — ты понимаешь, что это значит?! Хорошо, на курсах нашлись сознательные люди! Собрали актив и поставили перед руководством вопрос об отстранении.

— А почему я ничего не знала?

— Тебе и не положено было знать: ты же не была членом актива!

Аганя и сама знала, что не была. Актив — это комсорг, староста, профорг и парторг — были среди слушателей и члены партии.

— Так он же не только у вас был преподавателем, почему вы за всех-то решили?

— Что-то я не пойму: ты чем недовольна? Ты выучилась? Выучилась. Работаешь? Работаешь, — сказал бывший сокурсник так, будто это была его личная заслуга. — Мы выразили мнение большинства. Если кто-то с ним был не согласен или, видите ли, не знал, то это не значит, что его не было.

Самое удивительное, что она могла быть согласна, окажись вместо Бобкова кто-то иной. Чуралась же в мыслях отца родного, мало помня его самого, но помня, что он «кулацкое отродье», «кержацкий сын».

— Там, в плену, — кивнула она в сторону разработок на речной излучине, — рассказывают, было еще тяжелее, чем на фронте.

— А чего тебе этот Бобков дался? — попытался заглянуть в глаза комсомольский инструктор. — Не мучься. У него жена, ребенок. К идеологической работе его мы не подпустим, а так, по специальности, пожалуйста, трудись, только без этих завихрений, никто не помеха. Надо же отдавать отчет: кто не хотел сдаваться, тот стрелялся!

Она помолчала, почертила носком по земле:

— Пойду я.

Лайка возле дома Балыгей ласково терлась ей о ноги. Аганя присела к собаке, погладила, прислонилась щекой к ее уху. Тихонько, чтоб не будить людей, вошла. Но Былагей все равно зашептала из тьмы, что постелила в левом углу. Аганя сбросила платье, и как семь пудов сняла. Юркнула под одеяло, утонула в перине — ах, как давно не спала она в такой постели! Лежала, свернувшись калачиком. И белело платье в мороке, белело метлячком, словно душа ее отлетевшая, белело. И не то во сне уже, не то в наваждении, танцевала она с ним, прошедшим плен, повзрослевшим Каем с искрящейся льдинкой в глазу, одни одинешеньки где-то кружились они — раз, два, три, раз, два, три!..

Вскочила ни свет, ни заря, натянула брюки, сапоги — и бегом на речку. Поманило искупаться, пока село не поднялось. Скинула одежду, плюхнулась в утреннюю воду. По-мужски проплыла, широкими взмахами, по-морски, разводя руками под водою, окунулась, стала выбираться на берег — два человека в тумане. Присела, притаилась за береговым выступом. По походке, по звукам шагов — мужчины. С рюкзаками, с лотком для промывки шлихов. Вдруг в первом из идущих четко обозначились знакомые черты: резковатые движения, нажимистые шаги. А когда у кромки берега, у лодки, приостановившись, человек круто переступил — перекинул тело — с ноги на ногу, сомнений не оставалось. Он.

Бобков пропустил идущего следом человека в лодку, закурил, глядя в туман над рекой. Аганя почти ползком, прячась в траву, пробралась к одежде. Так же ползком, перебежками, спряталась за илистым бугром. Торопилась. Ноги в штанины не попадали. У блузки путались рукава. Помчалась, по ходу надевая сапоги.

Мотор на лодке рыкнул. Левая нога угодила мимо голенища. Споткнулась. Мотор затарахтел. Бросилась, размахивая сапогом. Лодка отчаливала. Развернулась по дуге, быстро набрала скорость и ушла в туман.

— Э-э-э-й! — помахала она еще сапогом.

Почему раньше-то не крикнула, подосадовала она на себя, почему раньше-то… Села на сырой песок. И слезы опять, и радость. Так радостно сделалось. Радостно, вот и все, почему-то!

Вернулась Аганя в партию. Люди встретили ее смехом: пойдем, Огонек, за твоим лукошком. Прислали радиограмму: на той косе, где нагребла она два мешка, взять представительную пробу — сто кубометров. Потащили обратно, против течения, лодку волоком, с тремя тоннами поклажи, как бурлаки.

Пришли. Сунулась под сосну — лукошко, как стояло, так и стоит. Мужчины с такой охоткой ягоду поели, горстями прямо в рот гребли. Пересмеивались, мол, долго дюжили!

— Размечай линию, — скомандовал Агане начальник.

Линия — двадцать метров поперек косы. По ней пойдет канава. Параллельно — другая. И так дальше.

Пошла она по косе. Впереди — ровный зеленый ковер. Она не сразу поняла, что это за зелень. Приблизилась — лук, да так густо взошел, будто сеяный. Давай рвать. Набрала охапку, на взгорье поднимаясь. Разогнулась — вдали человек сидит, неподвижный, как истукан. Перед ним, на склоне, возвышалось дерево. Первой мыслью было — эвенк на сосну молится. Разговаривает с харги, с духами умерших. Только голова русоволосая. И плечи, словно их удерживает кто, знакомо отстранены назад, и вся худощавая фигура исполнена того же порыва, что и там, в лаборатории, перед гляделкой этой своей. Будто током шибануло — он! Но почему здесь? Почему молится — в мозгах уж засело, что человек молится. И лишь в следующее мгновение поняла: Бобков сидел не перед сосной, а перед обнажением — изучал обнажившиеся на склоне берега коренные породы. И как бы в подтверждение, он выбрал из нижней части террасы округлое стяжение и стал разбивать его геологическим молотком.

Аганя, прижимая к груди охапку зеленого лука, приблизилась к Бобкову. Но так, чтобы не помешать такому человеку в работе. Постояла в сторонке. Разочек он даже глянул на нее, то ли вообще не заметив, как бы в пустоту посмотрев, то ли не придав никакого значения — ну, стоит себе невесть откуда взявшийся человек, девушка, и пусть себе стоит.

Мысли у Агани закрутились, как педали у велосипеда. И придумала она пироги настряпать. Мука в лодке была, комбижир был — пироги с зеленым луком!

Пролетела опрометью вдоль берега, высмотрела палатку. Около нее возился с костром парнишка: тот самый, нескладный, все приглашавший Аганю танцевать.

— Вы надолго сюда? — спросила она, кивнув в сторону Бобкова.

— Кто его знает, — глуповато улыбался, переминаясь с ноги на ногу, парень. — Его не угадаешь, — мотнул головой он в ту же сторону.

— А почему ты не с ним? — удивилась она, зная, что рабочие сопровождают геолога в работе.

— А ты что за проверяльщица будешь? — парень брал тон повеселее.

— На пироги вас хотела пригласить. Пироги с луком!

— Я — за милую душу. А как Андрей Николаевич… Ты его знаешь?

— Училась у него.

— Тогда сама его и позови. Он целый день голодом. Ниче не ест почти. Вот сейчас за молоком ему в деревню ездил — чай с молоком пьет, и все. У него эта, язва: живот болит. Но, может, и поест в охотку — кто ее здесь, стрепню-то видит…

Аганя пошла в неуверенности. Она помнила: язвой мучился сосед по бараку, прошедший тюрьму. Вот прямо скрутит его, он соду густо разведет в стакане, выпьет, глядишь, отпустило. Когда скрутило — не до пирогов! С другой стороны: там, в плену, наголодался, тут на чае да в сухомятку — долго не протянешь! Оно, поди, и в студенчестве досыта не ел. Пироги — они пироги и есть!