Танец с драконами

Посвящение

Пояснения к хронологии

Знаю, с момента выхода предыдущей книги прошло немало времени. Так что уместно будет освежить память.

Вы держите в руках пятый том цикла "Песнь льда и пламени". Четвертым был "Пир для воронов". Однако эта книга не следует за предыдущей в традиционном смысле, а, скорее, идет с ним в тандеме.

Обе книги подхватывают повествование сразу же после окончания событий описанных в третьей книги цикла — "Буря мечей". В то время как "Пир" сосредоточен на событиях, происходящих в Королевской Гавани, на Железных островах и в Дорне, "Танец" уводит нас к Черному Замку и Стене (а также за ее пределы) и на другую сторону Узкого моря, в Пентос и Залив Работорговцев, чтобы рассказать о Тирионе Ланнистере, Джоне Сноу, Дейенерис Таргариен и других персонажах, которые отсутствовали в предыдущем томе. Повествование в этих двух книгах не последовательное, а параллельное… и разделено скорее географически, а не хронологически.

Но только до определенного момента.

"Танец с драконами" — книга более объемная, нежели "Пир для воронов", она охватывает больший период времени. Во второй половине книги вы обнаружите, что некоторые персонажи из "Пира для воронов" снова выходят на сцену. И это означает именно то, что вы подумали: повествование выходит за временные рамки "Пира", и два потока снова сливаются в один.

На очереди "Ветра Зимы", в которых, надеюсь, всех вместе снова проберет до костей.

Пролог

Ночь была пронизана запахом человека.

Варг остановился под деревом и принюхался; ветви отбрасывали причудливые тени на его бурую с проседью шкуру. Дуновение ветра донесло до варга не только благоухание хвои, но и запах человека, а с ним и другие, не такие резкие запахи — лисиц, зайцев, морских котиков, оленей и даже волков. Все эти запахи тоже принадлежали человеку, знал варг, это была вонь старых шкур, неживых, дублёных, едва уловимая на фоне куда более отчётливых ароматов дыма, и крови, и разложения. Только человек сдирал шкуры с других зверей и носил на себе их кожу и шерсть.

Варги не боятся людей в отличие от волков. Ненависть и голод свели его брюхо, и он издал низкое рычание, взывая к своему одноглазому брату и маленькой хитрой сестре.

Он мчался между деревьев, а стая следовала за ним по пятам. Они тоже почуяли этот запах. Когда он бежал, он смотрел и их глазами, видя себя впереди. Из серых пастей при дыхании вылетали струйки тёплого, белого пара. Лапы покрылись твёрдыми, словно камешки, льдинками, но охота уже началась, и впереди их ждала добыча. Плоть, подумал варг. Мясо.

Одинокий человек беззащитен. Большой и сильный, с хорошим острым зрением, но туг на ухо и глух к запахам. Олени и лоси, и даже зайцы быстрее него. Медведи и кабаны свирепей в схватке. Но в стае люди опасны. Когда волки приблизились к добыче, варг услышал поскуливание детёныша и треск ломавшейся под неуклюжими человеческими лапами замерзшей за ночь ледяной корки. Он услышал шуршание их задубевших шкур и скрежет длинных серых когтей, которые люди несли в руках.

Мечи, прошептал его внутренний голос, копья.

Деревья отрастили ледяные клыки, свисающие с голых коричневых ветвей. Одноглазый промчался через подлесок, разметав снег. Стая последовала за ним. Вверх по холму, а затем вниз по склону, пока лес не расступился перед ними, а впереди не показались люди. Одна была самкой. Она прижимала к груди закутанный в мех комок — своего детёныша. Оставь ее напоследок, прошептал голос. Самцы опаснее. Они что-то рычали друг другу, как это обычно делают люди, но варг почуял их страх. У одного был деревянный зуб длиной с него самого. Он бросил его, но рука дрогнула, и зуб пролетел выше.

А затем стая настигла их.

Его одноглазый брат опрокинул метателя зуба в сугроб и вырвал ему глотку, пока тот брыкался. Его сестра проскользнула позади другого самца и разделалась с ним со спины. Ему же достались самка и ее щенок.

У нее тоже был зуб. Небольшой, сделанный из кости, но она выронила его, когда челюсти варга сомкнулись вокруг ее ноги.

Падая, она обеими руками обхватила своего пищавшего щенка. Под мехами у самки оказались лишь кожа да кости, но её груди были полны молока. Но самым сладким было мясо щенка. Волк оставил лучшие куски своему брату. Стая насыщалась добычей, а замерзший снег вокруг тел окрашивался в розовый и красный цвета.

За многие лиги от них, в хижине из грязи и веток с соломенной крышей, дымовым отверстием и утоптанной землёй вместо пола Варамир вздрогнул, закашлял и облизнул губы. Его глаза покраснели, губы потрескались, а во рту пересохло. Но вкус крови и жира заполнил его рот, даже несмотря на то, что надувшийся живот молил о еде. Плоть ребёнка, подумал он, вспоминая Шишака. Человеческое мясо. Неужели он пал так низко, что стал есть человечину? Он почти наяву услышал рычание Хаггона: "Люди могут есть мясо животных, а животные — мясо людей, но человек, питающийся плотью человека — мерзость."

Мерзость. Любимое слово Хаггона. Мерзость, мерзость, мерзость. Поедание человеческого мяса — мерзость, спаривание с другим волком — мерзость, а переселение в тело другого человека — худшая из всех мерзостей. Хаггон был слабаком, боящимся собственной силы. Он подох в слезах и одиночестве, когда я вырвал из него его вторую жизнь. Варамир лично съел его сердце. Он научил меня многому, и последнее, что я узнал от него — каково на вкус человеческое мясо.

Впрочем, в тот момент Варамир был волком. Он никогда не ел людского мяса своими зубами. Но и не осуждал свою стаю за устроенный пир. Волки страшно изголодались, как и он сам. Тощие, замерзшие и голодные, а добыча… двое мужчин и женщина с младенцем на руках, убегающие от поражения навстречу смерти. Им всё равно скоро настал бы конец, от усталости или от голода. А так было лучше и быстрее. Милосерднее.

— Милосерднее, — произнес он громко.

Горло саднило, но как хорошо было услышать человеческий голос, пусть даже и свой собственный. Воздух разил сыростью и плесенью, земля промёрзла и затвердела, а от огня было больше дыма, чем тепла. Он придвинулся к пламени насколько смог, то и дело кашляя и дрожа. В боку заныло — там, где открылась рана. Кровь пропитала штаны до самых колен и превратилась в твердую коричневую корку.

Колючка предупреждала, что такое может случиться.

— Я зашила рану как смогла, — сказала она, — но тебе надо отдохнуть и дать ей зажить, а то она снова откроется.

Колючка была последней из его спутников. Копьеносица, жесткая как древесный корень, с обветренным морщинистым лицом, покрытым бородавками. Остальные бросили их по пути. Один за другим они отставали либо уходили вперёд, направляясь в свои старые обиталища, а может, к Молочной реке, а может, к Суровому Дому, или же навстречу одинокой смерти в лесах. Варамир этого не знал, да и не хотел знать. Нужно было завладеть одним из них, когда была возможность. Одним из близнецов, или здоровяком со шрамом на лице, или рыжеволосым мальчишкой. Однако он испугался. Кто-нибудь из остальных мог сообразить, что случилось. И тогда они напали бы на него и прикончили. И ему не давали покоя слова Хаггона. Вот так он и упустил свой шанс.

После сражения тысячи бежали сквозь леса, голодные, испуганные, уходящие от резни, постигшей их у Стены. Одни твердили о возвращении в свои брошенные жилища, другие призывали снова напасть на ворота, но большинство просто растерялись, не зная, куда идти и что делать. Они спаслись от ворон в черных плащах и рыцарей в стальных доспехах, но теперь столкнулись с самым безжалостным врагом. Каждый день на лесных тропах появлялись новые трупы. Некоторые умерли от голода, некоторые — от холода, некоторые — от болезней. Другие же — от рук своих братьев по оружию, с которыми они вместе шли на юг под началом Манса Налетчика, Короля-за-Стеной.

Манс пал, на разные лады твердили друг другу выжившие, Манса схватили, Манс погиб.

— Харма мертва, а Манса взяли в плен. Остальные разбежались и бросили нас, — говорила Колючка, зашивая его рану. — Тормунд, Плакальщик, Шестишкурый, все эти храбрые бойцы. Где они сейчас?

Она меня не знает, понял тогда Варамир, да и откуда ей? Без своего зверинца он не походил на великого мужа. Я был Варамиром Шестишкурым, преломившим хлеб с Мансом Налетчиком. Он назвался Варамиром, когда ему было десять лет. Имя достойное лорда, достойное песен, могучее имя, вселяющее страх. Однако он удирал от ворон, как испуганный кролик. Ужасный лорд Варамир трусливо сбежал, но он бы не вынес позора, узнай об этом копьеносица. Потому и сказал, что его зовут Хаггон. Впоследствии он удивлялся, почему из всех имён, которые можно было выбрать, с его губ слетело это. Я съел его сердце, выпил его кровь, а он всё преследует меня.

В какой-то из дней их побега сквозь леса проскакал всадник на тощем белом жеребце, вещавший, что всем им следует идти к Молочной реке, где Плакальщик собирает войско, чтобы пересечь с ним Мост Черепов и захватить Сумеречную Башню. Многие пошли за ним, но большинство остались. После могучий воин в мехах и янтаре пронёсся от лагеря к лагерю, призывая всех выживших отправляться на север и укрепиться в долине Теннов. Почему он считал безопасным это место, когда сами Тенны покинули его, Варамир так и не узнал, но сотни людей пошли за ним. Еще сотни побрели за лесной ведьмой, которой было видение о кораблях, приплывших, чтобы доставить вольный народ на юг. "Нам нужно идти к морю," — кричала Матушка Кротиха, и её приверженцы повернули на восток.

Варамир отправился бы с ними, будь у него больше сил. Хотя море, серое и холодное, было так далеко. И он знал, что ему не дойти туда живым. Он умер уже девять раз и умирал сейчас, только на этот раз будет по-настоящему. Беличий плащ, — вспоминал он, — он зарезал меня из-за беличьего плаща.

Прежняя хозяйка плаща была мертва. Затылок разбит в красную кашу с кусочками костей, но плащ выглядел плотным и теплым. Шёл снег, а все свои плащи Варамир потерял у Стены. Шкуры, на которых спал, и шерстяное исподнее, сапоги из овечьей кожи и меховые перчатки, запасы медовухи и еды, пряди волос женщин, с которыми он делил постель, даже золотые кольца, подаренные ему Мансом — всё было потеряно и брошено. Я горел, я умер, а потом я побежал, почти обезумев от боли и ужаса. Он по-прежнему стыдился этого, но он был такой не один. Другие тоже бежали. Сотни, тысячи. Битва была проиграна. Пришли рыцари, непобедимые в своей стальной броне. Они убивали всех, кто продолжал сражаться. Выбор был прост: бежать или сдохнуть.

Однако от смерти не так-то легко убежать. Вот Варамир и не заметил мальчишку, когда нашел в лесу мёртвую женщину и опустился на колени, чтобы снять с неё плащ. Мальчик выскочил из укрытия и метнул в него длинный костяной нож, а затем вырвал плащ из его сведённых судорогой пальцев.

— Его мать, — сказала Колючка после того, как мальчишка убежал, — это был плащ его матери, и когда он увидел, что ты ее грабишь…

— Она была мертва, — поморщился от боли Варамир, когда костяная игла проколола ему кожу, — кто-то разбил ей голову. Какая-нибудь ворона.

— Не ворона. Рогоногие. Я видела это, — она вытащила иглу, стягивая края раны. — Дикари. А кто их теперь усмирит?

Никто. Если Манс мертв, вольный народ обречен. Тенны, великаны, рогоногие, гнилозубые пещерные люди и люди с западного берега со своими костяными колесницами… все они тоже обречены. Даже вороны. Эти ублюдки в чёрных плащах, может, еще не знают, но они погибнут со всеми. Враг близко.

Грубый голос Хаггона эхом звучал в его голове:

— Ты умрёшь дюжину раз, мальчик, и всякий раз смерть будет мучительной… Но когда придёт твоя истинная смерть, ты проживешь еще одну жизнь. Говорят, вторая жизнь проще и слаще.

Варамир Шестишкурый скоро узнает, так ли это. Он почуял свою настоящую смерть в клубах едкого дыма. Ощутил её в жаре своего тела, когда сунул руку под одежду и прикоснулся к ране. Его бил озноб, пробирая до костей. Может, на этот раз его убьет холод.

В последний раз его убил огонь. Я горел. Сначала, в замешательстве, он подумал, что его пронзил горящей стрелой один из лучников со Стены… Но огонь пожирал его изнутри. А эта боль…

Варамир уже умирал девять раз. Один раз от удара копьём, в другой раз ему перегрыз горло медведь, а однажды он истёк кровью, рожая мёртвого детёныша. Первой смертью он умер в шесть лет, когда отец раскроил ему череп топором. Но даже это не так мучительно в сравнении с огнем, опаляющим внутренности, потрескивающим на крыльях, пожирающим его. Попытавшись улететь от этой боли, он только раздул пламя сильнее и сделал его ещё жарче. Только что он парил над Стеной и его орлиные глаза отмечали движение людишек внизу. И вот уже огонь превратил сердце в чёрную головешку, вернул его душу в собственное тело, и он на какое-то время обезумел. Одного воспоминания об этом хватило, чтобы заставить его вздрогнуть.

Тут он заметил, что очаг потух.

Осталась лишь серо-черная кучка пепла с несколькими светящимися углями. Дым еще есть, нужно просто подбросить дров. Стиснув зубы от боли, Варамир дотянулся до груды веток, которые собрала Колючка, прежде чем ушла охотиться, и бросил в пепел.

— Держи, — прохрипел он, — гори.

Он дул на тлеющие угли, вознося немую мольбу безымянным богам лесов, гор и полей.

Боги не отвечали. Через некоторое время даже дым перестал идти. В хижине стало холоднее. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухой растопки. Самому ему ни за что не разжечь огонь снова.

— Колючка, — закричал он хриплым от боли голосом, — Колючка!

У неё был острый подбородок, плоский нос, а на щеке родинка с четырьмя черными волосками. Уродливое и неприятное лицо, но он многое бы отдал, чтобы увидеть её в дверях хижины. Надо было завладеть ею до того, как она ушла. Давно ли она ушла? Два дня назад? Три? Варамир не мог вспомнить. В хижине было темно, он то и дело засыпал и не знал точно, день на улице или ночь.

— Жди, — сказала она, — я вернусь с едой.

Так он и ждал, как дурак. Ему снились Хаггон, Шишак и все ошибки его долгой жизни. Но дни и ночи шли, а Колючка так и не возвращалась. Она не вернется. Варамир задался вопросом, не выдал ли он себя. Могла ли она понять это просто по его виду, или же он проболтался в бреду?

Мерзость, услышал он голос Хаггона. Это прозвучало так, будто он был здесь, в этой самой хижине.

— Она всего лишь уродливая копьеносица, — сказал ему Варамир, — а я великий человек. Я Варамир, варг и оборотень, это несправедливо, что она будет жить, а я умру.

Никто не ответил. Никого здесь не было. Колючка ушла. Бросила его, как и все остальные.

Родная мать тоже его бросила. Она оплакивала Шишака, но меня никогда. Тем утром, когда отец вытащил его из кровати, чтобы отвести к Хаггону, она даже не взглянула на него. Когда его тащили в лес, он кричал и брыкался, пока отец не дал ему пощечину и не велел замолчать.

— Твое место — с такими же как ты, — все что он сказал, бросив его к ногам Хаггона.

Он не ошибался, вздрогнув, подумал Варамир. Хаггон многому меня научил. Охотиться и рыбачить, свежевать тушу и чистить рыбу от костей, искать дорогу в лесу. И он научил меня пути варга и тайнам оборотня, хотя мой дар был сильнее его собственного.

Спустя годы он пытался найти своих родителей и рассказать им, что их Комок стал великим Варамиром Шестишкурым, но они были уже мертвы и сожжены. Стали деревьями и ручьями, камнями и землей. Стали прахом и пеплом.

В точности как говорила лесная ведьма в день, когда умер Шишак. Комок не хотел быть комком земли. Мальчик мечтал о дне, когда барды воспоют его подвиги, а смазливые девчонки будут его целовать. Когда я вырасту, то стану Королем-за-Стеной, пообещал себе Комок. И он им почти стал. Варамир Шестишкурый, одно это имя внушало людям страх. Он ехал на битву верхом на белой медведице ростом в тринадцать футов; ему подчинялись три волка и сумеречный кот, и он сидел по правую руку от Манса Налётчика. Это из-за Манса я сейчас здесь. Не надо было его слушать. Нужно было залезть в медведицу и порвать его на куски.

До Манса Варамир Шестишкурый был кем-то вроде лорда. Он жил в доме из мха, грязи и тесаных брёвен, который когда-то принадлежал Хаггону; при нем были звери. В дюжине деревень его встречали хлебом-солью и сидром, приносили плоды из своих садов. Мясо он добывал себе сам. Когда он желал женщину, то посылал за ней сумеречного кота; и на какую бы девушку он ни положил глаз, она смиренно шла в его постель. Некоторые плакали, но все-таки приходили. Варамир давал им свое семя, срезал прядь волос на память и отсылал обратно. Иногда какой-нибудь сельский смельчак приходил с копьём, чтобы сразить чудовище и спасти сестру, невесту или дочь. Таких он убивал, но никогда не причинял вреда женщинам. Некоторых даже одарил детьми. Щенки. Маленькие, хилые создания, как Комок, и ни у кого не было дара.

От страха он поднялся на ноги. Пошатываясь и держась за бок, чтобы остановить кровь из раны, Варамир направился к выходу, прикрытому рваной шкурой. Отдернул её и оказался перед белой стеной. Снег. Неудивительно, что внутри стало так темно и душно. Падающий снег завалил хижину.

Когда Варамир толкнул эту стену, мягкий и влажный снег осыпался, открывая выход. Снаружи была ночь, белая, как смерть; бледные тонкие облака танцевали перед серебряной луной, а тысячи звезд равнодушно на это смотрели. Он видел горбатые очертания засыпанных снегом хижин, а за ними — бледную тень закованного в лёд чардрева. К югу и западу простиралась огромная белая пустыня, в ней ничто не двигалось, кроме летящего снега.

— Колючка, — слабо позвал Варамир, соображая, как далеко она могла уйти. — Колючка. Женщина. Где ты?

Вдалеке завыл волк.

Дрожь пробежала по телу Варамира. Он знал этот вой так же хорошо, как некогда Комок знал голос своей матери. Одноглазый. Он был старший из трёх, самый большой и свирепый. Бродяга был легче, быстрее и моложе, а Хитрая — ловчее, но оба боялись Одноглазого. Матерый волк. Бесстрашный, безжалостный и дикий.

Варамир потерял власть над остальными своими зверями во время агонии, вызванной смертью орла. Сумеречный кот умчался в лес, белая медведица набросилась на людей и убила четверых, прежде чем ее проткнули копьем. Убила бы и Варамира, попадись он ей. Медведица ненавидела его и приходила в ярость всякий раз, как он входил в её шкуру или взбирался ей на спину.

Но его волки…

Мои братья. Моя стая. Много холодных ночей он провел со своими волками, прижимаясь к их косматым телам, чтобы сохранить тепло. Когда я умру, они попируют моей плотью, и оставят лишь кости, которые покажутся с оттепелью. Как ни странно, эта мысль его успокоила. Волки часто добывали ему еду во время их странствий, и будет правильно, если в конце он станет едой для них. И он вполне может начать свою вторую жизнь, терзая еще теплую плоть своего трупа.

Легче всего было вселяться в собак. Они живут так близко к человеку, что сами почти как люди. Скользнуть в собачью шкуру — все равно что надеть…